Анатолий ехалов рассказ без мужика читать

Мальчик с котомкой. Избранное
Анатолий Константинович Ехалов

В книгу вошли повести и рассказы, раскрывающие мир русской деревни в разные периоды двадцатого века, а так же века нынешнего. Открыв книгу, трудно оторваться от нее до последней страницы. В этой книге – сама жизнь и правда о нашей многострадальной северной деревне и ее удивительных людях с загадочным русским характером…

Мальчик с котомкой

Избранное

Анатолий Константинович Ехалов

© Анатолий Константинович Ехалов, 2020

ISBN 978-5-0053-0420-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

МАЛЬЧИК С КОТОМКОЙ

Хроники лесного поселения

Глава 1. Встреча на ростанях

Алексей Житьев сидел в зале ожидания во Внуково и спокойно ожидал вылета. Вылет задерживался, но Алексей никуда особо и не спешил. Отпуск у него был большой. Алексей намеревался проведать старуху мать в деревне и далее махнуть на горячие источники Камчатки, где его родной дядька по отцу командовал санаторием.

Ни во времени, ни в деньгах Алексей Житьев не был ограничен. Еще бы! Капитан Советской Армии, студент-заочник института Лесгафта, мастер спорта, известный спортсмен, неоднократный победитель лыжных гонок на первенство Вооруженных Сил…

Он был одет в тонкое кожаное пальто на меху, пыжиковую шапку, замшевые ботинки, сразу выдававшие в нем человека, который не вылезает из-за границы и имеет возможность покупать дорогое заграничное шмутье.

Но погода уравняла всех. Депутатов и колхозников, профессоров и студентов, дворников и директоров, спортсменов и ботаников, красавиц и простушек… Все одинаково ждали, когда расчистится над аэропортом небо.

И тут диктор передала извещение, что его рейс задерживается до следующего дня.

Алексея особенно не огорчило это известие. Он привык ждать. От скуки он осмотрелся, выглядывая, с кем бы из присутствующих дам завести легкое дорожное знакомство.

Познакомиться с женщиной для Алексея не составляло труда. Хорошо одет, образован, атлетически сложен. Горячие глаза, скуластое мужественное лицо, приятная улыбка. Что еще нужно?

Но он сам почувствовал на себе пристальный взгляд. На него смотрела девчонка лет восемнадцати – двадцати.

Конечно, Алесей привык к вниманию женщин. Скрытая в нем до поры энергия, легко переходила в бурную страсть. Любовниц у него, не сказать, что было много, но были. Были. Есть, что и кого вспомнить.

Но тут было что-то другое. Взгляд у девчонки был иной. Испытующий, строгий.

Алексей даже встал, прошелся, попил газировки. Вернулся, сел… И опять тот же взгляд, внимательный, изучающий и строгий.

– Может, какая-нибудь спортивная фанатка втюрилась? – Подумал он. И улыбнулся девчонке. И даже головой кивнул. И тут она поднялась.

Теперь Алексей смог оценить ее стать, фигуру, сложение. Все выдавало породу и внутреннюю силу.

– Спортсменка, что ли? Пожалуй, я не прочь бы закрутить с ней легкий роман. Конечно, я ее старше лет на десять-двенадцать, но какое это имеет значение сейчас…

Житьев даже опешил немного. В то время девушки еще не проявляли инициативы при знакомстве.

– Здравствуйте, – сказала девушка, с волнением. Ей трудно давались слова. – Вы меня, конечно, не знаете, но я вас знаю…

Алексей почувствовал, как его начала распирать гордость. Он не хотел, но эта гордыня перла откуда изнутри.

– Это не беда, – сказал он игриво.– Нас спортсменов многие знают заочно, но у меня сейчас счастливый случай лично познакомиться с болельщицей. Вы ведь любите биатлон?

– Нет! – Твердо отвечала девушка. – Вы мой…

И замолчала, словно поперхнулась.

– Кумир? – Помог Алексей девчонке.

– Да нет же, – нашла в себе силы девчонка.

– Вы мой брат!

И сказала она это так решительно и твердо, при этом словно просверлила его глазами насквозь.

Глава 2. Однажды в июле

…Стоял июль-грозник, самая макушка лета. Солнце хоть и жарило, но не было того испепеляющего зноя, поскольку то и дело за речкой над боровыми кряжами вспухали грозовые перевалы и шли, грузно и грозно на лесные поселки, разгоняя деревенскую живность по дворам, покосников – по шалашам. Шли короткие грозы с неистовым сверканием молний, ворчанием и грохотом, веселыми ливнями, после которых дышалось легко и вольно…

Лешка вернулся из леса, где собирал морошку. Мать уже целую бочку этой волшебной ягоды, стоявшую в чулане, залила студеной ключевой водой. Зима все приберет…

Он искупался в реке и, отобедав, вышел на улицу погулять. Лешке тогда было лет двенадцать. Сталин еще был силе и правил страной мудро и бережно. Так, по крайней мере, рассказывали по радио и в газетах. Да и в самом деле лесные поселки благоденствовали. Пережили войну, ребятишек на улицах порхало, что воробьев, работа была, хлеба было в достатке…

Лешка выбрался за околицу к конюшне, где вокруг лошадей всегда крутилась ребятня. Он тоже хотел взять коня, чтобы искупать его на омуте.

На берегу речки паслось поселковое стадо. Здесь были овцы с ягнятами, козы с козлятами, тут паслись и телята. Коровы паслись отдельно. У них был свой взрослый пастух. А мелко-рогатую скотину обычно пасли ребятишки.

Нынешним летом на весь сезон была подряжена Любашка Лесникова, девчонка из большой многодетной семьи, которая осталась без кормильца – отец погиб на фронте.

Старшие братья Любашки уже подросли, примеряли на себя мужскую работу в лесу, но нужда все-таки заставила отдать девчонку в пастушки.

Почему-то Лешка давно выделил эту девчонку среди всех остальных. Они жили по—соседству. Зачастую Любашка, заигравшись, ужинала у них, а заигравшись, вместе с детьми спала на широкой печи…

Но было в ней что-то такое, чего Лешка не мог объяснить. Она была года на три старше Лешки. И когда они баловались на печи, она вдруг затихала, замирала, и Васька ощущал на себе ее внимательный, испытующий взгляд, от которого непонятно почему у Лешки начинало обносить голову.

Ему уже не хотелось больше шалить, бороться, смеяться… Вслед за ней и Лешка замирал, прислушиваясь к себе. Любашка смотрела на него, и он смотрел на нее и не мог отвести взгляда, хотя ему хотелось в это время сбежать, спрятаться куда-нибудь, чтобы никто не заметил его смущения и замешательства, чтобы одному пережить непонятное томление в груди.

Кое-что Лешка уже понимал в этой жизни. Он знал, что между мужчинами и женщинами существует любовь. Что все обитающее на земле, живет парами, и от этой совместной жизни заводится потомство.

Лешка знал, как это происходит. Но все это было как-то примитивно и тупо, некрасиво, что он не мог перенести это действо на себя…

Он представлял, что любовь между людьми должна свершаться где-то в поднебесье, в цветущих кущах одним лишь сплетением рук, движением губ и блеском глаз…

…Любашка лежала на берегу, закрыв платком от солнца лицо. У Лешки перехватило дыхание. Платье у нее было задрано, почти целиком обнажая крепкие загорелые ноги.

ISBN 978-5-4490-5162-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Рождение огня

Глава 1. Дом на угоре

Васька лежал на траве, смотрел на высоко плывущие облака и размышлял. О многом думалось ему. Вот, например, смог ли бы он выжить на природе. Один. Без помощи взрослых.

Васька представил себя сильным и взрослым, представил как он воюет на фронте вместе с отцом, как они вместе идут в бой, как самолет отца прошивает вражеский снаряд, и как Васька спасает его, вытаскивая с немецкой стороны через линию фронта… Потом вместе с отцом возвращаются они в родной дом на берегу полноводной реки, умываются вместе, фыркая под умывальником, и как мама подает им большое махровое полотенце. А рядом с мамой… В этом месте сердце Васькино наполнилось щемящей радостью…

Рядом с мамой была она – Васькина невысказанная любовь – девочка Лариса с распахнутыми небесной голубизны глазами, тяжелой русой косой до пояса и ласковым мягким голосом… Она жила с Васькой в этом детдоме, они вместе ходили в школу, вместе сидели за обеденным столом, вместе работали на огороде…

Когда она проходила мимо, Васькино сердечко замирало в сладостной истоме, и казалось Ваське, что ради ее, ради этой воздушной, неземной девочки, он готов совершить самый отчаянный, самый безрассудный поступок вплоть до самопожертвования.

Но об этом не знал никто, тем более сама девочка Лариса. Признаться в любви было выше Васькиных сил. Но однажды стояли они рядом на школьной линейке, и нечаянно руки их коснулись. Ваську словно пронзило всего электрическим током. Но он не убрал руку. Не убрала и Лариса. Больше того, пальцы их сплелись и согрелись общим теплом.

Все линейку простояли они рука в руку, словно бы слившись воедино. Васька был на седьмом небе от счастья. Но вот слова у Васьки застревали в горле, когда он пытался поговорить с Ларисой. Так и жил он в своих сладостных мучениях невысказанных чувств. И лишь один человек знал о Васькиных страданиях, и этого человека Васька ждал сегодня у своего костра.

…На угоре в детском доме началось движение, зазвенели голоса и утренний прохладный воздух наполнился энергичными чудными звуками трофейного немецкого аккордеона. Это играл Виктор Акимович и, вторя голосу аккордеона, пел весь их детдом:

«Ну-ка солнце ярче брызни, Золотыми лучами обжигай! Эй, товарищ, больше жизни! Поспевай, не задерживай, шагай»

Песня звучала согласно и дружно. Васька тоже не удержался, вскочил и принялся маршировать, подхватив песню, которую пели его друзья:

«Что бы тело и душа, Были молоды, были молоды! Ты не бойся ни жары и ни холода! Закаляйся, как сталь!»

Козы, овцы, телята и коровы, пасшиеся на лугу, бросили есть траву и недоуменно уставились на своего командира, весело марширующего на лугу и поющего задорную песню. Они тоже, может быть, подхватили бы ее, если бы умели говорить и петь. А с угора катилось дружно:

«Физкультура ура и будь здоров! Когда настанет час бить врагов, Со всех сторон ты их отбивай! Левый край, правый край! Не зевай!»

Скоро зарядка кончилась, дети ушли с улицы, а Васька приложив козырьком руку ко лбу стал выглядывать: не бежит ли кто в его сторону от детского дома. И верно, с угора к реке в припрыжку бежал мальчишка, направляясь в их сторону.

– Колька! Покачев! Я тут! Беги сюда скорее! – Васька радостно запрыгал и замахал призывно руками.

Колька Покачев – ровесник Васькин. Только росточком поменьше, волосы потемнее, глаза с прищуром… Мальчишки, подхватив Васькину котомку, припустили бегом, только засверкали пятки, туда, где к высокому берегу реки подступали густые заросли ивняка.

Васька первым скатился по откосу к реке. Прямо над ним темнел в песчаном берегу вход в землянку, прикрытый спускающимися ветками ивняка, так, что постороннему вряд ли можно было отыскать эту ребячью ухоронку.

Отодвинув ветки, ребята проникли внутрь просторной землянки. Если стоять в ней надо было согнувшись, то сидеть и лежать было хорошо и свободно. Стены и потолок были зашиты разнокалиберными досками. По бокам землянки были сделаны лавки и стол, у входа стояла прогоревшая в нескольких местах, но все еще пригодная к делу железная печь буржуйка, должно быть выброшенная рыбаками с катера. Ребята зажгли лучину и уселись на лавки.

Дел в мальчишеском хозяйстве не переделать.

Коля извлек из-под лавки вышитый зеленой каймой кожаный мешок, перетянутый сыромятной кожей, развязал его. Родовой бубен был в его мешке сверху. Коля поднял его над головой, ударил в тугую кожу рукой. Бубен отозвался, но голос его был глухим и неясным.

– Однако отсырел! Вот когда этот бубен согреет женщина в красном халате, тогда он заговорит. Шаман с бубном любую хворь из человека выгонит. Я сам видел.

– Женщина? В красном халате? —Удивился Васька, непроизвольно оглядываясь.

– Так у нас огонь называется. Он живой. К нему надо бережно, уважительно относится, иначе может беда случиться. – Отвечал Покачев.

Бубен лег на стол. Вслед за ним из мешка появился на свет охотничий вогульский нож в кожаных ножнах. Коля вытащил сверкнувшую в неверном свете лучины сталь и вздохнул глубоко. – Этот нож из поколения в поколение передается. Теперь он мой, а я его своему сыну должен передать. Этот нож во всем помощник. И на охоте, и на рыбалке, и в хозяйстве. Но им нельзя пролить кровь другого человека.

– Даже если другой человек хочет тебя убить? – Васька был поражен. – Даже если это Гитлер?

Покачев задумался.

– У нас нет между людьми вражды. У нас всего всем хватает: и земли, и тайги, и оленей. И рыбы в озерах, и муксуна в реках… Надо помогать друг другу, зачем убивать? Так всегда в нашем роду Щуки делалось.

Теперь Васька был озадачен словами друга. Если бы все любили друг друга, помогали, друг другу, то откуда же тогда взялась бы смертельная вражда? Тогда бы не было ни Гитлера, ни Муссолини, тогда бы отцу Васькиному в страшном бою не пришлось бы сложить голову за Родину, за Ваську и маму его, за миллионы таких вот детей, которые сами не в силах себя защитить…

Может быть, вогулы какой-то совершенно другой народ. Не такой, как все?

– Так что же, получается, если ваш род произошел от Щуки, так ваши предки из озера что ли вышли? – Спросил обескураженный Васька. – Мы же проходили в школе, что все люди от обезьян произошли.

– Так мне дедушка говорил. Мы много, много лет, этого уже никто и не помнит, живем, на берегу своего родового озера. Он говорил, что щука нашему роду жизнь дает.

– А разве не олень? – Удивился Васька. – Вогулов всегда с оленями изображают. Да еще с собаками.

– Одни рода от горностая произошли, другие от оленя, третьи от куропатки. Наш – от щуки. А вот ты когда-нибудь наш хлеб пробовал?

– Эка невидаль, хлеб, он хлеб и есть.

– Не, Васька, Наш хлеб особенный. Он из щучьей икры делается. Я тебя как-нибудь по весне таким хлебом угощу. И щукой нашего приготовления. У нас ведь все без соли готовится.

– Без соли? Без соли невкусно.– Усомнился Васька.

– А вот увидишь! – Возразил горячо Колька. – Пальчики оближешь! Он вытряхнул содержимое мешка на стол.

Тут были в основном рыбацкие снасти: лески, крючки, поплавки, поводки.

– Ты меня ухой угостил, я тебя угощу щукой. Я видел, здесь в устье ручья щука мелочь гоняет. Сейчас только снасть сделаю.

Коля принялся терпеливо привязывать к лесам поводки и крючки.

– Я Васька все равно вернусь к себе на озеро. Мне сон был, что надо на озеро возвращаться. Родственники ждут. Они пришли на озеро, а там никого. Говорят, ты Николай, главный теперь в роде Щуки, тебе за озеро ответ держать.

Вот только припасы соберу и пойду. Сначала на лодке поплыву, потом тайгой пойду. Нельзя, чтобы наше озеро осталось без хозяина. Я чум поставлю, олешек заведу, собак. Потом женюсь, детей стану растить… Хочешь пойдем со мной! Два чума рядом будет. Вместе станем рыбу ловить, куницу добывать, соболя… Тебе жену высватаем, – совсем, как взрослый заговорил маленький Покачев.

– Мне, Коля, навсегда нельзя. Я маму жду. – Удрученно отвечал Васька, опустив русую головушку. – И еще почему, ты знаешь!

– Я тебя понимаю, тебе насовсем нельзя. Но ты ко мне будешь приезжать в гости!

– На оленях, – оживился Васька. – Или на собаках.

– Я тебя на собачьей упряжке приеду встречать.

– А как ты узнаешь, что я еду? Ведь в стойбище почты нет, Кто телеграмму доставит?

– К тому времени у нас будут рации. Я видел у геологов. В такую черную трубочку говоришь, а слышно за сто километров…

Теперь Васька вытащил из-под своей лавки деревянную шкатулку. Здесь хранилось самое сокровенное его достояние. Фотокарточка отца с фронта. Васькин отец. Высокий, плечистый в кожаной летной куртке, кожаном шлеме с летными очками и планшетом в руках. Глаза с веселым прищуром. Знакомые ямочки на щеках. На обратной стороне надпись: «Моим дорогим и любимым: сыну Ваське и жене Надюше. Вернусь с Победой!»

На другой фотокарточке они были сняты все вместе: Васька в валенках с блестящими калошами, матросском костюмчике сидел на руках у отца и рядом мама – коса короной, глаза лучатся счастьем и теплом. Здесь было несколько писем отца с фронта и письмо мамы с казенным фиолетовым штампом «Проверено цензурой» Васька развернул последнее: «Здравствуй дорогой сыночек! Верю, что ты у меня сильный и самостоятельный мальчик, что ты достойно перенесешь эту вынужденную разлуку.

Я верю, что справедливость восторжествует, и скоро мы будем вместе. Главное в нашей жизни, милый Васенька, не утратить веру в добро и справедливость. Ради этого наш папа, как и миллионы других отцов, сложил свою голову на этой жестокой войне…

Учись лучше, будь твердым и смелым и не бойся смотреть правде в глаза…» Васькина мама жили с отцом всего каких-то три года. Но каких! Это время было для них счастливым, определившим всю дальнейшую судьбу.

Надежда Петровна Уралова пронесла любовь к своему мужу через всю жизнь и всю жизнь хранила верность ему. В последнее время она работала заведующей детским садом поселка лесопромышленников. Она по-прежнему была стройна и красива, и многие мужчины подолгу останавливали на ней взгляды.

Васька видел, что к ним в дом не раз приходил человек в полувоенной форме с недобрыми вороватыми глазами. Мальчишка слышал, что они о чем-то напряженно разговаривают с мамой в прихожей, и каждый раз этот недобрый мужчина уходил раздосадованный, громко хлопая дверями.

Однажды летом они выехали вместе со всем детским садом на дачу. Место было прекрасное: река, сосновый бор с целительным воздухом, парное молоко прямо с фермы. Детишки хорошели на глазах. И тут произошла досадная история. Некоторых ребятишек, видимо от перемены питания, пронесло.

День два поили их рисовым отваром, и напасть эта отступила. Что тут скажешь? Дело-то обычное. Однако не все так думали. Поздно вечером к воротам лагеря приехала машина «черный ворон» и Васькину мать увели хмурые люди в черных плащах.

Васька даже не успел сказать ей слова. А потом всю ночь в кабинете Надежды Ураловой был обыск. Искали, как прошел слух, отраву, с помощью которой враг народа Уралова пыталась отравить пролетарских детей.

Вот уже год живет Васька в Погореловском детском доме, веря и надеясь на скорую встречу с мамой. А ее все нет и нет.

…Васька бережно уложил на дно коробки письма, достал со дна ее чистый тетрадный лист, деревянную ручку с пером и чернильницу непроливайку, переменил лучину и задумался. «Надо быть твердым и смелым», надо защищать маму, надо отстаивать справедливость. Но как? Он прикусил от старания язык и вывел на листе первую строчку:

«Дорогой товарищ Сталин! Пишет Вам пионер Василий Уралов.»

Дальше пошло легче.

«Я живу сейчас в Погореловском детском доме, мы живем хорошо, но я сильно скучаю, потому что мою маму Уралову Надежду Петровну забрали в тюрьму, потому что она хотела отравить детей. Товарищ Сталин! Я даю вам честное пионерское слово, что это неправда. Просто ребята наелись зеленых ягод и запоносили. Я им не давал ягоды есть, но разве за всеми уследишь. Моя мама самая добрая и самая лучшая. Во время войны она едва не умерла с голода, потому что делила свой паек с детьми, которых привезли в Сибирь из блокадного Ленинграда. Пожалуйста, помогите мне, товарищ Сталин, добиться правды и вернуть домой маму. Василий Уралов, пионер.» Васька свернул листок в двое, заложил его в конверт, на котором четко вывел адрес: «Москва. Кремль. Товарищу Сталину».

Васька достал второй лист и собравшись с духом написал: «Погореловский детский дом. Ларисе Жарковой.»

Как не хватает Ваське сейчас смелости хотя бы на бумаге рассказать о том, как влечет его к этой девочке. Как начинает сладко волноваться сердце, лишь заслышит он ее шаги на лестнице, как не в силах он отвести глаз от нее, как страдает, когда не видит ее долго. Зашел с улицы Колька Покачев, сел на лавку и с сочувствием посмотрел на друга.

– Хочешь я тебе помогу. Чтобы девушка на тебя обратила внимание, нужно попросить об этом между кочек живущую.

– Кого-кого? – Не понял Васька

– Вот ее. – Колька вытащил из кармана тряпицу и развернул. На ладони сидела лягушка. Самая обыкновенная лягушка.

– И как ее надо просить? – Опешил Васька.

– «Между кочек живущая» считается у нас священным существом. Она всегда влюбленным помогает. Ее косточки нужно зашить в рукав и коснуться рукавом любимого человека.

– Нет, Колька. У нас в этом деле лягушка не помогает. В наших сказках на лягушках женятся… – Ответил Васька с сожалением. – Уж я попробую сам.

…Покачев ушел, а Васька терпеливо склонился над тетрадным листом, шмыгая носом и поправляя лучину, пока не появились на листе эти три волшебные слова, давшиеся Ваське с таким трудом:

«Я люблю тебя, Лара!»

Анатолий Константинович Ехалов
Солнце на половицах

© Ехалов Анатолий, 2022

© Издательство «Родники», 2022

© Оформление. Издательство «Родники, 2022

Ржаные калачи

Что помню. Дедко Сано сидит на лавке у окошка под фикусом и ладит очередную кадушку. На полу ворох желтой стружки. Дед – царь этой избы и принадлежащих ей двора и подворья с огородом, амбаром и сарайчиком, стоящих на краю леса. Только вот подданных у царя – раз-два и обчелся. Бабка Паня, собака Кукла, кот Васька, пяток куриц с петухом да коза Маля с козликом Яшенькой.

Но царит дедко Сано, как всамделишный самодержец: строго, величественно и мудро. Ни Кукла, ни бабка Паня, ни прочая домашняя челядь перечить ему даже не мыслят… И вот сидит дедко Сано на лавке, ладит кадушку, песни под нос мурлычет, царственным глазом окидывая время от времени видимое хозяйство, но вот в углу в деревянной кровати среди перин начинается легкое движение, посапывание, и скоро появляется на свет, божий всклокоченная мальчишечья голова. Это просыпаюсь я. И вместе с этим рушится дедково самодержавие, потому что перечить мне не смеет даже дедко Сано.

– Что, Толюшка, проснулся? – cпрашивает он смиренным ласковым голосом. Я не отвечаю и на всякий случай сердито соплю носом.

– Все ли ладно? – cпрашивает дед…

– Колачей хоцу…

– Это мы сейчас изладим, – заверяет он весело. – На что у нас бабка-то? Эй, бабка! Давай сюда, парень колацей хоцет…

Бабка Паня появляется в дверях в полной растерянности.

– Так ведь, Толюшка, печь-то давно остыла… Не испечь… – Колацей хоцу-у!

– Да и мука только оржаная… Не станешь ись оржаных-то…

– Оржаных хоцу-у!

– Ты, бабка, не перечь парню. Давай, затворяй калачи, а печь стружками подтопи…

Бабка Паня загружает стружками печь и начинает творить калачи…

Две пригоршни муки, яйцо, молочко…

Через полчаса калачи готовы. Они и в самом деле непривлекательны… Черны и неказисты по форме. Но дух от них исходит волшебный. И я все-таки отодвигаю плошку с калачами.

– Не хоцу-у колацей… – Ладно, – кряхтит дед. – Мы сейчас вместе станем пробу снимать. Неси, бабка, молоко из чулана.

Он снимает фартук, и мы вместе с ним едим бабкины оржаные калачи, запивая холодным молоком…

Вкусно! Дед уже хочет снова приняться за кадушку, но я не даю ему вернуться к любимому занятию.

– Елку хоцу! – озвучиваю я следующее желание. – С игрушками!

– Так ведь лето на дворе, Толюшка! Елки-то бывают зимой на Новый год! – пытается вразумить меня дед.

– Сейчас хоцу-у!

Дед идет на улицу, скрывается за сараем в лесочке. Через десять минут он несет вырубленную елку, сколачивает в сарайчике крестовину, и мы возвращаемся торжественно в избу.

Украшать елку нечем. В ход идут пачки из-под махорки, папирос «Север» и «Звездочка», стружка, несколько фантиков от конфет и дедовы тряпицы, которыми он перевязывает порезанные в трудовом запале пальцы, недоеденный калач.

Мы ставим елку посередь избы в том самом месте, в котором с утра гостило солнышко. Вот оно счастье: новогодняя елка в середине лета!

В жаркой печи

Меня моют в русской печи. Еще утром в ней полыхал огонь, стояли закопченные чугуны с картошкой, щами да кашами, а теперь печь свободна, зола и угли заметены и вынесены на поветь в железной тушилке, со двора принесена золотая солома, пахнущая морозом и хлебом, ее стелют на горячий под печи, сверху укладывают пару досок, на которые ставят таз с водой.

Первой раздевается и залезает в печь матушка, потом дед с бабкой раздевают меня и подают в жаркую темную пещеру. Страшно, жарко, но скоро я привыкаю и мне даже приятен и жар, и запах горячей соломы, хлеба, каленой глины и золы.

На шестке около устья стоит керосиновая лампа, свет едва проникает в чрево печки.

По телу струится пот, мать охаживает меня березовым веником, потом моет голову, скорёхонько намыливает и распаренного, утомленного жарой отправляет назад на свет божий. А там дед с бабкой тащат меня на мост, в сени, где окачивают холодной водой:

– С гуся вода, с Толюшки худоба!

…Повзрослев, я узнал, что мы жили тогда на границе Вологодской и Ярославской областей. Ярославские крестьяне до революции были в крепости у помещиков, потому и дома здесь были небольшими, бань не было. Помещики жалели, как мне думается, леса на крестьянские избы и бани. А потому здесь безо всяких церемоний мылись в печах и старые, и малые, молодые и взрослые.

Мой отец работал директором сельской школы в деревне Ескино. Коллектив был молодежным. Молодые учительницы, приезжавшие в деревню после училищ и институтов, вынуждены были жить по квартирам в крестьянских домах. И в обязанности директора входила забота о бытовых условиях молодых специалистов.

Однажды он шел к одной старушке, чтобы посмотреть на условия быта молодой специалистки. Старушка та сидела у окна и, увидев директора, замахала призывно рукой. Озорная была старушка. Печка у нее устьем в прихожую выходила. А из печки как раз молодуха вылезала после помывки. Батька-то мой порог переступил, а перед ним во всей красе – распаренная девица. И тот и другая так растерялись, что девица задом корчагу с углями раздавила, а отец пулей выскочил из избы и потом не знал, как на ту молодицу смотреть… Пока не женился на ней.

Камешки

Погода хмурилась. С обеда пошел дождь. Мужики в это время пахали за деревней поле, с которого недавно была скошена рожь. Это перепаханное поле у нас называют зябью. Ее пашут затем, чтобы земля за зиму отлежалась и, хорошенько озябнув, отдохнула.

Мне было интересно посмотреть, как пашут зябь. И я пошел за деревню, туда, где рычали тракторы, тянувшие длинные борозды. Издалека они были похожи на божьих коровок.

Деревни стояли на взгорках, а поле между ними лежало в низине. Дождь, припускавший все сильнее, вымывал из пашни великолепные цветные камешки.

Я подобрал несколько таких самоцветов: голубых, красных, лазурных и опустил в карманы своего пальто. Я вступил в борозду и стал спускаться в долину, собирая по ходу камни, которых вымывало все больше и больше. И хотя было сыро, сапоги мои становились неподъемными от налипшей грязи, я упорно шел по борозде, подбирая все новые и новые самоцветные камешки.

Я был счастлив. Я представлял, как буду играть с ними, когда родители уйдут в школу, как я построю из камней и пластилина настоящую сказочную крепость. А рядом вторую, третью…

Я спустился уже в самую низину поля. Там пошли камни кремнёвые, жёлтые, почти прозрачные, которые пахли серой и порохом, если их чиркать один по другому. Их было столько, что я, сидя, не переходя с места на место, стал загружать ими карманы. Я так увлекся, что не заметил, что день кончается и небо обложили мрачные чёрные тучи.

Надо было возвращаться. Карманы мои были полны камней. И не только карманы. Своей тяжестью камни прорвали карманы и провалились в подкладку. Я не заметил этого. И теперь я был похож на мешок, туго набитый камнями. Я попытался встать на ноги и не смог. Камни, намокшее пальто, сапоги с налипшей на них глиной лишали меня возможности двигаться.

Я попытался вырваться из этой ловушки, но только зря потратил силы. Какое-то время я еще боролся с этой злой силой, впечатавшей меня в борозду, но скоро силы вовсе оставили. Я свернулся калачиком, спасая последнее тепло, и ткнулся в черную сырую борозду. Последнее, что я слышал и чувствовал, это хриплое карканье ворон, летевших ночевать на церковное кладбище.

…Меня нашли уже ночью. Родители мои, обезумев от горя, уже отчаялись найти меня. Побежали в соседнюю деревню, и там тракторист рассказал им, что видел какого-то мальчишку, идущего бороздой.

Обе деревни вышли с керосиновыми фонарями в перепаханное поле. Я очнулся, когда на меня наткнулась мать.

Она схватила меня и хотела поднять на руки, но не смогла. Камни не дали.

Меня принесли домой вместе с камнями. Из последних сил я дал взрослым бой, не позволив вытряхнуть камни из подкладки.

Я спал счастливым человеком. Камни мои, светящиеся всеми цветами радуги, лежали под кроватью, готовые превратиться в сказочную крепость.

Мужик в тулупе

В нашу деревню прикатила на метелях и вьюгах зима, пруд и речка застыли, поля снегом покрылись, дороги замело. А все ждали праздника. И отец мой ждал, и мать, и сестра.

– Скоро уж Новый год! – вздыхал отец, – надо мужиков в лес за елкой отправлять, надо в район ехать за подарками…

С тех пор не люблю я Новый год. Какой-то он ненастоящий, как фальшивая борода у Деда Мороза. Скучный и предсказуемый.

Я в школу еще не ходил, хотя на елку меня водили или возили в школу, но я, убей меня, не помню ни елки, ни Деда Мороза. Но помню то, что было до того события.

Помню хорошо, потому что влетело мне тогда под тридцать первое и первое число. И еще сестре моей влетело. Она была постарше и уже ходила во второй или первый класс.

Мы сидели в доме, и тут я услышал, что по лестнице, ведущей на чердак, кто-то поднимается. Большой и грузный. Потом послышались шаги на чердаке. Мы замерли от страха. Прошло немного времени, и опять заскрипела лестница, хлопнула калитка.

Я выглянул в окно. По улице торопливо шагал человек в тулупе, валенках, большой шапке. Вот он сел в розвальни, взмахнул кнутом, и лошадь покорно потрусила в соседнюю деревню.

– Дед Мороз! – ахнул я.

– Тонька, – сказал я сестре, – это Дед Мороз приходил к нам на чердак.

Сестра тоже глянула на удалявшиеся сани и предложила:

– Надо посмотреть на чердаке.

Мы обули валенки и вышли в коридор. И верно, он был заполнен сказочными, волнующими запахами ванили, печенья, конфет, яблок.

Уже не страшась, мы влетели на чердак и замерли. На чердаке стоял большущий мешок, завязанный на горловине красной тесьмой. А запах, исходивший от этого мешка, лишал разума. Мы торопливо развязали тесьму. Мешок был полон бумажных пакетов с картинками и надписью: «С Новым годом!». Чего только не было в этих пакетах: вафли, конфеты, орехи, яблоки…

– И это все нам? – воскликнул я.

– Нет. Это, наверное, на всю деревню, – рассудительно сказала сестра.

– Жалко, что он не зашел к нам! – сказал я. – А то некому и спасибо сказать.

– Побежали ребят собирать, – сказала сестра. И мы прыснули в разные концы деревни.

Скоро человек пятнадцать разновозрастной сопливой малышни было у нас на чердаке.

– Каждый из вас, – сказала сестра, – должен за подарок прочитать стишок…

Мешок быстро худел. В нем осталась только половина подарков. Мы с сестрой взяли по пакету и спустились в дом, а радостная ребятня понеслась по избам хвастать перед родителями подарками.

Мы с сестрой высыпали свои подарки в вазу и сели пировать. Когда пришел отец, конфет оставалось немного. Но на столе лежала гора фантиков.

– Вот, папа, мы и вам оставили, – сказал я с гордостью.

– Откуда это? – спросил удивленно отец.

– А это Дед Мороз приходил и мешок оставил. Мы всем детям уже раздали подарки.

– Какой Дед Мороз?

– В тулупе, шапке, – чуть слышно отвечала сестра. – Он на лошади уехал…

– Это был школьный завхоз! – застонал отец… – Что же мы будем вручать школьникам на елке?

Волки под окошком

Зима подходила к концу. Она всегда заканчивалась после моего дня рождения.

И в тот раз это был счастливый день. Мне подарили набор «Мойдодыр» в красивой картонной упаковке. Чего там только не было: мыло, зубной порошок, щетка, зеркальце, расческа. И еще большой флакон одеколона.

Мне больше всего понравился одеколон.

«Тройной» – так он назывался. Он замечательно пах, его запах напоминал запах леса, который начинался прямо за нашим двором, луговых цветов и еще чего-то такого волнующего, таинственного… Обычно отец брызгал на себя одеколоном «Красная Москва», когда брился. Прежде он точил на ремне острейшую бритву, намазывал лицо с помощью помазка мыльной пеной и дальше начинал бриться.

Значит, и я уже стал настолько взрослым, что мне дарят одеколон. Для бритья!

Я задумал тоже при случае побриться. Только вот отец старался запрятать каждый раз так свою бритву, чтобы ее не нашла моя мать, которая часто шила и порола одежду, а с опасной бритвой пороть выходило очень легко. Нитки буквально распадались при одном прикосновении к ним бритвы. И когда отец следующим утром приступал к бритью, собираясь в школу, я слышал, как он приглушенно чертыхается… И долго потом точит бритву на камне. Побрившись, он опять прячет бритву. Но разве от меня можно что-то было спрятать?

И вот я тоже захотел побриться, чтобы воспользоваться подаренным мне «Тройным» одеколоном.

Чем бы это бритье кончилось? Представить трудно.

Но к вечеру нам привезли дрова. Целый трактор дров.

Мужики сноровисто выгрузили дрова прямо перед окнами нашего дома и пошли в избу угощаться.

Сидели они на кухне. Мать выставила две пол литра, а на закуску из печи целый горшок тетеревов, тушеных с картошкой.

Тетеревов утром добыл отец. Он всегда их так добывал. Был март, снег утренниками стоял броней, и тетерева токовали прямо за двором нашего дома, рассевшись на березах. Несколько петухов бились под деревьями так, что только перья летели.

Отец брал старенькую одностволку, выходил в сени, тихонько выставлял окошко и палил по тетеревам.

А в печи уже полыхал огонь. Отец щипал петухов, чистил, и вот уже горшок с жарким ставился в печь… К обеду варево упреет. А пока мы завтракали куриными яйцами, вчерашними пирогами с капустой, пили чай.

Родители уходили в школу, а мы оставались на хозяйстве втроем. Я, Дамка, крохотная собачонка, служившая нам верой и правдой, и ласковый маленький теленок Звёздка, с белой звездой во лбу. Теленок находился в загородке у печки. Ему было настелено соломы столько, что у него лишь голова торчала на волю. И мы с Дамкой забирались к Звёздке на его соломенную постель, я обнимал за шею теленка, Дамка устраивалась между нами, и мы счастливо засыпали.

…И вот привезли дрова. Они лежали у дома. Это были длинные березовые хлысты, которые предстояло распилить, расколоть и уложить в поленницы.

Дамка осталась на улице охранять дрова.

Трактористы выпили и стали хлебать жаркое. Потом выпили за мой день рождения, похвалили мой подарок, оценили одеколон. И в это время за окном послышался отчаянный визг собаки. Все кинулись к окну. В освещенном квадрате окна стояла Дамка, заливаясь яростным лаем. И тут мы увидели волка, выступившего из темноты. Он хотел было схватить собачку, но та увернулась и спряталась меж хлыстов. Появился еще один волк.

– Василич! – застонали мужики. – Где у тебя ружье?

А отец тем временем торопливо искал под фуфайками и полушубками свое ружье.

– Дамка, Дамка! – кричал я. – Держись!

– Василич! – кричали трактористы. – Уйдут!

Наконец, отец нашел ружье, бросился на улицу, на ходу вытаскивая патроны из патронташа.

Мы видели, как он появился в свете окна, вскинул ружье и выстрелил в волка.

Видимо, пуля попала тому в лоб, он осел на задние ноги, тряхнул головой и прыгнул в темноту.

А отец удивленно разглядывал своё ружье. У ружья был разорван ствол.

…Скоро отец пришел в дом. Дамка проскользнула в двери первой.

– Ну, встречай героиню, – сказал мне отец. – Не отдала волкам дрова на поругание. А вот ружье мое подвело.

Все загомонили сразу:

– По такому случаю надо в магазин бежать!

– Да уж закрыт давно.

– Нету, мужики, – оправдывался отец. – Брал две поллитровки, так выпили уже.

Но мужики разохотились выпить не на шутку.

– А что, Толька, отдай нам свой «Тройной». Завтра мы тебе два пузырька вернем. Ты ж настоящий мужик…

Так погиб мой любимый одеколон. Погибла моя мечта побриться по-взрослому.

Мужиков после моего одеколона как волной смыло. Наверное, им стало стыдно. Слышно было, как они идут ночной деревней, пытаясь запеть:

А по деревенке идем, сами председатели…

А ни к кому не пристаем…

Наверное, где-то за осеком сидели волки, слушали ночную деревню и думали:

«Луны нет, а они воют…»

Откуда им было знать, что после хорошей выпивки не важно: светло или сумрачно, всегда петь охота.

…А вот мне поначалу захотелось пореветь. Так было жаль испорченного праздника и тройного одеколона. Ночью я позвал Дамку, ночующую нынче в доме под столом, забрался с ней к теленку в загородку и сладко уснул…

Скучно в доме

Лето красное. А мне скучно. Я остался дома один. Родители ушли в школу, там нужно было что-то красить и ремонтировать. Мне было лет пять.

Я послонялся по углам, попялился в окна. Никого на воле. Все на сенокосе. Только курицы порхались в пыли, да в соседнем доме в окне торчала белобрысая голова девчонки Люськи, которая была старше меня на год, с которой мы иногда играли, и которую взрослые почему-то называли моей невестой.

На улицу мне выходить было заказано, верно и Люське тоже заказано было. Скучно было невероятно. И тут я увидел, что дверца отцовской тумбочки, в которой он хранил всякие диковины, приоткрыта слегка, и что замка на ней совсем нет.

Сердце мое радостно затрепетало. Я бросился на колени, открыл тумбочку и прямо передо мной оказался пузатый, потертый портфель, с которым, я знал, отец когда-то вернулся с войны. Я вытащил его не без труда и открыл. Он был битком набит всякими замечательными вещами. Сверху было что-то тяжелое, упакованное в промасленный пергамент. Я развернул его и в моих руках оказался самый настоящий револьвер с барабаном и патронами в нем. Я покрутил барабан, попытался понажимать на курок, но сил не хватило. Наверное, он был на предохранителе.

Я отложил в сторону револьвер и снова обратился к содержимому портфеля. Следующей была коробочка, перетянутая сверху резинкой. Я сдернул ее и открыл крышку…

Какой трофей, дорогие друзья, мог принести из просвещенной и цивилизованной Европы в свою деревню русский молоденький солдатик двадцати двух годов от роду? Я думаю, вы уже догадались.

В этой коробочке, перетянутой резинкой, находилось несколько цветных открыток, как бы сегодня сказали, легкого эротического содержания. Почти обнаженные мускулистые мужчины целовали на них почти обнаженных красивых женщин.

Удивительно, но эти открытки произвели на меня очень сильное впечатление. Я оставил портфель, револьвер в промасленном пергаменте, и, усевшись на пол, стал разглядывать неожиданно открывшуюся мне в этих фотокарточках тайну отношений между мужчиной и женщиной. И хотя в них был только намек, что-то более существенное оставалось за кадром, я почувствовал, что в груди у меня рождается незнакомое раньше волнение, которое кружило голову и звало к действию.

Я сложил открытки в коробочку, перетянул ее резинкой и побежал к окну. Люська все еще маячила меж занавесок соседнего дома. И я стал призывно ей махать, вызывая на улицу.

Рядом был большой огород бабки Гагары, сплошь увитый хмелем. Я увлек Люську в это укромное место, мы сели в траву, и я разложил перед нею открытки. Люську они тоже заинтересовали и, я думаю, взволновали, потому что мы стали неумело обниматься и целоваться, повторяя увиденное на карточках.

И мы уже совсем было распалились, но тут над нашими головами раздался грозный скрипучий голос:

– Это что тут варакосы делают?!.

Над нами, опираясь на батог, нависала бабка Гагара.

– Вот я вас крапивой! – Она и впрямь потянулась к крапиве, росшей у изгороди. Я схватил коробочку с открытками, и мы с Люськой пулями вылетели из бабкиного огорода.

– А про тебя, Толька, – кричала Гагара, – я все мамке расскажу!

Однако нападение бабки Гагары не погасило возникшую в нас неизведанную страсть. Не сговариваясь, мы пошли с Люськой, правда, по разным сторонам дороги, за деревню, где привольно и высоко колосилась рожь. Тут уж нас никто не мог найти.

Мы довольно далеко зашли в поле. Разделись, сложили аккуратно майки, трусишки и сандалии, и только вознамерились снова обниматься и целоваться, как мне в глаза сквозь колосящуюся рожь блеснуло голубизной.

Это была большая лужа, собравшая в низине дождевую воду. Мы побежали к ней и тут же упали в эту парную мутноватую купальню. И хотя она была мелка для купания, мы были на вершине счастья.

Сколько времени мы барахтались в этой грязевой ванне, не знаю. Мы забыли и про открытки, и про страсть, овладевшую было нами, и про само время. Когда солнце стало заваливаться в рожь на ночлег, мы выползли из лужи и стали искать свою одежду. Ее нигде не было. Не было и коробочки с фотокарточками.

Мы сели с Люськой в рожь, томимые нехорошими предчувствиями. Слышно было, как в деревню пригнали скотину с пастбища, как бабы закликали своих коров и коз, разводя их по домам. И тут я услышал взволнованный голос своей матери. Она искала меня.

– Толька! – кричала тревожно она. – Только приди домой, паразит!

Вслед за ней заголосила Люськина мать:

– Люська! Вот я тебя!

Мы уже дрожали в предчувствии хорошей взбучки. Наверное, Гагара все рассказала родителям. Нужно было выходить из своей ухоронки. Но как? Голыми? А на улице, похоже, была вся деревня. Моя мать уже голосила не по-хорошему.

Слышно было, как побежали за граблями, чтобы искать нас в прудах, кто-то принес железную кошку – искать нас в колодцах. А солнце уже вот-вот должно было скрыться во ржи. Стало страшно, но домой идти было еще страшнее.

И все же мы пошли. Пошли голые, как Адам и Ева, изгнанные из рая. Пошли, чтобы покорно принять людской суд. Через пятнадцать минут меня уже драли ремнем. Я кричал, не стесняясь. И когда я переводил дух, слышно было, как кричала Люська, которую драли в доме напротив. С той поры я надолго потерял интерес к женскому полу. Не знаю, какую кару понес мой отец, но револьвер был сброшен моей нравственной и миролюбивой мамашей в старый колодец вместе с промасленной бумагой.

Наверное, он лежит в нем и до сих пор. А нашу уже истлевшую одежонку нашли по осени комбайнеры, жавшие за деревней рожь.

© Анатолий Константинович Ехалов, 2018

ISBN 978-5-4485-8699-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Братия! Не проводите жизни вашей в пустых занятиях, не промотайте жизни земной, краткой, данной нам для приобретений вечных…»

Игнатий Брянчанинов, святитель

НА БЕРЕГУ НЕСАМОРОДНОГО МОРЯ

Рыбинское водохранилище – вот оно рядом, рукой подать. Деревню эту с некоторым условием можно назвать приморской деревней, потому что совсем недавно, каких-то десять- пятнадцать лет тому назад, к ее лугам и пастбищам подступило рукотворное море, скрывшее под своими «несамородными» водами сотни деревень с угодьями, пашнями, дворами и подворьями. Да что деревни…, города уходили под воду: Молога и Весьегонск…

С тех пор жизнь у моря для многих стала другой, иные уже не землю возделывали, а бороздили просторы водохранилища: не пахал, не сеял, а урожай снимал. На подводных пастбищах гуляли несметные стада судаков и лещей…

У семьи Жильцовых появился свой промысел. На большой моторной лодке братья Жильцовы перевозили на удаленные сенокосы покосников, а порой доярок и бидоны с молоком.

Холодно с утра, роса жжет босые ноги, зато сон быстро проходит… Стучит мотор, туман стелется по воде, скрывая мир.

Старается Васька держать направление, чтобы не «лажануться» в тумане, не уйти в открытое Рыбинское водохранилище с его неоглядными просторами. Нужно побыстрее доставить покосников на заливные луга: коси коса пока роса. Бывало, в тумане чуть вправо возьмешь, и скоро твоя лодка, не заметишь, как ткнется носом в берег, с которого отплывали…

Компас нужен, чтоб не заплутать туманным утром в безбрежных просторах водохранилища…

Помнится, однажды, возвращаясь домой, заблудился. Лодка ткнулась носом в берег. Вроде бы рано еще приплыть…

Дунул ветерок, приподнял занавеску тумана. Какая-то болотистая местность, кочки брусничные и черничные, мелкие сосенки… Болото!

– Куда же это я попал? Где берег, где деревня, где пастбище с коровами?

Прислушался: ага, где-то далеко промычала одна корова, другая…

Развернул он лодку, пошел вдоль болота в поисках знакомого берега. Долго плыл вдоль его, пока не догадался, что это он круги наматывает вокруг болотистого острова. Но откуда он здесь? Не было никогда его..

Болото оказалось плавучим островом. Как оно оказалось тут, что ли штормом оторвало от берега и пустило по волнам?

Вечером за ужином отец Васи высказал предположение. Десятки и сотни болот в округе были затоплены при заполнении водохранилища.. А болота – это бывшие озера, затянувшиеся торфяными пробками. И вот, затопленные, они отрываются там под водой и всплывают то тут, то там, и дрейфуют, словно «летучие голландцы», по рукотворному морю, напоминая людям о недавней истории этого края…

Деревня Пустошка – три десятка домов в два посада, деревня, каких десятки и сотни тысяч по все Великой Руси.

У Пустошки Череповецкого района, в которой родился наш герой Василий Иванович Жильцов – счастливая, среди прочих деревень этого пришекснинского края, судьба. Эта деревня не попала в зону затопления, не ушла под воду, как восемьсот с лишним деревень и город Молога при заполнении Рыбинского водохранилища.

В сентябре 1935 года в СССР было принято решение о строительстве Рыбинского гидроузла. По проекту уровень воды должен был подняться на 98 метров. Но уже 1 января 1937 года проект пересмотрели и приняли решение повысить уровень до 102 метров. Это позволяло увеличить мощность Рыбинской ГЭС в полтора раза, но в то же время площадь затапливаемых земель должна была увеличиться почти вдвое.

Грандиозное строительство угрожало существованию города Молога, сотням деревень и сел Вологодской и Ярославской областей.

Когда жителям Мологи сообщили о том, что скоро их родина перестанет существовать и скроется под водой, никто в это не мог поверить. В то время районный город Молога насчитывал около семи тысяч жителей.

Переселение жителей с предполагаемых территорий затопления началось весной 1937 года. В архивах НКВД сохранился рапорт о том, что 294 человека не пожелали добровольно покинуть дома, а некоторые из них угрожали даже приковать себя замками.

Советская пропаганда объяснила это «психическим расстройством отсталых элементов». Согласно инструкции НКВД, к ним были применены методы силового воздействия.

13 апреля 1941 года под Рыбинском закрыли последний шлюз плотины, и вода хлынула в пойму. Город Молога, история которого насчитывала почти 8 веков, ушел под воду. Полностью его территория была затоплена в 1947 году, на поверхности остались лишь главы некоторых церквей, но через несколько лет и они скрылись под водой.

Под затоплением кроме Мологи оказались около 700 сел и деревень, население которых составляло около 130 000 человек. Все они были переселены в другие регионы.

Но иногда «Русскую Атлантиду» можно увидеть. Уровень воды в Рыбинском водохранилище часто колеблется, и затопленный город появляется над поверхностью Волги. Можно увидеть сохранившиеся церкви и остатки кирпичных домов.

Русская Атлантида

…Как скоротечна человеческая память.

Мы идем на катере по некогда густо населенной Молого-Шекснинской низменности, знаменитой житнице Севера.

Гигантские просторы Рыбинского водохранилища. Тихи и зеркальны его воды. Лишь изредка жирующая рыба нарушит их спокойствие, белый теплоход проплывет в тумане или огромное нефтеналивное судно пройдет неслышно, и снова тишина.

Но вот налетают чайки, и резкие крики их будят сонные просторы.

Многие ли из жителей этих мест сегодня знают, что в двадцати девяти километрах от Череповца под толщей воды погребена в сороковых годах одна из самых знаменитых православных святынь – Иоанно-Предтеченский женский монастырь, с которым связана самая жгучая тайна России – тайна ее падения и, даст Бог, грядущего подъема и расцвета…

Имя Марии Васильевны Солоповой было хорошо известно в русской поэзии девятнадцатого века. Да и по сей день песни и романсы на стихи поэтессы Солоповой, родственницы Пушкина по материнской линии, звучат в России. Но поэтическая стезя привела Марию Солопову к духовной прозе, более того, скоро она приняла монашеский постриг и имя Таисья.

С тех пор это имя неразрывно связано с Леушинской православной обителью – самым крупным в России женским монастырем, в котором на 1917 год подвизалось около 700 насельниц.

Становление и расцвет монастыря пришелся на годы управлением им игуменьей Таисьей, которую позднее стали величать «игуменьей всея Руси».

Матушка Таисья причастна к созданию еще 10 женских монастырей и, можно сказать, основанию целой школы женского монашества в России. Еще при жизни почитали ее святой. Она была духовной дочерью святого преподобного Иоанна Кронштадского, отмечавшего Леушино особой любовью и постоянно посещавшего его.

В начале лета 1903 года о. Иоанн на пароходе прибыл в Леушино, вернее, на монастырскую пристань в деревне Борок. Но во всей этой местности распространилась тогда страшная болезнь скота – сибирская язва. Со всех сторон стояли карантины, и полевые работы не проводились. Вот что пишет по этому поводу игуменья Таисья: « Утром я отправилась навстречу Батюшке и еще на пароходе рассказала ему все. Выслушав меня молча, Батюшка встал со своего места и начал ходить по трапу парохода и молиться. Через полчаса времени сел возле меня и сказал: «Какое сокровище – молитва!»

…На пристани собралась не одна сотня домохозяев и хозяек, намеревавшихся просить Батюшку об избавлении их от такого тяжелого наказания, как потеря скота.

– За грехи ваши Господь попустил на вас такую беду: вот, например, праздники вам даны, чтобы в церковь сходить, Богу помолиться, а вы пьянствуете. А уж при пьянстве чего хорошего, сами знаете! – наставлял их священник.

– Вестимо, Батюшка, кормилец, чего уж в пьянстве хорошего, одно зло!

– Так вы сознаете, друзья мои, что по грехам получаете возмездие?

– Как же не сознавать, кормилец! Помолись за нас, грешных!

Батюшка приказал принести ушат и тут же из реки почерпнуть воды. Совершив краткое водоосвящение, он сказал:

– Возьмите каждый этой воды, покропите ею скотинку и с Богом работайте. Господь помиловал вас!

…В тот же день все мужички поехали куда кому надо было, все карантины были сняты, о язве осталось лишь одно воспоминание, соединенное с благоговейным удивлением к великому молитвеннику земли Русской.

…Затерянная в дремучих лесах Леушинская обитель, не имевшая ни средств, ни настоящих дорог, за годы правления игуменьи Таисьи превратилась в явленное чудо – «большую свечу» Богородицы, ее Дом. За пять лет ее неустанных трудов в Леушинской обители был построен пятикупольный храм Похвалы Божьей Матери, главный храм монастыря, поражавший всех своим величием и красотой.

Надо сказать, что сестры возили сюда камни для строительства лишь во время половодья, а зимним путем на лошадях доставляли за полтораста верст из Ферапонтова монастыря известь.

«Все храмы обители пропитаны моими слезами, – писала в дневниках игуменья Таисья. – Я в буквальном смысле изведала весь труд нищей храмосоздательницы монастыря.» В Похвальском соборе были собраны списки всех явленных икон Богородицы и учрежден Чин Чтения Неусыпаемого Акафиста…», где в течение десяти лет изо дня в день, из ночи в ночь не прекращалось ни на минуту чтение Канонов и Акафиста Богоматери.…

Однажды игуменье Таисье было видение Богородицы, и это видение стало основой для написания монахиней Алипией иконы Леушинской Божьей Матери «Аз есмь с вами и никто же на Вы». Впоследствии Иоанн Кронштадский назовет эту икону Спасительницей России и благословит ею местного купца Василия Муравьева, только что побывавшего паломником на Афоне, на старчество и молитвенный подвиг. При этом Иоанн Кронштадский предсказал грядущие на Россию бедствия, падение империи, разрушение монастырей и храмов, появление множества святых исповедников и мучеников… Оба они при этом горько плакали.

Но предсказал святой праведник хотя и нескорое, но возрождение России и православия. Василий Муравьев принял постриг и стал еще одним великим молитвенником России – Серафимом Вырицким, повторившим дважды молитвенный подвиг Серафима Саровского. Он молился о спасении России, стоя на камне перед Леушинской иконой Божьей Матери тысячу дней и ночей, накануне и во время Великой Отечественной войны.

Сегодня эта икона « Аз есмь с вами, и никто же на вы» находится в Черниговской епархии в Свято-Георгиевском монастыре и источает многие чудеса и исцеления.

А теперь мы подходим еще к одной тайне Леушинской обители. Игуменья Таисья записала в дневниках свой сон – видение, оказавшийся пророчеством русской Атлантиды. Однажды ей приснилось, что идет она к монастырю полем, и вдруг все окружающее начинает покрывать прибылая, несамородная вода.

Скоро вода эта покрыла и монастырь, и все окружающее его пространство. А игуменья шла и шла по воде как посуху. И долго так шла, пока, наконец, вода не стала убывать, и монастырь вновь не открылся Божьему свету. Игуменья Таисья закончила земную жизнь через шесть лет после кончины своего духовного отца Иоанна Кронштадского и была погребена в построенном ею Похвальском соборе монастыря.

Через два года Россию накрыл девятый вал революционных потрясений. Леушинский монастырь был закрыт властями в тридцатых годах, насельницы разошлись, монашествуя в миру, по окрестным деревням, осели в большом селе Мякса, что на противоположном берегу реки Шексны, и в городе Череповце.

Монастырь был отдан под колонию беспризорников. Немного осталось живых свидетелей того времени. Серафим Павлович Тяпин, пенсионер из Мяксы, вырос в деревне Леушино.

– Замечательная была деревня, – рассказывал он мне. – Столько лет прошло, а все еще снится. 250 домов было. Четыре улицы. И монастырь. В праздники колокольный звон покрывал всю округу. А какие были леса, сколько грибов, ягод, – Серафим Павлович вздыхает и закрывает глаза, словно вглядывается в невидимые нам картины прошлого. – Когда беспризорников поселили в монастыре, они надругались над святынями. Многие иконы были сожжены и растащены.

Я сам не видел, но однажды вечером к матери пришли бывшие служительницы монастыря и стали рассказывать ужасные вещи, будто бы беспризорники вскрыли гробницу матушки Таисьи, вытащили мощи и даже играли ее головой в футбол. Ночью старицы тайно пробрались в монастырь и вынесли мощи игуменьи.

Где она вновь была перезахоронена, Серафим Павлович не знает. Но по некоторым сведениям мощи Таисьи предавались земле не раз. Были слухи, что монахини захоронили ее в сухом подвале одной из деревень, не попавших под затопление, и якобы по церковным праздникам мощи ими извлекались, обтирались святой водой и переоблачались.

…Колония беспризорников недолго просуществовала в стенах монастыря. С середины тридцатых в эти места пошли эшелоны с заключенными, которых гнали этапами в леса. В Леушинском монастыре был организован один из концентрационных лагерей. Заключенные начали валить лес и углублять русло Шексны. Большая часть леса сжигалась, и над огромными пространствами висела дымовая завеса.

По деревням поползли тревожные разговоры о грядущем выселении и затоплении, под которое попадало более шестисот деревень, города Молога, Весьегонск, Мышкин, Углич, Калязин… Скоро волей-неволей пришлось покидать родные места. Жить в зоне затопления от горевших лесов стало невозможно. Весной сорок первого года были опущены затворы Рыбинской плотины, и вода пошла в наступление. К сорок седьмому году самое крупное рукотворное море протяженностью в 256 и шириною до 60 километров было заполнено до краев.

Молого-Шекснинское междуречье ушло под воду. «Несамородная» вода скрыла и Леушинскую обитель, предварительно взорванную строителями светлого будущего. И только колокольня ее еще долго возвышалась над просторами новоявленного моря, но и она рухнула, когда вода подточила ее фундамент. Пророчества Иоанна Кронштадского и игуменьи Таисьи в первой своей части, можно сказать, сбылись. И вот, кажется, начала сбываться вторая часть вещего сна игуменьи.

В 2003 году на свет Божий показались остатки превращенной в горы щебня и битого кирпича Леушинской святыни. Мы бродили по хрустевшим остаткам кирпича и плитки – былому духовному величию Пустыни, и я подумал, что пророческому сну Матушки не суждено было исполниться.

Возрождение Леушинской святыни началось с ее сохранившегося в Санкт-Петербурге подворья да инициативы священника Иоанно-Богословского храма о. Геннадия Беловолова. Ежегодно в устье реки Мяксы, что впадает в Рыбинское море, 7 июля проводится Леушинское стояние, на которое собираются паломники со всей России с явленными иконами Богородицы. Здесь, напротив скрывшегося под водами Леушина, был поставлен крест из прибившегося к берегу плавника, а в самой Мяксе жителями села был поставлен храм, в котором один из его приделов станет именоваться Похвальским.

Вечерами на водохранилище, там, где поднимаются год от года из воды останки Леушинского монастыря, поднимается в сумеречное небо светящийся столб, по которому словно сама Богородица сходит к людям. «Аз есмь с Вами, и никто же на Вы».

В восьмидесятых и девяностых годах по поводу создания Рыбинского водохранилища возникли жестокие споры. На страницах газет и журналов, в документальном кино многочисленные критики называли трагической ошибкой строительство ГЭС, канала и водохранилища… Неоправданными затратами человеческих ресурсов, затопление плодороднейших земель… Были даже предложения поднять затворы плотин и осушить затопленные территории, чтобы ввести их снова в сельскохозяйственный оборот.

Если бы это произошло, обнажившееся ложе водохранилища в десятки тысяч квадратных километров принесло бы новые беды краю: пыльные бури, эрозию почв, нарушило циркуляцию грунтовых вод, вновь изменило ландшафт и биосферу…

И скорее всего, Рыбинское водохранилище и драматические эпизоды его строительства стали разменной картой в политических битвах девяностых. И верно, надо нам, пользующимся сегодня благами, созданными предшествующими поколениями, знать, как все это создавалось, и принимать их с благодарностью за те труды и страдания, какими они создавались.

КРЕСТЬЯНСКАЯ ДОРОГА

Едва вывалишься из Вологды, начинается экстремальная езда – смотри под колеса во все глаза, держи руль крепче: колдобина за колдобиной, словно злокозненный враг устроил на этой несчастной дороге ковровую бомбардировку.

Старый Московский тракт на Грязовец. Верно, он никогда не был первоклассной дорогой, хотя и держал от Грязовца направление на столицу. Ныне это, прежде всего, крестьянская, колхозная дорога, оставшаяся в стороне от новой, день и ночь гудящей потоками машин трассы М-8.

Кто ездит сегодня этим старым трактом? Редкая легковушка провернется, грузовичок громыхнет на этих древних холмах, именуемых на картах Отрогами Северных увалов…

А ведь бывало и царские кортежи Ивана Грозного, Петра Первого, Александра Первого считали рытвины да ухабы на этом тракте… Да когда это было-то! Все быльем поросло.

С тех пор из большого начальства, разве что Анатолий Семенович Дрыгин по этой дороге ездил. Все остальные «крупняки» уже поездами да самолетами из Москвы в Вологду прибывали.

Да вот и я то и дело сновал по этому старомосковскому тракту, проведывая свою историческую родину, собирая материалы для газет, радио да телевидения. И потому знаю множество историй, связанных с ним и людьми, населяющими эти грязовецкие края, которые в некоторой степени мне родные. Про них мой рассказ, прежде чем доберусь до главного героя этой книги.

Великий исход

…Перед самой войной в 39 году этой вот дорогой шел мой прадед Дмитрий Сергеевич Синицын, делегат Первого Всероссийского съезда крестьян. Было ему в ту пору под семьдесят лет. В стоптанных сапогах, старом полушубке на плечах, с котомкою за спиною. В руках у него была веревка, на которой он вел корову также немолодую уже ярославской породы.

Брел он из деревни Наместово Междуреченского района в село Пречистое Ярославской области, куда уже перебралась вся молодежь огромного синицынского рода.

Дмитрий Сергеевич был последним вынужденным переселенцем.

Первым из междуреченских пределов уехал мой дед Сергей Сергеевич Петухов, несогласный с колхозной политикой. В двадцатом году он высватал в Славянке мою будущую бабушку Марью Дмитриевну и привез ее в новый, пахнущий сосновой смолой дом в деревню Быково.

Ох, и хороша была деревня Быково! Небольшая, уютная. Она словно ожерельем опоясывала своими посадками высокий холм, вокруг которого лежали разработанные крестьянами, освобожденные от леса и пней, поля…

Матушка моя могла часами вспоминать эту привольную деревенскую жизнь. Она родилась в Быкове в 27 году, а уже в тридцать пятом покинула ее.

– Мы же природные крестьяне, – говаривала она. – В июне начинают возить навоз в поля, оставленные на пары. И такой волнующий запах навоза стоит во всей округе, что сердце радуется: так пахнет будущий урожай хлеба. А вот согнали с земли…

К началу коллективизации у Сергея Сергеевича Петухова было уже пятеро детей, две коровы, ухоженные поля, пасека. Но одна корова утонула в трясине на болоте, где пасли неколхозный скот, а вторую, Краснуху, зарезали на нужды колхоза на деревенском пруду.

Моей матери не было и пяти лет, она видела, как резали и разделывали кормилицу Краснуху. И еще она запомнила, как хохотали мужики, бросив к ногам девчонки большое окровавленное краснухино сердце, и она, ухватив его, плача от горя, потащила домой.

А горе и призрак голода уже стояли у ворот нового соснового дома. Сергей Сергеевич первым покинул Междуречье, уехал в Пречистенский леспромхоз за заработком, став пролетарием, делал дошники – большие деревянные кадушки для закваски капусты для растущего рабочего класса.

У Марии Дмитриевны в колхозе не стало жизни… И она, заколотив новый, звонкий, как колокол, дом, собрав в узлы имущество, наняла лошадь и отправилась с детьми на железнодорожную станцию вслед за мужем.

И когда увидел он на перроне в Пречистом эту ораву, заплакал:

– Машенька, куда же я вас дену? Я ведь в конюшне живу.

Пять лет, пока строился дом, семья жила в конюшне.

Вслед за старшей Марией уехали из бывшей Авнегской волости остальные Синицыны, основав на станции Пречистое целый синицынский край.

Осталась лишь ветвь Половинкиных-Синицыных, двоюродников моей бабки, из которых самый известный и ныне живущий в Молочном фронтовик, ученый, доктор наук Павел Анатольевич Половинкин, которого помнят все выпускники Молочной академии, слушавшие его лекции по политэкономии.

Оставили в тридцатых Междуречье пахарь, плотник и столяр дядька Петя с семьей, дядька Паша с семьей, тетка Дуня опять же с семьей, тетка Фиса с семьей… Поехали двоюродники, троюродники… Сколько их пошло от корня Ивана Синицына, жившего в конце 18 века в Авнегской волости пра-пра-предка…

Последним поднялся младший синицынский отпрыск Геннадий Дмитриевич. Он был инвалидом с детства, одна нога отставала в росте. Когда-то сестра Дуня, водившаяся с мальцом, оставила его на холодном лужке и заигралась. Генашка застудил ногу, и стала она отставать в росте. Поэтому и выбрал он профессию портного, шил деревенскому населению штаны, пиджаки, платья, кепки восьми клинки, полушубки…

Жили они с Дмитрием Сергеевичем одним хозяйством: младший, как говорится, «на корню сидит», в деревне Наместове. Жили бобылями без женского пригляда. И вот однажды пришла к ним в избу нищенка с девчушкой. Накормили их, напоили, в суму пирога положили.

– А пошто ты с собой Шурку-то таскаешь? – спрашивает Дмитрий Сергеевич.

– Сирота она, – отвечает нищенка. – Самой не прокормиться. Вот и вожу за собой.

– Оставляй девку нам, – говорит Дмитрий Сергеевич. – Мы прокормим. По хозяйству станет помогать, щи научим варить, корову доить… Подрастет, так Генашке невестой станет.

Оставили девку, Геннадий докормил ее до зрелого возраста, да и женился на ней. Девятерых детей на свет произвели…

Геннадий в Междуречье дольше всех продержался, но и он затосковал по родне, собрался в дорогу, купил крохотный домишко на станции и перевез семью.

Остался один Дмитрий Сергеевич, делегат Первого Всероссийского съезда крестьян новой России, все еще не решившийся оторваться от земли…

Бабушка моя частенько вспоминала Дмитрия Сергеевича. Мне представляется он великим тружеником.

Он приходил домой с поля, когда все уже спали. Садился на порог и принимался снимать сапоги. Да так и засыпал об одном сапоге у дверей с головой на пороге. А утром его уже не было, уходил затемно в поле.

Еду ему носили ребятишки, перекусит на меже, и опять за труды.

– Это же рабство настоящее! – скажет современный молодой человек и будет неправ.

Это, прежде всего, не нужда, а радость земледельца и жажда труда, который приносит каждодневное удовлетворение, заставляла работать его от зари до зари.

Для земледельца каждый день – новые радости, новые задачи сотворения собственного гармоничного мира…

Это большинство из нас, живущих в городе, встает по будильнику в течение тридцати – сорока лет, чтобы отправиться на проходную завода или учреждения: к станку, столу или прилавку. И все эти сорок лет одно и то же: проходная, станок, стол… И тоскливое ожидание отпуска… Это ли не рабство?

Наверное, сердце его, природного пахаря и сеятеля, ликовало, когда на крестьянском съезде звучали эти божественные слова «земля и воля». Какие новые надежды и великие жизненные силы рождали они…

И вот «великий перелом» 29—31 годов…, ставший для моего рода великим исходом…

Я знаю, что прадед Дмитрий, преодолев верную сотню километров с коровой на поводу, пришел в новый дом к Марии Дмитриевне, где и провел последние дни своей жизни.

А корова та спасла в войну уже мою мать и ее братьев, когда Сергей Сергеевич Петухов сгинул в пучине войны…

Недавно я решил собрать на прародине в Междуречье своих родственников, наплодившихся из синицынского корня. При самом приблизительном подсчете их набралось около трехсот человек… Собралось – восемьдесят больших и малых, раскиданных по просторам необъятной России и уже за пределами ее, из которых все, кроме меня, впервые побывали на земле своих предков.

Радостное и одновременно грустное было событие. Но, кажется, у каждого, кто был у этого родового костра, выросли крылья. Ведь за спиной каждого уже стояла великая сила рода…

© Анатолий Константинович Ехалов, 2020

ISBN 978-5-0053-0420-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

МАЛЬЧИК С КОТОМКОЙ

Хроники лесного поселения

Глава 1. Встреча на ростанях

Алексей Житьев сидел в зале ожидания во Внуково и спокойно ожидал вылета. Вылет задерживался, но Алексей никуда особо и не спешил. Отпуск у него был большой. Алексей намеревался проведать старуху мать в деревне и далее махнуть на горячие источники Камчатки, где его родной дядька по отцу командовал санаторием.

Ни во времени, ни в деньгах Алексей Житьев не был ограничен. Еще бы! Капитан Советской Армии, студент-заочник института Лесгафта, мастер спорта, известный спортсмен, неоднократный победитель лыжных гонок на первенство Вооруженных Сил…

Он был одет в тонкое кожаное пальто на меху, пыжиковую шапку, замшевые ботинки, сразу выдававшие в нем человека, который не вылезает из-за границы и имеет возможность покупать дорогое заграничное шмутье.

Но погода уравняла всех. Депутатов и колхозников, профессоров и студентов, дворников и директоров, спортсменов и ботаников, красавиц и простушек… Все одинаково ждали, когда расчистится над аэропортом небо.

И тут диктор передала извещение, что его рейс задерживается до следующего дня.

Алексея особенно не огорчило это известие. Он привык ждать. От скуки он осмотрелся, выглядывая, с кем бы из присутствующих дам завести легкое дорожное знакомство.

Познакомиться с женщиной для Алексея не составляло труда. Хорошо одет, образован, атлетически сложен. Горячие глаза, скуластое мужественное лицо, приятная улыбка. Что еще нужно?

Но он сам почувствовал на себе пристальный взгляд. На него смотрела девчонка лет восемнадцати – двадцати.

Конечно, Алесей привык к вниманию женщин. Скрытая в нем до поры энергия, легко переходила в бурную страсть. Любовниц у него, не сказать, что было много, но были. Были. Есть, что и кого вспомнить.

Но тут было что-то другое. Взгляд у девчонки был иной. Испытующий, строгий.

Алексей даже встал, прошелся, попил газировки. Вернулся, сел… И опять тот же взгляд, внимательный, изучающий и строгий.

– Может, какая-нибудь спортивная фанатка втюрилась? – Подумал он. И улыбнулся девчонке. И даже головой кивнул. И тут она поднялась.

Теперь Алексей смог оценить ее стать, фигуру, сложение. Все выдавало породу и внутреннюю силу.

– Спортсменка, что ли? Пожалуй, я не прочь бы закрутить с ней легкий роман. Конечно, я ее старше лет на десять-двенадцать, но какое это имеет значение сейчас…

Житьев даже опешил немного. В то время девушки еще не проявляли инициативы при знакомстве.

– Здравствуйте, – сказала девушка, с волнением. Ей трудно давались слова. – Вы меня, конечно, не знаете, но я вас знаю…

Алексей почувствовал, как его начала распирать гордость. Он не хотел, но эта гордыня перла откуда изнутри.

– Это не беда, – сказал он игриво.– Нас спортсменов многие знают заочно, но у меня сейчас счастливый случай лично познакомиться с болельщицей. Вы ведь любите биатлон?

– Нет! – Твердо отвечала девушка. – Вы мой…

И замолчала, словно поперхнулась.

– Кумир? – Помог Алексей девчонке.

– Да нет же, – нашла в себе силы девчонка.

– Вы мой брат!

И сказала она это так решительно и твердо, при этом словно просверлила его глазами насквозь.

Глава 2. Однажды в июле

…Стоял июль-грозник, самая макушка лета. Солнце хоть и жарило, но не было того испепеляющего зноя, поскольку то и дело за речкой над боровыми кряжами вспухали грозовые перевалы и шли, грузно и грозно на лесные поселки, разгоняя деревенскую живность по дворам, покосников – по шалашам. Шли короткие грозы с неистовым сверканием молний, ворчанием и грохотом, веселыми ливнями, после которых дышалось легко и вольно…

Лешка вернулся из леса, где собирал морошку. Мать уже целую бочку этой волшебной ягоды, стоявшую в чулане, залила студеной ключевой водой. Зима все приберет…

Он искупался в реке и, отобедав, вышел на улицу погулять. Лешке тогда было лет двенадцать. Сталин еще был силе и правил страной мудро и бережно. Так, по крайней мере, рассказывали по радио и в газетах. Да и в самом деле лесные поселки благоденствовали. Пережили войну, ребятишек на улицах порхало, что воробьев, работа была, хлеба было в достатке…

Лешка выбрался за околицу к конюшне, где вокруг лошадей всегда крутилась ребятня. Он тоже хотел взять коня, чтобы искупать его на омуте.

На берегу речки паслось поселковое стадо. Здесь были овцы с ягнятами, козы с козлятами, тут паслись и телята. Коровы паслись отдельно. У них был свой взрослый пастух. А мелко-рогатую скотину обычно пасли ребятишки.

Нынешним летом на весь сезон была подряжена Любашка Лесникова, девчонка из большой многодетной семьи, которая осталась без кормильца – отец погиб на фронте.

Старшие братья Любашки уже подросли, примеряли на себя мужскую работу в лесу, но нужда все-таки заставила отдать девчонку в пастушки.

Почему-то Лешка давно выделил эту девчонку среди всех остальных. Они жили по—соседству. Зачастую Любашка, заигравшись, ужинала у них, а заигравшись, вместе с детьми спала на широкой печи…

Но было в ней что-то такое, чего Лешка не мог объяснить. Она была года на три старше Лешки. И когда они баловались на печи, она вдруг затихала, замирала, и Васька ощущал на себе ее внимательный, испытующий взгляд, от которого непонятно почему у Лешки начинало обносить голову.

Ему уже не хотелось больше шалить, бороться, смеяться… Вслед за ней и Лешка замирал, прислушиваясь к себе. Любашка смотрела на него, и он смотрел на нее и не мог отвести взгляда, хотя ему хотелось в это время сбежать, спрятаться куда-нибудь, чтобы никто не заметил его смущения и замешательства, чтобы одному пережить непонятное томление в груди.

Кое-что Лешка уже понимал в этой жизни. Он знал, что между мужчинами и женщинами существует любовь. Что все обитающее на земле, живет парами, и от этой совместной жизни заводится потомство.

Лешка знал, как это происходит. Но все это было как-то примитивно и тупо, некрасиво, что он не мог перенести это действо на себя…

Он представлял, что любовь между людьми должна свершаться где-то в поднебесье, в цветущих кущах одним лишь сплетением рук, движением губ и блеском глаз…

…Любашка лежала на берегу, закрыв платком от солнца лицо. У Лешки перехватило дыхание. Платье у нее было задрано, почти целиком обнажая крепкие загорелые ноги.

Лешка остолбенел и стоял недвижимо над девчонкой, которую знал уже несколько лет, с которой ели из одного блюда, с которой делили одеяло на печи… А тут, на его глазах девчонка превращалась в девушку, как будто это был цветок, раскрывавший свои лепестки под солнцем.

Любашка почувствовала присутствие человека, поправила платье и стащила платок с лица.

– Ты, Леша, не на конюшню? Возьми на меня Звездку или Челку. Вместе в омуте искупаем их.

Звездка и Челка, хорошо знакомые и любимые детьми лошади, на которых возили из лесу бревна на складку, которых они кормили кусочками хлеба и купали в реке, сегодня уже не были прежними Звездкой и Челкой. Сегодня их крыли…

– Звездка! Челка! – Кричали дети, протягивая кусочки хлеба. – На-на-на!.

Но лошади не отзывались, даже ушами не прядали, они, словно погрузились в какие-то неведомые людям раздумья, далекие от мирской суете, и только иногда под кожей у них пробегали нервные импульсы. Они покорно дали завести себя в деревянные станки для случки и терпеливо стояли в ожидании судьбы, изредка поглядывая на тесовые ворота конюшни…

Там, где в темной утробе конюшни, в отдельном кабинете стоял

племенной жеребец Маяк, слышались глухие удары и нетерпеливый стук копыт, ржание, схожее с раскатами грозы.

Звездка и Челка отвечали на этот любовный призыв кротко и скромно…

Конюшней заведовала Лешкина мать, и все, что происходило с лошадьми, чтобы они были не только вовремя накормлены и напоены, но и покрыты вовремя жеребцом, чтобы приносить здоровое потомство, все было ее заботой..

…Было уже около полудня. У изгороди стояли несколько человек, пришедших поглазеть, как будут крыть лошадей. Тут были и мужики, и бабы, и ребятишки, словно воробьи, облепившие изгородь.

Похоже, и люди вместе с лошадьми испытывали какое-то внутреннее напряжение и нервную дрожь.

Тут внутри конюшни раздались крики:

– Открывай, давай! Не удержим!

Ворота распахнулись, и на яркий солнечный свет, хрипя и сотрясая ржанием пространство, вылетел Маяк. Он весь был, как один сплошной мускул, Шея, ноги, круп… каждым движением показывали его неукротимую мощь и силу. Шерсть его лоснилась на солнце, грива и хвост струились тягучей волной.

Жеребца держали на веревках два мужика. При каждом движении коня железная узда врезалась в бархат губ и удерживала его на месте.

Казалось, с выходом Маяка мир незримо изменился. Его обволокло невидимым тягучим мороком, под который попали все: и смиренные лошади, и пришедшие поглядеть на случку мужики и бабы, и дети, облепившие изгородь…

Маяк, увидев лошадей, ожидавших его выхода, презрев боль, взвился на дыбы, оглашая окрестность торжествующим любовным призывом…

И тут Лешку кто-то дернул за порточину. Это был новый начальник лесоучастка.

– Вот что, Леша, – сказал он, прищурившись, оглядывая фигуру парнишки, – Завтра чуть свет отправляйся-ка ты в Усолье в банк за деньгами. Больше послать некого.

– Ладно, – тут же согласился Лешка, радуясь возможности совершить увлекательную прогулку и побывать в райцентре.

– Тогда пошли в контору, дадим тебе записку в банк. Котомка у тебя какнебутная есть под деньги?

Начальник еще раз оглядел Лешку с ног до головы.

– Денег много будет. На весь лесопункт зарплата, и еще с Барсуков придут к нам, да с Медвежьей… Донесешь? Сдюжишь?

– Сдюжу! Я, дядя Ваня, с мужиками бревна катал и не уступал им.

– Верю, – согласился начальник.

…Наутро чуть свет Лешка был уже в пути. До Усолья было километров тридцать пять лесными дорогами да сенокосными тропами.

Нужно было торопиться, чтобы до обеда успеть в банк. За спиной болтался рюкзак с подорожниками, мать успела испечь калитки с картошкой, выдала бутылку молока. Отец повестил на плечо ему одностволку, и дал три патрона, заряженные дробью, что сразу подняло Лешку в собственных оценках.

Он буквально летел по дорогам и тропам. Вокруг был уютный и обжитой мир, лесные поселки переходили в огороды, за огородами начинались покосы, уставленные душистыми стогами. Все вокруг было выкошено до последнего кустика и клочка травы, отчего пожни и луга казались искусственно подстриженными лужайками и манили пробежать по ним босиком и поваляться, вдыхая запахи замирающего под солнцем разнотравья.

Лешка шел тропами вдоль реки, в которой среди кувшинок гуляли стаи язей и голавлей, снова погружался в сень сосновых боров, не чувствуя усталости. К середине дня я был уже в райцентре. Он подал кассирше в банке записку и мешок.

– Поди, погуляй пока, – сказала она. – А с обеда приходи, я приготовлю деньги.

Гордый своей значимостью, Лешка, закинув на плечо ружье, пошел бродить улицами почти пустынного райцентра. Люди были или в лесу, или на сенокосе.

Он зашел в столовую, нашарил в кармане мелочь, которую дала в дорогу мать, и заказал полную тарелку щей.

Напившись чаю, Лешка снова пошел в банк. Кассирша выдала ему рюкзак, набитый пачками денег.

– Тут сто девяносто пять тысяч, – буднично сказала она. – Понесешь, так отдыхай почаще. В лесоучасток к вам я позвоню. Когда, думаешь, придешь домой-то? Ночевать где будешь? Может, в Барсуках попросишься в контору поспать, либо в Медвежьем?

– Да я добегу сегодня, – гордо сказал Лешка.

– Смотри, – сказала кассирша и закрыла окошко…

Лешка пошел в обратный путь. Не доходя до Барсуков, попался почтальон на велосипеде, мужичок лет пятидесяти.

– Я тебя узнал, – сказал он, поправляя сумку. – В Барсуках говорят, что парень из Соснового деньги несет. Люди зарплату ждут.

К вечеру Лешка был уже на середине пути. Он еще только подходил к Барсукам, как почувствовал запах жареных котлет с чесноком. И тут голод дал себя знать. Столовая еще работала.

Радостный, он взбежал по ступеням, и открыл дверь.

– Заходи! Ждем тебя, – заворковали молодые поварихи. – Звонили из Соснового. Говорили, что деньги понесешь, так просили накормить.

Лешка бросил в угол мешок с деньгами и сел за стол. Тетки поставили на стол тарелку со щами и котлетами с пюре.

– Поди в контору ночевать, – сказали молодухи, когда Лешка управился с угощением. – Там в кондейке тулуп есть, кинешь его на лавку и спи.

Лешка прошел уже километров около шестидесяти. Оставалось еще километров пятнадцать. И хотя усталость уже давила на плечи, он похвалился перед поварихами.

– Добегу, – сказал он. – Не впервой…

– Силен, – удивились поварихи.

Лешка закинул за плечи мешок, повесил на шею ружье и пошел дальше. Он даже себе не признался бы, почему он так торопится. Там в Сосновом осталось у него одно не исполненное дело.

Он обещал Любашке взять коней и покупаться вместе с ней на омуте. Он представлял это совместное купание, и его обжигало и торопило какое-то неизведанное ранее чувство…

Скоро стало темнеть.

– Все знают, что я с деньгами иду. А вдруг какой-нибудь вербованный захочет ограбить меня… Не пойду дорогами, пойду вдоль реки тропами.

И он спустился к реке. Но не прошел и пяти километров, как почувствовал, что мысли его путаются, и время от времени Лешка словно проваливался в пустоту. Несколько раз он умывался в реке, но сонливость продолжала одолевать. И вот, переходя по бревну, брошенному через высохший ручей, он покачнулся, ноги его соскользнули с бревна, и Лешка упал в траву.

…Проснулся уже утром следующего дня.

Его голова лежала на коленях у Любашки и она гладила его волосы рукой.

– Проснулся, – ласково сказала она.

Душа Лешкина взмыла под небеса от счастья.

– Это ты одним днем, выходит, обернулся? – Спросили она Лешку. – Надо было в Барсуках ночевать. Зачем в канаве-то? Мало ли чего? Коровы пойдут, наступят…

Лешка хотел сказать, что он торопился на свидание к ней. Но не сказал, постеснялся.

– Пойдем, – предложил он Любашке, – искупаемся. – Вода классная!

– Нельзя мне с тобой купаться, Лешенька, – сказала Любашка.

– Это почему? – Удивился Лешка.– Всегда можно было, а теперь нельзя. Я отвернусь, а ты зайдешь в воду…

– Нет, Леша. Все равно нельзя.

Она глянула на него ласково и выдохнула:

– Я, Леша, папу твоего люблю.

– Так я его тоже люблю…

– Нет, Леша, я по-настоящему люблю. Как женщина.

Лешка замер, пытаясь осознать сказанное. Казалось, что сияющий солнцем день рухнул на землю. В глазах стало темно.

– Ты только никому не говори. А то мамка и братья меня со свету сживут…

Лешка сидел молча, не в силах выдавить из себя ни слова. Он все понял. Понял, почему уходил по вечерам отец, почему он среди рабочего дня появлялся на берегу реки с удочкой, почему так весел и радостен был в последнее время…

– Ты, иди, Леша, тебя ждут! – Сказала Любашка и слегка подтолкнула его.

Он подхватил ружье, мешок с деньгами и побрел дальше к видневшемуся на высоком берегу поселку. Слезы бежали по его лицу, и Лешка не стесняясь размазывал их по щекам.

Несколько раз встречные лесорубы и покосники спрашивали его:

– Чего, Васька, несешь ли деньги-то?

– Несу.

– Много ли несешь-то?

– Сто девяносто пять тысяч! – Машинально отвечал Лешка.

– Ого! С премиальными, значит, нынче…

– А чего плачешь?

– Устал сильно…

К началу рабочего дня он был уже в Сосновом. Начальник лесопункта, увидев Лешку, все же спросил:

– Пришел, значит?

– Пришел…

– Ну, так вот поставь мешок в кондейку к кассиру. Иди, умойся. Да приходи к вечеру за зарплатой. Тридцать рублей выпишу тебе.

Глава 3. Перед грозой

Чтобы рассказать историю этого лесного поселения, мне надо начинать повествование с тысяча девятьсот шестнадцатого года. С села Уваровки.

Данила Андреянович Житьев вернулся с германского фронта.

Он пришел при Георгиевском кресте. Во время обстрела они ушли на сторону противника и вытащили из блиндажа какого-то важного австрияка и приволокли на себе в свое расположение.

Был ему в ту пору двадцать лет. Он был красавцем писаным, чернооким, черноволосым, кучерявым, дерзким и бойким: в кулачных делах не было его сильнее и ловчее. Да и на фронте он себя показал.

Но тут пришло ему от войны освобождение. В деревне умерли родители, не оставив после себя на хозяйстве никого…

И вот знакомый доктор в полковом медсанбате сделал ему «белый билет»: «Ты, Данила, больше на земле нужен, чем под землей… Тебе крестьянский род продолжать надобно… Иди-ка ты во свояси.»

И он пошел. А дома от родительских могил да разоренного хозяйства едва с катушек не съехал.

Вокруг царила настоящая анархия. Власти не стало. Но народ плодился, пахал свои наделы, гулял праздники…

Ждали передела земли. И это ожидание, видимо, открывало в народной стихии какую-то потаенную нездоровую энергию, которая вот-вот должна была прийти в движение. Та энергия, которую даже война не могла по-настоящему разбудить.

…Три ближайших деревни: Уваровка, Врагово и Жидовиново жили немирно. Обязательно на каждом празднике затевалась буза.

Уваровские считались самыми отчаянными.

С понедельника парни вырубали колы и замачивали их в бочках с водой, чтобы в субботу с этими колами идти гулянку к соседям. Так старики рассказывали, по крайней мере. Так это было или нет, кто теперь подтвердит, все давно к праотцам ушли.

И вот вчерашний разведчик Данила Житьев, отчаянная головушка, то ли от безделья, толи от одиночества, попал в шайку отчаянных парней, с которыми и ходил на гулянки озоровать.

Видимо, войны ему не хватило удаль свою растратить. Бывало, врывались они с разбойничьим посвистом в избы, где пировал народ, и учиняли дебош: вышибали окна и выбрасывали на улицу парней и мужиков.

«А мы ломали, вышибали

Из окошек косяки…

А неужели нас посадят

За такие пустяки…

Этот боевой клич гремел на праздничных улицах. И некому было унять распоясавшуюся молодежь.

Правой рукой у Данилы был Иван Базлеев, человек без роду и племени. Родители у него то же померли, родни не было, женой не обзавелся. Базлеев и прежде держал в страхе всю округу. Он в одиночку мог разогнать любую гулянку.

Он ходил в мягких сапогах, голенища которых собирались в гармошку. Широкие штаны напуском закрывали половину голенищ, за голенищем торчала костяная рукоять финского ножа.

На нем всегда были белые рубахи тонкого фабричного полотна, которые стирали ему вдовые солдатки-любовницы, на плечи он накидывал не застегнутый пиджак…

И вот когда этот красавец появлялся в каком-нибудь доме во время гуляки или беседы, все вокруг замирало. Смолкали девичьи голоса, стихали гармошки, и парни старались не проронить лишнего слова.

Базлеев выходил в круг, который тут же становился широким, оглядывал гулянку орлиным взором и кивал гармонисту кучерявой русой головой:

– Валяй!

Гармонист неуверенно трогал голоса.

Иван сбрасывал с плеч пиджак, быстрым движением выхватывал из-за голенища финский нож и вонзал его в половицу посредине круга.

Это было зрелище не для слабонервных.

Нож еще продолжал вибрировать, а Иван, согнувшись почти пополам, вытянув вперед руки, начинал ломаться вокруг ножа, выписывая ногами замысловатые вензеля. Гармошка набирала темп, движения плясуна становились все быстрее и замысловатее, и вдруг он выпрямлялся, вскинув руки, и тогда воздух сотрясался от рева, исторгнутого из его глотки. Это был рев дикого вепря, дикого быка или медведя, выходящего на смертный бой с соперником…

Люди буквально растекались по стенам. И не было желающих выйти ему соперником на круг:

«-Моя финка – пятый номер…

Позолоченный носок.

Если кто еще не помер,

Припасай на гроб досок…» – ревел Базлеев.

И только Леша Муранов, второй товарищ Житьева по шайке имел право плясать в кругу в Базлеевым:

«Нас побить, побить хотели

На высокой на горе…

Не на тех вы налетели

Мы и спим на топоре…»

Третьим в шайке был прибылой. Его сослали сюда откуда-то с городов. Он был не политическим, а скорее уголовным. Зайков, фамилия ему была. Он был похож на цыгана, кучерявый, на гармошке с колокольчиками играл.

У него даже наган был. А сила в нем была не меряная.

Мы не свататься приехали

Не девок выбирать,

Мы приехали подраться

Из наганов пострелять…

Эта частушка была любимая у Зайкова.

И вот они и разъезжали на базлеевской лошади по деревням и учиняли там разбои да драки.

…Чем бы все эти похождения кончились бы для Данилы Андреяновича, один Бог знает, если бы он не встретил однажды на празднике девчонку и не влюбился на раз.

Скоро уж дело к свадьбе, а такому ухорезу, кто девку отдаст? Пришлось Даниле остепениться, гулянки прекратить, за ум взяться.

А уж как женился, так уж по гулянкам стало не досуг ходить, да и не солидно с парнями женатому хороводиться.

А эта троица осталась колобродить по округе.

Наконец, жидовиновские мужики, они постарше были, видят что уварская шайка атамана лишилась, собрались: «Да сколько можно этих Уваровских терпеть!»

И вот однажды поехали Зайков с Базлеевым и Мурановым в Жидовиново. Луна светит, хоть иголки собирай.

Данила Андрееянович в это время с молодой женой на перине тешится, о будущем печется, а друговья его силушку тешить едут.

В Жидовинове в одной избе был пивной праздник, в гармонь играют, пляшут.

– Базлеев говорит:

– Вот тут и попробуем пивка. А худо поднесут, без окон останутся.

Уваровские заваливаются, как всегда, с грохотом. В сенях ведра попинали коромысла. Дверь так рванули, что чуть с петель не сняли. А их не звали, но ждали уже.

Первым Зайков завалился. А ему сразу топором по хребтине. И вместе с полушубком, видно, разрубили позвоночник. Упал, застонал. У него тут же наган выхватили, чтобы пальбу не открыл. Ноги-то отказали, а руки действовали.

А следом Базлеев залетает. Видит, неладно. У него гирька двухфунтовая была в платке завязана. Он, как гирькой махнул, кому-то приложил, кровь брызнула, а с боку мужик с топором и хлестанул его. И перерубил ему переносицу. Кровь фонтаном брызнула. Он рукой зажался, кричит:

– Я отлежусь, так всех вас передавлю, как клопов…

Муранов его подхватил и потащил на улицу. Там на краю деревни вдова жила. Муж в войну сгинул. Так Базлеев порой с нею ночи коротал.

Так вот тащит Муранов Базлеева к ней, а след кровавый по улице тянется.

Муранов товарищу говорит:

– Ты, Серега, кровь глотай в себя, так, может, и не истечешь кровью-то.

Муранов товарища в дом к этой вдове затащил. Глянули в окно, а по кровавому следу мужики жидовиновские пробираются, в руках поленья. Добивать идут.

Базлеев сунулся было в печь, да там такая жара, что тут же выскочил обратно. А мужики тем временем двери с петель сорвали – и уже в избе. И на глазах Муранова забили товарища его насмерть. А самого не тронули.

Вытащили Базлеева мертвого уже, кинули в сани, поставили лошадь на дорогу в Уваровку, настегали:

– Иди, откуда пришла.

Утром уваровские видят, что лошадь к ним труп привезла. Лошадь выставили на дорогу в Жидовиново. Настегали:

– Иди, откуда пришла.

А жидовиновским передали:

– Вы убили, вы и хороните!

Целый день лошадь между Брюховым и Жидовиновым туда-сюда ходила, пока, наконец, не пошли к Житьеву:

– Может, ты товарища своего приберешь?

…А с Зайковым, которому позвоночник перерубили, вот какая история вышла.

У него в Жидовинове тоже была любовница. Вдова. Когда его выкинули на снег помирать, она подогнала лошадь, подхватила цыгана этого в сани и повезла в земскую больницу. Там врачей не было тогда, всем занимался фельдшер Люсков. Вот она к нему и привезла своего дружка.

Люсков потом, время спустя, и рассказывал:

– В ту ночь была полная и невероятно яркая луна. И вот привезли травмированного человека. Мы подняли его на второй этаж, обработали, положили на кровать. И в это время на улице раздался шум. Подъехали в розвальнях мужики и стали подниматься в стационар.

Я пытался остановить их, но они меня оттолкнули, прошли в палату и выволокли за ноги этого Зайкова. Нижняя часть туловища у него не действовала. Но он зацепился руками за балясины лестничных перил, и, видимо, в его руках была такая сила, что несколько человек не могли его оторвать, он так и собрал эти балясины сверху донизу в одну кучу.

Зайкова и Базлеева, не смотря на злодейства, учинявшиеся ими, отпели в церкви по христианскому обычаю, и похоронили под одним крестом.

Остались на белом свете всего двое из друговей – ухорезов: Житьев с Мурановым. Вслед за Данилой и Муранов женился, дети пошли безостановочно. Один за другим.

А тут начались такие события, что удальство свое пришлось позабыть.

По-другому запела деревня:

«Сидит Ленин на телеге,

Два нагана по бокам…

Разделить в деревне землю,

Он решил по едокам…»