Альбина валентиновна учительница русского языка рассказ

кончит, оргазм наступит еще до полового

сношения, в том классическом виде, в каком она его понимала и знала.

— Я люблю тебя… Я хочу тебя, сынок… — сдавленно, отрывая свои губы от губ сына, прошептала она.

— И я люблю тебя, мама! Я хочу тебя, Аля! Моя сладкая девочка… Я хочу в тебя…

— Выключи свет!

— Ты стесняешься меня, солнышко?

— Пока еще чуть-чуть… Пощади мою женскую стыдливость…

— Нет, Алечка! Не пощажу… Я хочу видеть тебя всю. Нагую! В чем тебя моя бабушка родила… Неужели тебе неприятно быть при мне голой?

— Приятно…

— Тогда спускай трусы, Альбина! Я хочу в тебя!

Мать потупилась и густо покраснела. Ну прямо, как целка… И это несмотря на то, что еще мгновения назад в ее устах, как поршень, ходил туда-сюда член сына, а шаловливые пальчики его раздвигали срамные губы и теребили клитор…

Она в нерешительности замерла… А Миша блаженно зажмурился, наслаждаясь сладостью момента и поманил маму пальцем.

— Иди ко мне, женщина…

Медленно переступая босыми ногами по напольному ковру, стыдливо прикрывая титьки руками, Альбина Валентиновна приблизилась к сыну и стала перед ним, опустив глаза. Ей было стыдно смотреть на своего мальчика и стоять голой перед ним. Она стыдилась того, что он без тени смущения разглядывает ее, а сам не стесняется своего торчащего колом пениса. Мама почувствовала, как соски начали твердеть и, и не могла оторвать взора от члена сына, головка которого уставилась прямо на нее.

— Хороша! Открой сиськи…

Аля опустила руки по швам, стыдливо демонстрируя свои «арбузы».

— Какая грудь! Пора тянуть… — скороговоркой бросил сын, ощупывая

материнский живот, ноги, задницу.

Наслаждаясь живой упругостью спелого женского вымени, перебирая пальцами одервеневшие от страха и возбуждения соски, Михаил резко и больно потянул один из них. Алька дернулась, отскочила назад, потирая занывшую титьку.

Сынок громко засмеялся:

— Хороши титечки! Кончить на них? Прямо на соски… Или все-таки в писю?

Он метнул озорными глазами на мамочку и, довольно ухмыляясь, запустил себе между ног руку, аппетитно почесывая яйца. Плотоядно улыбнулся, помахал перед Альбиной багровой сверкающей головкой богатырского члена.

— Ну давай, давай! А то я сейчас кончу…

Альбина Валентиновна замерла, словно оцепенела, потом все-таки решилась — спустила с бедер кружевные трусики и бросила их сверху на образовавшуюся груду одежды — вперемежку своей и сыновней.

— Давай я тебя для начала обработаю стоя, — предложил Миша и, сунув руку матери между ног, потрепал ее мохнатое женское местечко.

— Ты уже потекла, моя сладкая Алечка, — констатировал он, понюхав мокрую от вагинального сока ладонь. — Ну-ка я тебе вставлю!

Сын взял Альбину Валентиновну за плечи, круто развернул ее на 180

градусов, вновь хорошенько, с чувством, помял титьки и игриво потерся

мокрым твердым членом по голой пышной заднице учительницы русского языка и литературы.

— Попа что надо!

— Она тебе нравится, сынок?

— Какой «сынок»? Я твой муж!

— Муж…

— Тогда отдавайся скорее… Иначе я спущу тебе на попку…

Сын пригнул Алю к круглому столу, стоящему посреди комнаты, уложил голыми титьками на полировку.

Альбина Валентиновна, согнувшись и выпятив зад, •••

Альбина Валентиновна

ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ
— Мишенька… Я твоя… Я твоя женщина… Люблю тебя… — шептала Альбина Валентиновна, все теснее прижимаясь к сыну большими, как арбузы, упругими грудями, строя глазки и ластясь, как кошка. — Поцелуй меня… Нет, не так… В губы… В рот…

НЕОБХОДИМОЕ ПОЯСНЕНИЕ

Здесь сразу надо сделать небольшое пояснение. Альбина Валентиновна — вполне добропорядочная женщина пенсионного возраста, овдовевшая лет двадцать назад и с тех пор не знавшая мужской ласки. Хотя желавших приударить за ней было предостаточно. Что неудивительно: лицо смазливое, титьки по размерам и упругости — натурально мячи, ляжки белые, красивые, хотя уже и с признаками целлюлита, женские органы в полном порядке. И все это богатство увядало напрасно. «Коровка» вполне в соку, а осеменять себя не дает. Поэтому шлюхой ее никак не назовешь. При всем старании. Обычная школьная училка. Русский язык и литература. Альбине Валентиновне — пятьдесят восемь, но она все еще работает и с любимой профессией расставаться не собирается.

Когда умер муж, сын был студентом-первокурсником «Строгановки». Теперь Михаил — взрослый мужчина, вполне состоявшийся человек, красавец-мужчина. Художник! Только вот личная жизнь не удалась. Прожил с женой десять лет, а год назад развелся. Изменила, сучка такая! Альбина всегда недолюбливала свою невестку, а после этого случая вообще возненавидела. И чего этой дуре было надо? Миша — мужчина видный, уважаемый, зарабатывает по нынешним временам очень даже неплохо. И вот — на тебе… Связалась потаскушка с каким-то молодым (десять лет разницы) прыщавым кобелем… Миша судиться-делиться не стал. Оставил после развода жене-изменщице трехкомнатную квартиру, бросил большой областной центр, перебрался в провинцию, в маленький городок, где прошло его детство — к маме. А мамочка Алечка жила одна в частном доме. Вокруг огромный вишневый и яблоневый сад. Благодать!

Мать с сыном зажили вместе. И как зажили… Душа в душу! Одной семьей.
Днем она уходила в школу, а сын писал картины (он отвозил их в областной город и в Москву — их охотно покупали многие коллекционеры и даже музеи). Вечером не торопясь, за беседой ужинали, а потом Альбина Валентиновна проверяла ученические тетрадки, а Миша, примостившись рядом, читал книжку. Перед сном, сидя рядышком на диване, смотрели телевизор или просто разговаривали — о литературе, искусстве, просто о жизни… А потом расходились по своим комнатам, по своим одиноким постелям — опять же читать перед сном и вкушать плоды Морфея. Оба безумно любили свой сад — по выходным и в мамин летний отпуск возились в саду, сажали цветы, а потом любовались ими. Миша обожал писать георгины и гладиолусы — и акварелью, и маслом, и пастелью, а мама просто млела, наблюдая, как он пишет. О новой женитьбе Миша не помышлял, женщин не заводил, ни с кем не флиртовал. Любые материны разговоры на эту тему мягко пресекал или же отшучивался.
— Зачем мне жена, мам? Ты у меня и за хозяйку и за самого задушевного
милого друга, вернее за подружку…
— Нет, все-таки не за «подружку», — думала при этом мать. — Подружка бы тебя быстро взяла в оборот…

Мише исполнилось тридцать восемь. Самый пик сексуальности. Мужчине в таком возрасте никак не обойтись без регулярных половых сношений. Впрочем, мама знала, что сынок все-таки периодически опорожняет свои яички, занимаясь онанизмом. Перед стиркой Аля разглядывала Мишины трусы, видела на нихпятнышки засохшего семени и вздыхала.
— Эх, Мишка, Мишка… Тебя бы в хорошие руки…
И эти руки быстро нашлись. Это были ее собственные руки…
Алька пошла на сближение с сыном вполне сознательно и даже подвела под свои намерения изобретенную ей мотивацию.
— Ему нужна женщина, — рассуждала она. — но он не хочет ее искать. В
принципе в его жизни есть все, кроме нормального здорового секса. Поэтому такой женщиной должна стать я сама… Беременеть я от него не буду, да, наверное, и не смогу уже — климакс все-таки… А то, что он будет совать в меня свою пипирку… Что же в этом такого уж грандиозного и страшного? Ну, сунет, потыкает, спустит семя, вынет… Он взрослый мужчина, а я взрослая (да что уж там — старая) женщина. И что особенного если взрослый мужик спит в постели с женщиной, много старше себя — даже, если эта женщина — его собственная мать. Ведь я такая же баба, как все прочие: титьки, дырка… Хочешь спереди, хочешь сзади, хочешь в рот… Конечно, с точки зрения морали — это грех. Но ведь и библейский Лот согрешил по нужде с
родными дочками. И Бог его простил… И меня простит…

Кроме всего прочего, Альбина давно уже стала замечать, что Миша засматривается на нее. Как на женщину! Когда они работали вместе в саду (а мать обычно надевала сарафан с глубоким вырезом на груди), Аля часто наклонялась и при этом исподтишка ловила на своих «шарах» его нескромные взгляды. А иногда она, стоя к сыну задом, склонялась над грядкой, чтобы выдернуть какой-нибудь сорняк… Сарафанчик был не только сильно декольтирован, но еще и короток — не по годам… Альбина Валентиновна буквально попой (белой и пышной) чувствовала, что Миша заглядывает ей под подол.
— Ну, и пусть смотрит, — думала она. От меня не убудет, а ему все-таки приятно… И стала весьма щедра на такие «показы», часто демонстрируя
Михаилу некоторые особенно приятные для мужского глаза участки своего тела. Ей даже нравилось это. Было лестно, что она еще может привлекать, интересовать в сексуальном плане. И мамочка стала немножко хулиганить…

Однажды она надела трусы из тонкого-тонкого шелка, почти совсем
прозрачные. И все в том же коротеньком сарафанчике стала помогать сыну полоть морковь. При этом сидела на корточках. Она — на одной стороне грядки, сын — на противоположной, прямо напротив. Миша, наверное, пропустил немало сорняков, время от времени бросая взгляд матери между ног. Сквозь тонкий шелк просвечивал ярко-рыжий густой мех и глубокая борозда половой щели. Зрелище для изголодавшегося мужчины чрезвычайно соблазнительное. Но Алька не ограничилась этим, повела себя как самая натуральная потаскуха: встала, развернулась к сыну задом и нагнулась над соседней грядкой, демонстрируя свою «плюшку» во всей красе — пусть и через шелковую ткань.
— Ему нравятся мои половые органы. Он хочет их… — сладострастно размышляла Альбина Валентиновна. — Наверное, у него уже стоит на меня. Чтобы убедиться в этом, она резко встала в полный рост и повернулась назад.
— Сынок! Принеси лейку…
Миша нехотя поднялся над грядкой, и мать увидела понятно какой бугорок на его спортивном трико. Это был даже не бугорок, а бугрище. Член выпирал со всей молодецкой силой.
— Я думаю, он очень большой, — сказала сама себе Альбина и ей захотелось увидеть Мишкин пенис. И не только увидеть…
Альбина «растаяла». Сердце ее сладко заныло, а в такт сердцу заныло и между ног. Руки похолодели, как всегда это было у нее, когда она страстно влюблялась. Матери нестерпимо захотелось, чтобы Миша овладел ее телом, чтобы обнимал ее и нежно ласкал своими сильными руками.
В тот же день, вечером, случилось то, что случилось.

НЕПРИСТОЙНОЕ

– Вам кого? – хмуро спросила открывшая дверь заспанная женщина в мятом халате.

– Аль, ты что – меня не узнаёшь?! – растерялась Ирина.

Хозяйка сощурилась, пытаясь угадать в стоявшей напротив незнакомке знакомые черты.

– А должна? – она заслонилась рукой от яркого солнца и шатко отступила назад, – нет, не узнаю.

Дом со следами былой роскоши за спиной Альбины поблёк и обветшал так же, как и его хозяйка. В приоткрытую дверь виднелись разбросанные по полу туфли, пустые коробки, какие-то тряпки. Густой аромат кофе, духов и дорогих сигарет витал над руинами красивой жизни. Аля пила. Давно и крепко. Ничего не помогало. Врачи бессильно разводили руками. Не останавливало даже соседство взрослого сына. Да и чем можно остановить сознательно пьющую женщину?

– Я Ира, – терпеливо произнесла гостья, – Ирина Климова, в девичестве Бондаренко – неужели не помнишь? Журнал «Бомонд». Я у тебя интервью брала.

Аля вздрогнула, взгляд её сфокусировался на переносице визитерши, но она так и не вспомнила.

– Интервью, говоришь? – хрипло хохотнула хозяйка, запахивая ворот.

– И даже не одно. В рубрику «История успеха», – зачем-то уточнила Ирина.

Аля нахмурилась и, покачнувшись, опёрлась о косяк.

– Ну, и что тебе от меня нужно? – она раскинула руки, заслоняя собой проход.

Полы шёлкового халата встрепенулись и опали как крылья экзотической бабочки.

Когда-то, лет пятнадцать назад, блистательная Альбина Гурьева была для Ирины эталоном успеха и красоты. Хозяйка модного арт-кафе, эффектная нордическая блондинка, светская львица, без которой не обходилось ни одно культурное событие. Плюс к тому жена удачливого бизнесмена и мать вундеркинда. Столкнувшись по деловой линии, женщины как-то неожиданно сблизились. Ходили вместе на светские рауты и премьеры, пили кофе и посещали класс йоги. Но подругами не стали. Подруг у Альбины не было принципиально. А вот друзей… Среди её поклонников значились известный в городе адвокат, главный режиссёр драмтеатра, профессор-физик, популярный ди-джей, тренер сборной по ушу – это только беглый список. Однажды Аля в приступе откровенности призналась,  что ещё до свадьбы они договорились с Гурьевым о полной свободе в отношениях. Оба считали брак независимым и равноправным партнёрством, а супружескую верность – пережитком прошлого. Потому Альбина никогда не стеснялась афишировать свои бурные романы и мелкие интрижки.

От одного из бывших её любовников – тренера по ушу – Ирина и узнала случайно о разводе Гурьевых и болезни Альбины. Климову поразило холодное безразличие, с которым тот объявил диагноз: алкоголизм в третьей стадии. А у Иры что-то ёкнуло внутри, словно Аля была ей родной сестрой или близкой подругой. Потом всё забылось, и череда дел закружила, вытеснив из головы всё лишнее, второстепенное.

Как-то, расчищая от завалов антресоль, Ирина наткнулась на кипу старых журналов «Бомонд». Пыльную стопу венчал новогодний номер семилетней давности с портретом Али на обложке. Как она? Что с ней? – Ира принялась наводить справки, осторожно выспрашивая общих знакомых. Те лишь пожимали плечами – никто толком ничего не знал. Кое-как удалось выяснить, что живёт Альбина всё там же: на улице Мира, в том самом доме, что построил для неё Гурьев. Этот особняк, сверкающий среди серых хижин, был когда-то излюбленным местом встреч городской богемы. Теперь у богемы были другие адреса и покровители. Альбина не работает, арт-кафе закрыла, живёт на ренту от сдачи недвижимости и, в общем-то, не бедствует. С нею вместе в особняке обитает и сын Гурьевых – Виктор, превратившийся из вундеркинда в обыкновенного оболтуса.

Полтора года Аля путешествовала по Индии, жила в уединённых ашрамах всемирно известных гуру. Но ей наскучили тропики, и она вернулась домой так до конца и не просветлённой. Дома помимо бардака и запустения Аля обнаружила худющего Витьку в окружении сомнительных друзей и подруг. В отсутствие родителей сын бросил институт, продал подаренную на совершеннолетие квартиру и вернулся в отчий дом в невинной уверенности, что предки как-нибудь всё разрулят и утрясут. Но утрясать было некому: Гурьев к тому времени снова женился и уехал жить в Италию, а Аля и сама нуждалась в помощи. Словом, жизнь покатилась под откос. Но некому было остановить крушение. Ни титулованный адвокат, ни главный режиссёр, ни тренер по ушу – никто не мог или не хотел ввязываться в чужую жизнь бывшей пассии. Да и не было на свете сил, способных удержать импульсивную, своевольную Альбину. Время от времени экс-супруг приезжал на родину, оплачивал дорогостоящую процедуру кодирования, восстанавливал сына в институт и с чувством выполненного долга уезжал обратно. И всё повторялось по кругу…

…Аля по-прежнему стояла в дверях, заслоняя собою вход в дом. Нашарив в кармане пачку сигарет, она вытащила длинную ментоловую соломинку, и, чиркнув зажигалкой, закурила.

– Проваливай! – проговорила устало, обдав Иру облаком мятного дыма.

– Может быть, хоть чаем угостишь? – осмелела гостья.

– Что-о-о?! – соломинка чуть не выпала изо рта.

– Давай чайку попьём, – порывшись в сумке, Ирина протянула Альбине жестяную коробку печенья.

– Ну, знаешь ли, – от такого поворота Аля опешила, жадно затянулась сигаретой, но не прогнала и не оттолкнула. – Ладно уж, странная женщина, – спустя минуту разрешила она, – только учти, у меня бардак, домработница приходит по четвергам, и потом я не уверена, что найду заварку. Да, и вот ещё: не вздумай мне морали читать!

Перечислив условия, Аля опустила, наконец, руку-шлагбаум, и Ира шагнула вслед за ней в пыльный полумрак прихожей.

Отшвырнув носком ворох кружева, хозяйка повела гостью в столовую с видом на заросший крапивой сад. В оранжевой от заката комнате кружились тополиные пушинки. Разбросанные по полу журналы, баночки с кремом, флаконы духов напоминали прилежно разложенный студийный реквизит. Дубовый стол с монументальной столешницей был сплошь усеян крошками, обёртками конфет и шоколадными обломками. Немытые чашки – от фарфорового напёрстка до литровой кружки с кофейной гущей на дне – теснились на столе вперемешку с пузырьками лекарств. Стояли здесь и пустые стаканы всех форм и размеров, некоторые со следами губной помады. Из вазы торчал увядший букет роз.

– Завтра придёт Нина и всё уберёт, – небрежно бросила Аля, поймав взгляд гостьи.

Она сдвинула мусорную гору в сторону, расчистив кусок стола, достала с полки две разномастные чашки. Начала хлопать дверцами шкафа в поисках заварки, раздражаясь с каждой минутой всё больше и больше от присутствия за спиной навязчивой незнакомки, от своего опрометчивого гостеприимства и утренней головной боли.

– Я предупреждала: нет у меня заварки, – процедила Аля. – Зато есть кое-что получше, – она грохнула о стол початую бутыль Хеннесси. Вытащила из холодильника блюдце с подсохшими лимонными дольками и ломоть пармезана. – Будешь? – с вызовом спросила Ирину и, не дожидаясь ответа, плеснула в свой бокал. Грубо накромсала сыр, взломала коробку принесённого гостьей печенья.

– В этом доме самообслуживание, – объявила она и залпом выпила коньяк.

На мгновение прикрыла глаза и сделалась прежней Альбиной – красивой, хрупкой. Щёки её порозовели. Ресницы дрожали над тонкими скулами. Изящная аристократическая кисть замерла у ворота халата, сжав в горсть шёлковую ткань. Она медленно открыла глаза. Её взгляд скользнул по батарее стаканов и чашек, по натюрмортам на стенах, солнечному пейзажу за окном и остановился на лице гостьи.

– Климова… ты что ли?! – смутилась она.

– Ну, наконец-то, – вздохнула с облегчением Ира. – Неужели я так изменилась? Признайся, ты претворялась всё это время?

– Хотелось бы ответить «да», но нет, – Аля подцепила прозрачную дольку лимона.

– Ты хочешь сказать…

– Да ничего я не хочу! – замахала руками Альбина, – ни говорить, ни слушать, – она сморщилась от острой кислоты и некоторое время сидела зажмурившись. – Ты, надеюсь, не по заданию редакции пришла? – насторожилась Аля и тут же потеряла интерес.

Налила себе новую порцию и без предисловий выпила.

– Что не пьёшь? – спросила мрачно, – сказала ведь: самообслуживание, – её пальцы, цепляющие ломтик сыра, дрожали. – Пришла-то чего?

Ирина молчала.

– Жалеть меня собралась что ли? Или учить? – Гурьева презрительно скривила рот. – А может, хочешь посмотреть, чем закончилась моя «история успеха»? Полюбоваться, во что я превратилась?

– Все мы меняемся, – мягко заметила гостья.

– Все-то все, да все по-разному, – шатаясь, Аля поднялась со стула и распахнула халат.

Тело её – матовое, золотистое от какого-то особенного загара, в дорогом кружевном белье – словно принадлежало другой женщине. Ира невольно залюбовалась.

– Теперь ты! – потребовала Альбина.

– Не буду. Мне хвастаться нечем.

Гурьева запахнула халат и торжествующе опустилась на стул. Бокал её вновь наполнился.

– Завидуй! – так и быть, разрешаю, – Аля томно потянулась. – Я и сама себе иногда завидую! Вот и бой-френд мой Феликс, гениальный фотограф – Витьке, кстати, ровесник – говорит: «Время не властно над истинными ценностями!» – это он про меня! Я, значит, для него истинная ценность – поняла? – Гурьева с вызовом посмотрела на Ирину и снова потянулась к бутылке.

Дверь с шумом распахнулась, и в комнату просунулась взлохмаченная голова молодого, но уже потрёпанного жизнью человека.

– Мам, деньжат не подбросишь? – увидев мать в компании незнакомой женщины, сын стушевался, но ненадолго. – Здрасьте.

– Я тебе два дня назад уже подбрасывала, – напомнила ему Альбина.

– Так то было два дня назад!

– Не хочет ни работать, ни учиться, шалопай. Всё бы на чужой шее висеть, – обратилась в пустоту захмелевшая женщина.

– Почему же на чужой? – возмутился Витька. – Мам, ну разве ты мне чужая? Что ты такое говоришь?

– Так, заканчивай комедию ломать! – прикрикнула на него Аля. – Перевод я тебе сделала на месяц, и больше не клянчи, слышишь? Хоть бы тётю Иру постеснялся!

– Тётю Иру, – хмыкнул парень и громко хлопнул дверью.

Стаканы отозвались нежным треньканьем.

– Вся беда в том, что денег завались, – заплетающимся языком призналась Альбина. – А толку? Всё просаживает в казино!..

Она уже порядком опьянела. На крыльях точёного носа выступили бисеринки пота. Помада осталась на кромке бокала. Её лицо, словно отделённое от безупречного тела, старилось на глазах, как портрет Дориана Грея…

Ирина поняла, что чая не будет. И разговора не получится. Её затея оказалась пустой. Ну, живёт себе человек – и живёт. Как хочет – так и живёт! Кто она такая – влезать в чужую судьбу?

С этими мыслями Ира встала из-за стола, не попав в фокус остекленевших глаз Альбины, пробралась на ощупь по мрачному коридору и тихо прикрыла за собой дверь.

***

…Прошло лето. На излёте октября Ирина снова вспомнила об Але. На глаза попалась заметка о женском алкоголизме – и в памяти всплыл остекленевший взгляд Альбины, её аристократическая кисть, сжимающая горлышко бутылки.

К походу в этот раз готовилась основательно. Первым делом встретилась с другом детства – заслуженным наркологом города Жаровым, чтобы узнать, как вести себя с больными в третьей стадии алкоголизма. Купила коробку элитного чая «Даржилинг». Нашла книгу Сони Малевич «Исповедь алкоголички». Несмотря на ужасное название, история заканчивается хеппи-эндом: героиня побеждает страшный недуг и возвращается к нормальной жизни. Вооружившись книгой, чаем и решимостью во что бы то ни стало разговорить Алю, Ирина отправилась по знакомому адресу.

Зачем ей это было надо? Она и сама толком не могла объяснить. Её собственная жизнь – размеренная и благоустроенная – томила однообразием. Не было в ней ни взлётов, ни падений. Никогда Ирина не билась в страстях, никогда не рисковала, не становилась предметом сплетен и пересудов. Хотела ли она этого? Вряд ли. Но яркая, как комета, Альбина всегда манила Иру коснуться хотя бы шлейфа искрящейся событиями звёздной жизни.

Обратная сторона блеска, изнанка роскоши предстала перед Климовой в тот день, когда она впервые после долгого перерыва переступила порог дома Гурьевых. Шок? Да. Но и жалость. Та щемячья бабья жалость, что заставляет плакать над судьбами далёких, чужих соплеменниц. Аля не была для Ирины чужой. Но и близкой не была. Когда-то Альбину окружали многочисленные приятельницы, партнёрши, наперсницы и приживалки. Но ни одна из них не могла приблизиться к Гурьевой теснее, чем та позволяла. А ей позволила – подпустила на шаг ближе, чем всех остальных…

Дом был заперт. Сколько Ира ни звонила, сколько ни терзала кнопки домофона, особняк безмолвствовал. Зловеще щетинились крапивные кусты у забора. За стеклом окна, плотно занавешенного фиолетовой гардиной, билась в конвульсиях белая бабочка с обтрёпанными крыльями.

– Вы к кому? – раздался из-за спины строгий голос.

Ирина обернулась и увидела полнотелую старуху в вязаном пальто.

– К Гурьевой Альбине, – ответила послушно, хотя и так было понятно, в чей дом она стучит. Латунная табличка возле парадного входа матово светилась в обрывках осеннего света.

– Альбины нет, – объявила соседка, – позавчера на скорой увезли.

– Куда увезли, не знаете?

– В областную, куда же ещё, – старуха смерила Климову уничижительным взглядом и натужно вздохнула, – в платную наркологию.

– Спасибо, – бросила на ходу Ира, услышав в спину: «С жиру бесится. Швабру бы ей в руки – некогда было бы болеть…».

Пока ехала на такси, навела справки, узнала номер палаты и только в коридоре поняла, что не знает, как и о чём говорить с Альбиной. Да и сможет ли та разговаривать?

Дежурный врач остановил Климову ещё на дальних подступах. Гурьева велела никого к ней не впускать, а слово пациента платного отделения – закон. Тем более что сейчас она под капельницей. Разумеется, одиночная палата со всеми удобствами. Разумеется, персональная медсестра и внимание лучших врачей. Да, все условия. Нет, ничего не нужно. Как фамилия? Климова? Спросит и сообщит.

Спустя полчаса улыбчивая медсестра с брекетами проводила посетительницу в палату Альбины.

Первое, что бросилось в глаза Ирины, когда она вошла – Алины руки. Они тихо лежали поверх простыни – бледные и безвольные. Сгибы локтей с голубоватыми прожилками были исколоты иглами. Аристократические кисти, развёрнутые слегка вверх, словно ловили дождевые капли. На запястье пульсировала венка, каждый раз выталкивая наружу тонкую паутинку браслета. Такая же венка пульсировала и на виске. Глаза Али были закрыты.

Ира тихонько опустилась на краешек стула – тот скрипнул и разбудил больную.

– Климова, это снова ты, – слабо улыбнулась она.

Вместо ответа Ирина потрясла возле уха коробкой с бенгальским чаем, шуршащим загадочно и многообещающе.

– «Даржилинг», настоящий. Кипяток найдется? – она пошарила глазами по комнате.

– Не нужно. Я не хочу, – Аля опустила веки. – Ты с лечащим моим говорила?

– Нет.

– Ну и правильно. Я сама тебе всё расскажу, – Альбина привстала, опёрлась на локоть и пристально посмотрела на Ирину.

В пройме рубашки показалась худая ключица. Золотистого загара как не бывало.

– Только не здесь, – она окинула тоскливым взглядом уютную комнату. – На воздух бы! Как там на улице?

– Не очень. С утра моросило. И холод собачий.

– Ты ведь отпросишь меня у Эдуарда Анатольевича? – проигнорировала сводку погоды Аля.

– Это и есть твой лечащий врач?

Она кивнула.

– А что, так не отпустит?

Аля отрицательно мотнула головой и затравленно посмотрела в окно.

– Ладно. Подожди, я скоро.

Ирина вышла из палаты, с трудом преодолевая потрясение. Она совершенно не узнавала Альбину. И дело не в том, что та была сегодня абсолютно трезва. Непривычно тиха, пугающе покорна. Из неё ушли те яркость, живость и блеск, восхищавшие когда-то Климову. Словно выключили цветность, наложили чёрно-белый фильтр на радугу.

Эдуард Анатольевич – выбритый до синевы южанин с пухлым пунцовым ртом – цветности не вернул. Напротив – ещё больше вычернил положение вещей. Оказывается, за последний год это уже шестая госпитализация Гурьевой. Бывший муж отказался оплачивать лечение, но у Альбины Сергеевны средства есть, а вот желания вылечиться…

– Вы ей кто? – спросил доктор.

– Не знаю, – пожав плечами, призналась Ира. – Но, кажется, она мне рада.

– Я потому и спрашиваю, что за последний год вы первая посетительница, которую она захотела видеть. Сказать по правде, к ней никто не ходит. Почти никто. Не считая ушлого папарацци, которого пришлось выставить с охраной, да пары женщин, которых Альбина Сергеевна не приняла. Сын навещал её как-то, но она распорядилась больше его не пускать. Что-то у них на почве отцов и детей стряслось, не знаю, что именно, – она человек скрытный. Вот так… – нарколог утопил руки в карманах белого халата.

– Вы ничего не сказали про болезнь.

– Третья стадия, – потупил взгляд доктор. – Боюсь, что всё уже необратимо. Печень практически разрушена. Сердце изношено. Меня ещё удивляет сохранность интеллекта Альбины Сергеевны. Только фрагментарная амнезия. Но если так пойдёт и дальше…

– Но вы же её лечите!? – воскликнула Ирина.

– Разумеется, лечим. И будем лечить. Но этого недостаточно, – Эдуард Анатольевич потёр синий наждак подбородка. – Знаете, мне иногда кажется, что она всё прекрасно понимает и сознательно убивает себя. Да-да, это похоже на медленное самоубийство. А когда человек не хочет жить – его никто не может заставить.

– А психолог? Психиатр?

– Даже они.

По коридору к ним во весь дух мчалась молоденькая медсестра в распахнутом халате: «Эдуард Анатольевич! Эдуард Анатольевич! Там, в пятнадцатой! Женщине плохо!»

– Извините, мне нужно спешить, – доктор тронул Ирину за рукав. – Вы погуляли бы с ней, если есть время. Ей будет полезно, – и побежал вслед за медсестрой в другой конец коридора.

Климова вернулась в палату, едва переставляя налившиеся свинцом ноги. Свинец был в плечах и в голове. Даже веки казались свинцовыми, было больно смотреть. Как Альбина ждала её одетая, сидя в кресле с толстым клетчатым пледом в руках.

– Ну что – пойдём?! – бодро улыбнулась ей Ира. – Отпросила я тебя у Эдуарда Анатольевича. Только зонтик нужно захватить, – она долго копалась в сумке, растворяя свинец во всём теле. Извлекла тугой свёрток с чёрной кнопкой, стянула тесный чехол, выстрелила в потолок гибкими спицами, покрутила над головой пёстрый купол, сложила, встряхнула жёсткими фалдами, повесила на локоть. Забрала у Али плед, раскрыла настежь окно.

Женщины взялись под руки и побрели по длинному больничному коридору к лестнице, ведущей вниз.

В больничном парке было безлюдно. Последние жёлтые листья срывались с чёрных ветвей и долго кружили, словно примериваясь, прежде чем упасть на землю. Дождя не было, но утренняя морось вымочила все скамейки. Только одна, с отломанной доской, спрятавшись под сенью поредевшего дуба, была относительно суха. Ира накинула на неё плед, и женщины уселись, накрывшись с двух сторон мохнатыми клетчатыми краями. Говорить не хотелось.

Ира почувствовала боком, как мелко дрожит Альбина под толстым шерстяным покрывалом.

– Тебе холодно? Может, вернёмся?

– Нет, это не от холода, – усмехнулась Аля, – про абстинентный синдром слышала когда-нибудь? Это он и есть.

Снова воцарилась тишина. В неявные прогалы серого ватного неба пытались пробиться солнечные лучи.

– Помнишь, я тебе про нового любовника говорила? – спросила вдруг Альбина.

– Тот, который Витьке твоему ровесник? Фотограф?

– Фотограф, – Альбина болезненно поморщилась. – Он, знаешь ли, фотосессию мне устроил, – сообщила бесцветно.

– Это ж замечательно! – оживилась Ира. – С твоими-то внешними данными, Аля, можно до старости сниматься!

– Фотосъёмка ню. «Пьяная вишня» называется. Здорово придумал – да? Креативный мальчик. Напоил, раздел догола и фотографировал… Я ничего не помню. Уже в сети увидела. – Альбину передёрнуло, она закрыла лицо руками и беззвучно зарыдала.

Ирина обхватила её за плечи, пытаясь своим телом унять судорогу.

– Теперь денег просит, чтобы из сети убрать.

– О, Господи! – Ира сжимала беззащитное тело подруги, осквернённое, отравленное, бьющееся в бессильных конвульсиях.

– Я-то денег ему дам, – хрипела Аля, – но ты ведь понимаешь, что теперь это никуда не уберёшь! – плечи её тряслись. – Феликс, любовь моя прощальная… – больная вырвалась из цепких объятий подруги и подняла лицо.

Ирина увидела, что та не рыдает, а смеётся.

Поднялся ветер. Волосы Альбины разметало по пледу.

– Вот что, – деловито распорядилась она, отсмеявшись, – когда я сдохну, ты, Климова, обязательно должна описать эту историю. Пообещай!

– С ума сошла?! – не выдержала Ира.

– Пока ещё нет, – ответила Альбина задумчиво, – но не исключено. Эдуард Анатольевич считает…

– Аль, ну возьми же себя в руки! – взмолилась Ирина. – Ты рулила бизнесом, такой крутой была, столько у тебя связей – неужели какую-то болячку не одолеешь?! Феликс этот – да он просто негодяй и шантажист. Его под суд надо! Тот адвокат твой, или лучше сразу к силовикам…

– Что ты несёшь, Климова? Какие силовики? – она обмякла и опустила голову. – Связи… нет никаких связей. Есть только деньги. Ты не представляешь, как ужасно понимать, что тебя больше нет, а есть только эквивалент, которым тебя измеряют. Все.

– Слушай, а хочешь – я прессу подключу? – предложила Ирина, – я, правда, уже отошла от дел, но несколько знакомых остались.

– И что? Только разнесут эту грязь дальше.

Аля откинула спутанные ветром волосы и приблизила свое лицо к лицу Ирины.

– Ир, а ты чего ко мне пришла? Может, попросить что-то хочешь, а стесняешься? Так ты не стесняйся! Вон сынок мой Витенька не стесняется. Принес вчера документы, нотариуса притащил. Мамочка, – говорит, – мало ли что с тобой может случиться, отпиши мне, дорогая мама, половину дома. Дай мне, родненькая, PIN-коды твоих карт. Я ему за этим только и нужна, – Аля наклонилась и подняла с земли ржавый лист с безобразной болячкой. – Ирка, мне страшно. Я так устала… – она снова затряслась всем телом. – Я никому не говорила об этом, но шансов у меня нет… Я умираю, Ирка…

***

И она умерла. Ровно через двадцать дней после той встречи. Альбина лежала в гробу в пене из кружев, как живая – тонкие скулы, длинные ресницы, красивая прическа с диадемой. Только нос, заострённый чуть больше обычного, да замершая на виске венка, напоминали, что это не сон, а смерть. Аристократические кисти покоились одна на другой, прижимая к груди тяжёлый золотой крест.

Вокруг теснились люди. Много людей. На их лицах читались все оттенки скорби по безвременно усопшей. Цветы – корзинами, охапками – всё несли и несли. Всхлипывали женщины, вздыхали мужчины. Произносились речи. Вспоминались былые заслуги. Восхвалялись таланты и красота. Звучал Реквием в живом исполнении симфонического оркестра. У ног покойной неприкаянно томился единственный наследник, закрывшись от посторонних глаз чёрными стёклами очков. Гурьев, прилетевший из Милана в сопровождении жены и двух телохранителей, глубокомысленно молчал. Были здесь и тренер по ушу, и титулованный адвокат, и главный режиссёр, и ди-джей, и профессор… Возможно, и негодяй Феликс присутствовал на этом скорбном сборище, но Ирина не знала его в лицо. Эдуард Анатольевич часто моргал, сжимая в руках корзину жёлтых роз. Домработница Нина тёрла опухшие глаза, оплакивая щедрую хозяйку, бросившую её на произвол судьбы. Поодаль стояла и суетливо крестилась старуха в вязаном пальто.

Чёрный ноябрь торопил поскорее завершить похоронные формальности. Брызнул дождь, окропив слезами щёки Альбины. Лицо покойной прикрыли вуалью, а сверху полированной крышкой красного дерева. Гроб водрузили на катафалк. Расселись по машинам. И так получилось, что и в последний свой путь Альбина Гурьева отправилась снова одна. Почти одна – на лавке у гроба вместе с Ирой оказалась лишь старуха-соседка в вязаном пальто, не проронившая за всю дорогу до кладбища ни единого слова.

Когда первые комья земли застучали о крышку гроба, небо над могилой порвалось. Невесомые тополиные пушинки закружились в неистовом танце. Белые бабочки с обтрёпанными крыльями колотились в обтянутые трауром спины, садились на цветы и замирали. Снег засыпал чёрную землю, и стало светлее. А может, светлее стало оттого, что навсегда закончилось Алино одиночество. И страх, и боль. Все плохое закончилось. А когда заканчивается плохое – начинается хорошее. По-другому и быть не может, – думала Ирина, глядя в бесконечно белое небо.

Вернуться к началу