Борис диодоров иллюстрации к сказкам

Страна:	Россия
Родился:	1934 г.

Борис Аркадьевич Диодоров — художник-иллюстратор. Народный художник России.

Родился в Москве в семье художника. Рисовать начал с детства под впечатлением от иллюстрированных сытинских изданий из библиотеки своего деда. В 1954 году окончил Московскую художественную школу, в 1960-м Московский государственный художественный институт имени В.И. Сурикова, где учился у профессора М.И. Курилко. Проиллюстрировал более 300 книг, первая вышла в 1958 году.

Лауреат международных и всероссийских конкурсов. За иллюстрации к сказке Сельмы Лагерлёф «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями» награжден дипломом имени Ивана Федорова Всесоюзного конкурса «Искусство книги» (1980) и «Золотым яблоком» на Биеннале в Братиславе (БИБ-81), серебряной медалью IBA в Лейпциге. За иллюстрации к сказке Алана Милна «Винни-Пух и все-все-все» в переводе Бориса Заходера художник вновь награжден дипломом имени И. Федорова на Всесоюзном конкурсе «Искусство книги» (1986). Внесен в почетный список Андерсена Международной ассоциацией детской и юношеской литературы (1990). Профессор Московского государственного университета печати. В разных странах прошло более двадцати персональных выставок художника. Работает с издательствами России, Франции, США, Японии, Испании, Венгрии, Финляндии. Работы находятся в Третьяковской галерее, музее Изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, национальной галерее Братиславы, в доме-музее Андерсена в Оденсе, в музеях Л.Н. Толстого, И.С. Тургенева, Литературном музее, в музее Чихиро (Япония), в частных собраниях России и за рубежом. В 1996 году награжден Серебряной медалью Академии художеств.

В 1998 году «Снежная королева» с иллюстрациями Диодорова получает диплом имени В. А. Фаворского на Всероссийском конкурсе «Искусство книги». Награжден Золотой медалью на Биеннале иллюстраций в Братиславе в 2000 году за иллюстрации к «Русалочке».

В 2001 году в Оденсе из рук датской принцессы Александры художник получает Гран-при. За почти полувековую работу в книге Диодоров был номинирован на Золотую медаль Андерсена YBBY (2000). Награжден Почетным дипломом Андерсена в 50-летний юбилей YBBY в Базеле (2002). В 2003 году стал президентом фонда Андерсена в России. В 2005 году в Дании ему присвоен почетный титул «Посол Андерсена в России».

В 2009 году в детском эстетическом центре Мусейон (при музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина) прошла юбилейная персональная выставка.

Интервью журналу «Нескучный сад» (12.03.2008).

Пример иллюстраций: Ганс Христиан Андерсен «Дюймовочка».

© Редакционно-издательская группа «Наша Школа»

Награды и премии:

Номинации на премии:

Премия имени Ганса Х. Андерсена / Hans Christian Andersen Award, 2000 // Художник-иллюстратор детской книги. (Россия)

– Расскажите, пожалуйста, про ваших родителей, про ваши истоки. Откуда вы, кто ваши предки? Как ваша семья оказалась в Москве?

– Мой дедушка, Леонид Диодорович Смирнов, был у Прохорова на Трехгорке директором. И Прохоров хорошо к нему относился. На месте того дома, где я родился, теперь корпуса Агентства печати «Новости» (МИА «Россия сегодня» – прим.ред.).

У деда была очень хорошая восьмикомнатная квартира, там потолки были с лепниной, все дубовое, медная фурнитура, как в домике Толстого в Хамовниках. Правда, в 1934-м году, когда я родился, квартира уже была превращена в коммуналку. Там еще жили две прекрасные семьи, и папе досталась только одна пятнадцатиметровая комната, где сначала я до 1940-го года был одним ребенком, потом у меня родились еще две сестры, мы оказались впятером в пятнадцатиметровой комнате.

Так прожили очень долго, за это время я закончил три художественные школы плюс институт Сурикова. Даже какое-то время после войны, после папиной демобилизации, приходилось спать с папой на одном диване. Примерно до моих двадцати лет мы так жили.

Работал на табуреточке, естественно, и в классах, это было замечательная школа, куда я сходил в одиннадцать лет, и меня туда приняли, художественная школа в Чудовом переулке, там преподавали блестящие художники – Константин Клавдианович Зефиров, Перуцкий, Дорохов, это имена в изобразительном искусстве. Они потом меня отправили сдавать экзамены в МСХШ, это, если вы помните, Средняя художественная школа при Суриковском институте, напротив Третьяковки. И окончив ее, я оказался в институте.

Моя мама всю жизнь работала в «Моспроекте» в мастерской Чечурина, делала проекты домов. Потом моя старшая сестра тоже оказалась в этом замечательном учреждении. Я очень любил туда ходить, знакомиться с проектами новых зданий, читать газету «Моспроектовец».

Кстати, я помню конкурсные проекты, посвященные Зарядью. Там знаменитый Алвар Аалто, финский архитектор с мировым именем, делал удивительный проект. Человек действительно талантливый и умный, он понимал, что ансамбль Кремля нельзя было разрушать тем, что впоследствии было построено и снесено, слава Богу. Я жил в архитектуре.

Мой профессор Михаил Иванович Курилко, к которому я в институте попросился после второго курса, был последним учеником Репина, сделал самый большой на то время офорт в качестве диплома, метр на метр. Преподавая в Суриковском, говоря о том, какую хорошую академию построило царское правительство в России, он спохватывался и всегда добавлял: «Проклятое царское правительство».

И вот «проклятое царское правительство» заказало специально для печати диплома станок у известной фирмы «Краузе», и сейчас там стоит офортный станок с самым большим талером. Короче говоря, он был легендарным человеком, была у него любовь к офорту, потом он был архитектором, прославил себя тем, что создал проект театра нового типа.

– А расскажите про Москву вашего детства. Какой вы ее помните? Какие у вас первые воспоминания? Жизнь в коммунальной квартире, – это уже мало кто помнит.

– По адресу Зубовский бульвар, дом 8, я жил с рождения до 1963-го года. В 1963-м дом сломали. Жил внутри двора. В моем детстве весь двор занимали дровяные склады, потому что было голландское отопление. И мы дровами отапливались. Ну и, конечно, сараи. Сараи были клубом для молодежи. Там я и водку научился выпивать, и, так сказать, считал честью дружить с этими парнями, которые периодически сидели в тюрьмах, потом возвращались.

Двор поливался дворниками каждое утро, если это было летом. Пыли не было. Все благоухало. Много было зелени, и я не забуду тот детский запах летней Москвы. Примерно он был таким же, как сейчас на Волге, где я живу, верхней Волге, где расцветает сирень и другие деревья, жужжат пчелы, так же было и в Москве.

Надо еще сказать, что в 1934-м году, когда меня вывозили еще на колясочке, меня прогуливали по бульвару. Там был Зубовский бульвар. Ходили трамваи сбоку, малое кольцо бульваров было устроено точно так же, как большое. У Сурикова даже есть этюд 1881 года, в Третьяковке висит: «Зубовский бульвар зимой».

Потом, еще до войны, все это сломали. Сделали большую проезжую часть, поэтому очень долго приходилось переходить эту улицу, а с 1945-го там пролегала моя тропинка в художественную школу. Это было рядом с церковью Николы в Хамовниках. А во время войны мама иногда водила меня в бомбоубежище, в метро.

Но я больше любил не ходить в метро и проситься пойти с людьми, которые дежурили на чердаках в случае бомбежки зажигательными бомбами, чтобы их сбросить, забросать песком. Я очень это любил. Мы собирали осколки, коллекционировали. Это были главные игрушки детства.

– А вы всю войну в Москве провели, не выезжали?

– Да. Дедушка никуда не поехал.

– Почему?

– А куда спасаться-то? Зачем? Мы любили Москву и не представляли себе, что можно от войны куда-то удирать, спасаться, это не в воспитании дедушки было.

– Мне рассказывали другие люди, что Москва опустела в один день. Как это было?

– У нас была какая-то контора во дворе дома, она опустела. Но зато дети получили доступ к арифмометрам, пишущим машинкам, каким-то бланкам. Мы играли в войну. Дома номер 6 и 4 – это были фашисты, а дома номер 8 и 10 – красные. Вот мы этими арифмометрами строчили друг по другу. Ну, все это свойственно детству, наверное.

А в метро были книжные развалы. Мы покупали там книжки, читали, читать дед меня рано научил. Он был книгочеем, библиофилом. Собирал красивые издания, но я уже теперь всем говорю, что, действительно, это была такая им продуманная воспитательная акция.

Мне, четырехлетнему, заставив помыть ручки, он достал том «Войны и мира», издание Сытина, кое-где картинки были с папиросной бумажкой. И я, ничего не понимавший, еще не читавший, увидел там очень заинтересовавший меня мир, и точно понял, что там интереснее, чем то, что за окошком, чем тот мир, что окружал меня, потому что там все хотелось разглядывать, задавать вопросы, спрашивать. И потом были другие книжки, и вот я сразу как-то в четыре года стал хорошо читать.

– А вы хорошо помните сталинское время? Если вы родились в 1934-м году, то вы были уже взрослым, когда он умер, уже школу закончили. Это как-то ощущалось в семье? Был страх в 1930-е годы?

– Никогда. Была одна радость. Хотя одного очень хорошего человека при мне арестовали как врага народа. Мы ничего не понимали, значит, действительно был враг народа. В наше сознание другое и войти не могло. Только дедушка однажды сказал. Он был очень немногословным. И вот он пришел, и мы разговорились про уроки. Я говорю: «Дед, ну что ты какой-то всегда мрачный, смотри, какая жизнь! Вот сталинская конституция». И начал рассказывать очередной урок.

Он смотрел, смотрел серьезно. «Борь, – говорит. – знаешь, чего я хочу? Чтобы ты никогда в жизни не поумнел». Эти его слова меня так удивили. «Вот я буду молить Бога, чтобы ты не поумнел». А дедушка был вынужден сменить фамилию. Еще на дощечке висела табличка «Леонид Диодорович Смирнов», а он вдруг, когда я родился, был уже Диодоровым. Леонид Диодорович Диодоров.

Смирновы занимались ювелирным делом и очень процветали. Дедушка был, как я сказал, в прохоровской мануфактуре и к ювелирным делам, конечно, отношения не имел. И вот, наверное, чтобы не искали бриллиантов и не было репрессий, он при переписи фамилию поменял, Смирнов на Диодоров.

– То есть вы жили таким советским мальчиком, вполне вписывались в действительность?

– Пионером, октябренком, а как же? Конечно. Я когда был в МСХШ, в 1953-м году умер Сталин, мы плакали. Мы ходили в эту очередь. И я со своими сверстниками из художественной школы стоял на Трубной, там, на пригорочке, угол Жданова. Сейчас я забыл название этого монастыря…

– Высоко-Петровский.

– Да. Эта очередь падала, с другого края солдаты и выстроившиеся грузовики. Они вытаскивали из-под грузовика придавленных людей. Некоторые оставались бездыханными на лавочках сквера, их туда солдаты отодвигали, некоторым делали искусственное дыхание. Я же, когда был вытащен, опять старался проникнуть, ну как же я не прощусь с вождем, тем более мои одноклассники там остались с солдатами. Меня не пустили. Ну, я, постояв, это зимой все-таки было, март, снега много, пошел по бульварам к себе на Зубовский.

Что поразило тогда? Вот грязный серый снег, наверно метров тридцать глубиной, а в нем галоши, сплошные галоши. Вот я шел, спотыкаясь о галоши, которые были в снегу. А кругом, как в банях, такое эхо – бум-бум. Крик, – это значит, кого-то очередь очень сильно придавила, потому что коридорчик сужался, который до Петровки впускал народ, и так вот прошел я мимо. Это совершенно незабываемо, в Москве под вечер, уже темнело. И стоявшие люди иногда витринное окно собой продавливали.

Ну, плакали. Мы, из СХШ, любили музыку, хорошо к ней относились, ходили в консерваторию, во все концертные залы. И надо сказать, что по радио, по репродуктору раздавались в основном медленные части из сюит Баха, ну в общем самая чистая классика, такая, которая к этим событиям кончины подходила. Больше ничего предпринимать мы не могли. Вот думали, что все, жизнь кончится, пропаганда была хорошая, сумасшедшая. И мы уже ожидали, что придут американцы или кто-то сделает нас рабами.

– А когда стали узнавать про лагеря? 20-й съезд помните? Когда пришло это осознание?

– Ну, 20-й то съезд вроде как объявили, и Паша Бунин, замечательный художник был приглашен. Наброски его были быстрыми, и он замечательно улавливал сходство, и его пригласили. И как-то разговорился, он был удивлен сам и нас удивил тем, что люди, которые на этот съезд пришли, рассказывали самые антипартийные анекдоты. Мы еще в послевоенные годы думали, что вот форточки, сказать нельзя, сажают, уже как бы это становилось известным и страшным таким фоном жизни.

– А вы помните кого-то из так называемых «бывших»? Людей с дореволюционной традицией, дворян или купцов? Ваш дед общался с кем-то из них?

– Конечно. Во-первых, моя крестная была Тугенгольд. Тугенгольды жили на Смоленской. Там жила тетя Душа Лосева, а они были ее ближайшими друзьями. И вот на этом кусочке Смоленской, где сейчас такой огромный очень некрасивый дом, стоящий во дворе и обращенный к Садовому кольцу, стоял отдельный дом Тугенгольдов. Туда ходили на чай в гости Грабари, Игорь Эммануилович и Владимир Эммануилович Грабарь. И вот такой был дом, где тихо говорили, где была маленькая анфиладочка, где было бюро, за которым работал хозяин. Очень все тихо, хорошо и радостно.

А больше я никого и не знал. Ну, всегда московскую интеллигентную семью отличало то, что говорили медленно, тихо, всегда улыбаясь, в общем, с каким-то хорошим расположением духа. Вот это удивляло, вот это тянуло. Это очень импонировало. И никогда никакого кричания, расстройства на какую-то тему, нет. Божий мир всегда был приятным и радостным. В этом мне повезло.

Бабушка была более простого происхождения, из подмосковной деревни. Надо сказать, что это главная моя родина, потому что с двух лет я бывал в этой деревне, где всего шестнадцать домов было на берегу Пахры. Раньше там был барский дом помещика Григорчикова. Мы туда ежегодно ездили, там у них рыбалка. Война началась там, кстати, я там жил в землянке в 1941-м году. Нас в Москву тогда не пускали до зимы.

Бабушка приобщала меня к церкви, на причастие всегда брала. Было две церкви в основном – Никола в Хамовниках и Обыденская церковь, туда бабушка тоже любила ходить. А так я учился в трех школах, у меня не было времени ни на что. Я учился в этой школе до 8-го класса, кончал на Чудовке художественную школу и еще занимался спортом. Я играл за районную команду в баскетбол. Тренировались мы в Доме пионеров в Неопалимовском переулке. Так что в районе я жил активно.

– Оттепель помните? Вы тогда были молодым человеком.

– Ой, оттепель, да не знаю, меня это мало интересовало. Что такое оттепель? Мне всегда было хорошо.

– Какое-то бурление происходило, разве нет? С кем вы дружили, в основном, в молодости?

– Мы все, в основном, художники. Рисовали день и ночь. В школе с утра до ночи, а потом еще собирались на этюды, потом ходили в консерваторию. Нам некогда бурлить было, нам всё было хорошо. Были уже накормлены. Так что мне плевать было на все. Я всех любил, во-первых. Может быть, это и есть главное в воспитании – никого ни в чем не обвинять.

Мои родители на родительские собрания не ходили. «У тебя проблемы? Решай сам». Я так однажды решил в пятом классе, что классного руководителя послал при всем классе, я рано выучил нормальный мужской язык.

А получилось это почему? Пришел в школу молодой парень на должность военрука. А я и за школу, и за район играл в волейбол. Он же был моим приятелем, баскетболистом. Потом он параллельно кончил какие-то математические курсы и стал вести математику у нас же в классе, а потом стал классным руководителем. Но все равно вот эти спортивно-приятельские отношения продолжались, а я не уловил момент, я уже сказал, что всегда во всем воспитан обвинять себя, прежде всего.

Сидя на уроке, когда приоткрылась дверь и вошел Моторин, он всегда просыпал, он рыжего цвета был, я, сидя на последней парте, сказал: «Вот и рыжий пришел. Можно урок начинать». Тогда подошел этот самый Владимир Иванович и говорит: «Выйди немедленно и без родителей не приходи!» Я думал, ну что я такого сделал-то? Все просто хохотнули чуть-чуть. А я, надо сказать, любил повеселить всю жизнь друзей своих. Вышел и хорошо.

Являюсь в понедельник. Он говорит: «Почему без родителей?» Я говорю: «Что я такого сделал? Я извинился. Почему?» – «Иди отсюда немедленно и приходи с родителями!» Я говорю: «Ты что, с ума сошел?» Мы, по-моему, даже на «ты» были. Он говорит: «Что?!!!» Я тогда вынул портфель, выдернул доску парты, они так открывались, она еще и сломалась. Я думаю: «Ну, все, теперь выгонят, точно».

Сказал слова, хлопнул, а это было перед экзаменами. Я сказал, что я из этой школы ухожу, не буду здесь учиться, не пойду ни на какие экзамены. Так я и не пошел, и никто не заставил меня пойти на экзамены. А на будущий год я узнал, что буду просто в другом классе.

Познакомился с новым классом. Многие из ребят стали мои друзьями, и я в основном уже решил, что буду художником. Образование было как бы параллельным, а после восьмого класса я уже в МСХШ поступил, где диплом и общеобразовательный давался, и все уже было ясно, что суриковский тоже, потому что когда я на экзаменах занервничал и за два удара содрал мастихином портрет на экзамене, меня вызвал очумевший завуч, наблюдавший за экзаменом: «Зачем вы так?» Так спокойно со мной.

Я говорю: «Ну, не получилось». Он говорит: «У вас все пятерки?» Я говорю: «Да». – «Мы ставим пятерки тем, кто уже в институт зачислен, для вас это формальность. Идите спокойно, что получите, то и получите. Вы уже в институте, вы понимаете?» Я пошел и еще лучше сделал за два часа, чем до этого.

Вот такие были замечательные истории у меня. Все было радостно, хорошо, легко. Мне нельзя было быть недовольным, мы работали день и ночь. Потом большим теннисом я увлекался, но это учась в институте уже. У меня на все было времени много. Много друзей, много поездок.

– О чем с друзьями разговаривали? В основном, что обсуждалось тогда?

– О гениях, об открытиях. Тогда же ведь мало что репродуцировалось. Уже к концу института, открылась Дрезденская галерея. Помните? Она была отреставрирована здесь, в Пушкинском музее. Я помню мое знакомство с «Сикстинской мадонной» Рафаэля, которая сначала на меня не произвела впечатления, а потом открыла тему духовного в искусстве.

Просто это было постепенное познание. Когда я пришел после первого посещения музея, конечно, Рембрандт – мужественная живопись. Гениальный Тициан. Вермеер, первый раз увиденный. Все фантастическое. Когда я подошел к «Сикстинской мадонне», она висела над лестницей, там отдельный зальчик был, она ничем не поразила. Ну, да, я сюжет знаю, подхожу, какой-то сложный цвет, мазков не видно, то есть руки творца я не увидел.

Но, когда я ушел, я поймал себя сразу на том: почему я думаю о ней все время? Я знаю, что мне дал уже Вермеер. Я знаю, как Тициан красное с синим соединил. «Кесарю кесарево» у него холст был. Это я все знаю, я все могу объяснить, а здесь что? И каждый день (а у нас были пропуска) я туда бегал. Потрясла меня резцовая гравюра Дюрера «Меланхолия». Я понял: это человек создать не может.

Пикассо позже скажет, что он всю жизнь в своих работах всегда боролся с красивыми кусками картины. Красота – ложь, метафизика. А у Рафаэля не было этого, была улыбка, было совершенство. Если в Дюрере я понял, что я так сделать не смогу никогда, то здесь даже и вопроса не было, это как будто божеское творение.

Когда я был лет двадцать спустя в Дрездене, в Цвингере, и вошел, а она висела в конце зала на отдельной стенке, очень уменьшившись в размерах масштабно, и она улыбалась, такой свет, луч света падал на нее. Она цветной оказалась. В Пушкинском она висела отдельно, в отдельном зальчике, а там среди соседей, там и Франц Хальс был, и экспрессивные холсты, а она была совершенством, источавшим такое человеческое тепло, – не божественное, а человеческое.

Я не знаю, как определить, мне было хорошо, мне было очень внутренне приятно, как будто гармония возникла уже во мне самом, мне хотелось сразу быть хорошим. Это было чудо.

И таких чудес было много. Мы всю жизнь друг перед другом делали открытия, мы жили открытиями. Так же и с музыкой. Мы все время слушали, у нас была фонотека, мы стояли в очереди за пластинками. За ГУМом был большой магазин, где продавались пластинки. Почти каждый вечер ходили на концерты, потому что у нас были абонементы.

В консерватории за полчаса или минут за сорок были музыкально-образовательные разборы сегодняшнего репертуара. Была такая Оля Доброхотова, она еще молоденькая была, она потом за дирижера Федосеева замуж вышла. Она рассказывала, проигрывала темы. Музыка стала как бы открывшимся миром.

Надо сказать, что когда я кончал в 1960-м году институт, то в Пушкинском уже был зальчик импрессионистов, уже издательство «Знание» сделало первую монографию Пикассо с большой предвариловкой, где было сказано: «Конечно, это буржуазное искусство нам чуждо, – иначе бы эта книжка не была напечатана, – но все-таки он талантливый человек». Там можно было смотреть его картинки, я даже увлекся.

Слово «современное искусство» немножечко нас гипнотизировало, естественно, воспринимали его как такое свежее дуновение ветерка. Так нам казалось. Даже была такая группа организована – Эрик Булатов, потом Лева Нусберг. Лева все теоретизировал, сейчас он в Америке. Что-то мы пробовали, дозрели до кинетизма. Здесь Лева Нусберг был вождь, он понял, что современное искусство должно что-то изобретать.

Пройдя все увлечения фовизмом, конструктивизмом, и Пикассо, и Кле, он пришел к выводу, что самое главное напряжение в симметрии. Или синтетическое искусство, кинетизм. Были даже выставки, потом довольно быстро задался вопрос: «А где ты? Что я сделал? Что он сделал? Что другой и третий?» Это не о человеке. Теоретики сразу объясняли, что искусство – это когда зритель участвует в процессе и дополняет собой. Куда хочешь, туда и пойдет. А меня это не устроило.

Я понял: когда я прихожу к Рафаэлю, когда я прихожу к Дюреру, я вижу, что это путь к Богу, потому что это совершенство вот так получить, окончив художественную школу и институт, невозможно. Надо какие-то вещи преодолеть в себе, надо во что-то очень хорошо верить, и только это заставит тебя любить и делать бесплатно, бесплатно, потому что творчество не может быть связано. Если тебе за квартиру надо платить, и ты говоришь: «Ой, сколько мне еще делать? Месяц. Нет, я за неделю сделаю сейчас и будет хорошо», то будет пусто, в этом вся и разница. Я мучаю теперь студентов, говорю им это.

– Пушкин же как-то зарабатывал. «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать».

– Да как? Все нуждаются в деньгах, а он в долгах страшных умер. Можно продать, и я продаю, но я стараюсь. Я, кстати, работал в издательствах с первого курса. У меня почему-то любили заказывать, я делал рисунки. Вот это как раз и было – почему бы тебе не нарисовать. Мне снимать приходилось комнату, и жить там тоже нужно как-то было.

Уже гораздо позже я это понял, когда мы познакомились с моей женой. Вот как говорят про половину, которую ты находишь, так моя жена этой половиной оказалась. Внутренний голос говорил: «Нужно бы сделать. Ладно, я сделаю потом, а сейчас заработаю, сейчас мне нужно мастерскую». Всегда человеку что-то нужно.

Дьявол это продумал гениально, потому что, изобретя деньги, он точно знал, что денег много не бывает. Он им такое свойство придал, поэтому ты никогда не оторвешься. А если заработал большие, то, как мы видим, можно и людей убивать, лишь бы деньги развивались, увеличились, хотя они уже обеспечили тебе спокойную старость, но если она пустая, это, конечно, мучение, это мука.

Жена сказала, перелистав названия книг и сами книжки, которые были у меня на рабочем столе: «Отдай это. Вот эту оставь, делай это более-менее достойным, остальные отнеси». Я говорю: «Как жить?» Она сказала очень просто: «Господь не оставит». И мы и в долг брали, и ходили к друзьям, чтобы накормили, уже после института, и я уже сделал много заметных книг. Она сказала: «Делай столько, сколько потребуется тебе времени».

И дочка была, и мы голодали, и вывод сам напросился – надо ехать в деревню, заводить огород и жить в красоте, в гармонии, питаться чистым продуктом, взирать красоту и иметь времени для работы столько, сколько она потребует. Вот так.

Вот так и начались наши книжки. Первая книжка была «Волшебная шубейка» Ференца Мора. Было самое заурядное издание, не подарочное, ничего подобного не обещано. Я тогда увлекся офортом. Напросился в творческую группу в Дом творчества «Челюскинская», меня туда отправили с женой.

Чем наше время было прекраснее того, в которое попали мои ученики и все молодое поколение? Сейчас день пребывания в «Челюскинской» стоит восемьсот рублей. Сейчас за все надо платить. А тогда там не только предоставляли прекрасные условия для работы, в частности в технике офорта, но кормили, кормили меня, жену, собак моих. У меня, правда, одна борзая была. Мы даже с собакой там жили.

Это была замечательная богадельня. Там были группы из тридцати человек. Мы всегда приглашали туда своих друзей – артистов, поэтов, актеров, и там устраивались замечательные посиделки. А так – работа двадцать четыре часа в сутки. Вот эта книжка, в конце концов, сделанная так, как она сделалась, не торопясь получить деньги, была переведена в подарочное издание, и главный художник тогда ДЕТГИЗа сказал: «Вот теперь вы можете заказать свою тему», – как будто я до этого не мог заказать тему, а так и было.

Когда меня все-таки уговорили пойти главным художником ДЕТГИЗа после Михаила Александровича Дегтярева, я только из-за этого и пошел, чтобы все молодые и талантливые сумели получить там работу, а не ждали и не выстаивали очередь, когда дают, а до этого делают гадость всякую про Павку Корчагина и прочее. Поэтому вот так все складывалось замечательно, хорошо и радостно в голоде и в холоде. Я все своими руками всю жизнь делаю.

В Союз я поступил только тогда, когда я вступил в кооператив, потому что дом наш сломали и дали на семью очень маленькую комнатку, негде жить было. В кооператив нужно было справку о дополнительной площади. Я пошел в МОСХ, Лемкуль был тогда председателем, говорю: «Мне справку нужно». Он говорит: «Ты не член?» Я говорю: «Нет». – «Ой, у нас же! Я поговорю».

И Генка Калиновский мне уступил очередь, меня приняли и дали справку. «Чего вы раньше не приходили?» А у меня уже книг много было сделано. Но после «Шубейки» я стал все медленней и медленней и все радостней и радостней, потому что Карина Степановна умела радоваться моим работам, а я ее.

– Расскажите про любовь. Как вы познакомились?

– Я с Кариной давно был знаком заочно. Я учился с Васей Ливановым в одном классе в МСХШ. А он все время соседствовал с Володей Высоцким. Мы подружились довольно быстро, он говорит: «Ой, Карина столько слышит о тебе, хотела увидеть». Короче говоря, когда я стал одиноким, Карина оставалась самым близким, замечательным другом, которому мне хотелось рассказывать про себя. И все очень легко и просто.

Прошло какое-то время, главное, что моя мама благословила. Ей все мои прежние варианты очень не нравились. Она все время ее звала на дачу. Я сам сказал: «Карина, мне ты постоянно нужна, если тебе тоже это бы импонировало, давай не на два дома жить, а на один». Так и случилось. Понимаете, есть физическая близость, есть духовная близость. А здесь и то, и другое совпало. Чудо, потому что все, что Господь делает, – это чудо. Или вообще все чудо только от Него, потому что это не запрограммируешь.

То, что я программировал, то, что я хотел достигать, то, что я делал вопреки, – все мимо, потому что всегда, несмотря на какие-то приближения, отдаления, – все равно параллельные жизни. А две жизни совпадают, только когда происходит родство душ. Вот и все, а дальше все как в песне. У каждого работа. Все время мы не разлучались ни на секунду. 43 года.

Я всех учу: хотите долгую и счастливую жизнь – выполняйте несколько законов. Надо в браке не друг на друга смотреть, а в одну сторону. И старайтесь жить так, чтобы своим одеялом укрыть рядом лежащего, а не тянуть на себя. Вот и все, все получится.

Неверующего человека даже не жалко, потому что он сам вредит себе. В заповедях ведь все сказано, и радость приходит немедленно, а мы умнее. «Ну как же? Сначала я нагуляюсь, а вот потом». А ничего не бывает так, как человек самостоятельно решит, потому что дьявол тоже работает, он тоже шепчет в ушко.

Ад не привлекателен. А дорогу к нему дьявол сделал очень привлекательной. И вот от этой привлекательности человек не может избавиться. Самое страшное – это жить и не любить, или любить себя, это одно и то же. Когда в человеке есть любовь к другому, на этом Закон Божий и построен.

– Вы упомянули, что вы с детства ходили в церковь, что вас бабушка водила.

– Да, бабушка. Сам я не ходил, это гораздо позже уже. Сознательно я очень дружил с духовными людьми, но это уже во взрослом возрасте. В 1960-х был настоятелем Лавры, тогда город Загорск, Сергиевой Лавры, был архимандрит Пимен (Хмелевский). Я с ним философствовал, ездил туда, посещал. Ему было около сорока лет, а мне двадцать. Мы очень-очень о многом говорили. Он был меломаном, привозил пластинки из каждой поездки. Я у него брал даже прослушивать.

Это был удивительный человек. Он потом стал митрополитом Саратовским и Волгоградским. Я возил туда к нему сына Альфонса Мухи. Знаете такого художника? Иржи Муха, я с ним в Праге познакомился в 1964 году, и всю жизнь дружили, мы с Кариной к нему туда ездили. Но это было до знакомства с Кариной. Такой момент был на Пасху. Иржи однажды приезжал только в Подмосковье, я его свозил в Лавру, они, я помню, очень долго говорили о путешествии к Гробу Господню и так далее.

Вообще, перелистывая страничку за страничкой жизни, я бы ни одной странички не хотел выбросить. Есть какие-то такие вещи, где я был плохим, не обошлось, к сожалению. А в основном Бог дает.

– Как вы с отцом Пименом познакомились? Как попали в Лавру?

– У моей сестры (мы долго жили вместе) был муж-одноклассник Олег Некрасов. Кстати, они жили в доме на территории нынешнего музея Толстого в Лопухинском переулке. Очень интеллигентная семья, Лисициановы по матери. Они все преподавали на всех факультетах Бауманского института. И во время войны или после они приютили, даже просто включили в свою семью Пимена, вот этого самого постриженного Пимена, дядю Диму в миру, который к тому времени был сиротой. Его родных-священников во время войны уничтожили немцы. Он все время был в этом доме, и мы разговорились, и продолжали разговаривать всю жизнь.

– Всю жизнь так с ним и общались?

– Да. Не так часто, потому что я очень много работал. В свободное время он по праздникам приезжал или так, наскоками. По-моему, только двое суток я провел целиком с ним в его покоях, когда он приезжал, и мы все время много говорили.

– Вы много преподаете в последнее время…

– Я преподаватель постольку-поскольку, возглавляю кафедру иллюстрации и эстампов в Полиграфическом институте, а преподавать стал с 2003-го года. Я влюбился в студентов, и с первого курса по своей методике стал делать дипломы с теми, кто пришел за этим в институт. Много балласта, как всегда и во всем.

Получилось, они за первые книги получали высшие награды, взрослые награды, потому что я-то много книг сделал, я знал, что за отпущенные три года на диплом не всякую книгу можно сделать, особенно если у тебя нет никакого опыта, ты не нашел свой метод, ты не нашел свой стиль, ты вообще не нашел свое отношение к профессии. С первого курса, начиная с азов, как у Станиславского: я есмь, что я хочу и как я это сделаю. Семь лет мало.

Почему я настоял на создании этой надстройки, где не выбрасывались бы они с корочкой об окончании, а с готовым произведением искусства – как живописец кончает, как график-станковист, то есть законченное произведение, под которым художник, подписываясь, сознается в том, что лучше не может? Неконченная книга – это ничто. Будет она, не будет? Как правило, это кончается тем, что сохраняется в ящиках письменного стола, потому что редко кто потом, а тем более сейчас без мастерских, без средств на жизнь, могут закончить.

А начала бывают прекрасные, таланты до сих пор рождаются. Сейчас еще к тому же демография изменилась, и наступает век матриархата, мальчики не идут заниматься таким несерьезным делом, как искусство, им деньги нужны. Это уже состоялось. На дизайне еще немножко учатся, а в художественной иллюстрации…

– Одни девочки?

– Да, одни девочки. Один мальчик, правда, но папа у него издатель. Хороший, кстати, мальчик. Может, что-то у него получится, но он ничего не сделал ко времени окончания, а другие сделали. Но он исключение, он неплохой живописец. Когда я учился, для нас очень важным временем было лето, практика в течение двух месяцев с педагогом. Мы писали этюды, мы общались. А в этом институте этого не было, поэтому для группы талантливых и ищущих людей я создаю эти практики.

Вот у меня в Пушкиногорье они два раза в году делают выставки, в результате у них музей покупает работы. Там немножечко им оказывается материальная помощь, на которую они могут краски покупать. В Зубцове и во Ржеве – это города, где я живу летом, – у них всегда выставки, всегда практика. Художник не может быть не занят любимым делом. Поэтому и результаты хорошие у многих, несмотря на такие, преподнесенные рыночной жизнью сложности, в которые трудно вписаться.

Тогда можно вспоминать старую рыночную пословицу – до революции тоже был рынок, рыночная экономика: сначала художник делает имя, создает произведения бесплатно, как Ван Гог, как все, все, все, за похлебку, а потом имя работает на художника, только потом. А как это время прожить, когда у тебя ни мастерской, ни богатого папы-миллионера и прочее? Теряет русская культура.

Сейчас мы ищем по образу и подобию успевающих культурных образований, таких, как Большой театр, МХАТ и прочие, спонсоров, меценатов, потому что без этого профессия погибла, все. Как-то помощников в этом плане очень мало, если меценаты поймут, что разговор о выживании любимой ими всеми профессии, то можно надеяться на выживание, на спасение. Если нет, то как все хорошее и большое кончается чаще всего с уходом последнего мастера, так и у нас. Хотя и в прошлом Рембрандта четыреста лет не знали, забыли, а потом все равно он воскрес.

Я уже как бы думаю, что скоро моё восьмидесятиелетие, значит, уже много сделать не удастся, надо успеть сделать то, что я не могу не сделать. А этого тоже много. Большой список каждый день.

Фото: Анна Гальперина

Видео: Александр Самсонов

Вот ТУТ все иллюстрации Бориса Диодорова к Винни Пуху поглавно — насладитесь!

А ещё он много иллюстрировал сказки Андерсена и не только…
«Русалочка»

«Снежная королева»

И ещё он рисовал открытки с видами русских городов:

Множество таких открыток можно увидеть ТУТ.

Борис Диодоров: Винни-Пух проиллюстрирован Подмосковьем.
Детство – это не возраст, а состояние души

Источник: Нескучный сад

Разве может иллюстратор жить в деревне и заниматься одной книгой пять лет? Оказывается, да. Но как при этом прокормить семью и не унывать без пресловутой столичной среды? На вопросы корреспондента «НС» Дмитрия ШЕВАРОВА ответил известный художник Борис ДИОДОРОВ.

Борис Аркадьевич Диодоров родился в Москве в 1934 году. Окончил Московский государственный художественный институт им. Сурикова в 1960 г. Народный художник России. Любимая техника — цветной офорт. Профессор Московского государственного университета печати, где организовал и возглавил кафедру иллюстрации и эстампа. Лауреат всех главных отечественных и зарубежных премий в области книжного искусства. Автор иллюстраций к многим произведениям русской и зарубежной классики. Наиболее известны его иллюстрации к сказкам Х.К. Андерсена, «Винни-Пуху» А. Милна, «Удивительному путешествию Нильса с дикими гусями» С. Лагерлеф, «Аленькому цветочку» С.Т. Аксакова, «Народным рассказам» Л. Толстого, «Малахитовой шкатулке» П. Бажова. Проиллюстрировал более 300 книг, выходивших в США, Франции, Испании, Финляндии, Японии, Южной Корее и др. странах.. Работал главным художником издательства «Детская литература». Персональные выставки Бориса Диодорова проходили в Москве, Токио, Берлине, Копенгагене, Вашингтоне, Нью-Йорке.

Члены королевской семьи не носятся по городу с мигалками

— Из рук принцессы Дании вы получили золотую медаль Х.К. Андерсена — главную международную награду в области детской литературы. Знаю, что на вручении вы произнесли речь на английском.
— Ну какая там речь! Я лишь рассказал, что у моего дедушки был потрепанный том со сказками Андерсена, изданный когда-то приложением к «Ниве». Что когда мне их читали, я был уверен, что Андерсен — русский писатель. Датчане смеялись. Андерсен, кстати, собирался в Россию. Мечтал достать, во что бы то ни стало, автограф Пушкина, которого очень любил. И достал! Листочек из пушкинской тетради 1816 года с «Элегией» он хранил до самой смерти, а сейчас он хранится в Королевской библиотеке в Копенгагене.
— Теперь вы часто бываете в Дании?
— Да, теперь я езжу на все дни рождения Андерсена. Премия патронируется двором Ее величества королевы, и каждый год прибавляется один лауреат. Все мы, лауреаты из разных стран, встречаемся 2 апреля у памятника Андерсену.
— А королеву вы видели?
— Она минут пятнадцать беседовала со мной о моих иллюстрациях. Недавно я послал Ее величеству альбом-энциклопедию «Andersen и русские иллюстраторы», где представлены иллюстрации к сказкам Андерсена двухсот русских художников за полтора столетия.
Кстати, королевский двор в Дании не демонстрирует свое богатство, а члены королевской семьи не носятся по городу с мигалками и сиренами. Там все скромно. У меня появилось много друзей-датчан и я в изумлении от их простоты, они все трудяги, все влюблены в культуру.
— Андерсен не превратился для датчан в просто монумент?

— Удивительная вещь: датчане только сейчас по-настоящему открывают для себя Андерсена. Раньше они не знали, как к нему относиться. Они считали, что просто не могло быть на свете такого нескладного, семейно неустроенного датчанина, как Андерсен. Им не нравилось, что он так и не женился, что у него не было приличного дома, что вечно он скитался. И только в недавние годы всемирное признание Андерсена заставило их поменять свое отношение. Решив относиться к Андерсену как человеку, который так и не вышел из детства, они сразу нашли в нем все достоинства, которые можно не только уважать, но и гордиться ими.

Аэростаты на улицах
— При слове «детство», что вам сразу вспоминается?
— Довоенная Москва, летнее утро, запах улицы, по которой только что проехала поливальная машина. Пахнет озоном, свежестью молодой листвы. В комнатах просто лежат снопы света! А еще — деревня на Пахре, где я жил у бабушки. Как я поймал первую рыбу!.. Вообще-то слово «детство» я не могу отнести лишь к прошлому. Прав был тот, кто сказал: детство — это не возраст, а состояние души.
— Но ваше детство перечеркнула война…
— Да ничего подобного, детство продолжалось. Оно у меня и сейчас продолжается. И страха смерти как тогда не было, так и сейчас. Это взрослым было страшно, а нам, мальчишкам, интересно. Кстати, из нашей семьи никто не уехал в эвакуацию.
Война застала нас в деревне Григорчиково под Москвой. Отец каждое лето увозил нас туда — меня и младшую сестренку Лену. Ехали со всем скарбом, вплоть до кроватей. Деревня была маленькой, всего шестнадцать домиков, спускавшихся к Пахре. На горке, над дивной излучиной реки — помещичий сад. Самой усадьбы уже не было, а заросли акации и сирени оставались.

И вот, помню, ребята бегут по улице и кричат: «Война! Война!» Какая война? Да вот с немцами война. Потом приехали зенитки в поле, а в роще обосновалась кавалерийская часть. Нам пострелять иногда давали. В сорок четвертом у меня появилась одностволка, отец подарил, и я ходил охотиться на уток, кормил семью.
Один раз в овраге, метрах в пятистах от нашего дома, я нашел дверцу от немецкого самолета, мы плексиглас оттуда доставали. Потом я приспособил его для красоты в землянке, которую вырыли рядом с домом, когда начались налеты.
— Разве может быть красота в землянке?
— Еще какая! Землянку я украсил ветками, корой, сделал плетеночки из ивняка и орешника вдоль стен, половички нашел какие-то. В любых условиях можно все устроить так, чтобы житье было красивое. Наверное, это у меня от отца, Аркадия Леонидовича. Он же до войны занимался тем, что сейчас называется дизайном, оформлял музей революции.
В начале войны его сразу призвали, отправили в артиллеристы, но когда выяснилось, какой он специалист, его вернули в Москву и он стал главным художником в штабе ВМФ. По его эскизам были сделаны ордена Нахимова и Ушакова.
Когда его отпускали в увольнение, он сразу торопился к нам в деревню — бежал от станции «Горки ленинские» семнадцать километров через леса и поля. И вот однажды весной отец принес рюкзачок яблок, а мы уже спали. Красивые такие крымские яблочки. Скорее всего, не первые, а еще зимнего хранения. Утром я вышел в уборную, к ней надо было через огородик пройти. По пути яблонька росла невысокая, на ней только листочки проклюнулись. Я спросонья гляжу: что такое? Яблоки выросли за ночь! Представьте: отец полночи, наверное, привешивал эти яблочки, чтобы удивить и порадовать нас.
До недавнего времени там, в деревне, росла еще эта яблоня, и береза с тополем, посаженные моей прабабушкой. Я любил на Пахру возвращаться, бродил там один с удочками или с собакой. Однажды возил туда Володю Высоцкого с Мариной Влади — мы с Володей дружили, это еще в середине 60-х было. Сейчас все изъезжено машинами, к реке и не подойдешь, все страшно изменилось. Я там больше не бываю…
— А из деревни в Москву вы вернулись к осени 1941-го?
— Да, я ведь должен был пойти в школу, но они не работали. Взрослые в тревоге, повсюду ежи на вымерших улицах, а мы играем. Конечно, и мы догадывались, какой ужас стоит за фразой «немцы придут», но нам и это было интересно. Мы по-своему готовились встретить врага, и наши игры были больше похожи на тренировки спецназа, как бы сейчас сказали. Когда в октябре 1941-го разбежались все конторы, все было брошено, везде летали листки бумаг, в нашем распоряжении оказались пишущие машинки, арифмометры — в наших играх это были пулеметы. По вечерам — затемнение, сидели при коптилке! Читали какую-нибудь книжку вслух. А днем аэростаты вели по улицам — какое величественное зрелище! — и мы старались подержаться за тросы. Помогали взрослым тушить зажигалки на крышах. Бегали в кино смотреть фронтовые киносборники. На ночь уходили в метро, там были настилы дощатые на шпалах, мешочек вещевой кладешь под голову и спишь себе. Там был свет, можно читать. Я брал с собой толстую книгу Г. Адамова «Тайна двух океанов»; любил рисовать к этой книге, всякие там схватки с осьминогами. В метро все были заняты своим делом, не помню, чтобы какая-то паника была. Ходили туда как на работу. Только дедушка у нас никогда не ходил ни в метро, ни в землянку, которую вырыли во дворе. Он презирал всякую суету.
Первого сентября 1942 года я пошел в первый класс 29-й школы. Мальчики и девочки еще учились вместе, а потом нас разделили. Мальчики попали в 50-ю, вон она, из окошка видна. Я учился там до восьмого класса, а параллельно — в художественной, она была у храма Николы в Хамовниках. Много лет спустя нас с Кариной (жена художника Карина Степановна Филиппова — поэтесса, актриса, выпускница школы-студии МХАТ, — НС) венчал в этом храме отец Димитрий Смирнов.
В 1952 г. меня направили в Московскую среднюю художественную школу имени В.И. Сурикова — ту, что напротив Третьяковской галереи. Там учились дети народных артистов, всех известных художников, за что школу в народе называли «школой одаренных родителей». Но ребята у нас были очень способные. Мы много думали и спорили о смысле жизни. Ходили иногда с ребятами в Обыденскую церковь (храм Илии Пророка (Илии Обыденного) в Обыденском переулке в районе Остоженки — НС). И там ничуть не кощунствовали, а искренне старались вникнуть в службу и почувствовать себя верующими людьми.
На пленэр нас возили в Канев на Украину, в Звенигород — жили там в деревне рядом с Саввино-Сторожевским монастырем. В Бехово на Оке у нас лагерь был, неподалеку от усадьбы Поленова. С нами так носились, что мы чувствовали себя гениями. А с другой стороны — нам ставили очень высокую планку. И сами мы на меньшую планку, чем наш любимый Валентин Серов, не соглашались.
— Такое стремление к идеалу свойственно юности, но потом жизнь быстро подавляет эту романтику. Не от того ли многие творческие люди так часто бывают подвержены унынию?
— Я благодарен Господу за то, что стремление к идеалу, к лучшему — это у меня в характере. И студентам своим говорю: ну нельзя без конца гадать: браться за дело или нет, получится или не получится. Один из учеников классика книжной иллюстрации Евгения Адольфовича Кибрика однажды сказал своему педагогу: «Я хочу стать таким же мастером, как вы!» На что старый мастер ответил: «Не выйдет». «Почему же?» «Потому что в вашем возрасте я хотел стать, как Леонардо да Винчи». Вот почему, когда речь идет о выборе темы диплома, я так настаиваю, чтобы ребята брались за классику. Если что-то делать, то в полную меру того, на что ты способен.

С войны вернулись все семеро
— Такой целеустремленностью и упорством вы тоже в отца?
— Скорее в дедушку. Леонид Диодорович был человек сильный и строгий. Никаких дидактик я от него не слышал, но ослушаться его было невозможно. Кстати, первое сильное впечатление от книги у меня с ним связано. Однажды, а мне было года четыре, дед спросил: «У тебя руки чистые?» «Чистые», — говорю. «Тогда пойдем со мной». Он усадил меня за стол и положил передо мной большую книгу — сытинское издание «Войны и мира» с иллюстрациями А.П. Апсита. Я был поражен тем, что открылось мне за обложкой. Там, под тончайшей папиросной бумагой, был мир, который показался мне куда красивее, чем то, что меня окружало.
Дед говорил редко, но веско. Как-то в классе третьем я пришел к нему поделиться радостью: «Деда, а у нас сейчас был урок сталинской конституции, так вот ты знаешь, что такое коммунизм?» и я взахлеб рассказываю ему, что при коммунизме будет и это, и это, и все бесплатно… Дед так смотрел-смотрел, молча. Когда я выговорился и собрался уходить, он сказал фразу, смысл которой дошел до меня лишь много лет спустя: «Ну, Борька, давай… И не умней только никогда!»
До революции дед был директором по энергетике на Прохоровском заводе — том, что называется Трехгорной мануфактурой. После 1917 года работал там же бухгалтером. Помню старую табличку на дверях: «Л.Д. Смирнов». Табличка оставалась, а фамилию он сменил на Диодоров. Всех мотивов этого поступка я до сих пор не знаю. Говорят, что у Смирновых были ювелирные магазины. Мой дед не имел к ним отношения, но в те годы никто не стал бы вникать в детали. Могли в любой момент придти и спросить: а куда бриллианты-то делись? Порезали бы всю семью.
— Но поразительно, на что поменял ваш дедушка свою прежнюю фамилию. На фамилию, образованную от имени святого мученика, жившего во времена лютых гонений на христиан! Странно, что с такой редкой фамилией как Диодоров, ваш дедушка надеялся затеряться.
— Тем не менее, для ГПУ он затерялся. И, должно быть, не без заступничества святого Диодора. Кстати, среди русских святых известен еще преподобный Диодор Юрьегорский — схимник, прозорливец, основатель Свято-Троицкого монастыря на Юрьевой горе, это в Карелии.
— А иконы тогда в семье оставались?

— И дома было много икон, а в деревне у бабушки Анны Васильевны Беловой вообще — целый иконостас. Она меня и водила в храм. Службы я тогда не понимал. Объяснять же что-либо она, видимо, не решалась или просто не умела.
Я родился в ноябре, в день собора архистратига Михаила, и до войны на этот день мы несколько раз всей семьей ездили в деревню. В соседней с Григорчиково деревне Лукино был храм архангела Михаила, и там Михайлов день — престольный праздник. Помню, на станции «Горки Ленинские» нас встречали тети Аришины сыновья на лошадях, а потом везли нас в розвальнях до Лукино. А там — катанья, гулянья…
Были, как известно, деревни, где молодежь рубила и сжигала иконы, но с сыновьями тети Ариши — а их у нее было десять — этого не случилось. В войну старших семерых призвали и все семеро вернулись!
— Это что-то почти невероятное…
— Да, трудно поверить, но все вернулись по ее молитвам. Помню, у нее была присказка, с которой она ходила по лесу: «Грибок-грибок, высунь лобок. Не высунешь — останешься. Останешься — состаришься. Состаришься — сгниешь». Грибы, заслышав такое, чуть не в лукошко к тете Арише прыгали. Я-то в основном белые выискивал, а она собирала все съедобные подчистую. Дома она их вымачивала в корыте и бочками солила, а зимой всех угощала. Ни одного нищего не пропускала. Только узнавала, что нищий по деревне прошел — бежала за ним следом: «Сыночек, на тебе хлебушка, на тебе грибочков…»
— Крестили вас в этой деревне?
— Нет, в Москве. Крестили меня вместе с сестренкой осенью 1941-го в доме Ирины Анатольевны Тугенгольд на Смоленском бульваре. Ирина Анатольевна была маминой одноклассницей и самой близкой подругой. Она и стала нашей крестной. Помню в сумерках старую деревянную усадьбу с палисадником. Потом пришел священник, перед нами он появился уже в облачении. Принесли таз или корыто, выдвинули стол на середину комнаты, и пошли вокруг него со свечами и тихим пением…

Жить альтернативой
— Вы всегда ощущали себя верующим человеком?

— Всегда. Конечно, был период… нет, не сомнений, а раздумий, но я считаю, что и это было нужно, чтобы укрепиться в вере. У меня всегда было много знакомых среди духовенства, один другого замечательнее. Владыка Питирим, с которым мы познакомились однажды… в Дании. В Москве мы бы, быть может, так не сошлись, все-таки владыка был очень занятой человек, а там мы много и о многом беседовали. Мы потом и здесь встречались не раз. Целая эпоха в моей жизни — многолетняя дружба с наместником Троице-Сергиевой лавры архимандритом Пименом. Иногда он меня принимал, и мы философствовали, спорили. Я все думал: почему же в акте веры отключается сознательное? Мне казалось, что любое глубокое существование человека — в гармонии разума и сердца. Если что-то одно заглушить, будет неполноценность. Понять невозможно, не почувствовав. И почувствовать — это значит понять. Только тогда утренняя молитва будет не формальным исполнением правила, а моим прошением к Богу защитить меня в этот день от моего же произвола, от тех моих поступков, которые могут иметь ужасные последствия. Ну вот хотя бы не убить никого, а умереть самому. Принимая Божьи установления не слепо, не потому, что все так делают, и я так буду делать, а в полном сознании — тогда появляется доверие к смерти. Тогда возможно полюбить врага своего.
— А что это значит — «доверие к смерти»?
— Не трусить, не выживать, а принимать все так, как Господь тебе посылает. Испытания встречать грудью. Вот это и есть доверие к смерти.
— В Москве какие-то любимые ваши места сохранились?
— Не люблю Москву. Уже не люблю. Именно потому, что все любимые места поруганы. И то немногое, последнее, что уцелело, не застраховано от уничтожения. И дерево, и сквер, и дом любой могут снести и вышвырнуть. Стяжатели, которым мало миллиарда, а нужно два, а потом пять — они уже ничего не соображают.
— Наверное, с агрессивной средой нынешних городов особенно трудно смириться художнику.
— Нужно иногда и на себя смотреть со стороны. Не своди счеты, не завидуй, не ругай правительство. Еще Делакуруа говорил, что художник не может состояться, если он ругает своего короля, пусть даже король и правда никуда не годится. Человек должен любить что-то высшее и жить альтернативой. Даже если вокруг все плохо, а ты делай как должно и пусть будет, как будет. А будет все по-божески, поверьте мне.
У нас с женой были чудеса именно в то время, когда они невозможны. Вот вопреки всему. И это я могу связать только с Божьей помощью. Господь услышит и поможет, только ты сам не сломайся, не поддайся беде. Моя Карина часто говорит: «Тебе плохо? Ищи того, кому еще хуже, чем тебе, и бросайся помогать». Поступая так, мы всегда выходили из самых тяжелых испытаний. Из нищенства, болезней, из всего.

«Вини-Пух» проиллюстрирован Подмосковьем
— Кто вами более всех любим в русском искусстве?
— Любишь тех, кого выбираешь в учителя. А когда я учился в МСХШ, это же все наши учителя были: и Аргунов, и Федор Васильев, и Александр Иванов, и Саврасов, и Федотов, и Суриков, и Куинджи, и Врубель… А Крымов с его абсолютным глазом! А Фальк уникальный! Но начинать-то нужно, конечно, с Андрея Рублева, Феофана Грека, Дионисия… Нет, разве всех перечислишь! Как написал мне в книгу отзывов один мальчишка: «В особенности мне понравилось все».
— Когда вы работаете с детской книгой, вы представляете себе какого-то конкретного ребенка?
— Когда работал над Винни-Пухом, то делал это для внучки, ей было четыре года. По этой книге она и читать потом научилась. А рисовал я в «Винне-Пухе» свое детство: Григорчиково, шалаши, лес, игры наши…
— Сколько времени занимает у вас иллюстрирование одной книги?
— По-разному. Вот к сборнику поэзии Ивана Сергеевича Тургенева я пять лет делал двуцветные офорты. По тому, что у меня получалось, я чувствовал, что это могли бы быть иллюстрации и к Баратынскому, допустим. Никто мне об этом не говорил, я сам это видел, и мне хотелось добиться в своих работах такой полноты, такой плотности бытия, какую мы видим в капле росы — там весь мир отражается. Я сделал тысячу вариантов и девятьсот девяносто девять отбросил.
— Что дети лучше воспринимают в иллюстрации — реализм или какой-то модернистский стиль?
— Модернистские стили относятся скорее не к иллюстрации, а к дизайну. А иллюстрация — это всегда реализм. Дело не в реализме как таковом. В искусстве важна духовная составляющая и я не знаю, как этого достичь вне реализма.
— Что такой современный стиль в иллюстрировании?
— Это может волновать только ремесленников от искусства. Я никогда не искал новое ради нового, и не думал о том, совпаду ли я в своих работах с модными тенденциями, или нет. Слова «современный» для меня не существует. Категория вечности — вот единственная категория и в жизни, и в искусстве, на которую стоит ориентироваться. Когда-то современники упрекали Андерсена в том, что добро порой проигрывает в его сказках. На что он отвечал: «Добро побеждает в вечности».
— А всегда ли на иллюстрации добро должно побеждать зло?
— Всегда.
— Иллюстрация должна развлекать или питать воображение?
— Она должна развивать.
— Хорошие детские книги учат мечтать, а многие духовники говорят, что мечтательность опасна.
— Мечта сопутствует детству и это прекрасно. Но важно — о чем мечтать. О каком-то навороченном мобильном телефоне, о «крутой» машине или о том, чтобы помогать людям, открыть новое лекарство или новую звезду? Мечты не должны быть пустыми.
— В своих иллюстрациях вы не делаете никакой скидки ребенку, не приседаете на корточки…
— Это для меня принципиально. Ребенок должен чувствовать, что с ним говорят всерьез.

Традиция и компьютер
— Сейчас православные издательства издают много книг для детей. Увы, художественный уровень таких изданий часто удручает. Что с этим делать — может быть открыть факультеты книжного искусства в богословских институтах и духовных академиях?
— Нет, я думаю, что в этих вузах просто должна быть открытая для всех издательств и художников консультация. Например, на факультете церковных художеств или на филологическом. Ведь даже талантливый художник, большой мастер, может быть не совсем грамотным богословски. В средние века художники с рождения впитывали эти знания. Дюрер и Рембрандт, согласитесь, неплохо справлялись с евангельскими темами.
Но недостаток богословских знаний — это полбеды. Есть специалисты, они помогут разобраться. А беда в том, что у нас почти не остается хороших художников. Школа их подготовки — я говорю прежде всего о высшей школе — загибается в России. Если раньше институты брали лучших воспитанников художественных лицеев и училищ, то теперь берут с улицы. Год-два репетиторского натаскивания или обучения в каком-то случайном заведении — и ты уже студент. От беспомощности начинают рисовать под детей, маскируя экспрессией отсутствие академической школы, неумение нарисовать грамотно фигуру человека. А ведь все искусство — вокруг человека, от этого никуда не денешься.
Я не так давно был в Вене в художественной академии и обнаружил, что и там ребята сидят у компьютера. Живопись стала «свободной» — свободной от мастерства, традиций, глубины.
— Теперь понятно, почему наших художников-иллюстраторов так ценят за рубежом.
— Да, оказалось, что русская школа иллюстрации востребована там больше, чем на родине. Все наши лучшие художники работают для зарубежных издательств. И не от хорошей жизни. Если в советское время расценки на оформление книги были совершенно прозрачными и понятными, то сейчас художника обманывают и унижают на каждом шагу. Тебе дают аванс, а после выхода книги ты никому не нужен. Ты даже не знаешь доподлинно, каким тиражом твою книгу выпустили. Мало того: подсовывают такие договоры, по которым в нарушение авторского права издательства не возвращают художнику оригиналы его работ.
Хотя есть, конечно, и порядочные издательства, где любят художника. К счастью, их не так мало, поэтому назову лишь те, что мне сейчас вспомнились: петербургское «Вита Нова», московские «Арбор» и «Мир детства», калининградский «Янтарный сказ».
— Вы не раз бывали на международных биеннале иллюстрации. Как там себя чувствуют наши книжные графики?
— Неуютно. Последнее время и там происходит вытравливание искусства. Компьютер вытравливает мастерство. Слово «традиция» стало обвинением. Когда я последний раз был в Братиславе один польский художник, подводя от имени жюри итоги, сказал страшную, на мой взгляд, фразу: «Ну, наконец-то, победила современная традиция!» Он имел в виду компьютерную графику. И гран-при получила японка за компьютерные картинки. По статусу лауреат на будущий год привозит свою персональную выставку. И она не привезла ни одного рисунка, ей просто нечего было показать. Оказалось, что она вообще не рисует на бумаге и не имеет художественного образования.
У меня была большая выставка в Германии, в старом костеле, и ко мне подходили и старички, и молодые люди: «Спасибо, мы ничего такого уже давно не видим!» Художник работает долго и платить ему надо дорого, а тот, кто подвизается на компьютере, скажет: «Вам «Войну и мир»? Да за неделю сделаю!» И сделает. У нас в университете учатся студенты из одной восточной страны. Из первого выпуска два или три человека еще немного рисовали, а последние уже не рисовали ничего. Они знают программу аниматики и приносят такой ужас, скомпилированный на экране монитора!

Ни одной книги — ради заработка
— Понятно, как служит Богу иконописец. А вот верующий художник-иллюстратор — в чем может состоять его служение Богу?
— Во-первых, в выборе произведения. Ты должен выбрать автора, который помогал бы тебе творить благо, дарить красоту, отдавать последнее. В стремлении соединиться с таким автором, адекватно выразить его духовный и художественный мир, и может заключаться служение. Тогда и Господь подаст силы, укрепит волю…
— Но сейчас, согласитесь, молодому человеку, да еще с семьей трудно пять лет сидеть над иллюстрированием Тургенева. Это просто невозможно.
— Я тоже когда-то думал, что это невозможно. Но все изменилось после встречи с Кариной. Наша жизнь началась с того, что она увидела, над какими книгами я работаю. Большую часть книг она отложила: «Они не стоят твоего внимания, отнесем их обратно в издательство». Я говорю: «А жить как?» «Господь не оставит». И тогда я взялся за сказку «Волшебная шубейка» венгерского писателя Ференца Мора, выбрав самую сложную технику. С тех пор я так и живу. Ни за одну книгу я не брался лишь ради заработка. Так что не надо трусить.
— Я плохо представляю, как можно сказать жене и детям: вы поживите пока, чем Бог пошлет, а я посижу над Тургеневым…
— А мы так и жили с Кариной с 1971 года, и дочку растили. У нас часто ни копейки не было. Помогали друзья. Мы уехали в деревню и жили там с апреля по ноябрь, а иногда и зимой. Карина терпеть не могла деревни, но я понимал, что над книгой я буду работать несколько лет и только там, в деревне, я прокормлю семью. Мы оказались в красивейшем месте на Волге. Я полюбил сельское хозяйство, полюбил агротехнику, а за грибами и ягодами я всегда любил ходить. У нас столько запасов и заготовок было, что они не только нас спасали, но мы вокруг всех старушек кормили, и родственников угощали. Квашеная капуста, соленые огурчики-помидорчики, варенья, все овощи — чего только не было! Голодными никогда не сидели.
Не помню, что из увиденного мною в деревне я буквально переносил в свои работы, но мне хотелось донести эту свою переполненность ощущением красоты, гармонии.
— А вернисажи, друзья-художники?
— Так вокруг меня скоро поселились художники. В 1983 г. мы открыли в Борках, в бывшей усадьбе Озерова (В.А. Озеров — драматург, один из основателей русского сентиментализма — НС) сельскую картинную галерею; она стала потом филиалом Тверской областной картинной галереи. Туда дарили свои работы академики живописи, там есть работы мастеров Серебряного века. Потом мы открыли выставочный центр во Ржеве. Сейчас там проходит выставка Ефрема Зверькова, классика пейзажной живописи.
— Но все-таки столичная художественная среда…
— Да никакой тут художественной среды давно нет. Одно торгашество осталось и тусовки. Все это я видел еще в начале 80-х на Западе. Когда я первый раз увидел эти прославленные галереи в Париже, мне страшно стало. Я увидел такой синдикат, такую мануфактуру, где все хотят быть оригинальными, а получается все одинаково бездарным.
Помню, узнав о том, что в ЦДХ привезли выставку моего любимого Джорджо Моранди, мы с Кариной из деревни поехали в Москву. Моранди творил в бедной послевоенной Италии, но за свою жизнь ни одного произведения не продал! Причем это не было самоцелью; просто он не представлял, что могут быть другие цели. С его выставки мы с Кариной долго не могли уйти, не хотелось уходить. Так бывает только при встрече с настоящим художником. Простота, свет, искренность и чувство меры — вот первое, чем проявляет себя настоящее искусство.

Выходя из ЦДХ, мы встретили знакомую искусствоведку, она меня спросила: «А завтра-то вы придете? Сюда вся Москва будет ломиться!» и назвала фамилию художника. Мы сказали, что уезжаем сейчас обратно в деревню, у нас там хозяйство, собака. «Ну пойдемте, проведу вас…» И она провела нас на выставку, которую еще только развешивали. Я увидел анатомию плоти, которая буквально вываливается на зрителя, и тут же Сталин с Лениным. И весь этот рвотный порошок — в нефритовых рамах.
Я почувствовал себя больным и совершенно разбитым. Только одна мысль меня утешала: сегодня вечером мы вернемся в деревню, и там никакие глупости не будут лезть мне в голову, потому что я буду видеть совершенство творений Божьих. Господи, сколько красоты ты открываешь мне там каждую минуту!..
Из напутственного слова к выпускникам факультета графических искусств МГУП профессора Бориса Диодорова (записано на защите дипломов летом 2007 года):
— Я хочу вам пожелать: без промедления беритесь за классику. Она у нас давно не иллюстрируется глубоко, на века. В мире она уже вообще не иллюстрируется. Мы, наверное, последние, кто еще не до конца утратили эту высокую традицию.
Искусство, если оно духовно, — это категория вневременного. Художник должен быть не только профессионалом самой высокой пробы, но еще и личностью. А для этого надо много читать, браться за самые дерзновенные мечты. Я знаю, как это трудно, но я все силы отдам, чтобы помочь вам в осуществлении высоких замыслов. Сейчас одна девочка на третьем курсе заявила тему иллюстраций к «Войне и миру». Вы знаете, как я счастлив! Я мечтал о «Войне и мире» всю жизнь, но мне никто не помог, а я вот сейчас могу помочь, и осуществить это дело совершенно реально. Музей Л. Толстого уже готов нас консультировать…
Мы, ваши старые учителя, пока еще вот живы, но не можем заглядывать далеко. Поэтому — спешите, чтобы мы могли успеть вам помочь… Дай Бог вам справиться с обстоятельствами нашей быстроменяющейся жизни, которая заставляет вас сразу думать о материальном… А вы знаете… я всей своей жизнью подтверждаю: деньги не нужны! Во всяком случае, их отсутствием нельзя себя оправдывать. Нельзя говорить себе: вот сейчас я подзаработаю, а заветные мечты отложу до лучших времен. Так ничего не выйдет. А мечта, если вы не предадите ее, воздаст вам потом по заслугам. Художественные удачи в работе над классикой — они бессмертны. Поверьте мне… Вот смотрю на вас и уже знаю, кто мне поверил.

Беседовал Дмитрий Шеваров
Фото Евгения Глобенко

Приблизительное время чтения: 8 мин.

Мы сидим с художником Борисом Диодоровым и его женой, поэтессой Кариной Филипповой, в уютной гостиной старого дома на Остоженке и пьем кофе из чашек с изображением Русалочки. Дизайн самого Андерсена! Сервиз Борису Диодорову подарила датская королева. Накануне 200-летия Г. Х. Андерсена, которое отмечалось в 2005 году, члены королевской семьи Дании назначили чрезвычайных послов — посланников Андерсена от разных стран мира. Самых разных людей: писателей, художников, актеров — объединила любовь к книгам Андерсена и желание рассказать о его творчестве соотечественникам. Среди двенадцати посланников Андерсена от нашей страны был Борис Диодоров, которого называют лучшим российским иллюстратором великого сказочника. Из рук датской принцессы в 2001 году он получил высшую в андерсениаде награду — Гран-при Премии имени Г. Х. Андерсена.

Имя Бориса Диодорова внесено в Почетный список лучших в мире иллюстраторов детской книги. Его работы находятся в самых престижных музеях мира. Он оформил более четырехсот книг, среди которых «Винни-Пух» А. Милна, «Удивительное путешествие Нильса с дикими гусями» С. Лагерлёф, «Аленький цветочек» С. Аксакова, «Народные рассказы» Л. Толстого, «Малахитовая шкатулка» П. Бажова… Но самой большой его любовью остается творчество Г. Х. Андерсена.

«Добро побеждает в вечности»

Со сказками Андерсена Борис Диодоров познакомился еще до войны. Легендарного сказочника он всегда считал русским писателем. Во всяком случае, к русской культуре великий датчанин всегда был неравнодушен. «Андерсен любил Пушкина и много лет мечтал приобрести его автограф, — рассказывал Борис Аркадьевич. — Однажды ему это удалось, и до конца жизни он не расставался с листочками бумаги, где Пушкин написал стихотворение «Пробужденье» и отрывок из элегии «Мечты, мечты! Где ваша сладость?». Теперь бесценные автографы хранятся в Королевской библиотеке в Копенгагене».

Диодоров говорит, что каждую сказку Андерсена он иллюстрировал по пять лет. «Я книгу делаю годами. Я страдаю». Когда работал над макетом к «Русалочке» и дошел до момента, когда Русалочка, отказавшись убивать принца, обрекает себя на гибель, — незаметно для себя горько плакал. «В переводе Ганзенов, — говорит Борис Аркадьевич, — в этот эпизод была заложена энергетика верующих людей, поверивших в эту ситуацию. А у других переводчиков, выстроивших этот отрывок, может быть, красивее, — нет веры. И им — не веришь. Я считаю, что неверующий человек не может адекватно переводить то, что написал или сказал верующий человек. Это разные миры. Вот выпустили четырехтомное издание к юбилею Андерсена. Среди переводчиков ни одного верующего!..

Я уверен, что главное, когда иллюстрируешь Андерсена — это вера в жизнь вечную. Иначе некоторые сказки Андерсена могут показаться страшными. Его еще современники упрекали в том, что добро порой проигрывает в его сказках. На что он отвечал: «Добро побеждает в вечности» Для меня очень важно, что Андерсен был глубоко верующим человеком».

С Андерсеном в жизни Бориса Диодорова связано много поистине сказочных историй. «В одночасье я потерял все документы — на квартиру, на машину. Дня четыре мы с женой безуспешно переворачивали в квартире все ящики и секретеры, а потом Карина мне наказала: «Иди в церковь и проси прощения, что так долго там не был». Возвращаюсь — и в первом же открытом ящике обнаруживаю пропажу, причем демонстративно положенную сверху. Рассердился на жену: думал, розыгрыш… Через пять минут — звонок из посольства: «Вы не будете против выдвижения на премию Андерсена?»…

 «Мир, созданный святыми»

Вообще-то его фамилия должна быть — Смирнов. Дед, Леонид Диодорович, был родственником знаменитых Смирновых, купцов первой гильдии, работал на Трехгорной мануфактуре, до революции директором-энергетиком, после — бухгалтером. Имел дом на Красной Пресне, который отобрали после революции. Оставалась еще квартира на Зубовском бульваре — восемь комнат. В результате «уплотнения» осталась комната в пятнадцать метров, где семья жила впятером. На двери квартиры была медная дощечка «Смирнов Л. Д.». «После революции, — рассказывал Борис Аркадьевич, — дед поменял фамилию на Диодоров: боялся, что придут искать бриллианты (которых не было — Н. Б.) и всех убьют или сошлют. Это его спасло. Он был умен, был книгочеем, имел хорошую библиотеку». Сыну дал прекрасное воспитание. Аркадий Диодоров был художником. Оформлял музеи, делал рисунки, писал тексты, рисовал этикетки для кондитерских фабрик. Во время войны был главным художником штаба Военно-морского флота, разработал эскизы орденов Нахимова и Ушакова.

Первое знакомство с книгой у Бориса Диодорова состоялось благодаря деду, в четыре года. «Он превратил это в какое-то священнодействие. Посмотрел мои руки: «Пойди-ка помой!» Потом усадил меня за стол с белой скатертью и достал том «Войны и мира» сытинского издания 1912 года с иллюстрациями художника-баталиста А. П. Апсита. И когда я открыл ее, то увидел мир, который я никогда не видел в окружающих меня пространствах (хотя в театр меня уже водили в это время). И я понял, что есть мир красоты, мир, созданный святыми, как мне тогда казалось. Потому что я не мог представить, что это может нарисовать обычный человек, художник.

Дед покупал мне детские книги с иллюстрациями Конашевича, Ре-Ми (сокращенно от «Ремизов» — псевдоним художника-сатирика Николая Владимировича Васильева, первого иллюстратора «Крокодила» К. Чуковского — Н. Б.). С тех пор началась моя первая библиотека. Когда я пошел в первый класс, мама давала деньги на завтрак, а я искал на Арбате в книжных магазинчиках что-нибудь интересное. Надо сказать, картинки меня всегда увлекали. Я даже дорисовывал, когда мне казалось, что в иллюстрации чего-то не хватает. Помню, была книжка Адамова «Тайна двух океанов» — я в ней очень много всего дорисовал. Но относился к этому несерьезно…»

Серьезное отношение к рисованию появилось, когда Борис Диодоров стал учеником Московской средней художественной школы, которую называли «художественной школой для одаренных детей». «Мы жили только искусством, — вспоминает Борис Аркадьевич. — Каждый год двухмесячная практика в прекрасных местах: Поленово, Канев на Украине… Там были замечательные педагоги и знаменитый директор Каренберг. Я учился у Николая Ивановича Андрияки, отца Сергея Андрияки. Я помню, как папа брал Сережу на практику в лагерь, куда нас возили на лето…»

«Господь никого не уговаривает…»

Борис Диодоров родился в день Собора архистратига Михаила. Во время войны его с сестрой крестили тайно в доме их крестной Ирины Анатольевны Тугенгольд на Смоленском бульваре. Бабушка возила причащаться. Верующим он был всегда. Был близко знаком со многими духовными лицами: с владыкой Питиримом, с митрополитом Саратовским и Волгоградским Пименом (Хмелевским), которого называл просто — дядя Дима. «Он был беспризорным, родители умерли от голода во время войны, и его одно время приютила семья Некрасовых, родственники по мужу моей средней сестры, которые жили неподалеку от нас. Я часто к нему ездил, когда учился в художественном институте. Я даже возил к нему сына Альфонса Мухи (чешский живописец и иллюстратор, яркий представитель эпохи модерна — Н. Б.), Иржи, с которым мы дружили…» К осознанной вере Борис Диодоров пришел в результате долгих раздумий и исканий.

«Как-то раз с одной знакомой разговорились о вере. «Ну, я не верующая, я сомневающаяся». А я говорю: «Полуверующая, что ли?» Ну как можно сомневаться, если тебе предлагают быть счастливым?…

Чем больше красоты художник открывает человеку, тем вера в жизнь становится прекрасней. Это ведет к сотворчеству. Все мы видим всю эту окружающую гнусность. Я тоже задумался однажды: как же тогда жить? И понял: альтернативой! Не агитировать, не собираться на демонстрации, не тратить силы на то, чтобы воевать со специально обученными войсками жлобов и гадов — они всегда победят…

Господь никого не уговаривает, но он всегда дает знать, что ты по-человечески существуешь. Каждый может вспомнить множество таких сигналов — как подтверждение этому».

Однажды, в трудные 1990-е, когда Диодоров по году не получал гонорар за оформленные книги, они с женой отдали последние деньги приятельнице, которая жила вообще впроголодь. «А вскоре, — рассказывал Борис Аркадьевич, — приходят малознакомые люди, которые стали потом нашими главными спонсорами. «Простите, — говорят, — не успели цветы купить, вот, купите себе цветы» И кладут какой-то конверт. После их ухода мы обнаружили в этом конверте… тысячу долларов. Карина говорит: «Ты понимаешь? Нас Господь учит! Мы отдали последнее…» Так вот, на вопрос, как жить, когда трудно, есть один ответ. Искать, кому еще хуже. И помочь. Тогда свои беды отступают. Только надо верить не для того, чтобы получить, а чтобы отдавать последнее…».

О сентиментальности

«Меня все время ловили на слове «сентиментальный», — признается Борис Диодоров. — Это слово было у коммунистов ругательным. В советских словарях писали рядом с ним, не стесняясь: «сопливый», «лживая жалость». Словно это какое-то гадостное состояние. А у религиозного человека это называется состоянием катарсиса. Это происходит тогда, когда душа реагирует или слезами, или смехом. Это высшее проявление душевного состояния. Обычно когда мы плачем? Когда встречаем что-то запредельно прекрасное…»

В иллюстрации должна быть душа

Когда Бориса Диодорова спрашивают, в какой манере выполнены его работы, он отвечает, что легче назвать ту, в которой он не работал. Художник владеет самыми разными техниками: высокая гравюра, акварель, офорт… «Книги сами подсказывают технику, я прислушиваюсь к ним», — признается Диодоров. Иллюстрации к Андерсену — это офорт, акватинта, акварель. По сложности их можно приравнять к станковым картинам. «Винни-Пух» — перо и акварель. Мягкий, уютный, очень ребячий мир, словно рисовал сам медвежонок. Когда художник работал над сказками венгра Ференца Мора, он освоил технику подкрашенной гравюры — вид графики, близкий к русскому лубку. Приступая к «Путешествию Нильса с дикими гусями» первый раз применил акватинту. Вспоминая работу над сказкой «Людовик Четырнадцатый и Тутта Карлсон», выполненную пером и тушью, Борис Диодоров говорит: «Это озорная книжечка, искрометная. Хотелось, чтобы эти дурашливые характеры были достоверны, чтобы ребенок в них поверил. Я и сам в них верил…»

«У художника всегда есть опасность заштамповаться, то есть не впускать душу в рисунок, — продолжает он. — В литературе существуют жанры, национальные условия. Нельзя работать все время одинаково…

Я отношусь к иллюстрации как к искусству своего жанра, утвердившегося через века. Первая иллюстрация была для книг церковных, божественных. Там без души было невозможно. Именно душа — составляющая любого искусства — и должна быть в иллюстрации. Искусство — это человек. Если человек пуст, мне неинтересно с ним. А если в его книге, рисунке проявляется душа, я не могу насмотреться, потому что через каждый отрезок времени я взрослею и начинаю открывать для себя новые качества. Только страданиями, только радостями — только этими состояниями души можно аккумулировать что-то. Искусство именно поэтому существует вне времени. Автор умирает, а его произведения живут. Кого переиздают все время? У кого душа — составляющая часть творчества. Это я давно открыл. И перестал стесняться».

Рисунки: Борис Диодоров

Художник Диодоров Борис Аркадьевич

Борис Аркадьевич Диодоров картины

Борис Аркадьевич Диодоров Русалочка

Иллюстратор Борис Диодоров

«Русалочка». Иллюстратор Борис Диодоров

Борис Диодоров Русалочка

Борис Диодоров художник

Диодоров художник

Иллюстратор Борис Диодоров

Борис Диодоров Снежная Королева

Борис Диодоров иллюстрации к русалочке

Борис Диодоров Русалочка

Борис Диодоров иллюстрации

Борис Аркадьевич Диодоров картины

Б Диодоров художник

Борис Аркадьевич Диодоров иллюстрации

Диодоров художник иллюстратор

Борис Диодоров художник

Борис Диодоров художник иллюстратор

Диодоров Снежная Королева иллюстрации

Борис Диодоров художник

Борис Диодоров Андерсен

Диодоров художник

Борис Диодоров художник

Борис Диодоров Дюймовочка

Иллюстратор Борис Диодоров

Иллюстратор Борис Диодоров

Винни пух художник Диодоров

Ба Диодоров

Борис Диодоров Аленький цветочек

Борис Диодоров иллюстрации к путешествию Нильса

Борис Диодоров путешествие Нильса с дикими гусями

Русалочка Ганс христиан Андерсен книга

Иллюстрации к снежной Королеве Диодорова

Иллюстрации Бориса Диодорова

Сергей Аксаков Аленький цветочек Борис Диодоров

Сельма Лагерлеф чудесное путешествие Нильса с дикими

Борис Диодоров Аленький цветочек

Диодоров Борис Аркадьевич выставка

Евгения Двоскина иллюстрации Пеппи длинный чулок

Виктор Нечитайло иллюстрации Аленький цветочек Аксакова

Джон Тенниэл Чеширский кот

Фон по сказкам Пушкина

Яцек Йерка библиотека

Книга цветы

Книжная иллюстрация

Иллюстрирование книги

Stepan Zavrel иллюстрации

Художник Диодоров Русалочка

Книга разворот обложка

Креативная реклама книг

Издательство Азбука художники

Борис Диодоров иллюстрации Аленький цветочек

Кирилл Златков художник

Чудесное путешествие Нильса Диодоров

Борис Диодоров Русалочка

Художник Борис Диодоров Аленький цветочек

Борис Диодоров иллюстрации к русалочке

Сказка про Аленький цветочек

Dog Sailor

Аленький цветочек Сергей Аксаков иллюстрации купец

Борис Диодоров Снежная Королева

Красивые иллюстрации к книгам

Художник Борис Диодоров Аленький цветочек иллюстрации

Сказки Пушкина иллюстрации Власовой

Борис Диодоров иллюстрации

Винни пух Диодоров

Лабиринт из книг

Красная шапочка иллюстрации известных художников

Винни пух Алан Милн иллюстрации

Фантастические цветы

Иллюстратор Энн Ивонн Гилберт

Выставка Бориса Диодорова

Борис Диодоров Русалочка

Иллюстрация детской книги

Ральф Стедман иллюстрации Алиса

Детские унигииллюстрации