Дмитриев Андрей Николаевич. Родился в 1976 году. Окончил юридический факультет Нижегородского коммерческого института. Обозреватель областной газеты «Земля нижегородская». Член Союза журналистов РФ. Публиковал стихи и прозу в сетевых изданиях «Полутона», «Этажи», «Артикуляция», «45-я Параллель», «ДЕГУСТА.РU» и «Лиterraтура», в альманахе «Новый Гильгамеш», в журналах «Нева», «Дружба народов», «Крещатик», «Новая Юность», «Prosōdia», «Плавучий мост», «Гвидеон» и других. Живет в Нижнем Новгороде.
Андрей Дмитриев // Доктор ягодных наук
Ведро и Петров
Петр Петров, купив ведро,
С ведром спускается в метро.
Наполнив радостью нутро,
Ведро стучится о бедро
При каждом шаге вглубь метро.
Петров прищурился хитро,
Представив новое ведро
На летней даче, где метро
Земное не трясет ядро,
Где будет собирать Петров
В ведро плоды своих трудов.
Малыш и жук
По березе
С виду грозен
Вверх ползет большущий жук.
Не по дубу —
По березе.
Непонятно малышу:
Почему же по березе?
Столько кленов, столько сосен
Рядом, как ни погляжу.
Но все так же с виду грозен
Не по липе, не по розе,
Не по иве — по березе,
Не ответив малышу,
Хоть вопрос его серьезен,
Вверх ползет большущий жук.
Кастрюля
На столе в большой кастрюле
С пылу, с жару — во фритюре —
Что-то вкусное скворчит,
Вызывая аппетит.
Подошел сначала папа —
Говорит: вот это запах!
Подошла потом сестрица,
Вопрошая: что творится?
Позже вышел младший брат —
Явно пообедать рад.
Ну и я — схвативши ложку —
Обгоняя пса и кошку,
Встал у маминой кастрюли,
Как гвардеец в карауле –
Жду, когда приказ простой
Мама даст: семья, за стол!
Булка
Пулькин
Василий
Булку
Осилил.
Тесто
Со сдобой:
Тресни,
Но слопай.
Губы и руки
В сладком повидле.
Нет больше булки,
И это обидно.
Доктор ягодных наук
Лес оброс листвой и хвоей,
В лес по ягоды мы ходим.
По тропинке сквозь кусты
Я иду, за мною ты.
Под ногой в траве, смотри-ка,
Притаилась земляника.
Притаилась, но от нас
Не укроется сейчас.
Будет ягодный пирог
Испечен бабулей в срок.
Как не спечь! Любимый внук —
Доктор ягодных наук!
Чем это интересно
Сюжетика поэтики Андрея Дмитриева во многом связана с осознанным или нет созданием культурной среды и собственной личности в пустоте того места, в котором выпало жить. Это принципиально неготовое я, легко вживающееся не только в культурных героев, но и в животных, гадов. Это я, которое способно лично пройти едва ли не каждый этап в цепи сущего, оно способно быть молекулой и вишневой косточкой, переживая эпохи, преображаясь вместе с ними. Оно чрезвычайно любопытно по отношению к миру, открыто ему, что отличает этого лирического субъекта от пресыщенности метрополии. Этот субъект всегда помнит, откуда он вышел, в этом залог его живучести и витальности. Когда он называет себя ящерицей на горячем камне, то в этом признании можно расслышать не только самоуничижение. Тут и недоступный в метрополии опыт архаичного низового существования, и мотивированность «стать человеком», которая невозможна без этого опыта.
Справка об авторе
Андрей Николаевич Дмитриев родился в 1976 году. Живет в Нижнем Новгороде. Окончил юридический факультет Нижегородского коммерческого института. Обозреватель областной газеты «Земля нижегородская». Член Союза журналистов РФ. Публиковал стихи и прозу в сетевых изданиях «Полутона», «Этажи», «Артикуляция», «45-я Параллель», «ДЕГУСТА.РU» и «Лиterraтура», в альманахе «Новый Гильгамеш», в журналах «Нева», «Дружба народов», «Крещатик», «Новая Юность», «Юность», «Prosōdia», «Москва», «Плавучий мост», «День и ночь», «Бельские просторы», «Байкал», «Нижний Новгород», «Гвидеон» и других. Автор поэтических книг «Рай для бездомных собак» (2010), «Орнитология воды» (2016), «Африкаснег» (2016) и «Глубина тиснения» (2018), участник коллективного сборника нижегородских поэтов «Коромыслова башня» (2021), выпущенного к 800-летию города .
Лицей
Графы, параграфы, главы, абзацы:
перечитай или сам напиши.
В мифе античном в пажах не остаться,
не примеряй его к здешней глуши,
где воет ветер в увянувших кронах,
жухлое золото рвя для костра,
где вслед исчезнувшим с пастбищ коровам
белым замажет себя пустота.
Тут камнетёсом шлифуется слово:
сложат овин, примастачат навес.
Это, мол, братцы, и есть наша школа –
будем учиться прилежности здесь.
Видимый контур на слух перескажешь,
чтобы нащупать незримую связь,
выйдешь на холод из келий бумажных –
беглый, как раб, и опальный, как князь.
Возле прудов, в Царскосельском предместье,
где прижимаются к паркам дворцы,
юный арап создавал не из мести
новый язык вне латинских терцин,
просто хотелось в расхристанный полдень,
пахнущий дымом и прелым жнивьём,
думать, что Данте, как принцип, свободен
вновь воплощать себя в чём-то живом.
Ящерица
Всем известно, что остаётся в руке
И что думает ящерица, остановившаяся отдышаться
В тени камня в доброй миле от смущённого обладателя
Тёпло-прохладного хвостика, чешуйчатого ничего.
Полина Барскова
Не обольщайся –
ты всего лишь ящерица
на горячем камне
у широкого моря, веками
ожидающего, что суша
свой строгий устав нарушит
и сдаст бастионы.
Даже, если учился в Сорбонне
и получил бакалавра,
не почивай на лаврах –
ты всего лишь скользкая ящерица,
возомнившая, что в настоящем
у тебя больше шансов
выйти из массы
рептилий и стать человеком,
скрыв своё третье веко
и надев английский пиджак,
придающий и аспиду шарм.
Ты – лишь ящерица,
даже, если мелькаешь в «ящике»
в каждой квартире
между рекламой и тиром
кровожадных вестей,
даже, если во всей красе
напечатан большим тиражом,
и, вроде б, ещё не только «Боржом»
можно пить на Олимпе –
ты не носитель нимба,
а проворная ящерица,
для которой солнце маняще.
Даже, если служишь идее
и бесчисленные ротозеи
идут за тобой гурьбой,
ты ещё, милый мой,
не звучащий гордо,
а всего лишь – у края пригорка
глядящее с камня
на всё свысока пресмыкающееся,
знающее, что на вид –
дракон, да и зуб ядовит.
Вот стою перед зеркалом,
а чешуя по лицу – так и бегает,
«и не князя будить – динозавра»,
так сказал с грустью голос сакральный,
перед тем, как откинуть свой хвост.
Тешу душу, что путь предначертан
через боль её стать человеком,
но раздвоенный движим язык
тем, к чему он привык…
Земляника
При Иване Грозном
я был молекулой,
при Петре Первом
химическим элементом,
при Сталине
отцовскими генами,
а сейчас я, похоже,
вишнёвая косточка
в саду у Раневской –
в проданной чёрной земле,
или, того хуже,
битая ссылка
на несуществующую страницу
в локальной сети.
Хвост виляет собакой,
рыба гниёт с головы,
да и всей птичке пропасть,
раз коготок увяз,
но мы продолжаем петь,
будто всё, что случилось –
это лишь пара
сломанных стульев
и прожжённая скатерть.
Знакомый из МЧС
рассказал, как на прошлом дежурстве
получили они сообщение
о пропавшей слепой лошади,
которую хуторяне
искали три дня
в лесу, примыкающем к полю,
но следы от копыт
обрывались в густой землянике…
– Так, ведь, это же про всех нас, –
сказала взволнованно ты.
– Но вы всё равно ищите,
и, может быть, наконец-то, обрящете.
Гуляли по старому городу,
а говорили о новизне.
Впрочем, в том не было противоречий.
«Мы были, как вы,
и вы будете, как мы» –
так пишут в афонской традиции
под сводами костниц
с безымянными черепами.
Стану молекулой,
стану химическим элементом,
стану чьими-то генами,
стану вишнёвой косточкой,
даже ссылкой сомнительной стану,
по которой в два клика
до правды не доберёшься –
лишь бы продолжился след
в безнадёжно густой землянике…
* * *
На тусклой леске спит
подвяленная рыба,
дом покосился
на пологом берегу,
где из песка
лепили дети сфинксов
и пирамиды,
хоть немного криво
и несколько
наивно,
но стремясь вот так
оформить небеса
в предметный
ворох,
в мавзолей термитный.
Что ж, детство
заходило в воду споро
и становилось
сукровицей жил,
чтоб вскоре зарасти
глухой коростой
неразрешимых,
но земных вопросов.
Рыбак корпел
над захудалым днищем,
смолил,
и смолы
липли к древесине.
Носились чайки белые по небу,
ища себе какой-то волглой пищи,
носились мы под небом,
керосина
авиационного
ища,
который, правда,
меняли на лещей
и пряные буханки
житейского,
просоленного хлеба.
Весь это берег
с этой акваторией
искрились в воздухе
чистосердечных выдохов,
а в близлежащем
гибельном лесу
голодные, затравленные звери
типа хордовых
без крови столь насущной,
как и листва, до хрипа сохли:
так съёживались фауна и флора
в один предзимний слепок серый.
Сын рыбака
из ивового прутика
выстругивал негромкую свистульку
с надеждой на озвученную память,
а лодка грела
закопчённые борта
и медленно звенела
наброшенными
второпях цепями…
* * *
Экспонаты представлены так –
будто зрительно ценен бардак:
дескать, он – управляемый космос.
Нет смотрительниц, касс и бахил –
только раненный в пятку Ахилл
на щите, но скорей на подносе.
Приходи на меня поглазеть,
это скучно, пожалуй, как смерть
листьев клёна на сломленной ветке
под окном, выходящим на сквер,
но, быть может, и к здешней тоске
есть вопросы, а, значит, ответы.
Тут музейные кошки снуют,
охраняя неброский уют,
где понятно без экскурсовода,
что течёт удивлённая жизнь,
перейдя на беззвучный режим,
но забыв защититься ПИН-кодом.
***
Из одуванчиков хлеб (вино из них уже было) —
жёлтый-прежёлтый: готовится в лёгкий пух
вмиг разлететься и прах, а дымное чёрное мыло
в хлебных руках всё трёт нездоровый дух
в столь же больном и, значит, ущербном теле.
В пухлых тетрадях ранние наши стихи,
вслух повторяя нити несущих артерий,
всё-таки кажутся к венам отхожим глухи…
Тусклый портрет едоков,
натюрморт с башмаками —
вроде глядишь глубоко,
а всё ж параллели штришками
мелом проводишь с чем-то на вид багажным,
впрок опускаемым сверху с весомым стуком.
Хлеб тот — всему голова, что уместно даже —
в час, когда нам и земля вдруг становится пухом.
***
Холодильник белой глыбой
подпирает кухни свод,
а внутри безмолвной рыбой
чей-то прок вмерзает в лёд.
Столько сути припасённой,
а ни выпить, ни поесть —
только делится на зоны
площадь отведённых мест.
И уже не вспомнить тосты,
видя пыльные столы,
где казалось, что так просто
позабыть, как люди злы,
грусть отдав на откуп водке
и доступной колбасе,
из которых пир был соткан
в общепризнанной красе.
Так бытуй в быту античность —
принцип глыб и колоннад,
раз реальность пальцем тычет:
мол, размерчик маловат.
Пусть же сытые титаны
рвут струну, как тетиву,
на продавленном диване,
уплывающем во тьму.
***
Глядела собачка на мутную воду,
при этом виляя щенячьим хвостом:
так просятся мелкие карты в колоду,
но скидки закончились по промокоду,
и игры закончились: лапы — на стол.
Собачья житуха ритмически схожа
с подлёдной рыбалкой, с отмоткой жгута.
Под шерстью густой обновляется кожа,
незримо, чем явно на время похожа,
и это ответ на вопрос «как же так?».
Собачка в границах людских представлений —
комок умиления, шарик тепла
на фоне безвольно шершавом и сером,
который дают вездесущие стены,
что крепостью камня пленяют тела.
Глядела собачка на мутную воду
и видела космос, где помнят о псах,
летавших по дну этой бездны холодной
мерцающим отблеском матовых фото
сквозь гранулы-звёзды речного песка.
***
Лодка-лодочка, плыви:
всё в природе — по любви,
даже если в ходе сбоя
небо вдруг — не голубое,
а бывает и в крови,
и не то, чтоб с’est la vie —
просто мир несовершенен,
как трубопровод в траншее,
что с любовью проложил
бригадир с узлом из жил
и с короткой бычьей шеей —
непохожий на Кощея.
Вдоль бортов — блестит река,
воду трогает рука:
это клеток цитоплазма,
в нас заполнила всё сразу:
здесь узришь наверняка
рыбки золотой малька.
Лодка-лодочка, вперёд!
Осип Мандельштам и тот
убедился: всё любовью
движимо сквозь миф и волны,
и Гомер — её оплот,
а за ним — ахейский флот.
***
Вот вы всё время что-то пишете,
а что на выходе, месье?
Аляповатый торт без вишенки,
досуги-буги не в Москве,
ворона над пакетом с мусором,
диагноз, полный грыж и язв,
дорожка сквозь промзону узкая
да вглубь с крючка сошедший язь.
Но вы всё пишете и пишете,
как будто трогают кого
вот эти ваши полунищие
всю жизнь на хлебе с молоком,
а с ними нолики и крестики,
скрипучей форточки размах,
не духовые, но оркестрики
и бренный путь в универмаг.
Роятся буквы, строчки стелются,
а всё помимо и поверх —
ни по какой расхожей версии
не повторяя русла рек.
Все эти казусы и резусы,
все эти салочки впотьмах,
где у вампиров зубки режутся,
но крови половчей хотят.
А вы всё пишете и пишете —
так, будто речь сама себе
свивает гнёздышко под крышею
из чёрных и живых ветвей,
а, может, в том и смысл истинный —
быть верным скромному труду,
чтоб на краю небесной пристани
ждать птиц, рассевшихся на льду.
©
Андрей Дмитриев — живет в Нижнем Новгороде. Окончил юридический факультет Нижегородского коммерческого института. Обозреватель областной газеты «Земля нижегородская». Член Союза журналистов РФ. Публиковал стихи и прозу в сетевых изданиях «Полутона», «Этажи», «Артикуляция», «45-я Параллель», «ДЕГУСТА.РU» и «Лиterraтура», в альманахе «Новый Гильгамеш», в журналах «Нева», «Дружба народов», «Крещатик», «Новая Юность», «Юность», «Prosōdia», «Москва», «День и ночь», «Бельские просторы», «Байкал», «Нижний Новгород», «Гвидеон» и других.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
15
***
Абсурдный сурдоперевод,
но суд идёт,
но суд идёт.
Сурдинка судорожно дует,
судьба сама себе сдаёт.
Сыра земля,
сурово дуло.
Абсурд, абсурд…
Иди к отцу –
проси о сердобольной ссуде.
Но суд идёт,
да, суд идёт.
Как поседел судья за год –
дней триста шестьдесят пять в сумме.
Суда причалили сюда.
Стыда не ведают стада,
стада, покинувши суда,
что вновь причалили сюда,
давно не ведают стыда.
Ох, суд идёт,
эх, суд идёт.
Абсурден сурдоперевод,
а всё ж таки передаёт
страдания судьбы суконной,
хотя сыта
сыра земля
сынами скорби
станет скоро…
Абсурдный сурдоперевод –
так сурикаты
скачут скопом,
пока сюда к ним суд идёт,
как в кочевую степь сарматы,
но степь и тех сумела слопать.
***
Отдельно лежали вилки,
отдельно лежали ложки,
отдельно ножи,
носочки, платочки,
маечки.
Отдельно лежали люди,
не состоящие в браке,
разлюбленные, не прощённые
или даже ещё не встреченные.
Отдельно лежали тропы,
тротуары, дороги
с «лежачими полицейскими» –
лежачими тоже отдельно.
Отдельно лежали слова
и целые предложения,
просящиеся в отдельные главы.
Отдельно лежали голова
и туловище,
руки и ноги.
Но в то же время,
всё это находилось
как бы в одном неделимом
куске реальности,
который, тем не менее,
тщетно стремились
пристроить
на отдельную полочку.
***
По паспорту – Жариков Глеб,
по тостеру – жареный хлеб,
по Моцарту – жалоба флейт,
но кто он – не ведает сам.
Над городом – скопище жаб,
их файл был для лёгкости сжат,
хоть – посланный наугад –
он чёрен по всем адресам.
Земля повернулась к Луне,
Луна повернулась к Земле;
сидящему на валуне
любой вид отсюда – орбита.
Он плыл вдоль фасадов, как линь.
Он был, словно тень, сиротлив,
где клином не выбитый клин
стал, кажется, хордою быта.
Обрывки густых шифрограмм –
ветров шебутная игра.
Над стройкой – худ башенный кран,
как тот долговязый сатирик.
Гоняет Макар лошадей,
что в красной купали воде,
пока собирал лиходей
людей в медный тазик для стирки.
По образу – шар на игле,
по возрасту – жар от углей,
по пропуску – Жариков Глеб,
но так ли, никто не проверит.
В наушниках лезет трава,
как будто полили рояль,
и звуки, вступая в права,
решили начать с обновлений…
***
И потому на память обо мне…
Николай Рубцов
Мы будем долго гнать велосипед.
Мы будем долго гнать весь этот бред.
Мы будем долго-долго или нет.
В глухих лугах или в углах глуши
мы остановим, остановят нас.
Мелисса с кофе, с бастурмою квас.
Не Мефистофель Фаусту указ,
когда слуга слагает скарб души.
Нарвём цветов или наврём в цветах.
Нарвал китам неровня, не овца.
Во рву – венок, у рва – стена цела,
но слышен хруст, фонетика трещит.
О наших встречах позабыли мы.
Окрашен вечер в сизые дымы.
Где раньше свечи – нынче свет взаймы,
всю ночь в окне горит рекламный щит.
И мы пройдём, не поднимая глаз.
И сны про то, что тьма – вода и газ.
И мир – наш дом, но удивляет нас.
Не улыбнувшись даже… Ну и пусть.
Возьмём вот эти скромные цветы.
Назло стилетам скоро снимут швы.
Озон планеты – чистый, как листы,
хоть здесь туман сгущается и грусть…
***
А мы бежали вниз по лестнице
туда, где сырость и где свет повесился
на чёрном электрическом шнурке,
качаясь между клеток в закутке.
Скользили тени по шершавым стенам
и вязко, словно призрачные стервы,
пытались ухватить под локоток
при тусклом блике латексных чулок,
мелькающих в разрезах длинных юбок,
хоть это просто кабели и трубы.
Тех, кто не в курсе – выведут перила,
поводырей не проча шестикрылых.
Ступени пыльные. Как чиркающей спички
шажок, подошвы ход расплывчат,
но, так или иначе – высек искры,
чтоб за спиной взметнулись ввысь канистры
оглохшей и притихшей пустоты.
Прочь из-под ног торопятся коты
не допустить участия в приметах
своих дающих почву силуэтов.
Толкнём ли дверь внизу финальным жестом
или провалимся в кромешный омут бездны,
растаяв гулом, созданным впотьмах.
Для партии, уже познавшей шах,
столь очевидны мат и гильотина,
когда б не пат с его скупой картиной,
что и штришка добавить уж не даст.
Бежали вниз, снимая новый пласт
с привычных представлений и о спуске,
и о вместившем их вербальном сгустке.
***
В разбитом сердце
жались пассажиры –
худые, мёртвые,
холодные, слепые,
ютились за обломками,
стонали, играли в салочки
друг с другом, хоть безноги,
бросались через крышу
оторванными напрочь головами,
а ветер шелестел
пустой газетой,
и с тем незримо
приближалось лето…
Ах, сводки.
Что нам эти сводки.
В глазах рябит
от круговерти судеб,
вбирающей в свой вихрь
люминесцентный
одни лишь заголовки
да комменты,
пока за этой
клиповой нарезкой
не промелькнёт,
как двадцать пятый кадр лето.
Опубликовано в Образ №1, 2021
Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2
Обновлено: 08.01.2023
Андрей Николаевич Дмитриев родился в 1976 году в городе Бор Нижегородской (Горьковской) области. Заочно окончил юридический факультет Нижегородского коммерческого института. С 2011 года работал в сфере средств массовой информации. Редактор отдела экономики областной газеты «Земля Нижегородская». Член Союза журналистов РФ с 2013 года. Автор сборника стихов «Рай для бездомных собак». Публиковался в газетах « Борская правда», «Соотечественник» (Вена, Австрия), «Новая газета», «Литературная газета», в журналах «Вокзал» (Санкт-Петербург), «Южная звезда» (Ставрополь), «Журнал Поэтов» (Москва), «Нижний Новгород» (Н. Новгород), в альманахах «Земляки» и « Литкульт », в электронных изданиях «Точка Зрения», «45-я параллель», «Зарубежные Задворки» (Дюссельдорф, Германия), «Новая реальность» и «Красный серафим». Автор текстов нескольких нижегородских (и не только) рок-групп. В 2010 году стал лауреатом премии им. Бориса Пильняка под эгидой Нижегородского отделения союза писателей РФ. В 2014-м — дипломант межрегионального конкурса « Наималы », проводимого домом-музеем Велимира Хлебникова в Астрахани, шорт-лист IV Международного арт-фестиваля «Провинция у моря — 2014», лонг-лист XII Открытого Международного Волошинского конкурса. Живет в Нижнем Новгороде.
Конкистадоры покидают борт
причалившей к краям иного смысла
скрипучей каравеллы. Бег аорт
в тонометре в клубок мотает числа,
но цель его — оплавленным сырком
в блестящей шелухе застынет в пальцах
в канун глотка горючего. Сарком
грибная злоба прячется под панцирь.
Торговых точек грифельный нажим
в бумажном смысле выглядит как море
графических возможностей, но жив
привычный текст лишь ими. В коридоре
повешен плащ под стынущую дробь
дождя в мембране барабанных стекол
за то, что им допущенный озноб,
как заговорщик, власть рассудка скомкал.
Красиво расставляются акценты
на кровью истекающем листе.
В бубновом войске снова офицер ты,
но это сны. С тревогой на лице
вращаешься на вертеле постели
над медленным огнем — в окне квадрат
Малевича, а в запеченном теле
огромная и черная дыра.
С утра все вельзевулы — при параде,
все рапторы — в кабинах и в шелках,
и только еж, в растрепанной тетради
небрежно нарисованный, — щека
небритая, упрямая природа.
На шапке — вор горит. Такой костер
лишь греет злость, а хочется пилотом
летать над шпилем, что и так остер.
В толпу старушек, стерегущих камни,
в толпу юнцов, грызущих провода,
летишь набрякшей дождевою каплей
и шепчешь еле слышно: я — вода…
Вода, вода… Озябший подоконник
морзянку прочитает и уснет
до будущего ливня. Эти корни —
уйдут в еще не высохший песок.
Кривое зеркало — кривых рождает монстров.
В потоке бликов — глаз обернут в бахрому
случайных всполохов. Большого тела остов —
ломает контуры и в зрительном дыму,
как теплоход, шлифует лед бортами.
Улыбка преломляется в стекле,
но всеми появившимися ртами
дает понять: лицо — навеселе.
Вокруг все ждет прямого начертанья
и к правильности линий гонит челн
отточенных реалий. В звоне чайном
плывет фарфор туда, где день течет
по руслу, обрамленному бетоном,
но солидарен бунт кривых зеркал
с порывом ветра и с листом бедовым,
что в луже точность формы отвергал…
Вновь колос вырастет из пепла
и, будто зрелый маракас,
зерном в набрякшей погремушке
над ухом прогремит. Так осень
пытается озвучить небо
и все, что обтянул каркас.
Мы похороним сны в подушках,
но колос тот на ощупь скосим.
Щебечут сирин с воробьем
на ветках всполохов и вздохов —
в окно открытое плывет
воздушный шар пернатых встреч.
День гладит по щеке рябой
и, как седой мудрец Востока,
звериных знаков хоровод
в свой гороскоп спешит завлечь.
Обсерватория открытого окна
фиксирует рождение сверхновых
коньячных звезд в соседнем сквере. Дна
подставленного таза нам не скоро
еще коснуться, падая ребром,
как тусклая монета. Город втиснут
в античный камень, в крепкое добро,
спор о котором порождает диспут.
На тротуаре мы — как на полях
тетради школьной, где красны пометки
учительницы строгой. Февраля
черты уже угаданы разведкой
в железных скулах и гранитных лбах,
но свет пока еще водой разбавлен
и греет сердце, что поет, любя
готическую музыку развалин.
Среди прохожих затерялась тень
того, кто был вчера тобою прожит —
он, верно, знал, что в натюрморте тел
начнется дождь и кончится художник,
уставший от посредственных мазков.
Сыпь многоточий — книжный след «испанки»,
в котором смысл погибнет под Москвой,
успев со связкой слов нырнуть под танки.
Необитаемым умом
дрейфует череп в темень моря.
Из текста выхватит трюмо
сутулый образ, будто с горя
глотнувший дедовских чернил.
Зима — грядет! Зиме — дорогу!
Приедешь в Рим — письмо черкни
про то, как там рисуют Бога.
А здесь — в кирпичных закромах
прозрели пшенные герои,
которым пращур Мономах
стал путеводною дырою
от золоченого гвоздя…
Дом — перекошен, клен — подпилен,
но в хлипком логове растяп
луч виден только в дымке пыли…
Крепчает ветер — сор и пепел
летят в открытое окно,
в котором так великолепен
был тихий быт, пока на дно
не опустилось солнце люстры,
и свет померк, и свет озяб
среди захлопнувшихся устриц
и тусклых линий карася.
Читайте также:
- Иголка и нитка стихи
- Давай никогда не ссориться стихи
- Как написать свободный стих
- Стих а кони все скачут и скачут а избы горят и горят
- Елена шварц стихи как стыдно стариться
Дмитриев Андрей Николаевич (р. 1976) — поэт.
Окончил юридический факультет Нижегородского коммерческого института. Обозреватель областной газеты «Земля нижегородская». Член Союза журналистов РФ.
Публиковал стихи и прозу в сетевых изданиях «Полутона», «Этажи», «Артикуляция», «45-я Параллель» и «Лиterraтура», в альманахе «Новый Гильгамеш», в журналах «Нева», «Дружба народов», «Крещатик», «Новая Юность», «Prosōdia», «Бельские просторы», «Нижний Новгород», «Гвидеон», «Луч» и других.
Автор сборников стихов «Рай для бездомных собак», «Орнитология воды», «Африкаснег» и «Глубина тиснения», участник коллективного сборника «Настоящие» из серии «Нижегородское собрание сочинений».
Живёт в Нижнем Новгороде.
Предуведомление автора
Мои курортные стихи — всегда представляются мне отдельно стоящими от основного корпуса текстов. Тебя будто вырывают из формировавшейся годами системы мироощущений, в том числе языковых, и помещают на время в пространство максимально лишённое внешних и внутренних раздражителей, которые в качестве реакций активно участвовали в синтезе строк.
Отсюда возникает чувство некоего отрыва от всего того, что считаешь своей авторской манерой, своим голосом. С другой стороны, не столько отсутствие раздражителей, сколько концентрация на мельчайших мазках реальности, на том, что входит в состав воздуха, позволяет произрастать уже не из груды окружающих вещей, а, как кажется, из самой сердцевины, предшествующей всему вещественному. А ещё время: в курортных записях оно будто останавливается или вообще отменяется как измерение…
В эту поездку на Кипр, в древний город Пафос, писалось почему-то особенно много, видимо, очередной отрыв после гнетущей и знобящей атмосферы сумрачного постоянства оказался жадным глотком иного воздуха.
Впрочем, о степени его глубины судить читателю.
* * *
На античных изображениях
эллины бьются нагими —
в чём мать родила —
только шлем,
большой щит
и копьё…
Как говорится,
ничего лишнего.
Или всё-таки личного?
Керамика помнит
и нам сообщит:
пришли голыми —
голыми и уйдём,
узнав каково,
но запекаясь в глину
слишком уж быстро,
чтобы успеть поделиться…
Хореография смерти,
её строгая нагота,
её сдержанный эротизм
стали подлунным мотивом
классического искусства,
начавшегося тогда,
когда из доступных призм
всех внятней
казалась изящная амфора
для вина,
допив которую
кто-то однажды осмыслил,
что значит пусто…
Древний художник
закончил линию тела
павшего воина
на хрупком сосуде,
вышедшем
из гончарного круга.
Эта последняя судорога
длится веками,
пока мы рассуждаем
о достоверности
и актуальности
изображённой муки…
Аудио: Андрей Дмитриев читает стихотворение «На античных изображениях…»
* * *
Кипрский мальчик
с лицом Диониса
свесил загорелые
ноги с пирса
и ловит клочья волны,
ударяющей в берег.
Зодиак предлагает
знаки Рыб,
Водолея и Рака,
пока искренне верят,
что они укажут
путь на Итаку
тем, кто потерян…
Айвазовский,
эх, Айвазовский —
сейчас бы мольберт,
кисти и краски.
Что может
эта как бы японская
фотокамера
передать
прямиком из сказки
морской
в виде аванса…
Только анфас
на паспорт.
Скоро вернёмся
в остывшее,
промокшее
августовское бессилие
среднерусской природы —
вытряхнем себя из чемоданов
и снова увидим мальчика,
набранного курсивом
на странице стишка,
изначально
казавшегося удачным…
* * *
Недозрелый гранат
похож на зелёное яблоко.
Вбирая тепло,
он копит рубины зёрен.
Обычно игра
воображения
приручает хромую собаку
условностей,
не применяя ошейник,
но вот идёшь
мимо гранатового дерева,
поднявшегося
из раскалённой земли
вслед за солнцем,
и просто
разглаживаешь тернии
на пути грядущего,
ещё не снабжённого осью.
Это — музыка жизни —
её растительная кифара,
звучащая тонко и тихо
до скорого урожая,
но внутренне уже ощущаешь:
в данной нехитрой фабуле
болезненный вывих
нашего
перегруженного сустава
хотя бы не прогрессирует
дальше…
Зелёный гранат —
ещё не налившийся плод,
робкий младенец,
под шёпот греческих сказок
пьющий молоко матери,
но положенный срок придёт,
и он обязательно
станет призывно красным.
* * *
Виноградарь виноградарю
чёрный глаз
не выклюет.
В соломенной шляпе солнца
склон горы
сверкает
медной испариной лба
в жаркий полдень.
Здесь —
на тонкой лозе
зреет восторженный сок,
чтоб животворящим
и кровотворным
потоком
течь с запада на восток,
с востока на запад,
с севера на юг
и с юга на север.
Мы покупаем вино
банально в большом
супермаркете,
стоя на кассе,
где кассирша
говорит по-русски,
а ещё по-английски,
храня за улыбкой
родной
для неё греческий.
А за её спиной —
в абстрактной
вечерней дымке
склон горы остывает,
сняв шляпу
и прикрыв
безмятежно глаза,
о чём и расскажет,
должно быть,
очередная лоза…
* * *
У египетских львиц
тень длиннее,
чем у кипрских кошек.
Вроде как спорят
солнечные часы,
но о времени
думаешь меньше всего,
когда никуда не спешишь.
На столике —
ручка с блокнотом.
Можно было б на телефон —
так удобнее и практичнее
набирать спонтанные тексты,
но здесь почему-то
ищешь тактильного ощущения
навязчивой речи,
произносимой не вслух —
так, должно быть,
плетут рыбацкие сети
в глухой деревушке у моря.
Твоя тень длиннее,
чем у кипрских кошек,
но не будем про время,
не будем про время…
* * *
Эти камни сгрудили крестоносцы,
дерзнувшие переплыть море
в сторону, описанную в текстах,
в сторону пригрезившейся правды,
Возвели свои грубые цитадели
на постном месте,
но наперекор и с укором,
чуя кровь в разрытом Христовом теле,
покрывая сталью сухие мощи.
Лежат теперь неприкаянными те камни —
время их собирать прошло,
да и нет уж мочи…
Только жаркое солнце,
как прежде, стоит в зените,
только юркая ящерица
ведёт потайными ходами
на все четыре.
Сколько уже песчинок
с камней этих смыто
в пользу, казалось бы, времени,
которого, как заключила
в скобках история,
нет и в помине…
Фотоснимок на фоне
фрагмента стены —
выглядит убедительно.
Идём дальше,
идём дальше.
Чуть поодаль
приморский город
тоже торопит с событиями,
но не ощущает, похоже,
ни тайны, ни фальши…
* * *
Затерявшаяся среди двориков
древняя францисканская церковь —
будто возглас латыни,
сделанный из уютной тени
теплолюбивых деревьев
в ауре испарений
земли и листьев.
Под сводами никого —
двери настежь,
и туристы
чисто
из праздного любопытства
заходят к богу,
даже не слыша
его в каждом эхе шагов,
в каждом шорохе
матерчатых штор…
Но в этом и прелесть
непроизвольных открытий,
сделанных между делом —
точнее бездельем —
со святой непосредственностью
ребёнка,
ведь потаённый восторг
от неожиданной встречи —
и есть то, что входящих
интуитивно лечит…
И совсем уж немногие
обращают внимание
на почти неприметный столб —
в окружении таких-то
массивных колонн,
оставшихся от разрушенной
базилики —
а ведь именно возле него
принял муки когда-то
апостол Павел…
Но ничего —
мало ли здесь руин
и кошек, благоговейно
млеющих на камнях
с видом таким,
будто знают
все их сокровенные тайны…