Данное сочинение было опубликовано в журнале телескоп в 1836 г

1. Западники и славянофилы. «Философическое письмо» п. Чаадаева

Пётр Я́ковлевич
Чаада́ев, устар. Чадаев,
Чедаев (7 июня 1794, Москва — 14
(26) апреля 1856, Москва) — русский философ (по
собственной оценке — «христианский
философ») ипублицист,
объявленный правительством сумасшедшим
за свои сочинения, в которых резко
критиковал действительность русской
жизни. Его труды были запрещены к
публикации в императорской России.

В 1829—1831 создает
своё главное произведение —
«Философические
письма». Публикация первого
из них в журнале «Телескоп»
в 1836
году вызвала резкое
недовольство властей из-за выраженного
в нём горького негодования по поводу
отлучённости России от
«всемирного воспитания человеческого
рода», духовного застоя, препятствующего
исполнению предначертанной свыше
исторической миссии^[1].
Журнал был закрыт, издатель Надеждин
сослан, а Чаадаев — объявлен
сумасшедшим.

Философические
письма

В 1829—1831 создает
своё главное произведение — «Письма
о философии истории» (на французском
языке; было переведено Кетчером),
за которыми закрепляется название
«Философических писем».

В конце сентября
1836 года в России вышла 15-я книга
«Телескопа»,
где в отделе «Науки
и искусства» была
опубликована статья под оригинальным
названием: «Философические
письма к г-же ***. Письмо 1-ое». Статья
была не подписана. Вместо подписи
значилось: «Некрополис.
1829 г., декабря 17».
Публикация сопровождалась редакционным
примечанием: «Письма эти писаны одним
из наших соотечественников. Ряд их
составляет целое, проникнутое одним
духом, развивающее одну главную мысль.
Возвышенность предмета, глубина и
обширность взглядов, строгая
последовательность выводов и энергическая
искренность выражения дают им особенное
право на внимание мыслящих читателей.
В подлиннике они писаны на французском
языке. Предлагаемый перевод не имеет
всех достоинств оригинала относительно
наружной отделки^[10].
Мы с удовольствием извещаем читателей,
что имеем дозволение украсить наш журнал
и другими из этого ряда писем».

Публикация первого
письма вызвала резкое недовольство
властей из-за выраженного в нём горького
негодования по поводу отлучённости России от
«всемирного воспитания человеческого
рода», духовного застоя, препятствующего
исполнению предначертанной свыше
исторической миссии. Журнал был закрыт,
а Чаадаев — объявлен сумасшедшим.

«Философическое
письмо» Чаадаева (1836),
опубликованное в журнале «Телескоп»
(в переводе Ал.
С. Норова), дало мощный толчок развитию
русской философии. Его сторонники
оформились в западников, а его критики —
в славянофилов. Чаадаев закладывает
две основные идеи русской философии:
стремление реализовать утопию и поиск
национальной идентичности. Он обозначает
себя как религиозного мыслителя,
признавая существование Высшего Разума,
который проявляет себя в истории через
Провидение. Чаадаев не отрицает
христианство, но считает, что его основная
идея заключается в «водворении царства
божьего на Земле», причём Царство Божье —
это метафора справедливого общества,
которое уже осуществляется на Западе
(на этом позже делали основной упор
западники). Что касается национальной
идентичности, то Чаадаев лишь обозначает
идею самобытности России. «Мы не
принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, —
пишет он, — мы — народ исключительный».
Смысл России — быть уроком всему
человечеству. Однако Чаадаев был далёк
от шовинизма и веры в исключительность
России. Для него цивилизация едина, а
все дальнейшие попытки поиска
самобытности — суть «национальные
предрассудки».

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]

• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #

Цель настоящей статьи показать, что воззрения А.С. Пушкина и концепция знаменитого первого философического письма П.Я. Чаадаева — “Две вещи несовместные”. “Теперь начнем”.

Первое философическое письмо Чаадаева (1794 — 1856) было опубликовано в сентябре — начале октября 1836 г. в журнале “Телескоп” (№ 15) под заглавием “Философические письма к гж ???. Письмо первое”. С.Н. Карамзина — дочь известного русского историка Н.М. Карамзина (от первого брака) в частном письме от 3(15) ноября 1836 года дала другое (более конкретное) заглавие данному произведению Чаадаева — “Преимущества католицизма перед греческим исповеданием”[1].

Почти через сорок лет (точнее в 1875 г.) П.А. Вяземский, вспоминая содержание первого философического письма Чаадаева, писал: “Любезнейший аббатик, как прозвал его (Чаадаева. — Г.С.) Денис Давыдов, довольствовался чтением письма в среде Московских прихожанок своих, которых был он настоятелем и правителем по делам совести (directeur de conscience). Безтактность журналистики нашей с одной стороны, с другой обольщение авторскаго самолюбия, придали несчастную гласность этой конфиденциальной и келейной ультрамонтанской энциклике, пущенной из Басманскаго Ватикана”. Обратим внимание, что П.А. Вяземский называет произведение Чаадаева ультрамонтанской энцикликой, “пущенной из Басманскаго Ватикана”[2]. (Имеется в виду место проживания Чаадаева на Новой Басманной улице в Москве.)

Философические письма, отобранные у Чаадаева официальными (правительственными) инстанциями, были подвергнуты закрытой, внутренней рецензии. Рецензент – князь Э.П. Мещерский, в частности, писал: “Если попытаться определить дух этого сочинения путем обозрения обнаруживающихся в нем различных направлений, то придешь к следующим заключениям. Общее и господствующее направление — римско-католическое; цель, по-видимому, более религиозная, нежели политическая, и скорее умозрительная, нежели догматическая. Революционные принципы нигде не получают открытого выражения. <…> В конце концов, следов политического учения сенсимонистов в письмах этих не обнаруживается”[3]. Даже располагая только заключительной частью рецензии, можно сказать, что она написана квалифицированно, ибо в итоге определены общее и господствующее направление (“римско-католическое”) и цель (“более религиозная, нежели политическая”) рецензируемого произведения.

21 октября 1836 г. вскоре (по существу, сразу) после публикации в “Телескопе” первого философического письма П. Я. Чаадаева Ф.Ф. Вигель (1786—1856) написал письмо митрополиту новгородскому и санкт-петербургскому Серафиму: “Высокопреосвященнейший владыко, милостивейший архипастырь! Прожив более полувека, я никогда ни чьим не был обвинителем. Но вчера чтение одного московскаго журнала возбудило во мне негодование, которое, посте­пенно умножаясь, довело меня до отчаяния. В сем положении не нахожу другого средства к успокоению своему, как прибегнуть к вашему высокопреосвященству с просьбою, обратить пастырское внимание ваше на то, что меня так сильно встревожило. Иные скажут, может быть, что я не в праве сего делать, но как верный сын отечества и православной церкви, я считаю сие обязанностию.

Самая первая статья представляемаго у сего журнала, под названием “Телескоп”, содержит в себе такия изречения, которыя одно только безумство себе позволить может. Читая оныя, я с начала не доверял своим глазам. Многочисленнейший народ в мире, в течении веков существовавший, препрославленный, к коему, по уверению автора статьи, он сам принадлежит, поруган им, унижен до невероятности. Если вашему высокопреосвященству угодно будет прочитать хотя половину сей богомерзкой статьи, то усмотреть изволите, что нет строки, которая бы не была ужаснейшею клеветою на Россию, нет слова, кое бы не было жесточайшим оскорблением нашей народной чести.

Меня утешала еще мысль, что сие, так-называемое философическое письмо, писанное по-французски, вероятно составлено каким-нибудь иноверцем, иностранцем, который назвался русским,
чтобы удобнее нас поносить. Увы! к глубочайшему прискорбию узнал я, что сей изверг, неистощимый хулитель наш, родился в России от православных родителей, и что имя его (впрочем мало доселе известное) есть Чаадаев. Среди ужасов французской революции, когда попираемо было величие Бога и царей, подобнаго не было видано. Никогда, нигде, ни в какой стране, никто толикой дерзости себе не позволил.

Но безумной злобе сего несчастнаго против России есть тайная причина, коей впрочем он скрывать не старается: отступничество от веры отцев своих и переход в латинское исповедание. Вот новое доказательство того, что неоднократно позволял я себе говорить и писать: безопасность, целость, благосостояние и величие России неразрывно связаны с Восточною верою, более осьми веков ею исповедуемою. Сею верою просветилась она во дни своего младенчества, ею была защищена и утешаема во дни уничижения и страданий, ею спасена от татарскаго варварства и с нею вместе возстала во дни торжества над безчисленными врагами, ее окружавшими. Стоит только принять ее, чтобы соделаться совершенно русским, стоит только покинуть ее, чтобы почувствовать не только охлаждение, омерзение к России, но даже остервенение против нея, подобно сему злощастному, слепотствующему, неистовому ея гонителю. Разъединению с западной церковью приписывает он совершенный недостаток наш в умственных способностях, в понятиях о чести, о добродетели; отказывает нам во всем, ставит нас ниже дикарей Америки, говорит, что мы никогда не были христианами и, в изступлении своем, наконец нападает даже на самую нашу наружность, в коей видит безцветность и немоту.

И все сии хулы на отечество и веру изрыгаются явно, и где же? в Москве, в первопрестольном граде нашем, в древней столице православных государей совершается сие преступление! И есть издатель, который не довольствуется поместить статью сию в журнале, но превозносит ее похвалами, как глубокомысленнейшее произведение высокаго ума, и он грозит еще другими подобными письмами! и есть ценсура, которая все это пропускает! Кто знает, будут и люди, которые с участием и одобрением будут читать оное. О Боже! до чего мы дожили!

Сама святая и соборная апостольская церковь вопиет к вам о защите: при ея священном гласе моления мои ничто. Вам, вам предстоит обязанность объяснить правительству пагубныя последствия, которыя проистекут от дальнейшей снисходительности и указать на средства к обузданию толиких дерзостей. Может быть кто-нибудь и предупредит меня: дай Всевышний, чтобы прежде моего тысячи голосов воззвали к вашему высокопреосвященству о скорой помощи.

С глубочайшим благоговением честь имею быть, милостивейший архипастырь, вашего высокопреосвященства, всепокорнейший слуга Филипп Вигель, Действительный статский советник, управляющий департаментом духовных дел иностранных исповеданий”[4]. В одной из записных книжек уже цитированного нами П.А. Вяземского отмечается, что Чаадаев “некогда был по высочайшему повелению произведен в сумасшедшие как отчаянный оксиденталист и папист”.[5]

“Славянофильский фаворитный поэт” Н.М. Языков (1803 — 1846) упрекал Чаадаева (в 1844 г.): “Ты лобызаешь туфлю пап”.

Протоиерей Г. Флоровский в “Путях русского богословия” утверждает: “Чаадаева принято называть первым западником, и с него именно начинать историю западничества. Первым назвать его можно только в не-прямом смысле, — в его поколении все были западниками, часто просто западными людьми. И западником он был своеобразным. Это было религиозное западничество. Магистраль же русского западничества уходит уже и в те годы в атеизм, в “реализм” и позитивизм…”[6].

“Чаадаева принято называть первым западником”, во-первых, принято не единогласно, во-вторых, даже если бы было принято всеми, т.е. общепринято, это нисколько не свидетельствовало (не доказывало) бы истинность положения.

Если первым западником Чаадаева “назвать… можно только в не-прямом смысле”, то стоит ли называть его таковым? Если первым западником Чаадаева “назвать… можно только в не-прямом смысле”, то логично ли “с него именно начинать историю западничества”?

Если “магистраль… русскаго западничества уходит уже и в те годы в атеизм, в “реализм” и позитивизм…”, то логично ли называть первым западником глубоко религиозного мыслителя?

Или надо говорить о двух видах русского классического западничества XIX в.? У цитируемого нами автора так и получается. Речь идет о магистральном (назовем его так, исходя из контекста) западничестве (“магистраль же русского западничества уходит уже и в те годы в атеизм, в “реализм” и позитивизм…”) и религиозном западничестве, которое как диаметрально противоположное по содержанию и значимости первому, логично назвать (также исходя из контекста, подчеркнем) периферийным западничеством.

Итак, магистральное и периферийное (которое находится где-то на обочине), другими словами, столбовое и проселочное — два вида русского западничества фактически присутствуют в исследуемом нами тексте “Путей русского богословия”. При этом в рассуждениях прот. Г. Флоровского не содержится никакого указания, даже намека на то (признак, черта, основание), что объединяет, по его мнению, два диаметрально противоположных по содержанию вида русского западничества в общее (родовое) понятие “русское западничество”.

В итоге, приходим к вопросу: не являются ли положения автора “Путей русского богословия” внутренне алогичными, внутренне противоречивыми? Более корректен прот. Г. Флоровский, когда называет Чаадаева апологетом римской теократии.

А как же все-таки соотносятся воззрения Чаадаева и русских классических западников XIX в. (В.Г. Белинский, А.И. Герцен и др.)? При решении данной проблемы может быть перспективной и плодотворной интересная мысль А.А. Григорьева (1822—1864): “Основа Чаадаева был католицизм, основою западничества стала философия”[7]. А.И. Герцен, который полагал (по мнению многих, ошибочно), что Чаадаев является мыслителем освободительного движения, писал: “В своем “Письме” он (Чаадаев — Г.С.) половину бедствий России относит на счет греческой церкви, на счет ее отторжения от всеобъемлющего западного единства. Как ни странно для нас такое мнение, но не надобно забывать, что католицизм имеет в себе большую тягучесть”[8]. “Как ни странно для нас такое мнение”, т.е. очень странно “для нас”, для классического западника А.И. Герцена “такое мнение” Чаадаева. И еще. “Чаадаев думал найти обещанный всем страждущим и обремененным покой в католической церкви”.

Логично ли в таком случае считать Чаадаева мыслителем освободительного движения в России?

Вот как выглядит панорама духовной жизни России 30-х гг. XIX в. под пером известного историка русской литературы А.И. Пыпина: “Чтобы представить себе «цикл идей и чувств», владевших молодым поколением тридцатых годов, довольно вспомнить разнообразие литературных и общественных течений, действовавших в данную минуту, и разнообразие новых приходивших влияний. Оставались таившиеся воспоминания от либерального движения двадцатых годов; Пушкин впервые открывал безграничные горизонты искусства, и поэтический идеализм поддерживала еще сильная романтика и новая идеалистическая философия; мечты общественно-политические, после влияний двадцатых годов, принимали новое направление под внушениями развивавшегося тогда “социализма”; философско-исторические теории вели в одном кругу к консервативному символу Уварова, в другом — к католической теории Чаадаева, в третьем — к утверждениям разумной действительности (как у Белинского), или к начаткам славянофильства (как у Хомякова), или к народничеству (у Петра Киреевского) и т.д.; в романтике бывал даже уродливый титанизм (как у Марлинского), прибавлялась, наконец, мнимо народная теория обскурантизма (в “Маяке”, частию даже в “Москвитянине”)”[9].

Для нас здесь важно, что философско-историческая теория Чаадаева характеризуется как католическая теория Чаадаева.

Сам себя Чаадаев определял как христианского философа: «…я… просто христианский философ»— писал он в письме С.С. Мещерской 27 мая 1839 г. Сразу же вспоминается письмо Н.Н. Страхова В.В. Розанову от 17 июля 1891 г., в котором он упрекает последнего: “Но Ваша страсть к отвлеченности, по моему, много портит. Я думаю, Вы никогда не скажете Русский Вестник, а всегда: один из журналов, не скажете в июньской книжке, а непременно: недавно. Конечно, оно красивее, напр. так: одно из наших повременных изданий, или так: мы недавно читали… А между тем, я готов разсердиться”. “Страсть к отвлеченности” присуща и Чаадаеву. Он никогда не скажет о себе “я католический философ”, а говорит “я… христианский философ”. “Конечно, оно красивее” (говоря словами Н.Н. Страхова), но уж очень абстрактно, отвлеченно и неконкретно.

Конечно, воззрения Чаадаева — “смелая теория”[10], следовательно, Чаадаев был “смелым теоретиком”. “Он был вдобавок еще теоретик католицизма, стало быть, самый безжалостный, самый последовательный из всех возможных теоретиков”. По мнению А.А. Григорьева, Чаадаев увлекся католицизмом “тем сильнее, что, человек с жаждою веры, он воспитанием своим был совершенно разобщен с бытом своего народа, так сказать, прельщен католицизмом и его идеалами”[11].

Полагая, что первое философическое письмо “есть в своем роде высокохудожественное произведение”[12], Г.В. Плеханов назвал Чаадаева “лирическим поэтом русского западничества”[13]. По нашему мнению, Чаадаев был не “лирическим поэтом русского западничества”, а лирическим поэтом католицизма.

А теперь пора перейти к А.С. Пушкину. Каково было отноше­ние А.С. Пушкина к первому философическому письму Чаадаева? Получив от автора (через И.С. Гагарина) отдельный оттиск напечатанного в “Телескопе” первого философического письма, А.С. Пушкин выразил крайне резкое неприятие его содержания и выводов концепции Чаадаева.

Как же выглядит Россия в чаадаевском произведении, если А.С. Пушкин заявляет: “Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться”. Вдумаемся в слова и мысли Пушкина. Сразу становится ясно и то, как выглядит Россия в чаадаевском произведении, и то, как резко Пушкин выражает свое неприятие чаадаевской концепции.

Как же выглядит Россия, ее история, ее роль и место во всемирной истории в чаадаевском изображении, если Пушкин в частном письме своему другу клянется, что ни за что на свете не хотел бы переменить отечество, или дословно: “Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал».

Вышецитированные положения являются квинтэссенцией (неотправленного) письма Пушкина Чаадаеву от 19 октября 1836 г. По нашему мнению, они могли бы послужить эпиграфом к данному письму. Поскольку полемика А.С. Пушкина с Чаадаевым имеет многогранный и всесторонний характер, приведем указанное письмо целиком и полностью. Итак, Пушкин пишет Чаадаеву: “Благодарю за брошюру, которую вы мне прислали. Я с удовольствием перечел ее, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана. Я доволен переводом: в нем сохранена энергия и непринужденность подлинника. Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что Схизма <разделение церквей> отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т.п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достой­но уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу. Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — [я] но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал.

Вышло предлинное письмо. Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши [религиозные] исторические воззрения вам не повредили… Наконец, мне досадно, что я не был подле вас, когда вы передали вашу рукопись журналистам. Я нигде не бываю и не могу вам сказать, производит ли статья впечатление. Надеюсь, что ее не будут раздувать. Читали ли вы 3-й № Современника? Статья “Вольтер” и Джон Теннер — мои, Козловский стал бы моим провидением, если бы захотел раз навсегда сделаться литератором. Прощайте, мой друг. Если увидите Орлова <?> и Раевского <?>, передайте им поклон. Что говорят они о вашем письме, они, столь посредственные христиане?”.

Внимательный анализ содержания пушкинского документа приводит к выводу, что его автор, опираясь на конкретные исторические факты, доказывает ошибочность и несостоятельность всех принципиальных положений первого философического письма Чаадаева.

А как быть с высказываниями А.С. Пушкина: “Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен”; “Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь… Вы хорошо сделали, что сказали это громко”? Нельзя ли их истолковать в духе (хотя бы) частичной солидарности А.С. Пушкина с воззрениями Чаадаева?

Полемика Пушкина с Чаадаевым идет по проблемам исторической судьбы России и ее места во всемирной истории, а не по вопросам: “есть ли недостатки в России?” (не А.С. Пушкину их отрицать), “идеальна ли ситуация в России того времени?” (не А.С. Пушкину ее идеализировать), да и кто ее (ситуацию в России того времени) идеализировал?

Может быть, только М.А. Бакунин (1814—1876), будущий теоретик и практик анархизма, когда в предисловии к собственному переводу Гимназических речей Гегеля писал (в 1838 г.) о прекрасной русской действительности[14], и В.Г. Белинский (1811—1848), будущий автор знаменитого письма Н.В. Гоголю, когда (в 1839 г.) писал: “Отношение же высших сословий к низшим прежде состояло в патриархальной власти первых и патриархальной подчиненности вторых, а теперь в спокойном пребывании каждого в своих законных пределах и еще в том, что высшие сословия мирно передают образованность низшим, а низшие мирно ее принимают”[15].

Еще раз подчеркнем (ибо это очень важно), что объект полемики А.С. Пушкина с Чаадаевым — не наличие (или отсутствие) недостатков, проблем в России, а историческая судьба России и ее место во всемирной истории человечества. И воззрения Пушкина и Чаадаева не просто различны, а диаметрально противоположны.

В декабре 1833 — марте 1834 г. А.С. Пушкин писал, но не завершил (и не подготовил к печати) статью “О ничтожестве литературы русской”. Этот пушкинский документ имеет важное значение для рассматриваемой нами проблемы. В современной исследовательской литературе он интерпретируется по-разному. Согласно одной версии, в этой статье А.С. Пушкин высказывает взгляды, совпадающие со взглядами Чаадаева и, следовательно, диаметрально противоположные собственным, содержащимся в только что рассмотренном нами письме Чаадаеву от 19 октября 1836 г.

Или, другими словами, взгляды А.С. Пушкина 1834 г. и взгляды А.С. Пушкина 1836 г. противоположны. Скажем сразу, что для подобных утверждений нет ни малейших оснований, свидетельством, доказательством является сам текст статьи “О ничтожестве литературы русской”, где, в частности, говорится: “Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира. Великая эпоха возрождения не имела на нее никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера… России определено было высокое предназначение… Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией… (А не Польшею, как еще недавно утверждали европ. <ейские> журналы; но Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна. — В сноске А.С. Пушкина — Г.С).

Духовенство, пощаженное удивительной сметливостью татар, одно — в течение двух мрачных столетий — питало бледные искры византийской образованности. В безмолвии монастырей иноки вели свою беспрерывную летопись. Архиереи в посланиях своих беседовали с князьями и боярами, утешая сердца в тяжкие времена искушений и безнадежности”. Воззрения А.С. Пушкина, содержащиеся в цитированной нами работе, как мы убеждаемся, находятся в полной гармонии со взглядами, содержащимися в его письме Чаадаеву от 19 октября 1836 г.

Но вытекает ли отсюда вывод, что А.С. Пушкин полемизирует с Чаадаевым в статье “О ничтожестве литературы русской”?[16] И теперь мы переходим к анализу второй версии указанного пушкинского документа.

Согласно этой второй версии, в указанной работе А.С. Пушкин целенаправленно (прямо и непосредственно) полемизирует с Чаадаевым: “Здесь Пушкин применил свой обычный полемический прием. В мнимопозитивном тоне воспроизведя опровергаемый оригинал, он находит в нем наиболее слабые аргументы и развивает их затем в направлении, противоположном его идейному противнику” Чаадаеву.

Каждое слово данного утверждения вызывает недоумение. “Здесь Пушкин применил свой обычный (?) полемический прием. В мнимопозитивном (?) тоне воспроизведя (?!) опровергаемый оригинал (?!), он находит в нем наиболее слабые (?) аргументы и развивает (?) их затем в направлении, противоположном его идейному противнику”.

Какие чаадаевские “Преимущества католицизма перед греческим исповеданием” в “мнимопозитивном тоне” воспроизвел (изложил) в своей статье А.С.Пушкин?

В результате анализа статьи А.С. Пушкина “О ничтожестве литературы русской” (1834 г.), а также исследований, посвященных истории ее написания[17], приходим к выводу, что нет никаких свидетельств полемики А.С. Пушкина с Чаадаевым в этом произведении, что по своим целям, задачам и содержанию оно вообще не имеет никакого отношения к Чаадаеву. И в то же время, как уже было показано нами, положения указанного пушкинского документа, не имеющего никакого отношения к Чаадаеву, подчеркнем еще раз, гармонируют с положениями письма А.С. Пушкина Чаадаеву от 19 октября 1836 г. Следовательно, воззрения А.С. Пушкина, содержащиеся (изложенные) в вышеуказанном его письме Чаадаеву, принципиально присущи автору, имманент­ны ему, а не вызваны конкретным фактом публикации первого философического письма Чаадаева в журнале “Телескоп”.

Развивая эту мысль и отмечая цельность мировоззрения А.С. Пушкина (по вопросам, рассматриваемым в нашей статье), подчеркнем, что взгляды А.С. Пушкина, изложенные в письме Чаадаеву от 19 октября 1836 г., имманентны ему не только в 1836 г., не только в 1834 г. (“О ничтожестве литературы русской”), но, по существу, на протяжении всей его сознательной творческой жизни (и что особенно важно) вне зависимости от его (А.С. Пушкина) соприкосновения с философскими взглядами (философическими письмами) Чаадаева и не являются лишь его реакцией (отрицательной реакцией) на содержание воззрений Чаадаева.

Свидетельством служит, в частности, произведение А.С. Пушкина “Заметки по русской истории XVIII века”, написанное в южной ссылке в Кишиневе в августе 1822 г. (т.е. задолго до написания Чаадаевым философических писем). Процитируем это произведение: “Екатерина явно гнала духовенство, жертвуя тем своему неограниченному властолюбию и угождая духу времени. Но лишив его независимого состояния и ограничив монастырские доходы, она нанесла сильный удар просвещению народному. Семинарии пришли в совершенный упадок. Многие деревни нуждаются в священниках. Бедность и невежество этих людей, необходимых в государстве, их унижает, и отнимает у них самую возможность заниматься важною своею должностию. От сего происходит в нашем народе презрение к попам и равнодушие к отечественной религии; ибо напрасно почитают русских суеверными: может быть нигде более, как между на­шим простым народом, не слышно насмешек на счет всего церковного. Жаль! ибо греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер.

В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях римско-католических. Там оно, признавая главою своею папу, составляло особое общество, независимое от гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас, напротив того, завися, как и все прочие состояния, от единой власти, но огражденное святыней религии, оно всегда было посредником между народом и государем как между человеком и божеством. Мы обязаны монахам нашей Историею, следственно и просвещением”.

Пушкин с горечью констатирует, что “Екатерина явно гнала духовенство”. Православие (для А.С. Пушкина) — отечественная религия. Православие — особенность и специфика, атрибут Руси, России — эта мысль содержится в словах А.С. Пушкина: “Греческое вероисповедание, отдельное от всех проччих, дает нам особенный национальный характер”. А Чаадаев утверждал, что в России все беды от православия. Как совместить взгляды А.С. Пушкина (в данной конкретной ситуации А.С. Пушкина 1822 г.) и взгляды Чаадаева? Как совместить положение Пушкина “В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях римско-католических” с заявлениями Чаадаева? Во втором философическом письме Чаадаев, рассматривая вопрос об отношении православия и католицизма к крепостному праву и решая его (вопрос), разумеется, в пользу католицизма (иначе он не был бы самим собой), в частности, писал: “…римские первосвящен­ники первые способствовали уничтожению рабства (крепостного права. — Г.С.) в области, подчиненной их духовному управлению”. Не рассматривая вопрос об отношении католицизма к крепостному праву, считаем необходимым по ходу наших рассуждений в связи с работой А.С. Пушкина “Заметки по русской истории XVIII века” обратить внимание на очень важный документ. Мы имеем в виду письмо — ответ Александра II (1859 г.) папе римскому Пию IX. Отклоняя упреки в излишней доверчивости к Наполеону III, Александр II писал: “Что же касается до зловредных реформ, которые, как В. Св-во говорите, он мне внушил, на это я могу сказать только одно: что совершеннолетию моему исполнилось уже много лет, и хотя я не имею претензии на гениальность, но чувствую в себе довольно здравого смысла, чтобы не следовать чьим бы то внушениям, без собственного убеждения в пользе совета! Какие же зловредные реформы я допускаю в своем государстве? Если В. С-во намекаете на мою решимость уничтожить крепостное право, то неужели верховный христианский пастырь может назвать это зловредным?… Если же по заключении мира император Наполеон убеждал меня приступить к этому делу, может быть несколькими месяцами ранее, нежели я думал, то мое государственное здание нисколько не потерпело”[18].

Задумаемся, в частности, над словами Александра II, адресованными папе римскому Пию IX: “Какие же зловредные реформы я допускаю в своем государстве? Если В. С-во намекаете на мою решимость уничтожить крепостное право, то неужели верховный христианский пастырь может назвать это зловредным?”.

А теперь вернемся к работе А.С. Пушкина 1822 г. “Заметки по русской истории XVIII века” и скажем, что указанная работа (1822 г.!), также как исследованная нами ранее статья 1834 г. “О ничтожестве литературы русской”, находится в полной гармонии с содержанием письма А.С. Пушкина Чаадаеву от 19 октября 1836 г. Другими словами, три названные нами документа А.С. Пушкина (1822, 1834, 1836 гг.) являются выражением целостности мировоззрения А.С. Пушкина, диаметрально противоположного воззрениям Чаадаева, по рассматриваемым нами проблемам.

А теперь поставим вопрос: в каких произведениях, работах (кроме письма Чаадаеву от 19 октября 1836 г.) А.С. Пушкин полемизирует с Чаадаевым, с концепцией его первого философического письма?

В литературе встречается точка зрения, согласно которой А.С. Пушкин полемизирует с Чаадаевым в известном послании к Чаадаеву (1818 г.) (некоторые авторы считают, что оно написано в 1820 г.). “Когда в послании к Чаадаеву, написанном еще до ссылки, Пушкин сказал: «Россия вспрянет ото сна», он уже спорил со своим другом, уже отвечал на его пессимистические настроения”[19], — полагает В.В. Кунин.

“Впервые полемические интонации Пушкина, — считает В.В. Пугачев, — слышатся в 1820 г. (цитируемый нами автор датирует указанное произведение А.С. Пушкина 1820 г. — Г.С.), в его знаменитом послании. Уже тогда Пушкин доказывал, что “Россия вспрянет ото сна”. Это было продолжение устных споров об истории, грядущих судьбах и о нынешнем состоянии России. Тезис о “сне” России был в то время распространен. Такого мнения придерживался и Денис Давыдов. В его письме к П.Д.Киселеву говорилось: “Расслабившись ночною грезою, она мне не внемлет”. Чаадаев меньше других верил в пробуждение России. По-видимому, остов будущих положений “Философических писем” складывался у него уже тогда[20].

Что можно сказать по поводу утверждений, цитируемых нами авторов?

Если “тезис о «сне» России был в то время распространен” и если Пушкин спорит с ним, то не логичнее ли сказать, что Пушкин спорит с распространенным “в то время” тезисом, а не с мнением Чаадаева? (А может быть, Пушкин в послании к Чаадаеву спорит с Денисом Давыдовым?).

Как соотносятся распространенный “в то время” (по мнению В.В.Пугачева) “тезис о “сне” России” и “остов будущих положений “Философических писем” ” Чаадаева?

И еще. “По-видимому, остов будущих положений “Философических писем” складывался у него (Чаадаева. — Г.С.) уже тогда”. Это положение никак не аргументируется и в то же время противоречит фактам. “Остов будущих положений “Философических писем”” начал складываться у Чаадаева гораздо позже (мы это покажем), и, следовательно, в послании к Чаадаеву Пушкин не мог полемизировать со своим другом по проблемам, составляющим “остов будущих положений “Философических писем”” Чаадаева.

Но допустим (именно допустим!!!), что у Чаадаева в это время (в 1818 г. или в 1820 г.) уже сложились (целиком и полностью) воззрения, которые содержатся в его философических письмах, и эти воззрения в это же время были известны Пушкину. Допустим. А теперь процитируем полностью послание А.С. Пушкина к Чаадаеву:

Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой

Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

Произведение А.С. Пушкина многогранно, можно дать различную интерпретацию его фрагментам, но никакой полемики с Чаадаевым в нем не содержится.

Исследуя вопросы полемики А.С. Пушкина с Чаадаевым, нельзя обойти вниманием суждение уже цитированного нами В.В.Кунина: “Свиделись они в Москве 10 сентября 1826 г. на квартире у С.А. Соболевского, где Пушкин, только что вернувшийся из ссылки, впервые читал друзьям “Бориса Годунова”. Само присутствие Чаадаева в тот вечер у Соболевского удивительно. Он приехал в Москву почти одновременно с Пушкиным и вел затворнический образ жизни. В сущности, “Борис Годунов”, в котором в полной мере отразилось отношение Пушкина к отечественной истории, был возражением поэта на еще не написанное “Философическое письмо”. Так что еще не совсем доказано, кто кому возражал: Пушкин ли Чаадаеву в 1831 и 1836 гг., или Чаадаев автору “Бориса Годунова” своими “Философическими письмами”1829—1831 гг.”[21]

Можно ли возражать на то, что еще не написано, что еще не существует? Несомненно, что в 1831 г. (письмо Чаадаеву от 6 июля, которое еще будет нами проанализировано) и в 1836 г. (письмо Чаадаеву от 19 октября, которое уже было исследовано и к которому мы еще не раз вернемся) Пушкин полемизирует с философическими письмами П.Я Чаадаева.

Подчеркнем, что вывод Кунина: “Так что еще не совсем доказано, кто кому возражал: Пушкин ли Чаадаеву в 1831 и 1836 гг., или Чаадаев автору “Бориса Годунова” своими “Философическими письмами” 1829—1831 гг.” — сделан не в результате анализа соответствующих текстов А.С.Пушкина (1831, 1836 гг.) и Чаадаева (“Философические письма”), а основывается на факте присутствия Чаадаева на чтениях “Бориса Годунова” или, лучше сказать, на факте ознакомления Чаадаева с содержанием “Бориса Годунова”. Не содержится ли в цитированном положении В.В. Кунина (“Свиделись они…”) мысль: возможно (может быть, нельзя исключить), что “Борис Годунов” послужил причиной написания Чаадаевым “Философических писем” (Чаадаев, прослушав “Бориса Годунова”, решил возразить А.С. Пушкину и с этой целью написал свои “Философические письма”)?

Или несколько точнее. Не содержится ли в цитированном положении В.В. Кунина мысль: возможно (может быть, нельзя исключить), что “Борис Годунов” в качестве объекта отрицания послужил причиной (вызвал, “спровоцировал”) возникновения и становления взглядов Чаадаева, которые затем нашли свое воплощение в его “Философических письмах”?

Вот как выглядит история зарождения, становления и формирования воззрений Чаадаева, которые в 1829—1830 гг. нашли свое отражение и воплощение в его “Философических письмах”, под пером В.В. Стасова: “До середины 20-х годов XIX столетия, хотя и прожив несколько времени в разных совершенно различных странах Европы, Чаадаев не давал еще предпочтение одной которой-либо исключительной форме христианской религии перед другими существующими на свете религиями. Проведя многие месяцы в католической Франции и в католической Италии, он все-таки не ценил “католичество” выше “протестантства”. Это доказывается тем, что в 1824 году во Флоренции он собирался ехать в Лондон, чтобы самому лично изследовать, каким именно образом христианская вера англиканскаго исповедания “создала благоденствие Англии”.

В 1824—25 годах Чаадаев стал уже совершенно другим человеком. В Париже он попал в среду новаго французскаго большого света, состоявшаго из бывших эмигрантов, ревностных роялистов, клерикалов и ультрамонтанов. Это было совершенно другое общество в сравнении с тем, какое он знал в Париже во время перваго своего пребывания там в 1813 и 1814 годах. Тогда в Париже существовали только остатки солдатскаго империалистскаго режима Наполеона I и обломки дореволюционнаго французскаго общества. Теперь же Чаадаев нашел в Париже новый мир, в короткое время быстро выросший и гордившийся своею ролью — ролью возстановителя старых гнилых порядков. Это новое общество, принявшее название Реставрации, состояло в значительнейшей доле из поседелых эмигрантов, воротившихся из своего бегства в Европу, из разслабленных жуиров, отупелых ханжей, герцогов, виконтов и графов, направляемых и настраиваемых иезуитами и аббатами. Чаадаев и сам был аристократ по рождению и привычкам, нечто в роде роялиста, мирящагося со всеми установившимися и принятыми порядками своего времени, и сам был поклонник привитой с детства слепо неразсуждающей набожности, хотя и без аббатов и иезуитов. Поэтому, ему легко и совершенно по душе было сойтись с французскими пиэтистами и ультрамонтанами, и с восхищением знакомиться с их книгами и сочинениями, — тем более, что католичество и фанатический пиэтизм были в тот момент в совершенной моде по всей Европе, вследствие ревностной проповеди всяческаго средневековья в жизни, науке и искусстве новооткрытым романтизмом. Чаадаева нисколько не удивляли и не отталкивали от себя ни ограниченность, ни бедность мысли ни раболепство ультрамонтанства. Он совершенно спокойно сошелся с парижскими модными клерикалами: Бональдом (виконтом), Шатобрианом (виконтом), Балланшем, Ламменэ, всей многочисленной его школой, с последователями де-Местра (графа), с энтузиазмом уверовал в его книгу о папе, гремевшую тогда средь католическаго мира; наконец, познакомился с русской перебежчицей Свечиной, еще с 1816 года переселившейся во Францию и основавшей в Париже русско-католическое “подворье”.

После того Чаадаев познакомился в Берлине со знаменитым философом Шеллингом — мистиком, романтиком и проповедником философской системы “Откровения”. После всех разнообразных восприятий своих за границей и прямо вследствие их Чаадаев воротился в Россию, в 1826 году, совершенно иным человеком, чем каким туда поехал за 5 лет раньше. По уму, по способностям и по привычке и стремлению к серьезному, глубокому мышлению, по знаниям это был прежний Чаадаев и даже значительно развившийся Чаадаев, но Чаадаев с умом затемненным словно какой-то постороннею, напрасно навязанною извне занавеской. Он воротился, правда, вовсе еще не католиком, как многие потом думали, но все-таки человеком, зараженным всеми тогдашними религиозными и философически-историческими модными понятиями.

И вот такою “проповедью” занялся он не только среди приятелей, но и приятельниц”.

Несмотря на ряд шероховатостей (Чаадаев познакомился с Шеллингом в Карлсбаде, а не в Берлине, В.В. Стасов настаивает на том, что Чаадаев уехал за границу после выхода в отставку в 1821, а не в 1823 г.), следует сказать, что в общем и целом В.В. Стасовым объективно излагаются история и причины зарождения и становления мировоззрения Чаадаева.

Многие авторы считают, что Чаадаев является прообразом Евгения Онегина — героя романа в стихах А.С. Пушкина “Евгений Онегин”. Было высказано также суждение, что в данном произведении А.С. Пушкин полемизирует с Чаадаевым. Как отнестись к данным мнениям? В первой главе “Евгения Онегина” читаем:

Второй Чадаев, мой
Евгений, Боясь ревнивых
осуждений, В своей
одежде был педант И то,
что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил .

Из данного контекста следует, что “вторым Чадаевым” Евгений Онегин является “В своей одежде” франта, “вторым Чадаевым” Евгений Онегин является в том смысле и потому, что “Он три часа по крайней мере Пред зеркалами проводил”.

Как хорошо известно, “искусство одеваться Чаадаев возвел почти на степень исторического значения”22. “Чаадаев, тщательно одетый”, вспоминает А.И. Герцен в “Былом и думах”. И еще. “Он (Чаадаев. — Г.С.) одевался очень тщательно”.

“Вторым Чадаевым” Евгений Онегин был именно в искусстве тщательно одеваться (“Как dandy лондонской одет”). А как быть с мнением о полемике Пушкина с Чаадаевым в “Евгении Онегине”? Для решения этой проблемы необходимо ответить на вопрос: тождественно ли мировоззрение Евгения Онегина воззрениям Чаадаева, или, другими словами, является ли Евгений Онегин апологетом католицизма? Нет. Следовательно, утверждать, что в романе “Евгений Онегин” А.С. Пушкин полемизирует с Чаадаевым нет никаких оснований.

А теперь перейдем к рассмотрению последнего вопроса нашей работы. Когда А.С. Пушкин впервые прочитал первое философическое письмо Чаадаева? Начнем с того, что в 1831 г. (см., в частности, переписку А.С. Пушкина и Чаадаева этого года) А.С. Пушкин должен был опубликовать часть философических писем Чаадаева. Из каких философических писем состояла эта рукопись, переданная П.Я Чаадаевым в Москве А.С Пушкину для публикации ее в Петербурге?

Согласно П.И. Бартеневу[23], П.Я Чаадаев (1850-е гг.) говорил ему, что вышеуказанная рукопись включала в себя и первое философическое письмо. Осмелимся поставить под сомнение это утверждение Чаадаева.

Обратимся к письму А.С. Пушкина Чаадаеву от 6 июля 1831 г., в котором анализируется содержание чаадаевской рукописи: “Друг мой, я буду говорить с вами на языке Европы, он мне привычнее нашего, и мы продолжим беседы, начатые в свое время в Царском Селе и так часто с тех пор прерывавшиеся.
Вам известно, что у нас происходит: в Петербурге народ вообразил, что его отравляют. Газеты изощряются в увещаниях и торжественных заверениях, но, к сожалению, народ неграмотен, и кровавые сцены готовы возобновиться. Мы оцеплены в Царском Селе и в Павловске и не имеем никакого сообщения с Петербургом. Вот почему я не видел ни Блудова, ни Беллизара. Ваша рукопись все еще у меня; вы хотите, чтобы я вам ее вернул? Но что будете вы с ней делать в Некрополе? Оставьте ее мне еще на некоторое время. Я только что перечел ее. Мне кажется, что начало слишком связано с предшествовавшими беседами, с мыслями, ранее развитыми, очень ясными и несомненными для вас, но о которых читатель не осведомлен. Вследствие этого мало понятны первые страницы, и я думаю, что вы бы хорошо сделали, заменив их простым вступлением или же сделав из них извлечение. Я хотел было также обратить ваше внимание на отсутствие плана и системы во всем сочинении, однако рассудил, что это — письмо и что форма эта дает право на такую небрежность и непринужденность. Все, что вы говорите о Моисее, Риме, Аристотеле, об идее истинного бога, о древнем искусстве, о протестантизме — изумительно по силе, истинности или красноречию. Все, что является портретом или картиной, сделано широко, блестяще, величественно. Ваше понимание истории для меня совершенно ново и я не всегда могу согласиться с вами: например, для меня непостижимы ваша неприязнь к Марку Аврелию и пристрастие к Давиду (псалмами которого, если только они действительно принадлежат ему, я восхищаюсь). Не понимаю, почему яркое и наивное изображение политеизма возмущает вас в Гомере. Помимо его поэтических достоинств, это, по вашему собственному признанию, великий исторический памятник. Разве то, что есть кровавого в Илиаде, не встречается также и в Библии? Вы видите единство христианства в католицизме, то-есть в папе. Не заключается ли оно в идее Христа, которую мы находим также и в протестантизме? Первоначально эта идея была монархической, потом она стала республиканской. Я плохо излагаю свои мысли, но вы поймете меня. Пишите мне, друг мой, даже если бы вам пришлось бранить меня. Лучше, говорит Экклезиаст, внимать наставлениям мудрого, чем песням безумца».

Из цитированного документа следует, что, анализируя чаадаевскую рукопись, Пушкин, несомненно, анализирует содержание шестого и седьмого философических писем. Почему Пушкин совершенно не касается содержания первого философического письма, которое, по утверждению Чаадаева, входило в состав этой рукописи? Почему Пушкина в исследуемом нами его письме-рецензии Чаадаеву от 6 июля 1831 г. так волнует отношение Чаадаева к Марку Аврелию, Давиду, Гомеру и совершенно не интересует чаадаевская трактовка исторической судьбы России, ее места во всемирно-историческом процессе (что является содержанием первого философического письма)?

Вспомним уже исследованное нами письмо Пушкина Чаадаеву от 19 октября 1836 г., представляющее собой рецензию первого философического письма, вспомним резко отрицательное отношение А.С. Пушкина к концепции первого философического письма, выразившееся, в частности, в словах Пушкина: “Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. <…> Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал”.

А теперь вернемся к письму А.С. Пушкина Чаадаеву от 6 июля 1831 г. Если в состав рецензируемой в данном письме чаадаевской рукописи входило (как говорил Чаадаев П.И. Бартеневу) первое философическое письмо, то почему Пушкин критикует отношение Чаадаева к Марку Аврелию, Давиду, Гомеру и в то же время “скрывает” (“утаивает”) от него свое неприятие чаадаевской концепции исторической судьбы России, содержащейся в первом философическом письме? При этом подчеркнем, что взгляды Пушкина 1831 и 1836 гг. по рассматриваемой проблеме идентичны, об этом свидетельствует литературное и эпистолярное творчество поэта.

Так почему Пушкин…? Потому что первое философическое письмо, по нашему мнению, не входило в состав рукописи Чаадаева, которую Пушкин рецензирует в письме Чаадаеву от 6 июля 1831 г.

Если бы первое философическое письмо являлось составной частью рецензируемой Пушкиным чаадаевской рукописи, то логично предположить, что после слов Пушкина, адресованных Чаадаеву: “Ваше понимание истории для меня совершенно ново и я не всегда могу согласиться с вами:”, должен был бы последовать критический анализ содержания первого философического письма, но Пушкин, объясняя (и раскрывая) свое несогласие с чаадаевским пониманием истории, пишет подробно об отношении Чаадаева к Марку Аврелию, Давиду, Гомеру и т.д. и ни слова не говорит об отношении Чаадаева к исторической судьбе России, подчеркнем еще раз.

И снова вернемся (и далеко не в последний раз) к тексту письма Пушкина Чаадаеву от 19 октября 1836г. Напомним, что это письмо написано автором после получения и прочтения оттиска первого философического письма, опубликованного в журнале “Телескоп” в 1836 г. Детально проанализировав содержание первого философического письма, Пушкин в завершающей части своего письма Чаадаеву пишет: “Наконец, мне досадно, что я не был подле вас, когда вы передали вашу рукопись журналистам”. Пушкин огорчен, переживает, сожалеет (“мне досадно”), что не имел возможность высказать Чаадаеву свое мнение о содержании первого философического письма до его публикации. Не противоречит ли выше цитированное положение Пушкина утверждению Чаадаева о том, что первое философическое письмо являлось составной частью чаадаевской рукописи, которую Пушкин намеревался опубликовать (то есть “был” много более, чем рядом, много более, чем “подле” Чаадаева…, собирался опубликовать) в 1831 г. и которую (рукопись) Пушкин рецензирует в своем письме Чаадаеву от 6 июля 1831 г.?

Или, другими словами, “досада” Пушкина (“Наконец, мне досадно, что я не был подле вас, когда вы передали вашу рукопись журналистам”) была бы не логична с его стороны, если бы первое философическое письмо входило в состав рукописи, которую Пушкин взял у Чаадаева в Москве и увез в Петербург с намерением опубликовать и которую (рукопись) Пушкин подробно анализирует в своем письме Чаадаеву от 6 июля 1831 г. В результате вышеизложенного приходим к заключению, что вопреки утверждению Чаадаева (в передаче П.И. Бартенева) первое философическое письмо не входило в состав рукописи, которую Пушкин намеревался опубликовать в 1831 г. в Петербурге и которую (рукопись) Пушкин подробно проанализировал в своем письме Чаадаеву от 6 июля 1831 г.

Наш вывод представляет собой часть ответа на тот вопрос, который был сформулирован нами ранее и рассмотрением которого завершается наше исследование: когда Пушкин впервые прочитал первое философическое письмо Чаадаева?

По нашему мнению, в литературе наблюдается тенденция “торопить” Пушкина прочитать первое философическое письмо Чаадаева. Широко распространено суждение о том, что как только Чаадаев написал свое первое философическое письмо, то, конечно, сразу же дал прочитать его своему другу Пушкину. Авторы в данном случае исходят из своеобразного “силлогизма”. Пушкин — друг Чаадаева, Чаадаев написал первое философическое письмо, вывод: конечно, Чаадаев сразу же дал прочитать свое первое философическое письмо своему другу Пушкину. И никаких фактов, подтверждающих этот вывод.

В письме Пушкина М.П. Погодину, написанном во второй половине июня 1830 г., читаем: “Как Вам кажется Письмо Чадаева?”[24]. Следовательно, полагают авторы, Пушкин уже прочитал первое философическое письмо Чаадаева. Вывод заманчив, но не более того. Налицо “презумпция” чтения Пушкиным первого философического письма Чаадаева. Авторы в данной ситуации даже не видят (не сознают) необходимость хоть как-то, каким-нибудь образом обосновать свою уверенность, что в письме Пушкина М.П. Погодину речь идет о первом философическом письме Чаадаева. Между тем ни в переписке Пушкина с М.П. Погодиным, ни в других (“смежных” с данной проблемой) документах не содержится никаких сведений, опираясь на которые можно было бы убедительно (доказательно) ответить на вопрос: какое “Письмо Чадаева” имел в виду Пушкин в вышецитированном письме М.П. Погодину?

Но самое главное состоит даже не в том, какое “Письмо Чаадаева” имел в виду Пушкин (допустим, что первое философическое письмо, допустим!!!), а в том, что из вопроса, адресованного М.П. Погодину: “Как Вам кажется Письмо Чадаева?”, не следует (нельзя сделать вывод), что Пушкин читал это “Письмо Чадаева”.

А теперь снова вернемся к письму Пушкина Чаадаеву от 19 октября 1836 г. Напомним, что оно было написано после получения Пушкиным от Чаадаева (через И.С. Гагарина) оттиска первого философического письма, опубликованного в журнале “Телескоп”. Напомним, что указанный документ Пушкина представляет собой рецензию содержания первого философического письма Чаадаева.

Рискнем высказать предположение, что первое философическое письмо Чаадаева Пушкин впервые прочитал только тогда, когда (октябрь 1836 г.) получил (не ранее) оттиск первого философического письма, опубликованного в “Телескопе”.

Но обоснование нашей гипотезы (как это ни покажется парадоксальным) начнем со слов Пушкина, с которыми наше предположение не согласуется. Мы имеем в виду начало письма Пушкина Чаадаеву от 19 октября 1836 г.: “Благодарю за брошюру, которую вы мне прислали. Я с удовольствием перечел ее, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана. Я доволен переводом: в нем сохранена энергия и непринужденность подлинника”.

И все-таки мы настаиваем на нашей гипотезе.

До 19 октября 1836 г. в творческом наследии Пушкина нет никаких следов знакомства Пушкина с содержанием первого философического письма Чаадаева. Если внимательно прочитать письмо Пушкина Чаадаеву от 19 октября 1836 г. под углом зрения рассматриваемой проблемы (когда Пушкин впервые прочитал первое философическое письмо Чаадаева?), то невольно складывается впечатление, более того, убеждение, что Пушкин никогда ранее не обсуждал (ни устно, ни письменно) с Чаадаевым содержание первого философического письма Чаадаева (хотя споров и несогласий было достаточно).

Почему?

В своем письме Чаадаеву от 19 октября 1836 г., отвергая концепцию первого философического письма Чаадаева, Пушкин приводит целую систему аргументов. Из контекста Пушкина складывается убеждение, что никогда ранее Пушкин не доводил их (аргументы) до сведения Чаадаева. Почему?

Наконец, вспомним два фрагмента письма Пушкина Чаадаеву от 19 октября 1836 г., которые, как мы уже отмечали, являются квинтэссенцией его (А.С. Пушкина) неприятия концепции первого философического письма Чаадаева: “Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. <…> Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал”.

Из контекста следует, что данные принципиальные положения Пушкин впервые высказывает Чаадаеву. Почему? Вероятно, потому, что содержание первого философического письма Чаадаева, которое вызвало такую резко отрицательную (и бурную) реакцию Пушкина, ранее не было известно Пушкину. Если Пушкин когда-либо ранее (до октября 1836 г.) читал первое философическое письмо Чаадаева, то как объяснить то “упорство” и ту “тщательность”, с которыми Пушкин “скрывает” от Чаадаева (да и от других) свое неприятие концепции первого философического письма Чаадаева? Если Пушкин когда-либо ранее читал первое философическое письмо Чаадаева, то почему письмо Чаадаеву от 19 октября 1836 г. он не написал ранее (по прочтении первого философического письма Чаадаева)? Или, другими словами, если Пушкин когда-либо ранее читал первое философическое письмо Чаадаева, то почему он прорецензировал его (письмо) только 19 октября 1836 г.? (Напомним и подчеркнем, что письмо Пушкина Чаадаеву от 19 октября 1836 г. представляет собой детальную и резко отрицательную рецензию первого философического письма Чаадаева).

По нашему мнению, если бы Пушкин когда-либо ранее (до октября 1836 г.) читал первое философическое письмо Чаадаева, то он не смог бы скрыть свое неприятие его концепции, и письмо Чаадаеву от 19 октября 1836 г. было бы написано Пушкиным ранее.

При этом подчеркнем, точнее сказать, напомним (эта проблема уже исследована в нашей статье), что (как свидетельствуют документы) воззрения Пушкина по рассматриваемым вопросам идентичны на протяжении всей его сознательной творческой жизни, включая, разумеется, и период после 1829 г., который мы специально выделяем, поскольку речь идет об отношении Пушкина к концепции первого философического письма Чаадаева, датированного 1 декабря 1829 г.

Нашей гипотезе не противоречит тот факт, что первое философическое письмо Чаадаева до публикации в журнале “Телескоп” имело хождение в рукописных списках. Значительный интерес представляет реакция П.В. Киреевского на первое философическое письмо Чаадаева задолго до его публикации в “Телескопе”. Свое отношение к содержанию первого философического письма П.В. Киреевский выразил в своем письме Н.М. Языкову от 17 июля 1833 г.: “Эта проклятая Чаадаевщина, которая в своем бессмысленном самопоклонении ругается над могилами отцов и силится истребить все великое откровение воспоминаний, чтобы поставить на их месте свою одноминутную премудрость, которая только что доведена ad absurdum в сумасшедшей голове Ч. (Чаадаева. — Г.С.), но отзывается по несчастью во многих, не чувствующих всей унизительности этой мысли, — так меня бесит, что мне часто кажется, как будто вся великая жизнь Петра родила больше злых нежели добрых плодов. Впрочем я и сам чувствую, что болезненная желчь негодования мутит во мне здоровый и спокойный взгляд безпристрастия, который только один может быть ясен”[25]. Обратим внимание, что содержание первого философического письма Чаадаева вызвало появление у П.В.Киреевского термина “проклятая Чаадаевщина”. (Мысленно сравним вышецитированное письмо П.В. Киреевского Н.М. Языкову с письмом Пушкина Чаадаеву от 19 октября 1836 г.)

Для полноты картины приведем еще одно письмо П.В. Киреевского Н.М. Языкову, написанное за полгода до выше цитированного, 10 января 1833 г.: “Недели две тому назад я наконец в первый раз слышал (у Сверб[еевых ]) тот хор цыган в котором примадонствует Татьяна Дмитриевна, и признаюсь, что мало слыхал подобного! Едва ли, кроме Мельгунова (и Чад[аева]), которого, я не считаю русским) есть русский, который бы мог равнодушно их слышать. Есть что то такое в их пении, что иностранцу должно быть непонятно и потому не понравится; но может быть тем оно лучше”[26].

Но, разумеется, нельзя и преувеличивать известность первого философического письма Чаадаева до его публикации в журнале “Телескоп”.

Против подобного преувеличения невольно “свидетельствует” А.И. Герцен в своих мемуарах “Былое и думы”. В июле 1834 г. в доме близкого друга Чаадаева М.Ф. Орлова (1788—1842) произошла первая встреча А.И. Герцена с Чаадаевым. “ Я видел Чаадаева, — вспоминает А.И. Герцен, — прежде моей ссылки один раз. Это было в самый день взятия Огарева. Я упомянул, что в тот день у М.Ф. Орлова был обед. Все гости были в сборе, когда взошел, холодно кланяясь, человек, которого оригинальная наружность, красивая и самобытно резкая, должна была каждого остановить на себе. Орлов взял меня за руку и представил; это был Чаадаев. Я мало помню об этой первой встрече, мне было не до него; он был, как всегда, холоден, серьезен, умен и зол. После обеда Раевская, мать Орловой, сказала мне: — Что вы так печальны? Ах, молодые люди, молодые люди, какие вы нынче стали! — А вы думаете, — сказал Чаадаев, — что нынче еще есть молодые люди? Вот все, что осталось у меня в памяти”.

А вот как описывает А.И. Герцен свою “встречу” с первым философическим письмом Чаадаева: “Летом 1836 года я спокойно сидел за своим письменным столом в Вятке, когда почтальон принес мне последнюю книжку “Телескопа”. Надобно жить в ссылке и глуши, чтоб оценить, что значит новая книга. Я, разумеется, бросил все и принялся разрезывать “Телескоп” — “Философические письма”, писанные к даме, без подписи. В подстрочном замечании было сказано, что письма эти писаны русским по-французски, т.е. что это перевод. Все это скорее предупредило меня против статьи, чем в ее пользу, и я принялся читать “критику” и “смесь”. Наконец дошел черед и до “Письма”. <…> Я раза два останавливался, чтоб отдохнуть и дать улечься мыслям и чувствам, и потом снова читал и читал. И это напечатано по-русски, неизвестным автором… Я боялся, не сошел ли я с ума. <…> Имя автора я узнал через несколько месяцев”[27].

Такая реакция на содержание первого философического письма Чаадаева (опубликованного в “Телескопе” без подписи) и никакой (никакой!!!) ассоциации с Чаадаевым. Другими словами, Герцен (будучи вхож в круги, близкие Чаадаеву) не имел никакого (никакого!!!) представления о содержании первого философического письма Чаадаева.

Итак, Пушкин (согласно нашей гипотезе) и Герцен (бесспорно) впервые прочитали первое философическое письмо Чаадаева после его публикации в журнале “Телескоп”.

Напомним фрагмент завершающей части письма Пушкина Чаадаеву от 19 октября 1836 г.: “Наконец, мне досадно, что я не был подле вас, когда вы передали вашу рукопись журналистам”. Какова бы была позиция Пушкина, если бы он оказался рядом с Чаадаевым (“подле” Чаадаева), когда тот передавал рукопись первого философического письма “журналистам” для публикации в журнале “Телескоп”?

По нашему мнению, Пушкин был бы категорически против публикации первого философического письма Чаадаева и сделал бы все возможное в его силах, чтобы ее (публикацию) предотвратить.

Вспомним содержание документов Пушкина, проанализированных в нашей статье (в контексте всего творческого и эпистолярного наследия русского гения); вспомним заглавие, которое дала первому философическому письму Чаадаева С.Н.Карамзина — “Преимущества католицизма перед греческим исповеданием”, вспомним, что П.А. Вяземский назвал первое философическое письмо Чаадаева ультрамонтанской энцикликой, “пущенной из Басманскаго Ватикана”; вспомним, что А.А. Григорьев назвал Чаадаева теоретиком католицизма (“Основа Чаадаева был католицизм”); вспомним, что А.Н. Пыпин назвал философию истории Чаадаева католической теорией Чаадаева; вспомним письма П.В. Киреевского Н.М. Языкову; вспомним упрек, который Н.М. Языков адресует Чаадаеву: “Ты лобызаешь туфлю пап”; а теперь поставим вопрос: какой гражданский и нравственный образ Пушкина или (что тождественно) в чьих глазах гражданский и нравственный образ Пушкина снижает предположение, что Пушкин был бы против публикации первого философического письма Чаадаева? В глазах папы римского?

Воззрения Пушкина и концепция знаменитого первого философического письма Чаадаева — “Две вещи несовместные. Неправда ль?”[28]
_______________________
[1] Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 годов. М.; Л., 1960. С. 128.

[2] Вяземский П. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. Т. 2. М., 1879. С. 214. В “Современной песне” Д. В. Давыдов писал о П. Я. Чаадаеве: “Старых барынь духовник, /Маленький аббатик, / Что в гостиных бить привык/ В маленький набатик” (Давыдов Д. В. Соч. М., 1985. С. 274).

[3] Цит. по: Чаадаев П.Я. Полн. собр. и избр. письма: В 2 т. Т. 1. М., 1991. С. 535.

[4] Русская старина. 1870. Т.1. (январь — июнь). С.162—164. В письме А.И. Турге­неву (октябрь — ноябрь 1835 г.) П.Я. Чаадаев писал: “Вы, между прочим, были неправы, когда определили меня как истинного католика. Я, конечно, не стану отрекаться от своих верований; да, впрочем, мне было бы и не к лицу теперь, когда моя голова начинает покрываться сединой, извращать смысл целой жизни и всех убеждений моих; тем не менее, признаюсь, я не хотел бы, чтобы двери убежища захлопнулись передо мной, когда я постучусь в них в одно прекрасное утро” (Чаадаев П.Я. Полн. собр. соч. и избр. письма: В 2 т. Т.2. М., 1991. С. 100). “Чаадаев никогда не переходил в католичество, — и это была, разумеется, вопиющая непоследовательность” (Гершензон М. П. Чаадаев. Жизнь и мышление. СПб., 1908. С.104).

[5] Вяземский П. А. Записные книжки (1813—1848). М. 1963. С. 306.

[6] Прот. Флоровский Г. Пути русского богословия. Киев, 1991. С.247.

[7] Григорьев А.А. Эстетика и критика. М., 1980. С.217.

[8] Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т. IX. 1956. С. 144.

[9] Пыпин А.Н. История русской литературы. Т. IV. СПб., 1907. С. 557.

[10] Григорьев А.А. С. 233.

[11] Там же. С. 209.

[12] Плеханов Г.В. Избр. филос. произв.: В 5 т. Т. 4. М., 1958. С.750. См. также С.752.

[13] Там же. С.753.

[14] См.: Бакунин М.А. Избр. филос. соч. и письма. М., 1987. С.126.

[15] Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13т. Т. 3. М., 1953. С.247.

[16] Макаровская Г.В. “Философические письма” Чаадаева в оценке Пушкина // Освободительное движение в России. Межвузовский научный сборник. Выпуск 11. Саратов, 1986. С. 23.

[17] Литературное наследство. Т. 16—18. М., 1934. С. 421—442.

[18 Цит. по: Великие реформы в России 1856-1874 /Под ред. Л.Г. Захаровой, Б. Экфлора, Дж. Бунелла. М., 1992. С. 26.

[19] Друзья Пушкина. Переписка. Воспоминания .Дневники: В 2т. Т. 1/ Сост. В.В. Кунин . М., 1986. С. 482.

[20] Пугачев В.В. Пушкин и Чаадаев// Искусство слова. М., 1973. С. 102.

[21] Друзья Пушкина. Переписка. Воспоминания. Дневники: Т. 1. С. 491.

[22] Жихарев М. Петр Яковлевич Чаадаев // «Вестник Европы», 1871. Кн. 7. С. 183.

[23] Летописи государственного литературного музея. Книга первая. Пушкин. М., 1936. С. 502.

[24] Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 17т. Т. 14. С. 100.

[25] Письма П.В. Киреевского к Н.М. Языкову. М.; Л. 1935. С. 43.

[26] Там же. С. 33.

[27] Герцен А.И. Собр. соч.: В 30т. Т. IX. С. 141.

[28] Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 17т. Т. 7. С. 132.

______

Проект Русская Idea осуществляется на общественных началах и нуждается в финансовой поддержке своих читателей. Вы можете помочь проекту следующим образом:

Номер банковской карты – 4817760155791159 (Сбербанк)

Реквизиты банковской карты:

— счет 40817810540012455516

— БИК 044525225

Счет для перевода по системе Paypal — russkayaidea@gmail.com

Яндекс-кошелек — 410015350990956

«Философические письма» — один из первых русских самобытных философско-исторических трактатов. Произведение стало поистине новаторским. В «письмах» анализируются философские и исторические проблемы, проблемы развития русского общества. Выявляется целый ряд исторических закономерностей, которые сопоставляются с русской действительностью, и подвергаются острой критике.

Во время своего путешествия по Европе Чаадаев познакомился с немецкой классической философией, в лице Шеллинга, которая оказала на него сильнейшее влияние. Свои мысли Пётр Яковлевич оформляет в виде писем знакомым, и в случайных записках. А в период 1828-1831 гг. он создает свое важнейшее произведение – «Философические письма» на французском языке. «Раньше предполагали, что письма были написаны некоей г-же Пановой, теперь доказано, что она вовсе не была адресатом. Чаадаев просто избрал эпистолярную форму для изложения своих взглядов, — что было тогда довольно обычно»[1]. Благодаря выбору эпистолярного жанра, теория Чаадаева приобретает вид пламенного обращения к собеседнику, его письма непосредственны и эмоциональны.

В первом письме Чаадаев рассматривает место России по отношению к всеобщему историческому процессу. По его мысли, каждый народ имеет собственную миссию, и призван воплощать в жизнь божественный замысел. Но в России, по мнению Чаадаева, не было периода великих свершений. Вся история России это беспрерывный застой. «Говоря о России, постоянно воображают, будто говорят о таком государстве, как и другие; на самом деле это совсем не так. Россия — целый особый мир, покорный воле, произволению, фантазии одного человека. Именуется ли он Петром или Иваном, не в том дело: во всех случаях одинаково это — олицетворение произвола»[2]. Также Чаадаев полагает, что Россия ошиблась, выбрав Православие. Гораздо предпочтительней, в его глазах, выглядит католицизм.

Это письмо было опубликовано в 1836 году в журнале «Телескоп». Как указывает Чернышевский, в печать письмо попало практически случайно. Станкевич прочел «Письма», и сумел заинтересовать ими Белинского – тогда главного редактора «Телескопа». Общество письмо потрясло. «На первый план выдвигают его оценку России в ее прошлом. Это, конечно, самое известное и, может быть, наиболее яркое и острое из всего, что писал Чаадаев, но его взгляд на Россию совсем не стоит в центре его учения, а, наоборот, является логическим выводом из общих его идей в философии христианства»[3]. У власти письмо вызвало резкое недовольство, из-за выраженного в нем негодования по поводу духовного застоя, препятствующего исполнению предначертанной свыше исторической миссии. Журнал «Телескоп», за эту публикацию, был закрыт, цензор уволен, а Чаадаев, по приказу царя, объявлен сумасшедшим.

Последующие письма были посвящены общим философским проблемам. Второе – необходимости устроить быт в соответствии с душевными устремлениями. Третье – утверждает мысль, что полное лишение свободы есть высшая ступень человеческого совершенства. Четвертое – доказывает, что числа и меры конечны, поэтому Создателя невозможно понять человеческим разумом. Шестое, седьмое и восьмое опять возвращаются к вопросам истории. Но в печать эти письма не вышли.

Чаадаев называл себя религиозным философом. Он признавал наличие Высшего Разума, что дает о себе знать через «провидение». Он был уверен, что основная цель христианства – создать справедливое общество (которое уже создается на Западе). Он писал, что россияне не относятся ни к Востоку, ни к Западу. Россияне – особенный народ. В письме к А.И.Тургеневу Чаадаев писал: «Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе».

Вокруг единственного опубликованного, первого, письма возникли разногласия. Немыслимый ажиотаж, громкие дискуссии вели все мыслящие круги общества. «Это был выстрел, раздавшийся в темную ночь; тонуло ли что и возвещало  свою  гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, — все равно, надобно было проснуться»[4]. Общество разделилось на два лагеря: поддерживающие его идеи Западники и оппонирующие Славянофилы.

В ответ на обвинение в недостатке патриотизма Чаадаев написал, можно сказать, оправдание: «Апология сумасшедшего». Здесь Чаадаев пояснял особенности своего патриотизма. Он был уверен, что Россия должна быть «совестным судом» человеческого духа и общества. Но статья осталась неопубликованной при жизни мыслителя.

Первое «Философическое письмо» так и осталось единственным опубликованным при жизни произведением Чаадаева. Остальные работы философа стали доступными широкому кругу читателей лишь спустя много лет после смерти автора.

---

[1] Зеньковский В.В. «История русской философии»

[2] П.Я.Чаадаев. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 569.

[3] Зеньковский В.В. «История русской философии»

[4] А.И.Герцен «Былое и думы»

Пётр Яко­вле­вич Чаа­да­ев — рус­ский фило­соф, пуб­ли­цист, одна из самых про­ти­во­ре­чи­вых и зага­доч­ных фигур обще­ствен­но-поли­ти­че­ско­го дви­же­ния в импе­ра­тор­ской Рос­сии. Пред­ста­ви­тель древ­не­го дво­рян­ско­го рода, друг декаб­ри­стов, член тай­ных обществ и масон­ских лож, тот самый «това­рищ» Алек­сандра Сер­ге­е­ви­ча Пуш­ки­на, чьё имя по образ­но­му выра­же­нию поэта долж­но было быть напи­са­но «на облом­ках само­вла­стия». Он все­гда шёл сво­им путём, выби­вал­ся из общей колеи, даря празд­ной пуб­ли­ке повод для спле­тен и домыс­лов, и, тем не менее, силь­но вли­ял на умы этой самой пуб­ли­ки. Отка­зы­ва­ясь идти в ногу с мас­са­ми, сли­вать­ся с тол­пой, Пётр Яко­вле­вич, кажет­ся, сде­лал сво­им кре­до зна­ме­ни­тое изре­че­ние из Кни­ги Экклезиаста:

«Видел я все дела, какие дела­ют­ся под солн­цем, и вот, всё — суе­та и том­ле­ние духа!».

VATNIKSTAN рас­ска­зы­ва­ет о жиз­ни рус­ско­го фило­со­фа, кото­рый был объ­яв­лен сума­сшед­шим, но чей един­ствен­ный опуб­ли­ко­ван­ный при жиз­ни труд послу­жил ката­ли­за­то­ром идей­но­го рас­ко­ла запад­ни­ков и сла­вя­но­фи­лов, и зало­жил осно­вы фило­со­фии в нашей стране.

---

Детские и юношеские годы

Родо­слов­ная Пет­ра Яко­вле­ви­ча сули­ла ему бле­стя­щую карье­ру и без­за­бот­ное буду­щее, Чаа­да­е­вы — древ­ний дво­рян­ский род. Его отец, Яков Пет­ро­вич Чаа­да­ев был рус­ским офи­це­ром, мать, Ната­лья Михай­лов­на, доч­ка кня­зя Миха­и­ла Михай­ло­ви­ча Щер­ба­то­ва, авто­ра семи­том­но­го изда­ния «Исто­рии Рос­сий­ской от древ­ней­ших вре­мён». Пётр Яко­вле­вич был вто­рым ребён­ком в семье, его стар­ший брат Миха­ил родил­ся в 1792 году, оба бра­та по семей­ной тра­ди­ции с дет­ских лет чис­ли­лись в лейб-гвар­дии Семё­нов­ский полк. Отно­ше­ния бра­тьев дол­гие годы оста­ва­лись дру­же­ски­ми и тёп­лы­ми, но со вре­ме­нем ста­ли холо­деть. При­чи­ной это­му явля­лись рас­стро­ен­ные денеж­ные дела Пет­ра Яко­вле­ви­ча, реше­ние кото­рых он посто­ян­но воз­ла­гал на Михаила.

К сожа­ле­нию, семей­но­му сча­стью не суж­де­но было слу­чить­ся. Отец Пет­ра Яко­вле­ви­ча умер на сле­ду­ю­щий год после его рож­де­ния, а мать — в 1797 году. Чаа­да­е­ву испол­ни­лось все­го три года. Бра­тьев из Ниже­го­род­ской губер­нии в Моск­ву забра­ла тёт­ка — княж­на Анна Михай­лов­на Щер­ба­то­ва, кото­рая вос­пи­ты­ва­ла маль­чи­ков с мате­рин­ской любо­вью и лас­кой, окру­жив их, как пола­га­ет­ся, огром­ным коли­че­ством нянек и гувер­нё­ров. Фак­ти­че­ским опе­ку­ном бра­тьев стал Дмит­рий Михай­ло­вич Щер­ба­тов. Его сын, Иван Щер­ба­тов, в буду­щем ста­нет чле­ном Сою­за бла­го­ден­ствия, а после вос­ста­ния Семё­нов­ско­го пол­ка в 1820 году будет аре­сто­ван по подо­зре­нию в орга­ни­за­ции бун­та, раз­жа­ло­ван в сол­да­ты и отправ­лен на Кав­каз, где в 1829 году погибнет.

В доме Щер­ба­то­вых Чаа­да­ев полу­чил бле­стя­щее свет­ское обра­зо­ва­ние. Сре­ди его учи­те­лей были декан фило­соф­ско­го факуль­те­та Мос­ков­ско­го уни­вер­си­те­та про­фес­сор Пётр Ива­но­вич Стра­хов, гума­ни­та­рий и биб­лио­граф про­фес­сор Иоган Буле, про­фес­сор поли­ти­че­ских наук Хри­сти­ан Авгу­сто­вич Шлё­цер, про­фес­сор нату­раль­ной исто­рии Гри­го­рий Ива­но­вич Фишер[simple_tooltip content=‘Тарасов Б. Н. Моло­дой Чаа­да­ев: кни­ги и учи­те­ля // Аль­ма­нах биб­лио­фи­ла. М.: Кни­га, 1985. – 256 с.’]*[/simple_tooltip]. Пётр Яко­вле­вич вла­дел евро­пей­ски­ми язы­ка­ми и мог читать в ори­ги­на­ле про­из­ве­де­ния древ­них авто­ров на гре­че­ском и латыни.

Уже в юные годы Чаа­да­ев отли­чал­ся от сверст­ни­ков боль­шей серьёз­но­стью и само­сто­я­тель­но­стью. Миха­ил Ива­но­вич Жиха­рёв, даль­ний род­ствен­ник и био­граф Пет­ра Яко­вле­ви­ча, так опи­шет его в юные годы:

«…моло­дой Чаа­да­ев, по сво­е­му рож­де­нию и состо­я­нию имев­ший пра­во занять место и стать твёр­дою ногою как рав­ный меж­ду рав­ны­ми, силою осо­бен­но­стей сво­ей изобиль­но и раз­но­об­раз­но ода­рён­ной при­хот­ли­вой нату­ры немед­лен­но поме­стил­ся как меж­ду рав­ны­ми первый»[simple_tooltip content=‘Жихарёв М. И. Доклад­ная запис­ка потом­ству о Пет­ре Яко­вле­ви­че Чаа­да­е­ве // Рус­ское обще­ство 30‑х годов XIX в. Мему­а­ры совре­мен­ни­ков. М.: Изд-во МГУ, 1989. – 446 с.’]*[/simple_tooltip]

Несмот­ря на всю свет­скость и пыш­ность обра­за жиз­ни в юно­сти, Пётр Яко­вле­вич был не по годам умён. Уже в под­рост­ко­вом воз­расте он увлёк­ся соби­ра­ни­ем биб­лио­те­ки, что поз­во­ли­ло быст­ро обре­сти попу­ляр­ность сре­ди мос­ков­ских буки­ни­стов и обза­ве­стись свя­зя­ми с зару­беж­ны­ми книготорговцами[simple_tooltip content=‘Лебедев А. А. Чаа­да­ев. М.: Мол. гвар­дия, 1965. – 270 с.’]*[/simple_tooltip]. У это­го юно­ши име­лись ред­чай­шие экзем­пля­ры и, веро­ят­но, кни­ги, запре­щён­ные цар­ской цензурой.

В 1808 году Пётр, Миха­ил и их дво­ю­род­ный брат Иван были при­ня­ты в Мос­ков­ский уни­вер­си­тет. Чаа­да­е­ву на момент поступ­ле­ния испол­ни­лось 14 лет. В уни­вер­си­тет­ские годы Пётр Яко­вле­вич заво­дит друж­бу с Алек­сан­дром Гри­бо­едо­вым, Ива­ном Сне­ги­рё­вым, Нико­ла­ем Тур­ге­не­вым, Миха­и­лом Мура­вьё­вым, Ива­ном Якуш­ки­ным и мно­ги­ми дру­ги­ми зна­ме­ни­ты­ми дея­те­ля­ми XIX века. Достой­ный пре­по­да­ва­тель­ский состав, атмо­сфе­ра това­ри­ще­ства и либе­раль­ные начи­на­ния Алек­сандра I сти­му­ли­ро­ва­ли моло­дых людей к заня­ти­ям нау­ка­ми, все­ля­ли надеж­ду на пре­крас­ное буду­щее. Это было вре­мя, когда сту­ден­че­ские круж­ки не были тай­ны­ми. Мно­гие из уни­вер­си­тет­ско­го окру­же­ния Чаа­да­е­ва оста­нут­ся ему дру­зья­ми на всю жизнь.

---

Карьерные взлёты и падения

После уни­вер­си­те­та Чаа­да­е­ва жда­ла воен­ная служ­ба. Он вме­сте с бра­том в 1811 году всту­пил лейб-пра­пор­щи­ком в Семё­нов­ский полк, в кото­ром так­же слу­жи­ли их неко­то­рые уни­вер­си­тет­ские това­ри­щи. В Семё­нов­ском пол­ку Пётр Яко­вле­вич про­вёл всю Оте­че­ствен­ную вой­ну 1812 года, участ­во­вал в клю­че­вых сра­же­ни­ях, дошёл до Пари­жа, был награждён.

Воен­ная карье­ра Чаа­да­е­ва шла стре­ми­тель­но вверх, его бле­стя­щая репу­та­ция в обще­стве это­му рас­по­ла­га­ла. В 1817 году он был назна­чен адъ­ютан­том коман­ди­ра гвар­дей­ско­го кор­пу­са гене­рал-адъ­ютан­та Илла­ри­о­на Васи­лье­ви­ча Василь­чи­ко­ва. Нача­ли ходить слу­хи, что сам импе­ра­тор Алек­сандр I хочет про­из­ве­сти моло­до­го офи­це­ра в свои адъ­ютан­ты. Всё тот же Миха­ил Жиха­рёв писал:

«Храб­рый обстре­лян­ный офи­цер, испы­тан­ный в трёх испо­лин­ских похо­дах, без­уко­риз­нен­но бла­го­род­ный, чест­ный и любез­ный в част­ных отно­ше­ни­ях, он не имел при­чи­ны не поль­зо­вать­ся глу­бо­ки­ми, без­услов­ны­ми ува­же­ни­ем и при­вя­зан­но­стью това­ри­щей и начальства»[simple_tooltip content=‘Жихарёв М. И. Доклад­ная запис­ка потом­ству о Пет­ре Яко­вле­ви­че Чаа­да­е­ве // Рус­ское обще­ство 30‑х годов XIX в. Мему­а­ры совре­мен­ни­ков. М.: Изд-во МГУ, 1989. – 446 с.’]*[/simple_tooltip].

Одна­ко судь­ба сло­жи­лась ина­че. В октяб­ре 1820 года взбун­то­вал­ся 1‑й бата­льон лейб-гвар­дии Семё­нов­ско­го пол­ка. Василь­чи­ков отправ­ля­ет Чаа­да­е­ва для подроб­но­го докла­да к импе­ра­то­ру в Троп­пау, где тот нахо­дил­ся на кон­грес­се. Через пол­то­ра меся­ца после этой поезд­ки Пётр Яко­вле­вич подал в отстав­ку и при­ка­зом от 21 фев­ра­ля 1821 года был уво­лен от служ­бы без обыч­но­го в таких слу­ча­ях про­из­вод­ства в сле­ду­ю­щий чин. Эта исто­рия, как и мно­гие пово­ро­ты био­гра­фии Чаа­да­е­ва, быст­ро оброс­ла сплет­ня­ми и леген­да­ми. Небы­ли­цы, буд­то бы Пётр Яко­вле­вич опоз­дал на при­ём из-за дол­гих при­го­тов­ле­ний или что он хотел очер­нить това­ри­щей из пол­ка, в кото­ром ранее слу­жил, пере­хо­ди­ли из уст в уста. Потре­бо­ва­лось нема­ло вре­ме­ни, что­бы иссле­до­ва­те­ли и био­гра­фы эти небы­ли­цы опро­верг­ли. Одна­ко и окон­ча­тель­но рас­крыть тай­ну до сих пор нико­му не удалось.

В этой исто­рии при­ме­ча­тель­ны два пись­ма. Пер­вое Пётр Яко­вле­вич напи­сал бра­ту Миха­и­лу 25 мар­та 1820 года. При­ве­дём нача­ло письма:

«Спе­шу сооб­щить вам, что вы уво­ле­ны в отстав­ку… Итак, вы сво­бод­ны, весь­ма зави­дую вашей судь­бе и воис­ти­ну желаю толь­ко одно­го: воз­мож­но поско­рее ока­зать­ся в том же поло­же­нии. Если бы я подал про­ше­ние об уволь­не­нии в насто­я­щую мину­ту, то это зна­чи­ло бы про­сить о мило­сти; быть может, мне и ока­за­ли бы её, но как решить­ся на прось­бу, когда не име­ешь на это право?»[simple_tooltip content=‘Чаадаев П. Я. Избран­ные сочи­не­ния и пись­ма / Сост., вступ. ст. и при­меч. В. Ю. Проску­ри­ной. М.: Прав­да, 1991. – 560 с. ’]*[/simple_tooltip].

Вто­рое пись­мо Чаа­да­ев отпра­вил сво­ей тёт­ке Анне Михай­ловне Щер­ба­то­вой 2 янва­ря 1821 года. В нём он опи­сы­ва­ет сло­жив­шу­ю­ся ситу­а­цию, упо­ми­на­ет о лож­ных слу­хах, гово­рит о пре­зре­нии к Василь­чи­ко­ву. При­ве­дём неболь­шой, но при­ме­ча­тель­ный отрывок:

«…Я нашёл более забав­ным пре­зреть эту милость, чем полу­чить её. Меня забав­ля­ло выка­зы­вать моё пре­зре­ние людям, кото­рые всех презирают…»[simple_tooltip content=‘Чаадаев П. Я. Избран­ные сочи­не­ния и пись­ма / Сост., вступ. ст. и при­меч. В. Ю. Проску­ри­ной. М.: Прав­да, 1991. – 560 с. ’]*[/simple_tooltip].

Извест­но, что пись­мо Щер­ба­то­вой было пере­хва­че­но вла­стя­ми. Либе­раль­ным уто­пи­ям при­шёл конец, в Евро­пе под покро­ви­тель­ством Свя­щен­но­го сою­за про­цве­та­ла реак­ция. На этом воен­ная и госу­дар­ствен­ная карье­ра пер­спек­тив­но­го моло­до­го чело­ве­ка обры­ва­ет­ся, начи­на­ет­ся новая стра­ни­ца в жиз­ни Чаа­да­е­ва, уже с дру­ги­ми взлё­та­ми и падениями.

---

От дендизма к декабризму

Все совре­мен­ни­ки Чаа­да­е­ва, вспо­ми­ная о нём, схо­дят­ся в одном — Пётр Яко­вле­вич был необы­чай­ной внеш­но­сти и умел утон­чён­но оде­вать­ся. Он был насто­я­щим ден­ди в эпо­ху, когда за костю­мом и мане­ра­ми скры­вал­ся недо­ступ­ный для глаз смысл, а ден­дизм имел окрас­ку роман­ти­че­ско­го бун­тар­ства. Сво­им костю­мом Чаа­да­ев выска­зы­вал про­тест свет­ско­му обще­ству, пре­зре­ние его пра­ви­лам пове­де­ния, свою отстра­нён­ность и индивидуальность[simple_tooltip content=‘Лотман Ю. М. Бесе­ды о рус­ской куль­ту­ре. ]*[/simple_tooltip]. Экс­тра­ва­гант­ность его пове­де­ния заклю­ча­лась в том, что он оде­вал­ся и вёл себя никак все. Вме­сто пыш­ных доро­гих наря­дов — про­стой, но утон­чён­ный костюм. Вме­сто празд­но­го вре­мя­пре­про­вож­де­ния в обще­стве — отстра­нён­ное наблю­де­ние. Совре­мен­ник фило­со­фа гово­рил о нём:

«…от осталь­ных людей отли­чал­ся необык­но­вен­ной нрав­ствен­но-духов­ной воз­бу­ди­тель­но­стью… Его раз­го­вор и даже одно его при­сут­ствие, дей­ство­ва­ли на дру­гих, как дей­ству­ет шпо­ра на бла­го­род­ную лошадь. При нём как-то нель­зя, нелов­ко было отда­вать­ся еже­днев­ной пош­ло­сти. При его появ­ле­нии вся­кий как-то неволь­но нрав­ствен­но и умствен­но осмат­ри­вал­ся, при­би­рал­ся и охорашивался»[simple_tooltip content=‘Лебедев А. А. Чаа­да­ев. М.: Мол. гвар­дия, 1965. – 270 с.’]*[/simple_tooltip].

Чаа­да­ев позна­ко­мил­ся с Пуш­ки­ным в доме у Карам­зи­на в 1816 году. Фило­соф про­из­во­дил на юно­го поэта силь­ное впе­чат­ле­ние, меж­ду ними завя­за­лась друж­ба. Что­бы пере­дать при­стра­стия Евге­ния Оне­ги­на к моде, Алек­сандр Сер­ге­е­вич напишет:

«Вто­рой Чада­ев, мой Евгений…».

А образ само­го Пет­ра Яко­вле­ви­ча поэт точ­но выра­зил в сти­хо­тво­ре­нии «к порт­ре­ту Чаа­да­е­ва»: «Он в Риме был бы Брут, в Афи­нах Периклес…»[simple_tooltip content=‘Лотман Ю. М. Бесе­ды о рус­ской культуре.’]*[/simple_tooltip]

Свой образ Пётр Яко­вле­вич под­твер­ждал дей­стви­я­ми. В нача­ле XIX века в Рос­сии были попу­ляр­ны масон­ские ложи, кото­рые сов­ме­ща­ли в себе чер­ты ари­сто­кра­ти­че­ско­го клу­ба и тай­но­го обще­ства, а так­же декла­ри­ро­ва­ли идеи все­мир­но­го духов­но­го брат­ства и нрав­ствен­но­го само­со­вер­шен­ство­ва­ния личности[simple_tooltip content=‘Лебедев А. А. Чаа­да­ев. М.: Мол. гвар­дия, 1965. – 270 с.’]*[/simple_tooltip]. Чаа­да­ев серьёз­но увлёк­ся масон­ством. В 1814 году в Кра­ко­ве он был при­нят в масон­скую ложу «Соеди­нён­ных дру­зей», был чле­ном ложи «Дру­зей Севе­ра» (блю­сти­тель и деле­гат в «Аст­рее»), а в 1826 году носил знак 8‑й сте­пе­ни «Тай­ных белых бра­тьев ложи Иоанна»[simple_tooltip content=‘Чаадаев П. Я. Избран­ные сочи­не­ния и пись­ма / Сост., вступ. ст. и при­меч. В. Ю. Проску­ри­ной. М.: Прав­да, 1991. – 560 с. ’]*[/simple_tooltip].

Не мог Чаа­да­ев прой­ти и мимо фор­ми­ро­вав­ших­ся тогда поли­ти­че­ских тай­ных обществ, орга­ни­за­то­ра­ми и актив­ны­ми участ­ни­ка­ми кото­рых были его дру­зья ещё с уни­вер­си­тет­ских лет. В 1819 году он всту­пит в «Союз бла­го­ден­ствия», а после его роспус­ка по реко­мен­да­ции Ива­на Якуш­ки­на ста­нет чле­ном Север­но­го тай­но­го обще­ства. Одна­ко актив­но­го уча­стия в дея­тель­но­сти декаб­ри­стов Чаа­да­ев не при­нял. Воз­мож­но, его оттал­ки­ва­ли мето­ды более ради­каль­ной части обще­ства, а воз­мож­но, он уже пони­мал безыс­ход­ность их поло­же­ния и невоз­мож­ность вопло­ще­ния ими про­грес­сив­ных идей. Так или ина­че, в 1823 году Пётр Яко­вле­вич уез­жа­ет за гра­ни­цу, убеж­дая всех сво­их род­ствен­ни­ков и дру­зей, что не вер­нёт­ся в Рос­сию. Тогда он ещё не подо­зре­вал, что через два года про­изой­дёт тра­ге­дия, его дру­зья решат­ся на вос­ста­ние, а он вой­дёт в исто­рию как один из «декаб­ри­стов без декабря».

---

«Этот был там, он видел — и вернулся»

С 1823 по 1826 годы Пётр Яко­вле­вич Чаа­да­ев путе­ше­ству­ет по Евро­пе. Он моти­ви­ру­ет отъ­езд состо­я­ни­ем здо­ро­вья и потреб­но­стью в лече­нии. Конеч­ной оста­нов­кой выби­ра­ет Швей­ца­рию. Одна­ко с само­го нача­ла отъ­ез­да его пла­ны посто­ян­но меня­ют­ся, быст­ро начи­на­ет ощу­щать­ся нехват­ка денег, и тянет домой. За годы пре­бы­ва­ния на Запа­де Чаа­да­ев побы­ва­ет в Англии, Фран­ции, Швей­ца­рии, Ита­лии и Германии.

В 1826 году он воз­вра­ща­ет­ся. В Брест-Литов­ске его аре­сто­вы­ва­ют по при­ка­зу Кон­стан­ти­на Пав­ло­ви­ча, кото­рый сра­зу доло­жил об этом Нико­лаю I. Чаа­да­е­ва подо­зре­ва­ли в при­част­но­сти к декаб­ри­стам, изъ­яли бума­ги и кни­ги. 26 авгу­ста с Пет­ра Яко­вле­ви­ча по пове­ле­нию Нико­лая I был снят подроб­ный допрос, взя­та под­пис­ка о неуча­стии в любых тай­ных обще­ствах. Через 40 дней его отпустили.

Уже во вре­мя путе­ше­ствия в пись­мах к бра­ту про­сле­жи­ва­ет­ся осо­бое вни­ма­ние к рели­ги­оз­ным вопро­сам Чаа­да­е­ва. В днев­ни­ке Ана­ста­сии Якуш­ки­ной за октябрь 1827 года есть запись о фило­со­фе той поры:

«…он чрез­вы­чай­но экзаль­ти­ро­ван и весь про­пи­тан духом свя­то­сти… Еже­ми­нут­но он закры­ва­ет себе лицо, выпрям­ля­ет­ся, не слы­шит того, что ему гово­рят, а потом, как бы по вдох­но­ве­нию начи­на­ет говорить»[simple_tooltip content=‘4. Чаа­да­ев П. Я. Избран­ные сочи­не­ния и пись­ма / Сост., вступ. ст. и при­меч. В. Ю. Проску­ри­ной. М.: Прав­да, 1991. – 560 с. ’]*[/simple_tooltip].

Пётр Чаа­да­ев посе­ля­ет­ся в под­мос­ков­ной деревне сво­ей тёт­ки в Дмит­ров­ском уез­де. Живёт уеди­нён­но, необ­щи­тель­но, мно­го чита­ет, обду­мы­ва­ет резуль­та­ты путе­ше­ствия, посте­пен­но зна­ко­мит­ся со сло­жив­шей­ся ситу­а­ци­ей в Рос­сии. За ним уста­но­ви­ли посто­ян­ный тай­ный поли­цей­ский надзор.

В 34 года, в 1828 году Пётр Яко­вле­вич начи­на­ет писать пер­вое «Фило­со­фи­че­ское пись­мо» — а уже в 1831 году закан­чи­ва­ет труд всей сво­ей жиз­ни. Руко­пи­си «Фило­со­фи­че­ских писем» начи­на­ют ходить по рукам в рус­ском обра­зо­ван­ном обще­стве в Рос­сии и за рубе­жом. В это же вре­мя он воз­вра­ща­ет­ся в Моск­ву и посе­ля­ет­ся в доме Лева­шё­вых на Новой Бас­ман­ной, где оста­нет­ся до кон­ца жизни.

«Под коло­ко­ла­ми ста­ро­го Крем­ля, в самом серд­це рус­ско­го оте­че­ства, в „веч­ном горо­де“ Рос­сии, в вели­кой исто­ри­че­ской, живо­пис­ной, столь­ко ему зна­ко­мой, столь­ко им изу­чен­ной, столь­ко ему доро­гой и столь­ко им люби­мой Москве было ему суж­де­но впи­сать своё имя в стра­ни­цы исто­рии, вку­сить от сла­до­сти зна­ме­ни­то­сти и от горе­чи гонения…»[simple_tooltip content=‘2. Жиха­рёв М. И. Доклад­ная запис­ка потом­ству о Пет­ре Яко­вле­ви­че Чаа­да­е­ве // Рус­ское обще­ство 30‑х годов XIX в. Мему­а­ры совре­мен­ни­ков. М.: Изд-во МГУ, 1989. – 446 с.’]*[/simple_tooltip].

С момен­та посе­ле­ния Пет­ра Яко­вле­ви­ча на Новой Бас­ман­ной пре­кра­ща­ет­ся затвор­ни­че­ская жизнь, он начи­на­ет выхо­дить в свет и заме­ча­ет, что инте­рес к его пер­соне не про­пал. Раз в неде­лю, по так назы­ва­е­мым «поне­дель­ни­кам», он соби­ра­ет у себя в обвет­ша­лом фли­ге­ле пред­ста­ви­те­лей мыс­ля­щей Рос­сии, ведёт бесе­ды о рели­гии, фило­со­фии и исто­рии. Со вре­ме­нем к Пет­ру Яко­вле­ви­чу при­жи­ва­ет­ся про­зви­ще «бас­ман­ный философ».

«Кто бы ни про­ез­жал через город из людей заме­ча­тель­ных, дав­ний зна­ко­мец посе­щал его, незна­ко­мый спе­шил с ним позна­ко­мить­ся. Кюстин, Могень, Мар­мье, Сир­кур, Мери­ме, Лист, Бер­ли­оз, Гак­ст­гау­зен — все у него перебывали»[simple_tooltip content=‘4. Чаа­да­ев П. Я. Избран­ные сочи­не­ния и пись­ма / Сост., вступ. ст. и при­меч. В. Ю. Проску­ри­ной. М.: Прав­да, 1991. – 560 с. ’]*[/simple_tooltip].

Рус­ский поэт и эссе­ист Осип Ман­дель­штам точ­но под­ме­тил при­чи­ну попу­ляр­но­сти фигу­ры Чаадаева:

«Чаа­да­ев был пер­вым рус­ским, в самом деле идей­но побы­вав­шим на Запа­де и нашед­шим доро­гу обрат­но. Совре­мен­ни­ки это инстинк­тив­но чув­ство­ва­ли и страш­но цени­ли при­сут­ствие сре­ди них Чаа­да­е­ва. На него мог­ли пока­зы­вать с суе­вер­ным ува­же­ни­ем, как неко­гда на Дан­та: „Этот был там, он видел — и вернулся“»[simple_tooltip content=‘Мандельштам О. Э. Пётр Чаадаев.’]*[/simple_tooltip].

Денеж­ное поло­же­ние Пет­ра Яко­вле­ви­ча ухуд­ша­ет­ся, он пыта­ет­ся вер­нуть­ся на госу­дар­ствен­ную служ­бу, пишет пись­ма Василь­чи­ко­ву, Бен­кен­дор­фу и даже Нико­лаю I, пред­ла­га­ет свою кан­ди­да­ту­ру на пост мини­стра про­све­ще­ния, но отка­зы­ва­ет­ся от долж­но­сти в мини­стер­стве финансов.

Заслу­жив извест­ность непе­ча­та­ю­ще­го­ся, но очень талант­ли­во­го и умно­го писа­те­ля, Пётр Яко­вле­вич стре­мит­ся обна­ро­до­вать свои «Пись­ма», что ока­зы­ва­ет­ся нелег­ко, в стране цен­зу­ра. В 1835 году он пишет Пет­ру Вяземскому:

«Я доста­точ­но лег­ко опуб­ли­ко­вал бы это сочи­не­ние за гра­ни­цей, но думаю, что для дости­же­ния необ­хо­ди­мо­го резуль­та­та опре­де­лён­ные идеи долж­ны исхо­дить из нашей страны…»[simple_tooltip content=‘4. Чаа­да­ев П. Я. Избран­ные сочи­не­ния и пись­ма / Сост., вступ. ст. и при­меч. В. Ю. Проску­ри­ной. М.: Прав­да, 1991. – 560 с. ’]*[/simple_tooltip]

В стрем­ле­нии опуб­ли­ко­вать­ся Чаа­да­е­ву помо­га­ют мно­гие его дру­зья. В том чис­ле и Алек­сандр Сер­ге­е­вич Пушкин.

Нако­нец, в 1836 году в жур­на­ле «Теле­скоп», в 15‑м номе­ре выхо­дит ста­тья под назва­ни­ем: «Фило­со­фи­че­ские пись­ма к г‑же ***. Пись­мо 1‑ое». Ста­тья была не под­пи­са­на. Вме­сто под­пи­си зна­чи­лось: «Некро­по­лис. 1829 г., декаб­ря 17». В редак­ци­он­ном при­ме­ча­нии гово­ри­лось, что пись­ма пере­ве­де­ны с фран­цуз­ско­го язы­ка, что напи­са­ны они нашим сооте­че­ствен­ни­ком, и что «ряд их состав­ля­ет целое, про­ник­ну­тое одним духом, раз­ви­ва­ю­щее одну глав­ную мысль». Пред­по­ла­га­лось опуб­ли­ко­вать и дру­гие «Пись­ма».

Реак­ция не заста­ви­ла себя дол­го ждать. Пуб­ли­ка­ция ста­тьи вызва­ла небы­ва­лый скан­дал. «Некро­по­лис», то есть мёрт­вый город, с кото­рым Чаа­да­ев срав­нил Моск­ву, как-то рез­ко ожи­вил­ся, вос­крес или «вспрял ото сна». По это­му пово­ду австрий­ский посол граф Фикель­мон в сво­ём доне­се­нии канц­ле­ру Мит­тер­ни­ху сообщал:

«Оно (пись­мо) упа­ло, как бом­ба, посре­ди рус­ско­го тще­сла­вия и тех начал рели­ги­оз­но­го и поли­ти­че­ско­го пер­вен­ства, к кото­рым весь­ма склон­ны в столице»[simple_tooltip content=‘4. Чаа­да­ев П. Я. Избран­ные сочи­не­ния и пись­ма / Сост., вступ. ст. и при­меч. В. Ю. Проску­ри­ной. М.: Прав­да, 1991. – 560 с. ’]*[/simple_tooltip].

Ста­тья дошла и до Нико­лая I, кото­рый, озна­ко­мив­шись с ней, заключил:

«Про­чи­тав ста­тью, нахо­жу, что содер­жа­ние оной — смесь дерз­кой бес­смыс­ли­цы, достой­ной ума­ли­шён­но­го: это мы узна­ём непре­мен­но, но не изви­ни­тель­ны ни редак­тор, ни цензор»[simple_tooltip content=‘Лебедев А. А. Чаа­да­ев. М.: Мол. гвар­дия, 1965. – 270 с.’]*[/simple_tooltip].

Это был пер­вый дерз­кий посту­пок после вос­ста­ния декаб­ри­стов, исхо­дя­щий от дво­рян­ской сре­ды, импе­ра­тор почув­ство­вал угро­зу прав­ле­нию. Жур­нал был запре­щён, его изда­те­ля, Нико­лая Надеж­ди­на сосла­ли в Усть-Сысольск, затем в Волог­ду, цен­зо­ра, про­пу­стив­ше­го ста­тью, Алек­сея Васи­лье­ви­ча Бол­ды­ре­ва отстра­ни­ли от долж­но­сти. Пет­ра Яко­вле­ви­ча Чаа­да­е­ва объ­яви­ли сума­сшед­шим, за ним был уста­нов­лен домаш­ний меди­цин­ский над­зор, про­дол­жав­ший­ся год. Как-либо обсуж­дать, и даже кри­ти­ко­вать ста­тью офи­ци­аль­но, было запрещено[simple_tooltip content=‘В. Логи­нов. Исто­рия закры­тия жур­на­ла Н. М. Надеж­ди­на «Телескоп».’]*[/simple_tooltip].

Основ­ные идеи ста­тьи шли враз­рез с госу­дар­ствен­ной идео­ло­ги­ей «Пра­во­сла­вие, само­дер­жа­вие, народ­ность». Пётр Яко­вле­вич выска­зал мысль о том, что весь путь исто­рии Рос­сии не укла­ды­ва­ет­ся в фило­соф­ские моде­ли — одни фак­ты про­ти­во­ре­чат дру­гим. Прой­дя свой путь, Рос­сия ещё нахо­дит­ся в состо­я­нии зарож­де­ния цивилизации:

«Наблю­дая нас, мож­но ска­зать, что здесь све­дён на нет все­об­щий закон человечества»[simple_tooltip content=‘Чаадаев П. Я. Избран­ные сочи­не­ния и пись­ма / Сост., вступ. ст. и при­меч. В. Ю. Проску­ри­ной. М.: Прав­да, 1991. – 560 с. ’]*[/simple_tooltip].

Таким обра­зом, Пётр Яко­вле­вич пока­зы­ва­ет, что Рос­сии отде­ле­на от «все­мир­но­го вос­пи­та­ния чело­ве­че­ско­го рода» и пре­бы­ва­ет в состо­я­нии духов­но­го застоя, посто­ян­но мечась меж­ду Запа­дом и Восто­ком. В дру­гом месте фило­соф пишет:

«Пер­вые наши годы, про­тёк­шие в непо­движ­ной дико­сти, не оста­ви­ли ника­ко­го сле­да в нашем созна­нии, и нет в нас ниче­го лич­но нам при­су­ще­го, на что мог­ла бы опе­реть­ся наша мысль; выде­лен­ные по стран­ной воле судь­бы из все­об­ще­го дви­же­ния чело­ве­че­ства, не вос­при­ня­ли мы и тра­ди­ци­он­ных идей чело­ве­че­ско­го рода»[simple_tooltip content=‘Чаадаев П. Я. Избран­ные сочи­не­ния и пись­ма / Сост., вступ. ст. и при­меч. В. Ю. Проску­ри­ной. М.: Прав­да, 1991. – 560 с. ’]*[/simple_tooltip]

По мне­нию Чаа­да­е­ва, выход из это­го веч­но­го пре­бы­ва­ния в тем­но­те заклю­ча­ет­ся в рели­ги­оз­ном сли­я­нии с Запа­дом, то есть уста­нов­ле­нии духов­но­го еди­не­ния, Цар­ства Божье­го на земле.

Госу­дар­ствен­ные вер­хи есте­ствен­но усмот­ре­ли в иде­ях Чаа­да­е­ва «анти­па­три­о­тизм», «пре­кло­не­ние перед Запа­дом». Одна­ко Пётр Яко­вле­вич пред­ло­жил обще­ству само­кри­ти­ку, «пат­ри­о­тизм с откры­ты­ми гла­за­ми», то, что поз­же Миха­ил Юрье­вич Лер­мон­тов выра­зит в стихах:

Люб­лю отчиз­ну я, но стран­ною любовью!
Не побе­дит её рас­су­док мой.
Ни сла­ва, куп­лен­ная кровью,
Ни пол­ный гор­до­го дове­рия покой,
Ни тём­ной ста­ри­ны завет­ные преданья
Не шеве­лят во мне отрад­но­го мечтанья…

Пуб­ли­ка­ция «Пись­ма» ожи­ви­ла обще­ствен­но-поли­ти­че­ские дви­же­ния, ста­ла отправ­ной точ­кой рас­ко­ла интел­ли­ген­ции на запад­ни­ков и сла­вя­но­фи­лов. Чаа­да­ев стал глав­ным оппо­зи­ци­о­не­ром. Как заме­тил Алек­сандр Ива­но­вич Герцен:

«Насколь­ко власть „безум­но­го“… Чаа­да­е­ва была при­зна­на, настоль­ко „безум­ная власть“ Нико­лая Пав­ло­ви­ча была уменьшена»[simple_tooltip content=‘Лебедев А. А. Чаа­да­ев. М.: Мол. гвар­дия, 1965. – 270 с.’]*[/simple_tooltip]

В 1837 году Пётр Яко­вле­вич напи­шет «Апо­ло­гию сума­сшед­ше­го», рабо­та не будет напе­ча­та­на при жиз­ни авто­ра. Толь­ко в 1860 году Миха­ил Жиха­рёв пере­даст руко­пись «Апо­ло­гии» Нико­лаю Чер­ны­шев­ско­му, кото­рый опуб­ли­ку­ет ста­тью в жур­на­ле «Совре­мен­ник». В этом тру­де фило­соф довёл до кон­ца основ­ные идеи «Писем», попы­тал­ся сгла­дить ост­рые углы воз­ник­шей поле­ми­ки и объ­яс­нить свою «стран­ную» любовь к Родине.

Пётр Яко­вле­вич Чаа­да­ев уйдёт из жиз­ни в 1856 году. До кон­ца дней к нему будут ходить на Бас­ман­ную, его духов­ное и идей­ное вли­я­ние при­зна­ют такие обще­ствен­но-поли­ти­че­ские дея­те­ли 1860–1870‑х годов как Гер­цен, Белин­ский и Чер­ны­шев­ский. О нём все­гда с ува­же­ни­ем будет гово­рить идей­ный про­тив­ник, осно­во­по­лож­ник сла­вя­но­филь­ства Алек­сей Хомя­ков. Одна­ко его «Фило­со­фи­че­ские пись­ма» ещё дол­гое вре­мя будут запре­ще­ны к пуб­ли­ка­ции в Рос­сии. Ситу­а­ция пере­ме­нит­ся толь­ко с нача­лом XX века

За несколь­ко лет до смер­ти Чаа­да­ев напи­сал, что биб­лио­те­ка — «луч­шая часть» его наслед­ства, не подо­зре­вая, что его идеи и мыс­ли будут доступ­ны потом­кам и вне­сут огром­ный вклад в фор­ми­ро­ва­ние рус­ской фило­со­фии и раз­ви­тие обще­ствен­но-поли­ти­че­ской мыс­ли во вто­рой поло­вине XIX века. В 1915 году Осип Ман­дель­штам о зна­че­нии фигу­ры Пет­ра Яко­вле­ви­ча напишет:

«След, остав­лен­ный Чаа­да­е­вым в созна­нии рус­ско­го обще­ства, — такой глу­бо­кий и неиз­гла­ди­мый, что неволь­но воз­ни­ка­ет вопрос: уж не алма­зом ли про­ве­дён он по стеклу?»[simple_tooltip content=‘6. Ман­дель­штам О. Э. Пётр Чаадаев.’]*[/simple_tooltip]

---

Читай­те так­же наш мате­ри­ал «„Былое и думы“ Гер­це­на. Роман­ти­че­ский герой под при­смот­ром III отделения».