Алька аля алевтина рассказ на дзен

Алевтина

Алевтине тринадцать.
    — Алька, свинья паршивая, — Нинель Андреевна дала звонкую пощечину своей дочери прямо на Красной площади. Где-то между музеем Ленина и собором Василия Блаженного.
    Аля заплакала. За что получила еще одну оплеуху, на этот раз по голове, растрепав прическу. А Алевтина все утро так старательно заплетала непослушные волосы в замысловатую корзинку.
    — Сейчас же идем в парикмахерскую! Надоели твои пакли. Фу! Стыдобище! – отчеканила мать.
    Алю спасло от пострига только мамина экономность. В Москве стрижки намного дороже, чем в родной Тюмени. Но даже спасенные локоны не смогли поднять девочке настроение. Она без всякого удовольствия смотрела на животных в зоопарке, куда они отправились с матерью. И даже милые обезьянки, которые смешно строили рожицы любопытным посетителям, не смешили Алю. Но она улыбалась. Улыбалась для мамы. Ведь если мама увидит, что Але грустно, она непременно расстроится, замкнется в себе и ,возможно, даже поменяет билеты на поезд Москва- Тюмень на более ранний срок. А Алевтина этого не хотела. И она улыбалась. И не беда, что вместо парка культуры мама повела ее в зоопарк. И не беда, что мама не купила ей игрушечный набор доктора, заявив, что Алька уже взрослая, что это глупо играть в тринадцать лет не пойми во что. И купила ей книгу «Редкие исчезающие животные». И Аля улыбалась, вдыхая специфический неприятный запах от клеток со зверями. 
Через много лет Алевтина даже не вспомнит, что получила обидную пощечину от матери за то, что сняла с нового голубого платья дурацкий бантик на поясе. Но никогда не забудет своего стыда перед прохожими, и …огромной вины перед мамой.
Алевтине три годика.
    Лето. Солнце. Беззаботное детство. Беззаботное? Кому как.
    Аленька играла у своего деревянного дома с резными наличниками и огромной яблоней прямо в центре двора. Девочка катала зеленую металлическую коляску (подарок дяди Васи) с куклой Ниной. Аля представляла, что она мама, а Нина ее дочка и что, будто, они идут в магазин за хлебом и шоколадной медалькой. Аля так увлеклась фантазиями, что не заметила как съехала с дорожки на цветник. Алевтине запрещено было ходить здесь, ведь тут росли разные красивые цветы. За ними следила бабушка, стригла, опрыскивала, поливала. Но раз уж судьба привела ее сюда, желание побывать в неизведанном оказалось выше наказания за непослушание. И Аля двинулась по травке прямо к тому красному цветку с огромными лепестками. И только девочка протянула руку, чтобы погладить шелковистый цветок, как откуда ни возьмись, огромная зеленая лягушка прыгнула Але на руку, и тут же ускакала, исчезнув в густой траве. От ужаса и неожиданности Аля испугалась. Произошел конфуз. Ребенок описался. Дальнейшее Аля плохо помнила и понимала. Все происходило как в тумане. Ее обнаружила мама в запретном месте в мокрых трусишках. Затем последовало наказание. Мама отлупила дочку по мокрой попе поясом от кожаного плаща, заставила стирать трусики, а напоследок, поставила в угол, в котором Алевтина долго стояла, ковыряя пальцем штукатурку, за что была переведена в дровенник. Пришедший с работы отец ничего не  сказал по поводу красных от слез глаз дочки, а быть может, даже не замечал саму дочь. Порой Але казалось, что папу заколдовала злая ведьма, и он не может видеть маленьких детей.
Алевтине шесть.
    Алевтина смотрела на куклу в русском народном костюме и не могла оторвать глаз.
    -Ты хочешь эту куклу, Алевтина? — спросила мама. Аля молча кивнула. И, о, чудо! Мама купила.
    Всю дорогу из магазина домой Аля держала игрушку в руках и потихоньку говорила с ней. Но детское счастье длилось ровно до того момента, пока они не переступили порог дома. А дома их ждала бабушка. Она сегодня ходила на родительское собрание в детский сад, и Вера Геннадьевна жаловалась на Алю. Что Аля ленится, не хочет заправлять после сончаса постель, что прибирает игрушки лишь после того, как ее дважды попросят. Пока бабушка в красках рассказывала об Алином поведении маме, Аля становилась мрачнее тучи, она понимала, что сейчас ее накажут. И она не ошиблась. Мама дала подзатыльник и забрала куклу Аленку. Целую неделю Аля старалась вести себя хорошо. И вечером в пятницу, когда на мамин вопрос воспитательница ответила, что Аля умница и первая помощница, Аля просияла. Дома ей вернули куклу. Аля смотрела на нее и не понимала. Ведь она ждала этого момента, мечтала, даже во сне видела. Почему же теперь, когда Аленка вот она в руках, Алю не радуют ее белое лицо, коса ниже пояса, перехваченная красной тесьмой, длинный яркий сарафан. Почему? Мама, заметив равнодушие, сказала: «Алька, свинья паршивая! Я столько денег потратила  на эту куклу, а она нос воротит. Дрянь неблагодарная. Ничего больше не получишь». 
— Мама, — пропищала Аля, — мне нравится Аленка, очень. Я ее берегу, чтобы нечаянно не сломать.
Через три дня Аленку разодрала собака Вилька. Аля забыла куклу во дворе на лавочке, и собака, которую на ночь спускали с цепи, воспользовалась случаем и покуражилась над игрушкой. На утро куклу нашел дедушка. Она была без волос, помятая и грязная. Аля, увидев свою куклу, хоть и нелюбимую, заплакала горючими слезами. Она обнимала Аленку своими ручонками и причитала
— Милая моя, прости, что я забыла тебя на лавочке.
— Ты оставила куклу во дворе? – строго спросила мама и наотмашь ударила дочь по лицу.  
— Хоть бы я умерла, — прошептала Аля. Мама услышала и заплакала. Аля подбежала к ней, хотела обнять. Но мама, оттолкнув ребенка от себя, сказала со слезами в голосе.
— Я плохая мать. Поэтому ты хочешь умереть, Алька? Раз я такая плохая, не общайся со мной. Завтра же отведу тебя в детский дом.
 Аля зарыдала, причитая.
— Мамочка, не надо в детский дом. Ты не плохая, ты хорошая. Я не буду умирать.
Бабушка вышла в коридор и, толкнув внучку так, что она чуть не упала, сказала.
— Бессовестная! Опять мать довела. А в девятнадцать лет что, убьешь ее?
Алевтине девятнадцать.
Вот и наступил самый счастливый незабываемый день в жизни Аленьки, день ее свадьбы с самым лучшим парнем в мире, единственным и неповторимым, Павликом Завьяловым. Как он ухаживал! А как он понравился маме! Нет, пожалуй, самый счастливый день, это тот, когда мама сказала в ответ на просьбу Павла отдать ему руку Альки.
— Я согласна! – сказала мама, словно она была не будущей тещей, а самой невестой.
Аля не спала целую неделю, ела кое-как перед визитом Павлика и его родни. И о, чудо, мама разрешила выйти замуж. Она не смогла противостоять семье Павлика. Сватать Алю пришли Ева Арнольдовна – мама Павла, Иван Андреевич – папа, старший брат Володя с супругой Леной и бабушка Аглая. Завьяловы внеслись в Алину двухкомнатную квартирку, как ураган. Они громко и быстро говорили, одновременно выставляя разнообразные деликатесы, одаривая будущую родню подарками. Скорее всего, Нинель Андреевна просто повелась на золотые часы с тремя бриллиантиками и одним изумрудиком на циферблате и прочему искушению. Отцу Завьяловы также подарили часы, очень хорошие, фирменные, но папа подарка не оценил, он вообще был далек от мирской суеты. Папа что-то вечно открывал, писал, защищал диссертации, правда, почти всегда безуспешно, но так или иначе, он весь был в науке. Бабушке новые родственники преподнесли бесподобной красоты и, несомненно, дорогущую брошь. Бабушка тут же нацепила ее на ситцевый фартук и поковыляла к зеркалу любоваться.
 Церемония бракосочетания прошла, как во сне. Аля почти ничего не слышала и не видела, только на автомате делала и говорила то, что положено на таком мероприятии. Мысли девушки были заняты одним: «Поцелует-ли меня мама?», когда женщина с медалью на груди скажет: «А теперь родители можете поздравить молодых». Родители Павлика непременно облобызают и сына, и сноху, а заодно всех гостей по очереди. А вот в Алиной семье не принято целоваться. О, Боже, вот тетка и сказала эти страшные слова: «Родители, поздравьте молодых». Завьяловы бегом подбежали к новобрачным, подарили букет из каллов, сказали хорошие слова и полезли целоваться. Аля, будучи частым гостем в их семье, уже привыкла к бесконечным поцелуям по поводу и без него, и ей даже нравилось, как папа чмокал ее в щечку или в макушку, говоря: «Алюся, ты это, того!». А мама норовила попасть прямо в губы, и никакие увертывания со стороны Али не могли ее сбить с толку. Ева Арнольдовна брала Алину голову крепкими руками и со словами «Алька, не вертись» дарила Але смачный поцелуй. Аля часто фантазировала, как мама подходит к Але, берет голову своими руками и крепко целует. Но это всего лишь фантазии, в реальности обстояло все совсем иначе. Когда Завьяловы, наконец, отцепились от молодых и дали возможность и Алиным родителям поздравить, случилось нечто. Мама подала букет роз, сухо сказала «Поздравляю», пожала руку жениху, хотела то же самое делать и невесте, как Аля приблизилась к маме и попыталась чмокнуть ее в щеку. Мать, не ожидая такого подвоха, отпрянула от невесты, толкнув ее ребром ладони в живот, затем, опомнившись,  что на них смотрит толпа гостей, взяла Алю за руку и, делая вид, что целует ее, прошипела в ухо: «Дрянь! Какая же ты дрянь, Алька! В такой день унизить мать! Сволочь! Никогда тебя не прощу! Последние слова мама говорила со слезами.
— Мамочка, прости, я не хотела, — сказала Аля, но мама уже отошла. Аля зарыдала в голос, размазывая тушь с глаз наманикюренными  пальчиками. Гости приняли Алину истерику за свадебный невроз. Жених, кажется, ничего не понял. И только Ева Арнольдовна сказала Але негромко, чтобы никто не слышал.
— Аленька, добро пожаловать в нашу семью. Ты теперь под моей защитой, дочка!
Аля хотела объяснить, что это она обидела маму, а не наоборот. Но свекровь, по обыкновению расцеловав невестку во все незащищенные одеждой места, не слыша, что лепечет Аля.
Але три недели.
Нинель не спала, казалось, целую вечность. А этот красный орущий сверток продолжал издеваться над ней. Новорожденная Алечка никак не хотела успокаиваться.
— Если она не замолчит через пять минут, я выкину ее в окно, — зло крикнула Нинель вернувшемуся с работы мужу. Но он, словно и не слыша ее ужасного высказывания, произнес.
— Нинель, разбуди меня завтра пораньше. У меня важное собрание на кафедре.
Ворча себе под нос, Нинель стала собирать свои вещи в большой коричневый чемодан. Она решила бросить и мужа, и это орущее чудовище, и дом, в котором так хотела поселиться еще год назад.
— Доченька, — говорила ей мать, — Щербинины – зажиточная семья, и сынок их – будущий светила науки, я слышала, он подает большие надежды. И папенька ему поможет, глядишь, Петька и академиком станет. Будешь, как сыр в масле, кататься. Нинель вняла словам матери и вышла замуж за Петра Щербинина. Тем более, сделать это было легче легкого. Петя жил в каком-то ему одному ведомому миру. Куда его вели, он шел, как агнец на заклание. Только о науке он думал и мечтал.
Нинель с чемоданом в руках зашла в материнский дом со словами.
— Мама, не могу больше. Эта все время орет, а этот, как зомби. Все, не могу, — и Нинель зарыдала навзрыд, вытирая кулаком слезы.
Мать выслушала, пожалела и отправила обратно к мужу, убедив дочь, что терпение и труд все перетрут, что ей надо чуть-чуть подождать, и золото посыплется на голову, деньги некуда будет складывать, лучшие модельеры будут шить ей наряды…
 Но время шло, и вместо балов и курортов Нинель вынуждена была вести домашнее хозяйство, ложиться в постель с ненавистным мужем, воспитывать неблагодарную дочь и, о ужас, работать на швейной фабрике.
Алевтине двадцать три.
Мама вернулась из больницы измученная и физически, и морально. После операции она стала совсем невыносимой. Капризничала, как малое дитя, заставляя дочь по нескольку раз на день менять постельное белье, мотивируя тем, что оно недостаточно чистое. Аля все делала, по мнению мамы, не так, не то, не туда, не во столько. Принесла не то мыло, не ту ночнушку, не те тапки, не так поздоровалась, зачем улыбнулась, что-ли весело? Наблюдавшие за этой картиной соседи по палате жалели Алю.  А однажды, когда Нинель Андреевна пролила судно с мочой, все видели, она сделала это нарочно, но, как всегда, обвинила в случившемся Алю и приказала ей: «Не смей звать санитарку, Алька! Если у тебя руки – крюки, будь любезна все убрать сама». Аля послушно все убрала Соседка по койке Зинаида Петровна, не выдержав, сказала: «Ох и стерва ты, Нинель. За что девчонку ненавидишь?». Нинель залилась горючими слезами. Аля подбежала к матери, стала ее утешать, а, повернувшись к Зинаиде, сказала: «Ну зачем Вы так, тетя Зина? Мама просто очень слаба, и операция ее истощила. Я потерплю. Лишь бы мама поправилась.
— Тьфу, малохольная, — выкрикнула Зинаида, — операция. Подумаешь, чирей удалили на заднице. А ведет себя, как будто сердце пересадили, как минимум. Нинель продолжала рыдать, причитая
— Потерпит она, дрянь какая неблагодарная.
— Мамочка, тебе нельзя волноваться, — суетилась возле матери Аля.
— Правильно тебя Пашка бросил. Будешь теперь одна идиотку свою растить, — и мать засмеялась нехорошим, каким-то злым смехом.
— Ева не идиотка, — тихо, но твердо сказала Аля и, наверное, впервые в жизни почувствовала острый укол в самое сердце.  
— Не позволю обижать мою дочь никогда, — прошептала Аля и вышла из палаты.
По дороге домой Аля задумалась о своей жизни. Ну почему она всю жизнь терпит эти унижения. И сама себе отвечала: « Потому что она моя мама, она дала мне жизнь, я всю жизнь должна быть ей благодарна!».
Алевтине тридцать пять.
— Мамочка, опять бабушка обидела? – Ева обняла Алю и поцеловала вначале в одну щечку, потом в другую, затем по очереди в лоб, нос и губы. Аля все-таки получала желанные дочерние поцелуи и была абсолютно счастлива.
— Ну что ж ты такая терпила, мамуля?
— Евочка, да, у нее сложный характер, но она моя мама, она дала мне жизнь, и я должна быть благодарна.
— Мам, неужели ты не понимаешь, что давно уже пора развернуться, уйти от нее далеко-далеко и не вспоминать. Что поделать, такое бывает, что мать ненавидит свою дочь, редко, но бывает. Мамочка, давай уедем из этого города. Папа давно зовет меня к себе в Москву.
— Доченька, он зовет тебя. А я в какой роли там появлюсь? Мы давно с ним чужие люди. Да и школу не хочется менять, впереди выпускные классы.
— Мам, поверь, школа там тоже есть, — засмеялась Ева и продолжила, — папа знает, как мы живем, и он сам пригласил тебя, обещал помочь с обменом квартиры Тюмень на Москву.
— Я подумаю, — мама расцеловала дочь и задумалась. 
Да, она давно понимала, что нежеланный, а потому нелюбимый ребенок у матери. Понимала, что мать совсем съехала   с катушек в своей ненависти к  дочке. Ее сдерживала только Ева.  У Али нашлись силы противостоять матери в плане Евы, она не позволяла даже взглянуть криво на дочку. А с некоторых пор Ева встала на защиту матери, и Нинель Андреевна при Еве была сравнительно спокойна, но наедине она просто бесновалась. Она  могла плюнуть на дочь, дать ей пощечину, кинуть чем-нибудь в нее. А Аля терпела и снова, и снова шла в материнский дом по первому ее зову. Последней каплей было событие, перевернувшее всю жизнь Алевтины. Аля только вернулась от матери. Нинель оступилась на лестнице в подъезде и кубарем покатилась вниз. В результате  руки и ноги в синяках, лицо в кровоподтеках. Аля каждый вечер приносила в дом матери продукты, лекарства, готовила еду и хлопотала по хозяйству. Мать, по обыкновению, пинала ногой ведро с водой для мытья полов, плевала на дочь и обзывала последними словами. Аля терпела. Она рассуждала так: «Мама недавно потеряла мужа. Папа умер всего полгода назад. Конечно, у кого хочешь крышу сорвет». Все вокруг понимали, что смерть отца, по большому счету, даже и заметна никому не была, равно, как и его « невидимая» жизнь. По возвращении домой Аля приняла душ, из кухни вкусно пахло булочками. «Евочка стряпает» — улыбнулась Аля. «Моя радость, моя отрада» Ева встретила маму поцелуями и краиво сервированным столом. Но не успели они довести ужин до конца, в дверь позвонили. Эта трель была какая-то тревожная, страшная. 
— Не откроем, — предложила Ева. Аля пожала плечами и пошла открывать.
— Капитан Ильин, — представился молодой мужчина в форме и сунул под нос Але красную книжицу. 
В милиции Аля провела восемь долгих дней. Пока разбирались, что к чему, Еве разрешили пожить у соседки. Нинель Андреевна заявила, что ее дочь Алевтина избила ее до полусмерти, хотела убить, чтобы завладеть квартирой, но не вышло.
— Чушь! – в один голос твердили соседи как Али, так и Нинель, все немногочисленные родственники также встали на защиту Али, коллеги по работе написали целую петицию в помощь Але.
— Мама, зачем? Что я тебе плохого сделала? – спросила Аля у мамы. Мама зарыдала фальшивыми слезами и запричитала.
— А кто тогда меня избил? Если не ты?
— Мама, ты что, не помнишь? Ведь ты сама упала с лестницы в подъезде, — Аля подумала, вдруг у матери и впрямь началась деменция. Но эти мысли развеялись после фразы, брошенной матерью.
— Не смей называть меня матерью, дрянь! Всю жизнь мне испортила.
Аля вышла из родительской квартиры, не уронив ни слезинки. Вечером Аля с Евой созвонились с Павлом и стали готовиться к переезду.
Но начать новую жизнь не получилось. Мать стала устраивать концерты со слезами и  вскрытием вен. Просила прощения, обещала быть хорошей матерью и бабушкой. Алевтина с её гипертрофированным чувством долга не смогла бросить мать. Но как только все документы по обмену были отозваны, Нинель начала терроризировать дочь с большим упорством.  
Алевтине пятьдесят.
— Кажется, дождик начинается, — тихо сказала Аля сама себе, а потом, встав со скамеечки, затронула рукой землю на могильном холмике и произнесла.
— Мамочка, я поеду, ладно? Не скучай, я через недельку приеду тебя навестить. Мне плохо без тебя, мама! Скоро десять лет, как тебя нет, а мне кажется, еще вчера мы гуляли с тобой по Красной площади, держась за руки, а потом ехали в зоопарк, смотрели на обезьянок. Помнишь, как нам было весело вдвоем? А теперь я одна. Ева с семьей живут за границей. Приезжают очень редко. Зовут меня к себе, но как я оставлю тебя? Мамочка, прости меня за все!
И Аля горько заплакала, вытирая слезы своей немолодой уже рукой.
 

Проснувшись от тихого стука в окно, я открыла глаза и увидела букет красивых ромашек.

— Андрюша, ты сумасшедший? Сейчас отца моего разбудишь! — прошептала я, улыбнувшись от счастья.

— Катюша, пойдём на речку, искупаемся. Вода сейчас чистая и теплая, как парное молоко, — тихо сказал Андрей.

— Ладно, жди меня на нашем месте, я скоро!

Быстренько одевшись, я выбежала из дома.

— Катерина, ты куда собралась с самого утра? — строго спросил мой отец.

— Пойду искупаюсь на речку, пока солнце сильно не палит.

— Только недолго! Дома работы много, а тебе лишь бы гулять! — сказал отец.

***
С Андреем, мы уже полгода встречались. Нам приходилось прятаться от людей, потому что мой отец был против того, чтобы я общалась с ним.

У нас в деревне, семью Андрея, считали пропащей. Его отец, уже 12 лет находился в колонии, а мать беспробудно пила. Поначалу я пыталась объяснить отцу, что Андрей не виновен в том, что у него такие родители. Ведь сам парень, был добрым и хорошим человеком.

Папа даже не стал меня слушать. Он считал, что я глупая и совсем не разбираюсь в людях.

— Я вижу, толку с тебя не будет. Ты такая же недалекая как и твоя мать. Ничего, я сам найду для тебя муж.

Мама молча терпела обиду, ведь она не смела перечить отцу.

— Дочка, не спорь с ним. Это бесполезно, только хуже будет, — говорила моя мать.

***
— Я не надолго, отец сказал, что у нас много работы, — произнесла я, обнимая любимого.

— Катя, давай сбежим отсюда. Ведь тебе никогда не позволят выйти замуж за меня.

— Андрюша, это плохая идея. Куда мы сбежим? У нас даже денег нет, как мы будем жить?

Оглянувшись назад, я вскрикнула от неожиданности и перепугу. Не далеко от нас стоял мой отец, и наблюдал за нами.

— Я так и знал! Быстро домой, больше ты не выйдешь со двора! — крикнул отец.

— Дядя Витя, почему вы так ненавидите меня? Ведь я ничего плохого не сделал вам! Мы любим друг друга и хотим быть вместе, — сказал Андрей.

— Андрей, ты и в правду считаешь, что моя семья может породниться с твоей? — засмеялся отец. — Найди себе ровню, а к моей дочери не смей подходить — иначе, сильно пожалеешь.

Дома у меня был скандал. Папа запретил мне выходить одной со двора, и сказал, что будет искать мне мужа. Мне не пришлось долго ждать его обещания, уже через неделю, он приказал мне готовится к встрече со сватами..

— Бедная моя девочка! Хоть бы у тебя была судьба получше моей, — плакала моя мать.

— Мама, кого он нашел мне? Ты видела моего жениха?

— Нет, дочка. Но отец сказал, что парень серьезный и богатый, живет в соседней деревне.

Увидев своего жениха, я чуть не лишилась чувств.
Он был старше меня лет на пятнадцать, лысый и с большим пузом. К тому же, как выяснилось позже, Владимир был вдовцом и воспитывал двоих сыновей.

Ночью, я плакала и не могла уснуть. Я была в отчаянии, и пожалела, что не сбежала с Андрюшей. На рассвете, я услышала, как кто-то тихонько постучал в моё окно. Я поняла, что это Андрей.

— Катюша, милая, ты плакала? Я видел, что к тебе сваты, приезжали. Катенька, я не смогу без тебя. Давай сбежим, я продал свой мотоцикл, деньги у нас будут на первое время, а потом я заработаю.

— Андрей, я согласна на всё! Ты прав, мы молодые и здоровые люди, устроимся как нибудь.

— Вот и отлично, я приду завтра в это же время. Ты собери необходимые вещи и жди меня, — сказал парень, и поцеловал меня.

Я очень обрадовалась и целый день находилась в, приподнятом настроении.

— Катерина, с чего это ты весёлая такая? — спросил отец с подозрением.

— А что же мне делать? Плакать все время? Мнк, надоело уже. Может, этот Владимир не такой и плохой, как мне показалось.

— Ладно, иди к себе! — скомандовал папа.

В ту ночь, я не спала. Дождавшись, когда в доме стихнет, я собрала немного вещей и стала ждать Андрея. Настало утро, а он так и не пришел. Сев на кровать, я горько заплакала. Неожиданно, распахнулась дверь, на пороге стоял мой отец.

— Не жди его, не придет больше твой Андрей! Собирайся, ты сегодня, переезжаешь к своему будущему мужу!

Через две недели, мы расписались с Владимиром. У меня не было свадьбы и красивого наряда, о котором я так мечтала. Мой муж, посчитал это ненужной растратой денег.

Долгие годы, я жила как рабыня. Сыновья моего мужа, открыто ненавидели меня, да и Владимир, относился ко мне как к прислуге. Я родила дочь, Олечку, и надеялась, что мой муж поменяет ко мне отношение, но чуда не произошло, он по прежнему обижал меня.

Я работала с утра до поздней ночи. Всё держалось на мне: огород, большое хозяйство, дом и кухня. Мой муж, не жалел меня и никогда не помогал. Через 15 лет, я стала вдовой. Мои пасынки, продолжали эксплуатировать меня и издевались над Ольгой.

Через полгода, я заболела и слегла на долго. Моим пасынкам это не понравилось.

— Катерина, ты чего лежишь днями? Думаешь, если отца нет, то можно не работать теперь? — спросил меня старший сын Владимира.

— Мишка, ты не видишь, что мама больная? Чего пристал к ней? — вступилась за меня дочь.

— Не вижу! Притворяется она! И вообще, проваливайте из нашего дома, достали вы нас уже! — кричал Миша.

— И уйдем! Вот поправится мама немного, и сразу уйдем от вас, — кричала Оля.

— У нас здесь не лазарет! Проваливайте прямо сейчас!

Еле поднявшись с кровати, мы с дочкой собрали свои нехитрые пожитки и ушли. Я еле передвигалась, но всё равно была рада, что избавилась от этого ярма. Отца моего уже не было, и дома нас встретила моя старенькая и больная мать.

— Правильно сделали, что ушли. Давно нужно было это сделать. Нечего вам батрачить на этих лодырей, — сказала моя мать.

— Мама, а как Андрей? У него наверное семья, дети?

— Не знаю, Катюша. Слышала, что он уехал на заработки лет 10 назад.

— Он тогда предал меня, мы ведь бежать с ним хотели…

— Нет, он не предавал тебя. Виктор подслушал ваш разговор, и не дал Андрею забрать тебя. Отец твой раскаялся на старости, он понял, что сломал тебе жизнь, хотел даже прощение попросить, да не успел, — заплакала мать.

Я сидела на крыльце родного дома и наслаждалась свободой.

— Здравствуй, Катюша!

Я вздрогнула, услышав знакомый голос. Оглянувшись, я увидела Андрея, он стоял у калитки с букетом ромашек.

— Андрюша, здравствуй! Ты совсем не изменился, только возмужал немного! — я улыбнулась, и подошла к любимому человеку.

— Проходи, я тебя чаем напою, — сказала я.

Всю ночь, мы сидели во дворе и разговаривали.

— Несправедливо жизнь обошлась с нами, очень жаль, что мы не смогли бежать тогда, — произнесла я. — Андрей, почему ты не женился? Ведь ты, красивый, видный мужчина.

— Катя, ты же знаешь, что я однолюб. Если честно, я знал, что ты рано или поздно вернешься. Вот и дождался, — улыбнулся мужчина.

— Да, только молодость нашу уже не вернуть…

— Катюша, о чём ты, говоришь? Тебе всего 33 года, я всего лишь на год старше тебя! Какие наши годы?! — Андрей улыбнулся и обнял меня.

— Теперь, ты выйдешь за меня замуж? Я времени не терял зря, и сейчас, завидный жених. Пока тебя не было, я построил для нас двухэтажный дом, и открыл небольшую пилораму.

— Выйду конечно! Кто же откажется от жениха с таким приданым? — засмеялась я.

Вскоре мы поженились с Андреем. В этот раз, у меня было красивое белое платье, нашу свадьбу, мы, отмечали с размахом, в ресторане.

Только сейчас, я, поняла, что значит быть любимой женщиной. Андрюша жалел меня и оберегал. Через два года, у нас родился сын. Я считаю, что заслужила своё счастье, пройдя много унижений и страданий.

Буду очень рада, если подпишитесь на мой канал!

Федор Абрамов

Алька

Новостей тетка и Маня-большая насыпали ворох. Всяких. Кто женился, кто родился, кто помер… Как в колхозе живут, что в районе деется… А Альке все было мало. Она ведь год целый не была дома, а вернее сказать, даже два, потому что не считать же те три-четыре дня в прошлом году, что на похороны матери приезжала.

И вот тетка и Маня-большая только замолчат, рот закроют, а она уж их теребит снова:

– Еще, еще чего?

– Да чего еще… – пожимала плечами Анисья. – Вот клуб строят новый. Культурно жить, говорят, будем…

– Слышала! Сказывала ты про клуб.

– Ну тогда не знаю… Все кабыть…

Тут Маня-большая – она тоже немало поломала свою старую голову, чтобы угодить гостье, – догадалась наконец разговор перевести на другую колею.

– Все нас да нас пытаешь, – сказала Маня, – а ты-то как живешь-можешь в своем городе?

Алька блаженно, до хруста в плечах потянулась, почесала голой пяткой гладкий, с детства знакомый сук в половице под столом, потом разудало тряхнула своим рыжим, все еще не просохшим после бани золотом.

– Ничего живу! Не пообижусь. Девяносто рэ чистенькими каждый месяц, ну, и сотняга – это уж само малочаевые…

– Сто девяносто рублей? – ахнула Маня.

– А чего? Я где работаю-то? В районной столовке или в городском ресторане? Филе жареное, жиго, люля-кебаб, цыплята-табака… Слыхала про такие блюда? То-то! А подать-то их, знаешь, как надо? В твоей столовке районной кашу какую под рыло сунули – и лопай. А у нас извини-подвинься…

Тут Алька живехонько выскочила из-за стола, переставила с подноса на стол все еще мурлыкающий самовар, чашки, и стаканы – на поднос, поднос на руку с растопыренными пальцами и закружилась, завертелась по избе, ловко лавируя между воображаемыми столиками.

– А задок-от, задок-от у ей ходит! – восхищенно зацокала языком Маня. – Кабыть и костей нету.

– А уж это у нас обязательно! Чтобы на устах мед, музыка в бедрах. Нам Аркадий Семенович, наш директор, так и говорил: «Девочки, запомните, вы не тарелки клиенту несете, а радость».

Алька еще раз показала, как это делается, затем, довольная, с пылающими щеками, опустила на стол поднос с чайной посудой (только сейчас стаканы звякнули), разлила остаток вина по рюмкам.

– Давайте за Аркадия Семеновича! Во мужик – закачаешься! Бывало, выстроит нас, официанток, в зале, покамест в ресторане народу нет, сам за рояль и давай команды подавать: «Девочки, задиком раз, девочки, задиком два…», «А теперь, девочки, упражнение на улыбку…». Сняли. За насаждение порочных нравов… в советском быту… Теперь у нас такой зануда директор – выше колена юбку не подними. Не по кодексу. Я, кажись, скоро стрекача задам. К летчикам, наверно, подамся. По городам летать…

– А Владислав-то Сергеевич как? – спросила Майя.

– Чего Владислав Сергеевич?

– Ну, в части препятствий… Жена с молодыми мужиками…

Алька быстро взглянула на густо покрасневшую тетку и сразу все поняла: это она, тетка, скрыла от всех, что Алька не живет с Владиком. Скрыла, чтобы избежать пересудов.

Но Алька не любила хитрить, как ее покойница мать, а потому, хоть тетка и делала ей знаки глазами, рубанула сплеча:

– Не живу я с Владиком. Рассчитала на все сто и даже с гаком.

– Ты? Сама? – У Мани от удивления даже нижняя губа отвисла. Точь-в-точь как у Розки, старой кобылы-доходяги, на которой в последнюю зиму перед болезнью отец возил дрова для сельпо.

– А чего? Он шантрапа, алиментщик заядлый, а я чикаться с ним буду, да?

– Кто алиментщик? Владислав-то Сергеевич алиментщик? – еще пуще прежнего удивилась Маня.

– Ну! Да еще алиментщик-то какой! Двойной. Я сдуру-то, когда он от нас удрал, не сказавши, обревелась. Думаю – все: пропала моя головушка. К евонному начальству в городе прикатила – слова сказать не могу: вот какая деревенская дуреха была! А потом как начальиик-то сказал мне, хороший такой дядечка, полковник с усами, что у Климашина и так двойные алименты, я – дай бог силы– и руками, и ногами отпихиваться стала. Сообразила! До восемнадцати лет ползарплаты платить будет, а мне вприглядку глядеть?

Вдруг голосистая бабья песня ворвалась в избу, от грохота грузовика задрожали стекла в рамах.

Алька кинулась к раскрытому окошку, но машина уже проскочила – только пыль клубилась на дороге.

– Свадьба, что ли, какая? – спросила она у старух.

– Не, то скотницы, – ответила Анисья. – С утрешней дойки едут. С поскотины. Все вот ноне так. Завсегда с песнями.

– А чего им не с песнями-то? – фыркнула Маня. – Деньжища загребают – ой-ой!

– А Лидка Вахромеева, подружка моя, по-прежнему в доярках?

– В доярках. Только теперь она не Вахромеева, а Ермолина.

– Кто – Лидка не Вахромеева? Дак чего же вы молчали?

– Да я писала тебе, – сказала Анисья. – Еще зимусь вышла. За Митрия Васильевича Ермолина.

– Чего-чего? За Митю-первобытного? – Алька расхохоталась на всю избу. – Ну и хохма! Да мы, бывало, с ней первыми потешались над этим Митей!

– А теперь не потешается. Теперь – муж. Хорошо живут. Хорошая пара. А уж Митрий-то – золото!

– Да какое золото! – хмыкнула Маня.

– Нет, нет, не хинь, Архиповна, Митрия! – горячо вступилась за Митю Анисья. – Человек весь колхоз отстроил – шутка сказать! А сами-то они коль дружны, ноне-ка такого и не увидишь. Я тут на днях встретила, к реке идут с бельем, Митя сам корзину несет. Ну-ко, кто из нонешних мужиков женке своей пособит? И вина не пьет…

– А все равно недотепа, мозги набекрень, – твердила свое Маня, и из этого Алька заключила, что старуха не сумела пробить лаз к Мите и Лидке – это уж наверняка, раз она с таким усердием поливает их грязью.

* * *

Алька уже выбегала сегодня на улицу и, как говорится, успела и ноги в утрешней росе прополоскать, и солнышка утрешнего ухватить; а вот как она истосковалась по своей деревне – козой запрыгала от радости, когда спустилась с крыльца.

Ей всюду хотелось побывать сразу: и на горках, за дорогой, у черемухового куста, возле которого она, бывало, с отцом поджидала возвращавшуюся с пекарни усталую мать; и на лугу, под горой, где все утро заливается сенокосилка; и у реки…

Но верх над всем взяла деревня.

Деревни, по сути дела, она еще и не видела. Приехала ночью, в закрытом райкомовском «газике» (чтобы пыли меньше было) – много ли наглядишь? А утром – глаза не успела продрать – Маня-большая. Никто не звал, не извещал – сама приперлась. Просто нюхом своим собачьим учуяла, где задарма выпить можно.

Первый человек, которого встретила Алька на улице, была Аграфена Длинные Зубы. Соседка. Через дом от тетки живет. В детстве, случалось, и вицей ее драла, злая, ухватистая старуха. А тут – просто потеха! – не признала. Потыкала, пожевала ее своими оловянными глазищами, а голосу так и не подала. Штаны сбили с толку?

Штаны у нее – шик. Красные, шелковые – прямо огонь на ногах переливается. Да и все остальное, кстати сказать, – первый сорт. Белая кофточка с глубоким вырезом на груди, туфли модные на широком каблуке, сумочка черная, ремешок через плечо – чем не артистка?

Завидев дом Петра Ивановича – как белопалубный пароход выплыл на повороте дороги, – Алька подтянулась.

Хоть и никогда она не заискивала и не лебезила перед этой старой лисой, а все-таки и она в Летовке родилась: знала, кто Петр Иванович.

Но, господи, разве обойдешь, объедешь в страдную пору ихнюю Лампу? Вынырнула из полевых ворот с большущим кузовом травы – в небо упирается, как сказала бы мать.

Босиком, в бабьем платье до пят, вся употела, ужарела, ну как тут не признать свою учительницу!

Да, вот так: Гагарин шар земной вокруг облетел и помереть успел, американцы на Луну слетали, она, Алька, бабой стала, а ихняя Лампа без перемен: как шлепала с кузовом травы десять-пятнадцать лет назад, так шлепает и сейчас. Правда, укорять Евлампию Никифоровну за то, что она всю жизнь возится с коровой, может, и не стоит – тяжело, голодно жили после войны. Но ведь сейчас не старые времена. Сейчас колхозники, и те не очень-то за буренку держатся, а ведь она учительница – ей ли всю жизнь из навоза не вылезать?

Алька вспомнила про черные очки в белой пластмассовой оправе – Томка перед отъездом навязала – быстро вынула их из сумочки, надела на глаза, напустила на себя строгость и двинулась к Евлампии Никифоровне – та как раз пристроилась к изгороди на передышку, одной рукой кузов с травой поддерживая, а другой по-бабьи, головным платком вытирая свое запотелое лицо.

– Гражданка, вы что же это? Ай, ай, ай! Нехорошо!

– Да чего нехорошо-то? Не знаю, как вас звать, величать…

– Траву нехорошо с колхозного луга таскать.

– Да я вовсе и не с луга. Я закраишек у полей маленько покочкала, – начала жалостливо канючить Евлампия Никифоровна. Ну точь-в-точь как деревенская баба, которую поймал с травой председатель колхоза.

Алька кашлянула для важности, нажала на басы:

– Какой пример колхозникам подаете, товарищ Косухина?

– Нехороший, нехороший пример. Это вы правильно сказали. Учту…

– То-то же! А то ведь можно и оштрафовать. Понятно вам?

Тут уж Евлампия Никифоровна начала просто расстилаться перед грозным начальством:

– Понятно, как не понятно. Ну вы-то учтите, уважаемая, – болею я. А травка-то у нас далеконько, а коровушка-то у меня молодая, без травки и не подоить…

– Ладно, товарищ Косухина. Только чтобы это последний раз.

– Последний, как не последний. Все будет сделано, как говорите. Сама не буду ходить и с другими работу проведу…

Больше Алька выдержать не могла – так и схватилась за живот, а потом сняла очки и как ни в чем не бывало сказала:

– Здравствуйте, Евлампия Никифоровна.

Евлампия Никифоровна с минуту, наверно, перебирала своими толстыми, потрескавшимися от жары губами. Наконец разродилась.

– Все безобразничаешь, Амосова. – Она ни разу в жизни не назвала ее по имени.

– Да это я в шутку, Евлампия Никифоровна. Смех, сказал Хо Ши Мин, тот же витамин.

Евлампия Никифоровна потянула воздух носом.

– А напилась тоже в шутку?

– Да что вы, Евлампия Никифоровна… Вот, ей-богу, нельзя уж и привальное справить да маму с папой помянуть.

– Родителей не так, Амосова, поминают. Родители у тебя труженики были. Пример для всех…

– А я что – не труженица? Тунеядка какая? Не сама хлеб зарабатываю?

Евлампия Никифоровна строгим учительским оком оглядела Альку, задержалась взглядом на ее красных, жарких, как пламя, штанах.

– Моральности не вижу, Амосова. Моральный кодекс строителя… Ну да ты еще в школе не больно честь девическую берегла…

Алька крепко, так, что слезы из глаз брызнули, закусила нижнюю губу, затем живо кивнула на двух работяг из смехколонны – так прозвали у них за пьянство мехколонну, которая еще в ее бытность в деревне начала ставить столбы для электросети, да так до сих пор и ставит.

– Это что, Евлампия Никифоровна, электричество у нас будет?

– Электричество, Амосова, – назидательно сказала Евлампия Никифоровна. – Колхозная деревня за последние годы добилась больших успехов…

– Значит, и у нас скоро будет лампочка Ильича?

– Будет, Амосова. Стираются грани и противоположности между городом и деревней…

Алька простодушно, совсем как ученица, потупила глаза – чего-чего, а сироту она разыграть умела.

– Евлампия Никифоровна, а когда лампочки Ильича у нас зажгутся, что же с лампами керосиновыми будет? В утиль их сдадут але как?

Евлампия Никифоровна так и осталась стоять с разинутым ртом, не больше, не меньше как Аграфена Длинные Зубы, а она, Алька, еще и задом крутанула: на, получай сполна, святоша!

Переживать, травить себя из-за того, что кое-какую припарку Лампе сделала? Нет, Алька и не подумала. Во-первых, Лампа заслуживает. Все девчонки и ребята стоном стонут из-за нее, когда в техникум или училище поступают. Все хорошо сдают – математику, физику, географию, а до русского письменного дошли – и сели. А во-вторых, когда переживать?

Новые дома (штук пять насчитала за хоромами Петра Ивановича), бабы, ребятишки, собаки – все так и навалилось на Альку, едва она отчалила от Лампы.

Пека Каменный, выскочивший из-за угла на колесном тракторе, можно сказать, сразил ее наповал. Давно ли, в прошлом году, наверно, еще за каждой машиной гонялся – подвезите! Дайте проехаться! – а теперь вот и сам за рулем. Рот мальчишечий до ушей – через стекло видны белые редкие зубы, круглое лицо закопчено, как у трубочиста, – иначе какой же ты механизатор! – и веточка красной смородины над радиатором. Для форсу – знай наших!

Увидев ее, Пека высунул из кабины свою счастливую белозубую мордаху, крикнул:

– Чего такие штаны надела? Сожгешь еще деревню-то! – И весело, по-детски захохотал: самому понравилась шутка.

Штаны, между прочим, залепили и Паху Лысохина, который громко, как все глухие, закричал со стены – дом зятю, рабочему из-за реки, строит:

– Флагом задницу обернула – мода теперь такая, а?

С Пахой Лысохиным Алька с удовольствием бы поточила зубы. Веселый старик. Третью жену недавно схоронил, а, по рассказам тетки, уж к Дуне Девятой подбирается. На сорок пять лет моложе себя.

Но до старика ли, до трена ли было Альке сейчас, когда впереди, напротив школы, замаячил новый клуб под белой шиферной крышей! Про клуб этот она уже знала, тетка и в письмах писала ей, и сегодня утром, за чаем, сказывала, а вот что значит собственными глазами увидеть: дух от радости перехватило, сердце запрыгало в груди.

– Сюда, сюда, красуля!

Засмотревшись на большущее брусчатое здание, у которого не было еще ни дверей, ни рам, Алька и не заметила строителей. А они поленницей лежали на дощатом настиле перед окнами – черные, белокурые, рыжие, кто в трусах, кто в плавках, и синий дымок от сигарет плавал над их разномастными головами.

– Загораем, мальчики? – она, как в кино, вскинула руку (привет, дескать), а потом лихо прошила своими красными штанами выгоревший пустырь, отделявший дорогу от стройки.

Строители вскочили на ноги, задробили, заприплясывали, в воздух полетели штаны, рубахи, кеды, и Алька сразу поняла, что это за публика. Студенты. Главная рабочая сила в ихнем колхозе летом.

– Ну, показывайте ваш объект, – сказала Алька. Она еще и не такие словечки знала: не зря два года в городе прожила.

К ней чертом подскочил чернявый студент со жгучими усиками, как сказала бы Томка, Вася-беленький, каких та особенно любила. Он успел уже когда-то натянуть на себя защитную штурмовку с закатанными по локоть рукавами и такие же защитные джинсы со множеством светлых металлических заклепок.

– Прошу, – сказал он, шутливо выгибаясь в поклоне, и подал ей согнутую в локте руку.

Алька приняла руку, по сходням поднялась в помещение.

Клуб был что надо. Фойе, зал для танцев, зал для культурно-массовых мероприятий (да, так и сказал Вася-беленький, он был у студентов за старшего), две большие комнаты для библиотеки. Хорошо! Непонятно только, кто будет танцевать и культурно проводить время в этих задал: в деревне зимой студентов и отпускников нету, а свою коренную молодежь по пальцам пересчитать можно.

– Эх, жалко, – вырвалось у Альки, – музыки нету. Не потанцевать в новом клубе.

– Кто сказал, что музыки нету? – воскликнул Вася-беленький.

И тут произошло чудо: рокаха! Самая настоящая рокаха загремела в заднем углу, где были сложены всякие инструменты.

Альку бросило в жар – с детства самая любимая работка – молотить ногами. Ну и дала жизни, обновила половицы в новом клубе. Сперва с Васей-беленьким, потом с другим, с третьим, до десятка счет довела. Студенты выли от восторга, рвали ее друг у друга, но Алька не забывалась: в деревне – не в городе. Скачи да и по сторонам поглядывай, а то попадешь старухам на зубы – жизни не рада будешь.

– Спешу, спешу, мальчики! В другой раз.

Затем прежний, по-киношному, взмах рукой, широкая улыбка для всех сразу – и пошла вышивать красные узоры по выжженному солнцем пустырю.

В деревне в страдную пору, ежели и есть где жизнь днем, так это на почте. Почту, в отличие от колхозной конторы и сельсовета, ради работы не закрывают, а потому все отпускники первым делом тащатся на почту.

Алька, однако, не добралась в этот день до почты. Ибо только она вышла на земляничный угор к старой церкви, как чаячьими криками взорвался воздух:

– Аля! Аля!

Кричали из-под угора, с луга, кипевшего разноцветными платками и платьями. И не только кричали, а и махали граблями: к нам, к нам давай!

Алька много не раздумывала: туфли на модном широком каблуке в руку и прямо вниз – только камни на тропинке заскакали. А как же иначе? Ведь если на то пошло, она больше всего боялась встречи со своими вчерашними подружками: как-то они посмотрят на нее? Не начнут ли задирать свои ученые носы студентки и старшеклассницы?

Сено на лугу, под самым угором, было уже убрано, и ох же как впились в ее голые ноги жесткие, одеревеневшие стебли скошенной травы. Но разве она неженка? Разве она не дочь Пелагеи Амосовой? В общем, колючую луговинку перемахнула, не поморщившись, с ходу врезалась в девичий цветник.

– Аля! Аля! – Десятки рук обхватили ее – за шею, за талию, – просто задушили.

– Девки, девки, где наша горожаха?

А вот это уже Василии Игнатьевич, ихний председатель сельсовета, да бригадир колхоза Коля-лакомка, два старых кобеля, которые всю жизнь трутся возле девок.

Трутся вроде так, из-за своего веселого характера, а на уме-то у них – как бы какую девчонку прижать да облипить.

Девки со смехом, с визгом рассыпались но лугу, ну, а Алька осталась. Чего ей сделается? А насчет того, чтобы осудить ее за вольность, это сейчас никому и в голову не придет. На публике, на виду у всех – тут все за шутку сходит.

Но все-таки она не считала ворон, когда Василий Игнатьевич взял ее в оплет (просто стон испустил от радости) – туфлями начала молотить по мокрой, потной спине. Крепко, изо всей силы. Потому что, если говорить правду, какая же это радость – осатанелый старик тебя тискает?

Возня на этот раз была короткой, даже до «куча мала» не дошло дело. Старухи и женки завопили:

– Хватит, хватит вам беситься-то! Не видите, что над головой.

Над головой и в самом деле было не слава богу: тучки пухлые катались. Как раз такие, из которых каждую минуту может брызнуть. Но тучки эти еще куда ни шло – ветришко начал делать первые пробежки по лугу.

Василий Игнатьевич кинулся к своим граблям, брошенным возле копны, теперь уж не до шуток. Теперь убиться, а до дождя сено сгрести.

– Девчата, девчата, поднажми! – закричал.

А девчата разве не свои, не колхозные? Неужели не понимали, какая беда из этих тучек грозит? Разбежались с граблями по всему лугу еще до председательской команды.

Коля-лакомка, весь мокрый (два ведра воды девки вылили), на бегу кинул свой пиджак: постели, мол, на сене мягче сидеть. Но Алька даже не посмотрела на пиджак. Она быстро надела свои шикарные туфли на широком модном каблуке, схватила чьи-то свободные грабли и давай вместе со всеми загребать сено. Потому что, ежели сейчас рассесться на виду у всех, как предлагает ей Коля-лакомка, разговоров потом не оберешься. Старухи и женки все косточки перемоют, да и девчонки не будут на запоре рот держать.

Василий Игнатьевич дышал, как загнанная лошадь, охапки поднимал с воз и все-таки не успевал копнить все сено. Пигалицы, самая мелкота, вились вокруг него, а ковыряли грабельками – росли перевалы.

Ему пыталась подсобить Катя Малкина, внучка старой Христофоровны, такая же совестливая да сознательная, как сама Христофоровна. Да разве это по ней работа?

И вот Алька начала понемногу захватывать сено, так, чтобы поменьше мельтешилась в глазах эта трудолюбивая малявка, потому что охапки носить она не приспособлена сегодня – не та одевка, а во-вторых, с какой стати рвать жилы? Рогатка, что ли, у нее во дворе плачет?

Но бабы, до чего хитры эти бестии бабы!

– Алька, Алька, не надорвись!

– Алька, Алька, побереги себя!

Ну и тут она не выдержала.

Знала, помнила, что подначивают, нарочно заводят, а вот, поди ты, завелась. Сроду не терпела срамоты на людях.

В общем, колесом завертелось все вокруг. Василий Игнатьевич – охапку, она – две, Василий Игнатьевич – шаг, она – три.

Белая кофточка на ней взмокла (с превеликим трудом достала в одном магазине через знакомую продавщицу) – плевать! По зажарелому лицу ручьями пот – плевать! Руки голые искололо, труха сенная за ворот набилась – плевать, плевать! Не уступлю! Ни за что не уступлю!

И не уступила.

Василий Игнатьевич, старый греховодник, когда кончили луг, не то чтобы облапить ее (самый подходящий момент – такое дело своротили!), даже не взглянул на нее, а тут же, где стоял, свалился на луг.

Да и Коля-лакомка, даром что намного моложе председателя, тоже не стал показывать свою прыть.

Три часа, оказывается, без перекура молотили они – вот какой ударный труд развернули!

Это им объявил только что подошедший председатель колхоза – он тоже, оказывается, шуровал, только на другом конце луга, со старухами.

Председатель был рад-радехонек – много сена наворочали. Девчонки подсчитали: 127 куч!

– Тебя, Алевтина, благодарю. Персонально. Ты свои штаны как знамя подняла на лугу.

– Да, да, умеет робить. Не испотешилась в городе.

Бабы снятыми с головы платками вытирали запотелые, зажарелые лица, тяжело переводили дух, но улыбались, были переполцены добротой. Точь-в-точь как мать, когда та, бывало, досыта наработается.

Кто-то к этому времени поднес ведро с водой, и председатель колхоза, зачерпнув кружку, собственноручно подал Альке: дескать, премия. И люди – ни-ни. Как будто так и надо.

В кружке плавала сенная труха – наверняка ведро стояло где-нибудь под копной, в холодке, но она и не подумала сдувать труху, как это бы сделала ее брезгливая мать: всю кружку выпила до дна, да еще крякнула от удовольствия.

Председатель совсем расчувствовался:

– Переходи в колхоз, Алевтина. Берем!

– Нет, нет, постой запрягать в свои сани! Дай советской власти слово сказать.

Василий Игнатьевич подал голос. Отлежался-таки, пришел в себя. Грудь, правда, еще ходуном и руки висят, но глаз рыжий уже заработал. Как у филина заполыхал.

Вот какая сила лешья у человека!

– Нет, нет, – сказал Василий Игнатьевич. – Я первый. Мне помощницу надо.

– Тебе? По какой части? – игриво, с намеком спросил председатель колхоза и захохотал.

Василий Игнатьевич строго посмотрел на него, умел осадить человека, когда надо, иначе бы не держали всю жизнь в сельсовете, сказал:

– У меня Манька-секретарша к мужу отбывает. Так что вот по какой части.

Тут бабы заахали, замотали головами: неуж всерьез?

Сама Алька тоже была сбита с толку. Грамотешка у нее незавидная, мать, бывало, все ругала: «Учим, учим тебя, а какую бумажонку написать – все иди в люди», – кому нужен такой секретарь?

Взгляд Василия Игнатьевича, жадно, искоса брошенный на нее, кажется, объяснил ей то, до чего бы она так и не додумалась.

Э, сказала она себе, да уж не думает ли он, старый дурак, шуры-муры со мной завести? А что – раз ни баба, ни девка – почему и не попробовать в молодой малинник залезть?

Меж тем бабы засобирались домой. На обед.

К Альке подошла тетка – она, конечно, была тут, на лугу. Старая колхозница – разве усидеть ей дома в страдный день?

– Пойдем, дорогая гостьюшка, пойдем. Я баню буду топить. Вон ведь ты как выгвоздалась.

Выгвоздалась она страсть: и кофточку, и штаны придется не один час отпаривать, а может, и вовсе списывать.

Так что восемьдесят-девяносто рубликов, можно сказать, плакали.

Э-э, да тряпки будут – были бы мы!

Задор, лихая удаль вдруг накатили на Альку.

– Девчонки, айда на реку!

Девчонки, казалось, только этой команды и ждали.

С криками, с визгом кинулись вслед за ней.

Малявки поскидали с себя платьишки еще по дороге, это всю жизнь так делается, чтобы без задержки, с ходу в реку, а когда спустились с крутого увала на песчаный берег, быстро разделись и девчонки. Разделись и со всех сторон обступили Альку.

Все ясно, усмехнулась про себя Алька, – какой у тебя купальник? Так уж устроены все девчонки на свете с рождения тряпичницы.

Есть, есть у нее купальник. Такой, что в ихней деревне и не снился никому, – темно-малиновый, шерстяной, с вшитым белым ремешком, с карманчиком на молнии (зимой три часа на морозе выстояла за ним в очереди).

Но разве она думала, что ей придется купаться сегодня?

И все-таки – врете! Не у вас – у меня будет самый красивый купальник. В один миг Алька сбросила с себя все до нитки.

Девчонки ахнул: им и в голову ничего подобного не могло прийти, потому что кто же нынче купается голышом? Трехлетнюю соплюху, и ту не затащить в воду без трусиков.

На ребячьем пляже – рядом – закрякали, застонали, но и там скоро захлебнулись.

Гордо, слегка откинув назад голову, понесла она к воде свое молодое, цветущее тело.

Под ногами певуче скрипел мелкий белый песок, жаркий травяной ветер косматил ей волосы, обнимал полные груди, собачонкой юлил в ногах.

– Альчик, – сказал ей однажды расчувствовавшийся Аркадий Семенович, – я бы, знаете, как назвал вас, выражаясь языком кино? – Он любил говорить красиво и интеллигентно. – Секс-бомбой.

– Это еще что? – нахмурилась Алька.

– О, это очень хорошо, Альчик! Это… как бы тебе сказать… безотказный взрыватель любой, самой зачерствелой клиентуры. Это солнце, растапливающее любые льдины в мужской упаковке…

И это верно. На самую трудную и капризную клиентуру высылали ее. Или, скажем, начальство в ресторан пожаловало, да еще не в духе, – кого послать, чтобы привести его в божеский вид? Ее, Альку.

Она попробовала ногой воду – теплая, посмотрела на небо – черной тучей перекрыло солнце, посмотрела на всполошившихся сзади девчонок и побежала вглубь: чего бояться? Разве впервой купаться при дожде?

Реку она переплыла без передышки, вышла на берег, ткнулась в песок.

Девчонки ей кричали: «Аля, Аля!» – махали платьями с того берега (похоже, и в воду не заходили), а она, зарывшись в теплый песок, сжимала руками мокрую голову и молча глотала слезы.

Ее с первого класса в школе считали отпетой, а мать, как она запомнила, только и твердила ей: «Смотри, сука! Только принеси у меня в подоле – убью!» А она, поверит ли кто, до позапрошлого лета не переступала черты. Целоваться целовалась и тихоней, как некоторые, не прикидывалась: гуляю! Сама, ежели надо, на шею парню вешалась. Но ниже пояса – ша! Посторонним вход запрещен.

И даже в тот день, когда нежданно-негаданно на пекарню нагрянула мать с ревизией, она не отступила от этого правила. А уж как в тот день не приступал к ней Владик!

Просто руки выламывал.

Мать, родная мать, можно сказать, толкнула ее в руки Вдадика. Влетела в пекарню, глаза горят – что тут выделываешь, сука? За этим тебя сюда послали? А потом вдруг ни с того ни с сего поворот на сто восемьдесят градусов: винцо на стол и чего, Алевтинка, дуешься? Чего кавалера не завлекаешь?

Вот этого-то она, Алька, и не могла стерпеть. Она сказала тогда себе, выскакивая из окошка пекарни: ежели догонит меня Владик, пускай что хочет со мной делает.

Владик догнал ее у реки, почти на том самом месте, где она сейчас лежала…

Дождь хлынул как из ведра – без всякой разминки – и в один миг смыл с нее тоску. Да и некогда было тосковать. Почерневшая река застонала, закипела – страшно в воду войти, а не то что плыть.

На домашнем берегу, когда она, пошатываясь, вышла из воды, не было уже ни одной души: все удрали домой – и девчонки, и ребята. Она коротко перевела дух, сгребла в охапку свои шмотки – не до одеванья было сейчас! и большим белым зверем кинулась в шумящую, грохочущую темень…

Гроза начала стихать, когда Алька была уже в поле, на своей Амосовой меже.

Дождь лупил по-прежнему, будто в пять-десять веников хлестали ее по спине, по ногам, по животу, по-прежнему слепила глаза молния, но гром уже уходил в сторону. И вдруг, когда она выбежала из полей на луг, снова загрохотало. Да так, что земля застонала и загудела вокруг.

Ничего не понимая, она остановилась, глянула туда-сюда и просто ахнула. Кони, сорвавшиеся с привязи, кони носились по выкошенному лугу у озерины. От их копыт шел громовой раскат.

Она разом вся натянулась – так бы и кинулась наперегонки! – но одумалась: из деревни увидят, девка с лошадями голая по лугу бегает, – что подумают? Зато уж в гору она вбежала без передышки – отвела душеньку, и на теткину верхотуру влетела – тоже ступенек не считала.

– У-у, беда какая! Гольем…

– Да откуда ты, девка? У нас, кабыть, еще середка дни одевку не сымают?

Старухи! У тетки пусто никогда не бывает, а сегодня, похоже, весь околоток собрался. Афанасьевна, Лизуха, Аграфена Длинные Зубы, Таля-ягодка, Домаха-драная и, конечно, Маня-большая… Шесть старух! Нет, семь.

Христофоровна еще в уголку за спинкой кровати сидела.

Бросив к печи, на скамейку, мокрые красные штаны н белую кофточку (она, конечно, была не «гольем», а в лифчике и трусиках), Алька прошла за занавеску, быстро переоделась и выкатила к старухам в коротеньком, на четверть выше колена, платьишке – нарочно, чтобы позлить их.

Но старухи поумнели, видно, покамест она была за занавеской – ни одна не проехалась насчет ее платья; да, по правде говоря, ей и плевать хотелось на их суды-пересуды: она так проголодалась за день, что как собака накинулась на уху из мелкой местной рыбешки, которую Анисья уже поставила на стол.

– Ешь, ешь, девка, – одобрительно закивали старухи. – Заслужила.

– Как не заслужила! Двух мужиков до смерти загнала. Василии-то Игнатьевич, сказывают, без задних ног в гору подняться не мог. На лошади увезли.

– Дак ведь родители-то у ей какие! Что матерь, что отец…

– Да, да! Уж родители-то твои, девка, поработали. У-у, какие горы своротили!

Так ли – от души, от сердца нахваливали ее старухи и добрым словом помянули отца с матерью или лукавили маленько в расчете на легкую поживу – кто их разберет.

Только Алька, не долго думая, выкинула на стол десятку: вот вам от меня привальное, вот вам поминки.

Маня-большая вприпляс побежала в ларек, у Аграфены Длинные Зубы заревом занялось лошадиное лицо – тоже выпить не любит, и Домаха-драная с Талей-ягодкой не замахали руками. Отказались от рюмки только Христофоровна да Лизуха.

– Чего так? – спросила Алька. – Деньги копить собрались?

– Како деньги. Велика ли наша пензия…

– Староверки! – презрительно фыркнула Маня-большая. – У нас та, дура-то стоеросовая, тоже в ету компанию записалась.

Алька переспросила: кто?

– Матреха. Кто же больше?

– Маия-маленькая? – несказанно удивилась Алька.

– Ну.

– И не пьет?

– Не. По ихней лернгии ето дело запретно.

– Для души твердого берега ищут… – какими-то непонятными, не совсем своими словами начала разъяснять тетка, и из этого Алька поняла, что и она где-то в мыслях недалеко от того берега.

– Ладно, – отмахнулась Маня-большая, наливая себе новую стопку, – плакать не будем. Нам больше достанется.

– Ты-то бы помолчала, бес старый! – сердито замахнулась на нее рукой строгая Афанасьевна (она только из вежливости пригубила рюмку). – Сама-то бы ты пей, лешак с тобой! Да ты ведь и ребят-то молодых в яму тащишь. «Толя, засуху спрыснем… Вася, давай облака разгоним…»