Ашик перевод из сказки ашик кериб

Ашик-Кериб

• Полный текст
• Ашик-Кериб
• Примечания

Ашик-Кериб

турец­кая сказка

Давно тому назад, в городе Тифлизе, жил один бога­тый турок; много Аллах дал ему золота, но дороже золота была ему един­ствен­ная дочь Магуль-Мегери: хороши звезды на небеси, но за звез­дами живут ангелы, и они еще лучше, так и Магуль-Мегери была лучше всех деву­шек Тифлиза. Был также в Тифлизе бед­ный Ашик-Кериб; про­рок не дал ему ничего кроме высо­кого сердца – и дара песен; играя на саазе [бала­лайка турец<кая>] и про­слав­ляя древ­них витя­зей Тур­ке­стана, ходил он по сва­дьбам уве­се­лять бога­тых и счаст­ли­вых; – на одной сва­дьбе он уви­дал Магуль-Мегери, и они полю­били друг друга. Мало было надежды у бед­ного Ашик-Кериба полу­чить ее руку – и он стал гру­стен, как зим­нее небо.

Вот раз он лежал в саду под вино­град­ни­ком и нако­нец заснул; в это время шла мимо Магуль-Мегери с сво­ими подру­гами; и одна из них, уви­дав спя­щего ашика [бала­ла­еч­ник], отстала и подо­шла к нему: «Что ты спишь под вино­град­ни­ком, – запела она, – вста­вай, безум­ный, твоя газель идет мимо»; он проснулся – девушка порх­нула прочь, как птичка; Магуль-Мегери слы­шала ее песню и стала ее бра­нить: «Если б ты знала, – отве­чала та, – кому я пела эту песню, ты бы меня побла­го­да­рила: это твой Ашик-Кериб»; – «Веди меня к нему», – ска­зала Магуль-Мегери; и они пошли. Уви­дав его печаль­ное лицо, Магуль-Мегери стала его спра­ши­вать и уте­шать; «Как мне не гру­стить, – отве­чал Ашик-Кериб, – я тебя люблю, и ты нико­гда не будешь моею». – «Проси мою руку у отца моего, – гово­рила она, – и отец мой сыг­рает нашу сва­дьбу на свои деньги и награ­дит меня столько, что нам вдвоем доста­нет». – «Хорошо, – отве­чал он, – поло­жим, Аян-Ага ничего не пожа­леет для своей доч<ер>и; но кто знает, что после ты не будешь меня упре­кать в том, что я ничего не имел и тебе всем обя­зан; – нет, милая Магуль-Мегери; я поло­жил зарок на свою душу; обе­ща­юсь 7 лет стран­ство­вать по свету и нажить себе богат­ство, либо погиб­нуть в даль­них пусты­нях; если ты согласна на это, то по исте­че­нии срока будешь моею». – Она согла­си­лась, но при­ба­вила, что если в назна­чен­ный день он не вер­нется, она сде­ла­ется женою Кур­шуд-бека, кото­рый давно уж за нее сватается.

При­шел Ашик-Кериб к своей матери; взял на дорогу ее бла­го­сло­ве­ние, поце­ло­вал малень­кую сестру, пове­сил через плечо и сумку, оперся на посох стран­ни­чий и вышел из города Тифлиза. И вот дого­няет его всад­ник, – он смот­рит – это Кур­шуд-бек. «Доб­рый путь, – кри­чал ему бек, – куда бы ты ни шел, стран­ник, я твой това­рищ»; не рад был Ашик сво­ему това­рищу – но нечего делать; долго они шли вме­сте, нако­нец зави­дели перед собою реку. Ни моста, ни броду; – «Плыви впе­ред, – ска­зал Кур­шуд-бек, – я за тобою после­дую». Ашик сбро­сил верх­нее пла­тье и поплыл; пере­пра­вив­шись, глядь назад – о горе! о все­мо­гу­щий Аллах! Кур­шуд-бек, взяв его одежды, уска­кал обратно в Тифлиз, только пыль вилась за ним змеею по глад­кому полю. При­ска­кав в Тифлиз, несет бек пла­тье Ашик-Кериба к его ста­рой матери: «Твой сын уто­нул в глу­бо­кой реке, – гово­рит он, – вот его одежда»; в невы­ра­зи­мой тоске упала мать на одежды люби­мого сына и стала обли­вать их жар­кими сле­зами; потом взяла их и понесла к наре­чен­ной невестке своей, Магуль-Мегери. «Мой сын уто­нул, – ска­зала она ей, – Кур­шуд-бек при­вез его одежды; ты сво­бодна». Магуль-Мегери улыб­ну­лась и отве­чала: «Не верь, это всё выдумки Кур­шуд-бека; прежде исте­че­ния 7 лет никто не будет моим мужем»; она взяла со стены свою сааз и спо­койно начала петь люби­мую песню бед­ного Ашик-Кериба.

Между тем стран­ник при­шел бос и наг в одну деревню; доб­рые люди одели его и накор­мили; он за то пел им чуд­ные песни; таким обра­зом пере­хо­дил он из деревни в деревню, из города в город: и слава его раз­нес­лась повсюду. При­был он нако­нец в Халаф; по обык­но­ве­нию взо­шел в кофей­ный дом, спро­сил сааз и стал петь. В это время жил в Халафе паша, боль­шой охот­ник до песель­ни­ков: мно­гих к нему при­во­дили – ни один ему не понра­вился; его чауши изму­чи­лись, бегая по городу: вдруг, про­ходя мимо кофей­ного дома, слы­шат уди­ви­тель­ный голос; они туда: «Иди с нами к вели­кому паше, – закри­чали они, – или ты отве­ча­ешь нам голо­вою». «Я чело­век воль­ный, стран­ник из города Тифлиза, – гово­рит Ашик-Кериб; – хочу пойду, хочу нет; пою, когда при­дется, и ваш паша мне не началь­ник»; однако, несмотря на то, его схва­тили и при­вели к паше. «Пой», ска­зал паша, и он запел. И в этой песни он сла­вил свою доро­гую Магуль-Мегери; и эта песня так понра­ви­лась гор­дому паше, что он оста­вил у себя бед­ного Ашик-Кериба. Посы­па­лось к нему серебро и золото, забли­стали на нем бога­тые одежды; счаст­ливо и весело стал жить Ашик-Кериб и сде­лался очень богат; забыл он свою Магуль-Мегери или нет, не знаю, толь<ко> срок исте­кал, послед­ний год скоро дол­жен был кон­читься, а он и не гото­вился к отъ­езду. Пре­крас­ная Магуль-Мегери стала отча­и­ваться: в это время отправ­лялся один купец с кер­ва­ном из Тифлиза с сорока вер­блю­дами и 80‑ю неволь­ни­ками: при­зы­вает она купца к себе и дает ему золо­тое блюдо: «Возьми ты это блюдо, – гово­рит она, – и в какой бы ты город ни при­е­хал, выставь это блюдо в своей лавке и объ­яви везде, что тот, кто при­зна­ется моему блюду хозя­и­ном и дока­жет это, полу­чит его и вдо­ба­вок вес его золо­том». Отпра­вился купец, везде испол­нял пору­че­ние Магуль-Мегери, но никто не при­знался хозя­и­ном золо­тому блюду. Уж он про­дал почти все свои товары и при­е­хал с осталь­ными в Халаф: объ­явил он везде пору­че­ние Магуль-Мегери. Услы­хав это, Ашик-Кериб при­бе­гает в кара­ван-сарай: и видит золо­тое блюдо в лавке тифлиз­ского купца. «Это мое», – ска­зал он, схва­тив его рукою. «Точно, твое, – ска­зал купец: – я узнал тебя, Ашик-Кериб: сту­пай же ско­рее в Тифлиз, твоя Магуль-Мегери велела тебе ска­зать, что срок исте­кает, и если ты не будешь в назна­чен­ный день, то она выдет за дру­гого»; – в отча­я­нии Ашик-Кериб схва­тил себя за голову: оста­ва­лось только три дня до роко­вого часа. Однако он сел на коня, взял с собою суму с золо­тыми моне­тами – и поска­кал, не жалея коня; нако­нец изму­чен­ный бегун упал без­ды­хан­ный на Арзин­ган горе, что между Арзи­нья­ном и Арзе­ру­мом. Что ему было делать: от Арзи­ньяна до Тифлиза два месяца езды, а оста­ва­лось только два дня. «Аллах все­мо­гу­щий, – вос­клик­нул он, – если ты уж мне не помо­га­ешь, то мне нечего на земле делать»; и хочет он бро­ситься с высо­кого утеса; вдруг видит внизу чело­века на белом коне; и слы­шит гром­кий голос: «Оглан, что ты хочешь делать?» «Хочу уме­реть», – отве­чал Ашик. «Сле­зай же сюда, если так, я тебя убью». Ашик спу­стился кое-как с утеса. «Сту­пай за мною», – ска­зал грозно всад­ник; «Как я могу за тобою сле­до­вать, – отве­чал Ашик, – твой конь летит, как ветер, а я отя­го­щен сумою»; – «Правда; повесь же суму свою на седло мое и сле­дуй»; – отстал Ашик-Кериб, как ни ста­рался бежать: «Что ж ты отста­ешь», – спро­сил всад­ник; «Как же я могу сле­до­вать за тобою, твой конь быст­рее мысли, а я уж изму­чен». «Правда, садись же сзади на коня моего и говори всю правду, куда тебе нужно ехать». – «Хоть бы в Арзе­рум поспеть нонче», – отве­чал Ашик. – «Закрой же глаза»; он закрыл. «Теперь открой»; – смот­рит Ашик: перед ним белеют стены и бле­щут мина­реты Арз­рума. «Вино­ват, Ага, – ска­зал Ашик, – я ошибся, я хотел ска­зать, что мне надо в Карс»; – «То-то же, – отве­чал всад­ник, – я пре­ду­пре­дил тебя, чтоб ты гово­рил мне сущую правду; закрой же опять глаза, – теперь открой»; – Ашик себе не верит то, что это Карс: он упал на колени и ска­зал: «Вино­ват, Ага, три­жды вино­ват твой слуга Ашик-Кериб: но ты сам зна­ешь, что если чело­век решился лгать с утра, то дол­жен лгать до конца дня: мне по насто­я­щему надо в Тифлиз». – «Экой ты невер­ный, – ска­зал сер­дито всад­ник, – но, нечего делать: про­щаю тебе: закрой же глаза. Теперь открой», – при­ба­вил он по про­ше­ствии минуты. Ашик вскрик­нул от радо­сти: они были у ворот Тифлиза. При­неся искрен­нюю свою бла­го­дар­ность и взяв свою суму с седла, Ашик-Кериб ска­зал всад­нику: «Ага, конечно, бла­го­де­я­ние твое велико, но сде­лай еще больше; если я теперь буду рас­ска­зы­вать, что в один день поспел из Арзи­ньяна в Тифлиз, мне никто не пове­рит; дай мне какое-нибудь дока­за­тель­ство». – «Накло­нись, – ска­зал тот улыб­нув­шись, – и возьми из-под копыта коня комок земли и положи себе за пазуху: и тогда, если не ста­нут верить истине слов твоих, то вели к себе при­ве­сти сле­пую, кото­рая семь лет уж в этом поло­же­нии, помажь ей глаза – и она уви­дит». Ашик взял кусок земли из-под копыта белого коня, но только он под­нял голову, всад­ник и конь исчезли; тогда он убе­дился в душе, что его покро­ви­тель был не кто иной, как Хаде­ри­лиаз [св. Георгий].

Только поздно вече­ром Ашик-Кериб отыс­кал дом свой: сту­чит он в двери дро­жа­щею рукою, говоря: «Ана, ана [мать], отвори: я божий гость: я холо­ден и голо­ден; прошу ради стран­ству­ю­щего тво­его сына, впу­сти меня». Сла­бый голос ста­рухи отве­чал ему: «Для ноч­лега пут­ни­ков есть дома бога­тых и силь­ных: есть теперь в городе сва­дьбы – сту­пай туда; там можешь про­ве­сти ночь в удо­воль­ствии». – «Ана, – отве­чал он, – я здесь никого зна­ко­мых не имею и потому повто­ряю мою просьбу: ради стран­ству­ю­щего тво­его сына впу­сти меня». Тогда сестра его гово­рит матери: «Мать, я встану и отворю ему двери». – «Негод­ная, – отве­чала ста­руха: – ты рада при­ни­мать моло­дых людей и уго­щать их, потому что вот уже семь лет, как я от слез поте­ряла зре­ние». Но дочь, не вни­мая ее упре­кам, встала, отперла двери и впу­стила Ашик-Кериба: ска­зав обыч­ное при­вет­ствие, он сел и с тай­ным вол­не­нием стал осмат­ри­ваться: и видит он на стене висит в пыль­ном чехле его слад­ко­звуч­ный сааз. И стал он спра­ши­вать у матери: «Что висит у тебя на стене?» – «Любо­пыт­ный ты гость, – отве­чала она, – будет и того, что тебе дадут кусок хлеба и зав­тра отпу­стят тебя с богом». – «Я уж ска­зал тебе, – воз­ра­зил он, – что ты моя род­ная мать, а это сестра моя, и потому прошу объ­яс­нить мне, что это висит на стене?» – «Это сааз, сааз», – отве­чала ста­руха сер­дито, не веря ему. – «А что зна­чит сааз?» – «Сааз то зна­чит: что на ней играют и поют песни». – И про­сит Ашик-Кериб, чтоб она поз­во­лила сестре снять сааз и пока­зать ему. – «Нельзя, – отве­чала ста­руха: – это сааз моего несчаст­ного сына, вот уже семь лет он висит на стене, и ничья живая рука до него не дотро­ги­ва­лась». Но сестра его встала, сняла со стены сааз и отдала ему: тогда он под­нял глаза к небу и сотво­рил такую молитву: «О! все­мо­гу­щий Аллах! если я дол­жен достиг­нуть до жела­е­мой цели, то моя семи­струн­ная сааз будет так же стройна, как в тот день, когда я в послед­ний раз играл на ней». И он уда­рил по мед­ным стру­нам, и струны согласно заго­во­рили; и он начал петь: «Я бед­ный Кериб [нищий] – и слова мои бедны; но вели­кий Хаде­ри­лияз помог мне спу­ститься с кру­того утеса, хотя я беден и бедны слова мои. Узнай меня, мать, сво­его стран­ника». После этого мать его зары­дала и спра­ши­вает его: – «Как тебя зовут?» – «Рашид» [храб­рый], – отве­чал он. – «Раз говори, дру­гой раз слу­шай, Рашид, – ска­зала она: – сво­ими речами ты изре­зал сердце мое в куски. Нынеш­нюю ночь я во сне видела, что на голове моей волосы побе­лели, а вот уж семь лет я ослепла от слез: скажи мне ты, кото­рый име­ешь его голос, когда мой сын при­дет?» И два­жды со сле­зами она повто­рила ему просьбу. Напрасно он назы­вал себя ее сыном, но она не верила, и спу­стя несколько вре­мени про­сит он: «Поз­воль мне, матушка, взять сааз и идти, я слы­шал, здесь близко есть сва­дьба: сестра меня про­во­дит; я буду петь и играть, и всё, что получу, при­несу сюда и раз­делю с вами». – «Не поз­волю, – отве­чала ста­руха; – с тех пор, как нет моего сына, его сааз не выхо­дил из дому». – Но он стал клясться, что не повре­дит ни одной струны, – «а если хоть одна струна порвется, – про­дол­жал Ашик, – то отве­чаю моим иму­ще­ством». Ста­руха ощу­пала его сумы и, узнав, что они напол­нены моне­тами, отпу­стила его; про­во­див его до бога­того дома, где шумел сва­деб­ный пир, сестра остал<ась> у две­рей слу­шать, что будет.

Ашик-Кериб. Записал и перевел Михаил Юрьевич Лермонтов

Порекомендовать к прочтению:

Поставить книжку к себе на полку

Страницы: 1 2 3

— О всемогущий Аллах! Если я должен достигнуть до желаемой цели, то моя семиструнная сааз будет так же стройна, как в тот день, когда я в последний раз играл на ней! — И он ударил по медным струнам, и струны согласно заговорили; и он начал петь: — Я бедный Кериб (нищий) — и слова мои бедны; но великий Хадерилиаз помог мне спуститься с крутого утеса, хотя я беден и бедны слова мои. Узнай меня, мать, своего странника.

После этого мать его зарыдала и спрашивает его:

— Как тебя зовут?

— Рашид (храбрый), — отвечал он.

— Раз говори, другой раз слушай, Рашид, — сказала она, — своими речами ты изрезал сердце мое в куски. Нынешнюю ночь я во сне видела, что на голове моей волосы побелели, а вот уж семь лет, я ослепла от слез. Скажи мне ты, который имеешь его голос, когда мой сын придет?

И дважды со слезами она повторила ему просьбу. Напрасно он называл себя ее сыном, но она не верила. И спустя несколько времени просит он:

— Позволь мне, матушка, взять сааз и идти, я слышал, здесь близко есть свадьба: сестра меня проводит; я буду петь и играть, и все, что получу, принесу сюда и разделю с вами.

— Не позволю, — отвечала старуха, — с тех пор, как нет моего сына, его сааз не выходила из дому.

Но он стал клясться, что не повредит ни одной струны.

— А если хоть одна струна порвется, — продолжал Ашик, — то отвечаю моим имуществом.

Старуха ощупала его сумы и, узнав, что они наполнены монетами, отпустила его. Проводив его до богатого дома, где шумел свадебный пир, сестра осталась у дверей слушать, что будет.

В этом доме жила Магуль-Мегери, и в эту ночь она должна была сделаться женою Куршуд-бека.

Куршуд-бек пировал с родными и друзьями, а Магуль-Мегери, сидя за богатою чапрой (занавес) с своими подругами, держала в одной руке чашу с ядом, а в другой острый кинжал: она поклялась умереть прежде, чем опустит голову на ложе Куршуд-бека. И слышит она из-за чапры, что пришел незнакомец, который говорил:

— Селям алейкюм (здравствуйте. — Ред.)! Вы здесь веселитесь и пируете, так позвольте мне, бедному страннику, сесть с вами, и за то я спою вам песню.

— Почему же нет, — сказал Куршуд-бек. — Сюда должны быть впускаемы песельники и плясуны, потому что здесь свадьба: спой же что-нибудь Ашик (певец), и я отпущу тебя с полной горстью золота.

Тогда Куршуд-бек спросил его:

— А как тебя зовут, путник?

— Шинды-Гёрурсез (скоро узнаете).

— Что это за имя! — воскликнул тот со смехом. — Я в первый раз такое слышу.

— Когда мать моя была мною беременна и мучилась родами, то многие соседи приходили к дверям спрашивать, сына или дочь бог ей дал; им отвечали — шинды-гёрурсез (скоро узнаете). И вот поэтому, когда я родился, мне дали это имя. — После этого он взял сааз и начал петь: — В городе Халафе я пил мисирское вино, но бог дал мне крылья, и я прилетел сюда в день.

Брат Куршуд-бека, человек малоумный, выхватил кинжал, воскликнув:

— Ты лжешь! Как можно из Халафа приехать сюда в день?

— За что ж ты меня хочешь убить? — сказал Ашик. — Певцы обыкновенно со всех четырех сторон собирают в одно место; и я с вас ничего не беру, верьте мне или не верьте.

— Пускай продолжает, — сказал жених.

И Ашик-Кериб запел снова:

— Утренний намаз творил я в Арзиньянской долине, полуденный намаз в городе Арзеруме; пред захождением солнца творил намаз в городе Карсе, а вечерний намаз в Тифлизе. Аллах дал мне крылья, и я прилетел сюда; дай бог, чтоб я стал жертвою белого коня, он скакал быстро, как плясун по канату, с горы в ущелья, из ущелья на гору; Маулям (создатель) дал Ашику крылья, и он прилетел на свадьбу Магуль-Мегери.

Тогда Магуль-Мегери, узнав его голос, бросила яд в одну сторону, а кинжал в другую.

— Так-то ты сдержала свою клятву, — сказали ее подруги. — Стало быть, сегодня ночью ты будешь женою Куршуд-бека?

— Вы не узнали, а я узнала милый мне голос, — отвечала Магуль-Мегери, и, взяв ножницы, она прорезала чапру. Когда же посмотрела и точно узнала своего Ашик-Кериба, то вскрикнула, бросилась к нему на шею, и оба упали без чувств.

Брат Куршуд-бека бросился на них с кинжалом, намереваясь заколоть обоих, но Куршуд-бек остановил его, промолвив:

— Успокойся и знай: что написано у человека на лбу при рождении, того он не минует.

Придя в чувство, Магуль-Мегери покраснела от стыда, закрыла лицо рукою и спряталась за чапру.

— Теперь точно видно, что ты Ашик-Кериб, — сказал жених, — но поведай, как же ты мог в такое короткое время проехать такое великое пространство?

— В доказательство истины, — отвечал Ашик, — сабля моя перерубит камень; если же я лгу, то да будет шея моя тоньше волоска. Но лучше всего приведите мне слепую, которая бы семь лет уж не видала света божьего, и я возвращу ей зрение.

Сестра Ашик-Кериба, стоявшая у двери, услышав такую речь, побежала к матери.

— Матушка! — закричала она. — Это точно брат, и точно твой сын Ашик-Кериб, — и, взяв ее под руку, повела старуху на пир свадебный.

Тогда Ашик взял комок земли из-за пазухи, развел его водою и намазал матери глаза, промолвив:

— Знайте все люди, как могущ и велик Хадерилиаз. И мать его прозрела. После того никто не смел сомневаться в истине слов его, и Куршуд-бек уступил ему безмолвно прекрасную Магуль-Мегери.

Тогда в радости Ашик-Кериб сказал ему:

— Послушай, Куршуд-бек, я тебя утешу: сестра моя не хуже твоей прежней невесты, я богат: у ней будет не менее серебра и золота; итак, возьми ее за себя — и будьте так же счастливы, как я с моей дорогою Магуль-Мегери.

КОНЕЦ

Страницы: 1 2 3

Поставить книжку к себе на полку
 Распечатать сказку

Читайте также сказки:

Турецкая сказка.

Давно тому назад, в городе Тифлизе, жил один богатый турок; много аллах дал ему золота, но дороже золота была ему единственная дочь Магуль-Мегери: хороши звезды на небеси, но за звездами живут ангелы, и они еще лучше, так и Магуль-Мегери была лучше всех девушек Тифлиза.

Был также в Тифлизе бедный Ашик-Кериб; пророк не дал ему ничего кроме высокого сердца — и дара песен; играя на саазе (балалайка турец.) и прославляя древних витязей Туркестана, ходил он по свадьбам увеселять богатых и счастливых.

На одной свадьбе он увидал Магуль-Мегери, и они полюбили друг друга. Мало было надежды у бедного Ашик-Кериба получить ее руку — и он стал грустен, как зимнее небо.

Вот раз он лежал в саду под виноградником и наконец заснул; в это время шла мимо Магуль-Мегери с своими подругами; и одна из них, увидав спящего ашика (балалаечник), отстала и подошла к нему: «Что ты спишь под виноградником, запела она, вставай, безумный, твоя газель идет мимо»; он проснулся — девушка порхнула прочь, как птичка; Магуль-Мегери слышала ее песню и стала ее бранить: «Если б ты знала, отвечала та, кому я пела эту песню, ты бы меня поблагодарила: это твой Ашик-Кериб»; — «Веди меня к нему», сказала Магуль-Мегери; — и они пошли. — Увидав его печальное лицо, Магуль-Мегери стала его спрашивать и утешать; — «Как мне не грустить, отвечал Ашик-Кериб, я тебя люблю — и ты никогда не будешь моею». — «Проси мою руку у отца моего, говорила она, и отец мой сыграет нашу свадьбу на свои деньги, и наградит меня столько, что нам вдвоем достанет». — «Хорошо, отвечал он, положим, Аяк-Ага ничего не пожалеет для своей дочери; но кто знает, что после ты не будешь меня упрекать в том, что я ничего не имел и тебе всем обязан; — нет, милая Магуль-Мегери; я положил зарок на свою душу; обещаюсь семь лет странствовать по свету и нажить себе богатство, либо погибнуть в дальних пустынях; если ты согласна на это, то по истечении срока будешь моею». — Она согласилась, но прибавила, что если в назначенный день он не вернется, то она сделается женою Куршуд-бека, который давно уж за нее сватается.

Для перехода между страницами книги вы можете использовать клавиши влево и вправо на клавиатуре.

В 1837 г., в период первой ссылки на Кавказ, М. Ю. Лермонтов услышал и записал один из вариантов восточного дастана (поэмы, сказания), названного им сказкой «Ашик-Кериб». Впервые она была опубликована после смерти поэта в сборнике В. А. Соллогуба «Вчера и сегодня» (1846).

Уже в 50—60-х гг. прошлого столетия лермонтовская запись привлекла внимание деятелей культуры кавказских народов. Среди первых, заинтересовавшихся ею, был Степанос Назарян (1812—1872) — профессор Лазаревского института восточных языков. В 1857 г. он выпустил в Москве книгу для чтения, куда включил и свой перевод «Ашик-Кериба» на армянский язык (1). Заметим, что это — наиболее ранний перевод сказки Лермонтова на другие языки. Вслед за ним в Тифлисе вышли в свет кабардинский (1864 г.) и грузинский (1865 г.) переводы.

Перевод Назаряна отличается точностью, в нем нет каких-либо существенных отклонений от лермонтовского текста, однако в подзаголовке стоит не «Турецкая сказка», как в оригинале, а «Несчастный влюбленный». Имя автора не указано. Назарян, видимо, исходил из того, что сказка известна армянам и как «своя», и это дало ему возможность приспособить текст для армянского читателя. В переводе арменизированы многие тюркские слова и реалии мусульманской религии, но примечательно, что сохранено имя «Хадерилиаз (св. Георгий)». Ниже мы увидим, что это — весьма существенная деталь для выяснения источника лермонтовской записи. В армянском переводе все имена героев сказки и географические названия остались без изменений, и только вместо «Туркестана» стоит «Тачкастан» («Турция»).

В свое время вокруг этого слова в тексте Лермонтова возникли споры. С. А. Андреев-Кривич полагал, что под Туркестаном следует подразумевать Туркмению и что это место в лермонтовской записи восходит к туркменскому варианту дастана («Шасенем и Гарып») (2). На несостоятельность подобного утверждения указал И. Л. Андроников, согласившись с мнением акад. В. А. Гордлевского и других видных тюркологов, считавших, что у Лермонтова речь идет о Турции («Туркестан» надо понимать как «страну турок» по аналогии с «Дагестан», «Анастан» н т. д.). Да и само содержание сказки, как верно замечает Андроников, подсказывает такое толкование: героиня — турчанка, ряд событий происходит в Турции (3).

Разногласия возникли также по поводу места и источников записи «Ашик-Кериба». Вопросы эти сложные и должны изучаться коллективными усилиями лермонтоведов, фольклористов и востоковедов. Решение их осложняется еще и тем, что исследователи располагают единственным наиболее полным опубликованным вариантом дастана — азербайджанским (4) — да пересказом грузинской (5) и армянской (6) версий. К тому же все они более поздние, чем запись Лермонтова. И тем не менее ученые пытались разобраться в этих вопросах.

Уже В. А. Мануйлов обратил внимание на генетическую неоднородность текста лермонтовской сказки. На основе варианта Р. Р. Орбели он находил, что в записи Лермонтова отразились некоторые мотивы армянской версии. Здесь героиня, в отличие от других вариантов, посылает с купцом на чужбину не кольцо или чашу, а блюдо. «В данном случае,— писал Мануйлов,— он (Лермонтов — С. Д.) следует армянскому варианту». Опровергая суждение фольклориста Вс. Миллера о том, что смешение имен — мусульманского Хидир-Илиаза (7) и христианского св. Георгия — было якобы ошибкой Лермонтова, Мануйлов отмечал, что смешение это «встречается у армян и в данном случае является не ошибкой Лермонтова или его рассказчика, но определенным арменизмом» (8). При этом он опирался на устное мнение известных востоковедов — чл.-корреспондентов АН СССР Н. К. Дмитриева и Е. Э. Бертельса (9).

Назарян в своем переводе «Ашик-Кериба» сохранил оба имени, как и у Лермонтова, и сделал это не механически: «св. Георгия» он перевел — «св. Геворг». Назарян был прекрасным знатоком религиозных учений (в 1853 г. он издал в Москве «Катехизис» на арм. яз.).

Позднее к выводу Мануйлова присоединился Андроников, и уже на основе сопоставлений трех вариантов дастана (азербайджанского, армянского и грузинского) он сделал новые важные заключения. Полемизируя с теми исследователями, которые полагают, что Лермонтов услышал и записал сказку «Ашик-Кериб» в Шемахе (10), Андроников на многочисленных примерах доказал, что «лермонтовское изложение значительно отличается от текста сказки, записанной в Шемахинском районе», что «не совпадают в сказках и имена», что «вполне совпадает у Лермонтова с известным нам шемахинским вариантом только один эпизод — возвращение Ашик-Кериба в Тифлис, от встречи с чудесным всадником до разговора со слепой матерью» (11). К тому же названный эпизод, как сказано в примечании к публикации Махмудбекова, заимствован «дословно из лермонтовской редакции этой сказки, так как последняя вполне тождественна в этом месте с версиею ашика Оруджа». Более того, и в последующем тексте данной публикации мы встречаем перефразы из лермонтовской сказки. Приведем лишь один пример. В варианте Махмудбекова читаем: «Когда моя мать была беременна мною и мучилась родами, а соседи спрашивали бабку, сына или дочь бог ей дал,— она отвечала: инди гёрарсан (теперь увидишь). И с тех пор меня зовут этим именем,— разъяснял Кериб». У Лермонтова: «Когда мать моя была мною беременна и мучилась родами, то многие соседи приходили к дверям спрашивать, сына или дочь бог ей дал: им отвечали — шинди-гёрурсез (скоро узнаете). И вот поэтому, когда я родился — мне дали это имя» (12). Мы полагаем также, что и написание имени героя («Кериб») в публикации 1892 г. заимствовано из записи Лермонтова: в русской транскрипции это имя (применительно к азербайджанскому варианту) пишется «Кариб», или «Гариб» (13).

Андроников подчеркивает большую близость к лермонтовской записи грузинской и армянской версий сказания. «…Лермонтовская транскрипция,— пишет он,— расходится со всеми распространенными азербайджанскими вариантами, в том числе и с шемахинским, и оказывается ближе к грузинским и армянским вариантам» (14). После тщательного анализа всех трех версий Андроников приходит к основному выводу: «Таким образом, становится совершенно ясным, что Лермонтов записал тот вариант сказки про Ашик-Кериба, в котором заметно отразились элементы не только армянского, но и грузинского фольклора. Взаимопроникновение грузинских, армянских и азербайджанских элементов в закавказском фольклоре очень значительно. Но сильнее всего оно всегда было там, где с давних времен наряду с грузинским языком широко была распространена армянская и азербайджанская речь, — в Тифлисе, в кварталах Старого города. Поэтому надо думать, что в Тифлисе Лермонтов и услыхал эту сказку» (15). В пользу сказанного Андроников выдвигает следующие веские аргументы: «Между тем уже выяснено, что смешение имен Хидир-Илиаза и святого Георгия встречается постоянно, но не в азербайджанском, а в армянском и грузинском фольклоре». И далее: «Отождествление Хидрилиаза с христианским «святым» Георгием, совершенно естественное в фольклоре грузин и армян, связанных с христианской церковью, было бы менее понятным в фольклоре мусульманского Азербайджана. Поэтому предположение, что Лермонтов слышал и записал эту сказку в Тифлисе, не ослабляется, а, наоборот, подкрепляется этими новыми соображениями» (16).

Итак, согласно Андроникову, Лермонтов записал «Ашик-Кериба» в Тифлисе, текст его ближе к армянскому и грузинскому вариантам. Что же касается азербайджанских (точнее — общетюркских) слов и выражений, оставленных Лермонтовым для колорита, то известно тюркско-огузское происхождение дастана (17). Сам Лермонтов называет сказку «турецкой» (18). К армянам и грузинам это сказание пришло в результате общения с азербайджанским народом.

Сказание об Ашуг-Харибе (Ашуг-Карибе) бытовало в Грузии со времен Саят-Новы (XVIII в.), а, возможно, и раньше. Об этом свидетельствуют песни великого ашуга, а также изложение на армянском языке предания, опубликованное еще в середине прошлого века и не привлекавшееся в работах о лермонтовской сказке. Эта запись сделана в Тифлисе исследователем и первым издателем песен Саят-Новы — Геворгом Ахвердяном (1818—1861) (19).

Саят-Нова, творивший одновременно на армянском, грузинском и азербайджанском языках и много странствовавший по свету, нередко в обоих песнях использовал образы и мотивы фольклора восточных народов, в том числе и образы сказания об Ашуг-Харибе (20). В армянской песне «Внемли: проникнуты слова мои мольбой, о свет очей…» (1758),. обращаясь к возлюбленной, поэт говорит:

Օխարն աարի էլ ման գու քամ սազն ձիռիս Ղառիրի պես՝
Բութա Շահսանամս դուն իս, էլ չունիմ օչով, աչկի լուս:
Семь лет брожу я с сазом в руке, подобно Харибу,
Ты — моя Шахсанам, и нет другой, о свет очей!

Комментируя эти строки, Ахвердян излагает краткое содержание предания (21). Ниже приводим в нашем переводе этот пересказ, условно назвав его «АШУГ-КАРИБ»:

«Хариб (Ղարիբ) (22) — Ашуг-Кариб (Աշուղ-Կարիբ). Согласно преданию этой страны, он влюблен в девушку по имени Шахсанам и хочет жениться на ней. Но красавица, не веря в чувства молодого певца, требует для испытания любви, чтобы Кариб на семь лет отправился странствовать, сама же она дает слово оставаться верной ему и терпеливо ждать его возвращения. Вынужденный согласиться с этим, ашуг вешает на стену свой любимый саз, грустный и печальный отправляется в чужие страны — Алеп, Египет, Стамбул и через семь лет, радостный, возвращается обратно. В городе Карсе ему снится сон: будто бы завтра его Шахсанам устраивает свадьбу с другим человеком. В ужасе он просыпается, уходит из Карса и каким-то чудом прибывает в свой родной город (Тифлиз?) (23). В своем доме он принят за чужестранца и не узнан матерью, ослепшей от горючих слез. Он умоляюще просит дать ему сыграть на сазе, висящем на стене, и, чтобы успокоить сердце, поет свои грустные песни. Старуха, не вынося больше душераздирающего голоса гостя, говорит ему: «Сынок, сегодня для меня день траура, а ты играешь, в моем доме на сазе. Шахсанам моего Кариба, остававшаяся до сего дня верной ему, потеряла всякую надежду увидеть своего возлюбленного, и вот сегодня вечером у нее состоится свадьба с сыном нашего соседа Шахвеладом, и коль скоро у тебя такой дар, иди туда на свадьбу — хоть немного денег заработаешь». Кариб, не дожидаясь повторения этих слов, берет с собою саз и приходит в дом, где играют свадьбу. Ашуг и свадьба! Принятый с почетом, он начинает петь. Шахсанам, едва услышав голос возлюбленного, вскакивает с места, оставляет Шахвелада и бросается на грудь ашуга со словами: «Мой Кариб вернулся, я принадлежу ему!».

Разумеется, трудно судить но этому краткому пересказу о предании в целом. Ахвердян, видимо, записал его по памяти и для объяснения слова «Хариб» в песне Саят-Новы этого было вполне достаточно. Но чем интересна его запись? Это наиболее ранняя публикация фабулы сказания, бытовавшего в Тифлисе среди армян и грузин. Обратите внимание на первую фразу Ахвердяна: «Согласно преданию этой страны…». Под «этой страной» надо понимать Грузию — родину Саят-Новы. Следовательно, это предание издавна было известно здесь и, по-видимому, задолго до Саят-Новы.

В пересказе Ахвердяна, как и в записи Лермонтова, заметны следы характерного для тифлисской действительности «взаимопроникновения грузинских, армянских и азербайджанских элементов» (И. Андроников), о чем говорилось выше. Примечательно, что Ахвердян приводит параллельно два произношения имени ашуга: армянское (Хариб) и грузинское и азербайджанское (Кариб), далее он оставляет «Кариб» — «согласно преданию этой страны». В версии А. Блиадзе также находим «Кариб». Лермонтов пишет по-разному: «Кериб» и «Кариб».

В армянской песне Саят-Новы, в пересказе Ахвердяна, в азербайджанском, грузинском (А. Блиадзе) и армянском (А. Суджаяна) вариантах имя героини — Шахсанам (Шах-Санам). Соперника ашуга в версиях А. Блиадзе и А. Суджаяна зовут Шах-Валат, в записи Ахвердяна — Шахвелад (ближе к азербайджанскому — Шах-Велед). Но и рассказчик Лермонтова в одном случае обмолвился и вместо «Куршуд-бек» произнес «Шах-Валат». Заметив эту обмолвку, Лермонтов исправляет на «Куршуд-бек». Андроников делает верный вывод, что рассказчику эта сказка «была известна в нескольких вариантах» (24). В нескольких национальных вариантах, что тоже связано с ее бытованием в «разноязычном» Тифлисе.

На распространенность «Ашуг-Хариба» среди армянского населения Грузии указывает еще одна публикация. В 1885 г. в Тифлисе выходит большой сборник армянских народных песен, сказок, преданий, пословиц, поговорок и загадок, составленный видным собирателем фольклора Геворгом Тер-Александряном. В предисловии он сообщает, что работал над этой книгой 26 лет. В книгу включен и «Ашуг-Хариб». В примечании говорится: «Эта сказка — переложение на основе предания, сообщенного Г. Ахвердяном (Саят-Нова, 1852, стр. 59 и 60), и сказки «Ашик-Кериб» русского поэта Лермонтова» (25). Конечно, подобный «сводный» текст не представляет особой научной значимости, но и его нельзя сбрасывать со счетов при выяснении места записи и источников лермонтовского «Ашик-Кериба».

Но, пожалуй, наибольший интерес из ранее не привлекавших внимание лермонтоведов вариантов сказания представляет запись, сделанная еще при жизни Лермонтова и опубликованная лишь в советские годы. Она принадлежит перу Хачатура Абовяна (1809—1848) — великого армянского просветителя и писателя.

В июле 1836 г., по окончании Дерптского университета, Абовян возвращается в Тифлис. В сентябре здесь открывается уездное училище, а в феврале 1837 г. Абовян вступает в должность штатного смотрителя этого училища (26). Примерно в 1840 г. он пишет на немецком языке статью, которую условно называют «Армянская духовная и народная музыка». Она была послана в С.-Петербургскую Академию наук, но по каким-то причинам не вышла в свет при жизни автора, как и большинство его произведений (27).

Характеризуя творчество армянских народных певцов и музыкантов (ашугов), Абовян писал: «Особые мастера исполняют любовные романсы, баллады, героический эпос, сказания о скитаниях певцов. Они считают это своим занятием. Многие из них одаренные поэты и певцы, а некоторые — поистине гении. Они носят татарское имя ашик (Aзcheg), которое имеет свой смысл, о чем я еще буду говорить. Это своего рода средневековые бродячие рапсоды (Minnesanger): они странствуют по свету в сопровождении своих учеников…» То есть речь идет о певцах-странниках. Далее Абовян рассказывает, какое впечатление произвело на него исполнительское искусство народных певцов-ашугов. «До сих пор,— говорит он,— никакая музыка меня так не волновала, так не воодушевляла, не вызывала столь разнообразную гамму чувств и переживаний, как их музыка. У меня было много случаев наблюдать то же душевное волнение и у собравшихся слушателей, да еще в такой степени, что ничего подобного мне не приходилось видеть даже у слушателей Европы — ни в театре, где идут великолепные, чарующие оперы, ни на сходках, где изумительно обработанные голоса исполняют прекрасные произведения высокого искусства».

Абовян подробно рассказывает о репертуаре ашугов, о тематическом разнообразии их творчества. Но особо он выделяет романтические любовные песни-сказания и дает их типологическую характеристику. Обычно они называются по имени героев. «Певец,— пишет Абовян,— начинает с истории их жизни: говорит о родных краях, о юношеской доле и, так продолжая, доходит до того места, когда души и сердца влюбленных начинают сливаться в единое целое. Свои желания и чувства они выражают попеременно — то стихами, то песнями. Однако эта чудесная благодать не дается им сразу — без заслуг, приключений, трудностей. Юноша должен уйти странствовать по свету и в честь красавицы совершить какой-либо героический подвиг. Словом, прежде он должен разлучиться с возлюбленной. Прекрасны, чудесны те слова признания, благословления, клятвы в вечной любви и верности, которые они говорят друг другу при расставании. Юноша, по выражению вдохновенного певца, отрывается от груди девушки, садится на коня и держит путь навстречу буре жизни. Реальные и нереальные приключения, горы и ущелья, родники и поля,— вот о чем он с воодушевлением поет: пусть они сберегут и сохранят возлюбленную, облегчат его шаги до возвращения и т. д. Но самое красивое покрывало во всем этом вымышленном сказании раскрывается по возвращении героя, которое происходит неожиданно и часто в момент отчаяния, когда влюбленные, наконец, достигают желанной цели или вынуждены от нее отказаться навсегда».

В качестве лучших образцов произведений народных певцов Абовян приводит в кратком изложении две романтические любовные песни-сказания — о Харибе и Кяраме. Ниже мы даем в нашем переводе первую из них, назвав ее условно «АШУГ-ХАРИБ»:

«Проживающий в окрестностях Тифлиса певец Хариб (der Sanger Gharib) влюбляется в Гюльбаар (Ghulbahar). Расставаясь с ней и со своей матерью, он оставляет им свой саз (Ssas), на котором, кроме него, никто не может и не должен играть. По его возвращении это должно быть проверено, когда он потребует свой саз и попробует сыграть на нем. Подобно вышеописанному, он уходит на 7 лет странствовать по свету. Мне не известны его приключения. Но его мать и возлюбленная все это время изнывают от горя и печали. Годы вскоре проходят, и другой жених хочет насильно овладеть девушкой. А от Хариба ии слова, ни весточки. Наконец, увидели одного купца, который направлялся в ту страну, где должен был находиться Хариб. Трогательны моленья, с которыми мать и возлюбленная упрашивают купца, чтобы он известил Хариба, что через 7 дней его возлюбленная должна достаться другому. Купец стихами обещает исполнить их желания и делает все, чтобы найти его. Во всех городах он устраивает пиры, стремясь тем самым зазвать к себе певца. И вот однажды вечером он встречает его в Алепе (Haleb). Стихами сообщает об угрожающей ему опасности. Певец немедленно оставляет этот город, а все свое богатство отдает купцу за его беспокойство и старание. Но как добраться из Алепа в Тифлис?! Тут он берет саз и призывает святого Саркиса (den Heiligen Sargis), который выручает в подобные трудные минуты. Показывается стремительный всадник на сизом коне, приказывает ему закрыть глаза и сесть на его коня. Когда он открывает глаза, то видит, что находится на знакомой горе, неподалеку от Тифлиса. Святой исчезает и вслед ему раздаются слова хвалы и благодарности. Он вновь начинает восхвалять свою родину. А в доме его возлюбленной уже свадьба и великое горе: мать Хариба ослепла от слез. Он входит в ту комнату, где сидят гости, представляется и требует свой саз. После долгих уговоров, наконец, ему дают. Едва он коснулся струн, как девушка, находящаяся за занавесью, узнает знакомый голос. Кто может описать то воодушевление, которое охватило двух влюбленных и перевернуло все вверх дном! С песней н ликованием онн бросаются друг к другу в объятья. И вся картина разом преображается в радость и веселье».

Абовян, очевидно, тоже записал по памяти это сказание. Но у него пересказ значительно подробнее, а главное — это другой вариант в сравнении с записью Ахвердяна, и к лермонтовской сказке стоит ближе.

В изложении Абовяна названы лишь два имени героев, остальные персонажи безымянны, а некоторые вовсе отсутствуют (например, сестра Хариба). Имя героя — Хариб, он ашуг (певец) — от татарского (азербайджанского) слова «ашик» (Абовян это оговаривает).

Ашик-Гариб — собирательное понятие, ставшее подлинным именем героя дастана. Не случайно, что ни в записи Лермонтова, ни в пересказе Абовяна, ни в других вариантах не указана его национальность, в отличие от героини. Это — обобщенный образ народного певца-странника. Вот почему сказание об Ашик-Гарибе органически вошло в фольклор многих народов Кавказа, Средней Азии и Ближнего Востока. Вспомним, что в упомянутой песне Саят-Нова, этот «царь песнопений», уподоблял себя Харибу, а красоту своей возлюбленной сравнивал с красотой Шахсанам. Они были для него именами-символами, как Лейли и Меджнун, Фархад и Ширин и другие образы восточных эпических сказаний.

Обобщенность героя подчеркивается и в сказке Лермонтова, его имя обыгрывается (в разговоре со слепой матерью, которая принимает сына за странника). На игре слов построен и тот эпизод в сказке, где Кериб называет себя Рашидом (храбрым). Это, по сути, продолжение «розыгрыша», типичного, для фольклора. Поэтому «второе» имя героя в разных вариантах меняется (в шемахинском он — Расул). Это сказание о Гарибе с большой буквы, на что указано и в статье Абовяна.

В большинстве вариантов героиня именуется Шахсанам (Шах-Санам, Шасенем), у Абовяна — Гюльбаар («гюль»—роза, «баар» — весна). «Гюль» («гуль») — традиционный образ в поэзии народов Востока. Например, «Гулистан» Саади. У армян широко известны хороводные песни «Джан-гюлюмы», распеваемые девушками в весенний праздник цветов.
Героиню лермонтовской сказки зовут Магуль-Мегери. Как уже отмечалось, в этом имени сочетаются арабские и иранские элементы: «Мауль-мигри», что означает «луна и солнце» (28), или «луна любви» (29). В «Мегери», на наш взгляд, слышны отголоски древнейших мифов о светиле Мгере, восходящем к Митре (Солнцу). Акад. И. А. Орбели, объясняя значение имени Мгера — одного из главных героев эпоса «Давид Сасунский», писал: «…Имя Митра в большом многообразии языковых разновидностей распознается и в пехлевийском и персидском Mihr, означающем и солнце, и любовь, и в составе армянского языка в родной армянской форме Мhеr, и в заимствованной из Ирана форме Mihr…» (30).

Любопытно, что в «Ашик-Керибе» Лермонтова имеется место, напоминающее отрывок из «Давида Сасунского». Ашик-Кериб рассказывает о своем стремительном пути к невесте: «Утренний намаз творил я в Арзиньянской долине, полуденный намаз в городе Арзруме; перед захождением солнца творил намаз в городе Карсе, а вечерний намаз в Тифлизе» (31). Сравните со следующим эпизодом из армянского эпоса, в котором повествуется о том, как едут сватать для Мгера Старшего невесту — Армаган, дочь Тевадороса:

Тевадорос в Маназкерте жил.
Примчались к воротам Тевадороса,
Спросили: — Дома ли Тевадорос?
Им отвечали: — Он уехал в Ван.
Они помчались в Ван
И там спросили: — Здесь Тевадорос?
Ответили: — Он крепость заложил,
Позавтракал и ускакал в Арзрум.
Те понеслись в Арзрум.
Спросили: — Был здесь Тевадорос?
— Здесь был он, крепость заложил,
Потом обедал и уехал в Карс.
Примчались к ночи в Карс,
Спросили: — Здесь Тевадорос?
— Нет! — говорят,— он крепость заложил,
Отужинал, уехал в Маназкерт.
Вернулись они опять в Маназкерт (32).
(Перевод В. Державина)

Примечательно сходство чудесных всадников в сказке Лермонтова и в армянских записях. На помощь лермонтовскому Керибу приходит, как было сказано, «Хадерилиаз (св. Георгий)». В переводе Назаряна — «св. Геворг», у Абовяна и Тер-Александряна — «св. Саркис». По традиции св. Георгий изображался на иконах в виде юноши-воина, сидящего на белом коне, с копьем, поражающим дракона. В народном представлении св. Саркис (св. Сергий) тоже имел коня, и в армянском фольклоре он, подобно св. Геворгу (Георгию, Егорию), выступал в роли спасителя от какой-либо беды, несчастья и т. д. Древняя песня «Заклинание на волка» начинается словами: «Восьмью пальцами, двумя ладонями, //Гривой лошади Саркисовой… //Тем копьем ли свят-Егория… //Ухвати его, свяжи его…» (перевод В. Брюсова) (33). До нас дошли предания о св. Геворге и особенно много о св. Саркисе (34).

В записи Лермонтова и в пересказе Абовяна купец безымянный: «один купец», т. е. купец вообще. Оба они — тифлисские купцы и находят Кериба (Хариба) в Халафе (Алепе). Это одно из традиционных мест на Ближнем Востоке, куда уходили странствовать харибы в армянских народных песнях, получивших название «харибских» — страннических. В песне «Крунк» («Журавль») истосковавшийся по родным краям хариб спрашивает журавля: «Твой в Алепо путь? иль летишь в Багдад? //Крунк, из стран родных нет ли хоть вестей?». В одной из айрен (XVI в.) поется: «Милый твой в Алепо живет…» (35).

Близко к лермонтовской записи и начало рассказа Абовяна: Хариб живет в окрестностях Тифлиса, у Лермонтова — в самом Тифлисе (действие в шемахинском варианте начинается в Тавризе). И хотя в записи Абовяна отсутствует ряд эпизодов, все же основная сюжетная канва сходна с лермонтовской. Абовян пишет: «Мне не известны его (Хариба) приключения в годы странствий». Собственно, ничего по этому поводу не говорится и в записи Лермонтова. Кроме того, часть сюжета об Ашуг-Харибе Абовян перенес в общую характеристику подобных сказаний, откуда, например, мы узнаем о содержании песен Хариба. В другом месте Абовян пишет, что ашуги — бедные, в качестве вознаграждения слушатели им дают «пшеницу, вино, хлопок или же деньги» (36). Значит, таким же бедняком был Хариб, как и лермонтовский Кериб. Не следует при этом забывать, что лермонтовская запись — это, по сути, развернутый прозаический пересказ поэтического дастана (поэмы), где много песен. Поэтому «Ашик-Кериб» Лермонтов назвал сказкой, тогда как Абовян — песней-сказанием. Лермонтова заинтересовала прежде всего сама фабула, и, быть может, в дальнейшем он ввел бы в повествование и поэтические куски.

Однако есть и существенные различия между записью Абовяна и сказкой Лермонтова и другими вариантами. В частности, в мотивировке разлуки влюбленных. Абовян по этому поводу говорит, что герой подобных сказаний должен пройти трудные испытания в «буре жизни», завоевать любовь девушки, в честь ее «совершить какой-либо героический подвиг», поэтому «прежде он должен разлучиться с возлюбленной». В самом же пересказе Абовян не касается причин расставания героев, а отсылает читателя к соответствующему месту своей статьи: «Подобно вышеописанному, он (Хариб) уходит на 7 лет странствовать по свету». Испытание любви присутствует и в записи Ахвердяна.

Мотивировка разлуки в пересказе Абовяна поэтическая, как в средневековых рыцарских любовных романах. Иная она в версии сказания, услышанной Лермонтовым: Кериб уходит на чужбину, чтобы «нажить себе богатство» и не слышать потом попреков будущей жены («но кто знает, что после ты не будешь меня упрекать в том, что я ничего не имели тебе всем обязан»). То же самое и в варианте А. Блиадзе. В шемахинской версии Кериб пускается в путь, чтобы заработать деньги на калым, а также (буквально, как и у Лермонтова), чтобы не слышать упреков жены («Кто знает?! Может быть, ты после будешь упрекать меня в том, что я вступил в твой дом, как нищий»). То есть во всех этих вариантах мотивировка разлуки носит, главным образом, социальную окраску.

В записи Абовяна купец, чтобы найти Хариба, устраивает в городах «пиры, стремясь тем самым зазвать к себе певца». Вполне логично и остроумно. В лермонтовской сказке и в варианте А. Суджаяна купец отыскивает Кериба (Хариба) с помощью золотого блюда. В связи с этим Андроников справедливо замечает: «Не объяснено, на каком основании Ашик-Кериб объявляет себя владельцем золотого блюда, которое выставлено в лавке тифлисского купца. Неподготовленным и немотивированным,— продолжает он,— остается путешествие Ашика на белом коне за спиной чудесного всадника» (37). В записи Абовяна это место очень ясно: «Но как добраться из Алепа в Тифлис?! Тут он берет саз и призывает святого Саркиса, который выручает в подобные трудные минуты. Показывается стремительный всадник на сизом коне, приказывает ему закрыть глаза и сесть на его коня». Конечно, как верно отмечает Андроников, «если бы Лермонтов занялся обработкой народной сказки, то устранил бы все эти шероховатости и мотивировал бы слова и поступки Ашик-Кериба. Из этого следует, что он записал ее именно так, как услышал» (38).

А где Абовян услышал вышеизложенную версию «Ашуг-Хариба»? Сам он говорит в статье, что у него «было много случаев наблюдать» у собравшихся слушателей ашугов «душевное волнение», которое он ни с чем не может сравнить. «Обычно такие сходки,— рассказывает Абовян,— бывают зимними вечерами. На них-то мастера и показывают все свое уменье. Как в городах, так и в селах (подчеркнуто нами — С. Д.) все, кто может, без билета и приглашения бегут туда, где устраиваются подобные музыкальные увеселения». Конечно, это основано на личном наблюдении Абовяна, и, прежде всего, у себя на родине — в Армении (он род. в с. Канакер, вблизи Эривани). Характерно, что в статье, посвященной творчеству армянских народных певцов, не приводится ни одного названия местности: Абовян имел в виду армянскую действительность Закавказья. Он жил в Армении и Грузии, интересовался фольклором многих народов, прекрасно владел восточными языками — азербайджанским, персидским и курдским, полагают, что знал и грузинский (39). Статью свою Абовян писал в Тифлисе, прозванном «столицей ашугов». Нет сомнения в том, что говоря о творчестве народных певцов, он учитывал опыт закавказских ашугов вообще и тифлисских — в особенности. Здесь, в Тифлисе, он тоже мог услышать и записать одну из версий сказания, бытовавшего среди армян и грузин. Видимо, не случайно варианты А. Суджаяиа и А. Блиадзе во многом совпадают и ближе к лермонтовской сказке, нежели к шемахинской версии. Записи Абовяна и Ахвердяна тяготеют к первым двум, и источник у них один — бытование сказания среди армян и грузин. Все эти варианты «вторичны» по отношению к «родовому» — азербайджанскому (тюркскому) варианту, подвергшемуся значительным изменениям в Армении и Грузии. Отметим, что азербайджанский, туркменский и турецкий варианты близки между собой и существенно отличаются от армянской и грузинской версий, к которым тяготеет сказка Лермонтова.

Таким образом, мнение И. Л. Андроникова о том, что Лермонтов мог услышать и записать «Ашик-Кериба» в Тифлисе и что в его сказке зафиксировано взаимопроникновение элементов фольклора закавказских народов, подкрепляется теперь двумя авторитетными источниками — записями X. Абовяна и Г. Ахвердяна.

Статья Абовяна «Армянская духовная и народная музыка» интересна и в связи с вопросом о взаимоотношениях между «Ашик-Керибом» Лермонтова и народным восточным сказанием «Ашик-Кярам», или «Асли и Керем». С. А. Андреев-Кривич приводит любопытные данные. По его подсчету в автографе лермонтовской сказки имя героя из 26 случаев 11 раз пишется «Кериб», а 15 раз — «Керим», исправленные затем на «Кериб». Сопоставив сказку Лермонтова с тремя вариантами сказания о Кереме — армянским, азербайджанским и туркменским, Андреев-Кривич писал, что «повесть об Асли-Кереме близка записи лермонтовской сказки» (40). Верно, близка, но в типологическом плане — не больше! Об этой общности говорится в упомянутой статье Абовяна.

Дав характеристику любовным песням-сказаниям, Абовян, вслед за «Ашуг-Харибом», приводит краткое изложение сказания о Кяраме. Более развернутое содержание истории о трагической любви армянки Асли и азербайджанца Кярама (нечто вроде «восточной» повести о Ромео и Джульетте) он сообщил в 1843 г. немецкому путешественнику Августу фон-Гакстгаузену, который и опубликовал ее со ссылкой на X. Абовяна в своей книге «Закавказье», изданной в 1856 г. в Лейпциге (41).

Путаницу в именах (Керим—Кериб) в записи Лермонтова следует объяснить тем, что рассказчик знал оба сказания, и, возможно, даже изложил содержание повести о «Кериме». Мы полагаем также, что и «Кериб» (вместо «Кариб», или «Гариб») возникло под влиянием созвучного имени «Керим». Оба героя слились у рассказчика (и у Лермонтова) в единый образ «несчастного влюбленного» (как назвал Назарян Ашик-Кериба), гонимого судьбой поэта-странника (42). Разночтения в имени героя лермонтовской сказки лишний раз свидетельствуют о черновом характере записи, которую автор, видимо, намеревался доработать.

К «Ашик-Керибу» Лермонтова исследователи еще вернутся, поскольку заслуживает внимания все, заключающее в себе «хотя бы отдаленный факт», связанный с творчеством великого русского поэта (43).

Даронян Сергей Карпович, литературовед, доктор филологических наук

______________________
1.«Հանդես նոր հայախոսության», հ. 1, Մ. 1857, էջ 111-119
2. С.А. Андреев-Кривич, Лермонтов. Вопросы творчества и биографии, М., 1954, стр. 107.
3. И. Андроников, Лермонтов. Исследования и находки, М., 1968, стр. 361—362.
4. Записан учителем Махмудбековым со слов ашика Оруджа в Шемахинском уезде Бакинской губ. и опубликован на русск. яз. с приложением азербайджанского текста песен Ашик-Кериба («Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа», вып. XIII, Тифлис, 1892, отд. II, стр. 173—229).
5. Записана в 1930 г. со слов 70-летнего грузина-магометанина Аслана Блиадзе в с. Талиси, недалеко от Ахалцихе (Груз. ССР).
6. Записана фольклористкой Р. Р. Орбели в 1935 г. со слов 80-летнего ашуга Адама Суджаяна в р-не Зангезура (Арм. ССР).
7. Согласно мусульманскому преданию, душа пророка Хидра переселилась в пророка Илью, и поэт ему у мусульман эти два пророка слились в одно лицо — Хиднрилиаз (Хидрилиаз, Хадерилиаз).
8. В.А. Мануйлов, М.Ю. Лермонтов и его запись сказки об Ашик-Керибе («Ашик-Кериб», Л.. 1941, стр. 27-28 ); И.К. Ениколопов, К сказке «Ашик-Кериб» Лермонтова (М.Ю. Лермонтов, Ашик-Кериб, Тбилиси, 1941, стр. 16);
9. Сб. «Ашик-Кериб», Л., 1941, стр. 28.
10. А.В. Попов, Лермонтов на Кавказе, Ставрополь, 1954.
11. И. Андроников, указ. соч., стр. 353—355.
12. Здесь и далее цитаты из «Ашик-Кериба» Лермонтова приводятся по изданию: М.Ю. Лермонтов, Собр. соч. в 4-х т., т. IV, М., 1964—1965, стр. 304—310.
13. «Антология азербайджанской поэзии», М., 1939, стр. 214—217 (один из переводчиков дастана — известный азербайджанский ученый М. Рафили). Здесь дастан назван «Ашуг-Гариб».
14. И. Андроников, указ. соч., стр. 361.
15. Там же, стр. 359—360.
16. Там же, стр. 359, 361. Кстати, в публикации Махмудбекова как раз это место заимствовано из записи Лермонтова. В примечании читаем: «Св. Георгий у мусульман не Хидир-Ильяс, а Джарджиз».
17. X. Кор-Оглы, Туркменская литература, М., 1972, стр. 68, 75.
18. «Определение «турецкая сказка», — пишет И. К. Ениколопов, — можно объяснить армянским языком, который под словом «турк» подразумевает азербайджанца, тогда как османских турок называли «тачик» (М.Ю. Лермонтов, Ашик-Кериб, Тбилиси, 1941, стр. 15, послесловие). Заметим, что в переводе Назаряна слово «тачик» означает «турок».
19. Г. Ахвердов (Юрий Ахвердов) род. в Тифлисе, в 1830—1834 гг. учился в Лазаревском институте, а затем на медицинском факультете Московского университета. В 1839—1842 гг. в Тифлисе служил врачом в армии, в 1842—1846 гг. работал в Петербурге, в военном министерстве. В 1846 г. Г. Ахвердов возвращается в Тифлис и посвящает себя научной и литературной деятельности. Здесь он знакомится с поэтом Я. Полонским, помогает ему в первых переводах Саят-Новы на русский язык, опубликованных в 1851 г. в тифлиссксй газ. «Кавказ».
20. Ա. Տ. Ղանալանյան, Սայաթ-Նովայի ստեղծագործության ժողովրդական ակունքները, Երևան 1963, էջ 59-60
21. «Գուսանք. Ա. ,Սայաթ-Նովա» լուսգցած աշխատասիրութենով Գ. Ախվերդյանի , Մ. 1852, էջ 58-60
22. 2Имя героя сказания на арм. яз. звучит не «Гариб», как часто переводят, а «Хариб». В русском яз. отсутствует звук «7», который ближе к «х». Так, в частности, переводил это слово В. Брюсов: «Песня хариба», «Крунк. Песня хариба» («Поэзия Армении», под ред. В. Брюсова, Ереван, 1973, стр. 117, 214).
23. В скобках вопросительный знак поставлен комментатором — С. Д.
24. И. Андроников, указ. соч., стр. 363.
25. Գ. Տեր-Աղեքսանդրյան , Թիֆլիսեցոց մտավոր կյանքը , Մ. Ա. , Թիֆլիս, 1885 , էջ 334-341
26. В том же училище преподавал татарский (азербайджанский) язык великий азербайджанский просветитель и драматург М.Ф. Ахундов, который, как полагают,был знаком с Лермонтовым (И. Андроников, указ. соч., стр. 364—367).
27. Впервые статья X. Абовяна в переводе П. Акопяна и с его примечаниями была опубликована в журнале «Սովետական արվեստ», 1959, № 1, а затем вошла в доп. том Акад. собр. соч. писателя. X. Абовян, Полн. собр. соч., т. X: немецкий текст (стр. 99—104), армянский перевод (стр. 105—110) и комментарии П. Акопяна (стр. 366—368).
28. Л.П. Семенов, Лермонтов и фольклор Кавказа, Пятигорск, 1941, стр. 76.
29. М.Ю. Лермонтов, Соч. в 6-ти т., т. 6, М,—Л., 1967, стр. 648.
30. «Давид Сасунский». Армянский народный эпос, Ереван, 1939, стр. XXIII; Иосиф Орбели, Армянский героический эпос, Ереван, 1956, стр. 120—121.
31. Кстати, нечто подобное мы встречаем и в «Герое нашего времени» Лермонтова: «…Я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел в Владикавказ».
32. «Давид Сасунский», стр. 126.
33. «Армянская средневековая лирика», Л., 1972, сгр. 12], 361.
34. Արամ Ղանալանյան , Ավանդապատում , Երևան , 1969
35. «Армянская средневековая лирика», стр. 320.
36. Об армянских ашугах см. также: Н.Григоров, Село Татев («Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа», вып. XIII, Тифлис, 1892, отд. 1, стр. 109-111).
37. И. Андроников, указ. соч., стр. 356.
38. Там же, стр. 357.
39. Պ. Հակոբյան, Խաչատուր Աբովյան , Երևան , 1969 , էջ 670, Абовяну по окончании Дерптского университета было даже официально предложено остаться в университете в качестве учителя восточных языков, но он предпочел уехать на родину.
40. С.А. Андреев-Кривич, указ. соч., стр. 97—104.
41. См. русский перевод: Август фон-Гакстгаузен, Закавказский край, в 2-х ч., ч. 2, СПб., 1857, стр. 53—54. См. арм. перевод: X. Абовян, Поли. собр. соч., т. X, стр. 354—355, 406—407. Арм. вариант («Ашик-Кярам») в записи Г. Израелова — «Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа», вып. XIII, Тифлис, 1892, отд. II, стр. 126—128.
42. Лермонтов тоже называл себя странником: «Тебе, Казбек, о страж востока, //Принес я, странник, свой поклон».