РАССКАЗЫ ИЗ БЕСЕДКИ
ДЕРЕВЕНСКАЯ ИСТОРИЯ
Помню, я как раз перешла на пятый курс, и это были
мои последние летние студенческие каникулы. Первый месяц, как всегда, решила
провести у бабушки. Несмотря на то, что она жила в городе, в её старом
деревянном доме царил почти деревенский дух. Именно поэтому на вопрос студенческих
друзей: «куда поедешь?», я в шутку отвечала, что еду в деревню к бабушке.
Что
сохраняло в доме упомянутый деревенский дух, то это, прежде всего, огромных
размеров печь, занимавшая большую часть кухни. И хотя в
основном бабуля готовила на газовой плите, всякий раз, когда я приезжала, всё
стряпалось в русской печи. По-хорошему, её давно бы нужно было снести. Но
бабушка не хотела затеваться с перестройкой, так как всё надеялась, что дом
вот-вот снесут, а её переселят в
благоустроенную квартиру, где будет горячая вода, ванная и плита без
громоздкого баллона, газ в котором обязательно должен заканчиваться в самое
неподходящее время.
Правда,
это «вот-вот» длилось уже лет десять, с тех самых пор, как вокруг вырос новый
микрорайон, в котором девяти- и
двенадцатиэтажные здания казались бетонными великанами рядом с несколькими старыми
деревянными постройками, сохранившимися здесь с конца позапрошлого века.
Казалось, местные власти давно забыли и о своих обещаниях, и об этих долгожителях
– полуразвалившихся избах, и о доживающих в них свой век стариках.
Некогда
дома, подобные бабушкиному, стояли на
приличном расстоянии от узкой мощёной булыжником улочки. По ней начинался въезд
в такой же старинный, как сама улочка
город, появившийся здесь в средние века.
Жилые
дома всегда здесь строились вдали от улицы. Нередко от улочки постройки отделялись
роскошными фруктовыми садами и привычными для этих мест палисадниками с
кустарниками сирени, жасмина и шиповника.
Окраина, где родились и жили мои предки, стали похожи на настоящий современный
город лишь после второй мировой, когда она стала активно отстраиваться,
разрастаясь буквально на глазах. Увеличивался не только сам город, расширялись
его улочки, по которым раньше с трудом разъезжались две повозки, запряженные
лошадьми. Многие из старых узких улиц превратились позднее в
респектабельные проспекты и бульвары.
Чтобы
расширить улицу, безжалостно выкорчевали
сады и уничтожили все цветущие кустарники, а убогие деревянные фасады старых
домишек прятали от посторонних глаз за чередой новомодных магазинов. Как говорится в
русской пословице, с глаз долой – из сердца вон. Вот и перестали сердца у
больших городских начальников болеть за судьбы деревянных развалюх и их
обитателей. А может, и не болели
никогда…
Надо
сказать, что бабушкин дом, несмотря на возраст, оставался довольно крепким. И,
если снаружи он выглядел неказистым, внутри был очень уютным. Две больших
комнаты смотрелись вполне современно, возможно, из-за того, что в них была приличная
мебель, хотя и старомодная, но всё же городская: раскладные диванчики, мягкие
глубокие кресла, напольные светильники, мягкие ковры на полу.
Бабушкина
же спальня выглядела совсем иначе. Она представляла собой миниатюрное
помещение, в котором едва умещалась массивная кровать с резными металлическими
спинками, украшенными ангелочками. На кровати высокая взбитая перина. Поверх
пухового одеяла кружевное покрывало ручной работы и внизу подзор с таким же
узором, как на покрывале. Но больше всего поражали своей архаичностью несуразно
большие подушки в вышитых наволочках под кружевной накидкой. Бабушка спала на
одной подушке, а их тут было не меньше четырёх, так что их назначение лично мне
было непонятно. А сверху лежала совсем миниатюрная подушечка, которую бабуля
смешно называла думочкой.
Впритык
к кровати стоял старый дубовый комод. На ажурной салфетке помимо часов в
хрустальном корпусе нашли себе место фарфоровые фигурки русской красавицы и балерины,
застывшей в позе, в которой крутят фуэте. Чуть поодаль разместились фарфоровая
пастушка и два забавных маленьких котёнка.
Ближе
к кровати на комоде стояла настольная лампа под зелёным матовым абажуром на
мраморной подставке. У бабушки смолоду была привычка перед сном читать лёжа в
постели, хотя меня она всякий раз ругала, когда видела, что я читаю лёжа. Но,
как говорится, привычка – вторая натура.
Всякий
раз за отлично сданную сессию бабуля делала мне какой-нибудь подарок. Она
считала, что отличную учёбу нужно и стимулировать, и поощрять, с чем
категорически не соглашались мои родители, критически относившиеся к бабушкиным
методам воспитания. Но если раньше ею дарились сравнительно недорогие вещицы,
то в этот раз я получила от неё миниатюрный диктофон, который умещался в
кармане.
Бабушка
не раз видела, как после возвращения с посиделок я записывала рассказы её знакомых
в подаренный ею блокнот. Кстати, если я вдруг что-то забывала, она охотно
напоминала о том, что я упустила — у неё была завидная память.
-Теперь
сможешь незаметно включить эту машинку – она всё запишет. А потом выбирай, что
тебе стоит заносить из неё в свой блокнот, а без чего можно обойтись,
когда станешь сюжеты обрабатывать,- пространно прокомментировала бабуля вручение
мне подарка за отличную учёбу по итогам четвёртого курса.
Зная,
как непросто было ей сэкономить на такую дорогую вещицу, ежемесячно откладывая
со своей маленькой пенсии, я не могла не прослезиться, когда благодарила её за
подарок.
* *
*
Близилось
воскресенье – время беседочных посиделок. Мои надежды услышать что-нибудь
интересное и записать всё на диктофон оправдались.
Часам
к пяти в беседке были все те, кто обычно
приходит сюда в выходной день. Опаздывала только Мария Васильевна – бабушкина ближайшая
соседка. Наконец, и она показалась в проёме, держа на вытянутых руках большой
поднос с пирогом.
-Сегодня
годовщина Сергея Георгиевича. Вот уже семь лет, как он покинул нас. Я всегда в
этот день его любимый пирог с рыбой пеку и гостей приглашаю, чтобы его добрым
словом помянули. Ну, а раз в этом году поминать его выпало на воскресенье,
сделаем это в беседке вместе с вами. Так уж случилось, что вы теперь стали
моими единственными друзьями, да и Сергея Георгиевича, должно быть, помните.
-А
что это Вы, Мария Васильевна, мужа Вашего покойного всё по имени-отчеству
величаете? Я давно об этом спросить хотел,- полюбопытствовал пан Вацлав, — кажется,
у вас, у русских, так не принято. Это мы и мать свою с детства на «вы» зовём, и
отца. И они друг к другу так же обращаются. Для поляков это нормально. А среди
ваших я как-то никогда не слышал такого обращения. Вы простите, что
любопытничаю.
-Ничего.
Только Сергей Георгиевич никакой мне не муж был. Он вообще мне не был
родственником.
-Как
же так? У вас ведь фамилия одинаковая была. Он у нас в ЖЕКе работал. Помню,
против какой фамилии он в ведомости расписывался. Мы с ним частенько в одно
время зарплату в кассу приходили получать, — вставила своё слово, как правило,
молчавшая Петровна, всю жизнь проработавшая дворнком.
-Так,
может, вы были однофамильцами?- поинтересовалась моя бабушка?
-Да
чего уж тут таиться. Теперь нечего. Столько лет прошло, считай, целая жизнь! Как
камень на душе лежал. Вот сейчас будем чай пить, пирог есть, Сергея Георгиевича
поминать я вам свою историю и расскажу. Видать, время пришло.
* *
*
А
история оказалась не только интересной и душещипательной, но и по-настоящему детективной.
Мария
Васильевна выросла в небольшой деревеньке. Так случилось, что женщин их семьи несколько
поколений подряд преследовали несчастья. Её бабушка овдовела, едва выйдя замуж,
так что и дочку — Аннушку уже без мужа рожала, без него её воспитывала.
Красоты
девочка была необыкновенной. А когда повзрослела, как говорится в сказках, от
неё «невозможно было глаз отвесть». Несмотря на то, что она родилась и жила в
деревне, за скотиной ходила и всю деревенскую работу по двору делала, помогая
матери, она совсем не была похожа на деревенских девушек ни внешне, ни
поведением. Стройная, даже изящная, она и ходила как-то иначе, чем её
деревенские подруги. Впрочем, подруг у неё не было – одни завистницы. Многие
деревенские парни, да и женатики заглядывались на молодую красавицу, но она
словно не замечала этого.
И
всё же один паренёк приглянулся ей. Произошло это после того, как он пришёл из
армии, отслужив срочную службу. Когда его призвали в морфлот, Аннушка была
школьницей и на таких взрослых парней вообще не обращала внимания. А вот он ещё
на проводах, на которые, как принято было, присутствовала вся деревня – и стар,
и млад, увидев девчушку, похожую на сказочную Алёнушку, своему другу шепнул: «Вон,
Серёга, видишь красавицу? К моему возвращению как раз подрастёт, и будет мне
готовая невеста. Всё сделаю, чтобы она мне не отказала. И пальцы буду держать,
чтобы без меня замуж не выскочила».
Три
года службы пролетели, и всё, о чём Николай мечтал, сбылось: и избранница без
него замуж не собралась, и ему после нескольких месяцев ухаживания не отказала.
Свадьбу, как и проводы в армию, гуляли всей деревней.
Да
только счастье молодых было коротким. Через полгода Николай умер. Не болел, ни
на что не жаловался. Пришёл с работы, почувствовал себя плохо, прилёг – сердце
остановилось. Аннушка подозревала, что произошло это неслучайно. Как-никак, на
подлодке служил. Мало ли что там могло случиться. Так что, выходит, дочь
повторяла судьбу своей матери и бабушки. Когда Николай умер, Аннушка была уже
беременна и в положенные сроки родила девочку.
В
деревне все на виду. Как говорится, стоит в одном конце деревни кому-то
чихнуть, как на другом ему здравия желают.
Когда
однажды сильно подвыпивший сосед под вечер пришёл к вдове в дом, якобы за солью
и стал приставать к женщине, она с трудом вытолкала его из избы, а он,
оказавшись на крыльце, во всё своё лужёное пьяное горло стал оскорблять
отвергнувшую его соседку.
Жена
пьянчуги, посмевшего посягнуть на честь женщины, слышавшая через открытые окна скабрёзную брань
мужа, в тот же вечер разнесла по деревне
слухи о том, какой распутницей является её соседка, прикидывающаяся порядочной
вдовой.
Вскоре
жизнь матери Марии Васильевны в деревне стала и вовсе невыносимой. Её имя стало
в деревне нарицательным. Иначе, как потаскуха теперь её никто не звал – отыгрались
и за её красоту, и на её независимый нрав, и за то, что она всё успевала и со
всем справлялась одна – без посторонней помощи. А ей и на самом деле всё
удавалось: дочь всегда была наряжена как кукла, потому что вдовушка сама и шила
и вязала; дом сиял чистотой; а сад и огород давали такой урожай, какого ни у
кого в деревне не было.
Казалось,
женщина смирилась со своей участью и даже научилась на замечать нападок со
стороны сельских жителей.
Но
баб это злило и раззадоривало ещё больше. Как-то к весне Анна решила кое-что подновить.
Съездила в район, купила хорошей краски и выкрасила крыльцо и забор. Когда на
следующее утро она вышла из дома и отправилась на ферму, закрывая калитку, едва
не потеряла сознание, когда увидела, что свежевыкрашенные ворота были обильно
вымазаны дёгтем. Всегда сильная и сдержанная, женщина, не удержавшись на ногах,
опустилась на землю и заплакала. Что-то в ней словно сломалось в этот момент, и
терпению пришёл конец.
Она
не услышала, как рядом остановился трактор, и даже не сразу поняла, что кто-то,
взяв её за дрожащие печи, пытается поднять с земли её обмякшее тело.
Это
был тракторист Сергей – некогда лучший парень на деревне – так обычно говорят о
сильных статных, а главное, не пьющих или мало пьющих деревенских парнях. Он
был самым близким другом мужа Анны, и кое-кто поговаривал, что он тоже был
влюблён в невесту друга, но потом смирился и женился на однокласснице, которая,
кстати, не переставала ревновать мужа, особенно теперь, когда Анна стала вдовой.
-Я
не могу тут долго стоять с тобой, Аннушка, сама знаешь, какая у меня Верка –
кто-нибудь увидит нас вместе и передаст ей, — совсем запилит. А ты послушай
моего совета: забирай Машеньку и уезжай отсюда. Заклюют тебя бабы. Разве ж они
могут рядом такую красоту сносить?! У Николая тётка, помнится, на хуторе под
Ковно жила. Она ещё у вас на свадьбе была, а потом на похороны приезжала. Отправляйся
к ней. Думаю,
она примет вас – она очень Кольку любила. Да и потом у неё своих детей нет. Уезжай,
Аннушка. Не будет тут тебе житья. Послушайся меня.
На
следующий же день, чуть рассвело, Анна с дочкой навсегда уехали из деревни.
Тётка
мужа приняла родственников хорошо, а в Машеньке вообще души не чаяла. И на Анну
нарадоваться не могла. С её появлением жизнь на хуторе изменилась: и в доме до
неё никогда такого образцового порядка не было, и в хлеву такой чистоты никто
не помнил.
Когда
Машеньке исполнилось семнадцать, тётка Николая умерла, а перед смертью позвала
к себе Анну и велела ей, пока ещё молода, выйти замуж хоть за бобыля, хоть за вдовца – всё жить легче станет.
Но
мужчин на хуторе было раз-два и обчёлся, да и те все женатики, а по соседним
хуторам Анне некогда было ездить.
Впрочем,
о своей судьбе вдова и не думала – как сложилось, так сложилось. Зато о будущем
Маши стала задуматься частенько – считай, та уже невестой была, а жениха не то,
что рядом, а и за семь вёрст не сыскать.
А
тут как-то, едва трава проклюнулась, неподалёку разбили лагерь военные. Возможно,
собирались проводить учения, но, похоже, планировали задержаться здесь на всё
лето.
Случалось,
солдатики забредали на хутор, а хуторяне поили служивых парным молоком и
угощали пирожками. Как-то раз на поиск отлучившихся из расположения части
солдат на хутор приехал на газике молодой лейтенант. Зашёл к Анне в дом воды
напиться, стал расспрашивать, когда и сколько раз захаживали к ним солдаты, не
мародёрничали ли. А тут как раз Машенька из лесу с полным лукошком земляники вернулась.
Как в дом вошла, так лейтенант разом дар речи потерял. Забыл, зачем на хутор
пришёл. Маша вся в мать пошла, только у Анны коса, как смоль чёрная, а у дочери
— будто из упругих льняных нитей сплетена – до самого подола, толстая и
белая-белая.
Маша
тоже на пороге застыла – перешагнуть его не в силах. Стоят оба – друг против
друга, смотрят во все глаза и из оцепенения выйти не могут, словно кто их
заколдовал. Видит Аннушка такую картину – враз всё поняла: так любовь с первого
взгляда поражает, да только очень редко она людей своим посещением жалует. И не
поймёт – радоваться тому, что у неё на глазах происходит, или спасать дочь от
наваждения нужно.
Ну,
что ты, Машенька, застыла? Иди, угощай гостя ягодами – вон сколько насобирала.
А дух какой в горнице стоит! А Вы садитесь за стол, товарищ лейтенант, и
поешьте земляники с молочком. Поди, ваш армейский повар таким вас не потчует.
Хозяйка
с дочерью тоже за стол сели. Не заметили, как за разговорами да за вкусным
лакомством просидели не меньше часа. Машенька вызвалась проводить лейтенанта.
С
тех пор он стал к ним захаживать чуть ли не каждый вечер. Почти всегда с букетом
приходил – по пути от лагеря собирал полевые цветы – колокольчики и ромашки. Не
успевали предыдущие цветы завянуть, как рядом в банке новые появлялись. Так что
вся большая комната была теперь всегда украшена, как на праздник престольный.
Ближе к макушке лета в букетах стали появляться высокие люпины, похожие на
свечи, горящие ярко-синим пламенем.
Отношения
молодых так быстро, не по-деревенски развивались, что в начале августа он сделал
Машеньке предложение. Анна нарадоваться не могла. Да и как было не радоваться!
Дочка вся от счастья светится, а о таком женихе только мечтать можно было.
Лейтенант Лёша (так с первого дня их знакомства начала звать своего суженого
Маша) был сиротой – родители погибли в войну, так что советоваться о женитьбе
было не с кем, и невесту свою на смотрины везти не к кому. Расписаться решили в
районе в ближайшую субботу, а скромную свадьбу по-семейному договорились
отметить на хуторе. За три дня Анна сшила дочери настоящее свадебное платье из
парашютного шёлка, купленного ею по случаю на барахолке.
Женщины
начали суетиться, едва взошло солнце. И стряпали вместе, и дом украшали. Жених
должен был приехать на трофейном «Опеле» к 8 утра. Это командир распорядился по
случаю бракосочетания своего любимчика машину выделить.
Волноваться
женщины стали уже часов в семь, будто какие-то предчувствия их мучили. А когда
лейтенант не приехал и в восемь, и в девять, Маша выбежала во двор и заметалась
по нему, как зверь в клетке. Вышла за ворота и стала вглядываться вдаль. Но
даже тогда, когда вдалеке она разглядела военную машину (впрочем, это был
совсем не «Опель»), нёсшуюся во весь опор по направлению к хутору, напряжение,
сковавшее всё её девичье хрупкое существо, не ослабевало.
Автомобиль
резко затормозил, выпустив из-под себя клубы песка и пыли, перемешавшиеся с
едким дымком, сопровождавшем машину на
всём пути следования.
Из
машины вышли два офицера. Маша знала
обоих – Алексей как-то привозил их на хутор с разрешения Анны Матвеевны,
отрекомендовав своими самыми близкими друзьями. Их тогда же и на свадьбу
пригласили.
* *
*
-Мария
Васильевна, не томи, рассказывай быстрее о том, что потом было,- оказался самым
нетерпеливым пан Вацлав.
-А
потом парни рассказали, как мой Лейтенант Алёша бросился накануне вечером двух
своих бойцов спасать – те после отбоя решили с кручи понырять в местную реку.
Там у неё такое сильное течение, что и днём не всякий отважится в этом месте
купаться, не то, что нырять. А эти два сорванца-первогодка оказались совсем
безбашенными. Август наступил. В это время здесь редко в реке купаются, но тот
август был таким жарким, что старожилы не могли вспомнить, когда такое на их
веку было, и было ли вообще.
Первого
парня он легко вытащил на берег – тот даже воды особо нахлебаться не успел. А
второго под корягу уволокло. Пока он солдата оттуда освобождал, сам одеждой за
корягу зацепился, а снять одежду под водой не смог.
Друзья
спохватились, что друга нет, только утром. Тот солдат, который на берегу
оклемался, с трудом соображал, что
произошло. Ему, нет бы, в расположение части побежать, да подмогу позвать. Хотя
под водой долго ли продержишься без воздуха. Только всё равно боец трусом
оказался – побоялся наказания за самовольную отлучку.
В
общем, нарушителя утром обнаружили,
прячущимся за палаткой, он и сознался во всём.
Друзья,
которые к нам с такими печальными вестями приехали, вытащили утром моего лейтенанта Лёшу вместе с
корягой. Тросом пришлось тащить. – коряга, наверное, давно на дне лежала, до
половины в ил и в песок вросла. А второго утопленника, которого Алёша из-под
коряги вызволил, без посторонней помощи вынырнуть не смог. Его тело через пару
дней нашли в нескольких километрах ниже по течению.
Вот
такая печальная история с моей любовью приключилась. Я ведь так замуж и не
вышла после всего – никто мне был после Лёши не люб. Вскоре и мама умерла. Не успела я ей признаться, что ждала от своего
лейтенанта ребёночка. Может, права была моя бабушка, утверждавшая, что на всю
женскую половину нашего рода проклятие наложено. Она говорила, что, видно, грех
красивым родиться – от завистниц житья не будет. Я то себя особо красивой не
считала – ни с мамой, ни с бабушкой, ни с
прабабушкой никакого сравнения нет.
-Что
Вы, Мария Васильевна, вы и сейчас красавица, честное слово,- не могла не
вставить я, всегда любовавшаяся красиво уложенным в бабету пучком густых волос
старушки и её, несмотря на возраст, стройной точёной фигурой. Даже под
множеством мелких морщинок на её лице нельзя было скрыть тонкие изящные черты:
аккуратный маленький нос и капризный изгиб всё ещё не поблекших розовых губ. Но
особенно поражали большие проницательные, иссиня-чёрные глаза, похожие на
омуты.
-Не
вводите меня в краску, Женечка. Нашли красавицу!
Видели бы Вы мою родню!
-Простите,
а кто у вас родился? Наверняка мальчик и его миновал рок, о котором Вы
рассказали.
-Нет,
у меня родилась девочка.
-Что
же она к Вам никогда не приезжает? Мы столько лет рядом живём, а ни разу не
видели, чтобы к вам с Сергеем Георгиевичем кто-нибудь из родни приезжал.
-Это
отдельная и, увы, опять печальная история, но, раз начала, если вы не устали
меня слушать, доскажу. Нутром чувствую, что должна поделится тем, что
надгробной плитой на душе столько лет лежало. Да кому ещё рассказывать, как не тем, кого я
считаю своими друзьями. Постараюсь покороче.
К
тому времени, как моя девочка родилась, хутор наш уже был мало похож на хутор.
Радом построили МТС. В тех краях никогда
колхозов не было, так что организовали на пустеющих землях совхоз. Народу много
отовсюду приехало. Власти помогали со стройматериалами. Вскоре домов в округе
стало больше, чем было в той деревне, где я родилась.
Среди
вновь прибывших однажды увидела одну из тётушек, которая жила в прежней деревне
неподалёку о нас.
Впрочем,
я скорее всего её бы не узнала – я ведь совсем маленькой с мамой на хутор
приехала. Так она сама меня у колодца остановила и, вместо того, чтобы
поздороваться, неприятно улыбнулась, обнажив верхний щербатый ряд зубов, после
чего воскликнула: «Никак байстрючка! Вот вы куда от людей спрятались со своей
бесстыжей матерью!»
Я
толком не понимала, что такое «байстрючка»,
только чувствовала, что это что-то нехорошее и очень обидное – да и не
могла такая противная тётка сказать ничего хорошего. Всё в ней мне было
противно.
-Какая
же Вы байстрючка, Мария Васильевна?! Так обычно незаконнорожденных детей в
деревнях зовут. А Ваша мама была замужем. Просто Ваш папа до Вашего рождения
умер. Не Вы в том виноваты?- для всех присутствующих попыталась объяснить я.
-Разве
им важна была истина? Они себе вбили в головы, что раз мать меня одна растила,
значит, нагуляла ребёнка. Знаете, в деревнях народ порой очень жестокий попадается.
По-моему, в городах таких намного меньше. То ли они своей судьбой недовольны,
то ли тяжёлый крестьянский труд делает их чёрствыми и жестокими, но только я
для себя, пожив и в городе, и в деревне, почему-то именно такие выводы сделала.
В
общем, оказалось из нашей бывшей деревни сюда переехало сразу несколько семей,
так как полдеревни в одну ночь сгорело. Начался пожар в лесу, а оттуда огонь
перекинулся сначала на крайние дома, которые ближе к лесу стояли, а потом один
за другим начали гореть и соседние избы.
Ну,
ладно, их пожар заставил менять место жительства, а почему мы оттуда уехали и
почему ничего с собой не взяли из старого дома, я так до поры до времени не знала. Из всех моих игрушек только куклу
Дашу с собой увезли. Я потом долго ею играла – просто не на что было новые
игрушки покупать. Это уж потом пообжились, когда я стала сначала ходить в школу
в соседнее село, а потом вообще на неделю уезжала в интернат в местечко (так
там называли маленький районный городок в пятнадцати километрах от нашего
хутора), где и окончила школу. Там же окончила бухгалтерские курсы.
Благодаря
этому удалось устроиться в совхоз, где какое-то время работала в бухгалтерии.
Там мне приходилось видеться с бывшими односельчанами. Странно получается: даже
молодые унаследовали от своих родителей знания о том, что наша семья – это
изгои. На меня бесконечно бросали косые взгляды и шушукались за спиной. А уж
когда узнали, что я одна воспитываю дочь, нападки стали просто невыносимыми. Не
стесняясь, вслух говорили, что я в мать пошла и такую же байстрючку родила.
Оленька
стала частенько после улицы возвращаться домой заплаканной. Придёт, сядет в уголочке и ещё долго всхлипывает.
Как ни пыталась разузнать, кто и за что её
обижает, так ничего и не добилась и ни от неё, и ни от детей, с которыми
пыталась поговорить. А тут мамаши тех детей, у которых хотела правду узнать, прибежали
ко мне вечером скандалить, мол, что я за допросы их детям устраиваю, и даже
грозили, что со мной, с байстрючкой, разберутся, ещё и мужей своих к этому подключат.
Оля
всегда была спокойной послушной девочкой, а тут стала плохо спать. Я с трудом
уговаривала её поесть. Потом вообще беда приключилась. Хотя я почти уверена,
что причиной тому стали издевательства над моей девочкой со стороны ребятни. В
общем, врач, когда я вынуждена была повезти дочь на обследование, поставил неутешительный
диагноз – астма. И это у пятилетней девочки! Стали лечиться. Регулярно
принимали лекарства. Научила малышку самостоятельно пользоваться ингалятором. Я
хоть и материалистка до мозга костей, иначе, как злым роком, преследовавшим
женщин нашего рода, то, что случилось, назвать не могла.
Вечером, вернувшись с работы, отпустила
Оленьку погулять. Велела никуда со двора не уходить. Сама стряпнёй занялась.
Теперь, когда дочь стала плохо есть, старалась готовить только то, что она любила.
На этот раз жарила сырники. Вышла во двор позвать её к ужину. Зову – она не
откликается. Ещё светло было, а у меня в глазах потемнело, когда я нашла свою
девочку за домом сред крапивы. На ней был надет мешок из-под муки, а вокруг шеи
завязана пеньковая верёвка. Оленька была мертва. Здоровый ребёнок через
мешковину наверное мог бы дышать, но у неё была астма, и это, видимо, всё
решило. Побежала в контору, позвонила в район и вызвала и милицию, и медиков.
Надо сказать, приехали довольно быстро – всё-таки ребёнок погиб. Я написала
заявление. А когда следователь стал меня спрашивать, кого я подозреваю, я не
думая о последствиях, сказала, что
приезжие дети занимались травлей девочки, но чтобы вот так, возле дома напасть
на ребёнка…
Вы себе
даже представить не можете, что потом началось! Мне даже схоронить спокойно мою
девочку не дали – на кладбище пришли и по дороге с кладбища меня избили,
пригрозив, что если я об этом расскажу следователю, они мне такую же тёмную
устроят, какую их дети устроили моей байстрючке, с той только разницей, что верёвку
вокруг шеи потуже обмотают.
Я
после избиения три дня с постели встать не могла. Они волосы у меня с головы
клочьями рвали, потому, наверное, голова так и раскалывалась. Чуть поднимусь –
всё плывёт перед глазами, а тело само назад падает.
Уж
как узнал о том, что случилось Сергей Георгиевич, — ума не приложу. Наверняка
бабы деревенские новость разнесли. Но, так или иначе, через пару дней он
приехал. Сказал, что всё ждал, когда дети вырастут, чтобы со своей женой
развестись. А ещё он сказал, что считает себя виноватым в том, что не
заступался за мою маму, когда на неё ополчились все деревенские бабы, виноват,
что смалодушничал и не бросил свою взбалмошную жену, когда любимая им женщина
стала вдовой.
Я
в том своём состоянии – после пережитого горя и после избиения не до конца
понимала, о чём он говорит. Тем более удивилась, когда услышала, что он
предлагает мне выйти за него замуж. Нет, я, пожалуй, не столько не понимала,
сколько испугалась: как же так? Во-первых, дядя Серёжа – это друг моего покойного
отца, во-вторых, как он сам признавался, он очень любил мою мать. Я чуть было не вспылила. Хорошо, что у меня на
это сил не было. Увидев мою
растерянность, дядя Серёжа успокоил меня. Объяснил, что предлагает мне уехать с
ним далеко-далеко, чтобы спастись от этих жестоких людей, которые так и будут портить
мне жизнь, делая её невыносимой. А ещё он доходчиво объяснил, что иначе, как
супружеской парой нам нигде не удастся устроиться. Даже в гостинице в один
номер не поселят, если там придётся какое-то время пожить, пока не найдём
постоянное жильё. На новом месте снова появятся ненужные вопросы, типа, почему
молодая женщина живёт с чужим и уже
немолодым мужчиной. В те поры к сожительству относились как к нарушению норм
морали, а значит, чуть ли не как к преступлению. Он меня заверил, что не
претендует на меня, как на женщину. Просто будет мне вместо отца. Станет опекать,
беречь и баловать, одним словом, делать всё то, что делал бы мой настоящий отец
– его друг, если бы был жив.
Всё
взвесив, я поняла, что он предлагает самый лучший выход. После сороковин со дня
смерти Оленьки мы уехали из тех мест навсегда.
Мы
никому не признавались, что у нас фиктивный брак, тем не менее, прожив вместе чуть больше двадцати лет, Дядя
Серёжа сразу меня предупредил, что если я встречу того, с кем захочу связать
свою судьбу, я должна буду ему об этом обязательно сказать, и мы брак
немедленно расторгнем. Но тот, кто бы так запал мне в сердце и в душу, как
некогда лейтенант Алёша, мне не встретился.
Так
мы и жили с Сергеем Георгиевичем вдвоём: для всех – муж с женой, а для нас –
дочь друга и любимой женщины с её верным дядей Серёжей.
Вот
и вся история. Длинная она получилась. Впрочем, и жизнь, которая у меня
осталась за плечами, тоже короткой не назовёшь.
* *
*
Собравшиеся в беседке после рассказа Марии
Васильевны ещё долго находились в некоем оцепенении. Было о чём задуматься.
Первым
высказался пан Вацлав.
-Мы
вот вроде с вами славяне – во многом похожи, но если судить по пословицам,
которые я в университете изучал, вы умнее нас, поляков. Уж столько всего
мудрого в Вашем фольклоре. Вот,
например, — жизнь прожить, — не поле перейти. Или вторая: на всякий роток
не накинешь платок. И обе пословицы так подходят к Вашей истории, уважаемая
Мария Васильевна.
После
этих слов он приподнялся, подошёл к Марии Васильевне и, склонившись, поцеловал
ей руку.
А больше как-то никто и высказываться не
изъявил желания. Но все оставались под впечатления, думается, и после того, как
ещё выпили по чашке чая, съели по куску пирога, помянули Сергея Георгиевича и
отправились по домам.
Мы
с бабушкой не были исключением. Вернувшись из беседки, чуть ли не до полуночи
обсуждали услышанную историю.
На
следующий день я несколько раз прокрутила запись, сделанную с помощью
диктофона, после чего перенесла рассказ в блокнот.
Это
был мой последний рассказ из цикла «Рассказы из беседки».
Через
год бабушки не стало, и беседка осталась лишь в моих воспоминаниях, а
услышанные в ней истории много позже фрагментами вошли в мои рассказы, романы и
повести, за что я очень благодарна милым старикам, которые на несколько лет
любезно приняли меня в свою беседочную компанию.
Баба Маня жизнь прожила долгую, трудную. Девяносто восемь, почитай, исполнилось, когда на погост её понесли. Пятерых детей подняла, семнадцать внуков вынянчила, да правнуков с десяток. Все на её коленях пересидели до единого, ступени крыльца стёрты были добела от множества ног и ножек, что бегали и ступали по нему за все эти годы, всех принимала старая изба, которую ещё до войны поставил муж бабы Мани — Савелий Иваныч.
В сорок первом ушёл он на фронт да там и сгинул, пропал без вести в сорок третьем, где-то под Сталинградом, холодной суровою зимою. Баба Маня, тогда ещё просто Маня, вдовой осталась, с детьми мал-мала меньше. До последнего дня своей жизни, однако, ждала она своего Савоньку, не теряла надежды, что он жив, часто выходила к палисаднику и стояла, всматриваясь вдаль, за околицу — не спускается ли с пригорка знакомая фигура. Но не пришёл Савелий Иваныч, теперь уж там, чай, встретились.
Но не только мужа проводила на войну баба Маня, а и старшего сына своего — Витеньку. Ему об тот год, как война началась, восемнадцатый годок пошёл. В сорок втором ушёл добровольцем, а в сорок пятом встретил Победу в Берлине. Домой вернулся живым на радость матери. Ну а младшей Иринке тогда всего два годика исполнилось, последышем была у родителей. Мане под сорок уж было, как Ирка народилась.
Война шла по земле…Всяко бывало, и голодно, и холодно, и тоска душу съедала и неизвестность. Однако выстояли, все живы остались, окромя отца.
Когда пришла пора бабе Мане помирать, то ехать в город в больницу она категорически отказывалась.
— Сколь мне той жизни-то осталось? Сроду в больницах не бывала, дайте мне в родной избе Богу душу отдать.
Дети о ту пору сами уже стариками стали, внуки тоже в делах да заботах, ну и вызвалась за прабабкой доглядывать правнучка Мила. Больно уж она прабабушку свою любила, да и та её среди других правнуков выделяла, хоть и старалась не показывать того.
Приехала Мила, которой тогда девятнадцать исполнилось, в деревню, в бабыманин дом. Ну и остальная родня чем могла помогала, кто продуктов им привезёт, кто на выходных приедет с уборкой помочь. Так и дело пошло. Баба Маня не вставала, лежала на подушках строгая, задумчивая, ровно что тревожило её.
Подойдёт к ней Милочка, постоит, поглядит, спросит:
— Чего ты, бабуленька? Что тебе покоя не даёт? О чём всё думаешь?
— Да что, милая, я так… Жизнь вспоминаю.
— Ну вот что, давай-ка чаю пить.
Принесёт Мила чашки, варенье да печенья, столик подвинет ближе и сама тут же пристроится. Потечёт у них разговор задушевный, повеселеет бабушка, и Миле спокойно.
Но с каждым днём всё больше бабушка слабела, всё чаще молчала, да думала о чём-то, глядя в окно, за которым стоял старый колодец. Выкопал его тоже Савелий, муж её, тогда же, когда и избу поднимали. Теперь-то уж не пользовались им, вода в избе была нынче, все удобства. Но засыпать колодец не стали, на добрую память о прадедушке оставили.
И вот в один из весенних дней, когда приближался самый великий из праздников — День Победы, подозвала баба Маня правнучку к себе и рукой на стул указала, садись, мол. Присела Мила.
— Что ты, бабонька? Хочешь чего? Может кашки сварить?
Помотала баба Маня головой, не хочу, мол, слушай.
— Праздник скоро, — с придыханием начала баба Маня, — Ты знаешь, Мила, что для меня нет его важнее, других праздников я и не признаю, окромя него. Так вот, вчерась Савонька ко мне приходил. Да молчи, молчи, мне и так тяжело говорить-то, болит в груди, давит чего-то. Приходил молодой, такой каким на фронт уходил. Скоро, бает, увидимся, Манюша. Знать недолго мне осталось.
И вот что хочу я тебе поведать, Милочка, ты слушай внимательно. Никому в жизни я этой истории не рассказывала доселе. А теперь не могу молчать, не хочу я, Милочка, с собой эту тяжесть уносить. Не даёт она мне покоя. Вот как дело, значит, было…
У Савелия в лесу заимка была, охотился он там бывало, ну и избушка небольшая имелась. Как на войну я сына да мужа проводила, так и сама научилась на зайцев да на птиц силки ставить. Уходила в лес с утра, в избушке всё необходимое хранила для разделки, а на другой день проверять силки ходила.
И вот однажды прихожу я как обычно к избушке, захожу, и чую — есть кто-то там. Ой, испужалась я до чего! Может беглый какой, дезертир. Тогда были и такие. А то вдруг медведь, а у меня ничего с собой и нет. Нащупала я в углу избы лопату, выставила её вперёд себя да пошла тихонько в тот тёмный угол, где копошилось что-то.
Вижу, тёмное что-то, грязное, а оконце в избе махонькое, да и то света почти не пропускает, под самым потолком оно. Замахнулась я лопатой-то, и тут гляжу, а это человек. Ба, думаю, чуть не убила, а самой страшно, кто ж такой он. Может из наших партизан кто?
— Ты кто такой? — спрашиваю я у него.
Молчит.
— Кто такой, я тебе говорю? — а сама снова лопату подняла и замахнулась.
А он в угол зажался, голову руками прикрывает. Вижу, руки у него все чёрные, в крови что ли. И лицо не лучше.
— А ну, — говорю, — Вылазь на свет Божий.
Он, как сидел, так и пополз к выходу, а сам всё молчит. И вот вышли мы так за дверь и вижу я, Господи помилуй, да это ж никак немец? Откуда ему тут взяться? А молоденький сам, мальчишка совсем, волосы светлые, белые почти, как у нашего Витюши, глаза голубые, худой, раненый. Стою я так напротив него и одна мысль в голове:
— Прикончить его тут же, врага проклятого.
А у самой защемило что-то на сердце, не смогу. Годков-то ему и двадцати нет поди, ровно как и моему сыну, который тоже где-то воюет. Ой, Мила, ой, тяжко мне сделалось, в глазах потемнело. А этот вражина-то, значит, сидит, сил нет у него, чтобы встать, и твердит мне на своём варварском наречьи:
— Не убивайт, не убивайт, фрау!
И не смогла я, Мила, ничего ему сделать. Больше того скажу я тебе. Взяла я грех на душу — выхаживать его принялась. Ты понимаешь, а? Мои муж с сыном там на фронте врага бьют, а я тут в тылу выхаживаю его проклятого! А во мне тогда материнское сердце говорило, не могу я этого объяснить тебе, дочка, вот появятся у тебя детушки и может вспомнишь ты свою прабабку старую, дурную, и поймёшь…
Тайком стала я ему носить еды маленько, картошину, да молока кружку. Раны его перевязала. Наказала из избушки носу не казать. Приволокла соломы из дому да тулупчик старенький, ночи уже холодные совсем стояли, осень ведь. Благо ни у кого подозрений не вызвало, что в лес я хожу, я ведь и до того ходила на заимку.
А на душе-то кошки скребут, что я творю? Сдать надо мне его, пойти куда следует.
— Всё, — думаю с вечера, — Завтра же пойду к председательше Клавдии.
А утром встану и не могу, Милка. Не могу, ноги нейдут…
Дни шли, немец болел сильно, горячка была у него, раны гноились. Так я что удумала. В село соседнее пошла, там фельшерица была, выпросила у ей лекарство, мол, дочка вилами руку поранила, надо лечить. И ведь никто не проверил, не узнал истины. А я тому немцу лекарство унесла. Пока ходила эдак-то к нему, говорили мы с ним. Он по нашему сносно балакал, не знаю уж где научился.
Звали его Дитер. И рассказывал он про их хозяйство там, в Германии ихней, про мать с отцом, про младших братьев. Ведь всё как у нас у них. Зачем воевали?… Слушала я его и видела их поля, семью его, как будто вживую. И так мне мать его жалко стало. Ведь она тоже сына проводила, как и я, и не знает где-то он сейчас.
Может и мой Витенька сейчас вот так лежит где-то, раненый, немощный. Может и ему поможет кто-то, как я этому Дитеру помогаю. Ох, Мила, кабы кто узнал тогда, что я делала, так пошла бы я под расстрел. Вот какой грех на мне, доченька. Тряслась я что лист осиновый, а ноги сами шли на заимку.
И вот в один из дней в деревню к нам партизаны пришли. Вот тогда я по-настоящему испугалась. Задками, огородами, вышла я из деревни, да бегом на заимку, в избушку свою.
— Вот что, Дитер, — говорю я своему немцу, — Уходить тебе надо! Иначе и меня с детьми погубишь и сам погибнешь. Что могла, сделала я для тебя, уходи.
А он слабый ещё совсем, жар у его, сунула я ему с собой еды немного да и говорю:
— Сначала я уйду, а потом ты тихонько выходи и уходи, Дитер.
А он глядел на меня, глядел, а потом за пазуху полез. Я аж похолодела вся.
— Ну, — думаю, — Дура ты, Маня, дура, у него ведь оружие есть наверняка. Порешит он тебя сейчас.
А он из-за пазухи достал коробочку, навроде шкатулки махонькой и говорит:
— Смотри, фрау.
И мне показывает. Я ближе подошла, а там бумажка с адресом и фотография.
— Мама, — говорит он мне, и пальцем на женщину тычет, что на фото.
Потом сунул мне в руки эту коробочку и говорит:
— Адрес тут. Когда война закончится, напиши маме. Меня убьют. Не приду домой. А ты напиши, фрау. Мама знать будет.
Взяла я эту коробчонку, а сама думаю, куда деть её, а ну как найдут? Постояли мы с ним друг напротив друга, поглядели. А после, уж не знаю, как это получилось, само как-то вышло, подняла я руку и перекрестила его. А он заревел. Горько так заревел. Руку мою взял и ладонь поцеловал. Развернулась я и побежала оттуда. Бегу, сама ничего от слёз не вижу.
— Ах ты ж , — думаю, — Война проклятая, что ж ты гадина наделала?! Сколько жизней покалечила. Сыновья наши, мальчишки, убивать идут друг друга, вместо того, чтобы хлеб растить, жениться.
Тут слышу, хруст какой-то, ветки хрустят, за кустами мужики показались, и узнала я в них наших, тех, что в деревню пришли недавно.
— Что делать?
И я нож из кармана вытащила, да ногу себе и резанула. Тут и они подошли.
— Что тут делаешь? Чего ревёшь?
— Да на заимку ходила, силки проверяла, да вот в потёмках в избе наткнулась на железку, порезалась, больно уж очень.
— Так чего ты бежишь? Тут перевязать надобно, — говорит один из них и ближе подходит.
— Да я сама, сама, — отвечаю. С головы платок сняла да и перемотала ногу-то.
Ну и бегом от них в деревню. А они дальше, в лес пошли.
Мила слушала прабабушку, раскрыв рот, и забыв про время. Ей казалось, что смотрит она фильм, а не про жизнь настоящую слушает. Неужели всё это с её бабой Маней произошло?
— А дальше что, бабуля? Что с Дитером стало?
— Не знаю, дочка, может и ушёл, а может наши его тогда взяли. Он больно слабый был, вряд ли смог уйти. Да и я тогда выстрелы слышала, когда из леса-то на опушку вышла. Думаю, нет его в живых.
— А что же стало с той шкатулкой? Ты написала его матери?
— Нет, дочка, не написала. Времена тогда были страшные, боялась я. Ну а после, когда много лет прошло, порывалась всё, да думала, а надо ли прошлое бередить? Так и лежит эта шкатулка с тех пор.
— Так она цела? — подскочила Мила, — Я думала, ты уничтожила её.
— Цела, — ответила бабушка, — И спрятала я её на самом видном месте. Долго я думала куда мне её деть, а потом и вспомнила, как мне ещё отец мой говорил, мол хочешь что-то хорошо укрыть — положи на видное место. Вот у колодца я её и закопала ночью. Там много ног ходило, землю быстро утоптали, отполировали даже. А я до сих пор помню, где именно она лежит.
— А покажешь мне?
— Покажу.
В тот же день Мила принялась копать. Было это нелегко. Земля и вправду была отполирована и тверда, словно бетон. Но мало-помалу дело шло, и через какое-то время Мила с трепетом достала на свет , завёрнутую в тряпицу, небольшую деревянную коробочку. Ночью, когда бабушка уже спала, Мила сидела за столом и разглядывала тронутую временем, но всё же довольно хорошо сохранившуюся фотографию женщины средних лет и жёлтый сложенный кусочек бумаги с адресом.
Бабы Мани не стало десятого мая. Она встретила свой последний в жизни Праздник Победы и тихо отошла на заре следующего дня. Душа её теперь была спокойна, ведь она исповедала то, что томило её многие годы. Невыполненное обещание, данное врагу.
Мила нашла Дитера. Невероятно, но он был жив, и все эти годы он помнил фрау Марию, которая спасла ему жизнь. Жил он по тому же адресу, что был указан на клочке бумаги, отданной бабе Мане в том далёком сорок третьем. У него было четверо детей, два сына и две дочери, одну из дочерей он назвал Марией, в честь русской женщины. Милу пригласили в гости и она, немного посомневавшись, всё же поехала. Она увидела вживую и Дитера, и его детей, и внуков.
Теперь над их головами было мирное небо, они были не врагами, но сердца помнили то, что забыть нельзя, чтобы никогда больше не повторилось то, что было. Говорят, что воюют политики, а гибнут простые люди, наверное так оно и есть. Многое минуло с той поры, поросло травой, стало памятью. Наши Герои всегда будут живы в наших сердцах.
А жизнь идёт. И надо жить. И никогда не знаешь, где встретит тебя твоя судьба. Любовь не знает слова «война». Милу она встретила в доме Дитера. Спустя год она вышла замуж за его внука Ральфа. Вышло так, что тогда на лесной глухой заимке её прабабушка Мария решила судьбу своей правнучки..
Данная история была предназначена для публикации в альманахе «Юный комбайнер». Но альманах был закрыт, штат распущен, редакторский стол пропит, а рукописи утеряны. Единственный рассказ вы можете прочитать ниже.
***
Стасик любил ездить с родителями в деревню к бабушке и дедушке. В деревне хорошо — полная свобода. Чего хочешь — то и делай.
Вот и в этот раз в конце жаркого июня они всей семьей уехали на целую неделю в деревню.
Это ж какое удовольствие — встаешь рано утром, а бабушка уже напекла блинов. Побегал с друзьями до обеда, а бабушка уже напекла шаньги и настряпала пирогов. Как говорится — «жить хорошо».
Только вот к вечеру второго дня Стасик вдруг почувствовал, что у него разболелся живот. Не очень сильно, но неприятно.
— Мам, у меня живот болит, — сказал Стасик, показывая пальцем на то место, где было больнее всего.
Мама потрогала живот рукой.
— Ты в туалет по большому когда в последний раз ходил?
— Перед тем, как поехать к бабушке, вчера рано утром.
— Все понятно. Давай, дуй в туалет.
— Мам, там уже темновато. Пошли со мной. Постоишь возле двери.
Деревенский туалет, что находился в огороде, был для Стасика самой настоящей проблемой. Это когда он был маленький, он запросто ходил в горшок и не было никаких проблем.
А теперь ему нужно ходить по-взрослому. Это дома хорошо — сел, посидел, сделал дело. А в деревенском туалете всё не так.
Во-первых, там нужно принять положение, которое очень похоже на танец «вприсядку», который Стасик хорошо изучил в детском саду. А во-вторых, там не нужно дрыгать ногами, а наоборот — нужно попытаться усидеть на ногах над большой дыркой в полу.
А еще при этом нужно смотреть, чтобы в эту дырку попасть, не испачкав штаны. Короче, про какое-то расслабление и речи нет.
Стасик зашел в туалет, оставив дверь полуоткрытой.
— Отвернись, — сказал он матери, которая придерживала дверь, дабы Стасику было не очень темно.
Стасик занял положение и начал ждать.
Мама тоже ждала. Подошла бабушка, чтобы узнать — свершилось ли.
Стасик сидел, надеясь на чудо, а мама с бабушкой тихо разговаривали.
— Если сегодня не сходит, будем туда ему свечку ставить, — едва слышно, но отчетливо сказала мама.
— Правильно, — поддакнула бабушка. — Я завтра утром до аптеки сбегаю.
— Ну, как, получается? — громко спросила мама у Стасика.
— Нет, — сказал Стасик плаксивым голосом. — Мне кажется, живот перестал уже болеть.
— Ладно, пойдем в дом.
Стасик долго не мог уснуть. Подслушанный разговор про свечку не давал ему покоя. Он прекрасно знал, где у бабушки свечки. В серванте они лежат на самом видном месте. И Стасик даже знает зачем они. «Когда Чубайс свет выключит, будем свечки зажигать» — часто говорила бабушка.
Представив, как он лежит на кровати, а мама ему вставляет свечку, Стасик тихо завыл. Ну, а уж коли это свечка, то ее наверняка зажгут.
Стало еще грустнее, когда он представил себя в виде большого праздничного торта, в котором одиноко торчит горящая свеча. И еще расплавившийся воск капает.
От такой картины Стасик завыл в голос.
Мама проснулась.
— Ты чего ревешь?
— Мам, а давай вы не будете мне свечку ставить, я завтра утром рано встану и сам в туалет схожу.
— Конечно не будем, — успокоила его мама, — самому и надо сходить.
Немного успокоившись и повозившись на своем маленьком диване, Стасик уснул.
Проснувшись утром от разговоров на кухне, он соскочил с дивана, надел штаны с майкой и быстро побежал на улицу.
— Иди давай в туалет, — подмигнул ему дед, широко улыбаясь, — я тебе там трон сделал.
Стасик подбежал к туалету, открыл дверь и действительно увидел «трон». На дырке стояло перевернутое ведро без дна, поверх которого был положен обернутый мягкий поролоном круг.
«Так ведь это у деда самый настоящий унитаз получился!» — радостно догадался Стасик.
Пять минут — и дело сделано.
Как никогда радостный, Стасик выбежал из туалета.
— Ну, как тебе вунитаз? — спросил дед.
— Круто, деда! Всё получилось!
— Ну, вот. Сразу б сказал, что ты без этого не можешь, я б сразу и сделал. А то ведь оно видишь как, и ни туда, и ни здесь. А вот если бы, то в самый раз.
Стасик забежал в дом.
— Мам, не надо свечку! Всё нормально! Баб, прибереги свечки для Чубайса!
— Чего?
— А есть что есть? Я уже проголодался.
— Сейчас блины будут. Во что макать будешь — в масло или в варенье?