Булгаков про яйца рассказ

  • Полный текст
  • Глава 1. Куррикулюм витэ профессора Персикова
  • Глава 2. Цветной завиток
  • Глава 3. Персиков поймал
  • Глава 4. Попадья Дроздова
  • Глава 5. Куриная история
  • Глава 6. Москва в июне 1928 года
  • Глава 7. Рокк
  • Глава 8. История в совхозе
  • Глава 9. Живая каша
  • Глава 10. Катастрофа
  • Глава 11. Бой и смерть
  • Глава 12. Морозный бог на машине
  • Примечания

Глава 1. Куррикулюм витэ профессора Персикова

16 апреля 1928 года, вече­ром, про­фес­сор зоо­ло­гии IV госу­дар­ствен­ного уни­вер­си­тета и дирек­тор зоо­ин­сти­тута в Москве Пер­си­ков вошел в свой каби­нет, поме­ща­ю­щийся в зоо­ин­сти­туте, что на улице Гер­цена. Про­фес­сор зажег верх­ний мато­вый шар и огляделся.

Начало ужа­са­ю­щей ката­строфы нужно счи­тать зало­жен­ным именно в этот зло­счаст­ный вечер, равно как пер­во­при­чи­ною этой ката­строфы сле­дует счи­тать именно про­фес­сора Вла­ди­мира Ипа­тье­вича Персикова.

Ему было ровно 58 лет. Голова заме­ча­тель­ная, тол­ка­чом, лысая, с пуч­ками жел­то­ва­тых волос, тор­ча­щими по бокам. Лицо гладко выбри­тое, ниж­няя губа выпя­чена впе­ред. От этого пер­си­ков­ское лицо вечно носило на себе несколько каприз­ный отпе­ча­ток. На крас­ном носу ста­ро­мод­ные малень­кие очки в сереб­ря­ной оправе, глазки бле­стя­щие, неболь­шие, росту высо­кого, суту­ло­ват. Гово­рил скри­пу­чим, тон­ким, ква­ка­ю­щим голо­сом и среди дру­гих стран­но­стей имел такую: когда гово­рил что-либо веско и уве­ренно, ука­за­тель­ный палец пра­вой руки пре­вра­щал в крю­чок и щурил глазки. А так как он гово­рил все­гда уве­ренно, ибо эру­ди­ция в его обла­сти у него была совер­шенно фено­ме­наль­ная, то крю­чок очень часто появ­лялся перед гла­зами собе­сед­ни­ков про­фес­сора Пер­си­кова. А вне своей обла­сти, т.е. зоо­ло­гии, эмбрио­ло­гии, ана­то­мии, бота­ники и гео­гра­фии, про­фес­сор Пер­си­ков почти нико­гда не говорил.

Газет про­фес­сор Пер­си­ков не читал, в театр не ходил, а жена про­фес­сора сбе­жала от него с тено­ром оперы Зимина в 1913 году, оста­вив ему записку такого содержания:

Невы­но­си­мую дрожь отвра­ще­ния воз­буж­дают во мне твои лягушки. Я всю жизнь буду несчастна из-за них.

Про­фес­сор больше не женился и детей не имел. Был очень вспыль­чив, но отход­чив, любил чай с морош­кой, жил на Пре­чи­стенке, в квар­тире из 5 ком­нат, одну из кото­рых зани­мала сухонь­кая ста­рушка, эко­номка Марья Сте­па­новна, ходив­шая за про­фес­со­ром как нянька.

В 1919 году у про­фес­сора отняли из 5 ком­нат 3. Тогда он заявил Марье Степановне:

– Если они не пре­кра­тят эти без­об­ра­зия, Марья Сте­па­новна, я уеду за границу.

Нет сомне­ния, что если бы про­фес­сор осу­ще­ствил этот план, ему очень легко уда­лось бы устро­иться при кафедре зоо­ло­гии в любом уни­вер­си­тете мира, ибо уче­ный он был совер­шенно пер­во­класс­ный, а в той обла­сти, кото­рая так или иначе каса­ется зем­но­вод­ных или голых гадов, и рав­ных себе не имел за исклю­че­нием про­фес­со­ров Уильяма Веккля в Кем­бри­дже и Джи­а­комо Бар­то­ло­мео Бек­кари в Риме. Читал про­фес­сор на 4 язы­ках, кроме рус­ского, а по-фран­цуз­ски и немецки гово­рил как по-рус­ски. Наме­ре­ния сво­его отно­си­тельно загра­ницы Пер­си­ков не выпол­нил, и 20‑й год вышел еще хуже 19-го. Про­изо­шли собы­тия, и при­том одно за дру­гим. Боль­шую Никит­скую пере­име­но­вали в улицу Гер­цена. Затем часы, вре­зан­ные в стену дома на углу Гер­цена и Мохо­вой, оста­но­ви­лись на 11 с 1/4, и, нако­нец, в тер­ра­риях зоо­ло­ги­че­ского инсти­тута, не вынеся всех пер­тур­ба­ций зна­ме­ни­того года, издохли пер­во­на­чально 8 вели­ко­леп­ных экзем­пля­ров квак­шей, затем 15 обык­но­вен­ных жаб и, нако­нец, исклю­чи­тель­ней­ший экзем­пляр жабы Суринамской.

Непо­сред­ственно вслед за жабами, опу­сто­шив­шими тот пер­вый отряд голых гадов, кото­рый по спра­вед­ли­во­сти назван клас­сом гадов бес­хво­стых, пере­се­лился в луч­ший мир бес­смен­ный сто­рож инсти­тута ста­рик Влас, не вхо­дя­щий в класс голых гадов. При­чина смерти его, впро­чем, была та же, что и у бед­ных гадов, и ее Пер­си­ков опре­де­лил сразу:

– Бес­кор­мица!

Уче­ный был совер­шенно прав: Власа нужно было кор­мить мукой, а жаб муч­ными чер­вями, но поскольку про­пала пер­вая, постольку исчезли и вто­рые. Пер­си­ков остав­ши­еся 20 экзем­пля­ров квакш попро­бо­вал пере­ве­сти на пита­ние тара­ка­нами, но и тара­каны куда-то про­ва­ли­лись, пока­зав свое злост­ное отно­ше­ние к воен­ному ком­му­низму. Таким обра­зом, и послед­ние экзем­пляры при­шлось выки­нуть в выгреб­ные ямы на дворе института.

Дей­ствие смер­тей и в осо­бен­но­сти Сури­нам­ской жабы на Пер­си­кова не под­да­ется опи­са­нию. В смер­тях он цели­ком почему-то обви­нил тогдаш­него нар­кома просвещения.

Стоя в шапке и кало­шах в кори­доре высты­ва­ю­щего инсти­тута, Пер­си­ков гово­рил сво­ему асси­стенту Ива­нову, изящ­ней­шему джентль­мену с острой бело­ку­рой бородкой:

– Ведь за это же его, Петр Сте­па­но­вич, убить мало! Что же они делают? Ведь они ж погу­бят инсти­тут! А? Бес­по­доб­ный самец, исклю­чи­тель­ный экзем­пляр Пипа аме­ри­кана, дли­ной в 13 сантиметров…

Дальше пошло хуже. По смерти Власа окна в инсти­туте про­мерзли насквозь, так что цве­ти­стый лед сидел на внут­рен­ней поверх­но­сти сте­кол. Издохли кро­лики, лисицы, волки, рыбы и все до еди­ного ужи. Пер­си­ков стал мол­чать целыми днями, потом забо­лел вос­па­ле­нием лег­ких, но не умер. Когда опра­вился, при­хо­дил два раза в неделю в инсти­тут и в круг­лом зале, где было все­гда, почему-то не изме­ня­ясь, 5 гра­ду­сов мороза, неза­ви­симо от того, сколько на улице, читал в кало­шах, в шапке с науш­ни­ками и в кашне, выды­хая белый пар, 8 слу­ша­те­лям цикл лек­ций на тему «Пре­смы­ка­ю­щи­еся жар­кого пояса». Все осталь­ное время Пер­си­ков лежал у себя на Пре­чи­стенке на диване, в ком­нате, до потолка наби­той кни­гами, под пле­дом, каш­лял и смот­рел в пасть огнен­ной печурке, кото­рую золо­че­ными сту­льями топила Марья Сте­па­новна, вспо­ми­нал Сури­нам­скую жабу.

Но все на свете кон­ча­ется. Кон­чился 20‑й и 21‑й год, а в 22‑м нача­лось какое-то обрат­ное дви­же­ние. Во-пер­вых: на месте покой­ного Власа появился Пан­крат, еще моло­дой, но пода­ю­щий боль­шие надежды зоо­ло­ги­че­ский сто­рож, инсти­тут стали топить поне­многу. А летом Пер­си­ков, при помощи Пан­крата, на Клязьме пой­мал 14 штук вуль­гар­ных жаб. В тер­ра­риях вновь заки­пела жизнь… В 23‑м году Пер­си­ков уже читал 8 раз в неделю – 3 в инсти­туте и 5 в уни­вер­си­тете, в 24‑м году 13 раз в неделю и, кроме того, на раб­фа­ках, а в 25‑м, вес­ной, про­сла­вился тем, что на экза­ме­нах сре­зал 76 чело­век сту­ден­тов и всех на голых гадах:

– Как, вы не зна­ете, чем отли­ча­ются голые гады от пре­смы­ка­ю­щихся? – спра­ши­вал Пер­си­ков. – Это про­сто смешно, моло­дой чело­век. Тазо­вых почек нет у голых гадов. Они отсут­ствуют. Так-то‑с. Сты­ди­тесь. Вы, веро­ятно, марксист?

– Марк­сист, – уга­сая, отве­чал зарезанный.

– Так вот, пожа­луй­ста, осе­нью, – веж­ливо гово­рил Пер­си­ков и бодро кри­чал Пан­крату: – Давай следующего!

Подобно тому, как амфи­бии ожи­вают после дол­гой засухи при пер­вом обиль­ном дожде, ожил про­фес­сор Пер­си­ков в 1926 году, когда соеди­нен­ная аме­ри­кано-рус­ская ком­па­ния выстро­ила, начав с угла Газет­ного пере­улка и Твер­ской, в цен­тре Москвы, 15 пят­на­дца­ти­этаж­ных домов, а на окра­и­нах – 300 рабо­чих кот­те­джей, каж­дый на 8 квар­тир, раз и навсе­гда при­кон­чив тот страш­ный и смеш­ной жилищ­ный кри­зис, кото­рый так тер­зал моск­ви­чей в годы 1919–1925.

Вообще это было заме­ча­тель­ное лето в жизни Пер­си­кова, и порою он с тихим и доволь­ным хихи­ка­ньем поти­рал руки, вспо­ми­ная, как он жался с Марьей Сте­па­нов­ной в 2 ком­на­тах. Теперь про­фес­сор все 5 полу­чил обратно, рас­ши­рился, рас­по­ло­жил две с поло­ви­ной тысячи книг, чучела, диа­граммы, пре­па­раты, зажег на столе зеле­ную лампу в кабинете.

Инсти­тут тоже узнать было нельзя: его покрыли кре­мо­вою крас­кой, про­вели по спе­ци­аль­ному водо­про­воду воду в ком­нату гадов, сме­нили все стекла на зер­каль­ные, при­слали 5 новых мик­ро­ско­пов, стек­лян­ные пре­па­ра­ци­он­ные столы, шары по 2000 ламп с отра­жен­ным све­том, рефлек­торы, шкапы в музей.

Пер­си­ков ожил, и весь мир неожи­данно узнал об этом, лишь только в декабре 1926 года вышла в свет бро­шюра: «Еще к вопросу о раз­мно­же­нии бляш­ко­но­сых или хито­нов», 126 стр., «Изве­стия IV Университета».

А в 1927‑м, осе­нью, капи­таль­ный труд в 350 стра­ниц, пере­ве­ден­ный на 6 язы­ков, в том числе и япон­ский: «Эмбрио­ло­гия пип, чес­ноч­ниц и лягу­шек». Цена 3 руб. Госиздат.

А летом 1928 года про­изо­шло то неве­ро­ят­ное, ужасное…

Глава 2. Цветной завиток

Итак, про­фес­сор зажег шар и огля­делся. Зажег рефлек­тор на длин­ном экс­пе­ри­мен­таль­ном столе, надел белый халат, позве­нел какими-то инстру­мен­тами на столе…

Мно­гие из 30 тысяч меха­ни­че­ских эки­па­жей, бегав­ших в 28‑м году по Москве, про­ска­ки­вали по улице Гер­цена, шурша по глад­ким тор­цам, и через каж­дую минуту с гулом и скре­же­том ска­ты­вался с Гер­цена к Мохо­вой трам­вай 16, 22, 48 или 53-го марш­рута. Отблески раз­но­цвет­ных огней забра­сы­вал в зер­каль­ные стекла каби­нета, и далеко и высоко был виден рядом с тем­ной и груз­ной шап­кой храма Хри­ста туман­ный, блед­ный месяч­ный серп.

Но ни он, ни гул весен­ней Москвы нисколько не зани­мали про­фес­сора Пер­си­кова. Он сидел на вин­тя­щемся трех­но­гом табу­рете и побу­рев­шими от табаку паль­цами вер­тел кре­ма­льеру вели­ко­леп­ного цей­сов­ского мик­ро­скопа, в кото­рый был зало­жен обык­но­вен­ный неокра­шен­ный пре­па­рат све­жих амеб. В тот момент, когда Пер­си­ков менял уве­ли­че­ние с 5 на 10 тысяч, дверь при­от­кры­лась, пока­за­лась ост­рень­кая бородка, кожа­ный нагруд­ник, и асси­стент позвал:

– Вла­ди­мир Ипа­тье­вич, я уста­но­вил бры­жжейку, не хотите ли взглянуть?

Пер­си­ков живо сполз с табу­рета, бро­сил кре­ма­льеру на пол­до­роге и, мед­ленно вертя в руках папи­росу, про­шел в каби­нет асси­стента. Там, на стек­лян­ном столе, полу­за­ду­шен­ная и обмер­шая от страха и боли лягушка была рас­пята на проб­ко­вом шта­тиве, а ее про­зрач­ные слю­дя­ные внут­рен­но­сти вытя­нуты из окро­вав­лен­ного живота в микроскоп.

– Очень хорошо, – ска­зал Пер­си­ков и при­пал гла­зом к оку­ляру микроскопа.

Оче­видно, что-то очень инте­рес­ное можно было рас­смот­реть в бры­жжейке лягушки, где, как на ладони вид­ные, по рекам сосу­дов бойко бежали живые кро­вя­ные шарики. Пер­си­ков забыл о своих аме­бах и в тече­нии полу­тора часов по оче­реди с Ива­но­вым при­па­дал к стеклу мик­ро­скопа. При этом оба уче­ных пере­бра­сы­ва­лись ожив­лен­ными, но непо­нят­ными про­стым смерт­ным словами.

Нако­нец Пер­си­ков отва­лился от мик­ро­скопа, заявив:

– Сво­ра­чи­ва­ется кровь, ничего не поделаешь.

Лягушка тяжко шевель­нула голо­вой, и в ее поту­ха­ю­щих гла­зах были явственны слова: «сво­лочи вы, вот что…»

Раз­ми­ная затек­шие ноги, Пер­си­ков под­нялся, вер­нулся в свой каби­нет, зев­нул, потер паль­цами вечно вос­па­лен­ные веки и, при­сев на табу­рет, загля­нул в мик­ро­скоп, пальцы он нало­жил на кре­ма­льеру и уже соби­рался дви­нуть винт, но не дви­нул. Пра­вым гла­зом видел Пер­си­ков мут­но­ва­тый белый диск и в нем смут­ных белых амеб, а посре­дине диска сидел цвет­ной зави­ток, похо­жий на жен­ский локон. Этот зави­ток и сам Пер­си­ков, и сотни его уче­ни­ков видели очень много раз и никто не инте­ре­со­вался им, да и неза­чем было. Цвет­ной пучок света лишь мешал наблю­де­нию и пока­зы­вал, что пре­па­рат не в фокусе. Поэтому его без­жа­лостно сти­рали одним пово­ро­том винта, осве­щая поле ров­ным белым све­том. Длин­ные пальцы зоо­лога уже вплот­ную легли на нарезку винта и вдруг дрог­нули и слезли. При­чи­ной этого был пра­вый глаз Пер­си­кова, он вдруг насто­ро­жился, изу­мился, налился даже тре­во­гой. Не без­дар­ная посред­ствен­ность на горе рес­пуб­лике сидела у мик­ро­скопа. Нет, сидел про­фес­сор Пер­си­ков! Вся жизнь, его помыслы сосре­до­то­чи­лись в пра­вом глазу. Минут пять в камен­ном мол­ча­нии выс­шее суще­ство наблю­дало низ­шее, мучая и напря­гая глаз над сто­я­щим вне фокуса пре­па­ра­том. Кру­гом все мол­чало. Пан­крат заснул уже в своей ком­нате в вести­бюле, и один только раз в отда­ле­нии музы­кально и нежно про­зве­нели стекла в шка­пах – это Ива­нов, уходя, запер свой каби­нет. За ним про­сто­нала вход­ная дверь. Потом уже послы­шался голос про­фес­сора. У кого он спро­сил – неизвестно.

Глава I. Куррикулюм витэ [жизненный путь] профессора Персикова

16 апреля 1928 года, вечером, профессор зоологии IV государственного университета и директор зооинститута в Москве Персиков вошел в свой кабинет, помещающийся в зооинституте, что на улице Герцена. Профессор зажег верхний матовый шар и огляделся.

Начало ужасающей катастрофы нужно считать заложенным именно в этот злосчастный вечер, равно как первопричиною этой катастрофы следует считать именно профессора Владимира Ипатьевича Персикова.

Ему было ровно 58 лет. Голова замечательная, толкачом, лысая, с пучками желтоватых волос, торчащими по бокам. Лицо гладко выбритое, нижняя губа выпячена вперед. От этого персиковское лицо вечно носило на себе несколько капризный отпечаток. На красном носу старомодные маленькие очки в серебряной оправе, глазки блестящие, небольшие, росту высокого, сутуловат. Говорил скрипучим, тонким, квакающим голосом и среди других странностей имел такую: когда говорил что-либо веско и уверенно, указательный палец правой руки превращал в крючок и щурил глазки. А так как он говорил всегда уверенно, ибо эрудиция в его области у него была совершенно феноменальная, то крючок очень часто появлялся перед глазами собеседников профессора Персикова. А вне своей области, т.е. зоологии, эмбриологии, анатомии, ботаники и географии, профессор Персиков почти никогда не говорил.

Газет профессор Персиков не читал, в театр не ходил, а жена профессора сбежала от него с тенором оперы Зимина в 1913 году, оставив ему записку такого содержания:

«Невыносимую дрожь отвращения возбуждают во мне твои лягушки. Я всю жизнь буду несчастна из-за них».

Профессор больше не женился и детей не имел. Был очень вспыльчив, но отходчив, любил чай с морошкой, жил на Пречистенке, в квартире из 5 комнат, одну из которых занимала сухонькая старушка, экономка Марья Степановна, ходившая за профессором как нянька.

В 1919 году у профессора отняли из 5 комнат 3. Тогда он заявил Марье Степановне:

— Если они не прекратят эти безобразия, Марья Степановна, я уеду за границу.

Нет сомнения, что если бы профессор осуществил этот план, ему очень легко удалось бы устроиться при кафедре зоологии в любом университете мира, ибо ученый он был совершенно первоклассный, а в той области, которая так или иначе касается земноводных или голых гадов, и равных себе не имел за исключением профессоров Уильяма Веккля в Кембридже и Джиакомо Бартоломео Беккари в Риме. Читал профессор на 4 языках, кроме русского, а по-французски и немецки говорил как по-русски. Намерения своего относительно заграницы Персиков не выполнил, и 20-й год вышел еще хуже 19-го. Произошли события, и притом одно за другим. Большую Никитскую переименовали в улицу Герцена. Затем часы, врезанные в стену дома на углу Герцена и Моховой, остановились на 11 с 1/4, и, наконец, в террариях зоологического института, не вынеся всех пертурбаций знаменитого года, издохли первоначально 8 великолепных экземпляров квакшей, затем 15 обыкновенных жаб и, наконец, исключительнейший экземпляр жабы Суринамской.

Непосредственно вслед за жабами, опустошившими тот первый отряд голых гадов, который по справедливости назван классом гадов бесхвостых, переселился в лучший мир бессменный сторож института старик Влас, не входящий в класс голых гадов. Причина смерти его, впрочем, была та же, что и у бедных гадов, и ее Персиков определил сразу:

— Бескормица!

Ученый был совершенно прав: Власа нужно было кормить мукой, а жаб мучными червями, но поскольку пропала первая, постольку исчезли и вторые. Персиков оставшиеся 20 экземпляров квакш попробовал перевести на питание тараканами, но и тараканы куда-то провалились, показав свое злостное отношение к военному коммунизму. Таким образом, и последние экземпляры пришлось выкинуть в выгребные ямы на дворе института.

Действие смертей и в особенности Суринамской жабы на Персикова не поддается описанию. В смертях он целиком почему-то обвинил тогдашнего наркома просвещения.

Стоя в шапке и калошах в коридоре выстывающего института, Персиков говорил своему ассистенту Иванову, изящнейшему джентльмену с острой белокурой бородкой:

— Ведь за это же его, Петр Степанович, убить мало! Что же они делают? Ведь они ж погубят институт! А? Бесподобный самец, исключительный экземпляр Пипа американа, длиной в 13 сантиметров…

Дальше пошло хуже. По смерти Власа окна в институте промерзли насквозь, так что цветистый лед сидел на внутренней поверхности стекол. Издохли кролики, лисицы, волки, рыбы и все до единого ужи. Персиков стал молчать целыми днями, потом заболел воспалением легких, но не умер. Когда оправился, приходил два раза в неделю в институт и в круглом зале, где было всегда, почему-то не изменяясь, 5 градусов мороза, независимо от того, сколько на улице, читал в калошах, в шапке с наушниками и в кашне, выдыхая белый пар, 8 слушателям цикл лекций на тему «Пресмыкающиеся жаркого пояса». Все остальное время Персиков лежал у себя на Пречистенке на диване, в комнате, до потолка набитой книгами, под пледом, кашлял и смотрел в пасть огненной печурке, которую золочеными стульями топила Марья Степановна, вспоминал Суринамскую жабу.

Но все на свете кончается. Кончился 20-й и 21-й год, а в 22-м началось какое-то обратное движение. Во-первых: на месте покойного Власа появился Панкрат, еще молодой, но подающий большие надежды зоологический сторож, институт стали топить понемногу. А летом Персиков, при помощи Панкрата, на Клязьме поймал 14 штук вульгарных жаб. В террариях вновь закипела жизнь… В 23-м году Персиков уже читал 8 раз в неделю — 3 в институте и 5 в университете, в 24-м году 13 раз в неделю и, кроме того, на рабфаках, а в 25-м, весной, прославился тем, что на экзаменах срезал 76 человек студентов и всех на голых гадах:

— Как, вы не знаете, чем отличаются голые гады от пресмыкающихся? — спрашивал Персиков. — Это просто смешно, молодой человек. Тазовых почек нет у голых гадов. Они отсутствуют. Так-то-с. Стыдитесь. Вы, вероятно, марксист?

— Марксист, — угасая, отвечал зарезанный.

— Так вот, пожалуйста, осенью, — вежливо говорил Персиков и бодро кричал Панкрату: — Давай следующего!

Подобно тому, как амфибии оживают после долгой засухи, при первом обильном дожде, ожил профессор Персиков в 1926 году, когда соединенная американо-русская компания выстроила, начав с угла Газетного переулка и Тверской, в центре Москвы, 15 пятнадцатиэтажных домов, а на окраинах — 300 рабочих коттеджей, каждый на 8 квартир, раз и навсегда прикончив тот страшный и смешной жилищный кризис, который так терзал москвичей в годы 1919-1925.

Вообще это было замечательное лето в жизни Персикова, и порою он с тихим и довольным хихиканьем потирал руки, вспоминая, как он жался с Марьей Степановной в 2 комнатах. Теперь профессор все 5 получил обратно, расширился, расположил две с половиной тысячи книг, чучела, диаграммы, препараты, зажег на столе зеленую лампу в кабинете.

Институт тоже узнать было нельзя: его покрыли кремовою краской, провели по специальному водопроводу воду в комнату гадов, сменили все стекла на зеркальные, прислали 5 новых микроскопов, стеклянные препарационные столы, шары по 2000 ламп с отраженным светом, рефлекторы, шкапы в музей.

Персиков ожил, и весь мир неожиданно узнал об этом, лишь только в декабре 1926 года вышла в свет брошюра:

«Еще к вопросу о размножении бляшконосых или хитонов», 126 стр., «Известия IV Университета».

А в 1927-м, осенью, капитальный труд в 350 страниц, переведенный на 6 языков, в том числе и японский: «Эмбриология пип, чесночниц и лягушек». Цена 3 руб. Госиздат.

А летом 1928 года произошло то невероятное, ужасное…

Глава II. Цветной завиток

Итак, профессор зажег шар и огляделся. Зажег рефлектор на длинном экспериментальном столе, надел белый халат, позвенел какими-то инструментами на столе…

Многие из 30 тысяч механических экипажей, бегавших в 28-м году по Москве, проскакивали по улице Герцена, шурша по гладким торцам, и через каждую минуту с гулом и скрежетом скатывался с Герцена к Моховой трамвай 16, 22, 48 или 53-го маршрута. Отблески разноцветных огней забрасывал в зеркальные стекла кабинета, и далеко и высоко был виден рядом с темной и грузной шапкой храма Христа туманный, бледный месячный серп.

Но ни он, ни гул весенней Москвы нисколько не занимали профессора Персикова. Он сидел на винтящемся трехногом табурете и побуревшими от табаку пальцами вертел кремальеру великолепного цейсовского микроскопа, в который был заложен обыкновенный неокрашенный препарат свежих амеб. В тот момент, когда Персиков менял увеличение с 5 на 10 тысяч, дверь приоткрылась, показалась остренькая бородка, кожаный нагрудник, и ассистент позвал:

— Владимир Ипатьевич, я установил брыжжейку, не хотите ли взглянуть?

Персиков живо сполз с табурета, бросил кремальеру на полдороге и, медленно вертя в руках папиросу, прошел в кабинет ассистента. Там, на стеклянном столе, полузадушенная и обмершая от страха и боли лягушка была распята на пробковом штативе, а ее прозрачные слюдяные внутренности вытянуты из окровавленного живота в микроскоп.

— Очень хорошо, — сказал Персиков и припал глазом к окуляру микроскопа.

Очевидно, что-то очень интересное можно было рассмотреть в брыжжейке лягушки, где, как на ладони видные, по рекам сосудов бойко бежали живые кровяные шарики. Персиков забыл о своих амебах и в течении полутора часов по очереди с Ивановым припадал к стеклу микроскопа. При этом оба ученых перебрасывались оживленными, но непонятными простым смертным словами.

Наконец Персиков отвалился от микроскопа, заявив:

— Сворачивается кровь, ничего не поделаешь.

Лягушка тяжко шевельнула головой, и в ее потухающих глазах были явственны слова: «сволочи вы, вот что…»

Разминая затекшие ноги, Персиков поднялся, вернулся в свой кабинет, зевнул, потер пальцами вечно воспаленные веки и, присев на табурет, заглянул в микроскоп, пальцы он наложил на кремальеру и уже собирался двинуть винт, но не двинул. Правым глазом видел Персиков мутноватый белый диск и в нем смутных белых амеб, а посредине диска сидел цветной завиток, похожий на женский локон. Этот завиток и сам Персиков, и сотни его учеников видели очень много раз и никто не интересовался им, да и незачем было. Цветной пучок света лишь мешал наблюдению и показывал, что препарат не в фокусе. Поэтому его безжалостно стирали одним поворотом винта, освещая поле ровным белым светом. Длинные пальцы зоолога уже вплотную легли на нарезку винта и вдруг дрогнули и слезли. Причиной этого был правый глаз Персикова, он вдруг насторожился, изумился, налился даже тревогой. Не бездарная посредственность на горе республике сидела у микроскопа. Нет, сидел профессор Персиков! Вся жизнь, его помыслы сосредоточились в правом глазу. Минут пять в каменном молчании высшее существо наблюдало низшее, мучая и напрягая глаз над стоящим вне фокуса препаратом. Кругом все молчало. Панкрат заснул уже в своей комнате в вестибюле, и один только раз в отдалении музыкально и нежно прозвенели стекла в шкапах — это Иванов, уходя, запер свой кабинет. За ним простонала входная дверь. Потом уже послышался голос профессора. У кого он спросил — неизвестно.

— Что такое? Ничего не понимаю…

Запоздалый грузовик прошел по улице Герцена, колыхнув старые стены института. Плоская стеклянная чашечка с пинцетами звякнула на столе. Профессор побледнел и занес руку над микроскопом, так, словно мать над дитятей, которому угрожает опасность. Теперь не могло быть и речи о том, чтобы Персиков двинул винт, о нет, он боялся уже, чтобы какая-нибудь посторонняя сила не вытолкнула из поля зрения того, что он увидел.

Было полное белое утро с золотой полосой, перерезавшей кремовое крыльцо института, когда профессор покинул микроскоп и подошел на онемевших ногах к окну. Он дрожащими пальцами нажал кнопку, и черные глухие шторы закрыли утро, и в кабинете ожила мудрая ученая ночь. Желтый и вдохновенный Персиков растопырил ноги и заговорил, уставившись в паркет слезящимися глазами:

— Но как же это так? Ведь это же чудовищно!.. Это чудовищно, господа, — повторил он, обращаясь к жабам в террарии, но жабы спали и ничего ему не ответили.

Он помолчал, потом подошел к выключателю, поднял шторы, потушил все огни и заглянул в микроскоп. Лицо его стало напряженным, он сдвинул кустоватые желтые брови.

— Угу, угу, — пробурчал он, — пропал. Понимаю. По-о-нимаю, — протянул он сумасшедше и вдохновенно, глядя на погасший шар над головой, — это просто.

И он вновь опустил шипящие шторы и вновь зажег шар. Заглянул в микроскоп, радостно и как бы хищно осклабился.

— Я его поймаю, — торжественно и важно сказал он, поднимая палец кверху. — Поймаю. Может быть, и от солнца.

Опять шторы взвились. Солнце было налицо. Вот оно залило стены института и косяком легло на торцах Герцена. Профессор смотрел в окно, соображая, где будет солнце днем. Он то отходил, то приближался, легонько пританцовывая, и наконец животом лег на подоконник.

Приступил к важной и таинственной работе. Стеклянным колпаком накрыл микроскоп. На синеватом пламени горелки расплавил кусок сургуча и края колокола припечатал к столу, а на сургучных пятнах оттиснул свой большой палец. Газ потушил, вышел и дверь кабинета запер на английский замок.

Полусвет был в коридорах института. Профессор добрался до комнаты Панкрата и долго и безуспешно стучал в нее. Наконец, за дверью послышалось урчанье как бы цепного пса, харканье и мычанье, и Панкрат в полосатых подштанниках, с завязками на щиколотках предстал в светлом пятне. Глаза его дико уставились на ученого, он еще легонько подвывал со сна.

— Панкрат, — сказал профессор, глядя на него поверх очков, — извини, что я тебя разбудил. Вот что, друг, в мой кабинет завтра утром не ходить. Я там работу оставил, которую сдвигать нельзя. Понял?

— У-у-у, по-по-понял, — ответил Панкрат, ничего не поняв. Он пошатывался и рычал.

— Нет, слушай, ты проснись, Панкрат, — молвил зоолог и легонько потыкал Панкрата в ребра, отчего у того на лице получился испуг и некоторая тень осмысленности в глазах. — Кабинет я запер, — продолжал Персиков, — так убирать его не нужно до моего прихода. Понял?

— Слушаю-с, — прохрипел Панкрат.

— Ну вот и прекрасно, ложись спать.

Панкрат повернулся, исчез в двери и тотчас обрушился в постель, а профессор стал одеваться в вестибюле. Он надел серое летнее пальто и мягкую шляпу, затем, вспомнив про картину в микроскопе, уставился на свои калоши, словно видел их впервые. Затем левую надел и на левую хотел надеть правую, но та не полезла.

— Какая чудовищная случайность, что он меня отозвал, — сказал ученый, — иначе я его так бы и не заметил. Но что это сулит?.. Ведь это сулит черт знает что такое!..

Профессор усмехнулся, прищурился на калоши и левую снял, а правую надел. — Боже мой! Ведь даже нельзя представить себе всех последствий… — Профессор с презрением ткнул левую калошу, которая раздражала его, не желая налезать на правую, и пошел к выходу в одной калоше. Тут же он потерял носовой платок и вышел, хлопнув тяжелою дверью. На крыльце он долго искал в карманах спички, хлопая себя по бокам, нашел и тронулся по улице с незажженной папиросой во рту.

Ни одного человека ученый не встретил до самого храма. Там профессор, задрав голову, приковался к золотому шлему. Солнце сладостно лизало его с одной стороны.

— Как же раньше я не видал его, какая случайность?.. Тьфу, дурак, — профессор наклонился и задумался, глядя на разно обутые ноги, — гм… как же быть? К Панкрату вернуться? Нет, его не разбудишь. Бросить ее, подлую, жалко. Придется в руках нести. — Он снял калошу и брезгливо понес ее.

На старом автомобиле с Пречистенки выехали трое. Двое пьяных и на коленях у них ярко раскрашенная женщина в шелковых шароварах по моде 28-го года.

— Эх, папаша! — крикнула она низким сиповатым голосом. — Что ж ты другую-то калошу пропил!

— Видно, в Альказаре набрался старичок, — завыл левый пьяненький, правый высунулся из автомобиля и прокричал:

— Отец, что, ночная на Волхонке открыта? Мы туда!

Профессор строго посмотрел на них поверх очков, выронил изо рта папиросу и тотчас забыл об их существовании. На Пречистенском бульваре рождалась солнечная прорезь, а шлем Христа начал пылать. Вышло солнце.

Глава III. Персиков поймал

Дело было вот в чем. Когда профессор приблизил свой гениальный глаз к окуляру, он впервые в жизни обратил внимание на то, что в разноцветном завитке особенно ярко и жирно выделялся один луч. Луч этот был ярко-красного цвета и из завитка выпадал, как маленькое острие, ну, скажем, с иголку, что ли.

Просто уж такое несчастье, что на несколько секунд луч этот приковал наметанный взгляд виртуоза.

В нем, в луче, профессор разглядел то, что было тысячу раз значительнее и важнее самого луча, непрочного дитяти, случайно родившегося при движении зеркала и объектива микроскопа. Благодаря тому, что ассистент отозвал профессора, амебы пролежали полтора часа под действием этого луча и получилось вот что: в то время, как в диске вне луча зернистые амебы валялись вяло и беспомощно, в том месте, где пролегал красный заостренный меч, происходили странные явления. В красной полосочке кипела жизнь. Серенькие амебы, выпуская ложноножки, тянулись изо всех сил в красную полосу и в ней (словно волшебным образом) оживали. Какая-то сила вдохнула в них дух жизни. Они лезли стаей и боролись друг с другом за место в луче. В нем шло бешеное, другого слова не подобрать, размножение. Ломая и опрокидывая все законы, известные Персикову как свои пять пальцев, они почковались на его глазах с молниеносной быстротой. Они разваливались на части в луче, и каждая из частей в течении 2 секунд становилась новым и свежим организмом. Эти организмы в несколько мгновений достигали роста и зрелости лишь затем, чтобы в свою очередь тотчас же дать новое поколение. В красной полосе, а потом и во всем диске стало тесно, и началась неизбежная борьба. Вновь рожденные яростно набрасывались друг на друга и рвали в клочья и глотали. Среди рожденных лежали трупы погибших в борьбе за существование. Побеждали лучшие и сильные. И эти лучшие были ужасны. Во-первых, они объемом приблизительно в два раза превышали обыкновенных амеб, а во-вторых, отличались какой-то особенной злостью и резвостью. Движения их были стремительны, их ложноножки гораздо длиннее нормальных, и работали они ими, без преувеличения, как спруты щупальцами.

Во второй вечер профессор, осунувшийся и побледневший, без пищи, взвинчивая себя лишь толстыми самокрутками, изучал новое поколение амеб, а в третий день он перешел к первоисточнику, то есть к красному лучу.

Газ тихонько шипел в горелке, опять по улице шаркало движение, и профессор, отравленный сотой папиросою, полузакрыв глаза, откинулся на спинку винтового кресла.

— Да, теперь все ясно. Их оживил луч. Это новый, не исследованный никем, никем не обнаруженный луч. Первое, что придется выяснить, это — получается ли он только от электричества или также и от солнца, — бормотал Персиков самому себе.

И в течение еще одной ночи это выяснилось. В три микроскопа Персиков поймал три луча, от солнца ничего не поймал и выразился так:

— Надо полагать, что в спектре солнца его нет… гм… ну, одним словом, надо полагать, что добыть его можно только от электрического света. — Он любовно поглядел на матовый шар вверху, вдохновенно подумал и пригласил к себе в кабинет Иванова. Он все ему рассказал и показал амеб.

Приват-доцент Иванов был поражен, совершенно раздавлен: как же такая простая вещь, как эта тоненькая стрела, не была замечена раньше, черт возьми! Да кем угодно, и хотя бы им, Ивановым, и действительно это чудовищно! Вы только посмотрите…

— Вы посмотрите, Владимир Ипатьевич! — говорил Иванов, в ужасе прилипая глазом к окуляру. — Что делается?! Они растут на моих глазах… Гляньте, гляньте…

— Я их наблюдаю уже третий день, — вдохновенно ответил Персиков.

Затем произошел между двумя учеными разговор, смысл которого сводился к следующему: приват-доцент Иванов берется соорудить при помощи линз и зеркал камеру, в которой можно будет получить этот луч в увеличенном виде и вне микроскопа. Иванов надеется, даже совершенно уверен, что это чрезвычайно просто. Луч он получит, Владимир Ипатьевич может в этом не сомневаться. Тут произошла маленькая заминка.

— Я, Петр Степанович, когда опубликую работу, напишу, что камеры сооружены вами, — вставил Персиков, чувствуя, что заминочку надо разрешить.

— О, это не важно… Впрочем, конечно…

И заминочка тотчас разрешилась. С этого времени луч поглотил и Иванова. В то время, как Персиков, худея и истощаясь, просиживал дни и половину ночей за микроскопом, Иванов возился в сверкающем от ламп физическом кабинете, комбинируя линзу и зеркала. Помогал ему механик.

Из Германии, после запроса через комиссариат просвещения, Персикову прислали три посылки, содержащие в себе зеркала, двояковыпуклые, двояковогнутые и даже какие-то выпукло- вогнутые шлифованные стекла. Кончилось все это тем, что Иванов соорудил камеру и в нее действительно уловил красный луч. И надо отдать справедливость, уловил мастерски: луч вышел кривой, жирный, сантиметра 4 в поперечнике, острый и сильный.

1-го июня камеру установили в кабинете Персикова, и он жадно начал опыты с икрой лягушек, освещенной лучом. Опыты эти дали потрясающие результаты. В течение двух суток из икринок вылупились тысячи головастиков. Но этого мало, в течение одних суток головастики выросли необычайно в лягушек, и до того злых и прожорливых, что половина их тут же была перелопана другой половиной. Зато оставшиеся в живых начали вне всяких сроков метать икру и в 2 дня уже без всякого луча вывели новое поколение, и при этом совершенно бесчисленное. В кабинете ученого началось черт знает что: головастики расползлись из кабинета по всему институту, в террариях и просто на полу, во всех закоулках завывали зычные хоры, как на болоте. Панкрат, и так боявшийся Персикова как огня, теперь испытывал по отношению к нему одно чувство: мертвенный ужас. Через неделю и сам ученый почувствовал, что шалеет. Институт наполнился запахом эфира и цианистого калия, которым чуть-чуть не отравился Панкрат, не вовремя снявший маску. Разросшееся поколение, наконец, удалось перебить ядами, кабинеты проветрить.

Иванову Персиков сказал так:

— Вы знаете, Петр Степанович, действие луча на дейтероплазму и вообще на яйцеклетку изумительно.

Иванов, холодный и сдержанный джентльмен, перебил профессора необычным тоном:

— Владимир Ипатьевич, что же вы толкуете о мелких деталях, об дейтероплазме. Будем говорить прямо: вы открыли что-то неслыханное, — видимо, с большой потугой, но все же Иванов выдавил из себя слова: — профессор Персиков, вы открыли луч жизни!

Слабая краска показалась на бледных, небритых скулах Персикова.

— Ну-ну-ну, — пробормотал он.

— Вы, — продолжал Иванов, — вы приобретете такое имя… У меня кружится голова. Вы понимаете, — продолжал он страстно, — Владимир Ипатьевич, герои Уэллса по сравнению с вами просто вздор… А я-то думал, что это сказки… Вы помните его «Пищу богов»?

— А, это роман, — ответил Персиков.

— Ну да, господи, известный же!..

— Я забыл его, — ответил Персиков, — помню, читал, но забыл.

— Как же вы не помните, да вы гляньте, — Иванов за ножку поднял со стеклянного стола невероятных размеров мертвую лягушку с распухшим брюхом. На морде ее даже после смерти было злобное выражение, — ведь это же чудовищно!

Страницы: 1 2 3 4 5

Михаил Булгаков

Роковые яйца

Глава 1

КУРРИКУЛЮМ ВИТЭ ПРОФЕССОРА ПЕРСИКОВА

16 апреля 1928 года, вечером, профессор зоологии IV государственного университета и директор зооинститута в Москве Персиков вошел в свой кабинет, помещающийся в зооинституте, что на улице Герцена. Профессор зажег верхний матовый шар и огляделся.

Начало ужасающей катастрофы нужно считать заложенным именно в этот злосчастный вечер, равно как первопричиною этой катастрофы следует считать именно профессора Владимира Ипатьевича Персикова.

Ему было ровно 58 лет. Голова замечательная, толкачом, лысая, с пучками желтоватых волос, торчащими по бокам. Лицо гладко выбритое, нижняя губа выпячена вперед. От этого персиковское лицо вечно носило на себе несколько капризный отпечаток. На красном носу старомодные маленькие очки в серебряной оправе, глазки блестящие, небольшие, росту высокого, сутуловат. Говорил скрипучим, тонким, квакающим голосом и среди других странностей имел такую: когда говорил что-либо веско и уверенно, указательный палец правой руки превращал в крючок и щурил глазки. А так как он говорил всегда уверенно, ибо эрудиция в его области у него была совершенно феноменальная, то крючок очень часто появлялся перед глазами собеседников профессора Персикова. А вне своей области, т. е. зоологии, эмбриологии, анатомии, ботаники и географии, профессор Персиков почти ничего не говорил.

Газет профессор Персиков не читал, в театр не ходил, а жена профессора сбежала от него с тенором оперы Зимина в 1913 году, оставив ему записку такого содержания:

«Невыносимую дрожь отвращения возбуждают во мне твои лягушки. Я всю жизнь буду несчастна из-за них».

Профессор больше не женился и детей не имел. Был очень вспыльчив, но отходчив, любил чай с морошкой, жил на Пречистенке, в квартире из 5 комнат, одну из которых занимала сухенькая старушка, экономка Марья Степановна, ходившая за профессором, как нянька.

В 1919 году у профессора отняли из 5 комнат 3. Тогда он заявил Марье Степановне:

– Если они не прекратят эти безобразия, Марья Степановна, я уеду за границу.

Нет сомнения, что, если бы профессор осуществил этот план, ему очень легко удалось бы устроиться при кафедре зоологии в любом университете мира, ибо ученый он был совершенно первоклассный, а в той области, которая так или иначе касается земноводных или голых гадов, и равных себе не имел, за исключением профессоров Уильяма Веккля в Кембридже и Джиакомо Бартоломео Беккари в Риме. Читал профессор на 4 языках кроме русского, а по-французски и немецки говорил как по-русски. Намерения своего относительно заграницы Персиков не выполнил, и 20-й год вышел еще хуже 19-го. Произошли события, и притом одно за другим. Большую Никитскую переименовали в улицу Герцена. Затем часы, врезанные в стену дома на углу Герцена и Моховой, остановились на 11 с 1/4, и, наконец, в террариях зоологического института, не вынеся всех пертурбаций знаменитого года, издохли первоначально 8 великолепных экземпляров квакшей, затем 15 обыкновенных жаб и, наконец, исключительнейший экземпляр жабы Суринамской.

Непосредственно вслед за жабами, опустошившими тот первый отряд голых гадов, который по справедливости назван классом гадов бесхвостых, переселился в лучший мир бессменный сторож института старик Влас, не входящий в класс голых гадов. Причина смерти его, впрочем, была та же, что и у бедных гадов, и ее Персиков определил сразу:

– Бескормица!

Ученый был совершенно прав: Власа нужно было кормить мукой, а жаб мучными червями, но поскольку пропала первая, постольку исчезли и вторые. Персиков оставшиеся 20 экземпляров квакш попробовал перевести на питание тараканами, но и тараканы куда-то провалились, показав свое злостное отношение к военному коммунизму. Таким образом, и последние экземпляры пришлось выкинуть в выгребные ямы на дворе института.

Действие смертей, и в особенности Суринамской жабы, на Персикова не поддается описанию. В смертях он целиком почему-то обвинил тогдашнего наркома просвещения.

Стоя в шапке и калошах в коридоре выстывающего института, Персиков говорил своему ассистенту Иванову, изящнейшему джентльмену с острой белокурой бородкой:

– Ведь за это же его, Петр Степанович, убить мало! Что же они делают? Ведь они ж погубят институт! А? Бесподобный самец, исключительный экземпляр Пипа американа, длиной в 13 сантиметров…

Дальше пошло хуже. По смерти Власа окна в институте промерзли насквозь, так что цветистый лед сидел на внутренней поверхности стекол. Издохли кролики, лисицы, волки, рыбы – и все до единого ужи. Персиков стал молчать целыми днями, потом заболел воспалением легких, но не умер. Когда оправился, приходил 2 раза в неделю в институт и в круглом зале, где было всегда, почему-то не изменяясь, 5 градусов мороза, независимо от того, сколько на улице, читал в калошах, в шапке с наушниками и в кашне, выдыхая белый пар, 8 слушателям цикл лекций на тему «Пресмыкающиеся жаркого пояса». Все остальное время Персиков лежал у себя на Пречистенке на диване, в комнате, до потолка набитой книгами, под пледом, кашлял и смотрел в пасть огненной печурки, которую золочеными стульями топила Марья Степановна, вспоминал Суринамскую жабу.

Но все на свете кончается. Кончился 20-й и 21-й год, а в 22-м началось какое-то обратное движение. Во-первых: на месте покойного Власа появился Панкрат, еще молодой, но подающий большие надежды зоологический сторож, институт стали топить понемногу. А летом Персиков, при помощи Панкрата, на Клязьме поймал 14 штук вульгарных жаб. В террариях вновь закипела жизнь… В 23-м году Персиков уже читал 8 раз в неделю – 3 в институте и 5 в университете, в 24-м году 13 раз в неделю и, кроме того, на рабфаках, а в 25-м, весной, прославился тем, что на экзаменах срезал 76 человек студентов, и всех на голых гадах:

– Как, вы не знаете, чем отличаются голые гады от пресмыкающихся? – спрашивал Персиков. – Это просто смешно, молодой человек. Тазовых почек нет у голых гадов. Они отсутствуют. Тэк-то-с. Стыдитесь. Вы, вероятно, марксист?

– Марксист, – угасая, отвечал зарезанный.

– Так вот, пожалуйста, осенью, – вежливо говорил Персиков и бодро кричал Панкрату: – Давай следующего! Подобно тому, как амфибии оживают после долгой засухи при первом обильном дожде, ожил профессор Персиков в 1926 году, когда соединенная американо-русская компания выстроила, начав с угла Газетного переулка и Тверской, в центре Москвы 15 пятнадцатиэтажных домов, а на окраинах 300 рабочих коттеджей, каждый на 8 квартир, раз и навсегда прикончив тот страшный и смешной жилищный кризис, который так терзал москвичей в годы 1919—1925.

Вообще это было замечательное лето в жизни Персикова, и порою он с тихим и довольным хихиканьем потирал руки, вспоминая, как он жался с Марьей Степановной в 2 комнатах. Теперь профессор все 5 получил обратно, расширился, расположил 2 1/2 тысячи книг, чучела, диаграммы, препараты, зажег на столе зеленую лампу в кабинете.

Институт тоже узнать было нельзя: его покрыли кремового краской, провели по специальному водопроводу воду в комнату гадов, сменили все стекла на зеркальные, прислали 5 новых микроскопов, стеклянные препарационные столы, шары по 2000 ламп с отраженным светом, рефлекторы, шкапы в музей.

Персиков ожил, и весь мир неожиданно узнал об этом, лишь только в декабре 1926 года вышла в свет брошюра: «Еще к вопросу о размножении бляшконосных, или хитонов». 126 стр. «Известия IV университета».

А в 1927-м, осенью, капитальный труд в 350 страниц, переведенный на 6 языков, в том числе японский: «Эмбриология пип, чесночниц и лягушек». Цена 3 рубля. Госиздат.

А летом 1928 года произошло то невероятное, ужасное…

Глава 2

ЦВЕТНОЙ ЗАВИТОК

Итак, профессор зажег шар и огляделся. Зажег рефлектор на длинном экспериментальном столе, надел белый халат, позвенел какими-то инструментами на столе…

The Fatal Eggs

Author Mikhail Bulgakov
Original title Роковые яйца
Country Russia
Language Russian
Genre Science fiction novel
Publisher Nedra journal

Publication date

1925
Media type Print (Hardback & Paperback)

The Fatal Eggs (Russian: Роковые яйца, pronounced [rəkɐˈvɨjə ˈjæjtsə]) is a novella by Mikhail Bulgakov, a Soviet novelist and playwright whose most famous work is The Master and Margarita. It was written in 1924 and first published in 1925. The novel became quite popular, but was much criticised by most Soviet critics as a mockery of the Russian Revolution of 1917 and the leadership of Soviet Russia.

Background[edit]

By 1924, Bulgakov was relatively well known as a writer. He had published several short stories, including Dyavoliada, in some ways a precursor to Master and Margarita, and started publishing his first novel, The White Guard. The Fatal Eggs was finished in early October 1924[1] and published in the Nedra journal in February 1925, then included in the short-story collection Diaboliad later that year. A shortened edition was also published in May–June 1925 in the Krasnaya Panorama journal, under the title The Ray of Life (Russian: Луч жизни).[1] Bulgakov also read the novel on several occasions to various social gatherings, where it met with favorable reception.

Plot summary[edit]

The Fatal Eggs can be described as a satirical science fiction novel. Its main protagonist is an aging zoologist, Vladimir Ipatyevich Persikov, a specialist in amphibians. The narration begins in Moscow of 1928, which seems to have overcome the destructive effects of the Russian Civil War and is quite prosperous. After a long period of degradation, research at the Zoological Institute has revived. After leaving his microscope for several hours, Persikov suddenly noticed that the out-of-focus microscope produced a ray of red light; amoeba left under that light showed an impossibly increased rate of binary fission, reproducing at enormous speeds and demonstrating unusual aggression. Later experiments with large cameras — to produce a larger ray — confirmed that the same increased speed of reproduction applied to other organisms, such as frogs, which evolved and produced a next generation within two days. Persikov’s invention quickly becomes known to journalists, and eventually to foreign spies and to the GPU, the Soviet secret service. At the same time, the country is affected by an unknown disease in domesticated poultry, which results in a complete extinction of all chickens in the Soviet Russia, with the plague stopping at the nation’s borders. A sovkhoz manager Aleksandr Semenovich Rokk (whose name is also a pun on the novel’s title, Rok meaning fate) receives an official permission to confiscate Persikov’s equipment, and use the invention to attempt to restore the chicken populace to the pre-plague level. However, the chicken eggs which are imported from outside the country are, by a mistake, sent to Persikov’s laboratory while the reptile eggs destined for the professor end up in the hands of the farmers. As a result, Rokk breeds an enormous quantity of large and overly aggressive snakes, ostriches, and crocodiles which start attacking people. In the panic that follows, Persikov is killed by a mob — which blames him for the appearance of the snakes — and his cameras are smashed. The Red Army attempts to hold the snakes back, but only the coming of sub-zero weather in August—described as a deus ex machina—puts a stop to the snake invasion. In an earlier draft the novel ends with the scene of Moscow’s complete destruction by the snakes.[2]

Analysis and critical reception[edit]

A number of influences on the novel can be detected. One of the sources behind The Fatal Eggs was H. G. Wells’s 1904 novel The Food of the Gods and How It Came to Earth, where two scientists discover a way to accelerate growth — which at first results in a plague of gigantic chickens, and eventually in an all-out war between people affected by growth and those who are not. The novel is in fact referenced in the text of the novel in a conversation between Persikov and his assistant.[2] It has also been noted that the death of the snakes from cold weather though they successfully resisted the military force is reminiscent of the death of aliens from a pathogen bacteria in The War of the Worlds. Other influences may include rumours of «a giant reptile [in the Crimea], to capture which a regiment of Red Guards was deployed».[2]

The events of The Fatal Eggs were usually seen as a critique of Soviet Russia. Indeed, there was a case to be made for Professor Persikov’s identification with Vladimir Ilyich Lenin (note the similarity in names), as both of them can be said to have unleashed destruction on Russia, and there seem to be similarities between them both in appearance and character.[2][3] Chicken plague and the sanitary cordons that foreign countries established against it were seen as a parody of the ideas of internationalism and the policy of the Entente against it.[2] Although Bulgakov was not repressed, from 1925 he was questioned by the GPU several times and was never allowed to leave the Soviet Union, possibly as a result of his negative image which was at least partly due to the publication of The Fatal Eggs.[4] Although there were positive responses, upon the whole the novel was viewed as dangerous and anti-Soviet.[4]

Bulgakov was aware that the story might be displeasing to the authorities – after presenting the story at a literary evening in late 1924, he wrote in his diary: ‘Is it a satire? Or a provocative gesture? … I’m afraid that I might be hauled off … for all these heroic feats.’ [5]

English translations[edit]

There are a number of English translations of The Fatal Eggs, including:

  • Mirra Ginsburg, Grove Press, 1968, ISBN 978-0-8021-3015-0 [6]
  • Carl Proffer, in Diaboliad, Indiana University Press, 1972, ISBN 978-0-25311605-5
  • Hugh Aplin, Hesperus Press, 2003, ISBN 978-1-84391-063-3 [7]
  • Michael Karpelson, Translit Publishing, 2010, ISBN 978-0-9812695-2-8 [8]

Film, TV or theatrical adaptations[edit]

A film adaptation directed by Sergei Lomkin was released in 1996. The cast included Oleg Yankovsky.

On April 17, 1981 the CBC Radio program Nightfall broadcast an adaptation.

A two-part Italian TV adaptation was broadcast by RAI in 1977.

Footnotes[edit]

  1. ^ a b (in Russian) Bulgakov’s biography 1921–1930 at www.bulgakov.ru
  2. ^ a b c d e (in Russian) «The Fatal Eggs» article in Bulgakov Encyclopedia at www.bulgakov.ru
  3. ^ (in Russian) «The Fatal Eggs» article in Bulgakov Encyclopedia, page 2 at www.bulgakov.ru
  4. ^ a b (in Russian) «The Fatal Eggs» article in Bulgakov Encyclopedia, page 3 at www.bulgakov.ru
  5. ^ Shentalinsky, Vitaly (1995). The KGB’s Literary Archive. Harvill. p. 75.
  6. ^ Bulgakov, Mikhail (1968). The Fatal Eggs and Other Soviet Satire. New York, US: Grove Press. ISBN 978-0-8021-3015-0.
  7. ^ Bulgakov, Mikhail (2003). The Fatal Eggs. London, UK: Hesperus Press. ISBN 978-1-84391-063-3.
  8. ^ Bulgakov, Mikhail (2010). The Fatal Eggs. Toronto, Canada: Translit Publishing. ISBN 978-0-8021-3015-0.

See also[edit]

  • 1925 in science fiction

References[edit]

  • (in English) The Fateful Eggs, translated by Kathleen Gook-Horujy at Lib.ru.
  • (in Russian) The original text at Lib.ru.
  • (in Russian) The Fatal Eggs article in Bulgakov Encyclopedia at www.bulgakov.ru
  • 1996 film profile at IMDb.
The Fatal Eggs

Author Mikhail Bulgakov
Original title Роковые яйца
Country Russia
Language Russian
Genre Science fiction novel
Publisher Nedra journal

Publication date

1925
Media type Print (Hardback & Paperback)

The Fatal Eggs (Russian: Роковые яйца, pronounced [rəkɐˈvɨjə ˈjæjtsə]) is a novella by Mikhail Bulgakov, a Soviet novelist and playwright whose most famous work is The Master and Margarita. It was written in 1924 and first published in 1925. The novel became quite popular, but was much criticised by most Soviet critics as a mockery of the Russian Revolution of 1917 and the leadership of Soviet Russia.

Background[edit]

By 1924, Bulgakov was relatively well known as a writer. He had published several short stories, including Dyavoliada, in some ways a precursor to Master and Margarita, and started publishing his first novel, The White Guard. The Fatal Eggs was finished in early October 1924[1] and published in the Nedra journal in February 1925, then included in the short-story collection Diaboliad later that year. A shortened edition was also published in May–June 1925 in the Krasnaya Panorama journal, under the title The Ray of Life (Russian: Луч жизни).[1] Bulgakov also read the novel on several occasions to various social gatherings, where it met with favorable reception.

Plot summary[edit]

The Fatal Eggs can be described as a satirical science fiction novel. Its main protagonist is an aging zoologist, Vladimir Ipatyevich Persikov, a specialist in amphibians. The narration begins in Moscow of 1928, which seems to have overcome the destructive effects of the Russian Civil War and is quite prosperous. After a long period of degradation, research at the Zoological Institute has revived. After leaving his microscope for several hours, Persikov suddenly noticed that the out-of-focus microscope produced a ray of red light; amoeba left under that light showed an impossibly increased rate of binary fission, reproducing at enormous speeds and demonstrating unusual aggression. Later experiments with large cameras — to produce a larger ray — confirmed that the same increased speed of reproduction applied to other organisms, such as frogs, which evolved and produced a next generation within two days. Persikov’s invention quickly becomes known to journalists, and eventually to foreign spies and to the GPU, the Soviet secret service. At the same time, the country is affected by an unknown disease in domesticated poultry, which results in a complete extinction of all chickens in the Soviet Russia, with the plague stopping at the nation’s borders. A sovkhoz manager Aleksandr Semenovich Rokk (whose name is also a pun on the novel’s title, Rok meaning fate) receives an official permission to confiscate Persikov’s equipment, and use the invention to attempt to restore the chicken populace to the pre-plague level. However, the chicken eggs which are imported from outside the country are, by a mistake, sent to Persikov’s laboratory while the reptile eggs destined for the professor end up in the hands of the farmers. As a result, Rokk breeds an enormous quantity of large and overly aggressive snakes, ostriches, and crocodiles which start attacking people. In the panic that follows, Persikov is killed by a mob — which blames him for the appearance of the snakes — and his cameras are smashed. The Red Army attempts to hold the snakes back, but only the coming of sub-zero weather in August—described as a deus ex machina—puts a stop to the snake invasion. In an earlier draft the novel ends with the scene of Moscow’s complete destruction by the snakes.[2]

Analysis and critical reception[edit]

A number of influences on the novel can be detected. One of the sources behind The Fatal Eggs was H. G. Wells’s 1904 novel The Food of the Gods and How It Came to Earth, where two scientists discover a way to accelerate growth — which at first results in a plague of gigantic chickens, and eventually in an all-out war between people affected by growth and those who are not. The novel is in fact referenced in the text of the novel in a conversation between Persikov and his assistant.[2] It has also been noted that the death of the snakes from cold weather though they successfully resisted the military force is reminiscent of the death of aliens from a pathogen bacteria in The War of the Worlds. Other influences may include rumours of «a giant reptile [in the Crimea], to capture which a regiment of Red Guards was deployed».[2]

The events of The Fatal Eggs were usually seen as a critique of Soviet Russia. Indeed, there was a case to be made for Professor Persikov’s identification with Vladimir Ilyich Lenin (note the similarity in names), as both of them can be said to have unleashed destruction on Russia, and there seem to be similarities between them both in appearance and character.[2][3] Chicken plague and the sanitary cordons that foreign countries established against it were seen as a parody of the ideas of internationalism and the policy of the Entente against it.[2] Although Bulgakov was not repressed, from 1925 he was questioned by the GPU several times and was never allowed to leave the Soviet Union, possibly as a result of his negative image which was at least partly due to the publication of The Fatal Eggs.[4] Although there were positive responses, upon the whole the novel was viewed as dangerous and anti-Soviet.[4]

Bulgakov was aware that the story might be displeasing to the authorities – after presenting the story at a literary evening in late 1924, he wrote in his diary: ‘Is it a satire? Or a provocative gesture? … I’m afraid that I might be hauled off … for all these heroic feats.’ [5]

English translations[edit]

There are a number of English translations of The Fatal Eggs, including:

  • Mirra Ginsburg, Grove Press, 1968, ISBN 978-0-8021-3015-0 [6]
  • Carl Proffer, in Diaboliad, Indiana University Press, 1972, ISBN 978-0-25311605-5
  • Hugh Aplin, Hesperus Press, 2003, ISBN 978-1-84391-063-3 [7]
  • Michael Karpelson, Translit Publishing, 2010, ISBN 978-0-9812695-2-8 [8]

Film, TV or theatrical adaptations[edit]

A film adaptation directed by Sergei Lomkin was released in 1996. The cast included Oleg Yankovsky.

On April 17, 1981 the CBC Radio program Nightfall broadcast an adaptation.

A two-part Italian TV adaptation was broadcast by RAI in 1977.

Footnotes[edit]

  1. ^ a b (in Russian) Bulgakov’s biography 1921–1930 at www.bulgakov.ru
  2. ^ a b c d e (in Russian) «The Fatal Eggs» article in Bulgakov Encyclopedia at www.bulgakov.ru
  3. ^ (in Russian) «The Fatal Eggs» article in Bulgakov Encyclopedia, page 2 at www.bulgakov.ru
  4. ^ a b (in Russian) «The Fatal Eggs» article in Bulgakov Encyclopedia, page 3 at www.bulgakov.ru
  5. ^ Shentalinsky, Vitaly (1995). The KGB’s Literary Archive. Harvill. p. 75.
  6. ^ Bulgakov, Mikhail (1968). The Fatal Eggs and Other Soviet Satire. New York, US: Grove Press. ISBN 978-0-8021-3015-0.
  7. ^ Bulgakov, Mikhail (2003). The Fatal Eggs. London, UK: Hesperus Press. ISBN 978-1-84391-063-3.
  8. ^ Bulgakov, Mikhail (2010). The Fatal Eggs. Toronto, Canada: Translit Publishing. ISBN 978-0-8021-3015-0.

See also[edit]

  • 1925 in science fiction

References[edit]

  • (in English) The Fateful Eggs, translated by Kathleen Gook-Horujy at Lib.ru.
  • (in Russian) The original text at Lib.ru.
  • (in Russian) The Fatal Eggs article in Bulgakov Encyclopedia at www.bulgakov.ru
  • 1996 film profile at IMDb.

Действие происходит в СССР летом 1928 г. Владимир Ипатьевич Персиков, профессор зоологии IV государственного университета и директор Московского зооинститута, совершенно неожиданно для себя делает научное открытие огромной важности: в окуляре микроскопа при случайном движении зеркала и объектива он видит необыкновенный луч — «луч жизни», как называет его впоследствии ассистент профессора приват-доцент Петр Степанович Иванов. Под воздействием этого луча обычные амёбы ведут себя страннейшим образом: идёт бешеное, опрокидывающее все естественнонаучные законы размножение; вновь рождённые амёбы яростно набрасываются друг на друга, рвут в клочья и глотают; побеждают лучшие и сильнейшие, и эти лучшие ужасны: в два раза превышают размерами обычные экземпляры и, кроме того, отличаются какой-то особенной злобой и резвостью.

При помощи системы линз и зеркал приват-доцент Иванов сооружает несколько камер, в которых в увеличенном виде вне микроскопа получает такой же, но более мощный луч, и учёные ставят опыты с икрой лягушек. В течение двух суток из икринок вылупливаются тысячи головастиков, за сутки вырастающих в таких злых и прожорливых лягушек, что одна половина тут же пожирает другую, а оставшиеся в живых за два дня безо всякого луча выводят новое, совершенно бесчисленное потомство. Слухи об опытах профессора Персикова просачиваются в печать.

В это же время в стране начинается странная, не известная науке куриная болезнь: заразившись этой болезнью, курица в течение нескольких часов погибает. Профессор Персиков входит в состав чрезвычайной комиссии по борьбе с куриной чумой. Тем не менее через две недели на территории Советского Союза вымирают все куры до одной.

В кабинете профессора Персикова появляется Александр Семенович Рокк, только что назначенный заведующим показательным совхозом «Красный луч», с «бумагой из Кремля», в которой профессору предлагается предоставить сконструированные им камеры в распоряжение Рокка «для поднятия куроводства в стране». Профессор предостерегает Рокка, говоря, что свойства луча ещё недостаточно хорошо изучены, однако Рокк совершенно уверен, что все будет в порядке и он быстро выведет прекрасных цыплят. Люди Рокка увозят три большие камеры, оставив профессору его первую, маленькую камеру.

Профессор Персиков для своих опытов выписывает из-за границы яйца тропических животных — анаконд, питонов, страусов, крокодилов. В то же время Рокк для возрождения куроводства также из-за границы выписывает куриные яйца. И происходит ужасное: заказы оказываются перепутанными, и в смоленский совхоз приходит посылка со змеиными, крокодильими и страусиными яйцами. Ни о чем не подозревающий Рокк помещает необыкновенно крупные и какие-то странные на вид яйца в камеры, и тут же в окрестностях совхоза умолкают все лягушки, снимаются с места и улетают прочь все птицы, включая воробьёв, а в соседней деревне начинают тоскливо выть собаки. Через несколько дней из яиц начинают вылупливаться крокодилы и змеи. Одна из змей, выросшая к вечеру до невероятных размеров, нападает на жену Рокка Маню, которая становится первой жертвой этого чудовищного недоразумения. Мгновенно поседевший Рокк, на глазах которого произошло это несчастье, явившись в управление ГПУ, рассказывает о чудовищном происшествии в совхозе, однако сотрудники ГПУ считают его рассказ плодом галлюцинации. Однако, приехав в совхоз, они с ужасом видят огромное количество гигантских змей, а также крокодилов и страусов. Оба уполномоченных ГПУ погибают.

В стране происходят ужасные события: артиллерия обстреливает можайский лес, громя залежи крокодильих яиц, в окрестностях Можайска идут бои со страусовыми стаями, огромные полчища пресмыкающихся с запада, юго-запада и с юга приближаются к Москве. Человеческие жертвы неисчислимы. Начинается эвакуация населения из Москвы, город полон беженцев из Смоленской губернии, в столице вводится военное положение. Бедный профессор Персиков погибает от рук разъярённой толпы, считающей его виновником всех обрушившихся на страну несчастий.

В ночь с 19 на 20 августа неожиданный и неслыханный мороз, достигнув −18 градусов, держится двое суток и спасает столицу от ужасного нашествия. Леса, поля, болота завалены разноцветными яйцами, покрытыми странным рисунком, но уже совершенно безвредными: мороз убил зародышей. На необозримых пространствах земли гниют бесчисленные трупы крокодилов, змей, страусов невероятных размеров. Однако к весне 1929 г. армия приводит все в порядок, леса и поля расчищает, а трупы сжигает.

О необыкновенном луче и катастрофе долго ещё говорит и пишет весь мир, тем не менее волшебный луч получить вновь уже никому не удаётся, не исключая и приват-доцента Иванова.

Пересказала Н. В. Соболева.
Источник: Все шедевры мировой литературы в кратком изложении. Сюжеты и характеры. Русская литература XX века / Ред. и сост. В. И. Новиков. — М. : Олимп : ACT, 1997. — 896 с.

Булгаков Михаил » Роковые яйца — читать книгу онлайн бесплатно

load...

Конец

Книга закончилась. Надеемся, Вы провели время с удовольствием!

Поделитесь, пожалуйста, своими впечатлениями:

Оглавление:

  • Михаил Булгаков. Роковые яйца

    1

  • Глава 1. Куррикулюм витэ профессора Персикова

    1

  • Глава 2. Цветной завиток

    2

  • Глава 3. Персиков поймал

    4

  • Глава 4. Попадья Дроздова

    5

  • Глава 5. Куриная история

    7

  • Глава 6. Москва в июне 1928 года

    12

  • Глава 7. Рокк

    13

  • Глава 8. История в совхозе

    16

  • Глава 9. Живая каша

    21

  • Глава 10. Катастрофа

    23

  • Глава 11. Бой и смерть

    25

  • Глава 12. Морозный бог на машине

    27

Настройки:

Ширина: 100%

Выравнивать текст

  • Буковский сказка о доброте и зле
  • Буковский сказка о доброте злой и доброй краткое содержание
  • Буковский рассказ о доброте злой и доброй
  • Буковский о доброте злой и доброй нарисовать рисунок к сказке
  • Буковски рассказ про маленького мужчину