Деревенские посиделки елена халдина рассказы

Бабка Настасья проснулась ни свет ни заря от страшного
сна, в холодном поту. После сна душа болела пуще тела. Попыталась привычно встать,
да не смогла. Перекрестилась левой рукой, правая-то рука больше недели её не
слушалась: парализовало всю правую сторону тела.

Настасья молилась привычно тихохо, чтобы, упаси бог,
сын Григорий, спящий со снохой в соседней горнице, не услышал её ненароком: «Господи-и,
прости ты меня, рабу божью Настасью, дурынду старую-у! Согрешила я, сам знашь, шибко
согрешила… Вторую неделю лёжкой лежу. Уж и спать-то ладом не могу, совесть-то и
во сне меня донима́т,
прям никакого с ней сладу, измаялась вся. Сколь лет прошло, а грех сердце
разрыва́т, и чем дальше, тем
тяжельче… Свово́ ведь сына ро́дного обманула-а, да ещё и, грешным делом, твоей
иконой поклялась. И как токмя руки-то мои сразу не отсохли, держа икону-то? Ума
не приложу… Ведь мыслимо ли, прям глядя сыночке в глаза, поклялась, будто бы жена
ево́ная, Тоська, ему
верна была покуда он в армии служил, а то, о чём люди в деревне бают, так э́нто всё чушь несусветная, оговорили, мол, бабу за
красоту её ни за что ни про что. Ка́жному-то на роток не накинешь платок-от…

Вот ведь я чё наделала-то, сама себе удивляюсь, как
только я на такое решиться сподобилась?..

Сынок-то мне поверил тады́, да по сию пору живёт с Тоськой-то душа в душу…
Хвост-то свой она, правду сказать, сразу прижала, уж чё-чё, а зазря-то языком сроду не трепала и трепать не буду,
зачем напра́слину-то наводить? У
меня и без э́нтого грехов хвата́т. Сам знашь, жизнь-то прожить — не поле перейти,
всяко быва́т. Кто ноне без
греха-то, акромя тя, пожалуй, на всём белом свете боле и нет никого? Верно — не
верно, но я так, грешная, разумею. Всякого нагляделась на своём-то веку…

А я ведь всё тады́ своими глазами видала: на ночь глядя, ни раньше ни
позже, ровно черти меня к колодцу-то в огород понесли. Жара-то в ту пору, как на грех, адская стояла. В избе духота, в
груди сдавило так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть, ровно рак в грудь клешнями
вцепился и сжимал без жалости. Маялась я так, маялась, да дай-то думаю, хоть колодезной
водицы испью, может, полегча́т
чуток, а то так до утра-то и околеть не долго, душа того и гляди, не спросясь
из тела выйдет. К колодцу-то подошла, без задней мысли. А вокруг те́меть така́, хоть глаз выколи. Прям страсть. Только собралась
было в колодец ведро опустить, а из баньки-то — в аккурат на меня прям! —
ктой-то вышел кра́дче. Батюшки мои, перепужалась
я не на шутку, да так, что чуть было в штаны не напруде́нила. Уж думала, воры каки́ ночью шастают. Хотя каки-таки у нас в деревне воры?! Кругом
все свои, и ка́жный ка́жного сызмальства знат. Да и чё та́мака брать в бане-то моёй окромя ковша да таза?! Э́нтого-то богатства у всех в деревне хватат. Вгляделась
после-то как следоват, матерь Божья, а э́нто, оказывается, Тоська с Петро в обнимку, ещё ни ба́ще! Меня ровно кто обухом по голове ударил, я так и
плюхнулась в крапиву-то с расстройства возле загородки, все голяшки, как есть,
обжалила, дар речи потеряла: сказать хочу, а не могу и слова вымолвить. Тоська-то
меня как увидала, шары-то свои бесстыжие опустила и в рёв, струхнула шибко, в
ноги мне упала, и давай базла́ть,
да во всю-то моченьку: «Мама-а-ша-а, прости-и, не губи-и, бес меня по-пу-та-ал,
Христом богом прошу…» Вот ведь чё страх-то с людьми делат: партейная-то наша
с перепугу враз в Бога уверовала, сроду не крестилась, а тут креститься начала,
матерь божья пресвята Богородица! К Богу-то у кажного своя дорога, а у неё
видать така, через грех… И так мне её пошто-то нестерпимо жаль стало, что я оторопела,
а потом неожиданно для себя самой спросила: «Ты чё орёшь-то на всю улку, срамота́ така́, сша́лела ли чё ль — людей дивишь? После, дома поговорим…».
Ну а Петро-то, вмиг как корова языком слизала, до чё прыткий варна́к оказался, моментально убёг задами — ровно его тут и не бывало. Вот стыдобушка-то какая,
надсмеялся над девкой да сбежал. Зна́мо дело — с таких кобелей-то взятки гладки, как
получат своё так сразу взад пятки́. Тьфу, срам-то какой…

Ну чё, думаю, делать-то теперя, как дале жить? Я и так
и э́нтак кумекала, всю
головушку себе сломала, как быть… Сор-то из избы на люди не вынесешь, кому тако́ скажешь, с кем поделишься? Бяда-то кака́!..

Деревня — в одном конце через гашник бзднёшь ненароком,
в другом нос зажимают, во как! Знамо, знать бы, где упасть, так загодя бы соломку-то
подстелила, чай я, не дурнее паровоза. Но так у меня в ту пору и в мыслях-то не
было, шо Тоська тако́
отчебучит и, как бренёвая корова, на сторону пойдёт… Девка-то ране смирнее
смирной была, а оно вишь, как вышло-то…Людьми-то добрыми не зря подмечено: в тихом омуте черти
водятся! Тихоня тихоней, а э́вон
чё удумала…

Так я потом ладо́м до утра глаз не сомкнула, всю ночь провошкалась. Поначалу-то
ещё сама себя успокаивала, что, может, между имя́ ничё сурьёзного-то и не было, я ж грешным делом над
ними свечку-то не держала? А потом светать-то стало, в баню зашла ополоснуться,
гнев с себя смыть, а там с глаз долой — из сердца вон,— на полке́-то платок носовой лежит с его срамом, почитай на
самом видном месте, тут уж и думать нечё — яснее ясного: дала, стало быть сноха
— не отказала, наставила рогов моему Гришеньке за здорово живёшь, а он и ведать
не ведает, сердешный… Тьфу, вспоминать-то и то тошнёхонько… Наревелась я досытушки,
и чё теперя, думаю, сделашь — коли дело сделано? Хошь не хошь, а как-то с э́нтим дальше жить придётся. Вот бяда-то на мою
головушку свалилась кака́ —
ни раньше ни позже… Ну так э́нто
завсегда́ так — не мною
сказано: где тонко там рвётся! Бяда-то приходит не звамши… Токмя́ и сказала сама себе:
«Не перегни палку, Настасья, смирись, может, всё само собой образуется со
временем-то, не ты первая, не ты последняя, перемелется — мука буде, а нет, так
на нет и суда нет…»

Опять же и я сама виновата — проглядела девку-то,
проглядела… С ево́ной-то
красотой и красоте не рад, кругом один соблазн. Да и Петро-то Кизяк — кобель
ещё тот! Потискал чуток, да слово
ласково сказал и получил, что хотел в своё удовольствие. Девки, как мухи,
липнут на говно, а кому оно нужно? По молодости-то э́нтого не разумеют, а после — слава-то за ними, почитай,
всю жизнь впереди них бежит. Из-за бабника э́нтого сколь баб по деревне пострадало, а ему всё
неймётся. Кизяк, он и есть — Кизяк! Порода у него така́, и нутро тако́. Ужо и мужики-то наши ту́тошные били его без счёту раз за э́нто дело, а с него всё, как с гуся вода! Малёхо оклейма́тся, синяки сойдут и опять за своё же… Он и по сию
пору ни одной юбки не пропускат, кобеляка хренов — уж в ком чё есть! Горбатого
могила исправит, разве что… Зинке-то, его супружнице ещё при жизни памятник
поставить надобно, как только терпит евоные выходки, ума не приложу. Баба
видная, а счастья нет, зато робятёшек
баских полон дом. А может, смирилась да привыкла? Ко всему привыкашь при
жизни-то нонешней…»

Настасья
полежала в раздумье немного, а потом опять стала слёзно молиться: «Ох, Господи,
Господи-и, мать честна-а пресвята Богородица! Вот ведь чё я наделала-то,
грех-то какой на мне… Прости уж ты меня, окаянную! Ну, так я же не со зла —
мне внучка мово́, Ванюшку, до чё
жалко стало — ему в ту-то пору всего два
годочка от роду было́, малой совсема ещё… А что Гришка-то у меня
пьяный дурной, так ты энто сам знашь, не мне тебе сказывать — убил бы Тоську
сгоряча, и чё тады делать? Остался бы Ванюшка сиротой — Боже упаси! И Гришку-то
мово забрали бы опосля под белы рученьки да посадили бы туда, где Макар телят
не гонял. И кому бы от э́нтого
лучше было, сам посуди?! Вот, вот, то-то и оно… Да если б Петро-то Кизяк держал
язык-от за зубами, так и до мово Гришеньки слухи-то бы о Тоськиных шашнях с
Петро не дошли, а он, как баба базарная по деревне бахваляться начал. Ну куда ж
э́нто годно? Вот тебе и
мужик… Ужо молчал бы себе в тряпочку, за язык-то ведь его ж никто не тянул, и
меня бы, глядишь, до греха не довёл…

Что грешна-то, я и сама э́нто понимаю, но душу-то как облегчить теперя, Господи?
Ведь душа-то моя ка́жный
божий день кровью обливатся, да ты и сам э́нто знашь, каково мне сыну-то родному после э́нтого в глаза смотреть — ведь врагу тако́ не пожелашь, а я с э́нтим грехом столь лет живу… Уж умирать мне, видать,
пора, а смерть ходит около, круги наворачиват, словно заигрыват со мной. Да́веча, во сне ко мне пришла без косы — чудно! Через
порог токмя переступила, да пальцем пригрозила, а после сказала: «Кайся,
Настасья, исповедь слышит Бог! В грехе-то вся увязла…» Да как глянула на меня
своими глазищами, аж во сне мураши по коже забегали, а, уходя, всё же добавила
таки́ слова жалеючи: «Посели
ты в душе Христа и не майся боле!». Сон-то до чё жуткий, да ещё и с четверга на
пятницу в аккурат. Так и проснулась я, ни жива ни мертва. Встать хочу, а не
могу, ноги-то, гли́кося,
меня не слушатся, ровно деревянными в раз стали. Батюшки, думаю, чё со мной тако́? Неужто, паралич схватил? И рукой-то правой пошеве́лить не могу, чтобы перекреститься — страх-то какой!
Так до самых петухов-то и долежала. Лежу, думаю грешным делом: отжива́шь ты своё, Настасья! Ох, отжива́шь… Тут болит, там болит, батюшки мои, ни жизнь, а
маята одна, до чё дожила… Лежу теперя квашня квашнёй, и ничё не сде́лашь — раньше-то смерти не умрёшь, хошь не хошь — терпи,
у всех свой срок… Хоть бы не залежаться тока. Пуще пущего душа болит,
столь прожито-пережито…

За́годя
кто б сказал, так сроду б не поверила, что от жизни устану. И пошто смерть-то ко
мне без косы приходила? Забыла ли чё ль, или ещё жизнь у меня впереди есть,
неужто? Ну как же я Гришеньке-то покаюсь, кровиночке своей? Живут справно, друг
дружку любят, так чё старое-то ворошить, уж столь лет прошло… И с грехом
таким жить боле не могу — душа ревёт день и ночь. Прости уж ты меня, дурынду
старую, Господи! Дай умереть спокойно. Облегчи мои душевные муки… Э́вон локоток-то близко, да не укусишь…

Я бы в церкву-то
сходила, и покаялась батюшке, так, ты сам знашь, нет у нас её в деревне нашей.
В соседнем селе была, так её ещё в тридцать восьмом годе разрушили нехристи окаянные.
Сорок лет без малого прошло, а по сию пору помню, как бабы голосили, когда Яшка
рыжий крест-то с купола на землю сбросил. Недолго он после э́нтого прожил, по-пьяни-то и утоп в озере, в аккурат
напротив церкви в э́нто
же лето… Видать после-то совесть шибко мучила, коль спился в момент…

Ты уж прости меня, грешную! Жизнь прожила, себя блюла,
как и должно замужней бабе. Своему мужу родному не изменила ни разу, ни душой
ни телом, а за грех снохи всю жизнь слезьмя реву. Видать, на роду у меня э́нто написано. Суждено мне, стало быть, за чужой грех
маяться…

Чуть погодя старушка посетовала сама себе: «Эх,
Настасья, Настасья, не то ты говоришь. Ой, не то! За свой грех ты маешься, за
свой… И то правда, кто ж меня за язык-то тянул сыну в глаза лгать, да тем паче
иконой клясться? Никто! Сама согрешила — сама и маюсь… А сноха за своё ответит,
когда время придёт…»

2015

ДЕРЕВЕНСКИЕ ПОСИДЕЛКИ!

Елена Халдина — талантливая писательница из города Касли, Челябинской области. Автор книги стихов для детей «Множко» (Челябинск, 2018), лауреат конкурсов «Поэзия русского слова» (Анапа, 2018), «Мгинские мосты» (Мга, 2019), «Решетовские встречи» (Березники, 2019), «Ты се́рдца не жалей, поэт», в номинации «Малая проза» (Калининград, 2019). В сборник «Деревенские посиделки» вошли рассказы, объединённые темой провинции недавнего прошлого и настоящего — темой деревни и маленького городка, души, вечно обречённой на метания «между ангелом и бесом», «грехом и святостью», которой предстоит вновь и вновь делать выбор… Автор не живёт в деревне — деревня живёт в её душе.

Купить в Новокузнецке или онлайн с доставкой по России Рассказы «Деревенские посиделки. Елена Халдина».

«А вы робят моих не видали?»
Посвящается Устинье Ивановне Яниной

В огороде с утра пораньше бабушка Устинья окучивала картошку. Устала сильно. Спину перехватило, кое-как выпрямилась, держась за тяпку. Солнце припекало. Глазами посчитав окученные ряды картошки, она посетовала:
— Батюшки мои, всего-то-навсего восемь рядков окучила, а провошкалась столь время! Года своё берут… Пожалуй, сяду в тенёк под черёмуху, передохну трошки, мыслимо ли — девятый десяток разменяла, ладно, хоть ещё так шевéлюсь… Отдыхать собралась, а обед-то кто варить будет? И то правда, пойти, хоть похлёбку маломальскую на скору руку сготовить. Не ровен час, робята мои исть захотят да домой прибегут, а я, квашня старая, чем их кормить-то буду? Придётся мальцам сухоносничать с такой-то матерью… В работе да в заботе про всё забыла, да как тут не забыть-то? Травы-то сколь, берёзка-то всё как есть затянула, никакого сладу с ней нет… Ближе-то к вечеру жар спадёт, так, Бог даст, ещё покопаюсь, сколь смогу не загадывамши, а то ведь перед людьми стыдоби́ще — всё как есть заросло… Раньше-то такого сраму в огороде у меня не бывало. До чё дожила… и пошто я в огороде-то одна всё ро́блю, у меня ж робят столь?! Прибегут робятёшки-то домой, накормлю их как следоват, а после пущай пособят мне картошку окучить. Ну, не цельными же днями им по улке рысогонить?! Сызмальства к труду-то приучать надо, а то испотварим робятёшек сами, а они потом невесть что творят да ро́бить не хотят. Разве ж энто дело? То-то и оно…
…В избе Устинья почистила луковицу, морковку, штук пяток картофелин. Порезала скоро-наскоро картошку в кастрюлю с водой, потом поставила варить на электроплиту. Пока вода закипала, пережарила лук с тёртой морковкой на нутряном свином сале в чугунной сковородке. Разбила куриное яйцо в миску, вспенила вилкой, добавила немного муки, всё перемешала, тщательно разминая комочки. Жидкое тесто по чуть-чуть ложкой опускала в кипящую похлёбку, разговаривая сама с собой:
— Робята-то мои таку похлёбку с колобками шибко любят! Особливо младшенький мой, Ванюшка… Батюшки, а укроп-то, укроп забыла покрошить, совсем памяти не стало, энто чё ж тако́… Да ещё хоть малёхо молочком забелить, всё ж таки повкуснее похлёбка-то буде. Жалко коровушки-то своёй боле нет, да и какая уж мне теперь корова. Два шага прошла и задохла, заплюхалась я совсем. Сердце-то того и гляди выпрыгнет, ничё не робит, а за коровушкой-то уход нужон.
Устинья попробовала похлёбку, а после сказала:
— Ничё похлёбка-то, славная, и соли в аккурат. Робята-то мои её живо съедят.
Кукушка в ходиках прокуковала два раза.
— Ой, время-то сколь! Ну надо же, два часа прокуковала — обедать давно пора, а робята-то мои где-кась? Вот сорванцы — забегались и про еду-то совсем забыли. Ну да чё поделашь, знамо — дело молодое! Сама давно ли девкой была?! Ой, а года бегут, бегут, чем дальше, тем круче. Верно мне ране матушка-то говаривала, что в детстве-то время медленно идёт, ровно в гору нехотя поднимается, а стоит только замуж выйти да малых деток нарожать, так года-то с горы вниз и покатятся, словно на санках… Пойти скликать ли, чё ли, на улке робятёшек, авось, услышат, придут не ровен час. Сперва их накормлю, а после уж сама отобедаю.
Устинья вышла на крыльцо и закричала:
— Васька, Петька, Павлушка, Ванюшка-а! Вы где кось запропастились? Вот окаянные робятёшки… Обедать бегите! Похлёбка стынет…
На её крики никто не отзывался.
— Ладно, пойду, поищу сама. Голодные робятёшки-то бегают, жалко до чё. Ванечка-то мой совсем исхудал — одна кожа да кости. Взглянешь — почти насквозь светится. Да и в кого шибко-то полным быть? Я отродясь худющая была. Свекровь, помню, всё по молодости-то меня донимала, чуть что, говаривала: «Девка-а, и как тебя только ноги носят? Того и гляди переломишься! А я ещё серчала на неё за энти слова, стыдилась шибко худобы-то своей. Сколь воды утекло с тех пор…
Бабка Устинья вышла на улицу. Посмотрела по сторонам: — Ну, куда их нелёгкая опять унесла? Батюшки мои, словно корова языком слизала…
У дома напротив сосед Сашка Каманцев чинил трактор. Устинья подошла к нему поближе и поздоровалась:
— Здорово, Ляксандр!
— Здравствуй, бабушка Устинья!
— Опять под трактором лежишь, сердешный!
— Лежу, а куда деваться-то? Старьё, ломается, будь он неладен. Ни де́ла, ни работы.
— Ой, а увазюкался-то ты как, батюшки мои! Энто ж Тоньке твоей после одёжу-то не донять…
— Тонька — баба добрая, поворчит, само собой, да успокоится. Шабалы́, они и есть шабалы́! Чего-чего, а энтого добра у нас хватат. Без грязи денег не заробишь! Сама знашь.
— Так-то оно так… А ты робят-то моих не видал?
— Нет, не видал…
— Вот где бегают, а? Старшие-то, поди, на озеро купаться убяжали, и малой как пить дать за ними увязался… Жара-то какая стоит! Духота-а, не ровен час гроза будет… А Ванюшка-то мой плавать ладо́м не умеет, как бы до греха дело не дошло, вот ведь чё! Материнское-то сердце загодя беду чует… Пойду на озере гляну. Пока похлёбку-то варила, сколь раз в окошко глядела — всё возле избы вертелись. Пошла звать, а их и след простыл. И когда только убежать успели? Ох, бедовые робята…
— Да не переживай, бабка Устинья! Куда твои ребятишки денутся? В деревне нашей тишь да благодать, кругом все свои. Набегаются и всю твою похлёбку слупят за милу душу.
— И то правда, Ляксандр! Утешил старуху…
Пошла бабка Устинья проулком к озеру. В огороде соседи Зубовы всей семьёй дружно окучивали картошку. Устинья подошла поближе к плетню и крикнула:
— Бог в помощь, милы люди! День добрый!
— Ой, здравствуй, бабка Устинья! — первым поздоровался отец семейства Иван Петрович, а следом за ним соседку поприветствовали остальные члены семьи.
— Робят я своих ищу, может, видали?
— Нет, что ты, что ты… Головушку поднять некогда, работы столь, сама видишь…
— Вы, всей-то артелью, управитесь. А я думаю, дай-ка поздоровкаюсь с добрыми людьми да заодно спрошу про своих робятёшек. Ну, нет, так нет — на нет и суда нет… Пойду к озеру спущусь, там ещё покличу. Купаются, поди, сорванцы на Крутояре, а похлёбка-то моя стынет.
— Так на то и лето, чтоб купаться!
— И то верно.
— Вон Идка-то Бестенева с озера идёт, ты, бабка Устинья, её спроси, но́ги-то свои не май.
— И то правда… Тады постою, подожду, хоть дух малёхо переведу, а то задохла совсем. Жара, духота, как бы грозы не было! Эвон тучки засобирались… Земля пересохла — дождя просит…
Идка с озера несла на коромысле воду в вёдрах. Подойдя поближе к бабке Устинье, поздоровалась:
— Здрасте!
— Здорово, девонька! Устала, поди, шибко? Эвон вёдра-то полнёхоньки несёшь, передохни хоть малёхо возле меня.
— Отдыхать зимой буду! А покуда работы столь, какой отдых? Некогда мне с тобой лясы-то точить… А ты куда энто собралась? Купаться, что ли, надумала на старости-то лет?!
— С чего глядя? Смеёшься ли, чё ль, над старой?! Я уж своё откупалась. Робят я своих ищу. Убежали, а у меня похлёбка стынет. Ты их на озере-то, часом, не видала?
— Вот те раз… Энто чё ж тако, бабка Устинья?! Нет у тебя никаких ребятишек… Ходишь каждый день туда-сюда, деревню дивишь да людей от работы отвлекашь. Ты хоть но́ги-то свои пожалей!.. Домой, домой ступай, отдохни.
— Как энто нету? Есть! Четыре сыночка у меня — Васька, Петька, Павлушка да самый малый — Ванюшка! Идка помолчала чуток, а потом добавила:
— На войне они все у тебя погибли…
Устинья посмотрела на неё сквозь слёзы:
— Да ты чё, девонька, тако́ говоришь-то? Перегрелась ли, чё ль, сёдня на солнцепёке?.. Живы они, живы! Набегаются вволю да домой придут…
Вытирая слёзы уголком платка, бабка Устинья побрела дальше — искать ребятишек.

2014 г.