Даниил хармс рассказы случаи анекдоты

Очень смешно. Почти всегда алогично. Иногда страшно. По большей части прозой, иногда в драматической форме и в одном уникальном случае — в стихотворно-драматической:

П е т р о в:

     Эй, Камаров!
    Давай ловить комаров!

К а м а р о в:

     Нет, я к этому ещё не готов.
    Давай лучше ловить котов!

Как видно из этого текста («Петров и Камаров»), довольно часто сюжет в «Случаях» весьма условен, иногда нарочито ничтожен. Самый короткий рассказ «Встреча» вообще состоит из двух предложений и описывает просто встречу двух людей на улице. По замечанию Александра Кобринского, каждый новый элемент текста у Хармса «подвергается немедленной дискредитации и объявляется
фиктивным»
²
 Кобринский А. А. Даниил Хармс. М.: Молодая гвардия, 2009. C. 378.
⁠
. Лучшая иллюстрация к этому — первый же рассказ «Случаев», который называется «Голубая тетрадь № 10». Он называется так потому, что действительно в хармсовской «Голубой тетради» был записан десятым, но читатель, вообще говоря, знать таких вещей не обязан: в результате, ожидая прочесть рассказ о какой-то тетради, он сталкивается с текстом о человеке, про которого ровным счётом ничего нельзя сказать:

Жил один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было и волос, так что рыжим его называли условно.

Говорить он не мог, так как у него не было рта. Носа тоже у него не было.

У него не было даже рук и ног. И живота у него не было, и спины у него не было, и хребта у него не было, и никаких внутренностей у него не было. Ничего не было! Так что непонятно, о ком идёт речь.

Уж лучше мы о нём не будем больше говорить.

Подобный провал сообщения — постоянный хармсовский приём, тесно связанный с его пониманием философии (на полях рассказа Хармс написал: «Против Канта») и с его математическими теориями. Человек, у которого ничего нет, — это ноль. Хармс с трепетом относился к идее ноля (или нуля — по Хармсу, между этими понятиями есть разница). Ноль для него — это «божественное дело», «числовое колесо», круг, в котором скрыто всё остальное, а то и «Узел Вселенной», в котором пересекаются время и пространство. «Одна из главных тем Хармса — исчезновение предметов, истончение реальности, достижение трансцендентного. В перспективе, с которой играет Хармс, такое движение от материальности к идеальности — не что иное, как перевёрнутое творение», — пишет в своей книге о Хармсе философ Михаил
Ямпольский
³
 Ямпольский М. Б. Беспамятство как исток (Читая Хармса). М.: Новое литературное обозрение, 1998. C. 314.
⁠
. У хармсовских исчезновений есть более «земные» функции, — в частности, это эвфемизмы ареста и казни, — но, зная хармсовскую религиозность, можно действительно заподозрить, что стирание, уничтожение, умолкание для него — вариант созидания.

Конечно, желание оборвать начатый рассказ, поспешно свернуть сообщение может быть связано с особенностями писательской практики Хармса: «…Если подсчитать всё, что он написал в прозе, можно заметить, что объём незаконченных, а иногда только начатых текстов огромен. На вопрос: почему? — есть, бесспорно, много дополняющих друг друга ответов. Затруднения, которые испытывал Хармс при работе, без сомнения, являются одним из них. <…> Но трудности с писанием — не самое важное… можно утверждать, что у Хармса часто было желание начать, чтобы начать… невзирая на
конец»
⁴
 Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. СПб.: Академический проект, 1995. C. 238.
⁠
. А заодно и чтобы поставить под сомнение традиционную литературную схему. «Случаи» — это действительно парад литературной экономии: «Папа просил передать вам всем, что театр закрывается. Нас всех тошнит!» — в самом деле, иного отношения к устаревшим (протухшим?) литературным решениям не предполагается. Но если уподобить эти решения не еде, а архитектуре, то их обломки могут стать строительным материалом. В этом отношении Хармс предвосхитил прозаиков-постмодернистов. Он работал, по позднему слову Николая Заболоцкого, «в той стране, где нет готовых форм, / где всё разъято, смешано, разбито» — и «Случаи» можно читать как телеграммы из этой страны.

Хармс много размышлял о самых важных для себя писателях: разделял их на «огненных» и «водяных», выделял среди них «истинных гениев» (Данте, Шекспир, Гёте, Пушкин и Гоголь) и составлял списки любимых: Гоголь, Прутков,
Майринк

Густав Майринк (настоящая фамилия Мейер; 1868–1932) — австрийский писатель, драматург и переводчик. Занимался банковским делом, с 1903 года — литературой. Самое известное произведение Майринка — роман «Голем» (1915), в основу которого положена легенда о раввине, оживившем существо из глины. В годы Первой мировой войны роман был напечатан огромным по тем временам тиражом более 100 тысяч экземпляров.
⁠
,
Гамсун

Кнут Гамсун (настоящее имя — Кнуд Педерсен; 1859–1952) — норвежский писатель. Прославился благодаря роману «Голод» (1890). В 1920 году получил Нобелевскую премию по литературе за роман «Соки земли». Гамсун поддержал приход нацистов к власти в Германии и немецкую оккупацию Норвегии. После смерти Гитлера написал ему некролог, в котором назвал нацистского лидера «борцом за права народов». После войны Гамсуна судили, но из-за преклонного возраста писатель остался на свободе.
⁠
,
Эдвард Лир

Эдвард Лир (1812–1888) — английский художник и поэт. Работал книжным иллюстратором, рисовал пейзажи и животных. В 1846 году выпустил «Книгу чепухи» («A book of nonsense»), благодаря которой жанр поэзии нонсенса (nonsensical poetry) приобрёл популярность.
⁠
, Льюис Кэрролл. Вполне можно проследить связь «Случаев» с английской литературой нонсенса — Кэрроллом и Лиром: приключения Алисы и бесплодные поиски Снарка могли оказать влияние на построение линейного и также на первый взгляд бесплодного повествования в более длинных текстах «Случаев», таких как «Столяр Кушаков» или «Исторический эпизод», ну а лировские пятистрочные
лимерики

Короткие юмористические стихотворения. Классическая форма лимерика — пятистишие, построенное по схеме ААВВА. В большинстве случаев лимерик рассказывает про какого-то человека из какого-то места, с которым что-то произошло. К примеру, лимерик Эдварда Лира в переводе Григория Кружкова: «Жил-был старичок из Гонконга, / Танцевавший под музыку гонга. / Но ему заявили: / «Прекрати это — или / Убирайся совсем из Гонконга!»
⁠
, строящиеся по схеме «Жил один человек оттуда-то, и с ним произошло то-то», действительно напоминают более короткие «случаи», где говорится о пустячных происшествиях. Собственно, Хармс пробовал следовать этой схеме и в стихах: «Жил-был в доме тридцать три единицы / человек, страдающий болью в пояснице».

Мрачная, клаустрофобическая атмосфера «Голема» Майринка (книги, настолько важной для Хармса, что он специально писал с просьбой вернуть её
Алисе Порет

Алиса Ивановна Порет (1902–1984) — художница. Ученица Кузьмы Петрова-Водкина и Павла Филонова. Работала в детском отделении Госиздата, в журналах «Чиж» и «Ёж». Оформила десятки книг, в частности первое русское издание «Винни-Пуха» (именно её иллюстрации к «Винни-Пуху» стали прообразами персонажей известного советского мультфильма). Познакомилась с Даниилом Хармсом в 1928 году. В 1970-х написала о Хармсе и Введенском сборник воспоминаний, опубликованный позднее литературоведом Владимиром Глоцером.
⁠
, с которой до этого порвал всякие отношения) сказывается скорее в «Старухе», а вот в характерных для «Случаев» описаниях людей, о которых на самом деле нельзя сказать ничего определённого, справедливо усматривают влияние любимого писателя Хармса — Гоголя (у которого Чичиков — «не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком
тонок»)
⁵
 Кобринский А. А. Даниил Хармс. М.: Молодая гвардия, 2009. C. 380.
⁠
. Гоголь самолично появляется в «Случаях» («Пушкин и Гоголь»); к гоголевской прозе восходит Семён Семёнович из рассказа «Оптический
обман»
⁶
 Сажин В. Н. Примечания // Хармс Д. И. Полное собрание сочинений. Т. 2: Проза. Драматические произведения. Авторские сборники. Незавершённое / Сост., подг. текста, прим. В. Н. Сажина. СПб.: Академический проект, 1997. С. 479.
⁠
.

Исследователи Хармса, в том числе настроенные к нему
критически
⁷
 Панова Л. Г. Мнимое сиротство: Хлебников и Хармс в контексте русского и европейского модернизма. М.: Изд. дом ВШЭ, 2017.
⁠
, выделяют и другие литературные влияния — особенно в области формы. Обратиться к «микропрозе» Хармса могла побудить «Книга сказок» Фёдора Сологуба — с его произведениями Хармс был хорошо
знаком
⁸
 Wanner A. Russian minimalist prose: Generic antecedents to Daniil Kharms’s “Sluchai” // Slavic and East European Journal. 2001. Vol. 45. No. 3. P. 451–472.
⁠
. В самом деле, такие сологубовские «сказочки», как «Весёлая девчонка» («Жила такая весёлая девчонка — ей что хочешь сделай, а она смеётся») или «Застрахованный гриб» («Но, пока они так изъяснились насчёт гнилого пня, корова, не будь дура, застрахованный-то гриб и съела. Говорит: — Заштраховался, да не крепко»), явно родственны «Случаям» и другим рассказам Хармса, например «Кассирше»:

Нашла Маша гриб, сорвала его и понесла на рынок. На рынке Машу ударили по голове, да ещё обещали ударить её по ногам. Испугалась Маша и побежала прочь.

Прибежала Маша в кооператив и хотела там за кассу спрятаться. А заведующий увидел Машу и говорит:

— Что это у тебя в руках?

А Маша говорит:

— Гриб.

Заведующий говорит:

— Ишь какая бойкая! Хочешь, я тебя на место устрою?

Маша говорит:

— А не устроишь.

Заведующий говорит:

— А вот устрою! — и устроил Машу кассу вертеть.

Маша вертела, вертела кассу и вдруг умерла. Пришла милиция, составила протокол и велела заведующему заплатить штраф — 15 рублей.

Совпадает и отсутствие мотиваций, и сказовый синтаксис — который, впрочем, был в ходу в 1920–30-е: с тем же успехом тексты Хармса можно сопоставить с прозой Зощенко, судя по всему прошедшей мимо хармсовского
внимания
⁹
 Шубинский В. И. Даниил Хармс: Жизнь человека на ветру. М.: АСТ; Corpus, 2015. C. 424.
⁠
. И Хармс, и Зощенко работают с бытом — причём с бытом новым, советским, неустоявшимся, склонным к эксцессам. Но Хармс идёт дальше Зощенко: для него эксцесс становится самоценным — не приметой времени, а неким вечным механизмом, который сам собой разумеется. К нему можно даже отнестись равнодушно, потому что он превращается в рутину: «Когда вывалилась шестая старуха, мне надоело смотреть на них, и я пошёл на Мальцевский рынок, где, говорят, одному слепому подарили вязаную шаль».

Ни о какой официальной публикации «Случаев» не могло идти и речи: при жизни Хармса его «взрослая» проза вообще не публиковалась. Если запрет на переиздание детских текстов Хармса был снят в годы оттепели, то его «взрослые» тексты, как и стихи Александра Введенского, были открыты в 1960-е — благодаря встрече философа Якова Друскина, сохранившего рукописи своих друзей-обэриутов (легендарен его поход через блокадный Ленинград с набитым рукописями чемоданом), и молодого филолога
Михаила Мейлаха

Михаил Борисович Мейлах (1945) — литературовед, поэт, переводчик. Совместно с Владимиром Эрлем подготовил первое собрание сочинений Хармса, которое было опубликовано за рубежом. В 1983 году был арестован по обвинению в распространении антисоветской литературы и осуждён на семь лет. После освобождения в 1987 году эмигрировал. Преподаёт в Страсбургском университете. Автор двухтомного сборника интервью с деятелями русской эмиграции «Эвтерпа, ты?».
⁠
. Мейлах и другие молодые исследователи, такие как
Анатолий Александров

Анатолий Анатольевич Александров (1934–1994) — литературовед, филолог. Преподавал в Ленинградском электротехническом институте связи. Специалист по творчеству Хармса и обэриутов. Подготовил к изданию книги Хармса «Полёт в небеса» (1988) и «Тигр на улице» (1992).
⁠
и
Владимир Эрль

Владимир Ибрагимович Эрль (настоящее имя — Владимир Иванович Горбунов; 1947) — поэт, прозаик, издатель. Был лидером неофициальной арт-группы «хеленуктов». Выпускал самиздатские книги. Совместно с Михаилом Мейлахом подготовил первое собрание сочинений Хармса, которое было опубликовано за рубежом.
⁠
, начали публиковать произведения Хармса. Они появлялись в малотиражных изданиях Тартуского университета, затем попали на Запад.

Сначала рассказы и сцены из цикла «Случаи» публиковались разрозненно. Некоторые из «Случаев» были впервые опубликованы в СССР ещё в 1960–70-е: например, «Тюк!» и четыре самых безобидных «Анекдота из жизни Пушкина» вместе с детской «Сказкой»  появились в «Литературной газете» в 1967 году (№ 47, 27 ноября) — на последней, юмористической 16-й полосе, с предисловием Виктора Шкловского. Ещё несколько «Случаев» в 1974–1987 годах напечатал журнал «В мире книг». «Голубая тетрадь № 10», «Сонет», «Макаров и Петерсен», «Встреча», «Охотники» впервые появились в чешском журнале Československá rusistika (1969. № 14), «Вываливающиеся старухи», «Оптический обман», «Столяр Кушаков», «Сундук», «Сон», «Четыре иллюстрации…», «Потери», «Суд Линча», «Неудачный спектакль», «Что теперь продают в магазинах», «Сон дразнит человека», «Федя Давидович» — в тамиздатских
«Гранях»

Литературный и общественно-политический журнал, выходивший с 1946 года (до 1991 года в Германии, после — в России). Основан Евгением Романовым, одним из руководителей Народно-трудового союза российских солидаристов, выпускался издательством НТС «Посев». В «Гранях» печатали Ахматову, Цветаеву, Бунина, Домбровского, Шаламова, Солженицына и многих других; здесь впервые было опубликовано «Собачье сердце» Булгакова.
⁠
(1971. № 81). Некоторые тексты впервые увидели свет на английском языке — в составе антологии «Потерянная русская литература
абсурда»
¹⁰
Russia’s Lost Literature of Absurd: A Literary Discovery: Selected Works of Daniil Kharms and Alexander Vvedensky. Ithaca, NY; L.: Cornell University Press, 1971.
⁠
. Наконец, в 1978–1988 годах в ФРГ выходило составленное Михаилом Мейлахом и Владимиром Эрлем четырёхтомное собрание сочинений Хармса: здесь были напечатаны и «Случаи». Помимо этого, хармсовский цикл широко расходился в самиздате.  

В перестройку «взрослые» тексты Хармса начали официально и массово выходить в СССР: стоит упомянуть однотомное собрание «Полёт в небеса» 1988 года и книгу, изданную в 1991 году под маркой журнала «Глагол» (под видом журнальных выпусков так публиковались и другие произведения «возвращённой литературы») и озаглавленную почему-то строкой из Маяковского «Горло бредит бритвою». Подзаголовок книги — «Случаи. Рассказы. Дневниковые записи»; «Случаи», таким образом, выделяются в отдельный жанр. За этим изданием последовали многие другие; подпольный писатель стал одним из самых читаемых и любимых и напрямую повлиял на новых поэтов и прозаиков — от Д. А. Пригова и Владимира Сорокина до
Дмитрия Горчева

Дмитрий Анатольевич Горчев (1963–2010) — прозаик и художник. Работал иллюстратором в издательстве «Геликон Плюс» и журнале Бориса Стругацкого «Полдень. XXI век». Публиковал свои рассказы в «Живом журнале», благодаря чему приобрёл широкую известность. После смерти Горчева была учреждена литературная премия его имени.
⁠
и
Аллы Горбуновой

Алла Глебовна Горбунова (1985) — поэтесса, прозаик. Автор пяти книг стихов и книги прозы «Вещи и ущи» (2017). Лауреатка премии «Дебют» 2005 года.
⁠
. Абсурдистское письмо «под Хармса» превратилось в приём — Хармс открыл один из языков русской прозы.

По «Случаям», «Старухе» и другим текстам Хармса были поставлены десятки спектаклей и фильмов. После работ Мейлаха, Александрова, Эрля,
Владимира Глоцера

Владимир Иосифович Глоцер (1931–2009) — литературовед. Работал литературным секретарём Корнея Чуковского и Самуила Маршака. Записал и опубликовал воспоминания о Хармсе Алисы Порет и второй жены Хармса Марины Малич, также составил сборник воспоминаний современников писателя «Вот какой Хармс!». Представлял интересы наследников Александра Введенского, требуя за публикацию больших отчислений, из-за чего поэзия Введенского долгое время не издавалась.
⁠
,
Валерия Сажина

Валерий Николаевич Сажин (1946) — литературовед. На протяжении более чем 20 лет работал в отделе рукописей Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. Автор книги о разночинской прозе 1960-х годов «Книги горькой правды» (1989). Составитель полного собрания сочинений Хармса в четырех томах (1997–2002). Совместно с Михаилом Золотоносовым составил антологию русской эротики «Занавешенные картинки» (2001).
⁠
обэриутоведение пополнилось новыми исследователями: стоит назвать Александра Кобринского, Жан-Филиппа Жаккара, Михаила Ямпольского, Анну Герасимову, Валерия Шубинского, Ладу Панову, Евгения Обухова, Сергея Горбушина.

Отдельно стоит сказать о судьбе Хармса и других обэриутов на Западе: европейские и американские читатели с изумлением обнаружили в них неучтённых современников сюрреализма, предшественников Ионеско, Беккета и других представителей литературы абсурда. С 1970-х по 2010-е в США вышло несколько книг Хармса и Введенского и антологий ОБЭРИУ — в переводах Джорджа Гибиана, Матвея Янкелевича, Евгения Осташевского, Алекса Сигала и других.

Потому что это тексты с минимальным сюжетом. Как правило, Хармс пользуется очень небольшим количеством мотивов, события здесь — «одноразовые»: такие-то встретились, такие-то подрались, такой-то попробовал умереть, но у него ничего не вышло — «жизнь победила смерть неизвестным для меня способом». Если же в тексте есть несколько событий, то они или почти не связаны между собой, или однотипны и происходят по принципу накопления, нанизывания. Собственно, название циклу дал одноимённый рассказ, в котором Хармс даёт такую последовательность событий:

Однажды Орлов объелся толчёным горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду. А бабушка Спиридонова спилась и пошла по дорогам. А Михайлов перестал причёсываться и заболел паршой. А Круглов нарисовал даму с кнутом и сошёл с ума. А Перехрёстов получил телеграфом четыреста рублей и так заважничал, что его вытолкали со службы.

Хорошие люди и не умеют поставить себя на твёрдую ногу.

Хаос, царящий в этом рассказе, происходит оттого, что между его героями разорваны связи. Сначала можно проследить связь между смертью Орлова и Крылова, затем «сам собой» появляется и умирает Спиридонов, дальше при помощи союза «а» нанизываются бедствия семьи Спиридонова, но затем вновь возникают какие-то, судя по всему, посторонние ей люди. Единственное, что их объединяет, — фигура автора, саркастически объявляющего причину их несчастий. Перед нами абсурдный анекдот, который будет только испорчен излишними подробностями. В других хармсовских текстах краткость объясняется тем, что рассказывать, собственно, больше нечего, или тем, что повествователь забыл, что было дальше, или тем, что одинаковые события начали его утомлять.

Разные исследователи говорят об «атомистичности», «минималистичности» прозы Хармса. Обэриуты в принципе чувствовали себя комфортнее в малой форме. Единственная повесть Хармса «Старуха», его пьеса «Елизавета Бам», пьеса Введенского «Ёлка у Ивановых» — вещи небольшие (об утраченном романе Введенского «Убийцы вы дураки» мы ничего не знаем). При этом как раз лирика обэриутов тяготеет к монументальности, — впрочем, в их «перевёрнутом» мире это не удивляет.

Название «Случаи», да простят нас читатели за тавтологию, неслучайно. С одной стороны, оно предельно общее: любое происшествие с любым человеком можно назвать случаем. В этом смысле в цикле происходит почти автоматическая регистрация происшествий — и не исключено, что Хармс держал в голове газетные разделы с хроникой мелких событий: от бытовых преступлений до объявлений о
смерти
¹⁴
 Ямпольский М. Б. Беспамятство как исток (Читая Хармса). М.: Новое литературное обозрение, 1998. C. 12–13; Одесский М. П. Абсурдизм Даниила Хармса и официальная пресса (1936 год) // Вестник РГГУ. 2008. № 11. С. 138 –142.
⁠
. С другой стороны, случай выделяется из массы происшествий чем-то необычным: согласитесь, массовое выпадение старух из окон — событие из ряда вон выходящее. Хармсовская поэтика случая и вообще хармсовский юмор предполагают разрыв в обыденности: это может быть скандал (так, Александр Кобринский выделяет в его прозе 1930-х «мотив абсурдирующей драки»: все жестоко дерутся без видимой
причины
¹⁵
 Кобринский А. А. Даниил Хармс. М.: Молодая гвардия, 2009. C. 377.
⁠
), а может быть непримечательная встреча — в таком случае скандалом становится само её описание:

Вот однажды один человек пошёл на службу, да по дороге встретил другого человека, который, купив польский батон, направлялся к себе восвояси.

Вот, собственно, и всё.

Рассказ комичен именно из-за своей краткости, несоответствия замаха удару. Кстати, таким же образом работают народные «докучные» сказки («Жил-был царь, у царя был двор, на дворе был кол, на колу мочало; не сказать ли с начала?») или пьяный анекдот, который в гашековских «Похождениях бравого солдата Швейка» рассказывает фельдкурат Кац: «Жил в Будейовицах один барабанщик. Вот женился он и через год умер. — Он вдруг расхохотался. — Что, нехорош разве анекдотец?»

Почему Хармса привлекают такие нелогичные, абсурдистские, «ерундовые» сюжеты? Причин может быть несколько. Если пытаться искать ключ в личности автора, можно вспомнить хармсовское недоверие к человеческому общежитию и его хрупким законам: это был человек, вешавший у входа в свою квартиру объявление: «У меня срочная работа. Я дома, но никого не принимаю. И даже не разговариваю через дверь. Я работаю каждый день до 7 часов» — и предсказавший судьбу Ленинграда, где ему суждено было погибнуть: «Мы будем уползать без ног, держась за горящие стены» — макабрическая рифма к пьеске «Охотники».

На более глубоком уровне это недоверие восходит к самобытным философским взглядам Хармса, сформировавшимся в основном в порядке самообразования. Хармс очень любил «естественных мыслителей» (то есть людей, способных высказывать глубокие идеи, но незнакомых с конвенциональной, респектабельной философией), а его собственные прозрения были связаны не только с философскими, но и с эзотерическими текстами. Исследователь Хармса Валерий Сажин пишет: «…Фундаментальным источником таких воззрений [на время] для Хармса была книга
П. Д. Успенского

Пётр Демьянович Успенский (1878–1947) — теософ. В 1915 году познакомился с мистиком Георгием Гурджиевым и стал его помощником. В 1921 году эмигрировал в Великобританию, отношения с Гурджиевым разорвал и начал работать над собственным эзотерическим учением. В 1938 году основал в Лондоне Историко-психологическое общество. Перед началом Второй мировой переехал в Америку. Автор книг «Странная жизнь Ивана Осокина», «Tertium Organum», «Новая модель Вселенной», «Психология возможной эволюции человека», «В поисках чудесного» и «Четвёртый путь».
⁠
«Tertium organum. Ключ к загадкам мира». По Успенскому, в мире четырёх измерений время — неостановимый и непрерывно движущийся поток событий, что равнозначно его несуществованию и, следовательно, невозможности отделения событий одного от другого: то, что в иной системе воззрений называется вечностью. <…> Поскольку истинное место пребывания человека — вечность, то всё, что случается во временном мире, не просто нереально и неистинно, но отвратительно, уродливо и всем содержанием события и участвующих в нём персонажей должно это
демонстрировать»
¹⁶
 Сажин В. Н. Примечания // Хармс Д. И. Полное собрание сочинений. Т. 2: Проза. Драматические произведения. Авторские сборники. Незавершённое / Сост., подг. текста, прим. В. Н. Сажина. СПб.: Академический проект, 1997. С. 477.
⁠
.

Эта гипотеза — спорная, но в не слишком систематической картине взглядов Хармса допустимая. Если принять её, получается, что у «Случаев» есть этическая подоплёка: Хармс повествует не просто о тщете бытия, но о его принципиальной ерундовости, не-метафизичности. Это согласуется с воспоминаниями Якова Друскина: «Он… говорил, что в жизни есть две высокие вещи: юмор и святость. Под святостью он понимал подлинную — живую — жизнь. Юмором он обнажал неподлинную, застывшую, уже мёртвую жизнь: не жизнь, а только мёртвую оболочку жизни, безличное существование».

Несчастный случай, преступление — это предельные эксцессы, которые очень волновали обэриутов. Можно сравнить немотивированные гибели героев «Случаев» с убийством в «Ёлке у Ивановых» Введенского. И у Хармса, и у Введенского поводом для убийства становится провокация, явно несоразмерная наказанию. В «Ёлке» нянька убивает «тридцатидвухлетнюю девочку» Соню за то, что она ведёт себя неприлично — дразнится и грозится во время праздника «юбку поднять и всем всё показать». У Хармса Машкин убивает Кошкина за вызывающую жестикуляцию:

Товарищ Кошкин танцевал вокруг товарища Машкина.
Товарищ Машкин следил глазами за товарищем Кошкиным.
Товарищ Кошкин оскорбительно махал руками и противно выворачивал ноги.
Товарищ Машкин нахмурился.
Товарищ Кошкин пошевелил животом и притопнул правой ногой.
Товарищ Машкин вскрикнул и кинулся на товарища Кошкина.
Товарищ Кошкин попробовал убежать, но споткнулся и был настигнут товарищем Машкиным.
Товарищ Машкин ударил кулаком по голове товарища Кошкина.
Товарищ Кошкин вскрикнул и упал на четвереньки.
Товарищ Машкин двинул товарища Кошкина ногой под живот и ещё раз ударил его кулаком по затылку.
Товарищ Кошкин растянулся на полу и умер.
Машкин убил Кошкина.

То, что оба героя настойчиво именуются товарищами, только усиливает остраняющую особенность этого текста: с одной стороны, слово «товарищ» в бытовой советской речи утратило всякую смысловую окраску, с другой — действия Машкина и Кошкина заставляют о ней вспомнить, потому что их никак не назовёшь товарищескими. Убийство происходит как-то слишком легко (Кошкин умирает от трёх ударов неизвестной силы) и описано совершенно автоматически. Это соответствует частой хармсовской установке: фиксировать эксцесс, не выражая к нему отношения. Впоследствии таким же приёмом будут пользоваться авторы французского «нового романа» и хорошо знакомый с прозой Хармса Владимир Сорокин, — например, в многостраничном описании массового убийства в романе «Роман». Заставляя героев убивать друг друга, Хармс до Сорокина открывает его принцип отношения к литературным персонажам: «Это просто буквы на бумаге». Убийство Кошкина, убийство охотника Козлова, убийство целой семьи в последнем рассказе Хармса «Реабилитация» — совсем не то же, что убийство Земфиры у Пушкина или старухи-процентщицы у Достоевского. Здесь отсутствует как мотивация, так и раскаяние, а следствие, если оно происходит, действует так же алогично, как и преступник. Герои поступают так, «потому что могут», потому что заставляющий их так поступать автор коварно самоустраняется из текста. Создаётся иллюзия, что ужасные вещи в этом мире просто происходят, и от этого хармсовские миниатюры обретают шокирующий эффект. Подлинным героем становится само насилие, разрывающее ткань обыденности.

Художница Алиса Порет, с которой у Хармса был роман, часто становилась участницей игр обэриутского круга: «в моде была такая игра — вести человека куда угодно с завязанными глазами», и Порет, «с отвращением относившуюся к боксу», Хармс и его приятель, будущий муж художницы Пётр Снопков, «привели в цирк и усадили в первом ряду — сняв повязку, она увидела, как «двое голых и толстых людей убивали друг друга по правилам перед моим
носом»
¹⁷
 Шубинский В. И. Даниил Хармс: Жизнь человека на ветру. М.: АСТ; Corpus, 2015. C. 366.
⁠
. Бокс, по сути, такой же манифест абсурдно упорядоченного насилия, и фокус с повязкой раскрывает эту сущность. Психологический эффект, который насилие оказывает на неподготовленного человека, есть даже в детской прозе Хармса — в рассказе «Ломка костей», где русский силач побеждён японским мастером джиу-джитсу. Но Хармс понимал, что такой эффект может оказать вообще любая неожиданность. Здесь можно вспомнить хрестоматийный текст из «Случаев» — «Четыре иллюстрации того, как новая идея огорашивает человека, к ней не подготовленного», где Писатель, Художник, Композитор и Химик умирают или падают в обморок, услышав простой вердикт: «А по-моему, ты говно!»

Поэтика скандала до Хармса была широко разработана в русской литературе, причём как в комическом (Гоголь), так и в трагическом ключе (Достоевский, Чехов). Хармсу, разумеется, ближе первое. Но если у Гоголя трагикомическая ссора хоть как-то обоснована (Иван Иванович обижается на Ивана Никифоровича за пустяковое оскорбление «гусак», и из этого вырастает многолетняя непримиримая вражда), то у Хармса от ссоры иногда остаётся голый костяк, набор действий. Вот, например, рассказ «История дерущихся»: «Алексей Алексеевич подмял под себя Андрея Карловича и, набив ему морду, отпустил его. Андрей Карлович, бледный от бешенства, кинулся на Алексея Алексеевича и ударил его по зубам», — мы никогда не узнаем, что привело к этой схватке. Впрочем, в других «Случаях» какую-то мотивацию выделить можно: иногда ссорящиеся герои гибнут из чистого экзистенциального упрямства (в рассказе «Пакин и Ракукин» последний продолжает «фрякать», несмотря на угрозы первого, и в конце концов умирает в результате собственных не очень понятных действий), иногда имеет место пьяное буйство («Исторический эпизод»), иногда убийцу раздражают какие-то невинные действия жертвы («Машкин убил Кошкина», «Что теперь продают в магазинах», «Охотники»). Последний тип текстов, пожалуй, ближе всего к ссорам гоголевских помещиков (помимо Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, можно вспомнить ещё Ноздрёва из «Мёртвых душ»). Что же касается ссор в духе Достоевского и Чехова — писателей для Хармса довольно чуждых, — то их отголосок, согласно одной остроумной гипотезе, можно увидеть в сценке «Тюк!». Процитируем статью Марка
Липовецкого
¹⁸ 
Липовецкий М. Н. Аллегория письма: «Случаи» Д. И. Хармса (1933–1939) // Новое литературное обозрение. 2003. № 63. С. 135.
⁠
:

…«Тюк!», по точному наблюдению Р. Айзлвуда… отсылает к чеховской драме. Отсылка эта не случайна, так как чеховский театр ассоциировался в культуре 1920–30-х годов исключительно с МХАТом и потому в кругах авангардного искусства чаще всего воспринимался не как символическое преображение реальности, а скорее как имитация такого преображения, простое удвоение «прозы жизни». Мотив словесного удвоения реальности тематизируется и в новелле: Евдоким Осипович, повторяющий бессмысленное «Тюк!» после каждого удара колуном, мешает Ольге Петровне расколоть полено и в конечном счёте лишает её слов: «Ольга Петровна роняет колун, открывает рот и ничего не может сказать. Евдоким Осипович встаёт с кресла, оглядывает Ольгу Петровну с головы до ног и уходит». Если читать эту новеллу как аллегорию письма, то перед нами басня о бессмысленности и самодовольстве миметизма, не только поражающего реальность, но и лишающего её права голоса.

Если принять идею Липовецкого о том, что «Случаи» — это аллегории письма, литературного творчества, то многочисленные конфликты у Хармса попросту обнажают важнейший, узловой в «нормальной» прозе элемент сюжета. В литературе положен конфликт? — так нате вам, «Тикатеев выхватил из кошёлки самый большой огурец и ударил им Коратыгина по голове».

Тут дело даже не в анатомии. Шары и вообще геометрия очень интересовали Хармса, который многое взял от математичнейшего из поэтов Хлебникова и мечтал создать «в жизни» некий аналог геометрии Лобачевского. В знаменитых «Разговорах» обэриутов Хармс рассказывает, что его интересуют «Нуль и ноль. Числа, особенно не связанные порядком последовательности»; вслед за этим в списке идут «Всё логически бессмысленное и нелепое» и «Всё вызывающее смех,
юмор»
¹⁹
 Шубинский В. И. Даниил Хармс: Жизнь человека на ветру. М.: АСТ; Corpus, 2015. C. 381.
⁠
. Характерно, что в этих исповедальных списках друзья Хармса —
Олейников

Николай Макарович Олейников (1898–1937) — писатель, поэт, сценарист. Организовал вместе с Евгением Шварцем и Михаилом Слонимским журнал «Забой» (литературное приложение к газете «Всероссийская кочерга»). Работал в газете «Ленинградская правда», детском журнале Самуила Маршака «Новый Робинзон». Главный редактор детских журналов «Ёж» и «Сверчок». Был близок к группе ОБЭРИУ. Написал несколько сценариев к фильмам в соавторстве с Евгением Шварцем («Разбудите Леночку!», «Леночка и виноград»). В 1937 году был расстрелян за «контрреволюционную деятельность».
⁠
, Заболоцкий,
Липавский

Леонид Савельевич Липавский (1904–1941) — философ, писатель. Работал в ленинградском отделении Госиздата. Был членом содружества поэтов и философов «Чинари» и литературной группы ОБЭРИУ. Липавским были записаны разговоры с участием Хармса, Олейникова, Заболоцкого, Введенского, Друскина. Автор книги «Исследование ужаса». Пропал без вести на фронте.
⁠
— тоже говорят о своём интересе к числам, линиям, условностям. Олейников в стихотворении «Самовосхваление математика» сообщает, что «Отыскавшему функцию клюквы / Не способен помочь интеграл», а Введенский в тех же «Разговорах» так объясняет, в чём его новаторство: «Я посягнул на понятия, на исходные обобщения, что до меня никто не делал. <…> Я усумнился, что, например, дом, дача и башня связываются и объединяются понятием «здание». Может быть, плечо надо связывать с четыре».

Такое соположение анатомии и математики кажется абсурдным, но у него есть общий авангардный корень — эксперименты кубистов, возможно воспринятые обэриутами в первую очередь через близких к ним Малевича и Филонова. Рассуждения о том, как в культуре человеческое тело соотносится с числом, уведёт нас далеко — вплоть до тела-механизма в философии Декарта, витрувианского человека Да Винчи и восходящего к Античности золотого сечения. В основе всего этого лежит представление о том, что человеческая и вообще любая биология либо подчиняется божественному порядку, либо подлежит человеческому упорядочению.

В записных книжках Хармса встречаются наследующие Хлебникову идеи математичности тела: «Устройство человеческого лица отмечать знаками, буквами и цифрами. Каждую часть пронумеровать и разновидность могущих быть видов обозначить соответствующей
буквой»
²⁰
 Цит. по: Панова Л. Г. Мнимое сиротство: Хлебников и Хармс в контексте русского и европейского модернизма. М.: Изд. дом ВШЭ, 2017. C. 363.
⁠
. В его стихах мы встречаем сообщение, что «Человек устроен из трёх частей», в его синтетическом произведении «Лапа» в Ниле плавает Аменхотеп — и тут же приложен его схематический план.

Папа просил передать вам всем, что театр закрывается. Нас всех тошнит!

Даниил Хармс

Но эту уверенность в математической телесности сам же Хармс постоянно подвергает сомнению. В рассказе «Сонет» кассирша пытается разрешить спор героев о том, что идёт раньше, 7 или 8. Она вынимает изо рта маленький молоточек и произносит бессмысленную фразу: «По-моему, семь идёт после восьми в том случае, когда восемь идёт после семи». Кассирша — человек по долгу службы обученный счёту — отделяет от своего тела некий инструмент, и тут же распадается числовая логика. Примечательно, что на уровне формы она сохраняется: по замечанию А. А. Добрицына, в «Сонете» четырнадцать предложений — столько же, сколько строк в стихотворном сонете, и структурно этот рассказ напоминает
сонет
²¹
 Добрицын А. А. «Сонет» в прозе: случай Хармса // Philologica. 1997. Т. 4. № 8/10. С. 161–167.
⁠
. (Впрочем, Валерий Сажин предлагает более приземлённое толкование: «В карточных играх… семёрка — это восьмая по старшинству карта в масти, что может запутать непросвещённого
человека»
²²
 Сажин В. Н. Примечания // Хармс Д. И. Полное собрание сочинений. Т. 2: Проза. Драматические произведения. Авторские сборники. Незавершённое / Сост., подг. текста, прим. В. Н. Сажина. СПб.: Академический проект, 1997. С. 479.
⁠
.)

В свою очередь, в рассказе «Математик и Андрей Семёнович» математик вынимает из головы шар — то есть простейшее геометрическое тело, с изображения которого начинается схематичное рисование головы. В шар, своего рода аналог ноля в вывернутой хармсовской математике, всё умещается, к шару всё сводится. Можно вспомнить не входящие в «Случаи» рассказы «Смерть старичка», где эта самая смерть начинается с того, что у старичка «из носа выскочил маленький шарик», и «О том, как рассыпался один человек» (человек, собственно, рассыпается «на тысячу маленьких шариков»). Можно вспомнить и сценку из «Случаев» «Макаров и Петерсен»: «Постепенно человек теряет свою форму и становится шаром. И, став шаром, человек утрачивает все свои желания». Хармсовский математик как бы бунтует против этого закона, против его механистичности, на что твёрдо стоящий на земле Андрей Семёнович говорит: «Положь его обратно. Положь его обратно. Положь его обратно. Положь его обратно». Проблема в том, что герои этой сценки повторяют одно и то же по четыре, а потом по три раза — повторение всегда создаёт комический эффект, а заодно и высвечивает автоматизм героев. Таким образом, вся сценка иронична: вынуть из головы шар на самом деле невозможно, а на обычную, человеческую прозу переходит не умудрённый математик, а приземлённый Андрей Семёнович: «Хоть ты и математик, а, честное слово, ты не умён». Смягчённый вариант всё того же «А по-моему, ты говно!».  

Да, можно. Об этом говорит хотя бы частый в «Случаях» мотив внезапного исчезновения — как мы ещё увидим, использованный Хармсом и в поэзии. Исчезновение как эвфемизм ареста — нередкая фигура в советской неподцензурной литературе: можно вспомнить, например, историю жильцов «нехорошей квартиры» в «Мастере и Маргарите» Булгакова. В «Случаях» герои исчезают буквально: «Молодой человек улыбнулся, поднял руку в жёлтой перчатке, помахал ею над головой и вдруг исчез» (перед этим он сообщил сторожу, что ему нужно попасть «на небо»). Неожиданно исчезает и некто Петерсен, посмеявшийся над священной книгой МАЛГИЛ. Карательные органы в «Случаях» напрямую не названы, но властью распорядиться судьбой и телом человека обладают и другие официальные лица: «…санитарная комиссия, ходя по квартирам и увидя Калугина, нашла его антисанитарным и никуда не годным и приказала жакту выкинуть Калугина вместе с сором». Наконец, в нескольких сценах коллективной расправы («Охотники», «Суд Линча») можно увидеть отголосок карательной истерии, захватывающей случайных людей — как и в реальности, эта истерия может коснуться тех, кто её направляет («Из толпы выделяется человек среднего роста и спрашивает Петрова, что он записал у себя в книжечке. <…> Толпа волнуется и, за неимением другой жертвы, хватает человека среднего роста и отрывает ему голову»).

Репрессии, без сомнения, ужасали Хармса и были ему знакомы по собственному опыту: в 1931 году он был арестован как член «антисоветской группы писателей» (по факту — за детские стихи и работу в редакции журналов
«Чиж»

«Чиж» («Чрезвычайно интересный журнал») — ежемесячный журнал для дошкольников, издававшийся в Ленинграде с 1930 по 1941 год. Первоначально выходил как приложение к подростковому журналу «Ёж», через два года стал самостоятельным изданием. Руководили «Чижом» Евгений Шварц и Николай Олейников. Авторами выступали Даниил Хармс, Николай Заболоцкий, Николай Олейников, Александр Введенский. К 1937 году большая часть редакции была репрессирована или уволена.
⁠
и
«Ёж»

«Ёж («Ежемесячный журнал») — журнал для школьников, выпускавшийся в Ленинграде с 1928 по 1935 год. Главным идеологом журнала был Самуил Маршак, редакторами выступали Евгений Шварц и Николай Олейников. Здесь печатались обэриуты (Хармс, Введенский, Заболоцкий), Виталий Бианки, Агния Барто. Журнал был закрыт из цензурных соображений, спустя два года Николая Олейникова арестовали и расстреляли.
⁠
) и приговорён к трём годам лагерей — наказание заменили высылкой в Курск. Как намёки, так и прямые отсылки к репрессиям можно увидеть не только в «Случаях», но и в других его текстах. Одним из главных примеров считается стихотворение «Из дома вышел человек…» (1937):

Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
    И в дальний путь,
    И в дальний путь
Отправился пешком.

Он шёл всё прямо и вперёд
И всё вперёд глядел.
    Не спал, не пил,
    Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.

И вот однажды на заре
Вошёл он в тёмный лес.
    И с той поры,
    И с той поры,
И с той поры исчез.

Но если как-нибудь его
Случится встретить вам,
    Тогда скорей,
    Тогда скорей,
Скорей скажите нам.

В 1930-е внезапное исчезновение, конечно, вызывало вполне определённые ассоциации с арестом — тем удивительнее, что стихотворение было напечатано в детском журнале «Чиж». До того как были обнародованы подлинные свидетельства об аресте Хармса, исследователи считали, что в нём предугадана судьба автора; на ритмике этого стихотворения построена «Легенда о табаке» Александра Галича с прозаическим предуведомлением: «Посвящается памяти замечательного человека, Александра Ивановича Ювачёва, придумавшего себе странный псевдоним — Даниил Хармс, — писавшего прекрасные стихи и прозу, ходившего в автомобильной кепке и с неизменной трубкой в руках, который действительно исчез, просто вышел на улицу и исчез». Обратим внимание на характерную степень неосведомлённости: Даниилу Хармсу здесь приписываются имя и отчество его друга Введенского. Но ту же версию исчезновения Хармса — «Рассказывают, что дворник вызвал его на улицу на минуту и его арестовали прямо в домашних тапочках» — воспроизводят и современные
исследователи
²³
 Хеллман Б. Сказка и быль: История русской детской литературы / Авториз. пер. с англ. О. Бухиной. М.: Новое литературное обозрение, 2016.  C. 356.
⁠
.

Возможно, стихотворение Хармса не содержит «никаких политических намёков» и, как считает Валерий Шубинский, «представляет собой минималистически обобщённую модель традиционного сказочного
зачина»
²⁴
 Шубинский В. И. Даниил Хармс: Жизнь человека на ветру. М.: АСТ; Corpus, 2015. C. 450.
⁠
. Александр Кобринский полагает, что оно отражало желание Хармса срочно бежать из Ленинграда куда глаза глядят, — вероятно, связанное с надвигающимися репрессиями. Но совершенно точно, что оно повлияло на судьбу писателя: «…факт остаётся фактом: в страшном 1937 году, когда люди тысячами исчезали безвестно в застенках и лагерях НКВД, когда пресловутые «десять лет без права переписки», означавшие на самом деле расстрел, стали одним из самых распространённых видов приговора, в открытой советской печати появилось стихотворение о том, как в СССР человек вышел из дома и бесследно исчез. <…> Судя по всему, было принято решение признать опубликование стихотворения политической ошибкой, но ограничиться при этом отлучением Хармса от
печати»
²⁵
 Кобринский А. А. Даниил Хармс. М.: Молодая гвардия, 2009. C. 382.
⁠
. Хармса действительно перестают публиковать, и он с женой влачит нищее существование.

Есть и менее спорные, совсем не завуалированные примеры. Написанная за десять лет до стихотворения «Из дома вышел человек…» пьеса «Елизавета Бам» (1927) начинается с того, что героиня ожидает прихода представителей карательных органов: «Сейчас, того и гляди, откроется дверь, и они войдут… Они обязательно войдут, чтобы поймать меня и стереть с лица земли» — и действительно, они появляются, произнося хором: «Вы подлежите крупному наказанию. Вы всё равно от нас не уйдёте». Незваные гости ведут себя как буффонные клоуны, но заканчивается пьеса абсурдистским арестом, через который проглядывает реальный язык репрессий: «Именем закона вы арестованы. <…> Елизавета Бам, вытянув руки и потушив свой пристальный взор, двигайтесь следом за мной, храня суставов равновесие и сухожилий торжество. За мной». В рассказе середины 1930-х «Рыцарь» герой с характерно «средним» именем Алексей Алексеевич Алексеев подвергается аресту за пение неуместной революционной песни. Наконец, в рассказе 1940 года «Помеха» визит «человека в чёрном пальто» прерывает любовные игры героев:

Ирина сказала:

— Зачем вы встали на колени?

Пронин поцеловал её ногу чуть повыше чулка и сказал:

— Вот зачем.

<…>

Но тут в двери кто-то постучал. Ирина быстро одёрнула свою юбку, а Пронин встал с пола и подошёл к окну. <…> Ирина открыла дверь, и в комнату вошёл человек в чёрном пальто и в высоких сапогах. За ним вошли двое военных, низших чинов, с винтовками в руках, и за ними вошёл дворник. Низшие чины встали около двери, а человек в чёрном пальто подошёл к Ирине Мазер и сказал:

— Ваша фамилия?

— Мазер, — ответила Ирина.

— Ваша фамилия? — спросил человек в чёрном пальто, обращаясь к Пронину.

Пронин сказал:

— Моя фамилия Пронин.

— У вас оружие есть? — спросил человек в чёрном пальто.

— Нет, — сказал Пронин.

— Сядьте сюда, — сказал человек в чёрном пальто, указывая Пронину на стул.

Пронин сел.

— А вы, — сказал человек в чёрном пальто, обращаясь к Ирине, — наденьте ваше пальто. Вам придётся с нами проехать.

— Зачем? — спросила Ирина.

Человек в чёрном пальто не ответил.

— Мне нужно переодеться, — сказала Ирина.

— Нет, — сказал человек в чёрном пальто.

— Но мне нужно ещё кое-что на себя надеть, — сказала Ирина.

— Нет, — сказал человек в чёрном пальто.

Ирина молча надела свою шубку.

— Прощайте, — сказала она Пронину.

— Разговоры запрещены, — сказал человек в чёрном пальто.

— А мне тоже ехать с вами? — спросил Пронин.

— Да, — сказал человек в чёрном пальто. — Одевайтесь.

Через год после написания этого рассказа был арестован и его автор: Хармсу, жившему в осаждённом Ленинграде, вменили «распространение клеветнических и пораженческих настроений». Вот как его арест описывала его жена Марина Малич — этот рассказ о подлинных событиях, в чём-то совпадая с «Помехой», перекрывает её ужас:

Мы выглянули в окно. Внизу стоял автомобиль. И у нас не было сомнений, что это за ним.

Пришлось открыть дверь. Они сейчас же грубо, страшно грубо ворвались и схватили его. И стали уводить.

Я говорю:

— Берите меня, меня! Меня тоже берите.

Они сказали:

— Ну пусть, пусть она идёт.

Он дрожал. Это было совершенно ужасно.

Под конвоем мы спустились по лестнице.

Они пихнули его в машину. Потом затолкнули меня.

Мы оба тряслись. Это был кошмар.

Мы доехали до Большого Дома. Они оставили автомобиль не у самого подъезда, а поодаль от него, чтобы люди не видели, что его ведут. И надо было пройти ещё сколько-то шагов. Они крепко-крепко держали Даню, но в то же время делали вид, что он идёт сам.

Мы вошли в какую-то приёмную. Тут двое его рванули, и я осталась одна.

Мы только успели посмотреть друг на друга.

Больше я его никогда не видела.

Сны очень волновали обэриутов. Они занимают важное место в их разговорах, записанных Леонидом Липавским; протоколированию и попытке истолкования снов посвящён текст самого Липавского, в котором тот самостоятельно подходит к фрейдистскому
символизму
²⁶
 Липавский Л. С. Исследование ужаса. М.: Ad Marginem, 2005. C. 193–210.
⁠
. Обэриуты хорошо понимали связь между сном и подсознанием, сном и культурным воспитанием, сном и событиями предыдущего дня.

В «Случаях» Хармса интересует и состояние сна, и его содержание. Одни герои хотят спать, но не могут уснуть: «Вот однажды Петраков хотел лечь спать, да лёг мимо кровати» («Случай с Петраковым»), «Ему хотелось спать, но, как только он закрывал глаза, желание спать моментально проходило» («Сон дразнит человека»). У других уснуть всё же получается, но сны их не радуют: «Домой Андрей Андреевич пришёл очень злой и сразу лёг спать, но долго не мог заснуть, а когда заснул, то увидел сон: будто он потерял зубную щётку и чистит зубы каким-то подсвечником» («Потери»). Совершенно измучивают варианты одного и того же сна бедного Калугина в рассказе «Сон»:

Калугин заснул и увидел сон, будто он сидит в кустах, а мимо кустов проходит милиционер.

Калугин проснулся, почесал рот и опять заснул, и опять увидел сон, будто он идёт мимо кустов, а в кустах притаился и сидит милиционер.

Калугин проснулся, подложил под голову газету, чтобы не мочить слюнями подушку, и опять заснул, и опять увидел сон, будто он сидит в кустах, а мимо кустов проходит милиционер.

Калугин проснулся, переменил газету, лёг и заснул опять. Заснул и опять увидел сон, будто он идёт мимо кустов, а в кустах сидит милиционер.

Тут Калугин проснулся и решил больше не спать, но моментально заснул и увидел сон, будто он сидит за милиционером, а мимо проходят кусты.

Калугин закричал и заметался в кровати, но проснуться уже не мог.

В итоге мучительный сон продолжается четыре дня и четыре ночи, а на пятый день Калугин просыпается «таким тощим, что сапоги пришлось подвязывать к ногам верёвочкой, чтобы они не сваливались». Заканчивается рассказ «списанием» Калугина по непригодности: «Калугина сложили пополам и выкинули его как сор».

Создаётся впечатление, что «сон дразнит человека» — стандартная формула сновидческого сюжета в «Случаях». Гораздо чаще, чем о сне, Хармс говорит о бессоннице — образ которой в культурах разных народов сопровождает чувство тревоги, неуверенности в прочности
мира
²⁷
 Parkes J. D. The Culture of Insomnia // Brain. 2009. Vol. 132. Issue 12. P. 3488–3493.
⁠
. Равно и бессонница, и сон выводят человека из равновесия: здесь полезно вспомнить формулу «некоторое равновесие с небольшой погрешностью», центральную в философии Друскина и повлиявшую на
Хармса
²⁸
 Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. СПб.: Академический проект, 1995. C.142–145.
⁠
. Погрешностью называется тот зазор между «отрицательным» и «положительным», «тем» и «этим», благодаря которому, собственно, и существует мир (удивительным образом это совпадает с современными представлениями физиков о небольшом превосходстве изначальной материи над антиматерией). Человек не в состоянии укрыться в этой «погрешности» ни во сне, ни в состоянии бессонницы. Он доходит до исступления, до безумия, меняется физически — и непрочность мира тут же даёт о себе знать, когда санитарная комиссия расправляется с Калугиным. Сон — это возможность увидеть что-то иное, возможность оказаться в алогичном мире — в противовес вроде бы связному миру яви. Впрочем, у Хармса под сомнением всякая определённость и связность, и внутреннее зрение сна в этом смысле не отличается от «внешнего» зрения: даже в очках Семён Семёнович не желает верить, «что на сосне сидит мужик и показывает ему кулак».

Согласно
Анри Бергсону

Анри Бергсон (1859–1941) — французский философ. Бергсон, в отличие от материалистов, видел в природе и человеке целенаправленное творческое начало, поиск новых целей и смыслов. Жизнь, согласно его концепции, возможно познать не через рассудок, а при помощи интуиции. Среди ключевых трудов Бергсона — «Материя и память» (1896), «Творческая эволюция» (1907) и «Два источника морали и религии» (1932). Его философия сильно повлияла на поэзию и литературу, в том числе и в России. В 1927 году Бергсону дали Нобелевскую премию по литературе. Умер философ в оккупированном Париже от пневмонии.
⁠
, которого Хармс читал, сон — это демонстрация того, как мы на самом деле видим мир: «Бергсон… утверждает, что наше актуальное восприятие материального мира в чём-то аналогично сновидению. Мы не видим вещь, мы видим лишь её абрис — остальное дорисовывает наша
память»
²⁹
 Ямпольский М. Б. Беспамятство как исток (Читая Хармса). М.: Новое литературное обозрение, 1998. C. 170.
⁠
. Эта мысль была явно симпатична Хармсу (см. в его ранних текстах «Мыр» и «Сабля»: «Я говорил себе, что я вижу мир. Но весь мир был недоступен моему взгляду, и я видел только части мира»; «Мир летит к нам в рот в виде отдельных кусочков: камня, смолы, стекла, железа, дерева и т. д.»). В этом смысле, скажем, фрейдистское истолкование снов Калугина нерелевантно: проходит милиционер мимо кустов или кусты мимо милиционера, не так важно. От перемены мест слагаемых сумма не меняется — да и суммы-то никакой нет: есть только калейдоскопический морок, не собирающийся в целое.

Перечислим все имена и фамилии, встречающиеся в «Случаях», помимо имён реальных людей (Пушкин, Гоголь, Жуковский, Сусанин, Глинка и, возможно, «псевдоисторические» Захарьин и Петрушевский из «Анекдотов из жизни Пушкина»):

Орлов, Крылов, Спиридонов, Круглов, Перехрёстов, Петров (2 штуки), Камаров, Семён Семёнович, Кушаков, Петраков, Алексей Алексеевич, Андрей Карлович, Калугин, Андрей Семёнович, Ваня Рублёв, Андрей Андреевич Мясов, Макаров (2 штуки), Петерсен, Петраков-Горбунов, Притыкин, Серпухов, Курова, Ольга Петровна, Евдоким Осипович, Коратыгин, Тикатеев, Кошкин, Машкин, Марков, Окнов, Козлов, Стрючков, Мотыльков, Широков, Каблуков, Ковшегуб, Карп, Федя Давидович, Тимофей, Харитон, Зубов, Комаров, Фетелюшин, Пакин, Ракукин

Часть этих имён и фамилий — самые простые. Чаще всего повторяются «элементарные» русские фамилии — Петров (плюс её вариации — Петраков и Петраков-Горбунов) и Макаров. В мире Хармса такие фамилии — знак безликости до степени взаимозаменяемости: например, в неправильном «Камаров» легко увидеть анаграмматически перестроенное «Макаров», а в одном из не входящих в «Случаи» рассказов Ивана Яковлевича Григорьева за особый подвиг переименовывают в Ивана Яковлевича Антонова.

Впрочем, и более необычные фамилии, такие как Петерсен или Тикатеев, не играют какой-то сверхважной роли. По мнению Михаила Ямпольского, «у Хармса фигурируют как «заурядные», так и необычные имена, но последние никогда не индивидуализируют героев, вроде гоголевских, по выражению Белого, «звуковых
монстров»
³⁰
 Ямпольский М. Б. Беспамятство как исток (Читая Хармса). М.: Новое литературное обозрение, 1998. C. 23.
⁠
. Это замечание можно скорректировать: имя боярина Ковшегуба пародийно отсылает к изображаемой исторической эпохе, «Ваня Рублёв», сообщающий композитору, кто он такой есть, возможно, связан с иконописцем Андреем Рублёвым, грубые крестьяне Тимофей и Харитон названы нарочито «народными» именами, которые когда-то носили благородные греки.

Я вынул из головы шар.
Я вынул из головы шар.
Я вынул из головы шар.
Я вынул из головы шар.

Даниил Хармс

Вернёмся к «простым» именам и фамилиям. Скажем, в «Охотниках» действует человек по фамилии Окнов — на вид это такая же фамилия, как Стрючков и Мотыльков, но в ней есть что-то ощутимо неправильное: от слова «окно» в русской
ономастике

Раздел языкознания, изучающий имена собственные. В более узком смысле — имена собственные различных типов (географические названия, имена людей, названия водных объектов, клички животных и другое).
⁠
фамилии не образовывались. Можно было бы предположить, что для Хармса фамилия — нулевой, стёртый знак, просто обозначение, причём недостаточное для идентификации. Взять, например, рассказ «Столяр Кушаков», герой которого несколько раз падает на улице, заклеивает себе лицо пластырем, а потом его не узнают дома и не пускают в квартиру, хотя он называет свою фамилию: «Кушаков, хотя и сохраняет имя, перестаёт быть
Кушаковым»
³¹
 Ямпольский М. Б. Беспамятство как исток (Читая Хармса). М.: Новое литературное обозрение, 1998. C. 98.
⁠
. В очень похожем на «Столяра Кушакова» рассказе «Пять шишек» герой по фамилии Кузнецов, на которого один за другим падают кирпичи, не может вспомнить, как же его зовут: Василий Петухов? Николай Сапогов? Пантелей Рысаков?

Итак, фамилия — неверный знак. Чтобы избавиться от него, нужно усилие (например, сменить фамилию Ювачёв на выдуманную Хармс). С другой стороны, та же фамилия Окнов может быть связана с придуманным Хармсом символом ⊟ — монограммой имени его первой жены Эстер, в которой он впоследствии увидел обозначение окна. Окно у Хармса — важный символ, граница двух миров; из окна можно увидеть звезду, из окна можно выпасть («Вываливающиеся старухи»), а можно следить за чужим падением («Упадание»). И неслучайно, что Окнов оказывается самым жестоким из охотников, калечащим своего друга Козлова.

Что касается имён, то в «Случаях» прослеживается привязанность Хармса к полному именованию — как в литературе, так и в частной жизни: в письмах, беседах, дневниках он называет по имени-отчеству не только друзей, но и женщин, в которых влюблён (Клавдия Васильевна, Алиса Ивановна). Такая церемонность была принята в кругу обэриутов и согласовывалась с характером Хармса. Мемуаристы отмечали его безукоризненную воспитанность, которая уживалась с крайней эксцентричностью. В перевёрнутом мире «Случаев», однако, церемонность контрастирует с поведением героев, а частое у Хармса удвоение подчёркивает условность имени. Точно так же, как Макаровы и Крыловы, Андреи Андреевичи, Семены Семёновичи и Алексеи Алексеевичи впадают в бешенство, не могут разобраться в происходящем («Семён Семёнович не желает верить в это явление и считает это явление оптическим обманом») и нелепо умирают.

В «Случаях» есть два текста, связанных с Пушкиным: сценка «Пушкин и Гоголь», в которой Пушкин с Гоголем постоянно падают и спотыкаются друг о друга («Вот чёрт! Никак об Гоголя! — Мерзопакость какая! Отдохнуть не дадут. Никак об Пушкина спотыкнулся!»), и собрание «Анекдоты из жизни Пушкина» — семь историй, имеющие к реальной пушкинской биографии самое отдалённое отношение, в таком роде:

У Пушкина было четыре сына и все идиоты. Один не умел даже сидеть на стуле и всё время падал. Пушкин-то и сам довольно плохо сидел на стуле. Бывало, сплошная умора: сидят они за столом; на одном конце Пушкин всё время падает со стула, а на другом конце — его сын. Просто хоть святых вон выноси!

Стихи Пушкина Хармс очень любил, выше него ставя в русской литературе разве что Гоголя («Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь»). Поэтому «непочтительные» тексты о Пушкине и Гоголе — не признак неприязни к ним самим или их текстам (такую неприязнь он испытывал ко Льву Толстому), а внутренняя фронда по отношению к культу классиков, к славословиям: «Хармс совершенно не выносил пафоса с разговорами о
величии»
³²
 Кобринский А. А. Даниил Хармс. М.: Молодая гвардия, 2009. C. 375.
⁠
.

В 1937 году с огромной помпой отмечался странный юбилей — 100-летие смерти Пушкина. Пушкинские торжества как бы примиряли русскую классику XIX века с соцреалистическим каноном и, можно сказать, карнавально оттеняли ужас Террора (в то время существовал анекдот: «Если бы товарищ Пушкин жил в XX веке, он бы всё равно умер в 37-м году»). Хармсу, у которого этот юбилей должен был вызывать отвращение, пришлось сочинить о Пушкине детский рассказ для журнала «Чиж» — настолько «казённый», что он был опубликован без подписи. «Издевательские» тексты о Пушкине были, вероятно, отдушиной после подобной работы.

У Пушкина было четыре сына и все идиоты. Один не умел даже сидеть на стуле и всё время падал. Пушкин-то и сам довольно плохо сидел на стуле

Даниил Хармс

Но 1937-й был не первым большим пушкинским юбилеем: первый состоялся в 1899 году — и был обставлен с присущей
fin-de-siècle

Конец века. — Франц.
⁠
роскошью. Ставились пушкинские произведения, выпускались книги, массово продавались сувениры — примерно такие же, как сто лет спустя, в 1999-м. Юбилейная пошлость была лишь одной стороной медали — была и другая: конец XIX — начало XX века — это время становления подлинно научной пушкинистики, время, когда работают такие выдающиеся филологи, как
Михаил Гершензон

Михаил Осипович Гершензон (1869–1925) — литературовед, публицист. Писал рецензии для «Русских ведомостей», «Русской молвы», «Биржевых ведомостей», был редактором литературного отдела «Вестника Европы», «Критического обозрения», «Научного слова». В 1909 году инициировал издание сборника «Вехи» и выступил автором вступительного слова к нему. Наиболее известны литературоведческие работы Гершензона о Пушкине, Тургеневе и Чаадаеве.
⁠
,
Семён Венгеров

Семён Афанасьевич Венгеров (1855–1920) — литературовед. Преподавал в Санкт-Петербургском (затем Петроградском) университете. С 1917 года был директором Российской книжной палаты. Написал множество трудов по истории русской литературы. Выпустил собрания сочинений Пушкина, Белинского, также Шекспира, Мольера, Байрона. Был редактором раздела истории русской литературы словаря Брокгауза и Эфрона.
⁠
,
Борис Модзалевский

Борис Львович Модзалевский (1874–1928) — учёный, литературовед. Работал в Канцелярии Конференции Императорской Академии наук, занимался организацией юбилейной пушкинской выставки. Стал одним из создателей Пушкинского Дома, занимался формированием его основного фонда, с 1922-го по 1924-й был его директором. Модзалевский — один из крупнейших пушкинистов: составил подробное описание библиотеки Пушкина и занимался её приобретением для Пушкинского Дома, работал над академическим изданием переписки Пушкина и комментариями к ней, написал более 600 филологических и историко-биографических статей.
⁠
,
Николай Лернер

Николай Осипович Лернер (1877–1934) — литературовед. Печатался в «Русском архиве», «Русской старине», «Современнике», «Вестнике Европы», «Биржевых ведомостях». Автор работ об Александре Пушкине, за книгу «Труды и дни Пушкина» получил премию Пушкинского лицейского общества. В 1931 году его арестовали по обвинению в контрреволюционной агитации и скупке музейных ценностей, но оправдали.
⁠
. Лернеру, в частности, принадлежит статья «Курил ли Пушкин?», которую современники сочли анекдотичной и даже скандальной — примером пустяка, на который не должен отвлекаться серьёзный учёный. Но для Хармса (который, кстати, сам курил трубку) подобные анекдоты, показывавшие классика с непарадной, неожиданной стороны, были ценны как материал.

Разумеется, анекдоты о Пушкине существовали и до Хармса: например, пушкинские остроты, передававшиеся из уст в уста на протяжении почти сотни лет, были собраны в популярной книге
Льва Модзалевского

Лев Борисович Модзалевский (1902–1948) — литературовед. Сын известного пушкиниста Бориса Модзалевского и внук педагога Льва Модзалевского. Работал в архиве Российской академии наук и Институте русской литературы (ИРЛИ РАН). Занимался научным описанием рукописей Пушкина и Ломоносова, составлял комментарии к письмам Пушкина 1831–1833 годов и письмам Ломоносова. Погиб, выпав из поезда Ленинград — Москва при невыясненных обстоятельствах.
⁠
и
Сергея Гессена

Сергей Яковлевич Гессен (1903–1937) — литературовед. Работал в русском отделении Публичной библиотеки и Институте русской литературы (ИРЛИ РАН). Специалист по истории декабристов, пушкинист, был секретарём редакции полного академического собрания сочинений Пушкина. Погиб в результате несчастного случая.
⁠
«Разговоры Пушкина» (1929). Ещё одна знаменитая книга 1920-х — «Пушкин в жизни»
Викентия Вересаева

Викентий Викентьевич Вересаев (1867–1945) — врач, писатель, литературовед. Работал ординатором в больнице, увлекался легальным марксизмом. Служил врачом в Русско-японской и Первой мировой войне. Получил известность благодаря публикации документально-художественной повести «Записки врача». Автор романов, повестей, драм, сборников рассказов. Написал книги «Пушкин в жизни», «Гоголь в жизни», «Живая жизнь. О Достоевском и Толстом».
⁠
. По одной версии, Хармс боролся именно с вересаевским мифом о Пушкине — не с бронзовым истуканом сталинизма, а с интеллигентской попыткой представить
«Пушкина-человека»
³³
 Горбушин С., Обухов Е. Сусанин и Пушкин Даниила Хармса // Вестник гуманитарного научного образования. 2010. № 2. С. 40–44.
⁠
. К тому же раннесоветскому времени относятся бытовые разговоры, в которых Пушкину предлагается оплачивать коммунальные услуги («Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?» — реплика управдома из «Мастера и Маргариты»).

А в начале 1970-х, после нового открытия обэриутов, в самиздате стали распространяться анекдоты не только о Пушкине, но ещё и о Лермонтове, Толстом, Достоевском, Тургеневе и других классиках. Эти тексты под общим заглавием «Весёлые ребята», действительно напоминавшие семь анекдотов из «Случаев», стали приписывать Хармсу, и часто до сих пор можно встретить утверждение, что их сочинил Хармс. Например:

Шёл Пушкин по Тверскому бульвару и увидел Чернышевского. Подкрался и идёт сзади. Мимо идущие литераторы кланяются Пушкину, а Чернышевский думает — ему; радуется. Достоевский прошёл — поклонился, Помяловский, Григорович — поклон, Гоголь прошёл — засмеялся и ручкой сделал привет — тоже приятно, Тургенев — реверанс. Потом Пушкин ушёл к Вяземскому чай пить. А тут навстречу Толстой, молодой ещё был, без бороды, в эполетах. И не посмотрел даже. Чернышевский потом писал в дневнике: «Все писатили харошии, а Толстой — хамм. Патамушто граф».

На самом деле авторы этих анекдотов — сотрудничавшие с детским журналом
«Пионер»

Литературно-художественный журнал для школьников, издающийся в Москве с 1924 года. В нём в разные годы печатались Самуил Маршак, Константин Паустовский, Виталий Бианки, Агния Барто, Владислав Крапивин, Лазарь Лагин, Эдуард Успенский и другие.
⁠
художники Наталья Доброхотова-Майкова и Владимир Пятницкий. Последний сделал к анекдотам иллюстрации, ставшие каноническими, — хотя в постсоветское время выходил сборник «Хармсиада» с другими иллюстрациями: здесь вместе с анекдотами Доброхотовой-Майковой и Пятницкого опубликованы и оригинальные тексты Хармса. Но именно Доброхотовой-Майковой и Пятницкому принадлежат ушедшие в народ формулировки: «Лев Толстой очень любил детей», «Фёдор Михайлович Достоевский, царствие ему небесное» и про трусливого Тургенева — «в ту же ночь уехал в Баден-Баден».

Рассказ «Исторический эпизод», посвящённый младшему другу Хармса с типично хармсовской фамилией — писателю
Всеволоду Петрову

Всеволод Николаевич Петров (1912–1978) — писатель, искусствовед. Работал в Русском музее, был учеником искусствоведа Николая Пунина (мужа Ахматовой). В 1949 году был уволен во время кампании по борьбе с космополитизмом. Автор множества статей и книг о художниках. В 1946 году написал повесть «Турдейская Манон Леско», которая была впервые опубликована только в 2006-м.
⁠
, резко отличается от других текстов «Случаев». С одной стороны, это предельно связный текст, полный характерных для Хармса гэгов и анахронизмов: «Иван Иванович Сусанин (то самое историческое лицо, которое положило свою жизнь за царя и впоследствии было воспето оперой Глинки) зашёл однажды в русскую харчевню и, сев за стол, потребовал себе антрекот. <…> «Ах, ты, мяфа», — проговорил Иван Сусанин. Хозяин зажмурил глаза и, размахнувшись, со всего маху звезданул Сусанина по уху. Патриот Сусанин рухнул на землю и замер. «Вот тебе! Сам ты мяфа!» — сказал хозяин и удалился в харчевню». С другой стороны, нигде больше в «Случаях» Хармс так откровенно не прибегает к стилизации и пародии.

Поводом для написания рассказа стало возобновление оперы Глинки «Жизнь за царя» — с новым либретто
Сергея Городецкого

Сергей Митрофанович Городецкий (1884–1967) — поэт, переводчик. Во второй половине 1900-х годов был близок к символистам: посещал «среды» Вячеслава Иванова, печатался в журнале «Пробуждение». В 1911 году совместно с Николаем Гумилёвым организовал «Цех поэтов» и стал одним из основателей акмеизма. Участвовал в Первой мировой войне, работал санитаром в лагере для больных тифом. После революции Городецкий работал завлитом в Театре революции, в газете «Известия». Переводил зарубежную поэзию и оперные либретто. В 1958 году выпустил автобиографический очерк «Мой путь».
⁠
и, конечно, с новым — нейтральным — названием «Иван Сусанин». Классическая и бравурная опера с ура-патриотическим текстом была ответом на последние всплески музыкального неофициоза, — например, оперы Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» (1936), официально припечатанной с формулировкой «Сумбур вместо музыки». «Иван Сусанин» был частью неоимперского «большого стиля», стиля «а-ля рюс», который развернётся в полную силу в годы войны и будет в фаворе до смерти Сталина, — всё это, конечно, вызывало у Хармса насмешку. Это и фильм Сергея Эйзенштейна «Александр Невский», и соцреалистический эпос — вроде «Петра Первого» Алексея Толстого.

Я буду задыхаться, но крышку сундука всё равно не открою. Постепенно я буду умирать. Я увижу борьбу жизни и смерти

Даниил Хармс

Хармс наверняка был знаком и с экспериментами Юрия Тынянова, который при изложении исторических сюжетов смещал акцент на частную жизнь, на анекдот («Подпоручик Киже», «Малолетний Витушишников»). Хармсовский рассказ о Сусанине не заканчивается неожиданным пуантом, но вполне анекдотичен в сниженных деталях: «Ворота, по счастью, были открыты, и патриот Иван Сусанин, извиваясь по земле как червь, пополз по направлению к Елдыриной слободе». Вдобавок Хармс даёт Сусанину отчество Иванович (реальное отчество Сусанина неизвестно, по некоторым преданиям — Осипович) — превращая его, таким образом, в типичного своего персонажа.

При этом Глинка был в числе любимых композиторов Хармса (по свидетельству того же Петрова, он был занесён в висевший в хармсовской квартире «Список людей, особенно уважаемых в этом
доме»
³⁴
 Петров В. Н. Даниил Хармс / Публ., предисл., комм. В. И. Глоцера // Панорама искусств. 1990. Сб. 13. С. 235–248. C. 240.
⁠
). Травестирование оперы Глинки, таким образом, — из того же разряда, что травестирование биографии Пушкина: Хармса раздражают не сами композитор и поэт, а их официозное превознесение в Советском Союзе.

Попытки выделить такую структуру, обнаружить в «Случаях» сквозные мотивы делались в нескольких
работах
³⁵
см.: Ямпольский М. Б. Беспамятство как исток (Читая Хармса). М.: Новое литературное обозрение, 1998.; Горбушин С., Обухов Е. О композиции «Случаев» Даниила Хармса // Вопросы литературы. 2013. № 1. С. 425–434.
⁠
. Можно заметить, что некоторые тексты образуют пары: «Пушкин и Гоголь» — «Анекдоты из жизни Пушкина», «Случай с Петраковым» — «Сон дразнит человека» (мотив бессонницы), «Случаи» — «Начало очень хорошего летнего дня» (перечисление нелепых событий и вывод о «хорошести» этих событий или изображённых людей). Сергей Горбушин и Евгений Обухов предлагают считать центральным текстом цикла рассказ «Молодой человек, удививший сторожа» (действительно находящийся почти в центре сборника — под номером 14). Его герой, спрашивающий у сторожа, как пройти на небо, а потом вдруг исчезающий («Сторож понюхал воздух. В воздухе пахло жжёными перьями»), знаменует возможность выхода за пределы выморочного мира «Случаев» — то самое чудо, которое занимало такое важное место в этике и эстетике Хармса. Возможно, именно этот рассказ имела в виду познакомившаяся с Хармсом в 1940-м Анна Ахматова, говоря, что ему удавалась «проза двадцатого века»: «когда описывают, скажем, как герой вышел на улицу и вдруг полетел по воздуху. Ни у кого он не летит, а у Хармса летит» — отзыв тем более знаменательный, что из всех «Случаев» этот рассказ — наиболее классичный по письму, по сбалансированности сюжета.

Сама идея структуры, композиции, казалось бы, противоречит алогичности и раздробленности мира «Случаев». Но вспомним, что в рассказе «Сонет» обнаруживается форма сонета, а Кошкина убивает созвучный ему Машкин: Хармса, который и как поэт не мог стать чистым заумником, всегда завораживали математические соответствия. В «Случаях» 30 текстов, разнообразных по форме, но перекликающихся по содержанию, и, возможно, их количество — говорящее. Известно, что Хармс выбросил из цикла 31-й рассказ «Происшествие на улице», — может быть, затем, чтобы число рассказов не было простым. Тридцать кратно шести, а шестёрка в нумерологии Хармса обладала особой значимостью: с одной стороны, это число казалось ему несчастливым (Алиса Порет вспоминала, что Хармс выходил из трамвая, если на билете была цифра 6), с другой — в структуре таких текстов, как «Вываливающиеся старухи», «Охотники», «Оптический обман», шестёрка играет роль некоего предела, ограничителя набора персонажей или событий.

Марк Липовецкий посвятил целый раздел большой статьи о «Случаях» поиску их отличий от других хармсовских
текстов
³⁶
 Липовецкий М. Н. Аллегория письма: «Случаи» Д. И. Хармса (1933–1939) // Новое литературное обозрение. 2003. № 63. С. 126–131.
⁠
. Он полагает, что в большинстве случаев действие происходит «без каких-либо знаков времени» и пространства: «в буквальной степени нигде — в пространстве чистого письма»; кроме того, в цикле почти нет повествования от первого лица, к которому в других текстах Хармс прибегает часто. Из этого литературовед делает вывод: «Случаи» — цикл, посвящённый самому письму, возможностям литературы, своего рода испытательный полигон (Липовецкий употребляет термины «метапроза» и «аллегория письма»). Возможно, это действительно ответ на вопрос «Почему Хармс выделил эти тексты в отдельный цикл?», но всё же это отличие — не слишком резкое. В составе «Случаев» можно было бы представить и другие рассказы и сценки Хармса; не исключено, впрочем, что писатель выбрал те тексты, которые считал у себя лучшими.

Больше того, нет чёткой границы между «взрослым» и «детским» у Хармса. Пожалуй, можно говорить об «общеобэриутской» поэтике детских текстов Хармса, Олейникова, Введенского — эффектном описании действий, нагромождении комических ситуаций, абсурдизме, перечислении. Разумеется, в этих текстах была доля правильной идеологичности, которая в неподцензурные тексты обэриутов не проникала. Кроме того, обэриуты по-разному инвестировали себя в детскую литературу. Поклонники Введенского без труда соглашаются, что в детской поэзии он откровенно халтурил, и сегодня его детские тексты переиздаются скорее в порядке литературных памятников (хотя есть и исключения), в то время как детские стихи и рассказы Хармса признаются шедеврами: они и сегодня знакомы миллионам детей. Известно, что дети обожали выступления Хармса; при этом известна и его парадоксальная нелюбовь к детям («Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать?»), возможно, того же свойства, что и неприязнь к старухам.  

• Горбушин С., Обухов Е. О композиции «Случаев» Даниила Хармса // Вопросы литературы. 2013. № 1. С. 425–434.
• Горбушин С., Обухов Е. Сусанин и Пушкин Даниила Хармса // Вестник гуманитарного научного образования. 2010. № 2. С. 40–44.
• Добрицын А. А. «Сонет» в прозе: случай Хармса // Philologica. 1997. Т. 4. № 8/10. С. 161–167.
• Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. СПб.: Академический проект, 1995.
• Кобринский А. А. Даниил Хармс. М.: Молодая гвардия, 2009.
• Липавский Л. С. Исследование ужаса. М.: Ad Marginem, 2005.
• Липовецкий М. Н. Аллегория письма: «Случаи» Д. И. Хармса (1933–1939) // Новое литературное обозрение. 2003. № 63. С. 123–152.
• Найман А. Г. Рассказы об Анне Ахматовой. М.: Худ. лит., 1989.
• Одесский М. П. Абсурдизм Даниила Хармса и официальная пресса (1936 год) // Вестник РГГУ. 2008. № 11. С. 138 –142.
• Панова Л. Г. Мнимое сиротство: Хлебников и Хармс в контексте русского и европейского модернизма. М.: Изд. дом ВШЭ, 2017.
• Петров В. Н. Даниил Хармс / Публ., предисл., комм. В. И. Глоцера // Панорама искусств. 1990. Сб. 13. С. 235–248.
• Сажин В. Н. Примечания // Хармс Д. И. Полное собрание сочинений. Т. 2: Проза. Драматические произведения. Авторские сборники. Незавершённое / Сост., подг. текста, прим. В. Н. Сажина. СПб.: Академический проект, 1997. С. 319–390.
• Хеллман Б. Сказка и быль: История русской детской литературы / Авториз. пер. с англ. О. Бухиной. М.: Новое литературное обозрение, 2016.
• Шубинский В. И. Даниил Хармс: Жизнь человека на ветру. М.: АСТ; Corpus, 2015.
• Ямпольский М. Б. Беспамятство как исток (Читая Хармса). М.: Новое литературное обозрение, 1998.
• Parkes J. D. The Culture of Insomnia // Brain. 2009. Vol. 132. Issue 12. P. 3488–3493.
• Wanner A. Russian minimalist prose: Generic antecedents to Daniil Kharms’s “Sluchai” // Slavic and East European Journal. 2001. Vol. 45. No. 3. P. 451–472.