Абрамов из рассказов олены даниловны читать

«Дарья, – тычу ее в бок-то, – чуешь ли?» – «Нет», – говорит. А у меня в ушах до утра вой, и до утра глаза не закрываются. Стал сохнуть, с лица почернел. Ну, баба видит такое дело – надо мужика спасать. Дом на выселках продали, в деревню большую переехали. А я вот, – Егор развел руками, – рыбок у рыбзавода караулить подрядился.

Он снова закурил.

– Напрасно только баба старалась. Тоска одна с этими рыбками. Рыбки… Разве рыбки заменят охотнику лес? А в лес ступить не могу. Утопыш перед глазами стоит. Так вот и мучаюсь… В прошлом году в Архангельск к профессору ездил. Куда там! Все проверил, ринген наводил, анализы все снял. «Здоров», – говорит. По-ихнему здоров, а я жизни лишился. Вот теперь к старичку одному – под Пинегой живет – собрался. Слово, говорят, такое знает – от всего лечит…

Егор замолчал, отвел глаза в сторону.

– Как думаешь, поможет? – спросил он меня.

Я пожал плечами. Да и что я мог ответить ему, жаждущему немедленного исцеления?

1961

Из рассказов Олены Даниловны

В дачку Туркиных я влюбился сразу.

Домик, правда, неказистый, щитовой, под цвет густой зелени, так что издали не скоро и разглядишь, зато все остальное – благодать.

Я в жизни не видел столько пернатой мелочи.

Воробьи, синички, зяблики, малиновки, скворцы – этих не пересчитать. Эти носились стаями. Да там жил и такой закоренелый индивидуалист, как дятел. Утром откроешь окошко, рано – еще туман не осел на землю, а он уж за работой – трясет сухую ольшанину за дровяным сараем, только розовая труха летит. А дрозды-рябинники, любители сырого густолесья? Разве они вьют гнезда чуть ли не на песке – на пружинистой лозе пахучего жасмина? А у Туркиных вили.

Поначалу я думал: причиной тому лес, который на задах подступает к самому забору, но Вовка, ласковый шестилетний мальчуган с крутым завитком льняных волос спереди, забраковал мое объяснение.

– Не, – замотал он головой. – У нас бабушка колдунья. Она их приманивает.

– Ай-яй-яй, Владимир! – Олена Даниловна как раз в это время спускалась с крылечка. – И не стыдно тебе понапраслину на бабушку возводить. Наслушался всяких глупостей от соседей, вот и повторяешь, а разве не знаешь, чем твоя бабушка Божью тварь к себе завлекает?

Олена Даниловна, высокая тучная старуха с черными веселыми глазами, в чистейшем белом платке, повязанном по-деревенски, концами наперед, повела меня по усадьбе.

Батюшки! Черепки с подсолнечником, с гречей, с пшеном, с льняным и конопляным семенем, баночки с водой, тарелочки… Повсюду, чуть ли не под каждым кустом.

– Вот ведь каким колдовством твоя бабушка птичек приманивает, – мягко выговаривала Олена Даниловна своему внуку. – Тем, которым в магазинах торгуют…

Потом, сидя на скамейке напротив дома, Олена Даниловна стала рассказывать, как она еще смолоду, живя послушницей в монастыре, полюбила птах и всякую живность.

– Строго было в монастыре, молодых нету, одни старухи монахини, а мне тринадцать лет. Меня отец по обету отдал. Лошадь у нас, вишь, подыхать стала – Гнедко. Исправный конь был. И вот по-теперешнему бы к ветеринару побежали, а в старое время какой ветеринар? Отец Николу Чудотворца на помощь призвал: дескать, яви, святой угодник, чудо, а уж я тебе отплачу – Оленку на пять лет отдам.

Ну, Гнедко, к нашей радости, выздоровел, а меня в монастырь – надо держать обет, раз дан. Ох! Ну, света белого я невзвидела, хуже темницы всякой. Правда, работой меня попервости не томили. Я при матери-казначейше состояла, ей засыпать помогала. Тяжелая, сырая старуха была, такая же, как я. Работящая, а сон туго давался – часами ворочается, бывало. И вот позовет меня: «Оленушка, почитай-ко, пощебечи на ухо». Ну, я и почитаю. Много всяких стишков знала. И Пушкина, и Некрасова, и Кольцова. Смотришь, у меня мать-казначейша и захрапела.

А я-то как? На меня кто сон нагонит? Меня кто из темницы вызволит? И вот только тем и спасалась, что выбегу в сад да с птичками поговорю. Птички, птички! Слетайте к нам на подворье да разузнайте, как там наши. А на другой день опять спрашиваю у птичек, какие новости принесли, с чем прилетели. Так вот и жила со старухами за каменной стеной. А потом, когда на волю вышла да свой угол завела, я уж этих птичек да зверюшек отовсюду домой несла.

– Бабушка у нас доктор Айболит, – восторженно сказал Вовка.

– Да уж, бессловесная тварь на меня не пообидится, – не без гордости сказала Олена Даниловна. – Грача – лапка была сломана – выходила, больше месяца костылик носил, скворчишек, тех за свою жизнь без счета спасала, может, десятка два или три, журка – хромой был – тоже на ноги поставила…

– А зверюшек-то, бабушка, забыла? – напомнил Вовка.

– Ну, про тех что и говорить. Тех и вспоминать не вспомнить. У меня дома всегда свой зоопарк был. Да и здесь не одни с Владимиром живем…

Тут Вовка, не дожидаясь, пока кончит бабушка, нетерпеливо потянул меня к колодцу в кустах смородины – там жила Василиса Прекрасная, большая пучеглазая лягушка с забинтованной задней лапкой.

– Это на нее ворона напала, когда она через дорогу переходила, – объяснил Вовка. – Мы как раз с бабушкой из магазина шли…

Потом Вовка показал мне черепаху по имени Марья-торопыга, которая грелась на теплом песочке под окошком, потом минут десять мы ползали по колючему малиннику у дровяного сарая, в надежде, что наткнемся на Ежа Ежовича, и, наконец, вечером, за ужином, Вовка познакомил меня с Борькой-бурундуком, который выскочил к нам на веранду на стук грецких орехов.

Я прожил на даче у Туркиных четыре дня, и за это время каких только рассказов и историй не наслушался от Олены Даниловны. Некоторые из них я записал.

Как Олена Даниловна в няньках жила и попа учила

– Я рано в работу пошла. У отца нас шестеро было, а землицы одна душа – как тут жить? И вот не знаю, было мне шесть-то полных, когда меня в няньки отдали. Сперва в родную деревню – ничего, а через год и на чужбину, за четыре деревни от своей. Вот тут я взвыла. Всю дорогу плачу, угорела от слез да рёву, и в каждом ручье тоску с меня смывали. Вода холодная, весной дело было. А все равно не смыли. Я попервости как елушечка в сырую погоду – сижу у окошка вся в слезах. Сижу да поджидаю: скоро ли Карюха Егорушкина покажется.

А Карюха – соседская кобыла, уголь барину каждый день возила. Старая, костлявая, страшная, с бельмом на глазу, а Егорушка – тоже не заглядишься – с головы до пят черный да грязный. А мне они всех дороже да всех милее. И долго так сижу да провожаю их глазами. До тех пор провожаю, покамест в полях оба не растают…

Ну, хозяева попались мне нехудые. Оба еще молодые – и сам, и сама. А уж работящие-то! А на мне двое: зыбочный ребеночек да Федя, трех лет мальчик. Меня няней называет, а няня такая, что не сразу и поймешь, кто кого нянчит. После до чего дело дошло – ой! Этот-то самый Федя да пришел меня сватать.

– Да ну?

– Вот те и ну! Крест святой. Рослой, красивой парень вырос. Ну, пришел: «Отдайте за меня няню».

– Так и сказал?

– Вот то-то и оно, что так. Может, скажи он как по-другому: отдайте Лену или Олену Даниловну – я бы еще подумала. На три-четыре года старше – ничего. Бывает и больше – живут. И дом хороший, родители хорошие. А уж он-то сам золото. С рюмкой на голове пройдет – вина не расплещет. Вот какой был Федя!

Ну, а как сказал он – няня-то – ой! Как же, думаю, я за воспитанника-то своего пойду. Нет, ни за что! Заплакала, упросила маму. А Феденька, бедный, так у меня и не женился. Может, двадцать лет холостяком жил. А потом на войну взяли – и не вернулся. Вот ведь как бывает…

– А как же вы, Олена Даниловна, в шесть-то лет с двумя ребенками управлялись?

– Нет, не в шесть ведь. Семь мне было. Год уж стажу у меня нянишного было, когда меня в чужую-то деревню отдали. Да вот, управлялась. Бывало, сам и сама уйдут в поле затемно, да в потемках и придут. А я с ребятками. Да еще что-нибудь приготовлю им поисть – самой-то не до разносолов в страду. Ну, да это все ничего. Привычка. Не я одна, и другие в няньках жили. А вот как я штаны-то Феденьке сшила – ой! Такого ни у кого не было. И смех и горе.

Феденька, скажу вам, запущенный был ребенок. Родители работают – света белого не видят. Дом хороший, все хорошее, а Феденька без штанов бегает. Бывало, бедный, прибежит с улицы – весь задок выколет, на камешках да на деревах сидючи. А тут как раз я в сарай пошла за чем-то да на подволоку и залезла. Смотрю, а там грязные брюки лежат. Хозяина. Ну, я и смекнула: сошью-ка я из этих брюк Феденьке штанки. Куда это годится – ребенок весь задок исколол.

Вот взяла я эти брюки, сходила на речку, выстирала, высушила, каталкой выкатала да давай шить. Сшила. С карманами, с помочами. У меня Феденька оделся – картинка. Хозяева вернулись с поля и ребенка своего не узнали. Чей это у нас франт? А франт и есть. Я отмыла его, в божеский вид привела, причесала. Да еще в штанки одела. Нет, говорю, этот франт не чужой, а Феденька. А брючки, говорю, я сшила сама.

Ой! Я думала, хозяин обрадуется, а хозяин-то у меня побелел. «Ты, говорит, из чего их сшила?» Это брючки-то. А я говорю – из твоих. Из тех грязных, что на подволоке лежали. Ой! «Что ты, говорит, ведь это мои выходные, праздничные брюки. Я, говорит, от женки их спрятал».

Я тут так и присела.

А дело-то было так. Хозяину незадолго до моего прихода справили праздничные брюки. Хорошие, дорогие. Вот он и пошел в церковь. Все ладно было. В церкви побывал, Богу помолился, нет ли, а отъявился, показался на глаза попу – строгий батюшка был. Ну а обратно – мужики, известно: зашел в кабак да выпил, да домой-то уж на четвереньках приполз. А жена у него строгая – как в таком виде показаться? Вот он и переоделся в сарае да новые-то грязные брюки и забросил на подволоку, чтобы жене на глаза не попали. Да и забыл за работой-то. А мне они попадись на глаза…

– Строго взыскал хозяин?

– За брюки-то? Нет. Ничего, обошлось. Меня не притеснял. Поплакал только. Жалко брюк-то было. Новые, дорого заплатил. Да и жены боялся – говорю, строгая жена была.

Вот так я жила в няньках-то. В школу на десятом году пошла, две зимы ходила, а у меня, по-нонешнему взять, уж рабочий стаж был три-четыре года. А двенадцать-то лет мне стукнуло, я уж попа учила.

– Попа?

– Ой, порассказать – дак ухохочешься. Далеко, за пятнадцать верст, к попу отдали. Хозяйство большое, пять коров. Попадья больна, после родов в постели лежит. Дети. И сам поп такой неприспособленный – ничего не умеет. Коровы не доены, ревом ревут – вымя от молока рвет. Сено не кошено, и исть нечего: всего в доме полно, а поп ничего не умеет.

– А что же он работниц не догадался нанять?

– Говорю, попишко непутевый был. Да и страда у людей. Работницы которые уже подрядились, которые нейдут – дома полно работы. А я с коровами сама не могу, я худющая – подойник не удержать. Вот я и говорю батюшке: «Батюшка, говорю, надо тебе самому доить». – «Да как, говорит? Я сроду не умею». – «А научу, говорю. Тут, говорю, хитрости нету, только бы сила была в руках». А коровы-то… Милые! Как баржи, стоят во дворе. Большие, высокие.

Ну, батюшка вошел во двор – ошалели. На рога готовы поднять. Я и смекнула. «Батюшка, говорю, надень платок. Они к бабам привыкли, потому и кидаются на тебя».

Батюшка сделал по-моему, подоил коров.

Потом позвал работников: страда, косить надо. И опять у меня батюшка за голову: чем кормить? А дом у самого полон всякой всячины. Ну, я говорю: «Все будет хорошо, батюшка. Ты только делай, что я скажу».

Ну, наварила я каши, супу, ватрушку спекла, масла сбила. Да у меня работники едят – не нахвалятся: ну уж, ну уж, батюшка! Кто у тебя такая мастерица? А батюшка и указывает на меня: «А вот моя, говорит, мастерица. Ей, говорит, всем обязан». Да я у батюшки приделала все дела и попадью на ноги поставила. И хлеб, кабы не я, начисто сгнил. Сырое лето было. Жито пьяное – из поля, как из бочки, несет. Батюшка у меня пригорюнился: «Оставаться мне в этом году без хлеба». – «Не тужи, говорю, батюшка, можно этому горю пособить. Надо, говорю, только мужику хорошую еду положить да денег не жалеть – тогда он сам прибежит». Вот когда еще бабка Олена насчет материальной заинтересованности понимала. В одиннадцать-двенадцать годов. А у нас после войны до чего мужика довели – из деревни побежал…

А все-таки я у батюшки только одно лето прожила. Выгодное бы место и хорошо кормили, да крыс боялась.

– Крыс?

– Крыс. По всему дому бегали. Ну, летом-то я с лампой спала да на сеновале. А осень подошла, я и взревела. Что же, я ведь по-нонешнему совсем ребенок была – двенадцать лет…

Несмышленыши

В это утро мы с Вовкой славно поработали. Выкосили траву под окошками, засыпали семена и крупу в многочисленные тарелочки и черепушки для птиц, сменили воду в баночках и, сверх того, еще пропололи грядку клубники.

Олена Даниловна, как истая крестьянка, была довольнехонька.

– Ну уж, ну уж какие у меня работники! – говорила она. – Чем только мне с этими работниками и расплачиваться. Разве что пирог со свежей капустой закатать…

– Не надо, бабушка, пирога, – сказал Вовка. – Ты лучше чего-нибудь расскажи.

– Да чего же я вам расскажу?

– А про бельчат, бабушка.

– На-ка, выдумал – про бельчат. А почему не ты? Ты ведь тоже знаешь. – Олена Даниловна хитровато подмигнула мне своим черным глазом. – Давай, не стесняйся. В школу пойдешь, что будешь делать-то, когда учительница спросит? Бабушки рядом не будет. Ну, как? Жили-были…

Вовка застенчиво прижался ко мне. Его маленькое сердечко воробьем запрыгало под моей рукой.

– Ох ты зайчишка, зайчишка… Ну, жили-были две белки, у них родились деточки… Так?

– Не так, бабушка. Неинтересно так.

– Давай как интересно.

– А ты сама знаешь как.

– Вот не любит сказок, – со значением заметила Олена Даниловна. – Все надо, чтобы по жизни было. А по жизни рассказывать, полдня надо положить. Все в строку лезет: и птичка, и сучок, и каждый чих. Люди-то увидят, что скажут… Бабка Олена с утра, скажут, языком мелет.

– А ты поближе к кустикам сядь, тогда и не увидят, – посоветовал Вовка.

– Да уж разве что к кустикам… Ну тогда так, Владимир, вместе будем. – Тут Олена Даниловна опять многозначительно подмигнула мне: дескать, ты уж извини меня, старуху, пожалуйста, а мне нельзя иначе, мне надо внука подучивать.

Вовка, однако, подучиваться при мне не захотел, и Олене Даниловне пришлось скоро от этой затеи отказаться.

– Ох, Владимир, Владимир, – для порядка пожурила она внука, – ведь знаешь, с чего все началось. Когда мы первый-то раз белок увидели?

– Весной.

– Вот видишь, все помнишь. Весной, весной мы первое знакомство свели с белками. Отец у нас в командировке, мати в больнице, а кто участок вскапывать? Земля-то не ждет. Ну, я на все запреты докторские махнула – поедем, Вова. И вот им, белкам-то, видно, интересно стало, чего это старый да малый все земле кланяются, – пойдем-ка, посмотрим. Ну, из лесу выскочили да вон на ту елушку. – Олена Даниловна указала рукой на пушистое, густо усыпанное розовой шишкой дерево рядом с дровяным сараем. – Вылезли, смотрят на нас, и, видно, уж понравились мы им с Владимиром – они и обгнездились на той елушке.

– Бабушка! – воскликнул Вовка. – А кто первый их увидел?

– Бельчат-то? Ты, ты, Вова. Ох, что было! – Олена Даниловна всплеснула руками. – Утром вбегает ко мне на кухню – я как раз крапиву чистила, крапивник надумала варить: «Бабушка, бабушка, там котятки на елушке!» Где, какие котятки? Почто на елушке? А то, что это бельчата, у нас с Владимиром и в мыслях ни у которого нету. И вот ведь как тайно белки жили – мы даже и не знали, что у них там гнездо. Две недели, а то и три уж на даче жительствуем, а их и в глаза не видели. Ну, я бегу за Вовкой, да ох же! – бельчата. Три сразу, четвертый-то больной был, уж после на глаза попал… Нет, – вдруг тяжело вздохнула Олена Даниловна и нахмурилась, – не приведи Господь, чтобы они еще раз к нам заявились. Я за прошлое лето извелась. И мои спокоя не знали.

– А что так? – Меня удивил этот крутой переход от детской радости и воодушевления к суровой озабоченности.

– А то, что горе с ними, маета одна. Я с ребятами со своими столько не перживала, сколько с этими бельчатами. Вот те Бог.

– У них мать была нехорошая, – сказал Вовка. – Сбежала.

– Да, сбежала, – не очень уверенно подтвердила Олена Даниловна, затем послала внука зачем-то в дом и, когда тот хлопнул дверью, сказала: – Это мы ему говорим, что сбежала, чтобы не расстраивать – очень уж расстроистый, а на самом-то деле съел кто-то ихнюю матерь – собака или кошка. А отец у бельчат нынешней породы вертихвост, – пошутила Олена Даниловна, – не видали при детях.

Вовка обернулся быстрее ветра, в доме все было в порядке, и Олена Даниловна, похвалив его, повела рассказ дальше:

– Хлебнули, хлебнули мы горюшка в то лето. Перво дело – люди. Весь поселок к нам переходил, каждый день экскурсии – все грядки у нас стоптали. Да грядки ладно – у отца у нашего и не топтать – одна трава, да ведь им охрана, присмотр надо. Ну-ка, мало в поселке собак да кошек, а они глупые, несмышленыши, сами в пасть лезут. И никто не подучит – сироты, нету родителей.

Ну днем мы с Владимиром начеку. То он, то я – всегда глазами там. А ночью-то как? Ночью-то кто их удозорит?

– А ночью, – нетерпеливо выпалил Вовка, – мы Василия Ивановича заставляли. Да, бабушка?

– Да, да, Василия Ивановича. Как хошь, говорю, Васенька, а придется тебе ночной досмотр на себя взять.

(К этому времени я уже знал, кто такой Василий Иванович, или Васенька. Кот. Большой сибирский кот, который, по словам Олены Даниловны, был самой умной животинкой на свете и которого по старости – отнялись ноги – нынешней весной пришлось усыпить в больнице.)

– Выручал, выручал Василий Иванович. Я ночью проснусь, выйду, а он уж у ели – сидит да на ель смотрит. А то опять вдоль забора похаживает, чтобы кошка чужая на усадьбу не забежала.

Ох, да сколько всего с этими бельчатами было – не пересказать. Хоть про ту же еду вспомнить. Попереживали мы с Владимиром. Матери нету – с голоду помрут. Мы уж и грибков-то сушеных на елушку навешали, и баночку-то с молоком под ель ставили, а потом, когда увидели – молодые побеги грызут, отлегло от сердца. Ладно, грызите, ребята. Ель у вас большая, надолго хватит. А одной ели мало – лес рядом.

– Бабушка, а как они ползать учились, помнишь?

– Как не помню. Не по веткам – по сердцу твоему ползают. Ножишки слабые, расползаются, коготки жиденькие, не багрят – смотришь, один покатился, другой, – вот-вот на землю шмякнутся…

– А про грозу, бабушка, забыла? – еще про один случай напомнил Вовка. – Ты еще папу уговаривала лестницу поставить.

Олена Даниловна, к этому времени начавшая было заметно остывать, снова воспламенилась.

– Ну, это «мертвый» номер в цирке, – по-современному выразилась она. – Детсад на качелях. Вон с елью-то рядом видишь клен? Так вот, ель свою оползали – на клен пойдем. А что из этого получится, разве такие дурахи думают? Ну, на клен просто – здоровый сук в ель упирается. А как с клена на ель попасть? Веток у клена много, поди угадай, которая к твоему дому, которая от него, а прыгать еще не можем – не научились. И уж они тычутся! Туда-сюда, по той ветке, по другой, по третьей – заблудились. И вот раз на этом-то самом клену их и застала буря. Страшная. С грозой, с молоньей. Мы с Владимиром на другой день в лес пошли – вот такие ели вповалку лежат. Ну, три-то, которые посильнее да побойчее, быстро домой попали, а четвертый-то, горемычный, и остался. Ой! Уж так его полоскало да мотало, мы думали, живого места не останется. Дождь, по-бывалошному сказать, в вожжу, розы у нас растерзало начисто, а на грядках такие дыры навертело – кротам не навертеть…

– Бабушка, а ему после этого дождя лучше стало, да?

– Бельчонку-то? Лучше. Дождь первый помощник у жизни. У нас, бывало, в деревне всегда ребенка на дождь выставляют. Бежи, скажут, на улицу, подрасти немножко. А эти после дождя просто басурманами стали. Ой, что тут делалось! Ведь они мало того, что с дерева на дерево прыг-скок, на землю спустились. Утром в окошко глянешь – что за огоньки из травы выскакивают? А то они возле своей ели играют. А то опять сядешь на скамейку – на, прибежали. Согласны по тебе бегать…

Олена Даниловна посмотрела на небо – там было сине. В воздухе сильно пахло подсохшей травой. Птицы в саду примолкли.

– А ведь к дождю дело-то идет, – сказала она озабоченно и начала вставать.

Мы с Вовкой быстро сносили траву в сарай. Сама Олена Даниловна отправилась в дом, чтобы на случай грозы укрыть на кухне светлую посуду. Однако грозы на этот раз не было. Дождь тоже пронесло стороной, так что через каких-нибудь полчаса мы снова оседлали скамейку, правда без Вовки. Вовка с плетеной корзинкой пошел рвать заячью капусту для черепахи. Я хотел было тоже пойти с ним – веселее вдвоем ребенку, но Олена Даниловна меня остановила:

– Ничего. Пускай идет один. И так самостоятельности не хватает. Я, бывало, в его годы хлебы уже себе зарабатывала.

Олена Даниловна была чем-то явно недовольна. Я попытался вернуть ее к нашему недавнему разговору о бельчатах – мне все-таки интересно было знать, что с ними стало, заявлялись ли они весной на усадьбу или нет. Но старуха и на это откликнулась без прежней живости.

– Нет, не заявлялись, – сказала она сухо. Потом вдруг черные глаза ее гневно сверкнули, и она добавила: – Мудрено им было заявляться-то, когда их еще осенью загубил Васька Шиш. Есть тут у нас в поселке один горький пьяница – все от него стонут. Уж каждый день, каждый день пьяный. Женка бедная во все газеты писала: заберите от нас пьяницу, погибаем. Не берут. Сам мне признался. Весной встречается на дороге, рот до ушей: «Спасибо, Даниловна, за выручку. Я, говорит, на твою пушнину два дня газовал…»

Олена Даниловна старательно поправила белый платок на голове, поглядела в сторону леса, куда ушел внук.

– На моей совести эти несмышленыши. Я виновата.

– Да почему же, Олена Даниловна?

– А потому что не то воспитанье дала. Ведь они звери, им в лесу жить, а я их к человеку приучала. Вот и приучила. Тот Шиш их без ружья осенью взял. Сам похвалялся… Нет, не всякое, видно, добро впрок, – философски заключила Олена Даниловна и опять устремила взгляд на зады. – Добро-то, оказывается, тоже надо делать умеючи.

Федор
Александрович Абрамов

Из
рассказов Олены Даниловны

В
дачку Туркиных я влюбился сразу.

Домик,
правда, неказистый, щитовой, под цвет
густой зелени, так что издали не скоро
и разглядишь, зато все остальное —
благодать.

Я
в жизни не видел столько пернатой мелочи.

Воробьи,
синички, зяблики, малиновки, скворцы
— этих не пересчитать. Эти носились
стаями. Да там жил и такой закоренелый
индивидуалист, как дятел.
Утром откроешь окошко, рано — еще туман
не осел на землю, а он уж за работой —
трясет сухую олынанину за дровяным
сараем, только розовая труха летит. А
дрозды-рябинники,
любители сырого густолесья? Разве они
вьют гнезда чуть ли не на песке — на
пружинистой лозе пахучего жасмина? А у
Туркиных вили.

Поначалу
я думал: причиной тому лес, который на
задах подступает к самому забору, но
Вовка, ласковый шестилетний мальчуган
с крутым завитком льняных волос спереди,
забраковал мое объяснение.

—
Не, — замотал он головой. — У нас бабушка
колдунья. Она их приманивает.

—
Ай-яй-яй, Владимир! — Олена Даниловна как
раз в это время спускалась с крылечка.
— И не стыдно тебе понапраслину на бабушку
возводить. Наслушался всяких глупостей
от соседей, вот и повторяешь, а разве не
знаешь, чем твоя бабушка божью тварь к
себе завлекает?

Олена
Даниловна, высокая тучная старуха с
черными веселыми глазами, в чистейшем
белом платке, повязанном по-деревенски,
концами наперед, повела меня по усадьбе.
Батюшки! Черепки с подсолнечником, с
гречей, с пшеном, с льняным и конопляным
семенем, баночки с водой, тарелочки…
Повсюду, чуть ли не под каждым кустом.

—
Вот ведь каким колдовством твоя бабушка
птичек приманивает, — мягко выговаривала
Олена Даниловна своему внуку. — Тем,
которым в магазинах торгуют…

Потом,
сидя на скамейке напротив дома, Олена
Даниловна стала рассказывать, как она
еще смолоду, живя послушницей в монастыре,
полюбила птах и всякую живность.

—
Строго было в монастыре, молодых нету,
одни старухи монахини, а мне тринадцать
лет. Меня отец по обету отдал. Лошадь
у нас, вишь, подыхать стала — Гнедко.
Исправный конь был. И вот по-теперешнему
бы к ветеринару побежали, а в старое
время какой ветеринар? Отец Николу-чудотворца
на помощь призвал: дескать, яви, святой
угодник, чудо, а уж я тебе отплачу — Оленку
на пять лет отдам.

Ну,
Гнедко, к нашей радости, выздоровел, а
меня в монастырь — надо держать обет,
раз дан. Ох! Ну, света белого я невзвидела,
хуже темницы всякой. Правда, работой
меня по-первости не томили. Я при
матери-казначейше состояла, ей засыпать
помогала. Тяжелая, сырая старуха была,
такая же, как я. Работящая, а сон туго
давался — часами ворочается, бывало. И
вот позовет меня: «Оленушка, почитай-ко,
пощебечи на ухо». Ну, я и почитаю. Много
всяких стишков знала. И Пушкина, и
Некрасова, и Кольцова. Смотришь, у меня
мать-казначейша и захрапела.

А
я-то как? На меня кто сон нагонит? Меня
кто из темницы вызволит? И вот только
тем и спасалась, что выбегу в сад да с
птичками поговорю. Птички, птички!
Слетайте к нам на подворье да разузнайте,
как там наши. А на другой день опять
спрашиваю у птичек, какие новости
принесли, с чем прилетели. Так вот и жила
со старухами за каменной стеной. А потом,
когда на волю вышла да свой угол завела,
я уж этих птичек да зверюшек отовсюду
домой несла.

—
Бабушка у нас — доктор Айболит, — восторженно
сказал Вовка.

—
Да уж, бессловесная тварь на меня не
пообидится, — не без гордости сказала
Олена Даниловна. — Грача
— лапка была сломана — выходила, больше
месяца костылик носил, скворчишек, тех
за свою жизнь без счета спасала, может,
десятка два или три, журка — хромой был
— тоже на ноги поставила…

—
А зверюшек-то, бабушка, забыла? — напомнил
Вовка.

—
Ну, про тех что и говорить. Тех и вспоминать
не вспомнить. У меня дома всегда свой
зоопарк был. Да и здесь не одни с Владимиром
живем…

Тут
Вовка, не дожидаясь, пока кончит бабушка,
нетерпеливо потянул меня к колодцу в
кустах смородины — там жила Василиса
Прекрасная, большая пучеглазая лягушка
с забинтованной задней лапкой.

—
Это на нее ворона напала, когда она через
дорогу переходила, — объяснил Вовка. —
Мы как раз с бабушкой из магазина шли…

Потом
Вовка показал мне черепаху
по имени Марья-торопыга, которая грелась
на теплом песочке под окошком,
потом минут десять мы ползали по колючему
малиннику у дровяного сарая, в надежде,
что наткнемся на Ежа
Ежовича,
и, наконец, вечером, за ужином, Вовка
познакомил меня с Борькой-бурундуком,
который выскочил к нам на веранду на
стук грецких орехов.

Я
прожил на даче у Туркиных четыре дня и
за это время каких только рассказов и
историй не наслушался от Олены Даниловны.
Некоторые из них я записал.

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]

• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #

МБОУ «Карпогорская
средняя школа №118»

Учебно-методический
продукт

Подборка текстов
из произведений Ф.А.Абрамова для использования в урочной и внеурочной
деятельности учителя — словесника

Автор: Худякова
Ирина Николаевна,

учитель русского
языка и литературы

                                                        
МБОУ «Карпогорская  СШ №118»

Пинежского района
Архангельской области

Карпогоры

2020

                                       
Пояснительная записка

      В работе
учителя-словесника много времени занимает подбор дидактического материала к
урокам и внеклассным мероприятиям, особенно по литературе. Тексты объемные, не всегда
есть в учебниках, например, по изучению регионального компонента. Поэтому в
моей практической деятельности накопился материал по изучению творчества
Ф.А.Абрамова.

      Изучению
творчества Ф.А.Абрамова отводится время учебных часов с 5 по 11 класс, в том
числе и в рамках изучения регионального компонента на уроках литературы, и на
уроках родной литературы. К таким урокам дается ученикам задание прочитать то
или иное произведение писателя, но на практике сталкиваешься с проблемой, что
«нет книги», «не было времени сходить в библиотеку», «не успел прочитать, так
как большое произведение». Поэтому иметь на уроке раздаточный материал в виде
небольших произведений, инсценированных сцен из произведений или отрывков из
них – большая помощь учителю.

         Этот
материал пригодится и для работы во внеклассной деятельности словесника.
Учителю часто приходится готовить детей к творческим конкурсам различного
уровня. Это  «Калейдоскоп талантов», «Абрамовский марафон», «Живая классика», 
«Страница 20» и другие конкурсы, где детям нужно показать свои артистические
способности выразительного художественного чтения. Сами дети затрудняются в
выборе текстов, поэтому это приходится делать учителю. Не любое произведение
подходит для детского чтения, поэтому я распределила их по возрастным
категориям (классам: 5-6, 7-8, 9-11).

       Мной
проделана творческая работа по созданию инсценированных сцен по произведениям.
Это «Из рассказов Олены Даниловны», «Валенки», «Сказание о великом коммунаре»,
«Золотые руки». Инсценировки по произведениям наиболее интересны детям, они с
желанием разбирают роли и читают по ролям и на уроках, и во внеклассных
мероприятиях. Тексты небольшого объема, поэтому под силу для заучивания
наизусть.

   Использованы
произведения Ф.А.Абрамова:

«Из рассказов
Олены Даниловны», «Валенки», «Сказание о великом коммунаре», «Золотые руки»,
«Трава-мурава», «Были-небыли», «Братья и сестры».

  Область
применения: для подготовки уроков и внеклассных мероприятий по изучению
творчества Ф.А.Абрамова в 5-11 классах.

Произведения для
работы в 5-6 классах: миниатюры о природе из романа «Братья и
сестры», рассказ «Из рассказов Олены Даниловны».

Произведения для
работы в 7-8 классах: рассказы «Валенки», «Золотые руки»,
«Сказание о великом коммунаре», цикл коротких рассказов «Трава – мурава».

Произведения для
работы в 9-11 классах:  цикл коротких рассказов «Были-небыли»,
роман «Братья и сестры», очерк «О первом учителе», рассказ «Сосновые дети».

                                           
Для 5-6 классов

                                                      
Капель.

    Весна, по всем
приметам, шла скорая, дружная. К середине апреля на Пинеге зачернела дорога,
уставленная еловыми вёшками, засинели забереги, в тёмных далях мелколесья
проглянули розовые рощи берёз.

    С крыш капало.
Из осевших сугробов за одну неделю выросли дома – большие, по-северному
громоздкие, с мокрыми, почерневшими бревенчатыми стенами. Днём, когда
пригревало, на косогоре вскипали ручьи, и по деревне волнующе расстилался
горьковатый душок оттаявших кустарников.

                                                  
Началось лето.

    Вдали глухо
бухнуло – тёмные, тяжёлые тучи поползли на деревню. Они ползли медленно, грозно
клубясь и властно разрастаясь до самого горизонта. Над деревней стало темно и
немо. Даже скотина притихла в ожидании. И вдруг оглушительный грохот сотряс
землю…

     По всей
деревне захлопали двери, ворота. Люди выбегали на улицу, ставили ушаты под
потоки и под проливным дождём радостно перекликались друг с другом. По весенним
лужам, как жеребята, носились босоногие ребятишки.

    Началось
короткое северное лето…

                                                     
Белая ночь.

    И день не день
и ночь не ночь…

    Таинственно,
призрачно небо над безмолвной землёй. Дремлют в окружении леса – тёмные,
неподвижные. Не потухающая ни на минуту заря золотит их остроконечные пики на
востоке.

     Сон и явь
путаются в глазах. Бредёшь по селенью – и дома, и деревья будто тают и зыбятся
слегка, да и сам вдруг перестаёшь ощущать тяжесть собственного тела, и тебе уже
кажется, что ты не идёшь, а плывёшь над притихшей деревней…

    Тихо, так
тихо, что слышно, как, осыпаясь белым цветом, вздыхает под окном черёмуха. От
деревянного днища ведра, поднятого над колодцем, отделится нехотя капля воды –
гулким эхом откликнется земная глубь. Из приоткрытых хлевов наплывает
сладковатый запах молока, горечь солнца излучает избяное дерево, нагретое за
день. Заслышав шаги, пошевелится под крышей голубь, воркнув спросонья, и тогда,
медленно кружась, полетит на землю лёгкое перо, оставляя за собой в воздухе
тоненькую струйку гнездовьего тепла.

                           
                             Алые олени.

  Самый красивый
бор на Пинеге – это Красный бор.

  Лес –
загляденье: сосняк да лиственница в небо вросли. В урожайные годы грибов да
ягод – лопатой греби.

   Но самое
удивительное, самое незабываемое на этом бору – олени. Рано утром возвращаешься
домой, когда только-только поднимается над лесом солнце. И вдруг – какой-то
шорох и треск в стороне от дороги.

   Алые олени.
Летят во весь мах по белой поляне, и солнце, само солнце, несут на своих
ветвистых рогах…

                                                     
Кончилось лето.

    Короткое
северное лето кончилось…

    Туман, туман
над деревней… Как будто белые облака спустились на землю, как будто реки
молочные разлились под окошком…

     К полудню
туман осядет, вынырнет ненадолго солнце, и в небе увидишь журавлей. Летят своим
извечным клином, тоскливо и жалобно курлыкая, как бы извиняясь: мы-то в тёплые
края улетаем, а тебе-то тут куковать.

                                             
Серебряные сполохи.

  Короток, хмур
декабрьский денёк. Снежные сумёты вровень с окошками, мутный рассвет в десятом
часу утра. Днём прочиркает, утопая в сугробах, стайка детишек, возвращающихся
из школы, проскрипит воз с дровами или сеном – и вечер. В морозном небе за
деревней начинают плясать и переливаться серебряные сполохи – северное сияние.

                                
              На воробьиный скок.

   Ненамного –
всего на воробьиный скок – прибавился день после Нового года. И солнце ещё не
грело – по-медвежьи, на четвереньках, ползало по еловым вершинам за рекой. А
повеселее стало жить.

 «Из рассказов Олёны Даниловны»

Автор: В дачку Туркиных я влюбился сразу. Домик, правда,
неказистый, щитовой, под цвет густой зелени, так что издали не скоро и
разглядишь, зато всё остальное – благодать. Я в жизни не видел столько пернатой
мелочи. Воробьи, синички, зяблики, малиновки, скворцы – этих не пересчитать.
Эти носились стаями. Да там жил и дятел, и дрозды-рябинники. Поначалу я думал:
причиной тому лес, который на задах подступает к самому забору, но Вовка,
ласковый шестилетний мальчуган, забраковал моё объяснение.

Вовка:  -Не, (замотал он головой) – У нас бабушка
колдунья. Она их приманивает.

О.Д.: — Ай-яй-яй, Владимир! И не стыдно тебе понапраслину
на бабушку возводить. Наслушался всяких глупостей от соседей, вот и повторяешь,
а разве не знаешь, чем твоя бабушка божью тварь к себе завлекает?

Автор: Олёна Даниловна повела меня по усадьбе. Батюшки!
Черепки с подсолнечником, с гречей, с пшеном, с льняным и конопляным семенем,
баночки с водой, тарелочки…Повсюду, чуть ли не под каждым кустом.

О.Д.: — Вот ведь каким колдовством твоя бабушка птичек приманивает, тем,
которым в магазинах торгуют.

Вовка: — Бабушка у нас доктор Айболит.

О.Д.: — Да уж, бессловесная тварь на меня не пообидится. Грача – лапка
была сломана – выходила, больше месяца костылик носил. Скворчишек – тех за свою
жизнь без счёта спасала, может, десятка два или три. Журка – хромой был – тоже
на ноги поставила.

Вовка: — А зверюшек-то, бабушка, забыла?

О.Д.: — Ну, про тех что и говорить. Тех и вспоминать, не вспомнить. У
меня дома всегда свой зоопарк был. Да и здесь не одни с Владимиром живём. В
кустах смородины у колодца живёт Василиса Прекрасная – большая пучеглазая
лягушка с забинтованной задней лапкой.

Вовка: — Это на неё ворона напала, когда она через дорогу
переходила. Мы как раз с бабушкой из магазина шли.

О.Д.: — На тёплом песочке под окошком греется черепаха по имени
Марья-торопыга, у дровяного сарая живёт Ёж Ежович, около веранды промышляет
Борька – бурундук.

Автор: Я прожил на даче у Туркиных 4 дня, и за это время
каких только рассказов и историй не наслушался от Олёны Даниловны. Некоторые из
них я записал.

«Из рассказов Олёны Даниловны» (Про кота
Василия Ивановича)

Автор Из всего зверья, перебывавшего у Олёны Даниловны за
её долгую жизнь, больше всего она любила Василия Ивановича. Про него она могла
рассказывать часами – живо, с подробностями, и послушать её, так на свете и
среди людей не много таких умниц, как этот кот.

ОД — А как же, бельчат по ночам кто у нас стерёг? Разве кошачье это дело?
Я начну кому рассказывать – врёшь, бабка. А за грибами – слыхано, чтобы кот
ходил? А Василий Иванович ходил. Да, да, да! Мы с Владимиром в лес – и он за
нами. В сторонку отбежит: «Мяу-мяу». – «Иду, иду, Васенька». И так и знай:
белый. Других грибов не признавал. А пьяниц взять. Отец у нас иной раз домой
придёт – зашумит, а уж Василий Иванович ему лапой: не смей! А ежели ещё дружков
приведёт – беда! Готов глаза выцарапать.

Вовка — Бабушка, а расскажи, как Василий Иванович клубничку
воровал!

(Олёна Даниловна затряслась от смеха)

ОД – Было, было такое дело. Проштрафился у меня Василий Иванович. С
Амиком они этот номер выкинули. Собачка тутошняя, пёсик соседский.

Автор — Кот и собака – клубничку?

ОД — Ну. Форменными ворами стали. Потому что не теперь сказано: чужая
ягода слаще. Да, да бесконтрольность почувствовали. Решили, что им всё можно. Я
раз гляжу, где Василий Иванович, другой гляжу. Так всё на глазах, всё с Амиком
со своим, а тут ни которого нет. Потом смотрю – чего трава у забора шевелится,
а то они выкатывают. С налёту. Амик бесхитростный, ничего в себе не держит:
гав-гав, там, за забором, были. А мой-то даже не глядит на меня. Старый гусь,
хитрющий – только головой водит да усами подёргивает. «Ох, — думаю, — плутяга,
погоди у меня, дознаюсь, что там делаешь, выведу тебя на чистую воду». Ладно.
На другой день я начеку. Затаилась за кустом, поджидаю ихнюю встречу. А они
встретились, обнюхали друг друга да, недолго думая, к забору. Впереди Василий
Иванович, сзади Амик. Привычное дело! Не первый раз занимаются – в траве у них
уж тропка своя протоптана. Вот к забору-то они подошли, а я за ними. Батюшки!
Василий-то Иванович у меня на грядке клубничку кушает, а Амик где? А Амик в
дозоре – на дорожке сидит да на дом посматривает.

Автор — Ну уж и посматривает?

ОД — Вот те бог! Чистая правда!

Вовка — Бабушка, бабушка, дальше!

ОД — Василий Иванович, скушав две-три ягодки, уступил место Амику, а сам
встал в дозор.

Вовка — Вот какой у нас учёный кот! Как в «Руслане и
Людмиле». Правда?

ОД— Да, да, такой вот проказник (рассмеялась Олёна Даниловна). Ведь это
надо же додуматься: Амика в дозор, а сам сладкой ягодкой лакомиться! Ну уж я
пожурила, посовестила тогда Василия Ивановича. Получил он у меня по заслугам. 
«Это что же, говорю, батюшка мой, получается? Я к тебе с доверием, а ты себя на
хулиганство заводишь, да ещё и Амика с толку сбиваешь. Каково мне из-за тебя
краснеть придётся? Так вот на этом и кончилась у них дружба с Амиком.

Автор — Почему?

ОД— А из-за гордости. Не понравилось, что я его при Амике побранила да
посовестила. Тем часом и кончилась у них дружба.

Для 7-8 классов

 «Самая богатая невеста»

     Я самая богатая невеста была, вот
ей-богушки! В дом к жениху привезли – вся деревня сбежалась. Все в рвани, в
обносках – о господи, глаза бы не глядели. Время-то како было. А я-то как
царевна разодета! Платье шёлково, рубаха белая с кружевами, рукава лентами
перевязаны, янтари, бусы на груди, на ногах полусапожки на высоком каблуку.

    Ну, ну, ахают все! А родни-то со мной
понаехало! У свекровы — покойницы глаза на лоб вылезли – чем и угощать? А родня
– один достаёт пирог, другой – вина четверть, третья – картофельник.
Сознательные! Со своими хлебами, со своим вином приехали.

      А как кончился пир-то, я и гола
осталась. Да. Не понимаите? Не отгадать загадки? Да меня в складчину в своей
деревне одели. Кто чего мог принёс. Время-то сами знаете, какое было. Вот после
пира-то меня и раздели, как новогоднюю ёлочку после праздника, да все наряды с
собой и увезли.

 «Валенки»

Автор: У Косовых дом разодет, как невеста. На верёвках вокруг
дома развешаны яркие шёлковые платья, всевозможные шали, платки, одежда
верхняя, обувь, меховые шапки. По-старинному сказать – это сушка нарядов, от
моли, от мышей, но в то же время это и смотр благосостояния семьи, приданого
дочерей. Дарья Леонтьевна, хозяйка всего этого великолепия, сияет с головы до
ног! Это ведь она всё нажила, своими рученьками, 12-ти лет без родителей
осталась. Я от души радуюсь вместе с Дарьей Леонтьевной и с удовольствием
обхожу весь этот пёстрый, пахучий парад и вдруг на видном месте, возле самого
крыльца, замечаю два старых, растоптанных, без подошв чёрных валенка.

 — А эти молодцы как сюда попали?

Д.Л.: А от этих молодцов я жить пошла.

Автор:  — Жить?

Д.Л.: Жить. Мне эти валенки в лесу дали. Первая премия в жизни. И вот
жалко, никак не могу выбросить. (Д.Л. прошибает слезой). Мне 14 лет
было, когда меня на лесозаготовки выписали. И вот раз прихожу в барак из лесу. 
«Новый год, — говорят, -завтра». Эх, думаю, и мне надо Новый год отметить. А
как? Чем? У нас тогда, в войну, не то что хлеба, катрошки-то досыта не было. А
давай, думаю, у меня валенки сухие в новом году будут. Положила в печь, легла
на нары. Думаю, полежу немножко, выну. А проснулась утром – вскочила, к печи-то
подбегаю, заслонку открываю, а у меня от валенок-то одни голяшки. Сгорели.
Жарко топили печь. Я вся в слезах к начальнику лесопункта. Босиком. По снегу. 
«Так и так, говорю, Василий Егорович, у меня валенки сгорели, что мне делать?»
— «А что хошь делай, а чтобы к утру завтра была на работе. А то под суд отдам».
Пошла домой – 8 вёрст до дому. Из шубы маминой два лоскута вырезала, ноги
обернула да так и иду домой по лесу. Пришла домой, а что возьмёшь дома? Катя,
сестрёнка младшая, в детдоме, изба не топлена, на улице теплее. Вот я села на
крыльцо, плачу. Идёт старичок, конюхом робил. «Чего, девка, ревёшь?» — «Валенки
сожгла. Начальник сутки дал, а где я их возьму». – «Ничего, говорит, не плачь.
Пойдём ко мне на конюшню, что-нибудь придумаем». Вот пришла на конюшню, тепло у
дедушки, да я только села на пол к печке, прижалась, как к родной мамушке, и
уснула. До самого вечера спала. А вечером меня дедушко будит: «Вставай, ладно,
нет, я чего скорестил». Я гляжу и глазам не верю: бурки тёплые, эдакие шони из
войлока от хомутов старых сшил. Я надела бурки да до самого барака без
передышки бежала. В лесу темно, а я бежу да песни от радости пою. Успела. Не
отдадут под суд.

    А через полгода, уж весна была, приезжает
к нам сам секретарь райкома. «Кто у вас тут хорошо работает, кого наградить за
ударный труд?» — «Дарка, говорят, всех моложе девка, а хорошо работает». – «Чем
тебя наградить за хорошую работу?» — «А дайте, говорю, мне валенки». – «Будут
тебе валенки». И вот осенью-то валенки чёрные привёз. Я долго их носила.
Бережливо. Первые-то 5 лет только как выходные, а потом уж и каждый день. Вот
какие у меня эти валенки.

 «Золотые руки»

Мария: — Александр Иванович, меня на свадьбу в Мурманск
приглашают. Подруга замуж выходит. Отпустишь?

Председатель колхоза: — А как же телята? С телятами-то кто останется?

Мария: — Маму с пенсии отзову. Неделю-то как-нибудь ,
думаю, выдержит.

Председатель колхоза: — Поезжай, поезжай, Мария! Да только от жениха
подальше садись, а то с невестой перепутает.

Автор: Председатель говорил от души. Он всегда любовался
Марией и втайне завидовал тому, кому достанется это сокровище. Красавицей,
может, и не назовёшь, и ростом не очень вышла, но веселья, но задора – на
семерых. И работница… За 45 лет свои такой не видывал. Три бабёнки до неё
топтались на телятнике, и не какая-нибудь пьяная рвань – семейные. И всё равно
телята дохли. А эта пришла – ещё совсем-совсем девчонка, но в первый же день:
«Проваливайте! Одна справлюсь». И как почала-почала шуровать, такую революцию
устроила – на телятник стало любо зайти.    Мария вернулась через три дня.
Мрачная. С накрепко поджатыми губами.

Председатель колхоза: — Да ты что, перепила на свадьбе?

Мария: — Не была я на свадьбе (с яростью, злостью
выбросила на стол свои руки).- Куда я с такими крюками поеду? Чтобы люди
посмеялись?

Председатель колхоза: — Я ничего не понимаю.

Мария: — Да чего не понимать-то? Зашла на аэродроме в городе
в ресторан – перекусить чего, думаю, два часа ещё самолёт на Мурманск ждать, ну
и пристроилась к одному столу – полно народу: два франта да эдакая фраля
накрашенная. Смотрю, а они и есть перестали. (сорвалась на крик) –
Грабли мои не понравились! Все растрескались, все красные, как сучья, — да с
чего же им понравятся?

Председатель колхоза: — Мария! Мария!

Мария: — Всё! Наробилась больше. Ищите другую дуру. А я в
город поеду красоту на руки наводить, маникюры… Заведу как у этой кудрявой
фрали.

Председатель колхоза: — И ты из-за этого…Ты из-за этих пижонов не поехала
на свадьбу?

Мария: — Да как поедешь-то? Фроська медсестрой работает,
жених офицер – сколько там будет крашеных да завитых? А разве я виновата, что с
утра до ночи и в ледяную воду, и в пойло, и навоз отгребаю. Да с чего же у меня
будут руки?

Председатель колхоза: — Мария, Мария! У тебя золотые руки! Самые красивые
на свете. Ей-богу!

Мария: — Красивые… Только с этой красотой в город нельзя
показаться.

Автор: Успокоилась немного Мария лишь тогда, когда
переступила порог телятника. В 75 глоток, в 75 зычных труб затрубили телята от
радости.

 «Сказание о великом коммунаре»

Сцена 1

Секретарь райкома: (Звонит по телефону) –
Самсонов, что у тебя? Докладывай. Нечего докладывать? Ну хоть картошки-то
сколько – нибудь уцелело? Всю спалило, только на приусадебных участках кое у
кого осталось… Ну-ну…(Вяло опустил трубку) (Снова взялся за трубку)
– Санникова мне. Санников у телефона?  А чему ты радуешься, товарищ Санников?
Тебя что – утренником не ударило? Чего-чего? Ни про какой утренник не слыхали?
Да ты что? Нет, ты серьёзно? Поздравляю, поздравляю. (Рассмеялся) –
Герой этот Санников! Третий год подряд утренников нет. Во всех деревнях всё
морозом убило, а он только похохатывает. Я заколдован, говорит. Чёрта лысого он
заколдован. Болото за деревней осушено – вот в чём дело. Рассказывали мне
как-то, крестьянин один у них был, ещё до революции, 40 лет болото осушал.

Корреспондент: — Сорок? Сорок лет болото осушал?

Секретарь райкома: — Сорок. Прямо какой-то Микула Селянинович! Я в
прошлом году, когда мне рассказали, тоже не поверил. Фантастика какая-то,
думаю, сказка. А теперь вижу – тут что-то есть.

Корреспондент: — А можно мне об этом богатыре побольше узнать?

Секретарь райкома: — А это тебе, товарищ корреспондент, в Шавогорье
надо съездить, с их председателем колхоза поговорить, с Санниковым.

Сцена 2

Санников: — Так, так. Насчёт нашей знаменитости пожаловали? Был,
был у нас Сила Иванович.

Корреспондент: — Сила Иванович? Так и звали?

Санников: — Так. По метрикам-то, правда, Силантий, а старые
люди – Сила. Да и сам он себя Силой называл. Раз я, говорит, Силой родился, дак
мне и дела надоть по моим силам. И вот придумал – с чертями сражаться. Люди
пашут, сеют, воюют, а он одно знает – войну с болотом. В гражданскую,
сказывают, тут, в Шавагорье, страсть что было. Один конец деревни у белых,
другой у красных. А он – знать ничего не хочу. В одну руку лопату, в другую батог
– старый уж был, ветром шатало, — да на своё болото. Дак, понимаешь, что было?
Бои стихали меж красными и белыми. Ждали, когда старик полем пройдёт. Заметный
был.

Корреспондент: — Да может всё это россказни?

Санников: — Что – россказни? Сила Иванович – россказни? А как
же это? Всех утренником бьёт, а нас бог милует? Нет, тут болото было страсть.
Как немножко сивер дунет, и по этому болоту, как по трубе, хлынет стужа на
деревню. Всё сжигало, всё убивало. Сила Иванович отвёл беду от Шавогорья. Он 40
лет канавы копал да воду из болота спускал.  (на минуту задумался) – Не
знаю, не знаю, что за человек был. Зарплаты не платили, канавокопателей и
всякой техники не было. Всё лопатой, всё лопатой. 40 лет. Железо вон неделю в
воде полежит – и того ржа съест. А тут живой человек, из костей, из мяса, да не
неделю, а 40 лет. Вот его, бывало, великим коммунаром и называли.

Корреспондент: За два дня я наслушался про Силу Ивановича всякого.
Человек-богатырь, какого земля шавогорская не рожала; колдун, который всю жизнь
с лешаками водился; чокнутый, не в своём уме. Матери ребятишек им пугали: вот
пошали у меня, отдам Болотному – его все Болотным звали. Ходил весь в заплатках
разноцветных. Не любили, не любили его при жизни-то. Умолял, на каждом сходе
упрашивал: разрешите через поля, через межи тропку протоптать – в два раза у
меня будет короче дорога. Не разрешили. Так до самой смерти и шастал в обход.
Его на болоте мёртвым и нашли. Это уж после смерти его стали добрым-то словом
вспоминать, когда он север от деревни отогнал. Перед тем, как покинуть
Шавогорье, мы долго бродили с Санниковым по кладбищу, но так и не нашли могилы
Силы Ивановича. Не уцелела.

Для 9-11 классов

                                               « Были-небыли»

Чёрное море заражает человека своей энергией, своим неистовым
жизнелюбием, оно возбуждает в нас желание жить, работать. Балтика, Север
настраивают на философские раздумья, на разговор с вечностью.

Весна чувствует, осень размышляет.

Осина – дерево нервное. Берёзка и другие шумят ветками, а эта – каждым
листочком.

Белые берёзки – тёлочки среди рыжих сосен – коров.

Серенький тёмный денёк. Но в лесу светло. Природа зажгла свои
светильники – цветущую иву.

Погода меняется несколько раз на дню. Как будто на северном полюсе
клапан открывают: то жару выпустят, то холод.

За рекой на песке всё лето загорает белая лошадь и никак не может
загореть.

Снежная навись в лесу. На молодом сосняке – заячьими лапками, а на
еловых сучьях – медвежьими тушами, и если рухнет такая туша на земь –облаком
поднимется снежная пыль, и яма образуется на том месте, как от снаряда.

Одно из самых величественных зрелищ – как разгорается утренняя заря
зимой. Зарево – вполнеба. Торжественно является солнце миру.

Осень. Первые утренники. И уже берёзы выбросили жёлтые флаги
капитуляции.

Давно ли берёзки на поляне были как девчонки сопливые? А сейчас
вытянулись, налились. Стоят как девицы на выданье.

Утром вышел к реке и ахнул: не узнать старушку. Вечор выходил – ни
одного камешка не разглядишь на берегу, всё в серой тине. А сегодня берег
блестит, сверкает, как разноцветная мозаика. Ночью прошёл ливень, и вот
омылась, принарядилась Пинега.

                               «Братья и сестры» (из
вступления)

     Помню, я чуть не вскрикнул от радости, когда на
пригорке, среди высоких плакучих берез, показалась старая сенная избушка, тихо
дремлющая в косых лучах вечернего солнца.

     Позади был целый день напрасных блужданий по дремучим
зарослям Синельги. Сена на Верхней Синельге (а я забрался в самую глушь, к
порожистым перекатам с ключевой водой, куда в жару забивается хариус) не
ставились уж несколько лет. Травища — широколистый, как кукуруза, пырей да
белопенная, терпко пахнущая таволга — скрывала меня с головой, и я, как в
детстве, угадывал речную сторону по тянувшей прохладе да по тропам зверья,
проложенным к водопою. К самой речонке надо было проламываться сквозь чащу
ольхи и седого ивняка. Русло речки перекрестило мохнатыми елями, пороги заросли
лопухом, а там, где были широкие плеса, теперь проглядывали лишь маленькие
оконца воды, затянутые унылой ряской.

      При виде избушки я позабыл и об усталости, и о
дневных огорчениях. Все тут было мне знакомо и дорого до слез: и сама
покосившаяся изба с замшелыми, продымленными стенами, в которых я мог бы с
закрытыми глазами отыскать каждую щель и выступ, и эти задумчивые,
поскрипывающие березы с ободранной берестой внизу, и это черное огневище варницы,
первобытным оком глянувшее на меня из травы…

      А стол — то, стол! — осел, еще глубже зарылся своими
лапами в землю, но все так же кремнево крепки его толстенные еловые плахи,
тесанные топором. По бокам — скамейки с выдолбленными корытцами для кормежки
собак, в корытцах зеленеет вода, уцелевшая от последнего дождя. Сколько раз,
еще подростком, сидел я за этим столом, обжигаясь немудреной крестьянской
похлебкой после страдного дня! За ним сиживал мой отец, отдыхала моя мать, не
пережившая утрат последней войны…

    Рыжие, суковатые, в расщелинах, плахи стола сплошь
изрезаны, изрублены. Так уж повелось исстари: редкий подросток и мужик,
приезжая на сенокос, не оставлял здесь памятку о себе. И каких тут только
знаков не было! Кресты и крестики, ершистые елочки и треугольники, квадраты,
кружки… Такими вот фамильными знаками когда-то каждый хозяин метил свои дрова и
бревна в лесу, оставлял их в виде зарубок, прокладывая свой охотничий путик.
Потом пришла грамота, знаки сменили буквы, и среди них все чаще замелькала
пятиконечная звезда… Припав к столу, я долго разглядывал эти старые узоры,
выдувал травяные семена, набившиеся в прорези знаков и букв… Да ведь это же
целая летопись Пекашина! Северный крестьянин редко знает свою родословную
дальше деда. И может быть, этот вот стол и есть самый полный документ о людях,
прошедших по пекашинской земле. Вокруг меня пели древнюю, нескончаемую песню
комары, тихо и безропотно осыпались семенники перезрелых трав. И медленно, по
мере того как я все больше и больше вчитывался в эту деревянную книгу, передо
мной начали оживать мои далекие земляки.

                                   «Братья и сестры»  
(из главы первой)

      Зимой, засыпанные снегом и окруженные со всех сторон
лесом, пинежские деревни мало чем отличаются друг от друга. Но по весне, когда
гремучими ручьями схлынут снега, каждая деревня выглядит по-своему. Одна, как
птичье гнездо, лепится на крутой горе, или щелье по-местному; другая вылезла на
самый крутой бережок Пинеги — хоть из окошка закидывай лесу; третья, кругом в
травяных волнах, все лето слушает даровую музыку луговых кузнечиков.

       Пекашино распознают по лиственнице — громадному
зеленому дереву, царственно возвышающемуся на отлогом скате горы. Кто знает,
ветер занес сюда летучее семя или уцелела она от тех времен, когда тут шумел
еще могучий бор и курились дымные избы староверов? Во всяком случае, по
загуменью, на задворках, еще и теперь попадаются пни. Полу истлевшие,
источенные муравьями, они могли бы многое рассказать о прошлом деревни…

      Целые поколения пекашинцев, ни зимой, ни летом не
расставаясь с топором, вырубали, выжигали леса, делали расчистки, заводили
скудные, песчаные да каменистые, пашни. И хоть эти пашни давно уже считаются
освоенными, а их и поныне называют навинами. Таких навин, разделенных
перелесками и ручьями, в Пекашине великое множество. И каждая из них сохраняет
свое изначальное название. То по имени хозяина — Оськина навина, то по фамилии
целого рода, или печища по-местному, некогда трудившегося сообща, — Иняхинcкие
навины, то в память о прежнем властелине здешних мест — Медвежья зыбка. Но чаще
всего за этими названиями встают горечь и обида работяги, обманувшегося в своих
надеждах. Калинкина пустошь, Оленькина гарь, Евдохин камешник, Екимова плешь,
Абрамкино притулье… Каких только названий нет!

      От леса кормились, лесом обогревались, но лес же был
и первый враг. Всю жизнь северный мужик прорубался к солнцу, к свету, а лес так
и напирал на него: глушил поля и сенные покосы, обрушивался гибельными
пожарами, пугал зверем и всякой нечистью. Оттого-то, видно, в пинежской деревне
редко кудрявится зелень под окном. В Пекашине и доселе живо поверье: у дома
куст — настоится дом пуст.

       Бревенчатые дома, разделенные широкой улицей, тесно
жмутся друг к другу. Только узкие переулки да огороды с луком и небольшой
грядкой картошки — и то не у каждого дома — отделяют одну постройку от другой.
Иной год пожар уносил полдеревни; но все равно новые дома, словно ища поддержки
друг у друга, опять кучились, как прежде.

                                     «Братья и сестры»  
(из главы десятой)

      Семь дней Лукашин не знал, что творится в Пекашине.
Да и до Пекашина ли ему было? Над колхозом «Рассвет» разразилась небывалая
катастрофа. Во время ледохода ниже деревни образовался затор, и вода хлынула на
деревню…

     Люди трое суток отсиживались на крышах домов,
колхозный скот погиб — во всей деревне осталось несколько коров, которых успели
поднять на повети.

     Он пришел в Водяны уже после того, как вода спала. Но
и то, что он увидел, заставило содрогнуться. На улицах заломы бревен и досок,
хлевы и бани сворочены со своих мест, ветер свищет в черных рамах без стекол…
Люди, молчаливые, отупелые, грелись у костров, разложенных прямо под окнами,
варили в чугунах мясо, вырубленное из все еще не обсохших коровьих туш.

     Пять дней он почти не смыкал глаз: бегал, ездил по
соседним деревням, добывал хлеб, доставал необходимую утварь, сгонял народ на
помощь. В соседних колхозах рушились планы посевной. Председатели вставали на
дыбы. Приходилось упрашивать, стыдить, кричать, чуть ли не драться…

      Как ни был угнетен Лукашин нахлынувшими
воспоминаниями, но вид мирного поля с пахарями взволновал его. Все было родное,
знакомое с детства — и эти неторопливые лошаденки, мотающие мохнатыми головами,
и скрип плужного колеса, и запах пресной земли, смешавшийся с запахом
пережженного навоза.

       На поле пахали четыре пахаря — три женщины и один
мешковатый, приземистый мужчина, в котором он без труда узнал Трофима Лобанова.
Узнал он и свою приметную хозяйку, — она на другом конце поля разбрасывала
чадивший навоз. А вот которая из остальных женщин председатель, угадать было
нелегко. Однако ему не пришлось блуждать по полю. Первым пахарем, к которому он
подошел, оказалась сама Минина. Ни одна работа, пожалуй, не налагает на
человека такого резкого отпечатка, как весенняя пахота. Лицо Анфисы, совершенно
бледное еще неделю назад, потемнело, осунулось. Черные, глубоко запавшие глаза
блестели сухим режущим блеском. И голос, когда она заговорила, тоже показался
ему незнакомым — простуженный, с хрипотцой.

— Ну, председатель, — нетерпеливо сказал Лукашин, едва они
сели к кустам, — выкладывай! Как сев?

— Пашем помаленьку. С кормом только беда. Лошади через
каждую сажень останавливаются.

— Да, вот что… — нахмурился Лукашин. — Вам придется две
лошади послать в Водяны, и срочно. Слыхали, какое несчастье там?

    Анфиса резко потянулась к ивовой ветке:

— А самим на себе пахать? Лошадей-то у нас сколько?

 — А у них больше? — жестко сказал Лукашин. — Люди на
поветях живут, в избах кирпич да глина, а вы разводите… Райком дал указание
всем колхозам выделить. И коров тоже. Там ни одной коровы в колхозе не
осталось.

     Он свернул цигарку, помягчавшим голосом спросил:

— Когда сев рассчитываете кончить?

— В хорошие годы до войны за две недели сеяли, а нынче,
видать, не скоро…

                           «Братья и сестры»   (из главы
шестнадцатой)

    Отсеялись, отмучились с грехом пополам — ждали лета, но
тут началось самое страшное: из-за навин опять дохнул сиверок. Свирепыми
утренниками прибило первые жальца зеленой молоди, до черноты опалило крохотную
завязь на деревьях. Небывалый ветер бесновался в полях — пыль столбами
крутилась над пашней. На Широком холму по крутоярам до каменной плеши выдуло
почву, — прожорливая птица клевала беззащитное зерно.

      От рева голодной скотины можно было сойти с ума. И
чего только не делали, как только не бились люди, чтобы спасти животных! День и
ночь рубили кустарник, косили прошлогоднюю ветошь, драли мох на старой гари,
отощавших коров подымали на веревках, привязывали к стойлам, — и все-таки от
падежа не убереглись.

     По вечерам, когда над черной хребтиной заречного леса
вставала луна — огромная, докрасна раскаленная, жуть охватывала людей.
Откуда-то с перелесков стаями налетало голодное воронье и всю ночь до утра,
оглашая деревню зловещим карканьем, кружило над скотными дворами.

     Престарелые старухи, на веку не видавшие такой беды,
суеверно шептали:

 — Пропадем… конец света приходит…

      И Анфиса, слыша это, ничем не могла утешить людей. Ее
саму, крепясь, утешал Степан Андреянович:

— Ничего, в шубе сеять — в рубашке жать…

    Так прошла неделя.

    И вот однажды утром, когда отчаявшиеся люди уже
потеряли всякую надежду на приход лета, сиверок внезапно стих. Из-за свинцовой
мути робко и неуверенно проглянул голубой глазок неба. Потом вдали, за белыми
развалинами монастыря, глухо бухнуло — темные, тяжелые тучи поползли на
деревню. Они ползли медленно, грозно клубясь и властно разрастаясь до самого
горизонта. Над Пекашином стало темно и немо. Даже голодная скотина и та
притихла в ожидании. И вдруг оглушительный грохот сотряс землю…

    По всей деревне захлопали двери, ворота. Люди — в чем
попало — выбегали на улицу, ставили ушаты под потоки и под проливным дождем
радостно перекликались друг с другом. По вспененным лужам, как жеребята,
носились босоногие ребятишки, всю весну высидевшие дома.

    Началось короткое северное лето.

«Братья и сестры»   (из главы девятнадцатой)

       И день не день и ночь не ночь…

      Таинственно, призрачно небо над безмолвной землей.
Дремлют в окружии леса — темные, неподвижные. Не потухающая ни на минуту заря
золотит их остроконечные пики на востоке.

       Сон и явь путаются на глазах. Бредешь по селению — и
дома, и деревья будто тают и зыбятся слегка, да и сам вдруг перестаешь ощущать
тяжесть собственного тела, и тебе уже кажется, что ты не идешь, а плывешь над
притихшей деревней… Тихо, так тихо, что слышно, как, осыпаясь белым цветом,
вздыхает под окном черемуха. От деревянного днища ведра, поднятого над
колодцем, отделится нехотя капля воды — гулким эхом откликнется земная глубь.

       Из приоткрытых хлевов наплывает сладковатый запах
молока, горечь солнца излучает избяное дерево, нагретое за день. И еще:
заслышав шаги, пошевелится под крышей голубь, воркнув спросонья, и тогда,
медленно кружась, пролетит на землю легкое перо, оставляя за собой в воздухе
тоненькую струйку гнездовьего тепла.

       Заглохли, притихли крикливые запахи дня. Уже не
разит смолищей от сосен, не тянет с луга ядовито-сладкой сивериской, от которой
дохнет скотина. Зато все тончайшие запахи разнотравья, которые теряются днем,
невидимым парком наплывают с поля. И какая-нибудь маленькая, неприметная,
стыдливо спрятавшаяся в лопухах травка, для которой и званья-то не нашлось у
людей, вдруг порадует таким непередаваемым ароматом, что томительно и сладко
заноет сердце.

       Белая ночь…

                                Отрывок из рассказа
«Сосновые дети»

   Ну не глупо ли, черт побери, ночью — пускай она белая,
пускай светлая как день — переходить вброд по колено речку, снимать и
натягивать сапоги, карабкаться в гору — и все это ради того, чтобы взглянуть на
сосны, которые с детства намозолили тебе глаза!

     На горе, в пахучем березняке, Игорь выломал пару
веток, протянул мне: отмахивайся от комара.

      Вечерняя заря еще не погасла. Далеко на горизонте
чернела зубчатая гряда леса. И над этой грядой то тут, то там поднимались
багряные сосны — косматые, похожие на вздыбленных сказочных медведей.

      Под ногами похрустывают сухие сучки. Лопочут, шлепая
прохладной листвой по разгоряченному лицу, беспокойные, не знающие и ночью
отдыха осинки. Игорь в белой рубахе, окутанный серым облаком гнуса, как олень,
качается в кустах. Матерый опытный олень, безошибочно прокладывающий свою
тропу.

     Леса еще не видно, но в воздухе уже знойно и остро
пахнет сосновой смолой. А вот и сам лес.

     Мы стояли на опушке осинника, и перед нами
простиралась громадная равнина, ощетинившаяся молодым сосняком. Вдали, на
западе, равнина вползала на пологий холм, и казалось, что оттуда на нас
накатывается широкая морская волна. И самые сосенки, то иссиня-черные, то сизые
до седины, то золотисто-багряные со светлыми каплями смолы, напоминали
нарядную, пятнистую шкуру моря.

   Игорь сказал:

 — Ну, не жалеешь, что пошел?

А потом вдруг обхватил руками ближайший садик сосенок — они
росли купами, — ткнулся в них лицом:

 — Вот мои ребятишки!

— И ты говоришь, все это сотворил одной мотыгой? — спросил
я, снова и снова оглядывая равнину.

 — Да, Алексей. Мотыгой — нашим пинежским копачом и вот
этими руками! — Игорь выбросил кверху небольшие темные руки, сжатые в кулаки. —
Я приехал сюда зимой. Тогда и в помине еще не было, чтобы лес восстанавливать.
А я думаю — шалишь! Не на лежку сюда приехал. Раз ты к лесу приставлен —
оправдай себя. Самая загвоздка, конечно, была в семенах. Ну я смикитил.
Мальчишек на лесопункте кликнул — целый шишкофронт открыл. Им это в забаву — по
соснам лазать, а мне польза…

   Вдруг Игорь задумался, тяжело вздохнул.

— Ну и Наташе, конечно, досталось. Это уж после, когда эти
сопляки на цыпочки поднялись. Жара была, Алексей, они у меня начали сохнуть —
как котята без молока. Ну, я копач в руки и давай махать с утра до ночи. И вот,
понимаешь, Наташа тогда в положении была. Зачем же вот ей-то было за копач
браться? Недоглядел, Алексей. Нескладно у нас получилось. Врачи говорят: конец
вашим детям…

      Белая ночь проплывала над нами. Над ухом жалобно
попискивали комары. Игорь с опущенной головой, белый, как привидение, стоял до
пояса погруженный в колючий потемневший сосняк.

— Ничего, — заговорил он сдавленным шепотом. — Ничего! — И
вдруг опять уже знакомым мне, каким-то по-отцовски широким и щедрым объятием
обхватил сосенки. — Вот мои дети!.. Наташа плачет, убивается, а я говорю: не
плачь; кто чего родит — одни ребятишек с руками да ногами, а мы, говорю, с
тобой сосновых народим. Сосновые-то еще крепче. На века. Согласен, Алексей? — И
вдруг Игорь, не дождавшись моего ответа — решенное дело! — громко и раскатисто,
да так, что эхо взметнулось над притихшим сосняком, рассмеялся. Надо было
возвращаться домой. Но как же не хотелось расставаться с этим сосняком! Или это
потому, что теперь уж эти сосенки-подростки для меня не просто молодой сосняк,
а Игоревы дети?

Очерк «О первом
учителе»

      Но никто, ни
один человек за всю жизнь не оказал на меня столь могучего нравственного
воздействия, как сельский учитель Алексей Фёдорович Калинцев.
   Всё поражало нас, школьников, в этом немолодом уже человеке. Поражали
феноменальные по тем далёким временам знания, поражала неистощимая и в то же
время спокойная, целенаправленная энергия, поражал даже самый внешний вид его,
всегда подтянутого, собранного, праздничного.
      Никогда не забуду свою первую встречу с Учителем. 
      Был мартовский воскресный морозный и ясный день 1934 года, и я,
четыр-надцатилетний деревенский паренёк, с холщовой сумкой за плечами, в
которой вместе с бельишком была какая-то пара ячменных сухариков (тогда ведь
была карточная система — 300 граммов хлеба на иждивенца!), в больших
растоптанных валенках с ноги старшего брата, впервые в жизни вступил в нашу районную
столицу — Карпогоры. Тогда это было обыкновенное северное село, но мне в нём
всё казалось удивительным: и каменный магазин с железными дверями и нарядной
вывеской, и огромное, по тогдашним моим представлениям, здание двухэтажной
школы под высоким, мохнатым от снега тополем, где мне предстояло учиться, и
необычное для моей родной деревни многолюдье на главной улице. Но, помню, всё
это вмиг забылось, перестало для меня существовать, как только я увидел его,
Алексея Федоровича. 
     Он шел по снежному утоптанному тротуару один-единственный в своем роде — в
поскрипывающих на морозе ботинках с галошами, в тёмной фетровой шляпе с
приподнятыми полями, в посверкивающем пенсне на красном от стужи лице, и все,
кто попадался ему навстречу — пожилые, молодые, мужчины, женщины, — все
кланялись ему,  а старики даже шапку с головы снимали, и он, всякий раз дотрагиваясь
до шляпы рукой в кожаной перчатке, отвечал: «Доброго здоровья! Доброго
здоровья!»
    Такого я ещё не видывал. Не видывал, чтобы в наши лютые морозы ходили в
ботинках, в шляпе, чтобы все от мала до велика так единодушно почитали
человека.
    Да, Алексей Фёдорович умел поддержать своё реноме народного учителя: самая
обычная прогулка по райцентру у него превращалась в выход, но, конечно, великую
любовь и уважение к себе моих земляков он снискал прежде всего своим
безответным, поистине подвижническим служением на ниве народного просвещения.

   В тридцатые
годы в стране не хватало учителей, тем более на вес золота были они у нас, в
лесной глуши.  И вот Алексей
Федорович, для того чтобы не сорвать в школе учебный процесс, годами осваивал
предмет за предметом. Он вел у нас ботанику, и зоологию, и химию, и астрономию,
и геологию, и географию, и даже немецкий язык. Немецкий язык он выучил
самостоятельно, уже будучи стариком, чтобы дать нам, первым выпускникам, хоть
какое-то представление об иностранном языке.

   А как назвать,
какой мерой измерить то, что он делал для нас как преподаватель дарвинизма!
Один-единственный учебник на весь класс! И все же мы знал предмет, знали
учебник. По конспектам, составленным Алексеем Федоровичем.

   И я завидую,
безмерно завидую тем, кто может постоять с обнажённой головой у могилы своего
любимого учителя. Мы, пинежане, сделать этого не можем. Мы не уберегли нашего
Учителя. Он пал жертвой клеветы и наветов, и мы даже не знаем, где и как кончил
он свои дни.

Использованная литература

1.    
Ф.А.Абрамов «Алые олени».
— М.: «Малыш», 1982

2.    
Ф.А.Абрамов «Из колена
Аввакумова». – М.: «Современник», 1989

3.    
Ф.А.Абрамов «Трава-мурава.
Были-небыли: Миниатюры. Чтобы красота не пропала. Рассказы. – СПб.: МП РИЦ «Культ-информ-пресс»,
1993

4.    
Ф.А.Абрамов. Собрание
сочинений в шести томах.- Л.: «Художественная литература», 1991.

Зсап Кгеус1ег — 09. 06. 2019 — 8ТЕРЫТАМАК

ФЕДОР АБРАМОВ

Дела _

РОССИЙСКИЕ

Повести и рассказы

им

МОСКВА „МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ”

ББК 84Р7 А16

Абрамов Ф. А.

А 16 Дела российские: Повести и рассказы. — М. : Мол. гвардия, 1987. — 526[2] с. — (Б-ка юношества) ,

1 р. 40 к. 200 ООО экз.

В сборник включены повести и рассказы о родных местах писателя — русском Севере. В своих произведениях писатель поднимает вечные вопросы: любовь к родине, земле, семье, верность идеалам человечности, размышляет о судьбах русского крестьянства, русской природы. Издание рассчитано на массового читателя.

А

4803010102—036 078(02)—87

177—87

ББК 84Р7

Составитель Л. В. КРУТИКОВА

ИВ № 4978

Федор Александрович Абрамо» ДЕЛА РОССИЙСКИЕ

Редактор С. ИОНИИ

Художник В. ЮДИН

Художественный редактор К. ФАДИН

Технический редактор Е. БРАУДЕ

Корректоры

Н. ОВСЯНИКОВА, Н. ПОНКРАТОВА

Сдано в набор 18. 04. 86. Подписано в печать 22. 12. 86. Формат 84Х108Уз2. Бумага типографская № 1. Гарнитура «Литературная». Печать высокая. Условн. печ. л. 27,72.  Условн.

кр. -отт. 27,72. Учетно-изд. л. 29,4, Тираж 200 ООО экз. (1-й завод 100 000 экз. ). Цена 1 р. 40 к.  Заказ 1037.

Типография ордена Трудового Красного Знамени издательства ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардияк Адрес издательства и типографии: 103030, Москва, К-30, Сущевская, 21.

© Издательство «Молодая гвардия», 1987 г.

САМЫЙ НАДЕЖНЫЙ СУДЬЯ — СОВЕСТЬ

ДЕРЕВЯННЫЕ КОНИ

9

ПЕЛАГЕЯ

8

АЛЬКА

думала. Вдвоем жить будем. И мамина и папина моги

БЕЗОТЦОВЩИНА

5

МАМОНИХА

ЖИЛА-БЫЛА СЕМУЖКА

В ПИТЕР ЗА САРАФАНОМ

СОБАЧЬЯ ГОРДОСТЬ

ОДНАЖДЫ ОСЕНЬЮ

СОСНОВЫЕ ДЕТИ 1

ПОСЛЕДНЯЯ ОХОТА

ПРОЛЕТАЛИ ЛЕБЕДИ 1

МОГИЛА НА КРУТОЯРЕ 1

ДЕЛА РОССИЙСКИЕ…

КОГДА ДЕЛАЕШЬ ПО СОВЕСТИ

МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ

ИЗ РАССКАЗОВ ОЛЕНЫ ДАНИЛОВНЫ

О ЧЕМ ПЛАЧУТ ЛОШАДИ

МИХЕИ И ИРИНЬЯ

ВАЛЕНКИ

ОЛЕШИНА ИЗБА 1

ЗОЛОТЫЕ РУКИ

НОВОГОДНЯЯ ЕЛКА

ПОСЛЕДНИЙ СТАРИК ДЕРЕВНИ

САМАЯ СЧАСТЛИВАЯ

ИЗ КОЛЕНА АВВАКУМОВА 1

НАДЕЖДА

СЛОН ГОЛУБОГЛАЗЫЙ

СКАЗАНИЕ О ВЕЛИКОМ КОММУНАРЕ 1

БРЕВЕНЧАТЫЕ МАВЗОЛЕИ

НЮРКИНО ЛЕКАРСТВО

КАК ЛУКЕША СВОЮ МАНЬКУ ЗАМУЖ ВЫДАЛА

САН САНЫЧ 1

— Я?

ПОТОМОК ДЖИМА

ЕСТЬ, ЕСТЬ ТАКОЕ ЛЕКАРСТВО!

САМЫЙ НАДЕЖНЫЙ СУДЬЯ — СОВЕСТЬ

Федор Александрович всегда был искренним другом молодежи, любил встречаться, беседовать с молодыми читателями. Одним из последних было выступление писателя в студии «Останкино».

При подготовке сборника было решено открыть книгу сокращенной записью этого выступления.

Уважаемые товарищи, дорогие друзья! Я рад встрече с вами…

Предваряя ваши вопросы, я отвечу сразу же на один, который обычно встречается в каждом письме и на который чаще не отвечаешь: кто ты родом, откуда? Как пришел в эту жизнь? И разумеется, как стал писателем?

Я родился в красивейшем месте России, для меня, конечно, красивейшем. В Архангельской области, в селе Всркола, на реке Пинеге. В краю белых ночей и бескрайних лесов, к сожалению, ныне немало пореде-лых. В краю былин и сказок. Конечно, жизнь моя поначалу складывалась совсем не сказочно. Большая, многодетная крестьянская семья, ранняя безотцовщина.  Заботы, постоянные заботы о куске хлеба насущного.  Но, конечно, были и в моем детстве, и моей юности свои радости. И прежде всего — это учеба, до которой я был великий охотник. Мне удалось после окончания средней школы поступить в Ленинградский университет. В 1938 году, когда мне было восемнадцать лет и когда первый раз я встретился с городом — это был Архангельск, столица нашего Севера, — я получил первые впечатления о большой цивилизации. Помню, мне ужасно не понравилось городское многолюдье. Поразил мое воображение паровоз, который я тоже впервые увидел в жизни. И страшно не понравилась опера «Евгений Онегин». Не понравилась потому, что я, как всякий разумный, нормальный человек (так я считал),привык к тому, что люди, общаясь друг с другом, говорят обычными словами, а тут обращаются с песнями друг к другу. Это мне казалось крайне неестественным.

НЕСМЫШЛЕНЫШИ

В это утро мы с Вовкой славно поработали. Выкосили траву под окошками, засыпали семена и крупу в многочисленные тарелочки и черепушки для птиц, сменили воду в баночках и, сверх того, еще пропололи грядку клубники.

Олена Даниловна, как истая крестьянка, была довольнехонька.

— Ну уж, ну уж какие у меня работники! — говорила она. — Чем только мне с этими работниками и расплачиваться. Разве что пирог со свежей капустой закатать…

— Не надо, бабушка, пирога, — сказал Вовка. — Ты лучше чего-нибудь расскажи.

— Да чего же я вам расскажу?

— А про бельчат, бабушка.

— На-ка, выдумал — про бельчат. А почему не ты? Ты ведь тоже знаешь. — Олена Даниловна хитровато подмигнула мне. — Давай не стесняйся. В школу пойдешь, что будешь делать-то, когда учительница спросит? Бабушки рядом не будет. Ну как? Жили-были…

Вовка застенчиво прижался ко мне. Его маленькое сердечко воробьем запрыгало под моей рукой.

— Ох ты зайчишка, зайчишка… Ну, жили-были две белки, у них родились деточки… Так?

— Не так, бабушка. Неинтересно так.

— Давай как интересно.

— А ты сама знаешь как.

— Вот не любит сказок, — со значением заметила Олена Даниловна. — Все надо, чтобы по жизни было. А по жизни рассказывать, полдня надо положить. Все в строку лезет: и птичка, и сучок, и каждый чих. Люди-то увидят, что скажут… Бабка Олена с утра, скажут, языком мелет.

— А ты поближе к кустикам сядь, тогда и не увидят, — посоветовал Вовка.

— Да уж разве что к кустикам… Ну тогда так, Владимир, вместе будем. — Тут Олена Даниловна опять многозначительно подмигнула мне: дескать, ты уж извини меня, старуху, пожалуйста, а мне нельзя иначе, мне надо внука подучивать.

Вовка, однако, подучиваться при мне не захотел, и Олене Даниловне пришлось скоро от этой затеи отказаться.

— Ох, Владимир, Владимир, — для порядка пожурила она внука, — ведь знаешь, с чего все началось. Когда мы первый-то раз белок увидели?

— Весной.

— Вот видишь, все помнишь. Весной, весной мы первое знакомство свели с белками. Отец у нас в командировке, мати в больнице, а кто участок вскапывать? Земля-то не ждет. Ну, я на все запреты докторские махнула — поедем, Вова. И вот им, белкам-то, видно, интересно стало, чего это старый да малый все земле кланяются, — пойдем-ка, посмотрим. Ну, из лесу выскочили да вон на ту елушку. — Олена Даниловна указала рукой на пушистое, густо усыпанное розовой шишкой дерево рядом с дровяным сараем. — Вылезли, смотрят на нас, и, видно, уж понравились мы им с Владимиром — они и обгнездились на той елушке.

— Бабушка! — воскликнул Вовка. — А кто первый их увидел?

— Бельчат-то? Ты, ты, Вова. Ох, что было! — Олена Даниловна всплеснула руками. — Утром вбегает ко мне на кухню — я как раз крапиву чистила, крапивник надумала варить: «Бабушка, бабушка, там котятки на елушке! » Где, какие котятки? Почто на елушке? А то, что это бельчата, у нас с Владимиром и в мыслях ни у которого нету. И вот ведь как тайно белки жили — мы даже и не знали, что у них там гнездо. Две недели, а то и три уж на даче жительствуем, а их и в глаза не видели. Ну, я бегу за Вовкой, да ох же! — бельчата. Три сразу, четвертый-то больной был, уж после на глаза попал…

Нет, — вдруг тяжело вздохнула Олена Даниловна и нахмурилась, — не приведи господь, чтобы они еще раз к нам заявились. Я за прошлое лето извелась. И мои спокоя не знали.

— А что так? — Меня удивил этот крутой переход от детской радости и воодушевления к суровой озабоченности.

— А то, что горе с ними, маета одна. Я с ребятами со своими столько не переживала, сколько с этими бельчатами. Вот те бог.

— У них мать была нехорошая, — сказал Вовка. — Сбежала.

— Да, сбежала, — не очень уверенно подтвердила Олена Даниловна, затем послала внука зачем-то в дом и, когда тот хлопнул дверью, сказала: — Это мы ему говорим, что сбежала, чтобы не расстраивать, — очень уж расстроистый, а на самом-то деле съел кто-то ихнюю матерь — собака или кошка. А отец у бельчат нынешней породы, вертихвост, — пошутила Олена Даниловна, не видали при детях.

Вовка обернулся быстрее ветра, в доме все было в порядке, и Олена Даниловна, похвалив его, повела рассказ дальше:

— Хлебнули, хлебнули мы горюшка в то лето. Перво дело — люди. Весь поселок к нам переходил, каждый день экскурсии — все грядки у нас стоптали. Да грядки ладно — у отца у нашего и топтать — одна трава, да ведь им охрана, присмотр надо. Ну-ка, мало в поселке собак да кошек, а они глупые, несмышленыши, сами в пасть лезут. И никто не подучит — сироты, нету родителей.

Ну днем мы с Владимиром начеку. То он, то я — всегда глазами там. А ночью-то как? Ночью-то кто их удозорит?

— А ночью, — нетерпеливо выпалил Вовка, — мы Василия Ивановича заставляли. Да, бабушка?

— Да, да, Василия Ивановича. Как хошь, говорю, Васенька, а придется тебе ночной досмотр на себя взять.

(К этому времени я уже знал, кто такой Василий Иванович, или Васенька. Кот. Большой сибирский кот, который, по словам Олены Даниловны, был самой умной животинкой на свете и которого по старости — отнялись ноги — нынешней весной пришлось усыпить в больнице. )

— Выручал, выручал Василий Иванович. Я ночью проснусь, выйду, а он уж у ели — сидит да на ель смотрит. А то опять вдоль забора похаживает, чтобы кошка чужая на усадьбу не забежала.

Ох, да сколько всего с этими бельчатами было — не пересказать. Хоть про ту же еду вспомнить. Попереживали мы с Владимиром. Матери нету — с голоду помрут. Мы уж и грибков-то сушеных на елушку навешали, и баночку-то с молоком под ель ставили, а потом, когда увидели — молодые побеги грызут, отлегло от сердца. Ладно, грызите, ребята. Ель у вас большая, надолго хватит. А одной ели мало — лес рядом.

— Бабушка, а как они ползать учились, помнишь?

— Как не помню. Не по веткам — по сердцу твоему ползают. Ножишки слабые, расползаются, коготки жиденькие, не багрят, — смотришь, один покатился, другой, — вот-вот на землю шмякнутся…

— А про грозу, бабушка, забыла? — еще про один случай напомнил Вовка. — Ты еще папу уговаривала лестницу поставить.

Олена Даниловна, к этому времени начавшая было заметно остывать, снова воспламенилась.

— Ну, это мертвый номер в цирке, — по-современному выразилась она. — Детсад на качелях. Вон с елью-то рядом видишь клен? Так вот, ель свою оползали — на клен пойдем. А что из этого получится, разве такие дурахи думают? Ну, на клен просто — здоровый сук в ель упирается. А как с клена на ель попасть? Веток у клена много, поди угадай, которая к твоему дому, которая от него, а прыгать еще не можем — не научились. И уж они тычутся! Туда-сюда, по той ветке, по другой, по третьей — заблудились! И вот раз на этом-то самом клену их и застала буря. Страшная. С грозой, с молоньей. Мы с Владимиром на другой день в лес пошли — вот такие ели вповалку лежат. Ну, три-то, которые посильнее да побойчее, быстро домой попали, а четвертый-то, горемычный, и остался. Ой! У ж так его полоскало да мотало, мы думали, живого места не останется. Дождь, по-бывалошному сказать, в вожжу, розы у нас растерзало начисто, а на грядках такие дыры навертело — кротам не навертеть…

— Бабушка, а ему после этого дождя лучше стало, да?

— Бельчонку-то? Лучше. Дождь первый помощник у жизни. У нас, бывало, в деревне всегда ребенка на дождь выставляют. Бежи, скажут, на улицу, подрасти немножко. А эти после дождя просто басурманами стали. Ой, что тут делалось! Ведь они мало того, что с дерева на дерево прыг-скок, на землю спустились. Утром в окошко глянешь — что за огоньки из травы выскакивают? А то они возле ели своей играют. А то опять сядешь на скамейку — на, прибежали. Согласны по тебе бегать…

Олена Даниловна посмотрела на небо — там было сине. В воздухе сильно пахло подсохшей травой. Птицы в саду примолкли.

— А ведь к дождю дело-то идет, — сказала она озабоченно и начала вставать.

Мы с Володей быстро сносили траву в сарай. Сама Олена Даниловна отправилась в дом, чтобы на случай грозы укрыть на кухне светлую посуду. Однако грозы на этот раз не было. Дождь тоже пронесло стороной, так что через каких-нибудь полчаса мы снова оседлали скамейку, правда без Вовки. Вовка с плетеной корзинкой пошел рвать заячью капусту для черепахи. Я хотел было тоже пойти с ним — веселее вдвоем ребенку, но Олена Даниловна меня остановила:

— Ничего. Пускай идет один. И так самостоятельности не хватает. Я, бывало, в его годы хлебы уж себе зарабатывала.

Олена Даниловна была чем-то явно недовольна. Я попытался вернуть ее к нашему недавнему разговору о бельчатах — мне все-таки интересно было знать, что с ними стало, заявлялись ли они весной на усадьбу или нет. Но старуха и на это откликнулась без прежней живости.

— Нет, не заявлялись, — сказала она сухо. Потом вдруг черные глаз ее гневно сверкнули, и она добавила: — Мудрено им было заявляться-то, когда их еще осенью загубил Васька Шиш. Есть тут у нас в поселке один горький пьяница — все от него стонут. Уж каждый день, каждый день пьяный. Женка бедная во все газеты писала: заберите от нас пьяницу, погибаем. Не берут. Сам мне признался. Весной встречается на дороге, рот до ушей: «Спасибо, Даниловна, за выручку. Я, говорит, на твою пушнину два дня газовал… »

Олена Даниловна старательно поправила белый платок на голове, поглядела в сторону леса, куда ушел внук.

— На моей совести эти несмышленыши. Я виновата.

— Да почему же, Олена Даниловна?

— А потому что не то воспитанье дала. Ведь они звери, им в лесу жить, а я их к человеку приучала. Вот и приучила. Тот Шиш их без ружья осенью взял. Сам похвалялся… Нет, не всякое, видно, добро впрок, — философски заключила Олена Даниловна и опять устремила взгляд на зады. — Добро-то, оказывается, тоже надо делать умеючи.

1969

III. Ответьте на вопросы письменно:

1. Далее ответьте на вопросы по тому рассказу, с которым работали:

Вопросы по рассказу «Несмышленыши»:	Вопросы по рассказу «Про Василия Ивановича»:
1. Кто такие «несмышленыши»? 2. Кто, по словам Олены Даниловны, «самая умная животина на свете»? 3. Какое растение рвал Вовка для черепахи? 4. Кто по ночам стерег бельчат на елке? 5. Что стало с бельчатами? 6. Почему Олена Даниловна винит себя в гибели бельчат? 7. Какая душа у Олёны Даниловны и её внука?	1. Имя внука Олены Даниловны? 2. Кого больше любила Олена Даниловна из всего зверья, пребывающего у нее? 3. Какие грибы искал в лесу кот Василий Иванович? 4. Кто был другом Василия Ивановича? 5. В чем однажды уличила Олена Даниловна Василия Ивановича и Алика? 6. С каким котом сравнивает Олена Даниловна Василия Ивановича? 7. Кому Василий Иванович был «готов глаза выцарапать»?

Главная героиня рассказа Федора Абрамова «Из рассказов Олены Даниловны» — пожилая жещина Олена Даниловна. Летом она вместе с внуком Вовкой живет на даче, которая расположена возле самого леса. Эта дача отличается от прочих тем, что на ее территории живет множество разных птиц и животных.

Вовка говорит гостям, что его бабушка — колдунья, но Олена Даниловна с ним не соглашается и поясняет, что приманивает птиц угощениями: по всему участку расставлены черепки и плошки с зернами и водой. В юности Олена Даниловна жила в монастыре и там она подружилась с птицами. Свою любовь к пернатым женщина сохранила на всю жизнь.

До того, как попасть в монастырь, Олена Даниловна успела поработать нянькой. Нянчиться с чужими детьми она начала с шести лет. Поначалу присматривала за детьми в своей деревне, а в семилетнем возрасте ее отвезли в дальнюю деревню, где она нянчила девочку грудного возраста и мальчика четырех лет.

Довелось ей поработать и в семье попа. Жена попа была больна, и девочке приходилось выполнять всю домашнюю работу. Вот только коров она не могла подоить, потому что подойник был для нее тяжелым. Тогда она уговорила самого попа заняться дойкой, пообещав того научить этому нехитрому делу. Но когда поп подошел к коровам, те его испугались. Девочка придумала выход из положения, она посоветовала попу надевать на голову женский платок. Этот совет помог, коровы перестали бояться попа.

Живя на даче, Олена Даниловна помогала не только птицам, но и животным. На ее участке обитала лягушка, черепаха, еж, бурундук и кот по кличке Василий Иванович. Кот был очень умным, он ходил вместе с хозяйкой за грибами, помогая той отыскивать белые грибы.

А однажды Василий Иванович взял на себя роль няньки. На ели, что росла рядом с дачей, поселились две белки. У них вскоре появилось потомство. Но случилась беда – мать-бельчиха погибла, а отец бельчат бросил. И пришлось Олене Даниловне с внуком заботиться о маленьких бельчатах.

За ними нужен был постоянный присмотр, чтобы доверчивые малыши не стали добычей местных собак и кошек. Днем за бельчатами присматривали бабушка с внуком, а по ночам их сторожил кот Василий Иванович. Он сидел возле ели и бдительно следил, чтобы бельчата не спускались на землю. История с бельчатами закончилась печально. Они доверчиво относились к людям и однажды стали добычей местного пьяницы, который поймал их и продал на мех.

Кот Василий Иванович подружился с соседским песиком Амиком. Вдвоем они додумались до того, что стали пробираться на соседский участок и лакомиться клубникой. Причем клубнику они ели по очереди: сначала Василий Иванович ел ягоды, а песик сидел на дорожке и смотрел в сторону хозяйского дома. Потом роль сторожа выполнял кот, а песик отправлялся к клубничным грядкам.

Когда Олена Даниловна выследила двух воришек, она строго отчитала кота. Тот после этого внушения хозяйки с Амиком дружить перестал. Василий Иванович был очень гордым, и ему не понравилось, что хозяйка отругала его при песике. Поэтому он больше не выходил к калитке, когда Амик прибегал к нему в гости. Когда Василий Иванович умер от старости, Олена Даниловна похоронила его под елью, на которой когда-то жили бельчата.

Таково краткое содержание рассказа.

Главная мысль рассказа Абрамова «Из рассказов Олены Даниловны» заключается в том, что помощь диким животным и птицам не всегда играет им на пользу. Животные и птицы, регулярно получающие поддержку от людей, быстро к ним привыкают и фактически становятся ручным. Это делает их беззащитными от недобрых людей. Олена Даниловна и ее внук помогали бельчатам, оставшимся без родителей. Бельчата успешно выросли, но они не боялись людей и пали жертвой злоумышленника.

Рассказ Абрамова «Из рассказов Олены Даниловны» учит быть добрым, помогать другим, но при этом следить, чтобы те, кому оказывается помощь, стремились быть самостоятельными. Олена Даниловна, помня историю с бельчатами, старалась воспитывать в своем внуке Вовке самостоятельность. Она часто давала ему задания, которые Вовка должен был делать сам. Олена Даниловна просила других взрослых не помогать в таких делах Вовке, чтобы он вырабатывал в себе навыки самостоятельности.

В рассказе мне понравилась главная героиня, Олена Даниловна, которая с малых лет была привычна к труду, помогала людям и поддерживала птиц и животных.

Какие пословицы подходят к рассказу Абрамова «Из рассказов Олены Даниловны»?

Без дела жить — только небо коптить.
Только тот свободен, кто самостоятельно мыслит.
Мы в ответе за тех, кого приручили.