Владимир
Мазаев
Без любви прожить можно
Если бы она пришла
днем, как обещала, и покормила его, он ни за что не полез
бы на эту полку и не уронил эту банку. Да и не ронял он
ее вовсе, даже не притронулся. Сама уронилась.
Как все было?
Утром она проспала (она часто просыпала), подхватилась,
побежала по комнате, шлепая голыми пятками, отчего он
и проснулся. Уходя, она наказала ему, чтобы ел в кастрюле
картошку и пил чай на плитке. В обед прискочит, принесет
чего-нибудь. Но чтобы плитку включать не смел. «Руки одеру»
— пригрозила уже с порога, и дверь за ней захлопнулась.
Она спросонок
забыла: картошку он доел еще вчера. Сейчас он выскреб
ложкой пригорелые остатки, попил стылого чаю и занялся
игрушками. Их у него было много. Во-первых, толстая пластмассовая
рыба-кит (такая толстая, что могла быть и барабаном, если
крепко колотить по ней чем-нибудь), во-вторых, железная
корзина из-под бутылок. Эта тяжелая штуковина могла быть
чем угодно, но лучше всего — самосвалом. По крайней мере
громыхала по полу, когда потащишь, ну прямо настоящий
самосвал. Потом — два колесика и к ним обломок лыжной
палки с наконечником. Колеса надевались на палку, а можно
было катать и так. Ну и еще кое-что. Например, старый
резиновый мяч. Если выдавить из него воздух и, сплюснутый,
надеть на голову, то мяч сам надуется и спрыгнет с головы,
как живой.
Однако играть
что-то не хотелось. Он посмотрел на стрелки часов. Она
придет, когда обе стрелки соединятся в самом верху. Сейчас
до верха еще вон сколько. На стрелки долго смотреть не
стал, ибо знал по опыту: когда смотришь долго, они перестают
двигаться.
Он решил погулять
по двору, за пределы которого ему также под страхом наказания
выходить запрещалось. Деревянный дом их стоял в ряду улицы,
зажатой двумя пригородными дорогами. С одной стороны день
и ночь гремели поезда, с другой — с ревом и дымом устрашающе
проносились машины. От больших домов за переездом часто
долетали гулкие ритмические вздохи свай-бабы: оп-па! оп-па!
Внизу за огородом,
заросшим лебедой и пушистым, теплым от солнца чертополохом,
протекал ручей. К нему подходить тоже нельзя («Узнаю,
возьму прут, бока налуплю!»). Но он подходил, конечно.
Из-за мути угольного шлака дно не просматривалось, отчего
ручей казался глубоким, жутковато пугающим и в то же вермя
манящим.
Ом не утерпел однажды,
забрел в него по колено, долго завороженно смотрел на
быструю щекочущую воду — закружилась голова, и он упал
на четвереньки, едва не захлебнулся при этом. Выполз на
берег, и его тут же стало тошнить. Он не понимал, что
с ним, сильно напугался, уполз в огородную траву, там
долго лежал.
К враждебности
рычащих по дороге самосвалов, острых камней шлака во дворе
прибавилась враждебность ручья.
Двор — маленький,
голый, с белесой от придорожной пыли травкой и белесыми
же сникшими головками одуванчиков вдоль ограды из кривых
штакетин. В дальнем конце приткнулась большая, сбитая
из досок собачья конура. Стояла она тут давно, с тех пор,
как он помнит себя. В ней обитал приблудный пес по кличке
Пират — большой, под стать будке, и, должно быть, старый,
со слезящимися глазами, весь в пучках линялой шерсти.
Он изредка выносил ему кусочек
хлеба или картофелину. Пират одним махом сглатывал подношение,
и чувство голода от этих скромных угощений только обострялось.
Но все равно Пират был в лучшем положении, чем он. Если
псу становилось совсем невмоготу, он мог сбегать на промысел
к большим домам за переездом, к мусорным бакам во дворах.
Это зимой. А летом, кроме того, порыть мышей в огороде.
Вот и сейчас Пирата в конуре не было — значит, промышляет.
Он подошел к ограде.
У него была большая, не по тщедушному телу голова, оттопыренные
уши. Он сунул голову меж двух разошедшихся штакетин —
докуда пролазила, — стал глядеть на улицу. Машины проносились,
вздувая и волоча облака пыли. Мимо по обочине, как бы
крадучись, пробегали изредка прохожие. Машин было много,
а людей мало, лучше бы наоборот.
Вот показалась
высокая голенастая девочка с пластиковым ярким пакетом
в руках. Сквозь пластик просвечивали яблоки.
Он протянул из
штакетника растопыренную пятерню. Девочка удивленно посмотрела,
достала из пакета яблоко. Он молча схватил его грязной
лапкой.
Девочка наклонилась
к нему, большеголовому, смешному, в обвисших, как лягушачья
кожа, колготках, назидательно спросила:
— А что нужно
при этом сказать?
Он на всякий случай
быстро надкусил яблоко, чтобы не отобрала.
— Ты не знаешь,
что при этом нужно сказать? — противным голосом повторила
она с улыбкой. — Ай-яй-яй!
— Стерва, — сказал
он набитым ртом. — Я тебе всю морду побью.
Высокая девочка
ужасно покраснела, оглянулась зачем-то по сторонам, торопливо
ушла.
Вскоре прошагали
два огромных дядьки, громко разговаривали, его за штакетником
даже не заметили.
Долго обочина
пустовала, только страшно рычащие самосвалы взад-вперед
проносились, сорили на дорогу то углем, то гравием. Когда
же с ним поравнялась толстая бабка в белом платочке (шла
она медленно, с одышкой, несла хозяйственную сумку неизвестно
с чем), он снова требовательно протянул руку.
— Чего тебе? —
спросила та, приостановившись.
— Дай! — сказал
он.
— Что? — не понимала
старая.
— Дай! — он сжал
пальцы в кулачок и снова разжал, что, вероятно, должно
означать: «Чего тут непонятного? Чего есть!»
Бабка покачала
горестно головой, долго шарила в сумке. Вынула из ее недр
пачку фруктовых вафель. Горбатым, неуклюжим пальцем стала
расковыривать обертку, бормоча: «Си-час, милый, сичас…»
Делала она это
ужасно медленно, так что он, танцуя от нетерпения, успел
просунуться сквозь штакетины, дотянулся и вдруг выхватил
из бабкиной слабой руки всю пачку. Обдирая уши, рванулся
назад, отбежал в глубину двора, не забывая поддергивать
на ходу сползающие с голой попы колготки. Но побежал не
в дом, а шмыгнул в огород за домом, спрятался в бурьяне.
Убедившись, что,
бабка за ним не погналась, он разорвал обертку и стал
жадно хрумкать — вафлю за вафлей. На этот хрум откуда-то
из бурьянных зарослей высунулся Пират, нос в земле, помахивал
хвостом, так что сзади шевелился бурьян. Он же, энергично
жуя, думал при этом: дать Пирату кусочек или нет? А когда
все-таки решил дать, то уже все вафли до одной были съедены.
Сильно захотелось
пить. Прокравшись в дом (вдруг бабка из-за ограды караулит?!),
он напился воды из ведра и сел в углу среди своих игрушек:
двух колес, лыжной палки, корзины, рваного резинового
мяча. Вскоре его сморил сон, и он уснул, где сидел.
Проснувшись, он
первым делом глянул на часы, огорчился: она давно уже
должна прийти — и вот нету и нету. Болело ухо, поцарапанное
о штакетину, да это пустяки, у него всегда что-нибудь
болело. То коленку обдерет, то наступит на острый кусок
шлака, а то и затылком об пол трахнется (он часто падал
— ни от чего, просто так: должно быть, голова перетягивала).
Теперь снова захотелось
есть, да так сильно, что если бы не липкие ладошки, то
он бы решил: вафли ему приснились.
Над кухонным столом
висел шкафчик, задернутый марлевой тряпицей. Он знал —
в нем, в этом шкафчике, никогда ничего не бывает, одни
шуршачие тараканы. И все же решил проверить: вдруг да
есть? Встав коленками на стол, он потянул марлю, которая
зацепилась, дернул.
Тут-то с полки
и грохнула пузатая банка, ударилась о стол, с ужасным
звяком раскололась на мелкие дребезги. Вонючая мутная
жидкость оплеснула ему колени, потекла певучими громкими
струйками на пол. Он в испуге отбежал, спрятался за шифоньер.
Она пришла поздно,
в первых сумерках. Широко, на весь проем распахнула со
стуком дверь, замаячила на пороге, ухватившись за косяк.
Он, лежа одетым
в своей кроватке, сжался, потому что понял: пьяная.
Была она в широкой
рабочей куртке и штанах, обрызганных известью, — значит,
опять забыла переодеться. В руке обвисшая сетка с десятком
яиц. Сетка стукалась о порог, и из нее текло.
— Где ты… —
бормотала она, шлепая по стене ладонью, добираясь до выключателя.
— Где ты, моя радость?..
Он в кроватке
тихо заплакал.
Он знал все, что
за этим теперь последует. Теперь она станет нестерпимо
ласковой и любвеобильной, какой она никогда не бывает,
если не пьяная. Станет тискать его вялыми руками, мокро
целовать и визгливо смеяться при этом неизвестно чему,
А потом сразу, в один момент уснет. Он ненавидел ее поцелуи.
Щелкнуло наконец.
Вспыхнула на потолке лампочка, высветила серые стены,
нищенски убогую обстановку, тряпье постелей, замытый пол,
грязную посуду под раковиной и на полу.
От нее, когда она
склонилась над ним, прижалась, пахло точно так же, как
от той банки, которую он разбил. И он ненавидел эту банку
даже больше, чем ее мокрые поцелуи.
У нее были красивые
густые волосы. Косынка сползла на спину, и волосы распушились,
взлохматились, осыпали ему лицо, он задохнулся в них,
закашлялся.
— А я-то, сволочь
такая, опять вдребадан…- смеялась со всхлипами она.
— Вот, аванец получила… шеисят два рубчика, — сообщила
она, жулькая в руке горсть бумажек. Одна упала на пол,
и она наклонилась, долго ловила ее. Выпрямилась, стала
разглядывать бумажки, складывать одна к одной, бормоча
при этом:
— Какие это, бля,
деньги… да это только глаза запорошить… ну чо с ними
делать… два раза моргнуть — и деньги все…
Потом тяжело прошла
к столу, опустилась на табурет. Долго качалась в молчании,
нахохленно, опершись руками о края табурета, блуждая взглядом
— по голым стенам, по печи с облупившимся боком, но ничего
не видела.
Она была сейчас
далеко — в своем пугающе тайном, непредсказуемом, недоступном
ему мире. Но вот что-то неуловимо переменилось в ее облике.
Лицо разгладилось, помолодело. Проступил в нем далекий
неясный свет, легкое зарево, отблеск надежды, оно стало
совсем юным. Она тихим и чистым, чуть дрожащим голосом,
какого он у нее никогда не слыхал, вдруг запела протяжно:
Заиграла гармоза,
а я думала гроза.
Без любови прожить можно,
а я думала, нельзя…
Смысла слов он не
понимал, но лицо ее, но ее голос! Он уже готов был выскользнуть
из своего тряпья, подбежать к ней, уткнуться в бок, ведь
он так любил ее!
В эту минуту за
темью окна прогромыхал состав, мелко сотряс дом. Створки
кособокого шифоньера со скрипом отворились… Она очнулась,
минута погасла. Глаза ее уставились в стол, только сейчас
увидела на нем россыпь битого стекла.
В одном из осколочков
блестели капли мутной жидкости. Она обмакнула палец, лизнула.
После чего подняла и вперила взгляд в полку.
Расслабленные алкоголем
мышцы ее лица напряглись, отразили мучительную работу
ума. Наконец она произнесла хрипло, почти шепотом:
— Ты? разбил? банку?
Он, украдкой следивший
за ней издали, в ответ тоненько и длинно, как волчонок,
завыл.
Она с шаткой резвостью,
которая неизвестно откуда взялась в ней, подбежала, нависла
над ним, крикнула надрывно:
— Зачем ты туда
лазил?.. Зачем, спрашиваю?! — и ударила его, но подавшееся
покорно под рукой тощенькое тело только вызвало в ней
новый приступ злобы. Выкрикивая бессвязные слова, из которых
«стервец», «гаденыш» и «ирод на мою голову» были самыми
безобидными, она в каком-то исступлении схватила, сдернула
его вместе с постельным тряпьем на пол.
Он уже не выл, всхлипывал
и полз к ней, все к ней, цеплялся за пинавшие его ноги,-
чем еще больше распалял ее.
Но вот она устала,
волоком — за ворот рубашки — проволокла его к двери, перекинула
через порог в сенки. Большая голова его при этом стукнулась
о половицу, как костяной шар.
— Будешь знать наперед,
тварь! — И дверь захлопнулась.
Силы ее враз покинули.
Она прислонилась к косяку, взлохмаченная, потная, тяжело
сквозь зубы дышала. Потом опустилась на пол.
Через минуту, сидя
у порога, обмякла — навалившись спиной на дверь, она спала.
Он, боясь громко
плакать, а только поскуливая, нащупал так безжалостно
хлопнувшую за ним дверь, поскребся, стал толкать изо всех
сил — не поддалась. Значит, она закрылась от него на засов,
решил он.
В сенях было темно,
страшно. Он выбрался во двор.
В сумеречном дворе
тоже все было угрюмым, неузнаваемым. Под сполохами света
проезжавших тяжелых машин черной решеткой скалился штакетник.
В зарослях за домом угрожающе шуршало. Земля от вечерней
росы была влажной. Сквозь протертые колготки стали зябнуть
ступни. Продолжая тихо скулить, он побрел вдоль штакетника,
пока не набрел на что-то темное, угловатое — собачья конура.
Из дыры тянуло живым теплом, и он, дрожа от озноба, заполз
в конуру.
Невидимый во тьме
Пират шевельнулся на сухой истертой подстилке, лизнул
его в лоб горячим языком. Он безбоязненно обхватил, общупал
собачью морду, мягкие свисающие уши и лег, подкатился
под лохматый, тепло и покойно дышащий бок.
Рано утром двор
огласился хриплым со она, встревоженным зовом. Проревел
по дороге самосвал, тяжелая росная пыль оседала за ним
ливнем. С отекшим лицом, растрепанная, в брезентовой забрызганной
известью грубой робе, она заметалась по двору.
Потом побежала в
огород, скоро вернулась. Постояла растерянно, пооглядывалась
в разные стороны — и двинулась к собачьей конуре. Присев
на корточки и нервно отбрасывая падающие на глаза волосы,
заглянула внутрь.
Пират неожиданно
зарычал.
Она испуганно отпрянула,
однако успела разглядеть его, скукожившегося от холода,
его щеку в засохших разводах вчерашних слез.
— Ах ты, подлюка,
— сказала она псу, сразу успокоившись, — ну я счас…
— и, бормоча на ходу угрозы, побежала в дом. Вышла вскоре
о обломком лыжной палки в руке.
Просунув железный
наконечник в конуру, она принялась яростными тычками ширять
пса под ребра. Пес жался к стене, рычал, огрызался, а
потом, когда, должно быть, стало невмоготу, цапнул ее
за палец. Она вскрикнула и выронила палку.
От поднятого шума
он проснулся, выполз из конуры, жмурясь на свет.
Она трясла запястьем,
плакала, ругалась сквозь слезы.
— Гляди, — кричала
она, — чего эта зверюга сделал… до крови кусил. А если
бешеный? Ой, лихо мне, сегодня же будку в прах разломаю…
И с причитаниями мелкой пошатывающейся трусцой заторопилась
снова в дом.
Пес затих в глубине
конуры, стал зализывать разодранную железным наконечником
губу.
Подняв выроненный
ею обломок, он живо влез внутрь и неловко ткнул наконечником
Пирату в бок.
— Ты зачем кусил,
а? Зачем кусил?
Пес заперебирал лапами,
теснясь своим костистым задом в дальний угол конуры.
— Тварь такая, —
сказал он и ударил Пирата по голове.
Пес взвизгнул жалобно
и заморгал, отводя взгляд (осознал, видать, старый свою
оплошку!). тогда он снова ударил.
В этой собачьей покорности
и беззащитности ощутил он внезапно некую неиспытываемую
прежде для себя сладость. И захотелось еще!
В слезящихся глазах
Пирата стояли недоумение и боль, в то время как он, распалясь,
ширял его под ребра железным наконечником, при этом торжествующе
приговаривал: «Тварь… тварь… тварь…»
Заиграла гармоза,
а я думала, гроза.
Без любови прожить можно…
Уже вовсю
громыхали по улице мастодонты-самосвалы, сизый дым, восходя,
смешивался с трепещущим над ручьем бесплотным туманом.
Со стороны больших домов заохала, гулко застреляла свай-баба:
оп-па! оп-па! И тяжкий ритм ее ударов странно и загадочно
совпадал с ритмом этой нехитрой песенки, звучавшей ниоткуда
— из воздуха, из дыма выхлопов, из собачьей боли, из стойкого
безлюдья грохочущей улицы.
Обновлено: 10.01.2023
Вы можете добавить книгу в избранное после того, как авторизуетесь на портале. Если у вас еще нет учетной записи, то зарегистрируйтесь.
Ссылка скопирована в буфер обмена
Вы запросили доступ к охраняемому произведению.
Это издание охраняется авторским правом. Доступ к нему может быть предоставлен в помещении библиотек — участников НЭБ, имеющих электронный читальный зал НЭБ (ЭЧЗ).
Если вы являетесь правообладателем этого документа, сообщите нам об этом. Заполните форму.
Если бы она пришла днем, как обещала, и покормила его, он ни за что не полез бы на эту полку и не уронил эту банку. Да и не ронял он ее вовсе, даже не притронулся. Сама уронилась.
Однако играть что-то не хотелось. Он посмотрел на стрелки часов. Она придет, когда обе стрелки соединятся в самом верху. Сейчас до верха еще вон сколько. На стрелки долго смотреть не стал, ибо знал по опыту: когда смотришь долго, они перестают двигаться.
К враждебности рычащих по дороге самосвалов, острых камней шлака во дворе прибавилась враждебность ручья.
Вот показалась высокая голенастая девочка с пластиковым ярким пакетом в руках. Сквозь пластик просвечивали яблоки.
Он протянул из штакетника растопыренную пятерню. Девочка удивленно посмотрела, достала из пакета яблоко. Он молча схватил его грязной лапкой.
Девочка наклонилась к нему, большеголовому, смешному, в обвисших, как лягушачья кожа, колготках, назидательно спросила:
— А что нужно при этом сказать?
Он на всякий случай быстро надкусил яблоко, чтобы не отобрала.
Высокая девочка ужасно покраснела, оглянулась зачем-то по сторонам, торопливо ушла.
Вскоре прошагали два огромных дядьки, громко разговаривали, его за штакетником даже не заметили.
Долго обочина пустовала, только страшно рычащие самосвалы взад-вперед проносились, сорили на дорогу то углем, то гравием. Когда же с ним поравнялась толстая бабка в белом платочке (шла она медленно, с одышкой, несла хозяйственную сумку неизвестно с чем), он снова требовательно протянул руку.
Делала она это ужасно медленно, так что он, танцуя от нетерпения, успел просунуться сквозь штакетины, дотянулся и вдруг выхватил из бабкиной слабой руки всю пачку. Обдирая уши, рванулся назад, отбежал в глубину двора, не забывая поддергивать на ходу сползающие с голой попы колготки. Но побежал не в дом, а шмыгнул в огород за домом, спрятался в бурьяне.
Сильно захотелось пить. Прокравшись в дом (вдруг бабка из-за ограды караулит?!), он напился воды из ведра и сел в углу среди своих игрушек: двух колес, лыжной палки, корзины, рваного резинового мяча. Вскоре его сморил сон, и он уснул, где сидел.
Теперь снова захотелось есть, да так сильно, что если бы не липкие ладошки, то он бы решил: вафли ему приснились.
Тут-то с полки и грохнула пузатая банка, ударилась о стол, с ужасным звяком раскололась на мелкие дребезги. Вонючая мутная жидкость оплеснула ему колени, потекла певучими громкими струйками на пол. Он в испуге отбежал, спрятался за шифоньер.
Она пришла поздно, в первых сумерках. Широко, на весь проем распахнула со стуком дверь, замаячила на пороге, ухватившись за косяк.
Он, лежа одетым в своей кроватке, сжался, потому что понял: пьяная.
Он в кроватке тихо заплакал.
Он знал все, что за этим теперь последует. Теперь она станет нестерпимо ласковой и любвеобильной, какой она никогда не бывает, если не пьяная. Станет тискать его вялыми руками, мокро целовать и визгливо смеяться при этом неизвестно чему, А потом сразу, в один момент уснет. Он ненавидел ее поцелуи.
Щелкнуло наконец. Вспыхнула на потолке лампочка, высветила серые стены, нищенски убогую обстановку, тряпье постелей, замытый пол, грязную посуду под раковиной и на полу.
От нее, когда она склонилась над ним, прижалась, пахло точно так же, как от той банки, которую он разбил. И он ненавидел эту банку даже больше, чем ее мокрые поцелуи.
У нее были красивые густые волосы. Косынка сползла на спину, и волосы распушились, взлохматились, осыпали ему лицо, он задохнулся в них, закашлялся.
Заиграла гармоза,
а я думала гроза.
Без любови прожить можно,
а я думала, нельзя.
Смысла слов он не понимал, но лицо ее, но ее голос! Он уже готов был выскользнуть из своего тряпья, подбежать к ней, уткнуться в бок, ведь он так любил ее!
В эту минуту за темью окна прогромыхал состав, мелко сотряс дом. Створки кособокого шифоньера со скрипом отворились. Она очнулась, минута погасла. Глаза ее уставились в стол, только сейчас увидела на нем россыпь битого стекла.
В одном из осколочков блестели капли мутной жидкости. Она обмакнула палец, лизнула. После чего подняла и вперила взгляд в полку.
Расслабленные алкоголем мышцы ее лица напряглись, отразили мучительную работу ума. Наконец она произнесла хрипло, почти шепотом:
Он, украдкой следивший за ней издали, в ответ тоненько и длинно, как волчонок, завыл.
Она с шаткой резвостью, которая неизвестно откуда взялась в ней, подбежала, нависла над ним, крикнула надрывно:
Он уже не выл, всхлипывал и полз к ней, все к ней, цеплялся за пинавшие его ноги,- чем еще больше распалял ее.
Силы ее враз покинули. Она прислонилась к косяку, взлохмаченная, потная, тяжело сквозь зубы дышала. Потом опустилась на пол.
В сенях было темно, страшно. Он выбрался во двор.
Невидимый во тьме Пират шевельнулся на сухой истертой подстилке, лизнул его в лоб горячим языком. Он безбоязненно обхватил, общупал собачью морду, мягкие свисающие уши и лег, подкатился под лохматый, тепло и покойно дышащий бок.
Рано утром двор огласился хриплым со она, встревоженным зовом. Проревел по дороге самосвал, тяжелая росная пыль оседала за ним ливнем. С отекшим лицом, растрепанная, в брезентовой забрызганной известью грубой робе, она заметалась по двору.
Пират неожиданно зарычал.
Она испуганно отпрянула, однако успела разглядеть его, скукожившегося от холода, его щеку в засохших разводах вчерашних слез.
Просунув железный наконечник в конуру, она принялась яростными тычками ширять пса под ребра. Пес жался к стене, рычал, огрызался, а потом, когда, должно быть, стало невмоготу, цапнул ее за палец. Она вскрикнула и выронила палку.
От поднятого шума он проснулся, выполз из конуры, жмурясь на свет.
Она трясла запястьем, плакала, ругалась сквозь слезы.
Пес затих в глубине конуры, стал зализывать разодранную железным наконечником губу.
Подняв выроненный ею обломок, он живо влез внутрь и неловко ткнул наконечником Пирату в бок.
— Ты зачем кусил, а? Зачем кусил?
Пес заперебирал лапами, теснясь своим костистым задом в дальний угол конуры.
Пес взвизгнул жалобно и заморгал, отводя взгляд (осознал, видать, старый свою оплошку!). тогда он снова ударил.
В этой собачьей покорности и беззащитности ощутил он внезапно некую неиспытываемую прежде для себя сладость. И захотелось еще!
Заиграла гармоза,
а я думала, гроза.
Без любови прожить можно.
Ресурсы любви: пополнение
12 мая кемеровскому писателю Владимиру Мазаеву исполнилось 80 лет
Без любви прожить можно мазаев читать
Любовь живёт не для себя,
И от того она прекрасна,
С ней человек готов любя
Собою жертвовать всечасно.
Любовь не ищет своего
И в доброте неутомима,
Всегда желает одного:
Быть вечной радостью любимым.
А если вдруг придёт беда-
Любовь отчаянья не знает,
Плечо с готовностью всегда
Под бремя друга подставляет.
Без сожаленья, не ропща,
Не возводя себя в герои,
Но с твёрдой верой сообща
Своё большое счастье строит.
Нам это счастье дал Творец-
Дарить друзьям любовь такую,
Неся любовь своих сердец,
Добром украсить жизнь земную.
Учитесь, люди, так любить,
Чтобы решая все задачи.
Не для себя на свете жить,-
Любовь не может жить иначе
Иногда и некоторым приходиться жить без любви такая вот пичалька!! ((
Не знает сердце нет не испытало
Того тепла той нежности во веке
Что многим жизнь подарком
неба, дала
Любви подарком. счастьем.
в человеке
Родном и близким.. Столь незаменимым..
Теплом душевным слитым, воедино
С той первой встречи, узнаным.. Любимым!!
Всё подарив.
Ну а тебе лишь мимо. ((((((((((
Жизнь без любви бывает. А про любовь без жизни не слышал.
Без любви прожить можно мазаев читать
О как нам часто кажется в душе,
Что мы мужчины влавствуем, решаем
Нет! Только тех мы женщин выбираем,
Которые нас выбрали уже!
Любовь выклянчивать — наивность,
Что на беду обречена.
Любовь, она и есть взаимность,
Но до чего ж редка она!
КАК НА СВЕТЕ БЕЗ ЛЮБВИ ПРОЖИТЬ
На тот большак, на перекресток,
Уже не надо больше мне спешить.
Жить без любви, быть может, просто,
Но как на свете без любви прожить?
Пускай любовь сто раз обманет,
Пускай не стоит ею дорожить.
Пускай она печалью станет,
Но как на свете без любви прожить?
Не надо мне, не надо было
Любви навстречу столько лет спешить.
Я б никогда не полюбила,
Но как на свете без любви прожить?
слова Н. Доризо, музыка М. Фрадкина
От людей на деревне не спрятаться (такие теплые слова)
Вы не поверите! Я такой старый, что я жил в Москве в которой двери не запирались в квартирах.
От людей на деревне не спрятаться,
Нет секретов в городе у нас.
Ни сойтись, разойтись, ни сосвататься
В стороне от придирчивых глаз.
Ни сойтись, разойтись, ни сосвататься
В стороне от придирчивых глаз.
Здесь держать можно двери открытыми,
Что надёжней любого замка.
——————-
И весь текст таких теплых слов:
От людей на деревне не спрятаться,
… показать весь текст …
Огней так много золотых
Огней так много золотых
На улицах Саратова,
Парней так много холостых,
А я люблю женатого.
Парней так много холостых,
А я люблю женатого.
Эх, рано он завёл семью,
Печальная история,
Я от себя любовь таю,
А от него тем более.
Я от себя любовь таю,
А от него тем более.
… показать весь текст …
Прохожий
Закрыта наглухо калитка.
Стучу наотмашь —
Никого…
Хозяйка дома,
Как улитка,
Вдруг показалась из него.
Мужской разговор
Ну что ж сказать, мой старый друг,
Мы в этом сами виноваты,
Что много есть невест вокруг,
А мы с тобою не женаты.
Любили девушки и нас,
Но мы, влюбляясь, не любили.
Чего-то ждали каждый раз, —
И вот одни грустим сейчас.
Что толку в комнате твоей, —
Сидим вдвоём и слышим вьюгу.
Нам с каждым годом всё нужней
И всё трудней найти подругу.
… показать весь текст …
Финская притча
Отец и мать
Проплакали глаза —
Глухонемым
Их мальчик родился!
Ел за троих,
Крепчал,
Мужал
И рос,
Но хоть одно б словечко
Произнес.
Его возили в город
К докторам,
… показать весь текст …
Прошу, как высшее из благ,
Прошу, как йода просит рана, —
Ты обмани меня, но так,
Чтоб не заметил я обмана.
Тайком ты в чай мне положи,
Чтоб мог хоть как-то я забыться,
Таблетку той снотворной лжи,
После которой легче спится.
Не суетой никчемных врак,
Не добродетельностью речи
Ты обмани меня, но так,
Чтоб наконец я стал доверчив.
… показать весь текст …
Что человек никогда в жизни не увидит, но больше всего боится?
Никто не знает наперед,
Когда и как умрет.
Смерть тайну страшную свою
От смертных бережет,
Приходит без предупрежденья,
Чтобы о ней не думал ты.
И может, в этом проявленье
Ее бессмертной доброты?
Знаешь, любовь моя,
Нету такой черты,
Где же кончаюсь я,
Где начинаешься ты
В деревне Копнино
И вдруг, внезапно стал я стариком,
Зачем-то валерьянку пью прилежно.
Каким-то хилым, в елочку, шажком
Я семеню по комнате неспешно.
Проснусь, лежу в дремотном забытьи,
Встаю лениво, говорю негромко,
Тягучи все движения мои,
Как бы идет
Замедленная съемка.
Да где же я —
Во сне ли,
Наяву?
Скорей из дома — к людям, к шумным липам.
В избе у деда древнего живу
… показать весь текст …
Телефонный звонок и дверной —
Словно ангела два надо мной.
Вот сорвался один и летит,
Молоточек в железку стучит.
В это время другой со стены
Грянул вниз — и с другой стороны.
И, серебряным звоном звеня,
Разрывают на части меня.
И дерутся, пока я стою,
За бессмертную душу мою.
Ноги — к двери, а к трубке — рука,
Вот и замерли оба звонка.
Телефонный звонок и дверной —
Словно ангела два надо мной.
… показать весь текст …
Мы чье-то превосходство не умеем
Терпеть над нами даже и на час.
Мы любим слабых — тех, кого жалеем,
Не любим сильных — кто жалеет нас.
Быть равнодушным к близким — грех.
И пить вино без меры — грех.
И леность — грех.
Неоткровенность в дружбе — грех.
Но наибольший грех из всех
В том, что я день спокойно прожил,
Что ни один подобный грех
Меня сегодня не встревожил.
Любовь, когда она одна.
Любовь,
Когда она одна, —
Любовь.
А если много,
Как сказать — любвей,
Или любовей?
Размышляю вновь
Над тонкостями слов и падежей.
Не любит множественного числа
Любовь на русском языке моём.
А почему?
Не думал я о том,
Пока она однажды не пришла…
Через века
… показать весь текст …
Я мудрость проклял бы, как зло.
Быть и пророком не захочется,
Когда б прозрение пришло
Ценою одиночества.
Эта старая женщина
В белом халате,
Заступившая в ночь
На дежурство своё,
Двадцать лет прослужила
В родильной палате.
Узловаты, натружены руки её.
Не легко в этом доме
Даётся порядок —
Обойди матерей,
Накорми, успокой,
И на той половине
Все десять кроваток
Надо тоже
… показать весь текст …
Бойся, друг,
Над людьми
Своего превосходства,
Даже если оно —
Ум твой и благородство.
Бойся славы,
Извечной отравы лукавой, —
Если ты от людей
Изолирован славой.
Даже если ты ходишь
В поэтах заглавных,
В каждом встречном дому
Равным будь среди равных.
Слава — не дифирамбы тебе
… показать весь текст …
Проживу и без любви
— Ненормальная! — кипятилась Клэр. — Так и пропадешь в полном одиночестве, как-никак не девочка! Тебе, душенька, необходим если не муж, то, по крайней мере, бойфренд. Учти, сексуально неудовлетворенная женщина просто не может быть нормальной матерью, а тебе сына растить!
— Отстань, — ответила Мэри. — Историю моего замужества ты знаешь. И если бы сейчас передо мною предстал самый лучший в мире мужчина, самый красивый, самый благородный и на коленях поклялся бы мне в вечной любви, то и тогда ничего бы не вышло…
— Дурочка! Неужели ты так любила своего Джереми? Говорят, японцы чудо как хороши в постели…
— Отец Джереми был американцем. Что же касается постели, то одного этого, как выяснилось, мало…
— Пусть так, Джереми в прошлом. — Клэр закинула ногу за ногу и с томным видом отхлебнула кока-колу из стаканчика. — Но ведь прошел уже год с тех пор, как вы расстались. Время идет, голубка. Не боишься, что твой поезд уйдет?
— Он уже ушел. Навсегда. И покончим с этим, ладно? — Мэри мало-помалу начинала сердиться, хотя экспансивную Клэр нельзя было ни в чем винить: та искренне желала подруге добра, к тому же о многом не подозревала. — У меня есть Джей. Вот мой единственный мужчина — самый желанный и любимый.
— Слов нет, парень что надо… — Клэр ласково взглянула на фотографию четырехлетнего малыша со слегка раскосыми глазами и длинными, до плеч, волнистыми волосами. — Однако, как тебе удастся воспитать из него мужика? Ты об этом думала? Ты не можешь быть ему и матерью, и отцом… Кончится тем, что вконец испортишь мальчишку.
Джей действительно был мягок и нежен, словно девочка, что умиляло Мэри и одновременно пугало. Если раньше он часто виделся с дедушкой, то теперь это было исключено…
— На сей счет у меня своя теория, — улыбнулась Мэри. — Мне вовсе не нужно быть мужчиной. Я останусь женщиной, а Джей со временем почувствует потребность меня защищать.
— Что-то ты мудришь, душа моя, — насупилась Клэр. — Ну что ж, тебе жить…
Однако быть на открытии выставки Мэри все же согласилась. Клэр уперлась как баран, да и Алекс, герой вечера, заявил, что, если Мэри заупрямится, то приедет и, самолично связав ее по рукам и ногам, доставит на выставку…
Дожидаясь прихода няни, Мэри методично обследовала содержимое платяного шкафа. Джей следил за действиями матери с самым что ни на есть глубокомысленным видом.
— Как думаешь, Джей, что надеть мамочке? — в шутку спросила Мэри.
— Юбочку, — совершенно серьезно сказал малыш. — Коротенькую, как у тети Клэр. И еще — большие сережки.
— Ты ведь знаешь, сережек я не ношу, — силясь не рассмеяться, ответила она.
— Тогда эти… на прищепочках. Ну пожалуйста!
Расхохотавшись, Мэри сбросила привычные джинсы и рубашку и облачилась в строгий черный костюм, состоявший из юбки-мини и жакета на одной пуговице. Затем, порывшись в обувном шкафчике, извлекла на свет божий туфли-лодочки на высоченной шпильке. Надев их, Мэри прошлась по комнате. Было слегка неудобно, за год от каблуков она отвыкла напрочь. Однако шпильки изрядно прибавляли ей роста. При ее метре пятидесяти пяти, по выражению Клэр, в туфлях на высоких каблуках надо было даже спать.
А вот что делать с волосами — рыжевато-каштановыми, спадающими ниже плеч мягкими волнами? Мэри уже давно намеревалась их остричь, но все как-то не решалась. Да и Джей, с которым она всегда советовалась, был категорически против. Соорудить высокую прическу? Еще чего не хватало! И тут ее осенило. Порывшись в ящике туалетного столика, она достала парик-каре, куда темнее собственных волос. Это было просто гениально! Подумав, Мэри сменила цвет губ на сочно-алый и нацепила черные очки.
Когда Джей, на время переодевания выдворенный в коридор, проскользнул в комнату, глаза его широко раскрылись.
— Ма-а-а… — протянул малыш, хлопая длинными ресницами. — Ты чего?
Появившаяся на пороге няня, розовощекая мексиканка средних лет по имени Лурдес, всплеснула руками:
— Пресвятая Дева Гваделупская! Кто вы, сеньорита? Где мисс Мэри?
Когда недоразумение разрешилось и хохот стих, Джей серьезно сказал:
— Ты красивая, мама. Но голова — не твоя…
— Так надо, малыш. — Мэри нежно чмокнула сына в щечку. — Я сегодня — немножко не я, понимаешь?
— Что-то не очень, — насупился Джей. — А когда вернешься, ты будешь — ты?
За 145 лет до того, как президент Украины Владимир Зеленский имел смелость ляпнуть про возврат статуса ядерной державы, чем спровоцировал Россию на развертывание полномасштабной операции на востоке страны, великий русский писатель Федор Достоевский почти в деталях описал механику российско-украинского конфликта и модель поведения русофобов.
Федор Михайлович подробно выписывает пророческий приговор славянам, настроенным против России:
Ну подумаешь, скажете, наговорил гадостей про врагов страны. Что тут особенного?
Дальше – больше и ближе к реальности.
Как точно, остроумно и едко по поводу уважения мало значащих в мировой повестке европейских государств типа Польши или Венгрии, к которым так стремилась приблизиться Украина Порошенко – Зеленского.
И что же ждет нашу страну, по мнению Федора Михайловича?!
«России надо серьезно приготовиться к тому, что все эти освобожденные славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма прежде, чем постигнуть хоть что-нибудь в своем славянском значении и в своем особом славянском призвании в среде человечества. Между собой эти землицы будут вечно ссориться, вечно друг другу завидовать и друг против друга интриговать. Разумеется, в минуту какой-нибудь серьезной беды они все непременно обратятся к России за помощью.
Не надо быть специалистом по современной истории, чтобы понимать, насколько прав оказался писатель.
Отношение Украины к Донбассу.
Отношение Украины к советской памяти и истории.
Отношение Украины к Великой Победе.
Отношение Украины к Русской православной церкви.
Отношение Украины к русским пенсионерам с георгиевскими ленточками.
Нет, это не Путин заставлял (некоторых) украинцев творить это. Это не Путин вырастил целые поколения русофобов с факелами в руках и рунами на туловище. Извините, братья, вы сами допустили это.
Выбрали главой государства продюсера и комика – это очень прогрессивно и прикольно. Почти как в США. Только Украина – не США, вот в чем проблема. И каждое слово Зеленского воспринималось совсем не как шутка.
– Отношения Украины и украинского народа к россиянам после этого сломались, – констатировал президент Зеленский, бегающий по траншеям в бронежилете. – Отношений нет, мы стали врагами. Представьте себе эту пропасть, это расстояние. И как это преодолеть, как это вернуть – никто не понимает. В любом случае добро побеждает, а территории, люди и, наверное, отношения вернутся.
Зачем было тыкать медведя палкой?
Зачем было говорить про ядерное оружие?
Зачем было столько лет унижать русских?
Каждое слово имеет вес.
И последствия.
Кстати, а что думает по вопросу Николай Васильевич Гоголь – еще один русский писатель, которого особенные украинцы считают своим?
Но Николай Васильевич никогда не отказывал себе в том, что он – и русский.
И, пожалуй, был одним из немногих великих, кто мучился внутри себя дилеммой, которая заботит всех русских и украинцев как минимум последние 10 лет.
– Сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская, – писал автор Александре Осиповне Смирновой. – Знаю только, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому перед малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены богом, и, как нарочно, каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой – явный знак, что они должны пополнить одна другую. Для этого самые истории их прошедшего быта даны им непохожие одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характеров, чтобы потом, слившись воедино, составить собой нечто совершеннейшее в человечестве.
Прекрасно понимая, что Русь-тройка не даст прямого ответа на вопрос, куда несется, Гоголь все же тонко чувствовал, КАКИМ ОБРАЗОМ можно понять и принять русского человека. И что славянским братьям надо сделать, чтобы жить в мире.
«Но как полюбить братьев, как полюбить людей? Душа хочет любить одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны и так в них мало прекрасного! Как же сделать это? Поблагодарите бога прежде всего за то, что вы русской. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь есть сама Россия. Если только возлюбит русской Россию, возлюбит и всё, что ни есть в России. К этой любви нас ведет теперь сам бог. Без болезней и страданий, которые в таком множестве накопились внутри ее и которых виною мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней состраданья. А состраданье есть уже начало любви.
Уже крики на бесчинства, неправды и взятки – не просто негодованье благородных на бесчестных, но вопль всей земли, послышавшей, что чужеземные враги вторгнулись в бесчисленном множестве, рассыпались по домам и наложили тяжелое ярмо на каждого человека; уже и те, которые приняли добровольно к себе в домы этих страшных врагов душевных, хотят от них освободиться сами и не знают, как это сделать, и всё сливается в один потрясающий вопль, уже и бесчувственные подвигаются. Но прямой любви еще не слышно ни в ком, – ее нет также и у вас.
Нет, если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей; не в губернаторы, но в капитан-исправники пойдете, – последнее место, какое ни отыщется в ней, возьмете, предпочитая одну крупицу деятельности на нем всей вашей нынешней бездейственной и праздной жизни. Нет, вы еще не любите России.
Милый мой! Ты и прав, и не прав. Собери, пожалуйста, свое нетерпеливое терпение и вникни в мою мысль.
Нельзя человеку прожить без любви и потому, что она есть главная творческая сила человека.
Ведь человеческое творчество возникает не в пустоте и протекает не в произвольном комбинировании элементов, как думают теперь многие верхогляды. Нет, творить можно только приняв богозданный мир, войдя в него, вросши в его чудесный строй и слившись с его таинственными путями и закономерностями. А для этого нужна вся сила любви, весь дар художественного перевоплощения, отпущенный человеку. Человек творит не из пустоты: он творит из уже сотворенного, из сущего, создавая новое в пределах данного ему естества — внешне-материального и внутренно-душевного. Творящий человек должен внять мировой глубине и сам запеть из нее. Он должен научиться созерцать сердцем, видеть любовью, уходить из своей малой личной оболочки в светлые пространства Божий, находить в них Великое — сродное — сопринадлежащее, вчувствоваться в него и создавать новое из древнего и невиданное из предвечного. Так обстоит во всех главных сферах человеческого творчества: во всех искусствах и в науке, в молитве и в правовой жизни, в общении людей и во всей культуре. Культура без любви есть мертвое, обреченное и безнадежное дело. И все великое и гениальное, что было создано человеком — было создано из созерцающего и поющего сердца.
Нельзя человеку прожить без любви, потому что самое главное и драгоценное в его жизни открывается именно сердцу. Только созерцающая любовь открывает нам чужую душу для верного, проникновенного общения, для взаимного понимания, для дружбы, для брака, для воспитания детей. Все это недоступно бессердечным людям. Только созерцающая любовь открывает человеку его родину, т. е. его духовную связь с родным народом, его национальную принадлежность, его душевное и духовное лоно на земле. Иметь родину есть счастье, а иметь ее можно только любовью. Не случайно, что люди ненависти, современные революционеры, оказываются интернационалистами: мертвые в любви, они лишены и родины. Только созерцающая любовь открывает человеку доступ к. религиозности и к Богу. Не удивляйся, мой милый, безверию и маловерию западных народов: они приняли от римской церкви неверный религиозный акт, начинающийся с воли и завершающийся рассудочной мыслью, и, приняв его, пренебрегли сердцем и утратили его созерцание. Этим был предопределен тот религиозный кризис, который они ныне переживают.
Да, в людях мало любви. Они исключили ее из своего культурного акта: из науки, из веры, из искусства, из этики, из политики и из воспитания. И вследствие этого современное человечество вступило в духовный кризис, невиданный по своей глубине и по своему размаху. Видя это, понимая это, нам естественно спросить себя: кто же пробудит любовь в черствых сердцах, если она не пробудилась от жизни и слова Христа, Сына Божия? Как браться за это нам, с нашими малыми человеческими силами?
Но это сомнение скоро отпадает, если мы вслушиваемся в голос нашего сердечного созерцания, уверяющего нас, что Христос и в нас и с нами…
Нет, мой милый! Нельзя нам без любви. Без нее мы обречены со всей нашей культурой. В ней наша надежда и наше спасение. И как нетерпеливо я буду ждать теперь твоего письма с подтверждением этого.
Читайте также:
- Обязан ли воспитатель проводить физкультуру в детском саду если физрук на больничном
- Где обитают и какое строение имеют зеленые многоклеточные водоросли 5 класс кратко биология
- В чем основные отличия китайской культуры от индийской кратко
- Условия эффективной организации образовательной деятельности в доу
- Как определяется национальность человека являются ли синонимами слова нация и национальность кратко
Анатолий Сазыкин. «Любовь… Любовь?» (сб. рассказов В.М. Мазаева «Без любови прожить можно)
Рейтинг: 
/ 0
- Подробности
- Категория: Критика, литературоведение
- Автор: Анатолий Сазыкин
- Просмотров: 3400
Сборник рассказов В.М. Мазаева «Без Любови прожить можно» издан давно, в 1995 году, издательством «Ковчежец». В него вошли рассказы, написанные в разные годы, некоторые из них он будет включать в последующие издания своих произведений, но именно этот сборник является законченным художественным целым, объединенным общей единой темой, старой и вечной, как мир. Когда-то Маяковский, начиная поэму «Про это», написал: «В этой теме, и личной, и мелкой, перепетой не раз и не пять, я кружил поэтической белкой и буду кружиться опять…» И заканчивал это вступление: «Имя этой темы – любовь».
Универсальность и емкость явления, названного этим словом, таковы, что очень мало кого из писателей и поэтов останавливает избитость этой темы. Привлекает к ней не соблазн сказать что-то новое, а возможность через нее выявить и показать те бесконечно индивидуальные связи между людьми, между человеком и природой, человеком и обществом, человеком и эпохой, которые особенно остро проявляются при свете такого привычного, известного, и такого таинственно непостижимого чувства.
Самая, пожалуй, главная особенность рассказов В.М. Мазаева в том, что они не имеют однозначной, твердо диктуемой автором концовки-приговора, не допускающего иных вариантов прочтения темы или понимания выведенных характеров. И сюжет, даже самый увлекательный, не является самоцелью и не равен сам себе. Он, как правило, нужен автору для углубленного выявления сущности жизненных ситуаций и изображаемых характеров, которые и живут чаще всего не авторской волей и подсказкой, а своей внутренней жизненной логикой. И проявляет себя лишь изредка в авторской характеристике, но чаще всего в поступке, в действии. Понимание же этих действий, поведения персонажей автор в абсолютном большинстве случаев оставляет читателю, воздействуя на него более всего лишь стилем повествования и выявлением нравственного смысла изображаемых событий. Его рассказы и повести – психологическая проза.
В сборнике в двух рассказах представлена жизнь без любви. В остальных – с любовью. Именно в них и встанет главный вопрос: что же это такое, любовь, и все ли, что мы этим словом называем, ею является. Повторюсь: автор не назидает и не определяет, он предлагает задуматься.
Первый из двух – «Без любви прожить можно» — дал название всему сборнику. Кульминационной точкой композиции этого рассказа является, конечно, частушка, которую поет мать, молодая женщина, одна воспитывающая четырех – или пятилетнего мальчонку: «Заиграла гармоза, а я думала гроза, Без Любови прожить можно, а я думала нельзя».
Мать работает где-то на стройке штукатуром-маляром, зарабатывает гроши, ребенка оставить не с кем, живут в оставленном деревянном домишке в промежутке между железной дорогой и вечно пыльной грунтовкой, рядом протекает грязная канава-ручей. От полной безнадеги и отчаяния выпивает после работы, особенно в день получки. В этой ее незамысловатой частушке много что скрыто. И «гармоза», знак бездумной молодости, и «гроза» — любовь, без которой, казалось, и жить нельзя, а вот, оказывается, можно. Мальчонка любит ее, мучительно ждет каждый день ее прихода и смертельно боится ее пьяных мокрых поцелуев и почти неизбежных побоев, как в этот день за нечаянно разбитую банку самогонки. Он уже приучился никому не верить и никого не любить, даже старую собаку, в конуре которой ночует, когда мать выбрасывает его на улицу. А когда утром перепуганная и обрадованная мать пытается вытащить его из конуры и собака ее кусает, он тычет собаку острым концом сломанной лыжной палки. «В это собачьей покорности и беззащитности ощутил внезапно некую неиспытываемую прежде для себя сладость. И захотелось еще!» — пишет автор. Да, «без Любови можно прожить – можно».
Конечно, рассказ гораздо богаче чувством и смыслом, чем это явствует из изложения фабулы. Очень много в нем добавляет и мир вещей, окружающий мальчишку, и детали пейзажей, и несобственно-прямая речь ребенка, и суммарно-обозначающий способ передачи психологизма, складывающийся из соединения авторской речи и видения, речи матери и внутренней речи ребенка. Дополняет смысл рассказа и ближайшая аллюзия из русской литературы. У А.М. Горького есть рассказ, очень близкий по сюжету и по чувству, — «Страсти-мордасти». Герой поздним вечером помогает пьяной проститутке выбраться из грязной лужи и отводит ее к ней домой, в полуподвальную комнатушку, где она живет с маленьким сынишкой. У мальчика парализованы ноги, он обречен сидеть безвыходно в картонной коробке и дышать пылью, которую поднимает мать, когда занимается своей легальной деятельностью – треплет конопляную паклю. Мальчик с недетским цинизмом понимает образ жизни матери, у которой лицо обезображено провалившимся носом, но любит ее веселость, доброту, жалеет и завидует ей, что он может «как собака, идти куда захочет». Но больше всего на свете он любит собирать тараканов, мух, всяких козявок и складывать их в спичечные коробки. Там они живут. Это его «зверильница». И мечта его – когда-нибудь оказаться в чистом поле, раскормить их и всех выпустить на волю: «Гуляй, домашние!» Его мать тоже поет песню: «Придут страсти-мордасти, разорвут сердце на части. Ой, беда, ой, беда, куда спрячемся тогда…» Какой рассказ страшнее, сказать трудно. Но рассказ Мазаева остро современен и глубок своей тревогой.
Другой вариант «безлюбой жизни», своеобразно, но не сюжетом дополняющий первый, дан в рассказе «Эх, люди-лошади…» Это любимое восклицание героя, Пахи Гусельникова, когда люди что-то делают не по-его, чем-то раздосадуют или обидят. Собственно фабула в рассказе предельно краткая. Паха Гусельников, пятидесятилетний моторист лесхоза, согласился подежурить около движка на электростанции, пока в поселке гуляется свадьба. Онем забыли, Паха в обиде: «Эх, люди-лошади…» Распалив до нужного градуса свою обиду, он выключает свет. Приходит встревоженный свояк, отец невесты отпускает Паху на свадьбу поздравить невесту, где его и побьют, и из-за стола выбросят. На этом коротком событийном пространстве автор даст и портрет хилого Пахи, и обстановку разбитого «хозяйства», где он живет с больной старой матерью, и основные события незадавшейся жизни: не был способен и не хотел учиться в школе, не был призван в армию по причине энуреза, по этой же причине, не прожив и месяца, ушла жена, а о позоре узнала вся деревня. А характер сформировался болезненно обидчивый, потаенно самолюбивый и невероятно закомплексованный. Ключевая точка композиции рассказа – воспоминание пьяного, побитого, бесконечно уставшего душой Пахи о детстве в вырытой отцом землянке на строительстве Кузнецкстроя. Отец, активист и ударник, буквально «горел на работе», тяжело заболевшую мать отправили в Томск, а шестилетний Паха мучился с трехлетним больным и вечно плачущим братишкой. С досады побил его. Братишка к вечеру затих, умер. Той страшной ночью уснувший Паха первый раз обмочился. «И вот сейчас, сидя сгорбленно на ступеньках чужой свадьбы, с болью обиды в сердце, пятидесятилетний жухленький телом Паха Гусельников вдруг с трезвой тоской понимает, что вся его мелькнувшая жизнь – всего-навсего тот пронзительный день детства, когда он, напуганный и голодный, бродил меж снующими, замордованными работой людьми – в поисках … отца» – пишет автор. Не было и не будет в жизни человека любви, хотя будет всякое.
Остальные рассказы сборника – о любви. Приходящей «когда ее совсем не ждешь», и когда ее жаждут и даже гонятся за ней, и когда от нее пытаются бежать. Как всегда в рассказах и повестях А.М. Мазаева, герои – самые обыкновенные заурядные люди, этим и интересные, и обстоятельства – самые обыденные, житейские, и язык – не сочиненный, а услышанный и тщательно пропущенный через строгий критерий авторского сознания и мастерства.
Виды любовного чувства и проявления его разные, заставляют вспомнить «Трактат о любви» Стендаля, только тут они не в форме абстрактных обобщений, а в самых незамысловатых, несконструированных, а прозой жизни созданных проявлениях. Первый рассказ — «Жив останусь – свидимся». Есть у Мазаева цикл, названный «Рассказы сибирячки». Это поистине неисчерпаемый кладезь народный речи и народных характеров. Совсем не случайно автор, повествованием из этого цикла открывает сборник о любви.
Конец зимы военного 1944 года, март «Цыган уж шубу продал». Но во глубине Сибири ночами те еще холода. Рыболовецкий колхоз отправляет в райцентр последний обоз с мороженой рыбой в фонд обороны. На изможденных лошаденках, сопровождающие – старик-председатель, две женщины и мальчишка. На счету каждый килограмм груза. К женщине, ведущей рассказ, и обращается соседская семнадцатилетняя девчонка Варька со слезной просьбой увезти ее тайком в обозе в райцентр, т.к. она уже на седьмом месяце беременности, а больницы в селе нет да и если мать, бригадир, все время на реке, узнает – хоть в прорубь головой! Любовь, жалость и сострадание движут женщиной, заставляя ее согласиться вопреки всем правилам, писанным и неписанным войной, здравым смыслом и обстоятельствами. Да и само зарождение ребенка не в ладу с принятыми правилами и обычаями и нормами. Еще в конце лета шли через деревню из дальнего прииска двое на призывной пункт в райцентр. И одного из них, восемнадцатилетнего парня, свалила простуда, и десять дней отслеживался он под присмотром Варьки. Слюбились они. А в райцентре живут его отец и мать, ждут весточки от сына, отправленного на фронт. Отец уже получил похоронку на сына, прячет от матери, показывает женщине-рассказчице, а она ему – о рождении внука. Это краткое изложение сюжета, а за ним, как всегда у Мазаева, точная, яркая, чистая речь рассказчицы-сибирячки, напряженное развитие внутреннего конфликта, вроде и не глобального по случаю войны, но для персонажей рассказа – единственно и самого важного в их жизни, а в конечном итоге и в жизни страны. Глубоким внутренним смыслом наполняется фраза, вынесенная в название рассказа, сказанная героем, Володькой, при прощании с Варей: «Жив останусь – свидимся». Именно любовь протянет живую нить от него, убитого, к отцу и матери, и Варьке, к жизни живой. А Варька, как ни суди ее по законам морали, по автору заслуживает только той оценки что дает ей рассказчица: «Святая душа».
Куда сложнее, может быть, потому, что без трагизма, а в самых обыденных обстоятельствах, внутренний конфликт другого рассказа – «Задачка с двумя неизвестными». Герой его простой шофер Гоша, крутящийся баранку грузовика на дальних рейсах, а место действия – вполне узнаваемые наши, кузбасские края. Он же и повествователь, рассказывающий попутчику-журналисту о своей жизненной «задачке с двумя неизвестными». Задачка чрезвычайно распространенная, встающая перед очень многими, а особенно в молодости. Школьная любовь в далеком таежном поселке простоватого во всех отношениях мальчика и девочки повыше его интеллектом и более строгих нравственных правил. При окончании школы мечты и планы, ночные свидания и поцелуи до головокружения. Особенно последнее свидание – вроде бы уже и в постели, но она – само благоразумие и «застегнута на все пуговицы» в прямом и переносном смысле. Его обида, разочарование. Потом армия, переписка, в которой в подтексте любовь, а в тексте гордыня и поддразнивание друг друга мнимыми связями. И на этом фоне после армии совершенно случайная встреча с другой, мягкой, отзывчивой, податливой, ласковой… Женитьба, рождение двух дочек, работа…И как-то в рейсе, случайно, встреча с той первой, тоже вышедший замуж, потому что так надо. И она выходит на дорогу и часами ждет его проезда через поселок, бежит, как девчонка, ему навстречу. Хочет от него ребенка, обещает потом никогда не напоминать. Гоша – простая душа, не обремененная знанием никаких современных теорий. И он – абсолютно нормальный человек. Он говорит рассказчику: «Ведь знает же: я семью не брошу, девчонок своих по ветру не пущу. Да к нет «Как ни еду – стоит». И ту, первую, он тоже жалеет и любит, именем ее уж жену ночью называл, но и тут говорит: «Я вот тоже люблю ее…, только за что, не спрашивай… А как жить и знать, что где-то растет у тебя сын или там дочь?»
Ключевая точка композиции в этом рассказе очень своеобразная и на первый взгляд даже имеет отношение не к главному его вопрос, а только к профессии героя. Это один, казалось бы, проходной эпизод: «За кюветом, привалив заборчик, лежали на боку «Жигули». Для глаза, привыкшего воспринимать легковую машину в ее изящной, обтекаемой форме, непривычно и дико видеть грубую изнанку – грязное, пропыленное днище с хаосом переплетений рамы ходовых узлов. Густая крошка выбитых стекол блестела по кромке шоссе, как изморозь… на чьем-то расстеленном плаще сидела девушка, уткнув в ладони лицо. Сквозь пальцы по обнаженным рукам текла темная и блестящая в свете фар кровь… у нее была разбита голова.» Нет, это не одна из героинь. Это просто дорожный эпизод. Но жизнь – это путь, это дорога. И беспричинных случайностей на ней нет. Не зря автор завершает рассказ вопросом, обращенным к Гоше: «Где ты сейчас, Гоша?» разрубил ли ты свой гордиев узел, или все еще, душевно перегорая, притормаживаешь возле окраинного дома Раскатихи, надеясь в искренней, но наивной попытке поделить пополам то, что не делится? Как не делится пополам живой человек…»
Следующие два рассказа – о любви, которая еще и не состоялась и неизвестно, будет ли она вообще, вырастет ли она из случайного стечения обстоятельств. Один – «Кошки-мышки» — из жизни взрослых, уже поживших людей, другой – «Танюшка» — о молодых людях, только вступивших во взрослую жизнь. Рассказ «Кошки-мышки» будет позже переиздан под названием «Эти неожиданные ситуации», но первый вариант названия мне представляется более отвечающим его содержанию и подтекстовому смыслу. И отношения мужчины и женщины чаще всего игра с результатом хотя и предсказуемым, но чреватым большими неожиданностями, и вообще жизнь – игра и увлекательная, и сложная.
Женщина, далеко еще не старая, но уже воспитавшая в одиночку хорошего взрослого сына, оканчивающего школу, живет с ним в комнатке в коммунальной квартире. Она уже доведена до отчаяния не столько теснотой, сколько хамством и бесцеремонностью соседей по квартире. В безуспешных, и не один год, попытках обмена случайно сталкивается с мужчиной, обменный вариант которого возможен лишь при немедленных, быстрых действиях обоих и при том, что они – одна семья. Возникает невероятно сложный, напряженнейший нравственно-психологический конфликт, порожденный тем, что они оба глубоко порядочные люди, не наделенные ни малейшей авантюрной жилкой и с молоду-то не искатели приключений. Она – недоучившийся врач лечебной физкультуры в санатории, он старше ее, очень серьезный инженер – производственник. Именно он проявит в этой ситуации и понимание, и мудрость, и терпение, и самое настоящее благородство. Она провожает его после вселения в полученное нормальное жилище в недолгую командировку в аэропорту, и автор заканчивает рассказ о ее внутреннем состоянии такой фразой: «То были темные минуты, у грани, за которую лучше не заглядывать…»
И опять же – в тексте осталось множество психологических коллизий в душе и поведении женщины: тревожных до паники, радостных, смятенных и удивительно правдивых и точных.
Рассказ «Танюшка» вообще удивителен по динамизму движения сюжета в его, так сказать, завязке, занимающей добрую четверть объема рассказа, и по тончайшей психологической нюансировке возникающего между героями чувства, которое выявится даже не столько в тексте, сколько в подтексте, пронизанное атмосферой тепла, любви и согласия.
Водитель атээски (вездеход, снятый с вооружения) Митя не смог удержать на размытом ливнем косогоре тяжелую могучую машину, и она ушла в мощный ледяной поток разлившейся реки. Митя с пассажиром – попутчиком, капитаном милиции Шварченковым, едва успели выскочить через люк и спаслись. Митя вылазил вторым и промок уже до нитки. Шквалистый холодный ветер валил с ног, Шварченков лучше ориентировался в безлюдной ночной степи и шел впереди. Митя очень скоро перестал чувствовать руки, ноги, шапку утопил еще в реке и абсолютно выбился из сил. Капитан не дает ему погибнуть и выводит его в деревню, к дому, где живут его мать, братья и младшая сестренка Танюшка и куда он собственно и ехал. В атмосферу дома, теплую, сердечную и в то же время трудовую и деловитую, так органично вписывается Танюшка, девушка, заканчивающая совсем скоро школу, общая любимица. Пока Митя приходил в себя под заботливым присмотром матери и Танюшки, Шварченков с помощью братьев трактором вытащили утонувшую аттээску и воскресший Митя увидел ее около дома, всю облепленную илом и грязью. И будет в этой день еще одна поездка, только уже на запряженной в телегу лошади в леспромхоз за специальным маслом и соляркой. Только теперь уже бразды правления будут в руках Танюшки, так хорошо ладящей и с людьми, и с лошадью, и с разлившейся рекой. А потом они вместе поедут на возрожденной атээске спасать из разлившейся реки митиных знакомых по работе. Автор очень скупыми штрихами характеризует героев помимо того, как они себя раскрывают в действии. У Мити кличка «танкист», потому что они никогда не оставлял в беде застрявших шоферов. У Танюшки на шее простенькие бусы, в которые вплетен маленький осколочек снаряда, когда-то ранившего на войне ее уже умершего отца. О любви между ними не сказано ни слова. Но вот Танюшка усаживается в кабину атээски ехать с Митей выручать его товарищей и на просьбу молодой красивой жены брата тоже поехать с ними отвечает: «Тамарочка, ты такая нарядная, а тут грязно – прегрязно, тут можно только в рабочем…» — и засмеялась чему-то.» Это последняя фраза рассказа.
Есть в сборнике еще два рассказа о любви в более мужском, если можно так выразиться, понимании этого слова. В более мужском потому, что для мужчины стремление к любви к женщине в гораздо меньшей мере связано с желанием иметь семью, а в большей – и в самоутверждении, и в стремлении испытать влечение страсти, и в других, главным образом, эгоистических устремлениях. Это рассказы «Хочу на Модуйку», позже в двукратном переиздании названный «Прекрасная моя тунгусочка», и «Я забуду тебя, я тебя позабуду», в переиздании названный «Шоколадка, подпрыгивающая в стакане». Оба рассказа о любовной связи молодой, чувственной, радостной, которая обычно долго, иногда на всю оставшуюся жизнь помнится и след в душе может оставить глубокий.
Видимо, вовсе не случайно, что главные герои обоих рассказов – люди очень мобильного рода занятий. Один – пилот местных авиалиний, доставляющий грузы по воздуху в сибирское бездорожье, другой – инженер наладчик, вся жизнь которого в разъездах и командировках. А героини – женщины молодые, полные сил и желания жить, любить и верить, что на этом и жизнь стоит – на искренности и самоотвержении в любви. В первом рассказе, при всей узнаваемости его драматического конфликта, привлекает его внутреннее жизнеутверждение, даже я бы сказал, чистота, идущая от искренности чувства героев. И это при том, что любовная связь летчика и молодой фельдшерицы из забытого богом рыбачьего поселка Модуйка, озарившая и согревшая жизнь героев, тем самым опалит жизнь жены летчика и душу юноши, влюбившегося в героиню. Конфликт, при всей распространенности, очень острый, часто мучительно переживаемый, но он для каждого участника новый, единственный, а по большому счету – любовь всегда права, даже если не правы оба любящие.
Сложнее и глубже внутренний конфликт второго рассказа. Его герои – инженер наладчик и молодая художница по росписи посуды на фаянсовой фабрике – оба молоды, свободны, и их чувство ничьей другой судьбы не задевает. Оба навстречу своей любви идут легко, радостно и даже как-то бездумно. Но в этой кажущейся легкости и заложено принципиальное различие в понимании и жизни, и любви между мужчиной и женщиной, по крайней мере, в этих двух рассказах. И различие это автор раскрывает очень тонко, психологически точно и убедительно. Открытость, раскованность ее любви определяется не какой-то особой чувственностью или легкомыслием, а ее доверием к любимому человеку, предполагающим и ответное доверие. У него же – и несомненная увлеченность, и даже страсть, но на основе эгоизма. И эгоизм этот на протяжении рассказа проявляется не один раз и так психологически верно, тонко выражен, что герой его и сам в себе явственно не ощущает, не признает, принимает за нечто совсем другое, для него самого более объяснимое и приемлемое. Момент истины наступает тогда, когда через шесть лет после расставания с героиней, Линой, герой в очередной командировочной поездке встречает в вагоне поезда мужчину с пятилетним мальчиком (с этого и начинается рассказ). В общении и выясняется, что мальчик этот – его сын, а Лина, уже в стадии неизлечимой раковой болезни, лежит в больнице. Герой приходит к ней, и на его упрек, что не сообщила ему о беременности, о рождении сына, она отвечает: «Ну зачем бы я тебе сказала? Ты же слабый человек… Да, слабый. И ты бы остался. Я знаю. Из-за ребенка. Сделал бы одолжение… Шесть лет ни письма, ни звука. Ты умер, понимаешь? Исчез, растворился, тебя не существует…»
И снова, в полном соответствии с творческой манерой В.В.Мазаева, в рассказе появляется деталь, на первый взгляд не имеющая никакого отношения к сути рассказа, настолько она не нарочита. Когда герой сидит около больницы, потрясенный неизбежностью смерти, когда-то так любимой и желанной женщины, он видит, как около мусорной урны «по бумажной обертке от мороженого ползала запоздавшая оса, ветер завихрялся вокруг урны, двигал со скрипом бумажку, оса взлетала и снова упрямо садилась – жалкая жертва даровых сладостей.» это не заключительная фраза рассказа. Там другая, какой и подобает быть итоговой фразе. Здесь же не то подсознательная оценка героем себя самого, не то авторская замаскированная оценка не только героев, но и всех нас, людей. Не то просто так. Но не зря автор в переиздании назвал рассказ уже так: «Шоколадка, подпрыгивающая в стакане».
«История с альтернативным концом» — единственный в сборнике рассказ, где автор не только не маскирует свою личную нравственно-этическую позицию, но, напротив всячески ее подчеркивает, а в конце так и выражает напрямую. В то же время это не авторское назидание, а, как и все рассказы в сборнике, плод «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Обыденность и распространенность конфликта, образующего рассказ, подчеркнута уже эпиграфом (тоже, кстати, единственным в сборнике) от святого Августина: «Даруй мне чистоту сердца и непорочность воздержания, но не спеши, о Господи!»
Ведущим средством раскрытия характеров персонажей, помимо сюжетного движения, динамичного и насыщенного при внутренней пустоте их существования становится их портретная характеристика, краткая и очень оценочная. Героиня: «Приятной внешности молодая стройная женщина (рвущаяся из-под заколок копна волос, персиковые тени, аккуратная в джинсах «Мальвина» попочка) разошлась с мужем, потому что он не устраивал её как мужчина. Её подруга: «С тугими монгольскими скулами, плотненькая телом, этакая торбочка, и – безотказная». Приятель на вечеринке: «Лидерствовал в застолье Рома Белкин, щекастый и румяный, широкий, как дверь. Он был с гитарой умопомрачительной марки «Этерия де Люкс». Ещё один любовник, Олег Олегович, — «Был он без возраста и внешних особенностей, как агент разведки». Приоритет, как видим, деталям не только внешним, а физиологическим. В этих портретах нет лиц и глаз. Даже имя и фамилия героини – Ася Кременецкая – появляется только в третьем абзаце. Второе средство – окружающий мир вещей, отобранных автором очень экономно и точно, переходящих в общем контексте в символы. Таков красный фонарь, который включает один из её любовников в маленькой комнатушке – лаборатории, где они «снимают момент напряжения». Такова полированная стенка спального гарнитура, подаренного ей родителями в день свадьбы. «Занимаясь с мужем любовью, любила она подглядывать одним глазом за веселой схваткой в шоколадной глубине сплетённых тел». После развода с мужем «сей апофеоз супружеского благоденствия» потускнел, расшатался. Но при появлении нового, перспективного с её точки зрения любовника она этот гарнитура очистит, отшлифует, и он станет «тайным экраном, без которого она уже не могла». Когда же эти любовники начнут меняться, как в калейдоскопе, повергая её во все большее разочарование и печаль, автор пишет: «Апофеозом этой печали были повисшие вдоль щёк недавно ещё пышные волосы, а также следы старой косметики на лице. Квартира тоже отреагировала: вещи, тряпки нагло вылезли из углов, портьеры обвисли, перекособенились…» И при этом в изображении Аси Краменецкой и её друзей автор вообще не находит места анализу хоть какого-то их внутреннего состояния, порывов души, поскольку их вообще нет. Этому посвящён один короткий абзац: «Ася ощущала себя обманутой. Супружество, без сомнения, обернулось лажей. Заманило девочку сказкой, оглушила родами, сунуло на кухню, в пелёнки, в чужие драные носки…» Дочка у неё есть, но она лишь помеха для любовных похождений, благо есть родители, «деды». Суждения о любовниках злые и связаны только с телесными ощущениями. Даже о том, последнем, единственном, как ей показалось самом любимом, она скажет подруге так: «Веришь – нет: к какому месту на теле ни прикоснусь – везде он!»
Какой он великолепный, с точки зрения художественного воплощения, вариант пустой души! И как ощутимо веет классической русской литературной традицией, традицией Гоголя и Чехова, над который автор не иронизирует, как современные постмодернисты, а плодотворно и талантливо её развивает. Завершает В.М. Мазаев рассказ, можно сказать «выстрелом в десятку». Ася влюбляется головокружительно и страстно, готовится свадьба. И тут приходит известие, что он, Юра, находясь в длительном рейсе, спал в машине при работающем моторе и задохнулся. Ася потрясена и убита горем. Но тут автор себя как сочинителя останавливает, выходит из своей роли и дописывает, как было в жизни. Да, с Юрой все было так. Но задохнулся он, как дорасскажет один из приятелей Аси, «не один, а с бабой». Хороший приём, работающий на постановку авторской задачи. Да, «без любви прожить можно». Куда сложнее с любовью, особенно если ею не жить, а «заниматься».
Если в «Истории с альтернативным концом любовь явлена в своем самом агрессивно телесном, бездуховном варианте, то последний рассказ сборника, «Девочка во ржи», вобрал в себя всю полноту авторского понимания этого феномена внутренней жизни человека. Чувство, охватывающее двух уже не молодых, жизненно опытных зрелых людей, есть лишь часть их давно и прочно сложившегося мироощущения, часть важная, желанная, искомая, но на закрывающаяся собой всей полноты картины жизни. У нее за плечами жизнь, полная труда, нелепая гибель мужа, пьяным разбившегося на мотоцикл, воспитание уже пятнадцатилетнего сына, старая больная мать. У него – напряженная и ответственная работа начальником геологической партии, постоянно в тайге, уже давно разлаживающиеся отношения с женой, редкие встречи с взрослым сыном. Кульминационным моментом их в общем-то случайной встречи в алтайском селе становится в рассказе поиск ночью, после грозы, пропавший двенадцатилетней девочки, ребенка для обоих чужого. Девочка эта – тихое безответное создание, лишившееся дара речи после попытки совершения над нею насилия со стороны взрослого подонка, — это, конечно же, образное воплощение человеческого страдания, присутствующее в контексте мировой литературы и особенно близкое Достоевскому и Чехову. Образ ее воплощен автором в рассказе подчеркнуто бесплотным, с размытыми конкретными деталями облика. Как молчаливое видение проходит она по поселку, видением предстанет однажды она и герою, он долго и безуспешно будет искать ее следы, когда она только что пройдет по берегу и невесомо по воде. Да и догадка, где ее искать ночью, придет у нему как внезапное озарение. Ночные поиски девочки Савиным и Фаиной( героями рассказа) вместе с другими жителями деревни приобретают в рассказе вполне очевидный подтекстовый смысл как поиск ими вообще пути и пути друг к другу. После спасения девочки, после близости между ними женщина скажет герою: «…ночью вот шагаю за тобой, а сама думаю: я вот и дороги знаю лучше, и куда идти, и вижу в темноте дальше… а все равно за тобой идти было покойно как-то, радостно…»
Это возникшее между героями любовное чувство вберет в себя и их любовь к простым человеческим радостям жизни, к природе, к музыке тревогу за детей, память о близких, душевное благородство и – самое главное – чувство безмерной ответственности за жизнь. Сделано это у В.М. Мазаева поразительно по психологической глубине и тонкости воплощения.
По ходу очерка уже отмечалось, что у автора есть такая интересная и значимая особенность его творческой манеры. Он в процессе движения сюжета вводит такой эпизод или такую зарисовку, которые, на первый взгляд, могут показаться случайными и не имеющими прямого отношения к развитию темы. И лишь по прочтении рассказа осознаются как расширение художественного времени рассказа («Эх, люди-лошади»), или его художественного пространства («Задачка с двумя неизвестными»), или содержать дополнительный подтекстовый смысл («Я забуду тебя…»), что и позволяет насыщать небольшое словесное пространство рассказа глубоким смыслом. В данном рассказе это сделано так. Савин дважды по ходу рассказа пытается вспомнить, где он видел такой взгляд, каким смотрит на него старуха – мать Фаины. И лишь в третий раз, когда уже пришел проститься, а Фаина ушла на кладбище, на могилу мужа, он этот взгляд вспомнил. Так смотрела на него старуха-кержачка, когда он, молодой еще прораб, прокладывал дорогу к рудному месторождению, приказал снести ее ветхий домишко, мешавший продвижению. Он не вышвырнул ее из дома, ей быстро построили дом новый и добротный. Но старуха провела там одну ночь, а наутро пошла в старую избушку, потому что старая-престарая икона Николая угодника упала со стенки в новом доме, показывая, что святой угодник не принимает новое жилье. Тогда и приказал Савин развалить хилый домишко бульдозером, что и было тут же сделано. Старуха смотрела на него так, что он подумал: «Такими глазами, наверное, будут смотреть на антихриста». А теперь, вспоминая взгляд матери Фаины, думает: «Что между ними общего?» Необъяснимая все-таки, предательская штука – память».
А память – это голос нашей совести. Это то, что хранит наша душа. В суете повседневности мы многое забываем, но в душе нашей остаются следы пережитого, и рано или поздно душа, совесть, память нас требуют к ответу. Как писал великий Пушкин: «Воспоминание предо мной свой длинный развивает свиток…И с отвращение листая жизнь мою, я трепещу, и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько
слезы лью, но строк печальных не смываю».
Многочисленны и разнообразны варианты любовного чувства в рассказах сборника. Авторская цель, конечно, в нем, чтобы заставить нас задуматься над ними. Очевидно одно: любовь там, где затронута и говорит душа.