Дети войны текст рассказ

ДЕТИ ВОЙНЫ

«Однажды  утром  Лена  проснулась от громких ударов, которые раздавались где-то  совсем  близко.  Мамы  в  комнате не было. Лена позвала ее — мама не откликнулась.  Тогда  Лене  стало  страшно.  Она  собралась  заплакать и уже открыла  рот,  как  вдруг  ухнуло  так  громко,  что она и про слезы забыла. Задребезжали  стекла,  с  потолка  упал кусок штукатурки. Над самой крышей с ревом прошли самолеты.

Теперь   ухало  где-то  далеко.  По  улице,  крича  и  переговариваясь, пробежали   люди.  Потом  стало  тихо.  Лена  слезла  с  кровати  и  стояла, соображая,  нужно ли плакать или лучше просто открыть дверь и пойти поискать маму.» (Е. Рысс, «Девочка ищет отца»)

Так вошла война в жизнь многих детей того далекого 1941 года…

Шла война, но жизнь продолжалась. Дети рождались и росли, играли, учились…

У вас, современных детей, первыми книжками  были азбука и букварь.  Можете ли вы представить себе, что осваивать азы чтения можно не по азбуке, а по газетным заголовкам?  А ведь многие ваши бабушки и дедушки учились читать именно так.

Перенесемся в прошлое и узнаем, что было написано на страницах газет 1941-1945 года:
«Наш лозунг — победа!»
«Что ты сделал для фронта?»
«Все женщины и подростки — в ряды бойцов трудового фронта»
«В военное время работать по-военному»
«Все силы на разгром врага!»
«Буду работать за двоих»

Мог ли ребенок что-либо сделать для фронта, скажете вы. Сегодня трудно поверить в то, что ваши ровесники, едва научившись складывать буквы в слова, начинали помогать фронту наравне со взрослыми. Работая в поле, на военном заводе, в госпитале, они приближали день Победы.

Было ли детство у ваших бабушек и дедушек? Если было, то каким? В какие игры играли они в годы войны? О чем мечтали?

Послушайте рассказ Веры Алексеевны Бутовой, которая делится своими воспоминаниями о детстве, проведенном в немецкой оккупации в Курской области.

Зачем ты, война, у девчонок их детство украла

Моя прабабушка Галина Ивановна. Она не принимала участие в военных действиях, но она  — ветеран Великой Отечественной войны. Отец прабабушки воевал, старшая сестра была тоже на фронте. Прабабушка жила одна. Очень голодала. В школу не ходила. Не было обуви. Кто – то  дал девчонке галоши старые, рваные, сорокового размера. Натолкает она  в них соломы, чтобы не слетали,   и идёт в школу.

Добросовестную и ответственную  девочку приняли  в фабрично – заводскую школу при заводе (ФЗУ)  № 450. Там ей выдали одежду и обувь.  Об этом прабабушка не могла и мечтать. У неё были ботинки, пальтишко. Для неё это было целым богатством.

После учёбы в  ФЗУ Галину  зачислили на работу в цех. С 1943 года она начала работать на военном заводе. Ей в ту пору исполнилось 15 лет.

Зачем ты, война, У девчонок их детство украла И синее небо, и запах цветка? Пришли на заводы Работать ребята Урала, Подставив ящики, чтоб достать до станка. И вот неподкупной зимою военного года, Когда занимался холодный рассвет. Собрал самых лучших рабочих директор завода, А было рабочим – Всего по четырнадцать лет. В усталые лица глядело суровое время, Но каждый в себе Довоенное детство нашёл, Как только рабочую премию- банку варенья- Пред ними, ребятами Кто-то поставил на стол. В.  Радкевич.

Это стихотворение о моей прабабушке Гале  и всех её ровесниках того сурового военного времени. Бабушка всегда плачет, когда  я ей его  читаю.

Бабушка не сражалась на фронте, она несла тяжёлую, трудовую вахту   в тылу, работая на военном заводе. Поэтому она и  ветеран войны. Сейчас прабабушка  очень больна. Сказывается  возраст её, а главное  — голодное, трудное детство.

Подарите звезду:

Ваша оценка: Нет Рейтинг: 9.5 (2 голоса)

Дети войны…

Они встретили войну в разном возрасте. Кто-то совсем крохой,
кто-то подростком. Кто-то был на пороге юности. Не детская эта тяжесть – война,
а они хлебнули её полной мерой. Война искалечила тысячи
детских судеб, отняла светлое и радостное детство. Дети войны, как могли, в
меру своих, хоть и маленьких, хоть и слабых сил приближали
Победу. Попранное войной детство, страдания, голод, смерть рано сделали
ребятишек взрослыми, воспитав в них недетскую силу духа, смелость, способность
к самопожертвованию, к подвигу во имя Родины, во имя Победы. Они хлебнули горя
полной чашей, может быть, слишком большой для маленького человека, ведь начало
войны совпало для них с началом жизни…

Воспоминания Жашковой
(в девичестве Бурлаковой) 

Евдокии Никитичны

Я родилась  19 декабря 1938 года селе Марьевка
Малосердобинского района Пензенской области. В семье, состоящей из 6
человек,  я была последним и поздним ребенком.
Когда началась война, моего отца Бурлакова Никиту Яковлевича сразу же забрали
на фронт.  

Позже моя мама рассказывала, что на то
время мне было около 3-х лет, и, когда в декабре 1941 года отца провожали на
фронт, собралось очень много народу. И все плакали, а отец взял меня на
руки  поцеловал и поставил на стол
посередине комнаты, а я принялась громко хлопать в ладошки и топать ногами.

Отец ушёл и не вернулся, пропал без вести.  В семье остались мама и старшая сестра Анна,
инвалид детства.  Мама, как и все сельские
женщины, всё время была на работе, в поле. Жили трудно.

Помню, что в дом по вечерам приходили
девчата возраста моей сестры, 11-15 лет. Они вязали для фронта носки и варежки
с указательным пальцем, для того что бы удобнее было стрелять, те же кто умел
шить – шили рукавички и кисеты (небольшие мешочки для курительного табака), в
них вкладывали записки в которых желали незнакомым солдатам быстрее вернуться
домой. Всё это затем собирали по всему селу и отправляли на фронт, куда
конкретно – никто не знал. 

Во время войны работа была тяжелая, а
питались скудно ели крапиву, лебеду и немного хлеба. Домашние дела легли на
плечи детей, которые вели хозяйство, кормили живность, поливали и пололи
огород.

Самое яркое моё воспоминание – это когда
в 1945 году пришёл с фронта мой старший брат Егор. Помню, около дома было,
очень много людей они обнимались и смеялись, а я спряталась ото всех. Вечером я
вышла из своего укрытия, и брат взял меня на руки и дал гостинец, а мама
заплакала. Война сделала меня сиротой, не вернулся отец, не вернулись с фронта
и 3 брата моей мамы. Через год после войны от перенесённого тяжёлого ранения в
голову и контузии умер и мой брат Егор.

Вспоминать
о войне тяжело, но забыть об этом невозможно, 
потому,  что это наша  жизнь, наша история.

Вспоминает
Козина Пелагея Ефимовна

Родилась я 3 апреля 1932 года в селе
Колемас Малосердобинского района Пензенской области. Когда началась война, мне
было 9 лет. Как и все подростки, училась в школе, окончила 3 класса начальной
школы. Семья состояла из 6 человек – мать, отец, 2 брата и 2 сестры. Отца и
старшего брата Василия забрали на фронт. Оба пришли живыми.

Во время войны трудилась, как и все подростки,
в колхозе. Скидки на возраст никому не было. Там у нас был такой девиз «Всё для
фронта, всё для победы». Продолжать обучение в школе я не могла. Не хватало
одежды и обуви. Мать, как могла, тянула нас, троих оставшихся детей, одна.

Когда с фронта вернулся отец, его вскоре
из Колемаса перевели на работу начальником почты в село Дружаевку, где мы жили
в течение 5 лет. Затем отца перевели на работу в село Липовка. И мы переехали
туда всей семьёй.

В 1953 году я вышла замуж за Козина
Ивана Павловича. Родила шестерых детей. Сейчас проживаю в селе Липовка с
дочерью.

Вспоминает Макаров Владимир
Иванович

Я родился в селе Новая Тресвянка Малосердобинского
района Пензенской области 11января 1941года. Сейчас проживаю в селе Липовка.

Война началась, когда мне не было и года.
Моему отцу пришла повестка, после чего его забрали на строительство оборонительного
рубежа. Нас осталось трое: я, младшая сестра и мать. Было тяжело, в это время,
мельницы были ручные, поэтому хлеб заменяла картошка. В моём детстве был такой
момент, который я запомнил на всю свою жизнь. Принеся домой горстку муки, мама
испекла нам, детям, лепёшку. Я был ещё мал и не знал что это такое, взяв её, в
свои маленькие ручки и отломив кусочек сестричке, откусил. Она была такая
вкусная и сладкая, этот запах и эта сладость была такой, что лучше неё в то
время было не найти.

Война
была страшной. Счастье было, что отец вернулся домой живым.

Вспоминает
Макарова (в девичестве Рыбакова) 

Валентина Васильевна

Я родилась в селе Липовка Малосердобинского
района Пензенской области 15 августа 1941 года, а 18 августа моего отца уже
забрали на фронт. Нас осталось три сестры, мать, бабушка и дедушка.

Самое яркое моё воспоминание – это когда
отец пришёл с войны (он вернулся инвалидом), мне тогда было 5 лет,6-й год шёл.
Папа меня звал, а я его боялась, потому и не шла к нему, а спряталась на печке.
После этого я спросила у сестры Раи – «Какой наш папа зелёный или красный?». Ну
а после я к нему привыкла. После войны начали строить избу ведь, мы во время
войны жили с папиными родителями. В этом мы так же помогали. Мама глину месит и
мы с ней, она замазывает щели, и мы рядом. Вот такое сложное было у нас
детство.

Источник: дайджест библиотеки села Липовка

«За тот бурак пан меня избил всю чистенько»

Ольга Павловна Высоцкая, 96 лет: 

— Было у меня две сестры, два брата, отец и мать. В воскресенье, 22 июня, отец поехал на базар в райцентр, повез продавать корову. Оттуда вернулся и говорит: «Война с Германией началась!» Назавтра всех стариков вызвали в военкомат. Отцу было за 50. Вызвали — и домой уже не пустили. А когда немцев отбили от Москвы — забрали и молодых.

Село наше, Тимошенки (Смоленская область. — Прим. ред.), зимой спалили, все до последней хаты. Мы жили кто где — по соседним деревням. Раньше были евни, где молотили и сушили хлеб, — вот нам такую евню на две семьи и дали от колхоза. Мы потом себе хатку построили на том же месте, где наша сгорела. Бабы строили сами, матке помогал дядька — у него пальцы плохие были, его на войну не взяли. 

А меня потом увезли немцы… Мы же не знали, что так бывает. Уже в хате своей ночевали, и соседи, кто землянку какую рыл, бывало, идут на ночь к нам. Лежим, головы — на порог, спим.

Пришли утром рано полицаи, открыли свои бумаги: «Козлова Ольга есть?» Мамка говорит: «Есть». — «Собирайся». По всем Тимошенкам прошли, собрали молодежь, кто 26–27-го годов рождения. Пригнали в соседнее село, полицаи нас на машины посадили, а матки следом бегут, плачут.

Привезли в райцентр, там лагеря большие. Мы в них сидели недели три-четыре, а матки наши бегали к нам. Бывало, есть принесут, одежду, а их прогоняют дежурные, бьют прикладами. Потом в баню согнали нас, помыли — и на станцию. Только стали грузить, а тут наш самолет прилетел, начал бомбить. И нас быстро повезли на Витебск.

Долго-долго ехали и приехали в Остероде (город в Восточной Пруссии, ныне Оструда на территории Польши. — Прим. ред.). Товарный вагон, в одном боку сидели женщины, в другом — мужчины. Было трое пожилых, которые за дочек пошли. Немцы прорезали дырки в полу, чтобы мы на двор ходили (в туалет. — Прим. авт.). Есть ничего не давали и двери не открывали, охраняли с винтовками.

В Остероде жили мы у пана. Сначала в мансарде над хатой, потом в вагончике из досок на улице. Было у этого пана много пленных, и польские семьи были, работали с нами вместе.

Как приехали, две наши девчонки запричитали: «Придет пан выбирать красивых», — сели и лица закрыли руками.

А мы, некрасивые, кучкой стояли — восемь девок и два парня, — плакали вместе. Нас пан посчитал и забрал. А они, красивые, вдвоем остались, и отправили их на лесопильный завод в Кенигсберг.

Погнали нас картошку копать, норму дали. В первый день мы эту норму не выкопали… Как пришел пан — раздел нас догола, в одних рубашках остались, на ногах деревяшки. Копали до темного. Замерзли, плачем, что теперь нас побьет он. Утром опять пошли быстрей копать. Хоть ночь копай — а норму выкопай.

Коров доили, картошку сажали, в осень полтора месяца копали, варили ее свиньям, на поле работали: трактора жнут, кучками складывают, а мы вяжем. Пан все сдавал немцам: и картошку, и молоко, и мясо… Ну что-то и себе оставлял.

Работали с видного — и до темного. Час обеда, в воскресенье выходной. А кормили так: пол-литра супу в обед, утром 200 граммов хлеба и чашечка воды, кофе — грязное какое-то, несладкое. И вечером такая еда. Бывало, млеем, где какая травина съедобная — жуем. Люпин сеяли, его несут коровам, а мы подберем, едим.

Пан сильно бил — толстой палкой, по чем попало… Бывало, если сечет, слюна на губах. Как-то посеяны бураки были, мы их прорывали. И я вырвала большой бурак, а малый оставила. Пан заметил. За тот бурак он меня избил всю чистенько. Я кричала, пришла домой: «Девки, теперь он меня отправит куда-нибудь одну!..»

Мы даже не думали, что нас освободят. К концу войны пан отвез жену и детей далеко, сам приехал назад. Польские семьи тоже увез, а нас всех оставил работать. Было уже слышно, что гремит где-то рядом.

Пошли мы как-то коров доить — а там наши солдаты и немецкие: и в хлеве, и за хлевом, всюду бегают. Меня ранило, мы приползли в столовую, посидели там. Является пан: «Уходите».

Отвел нас на станцию, сказал ждать, пока пригонит машину. Мы посидели до вечера, оттуда пошли в разбитый дом, в подвал. Там сидели дня три. Пришел ночью пан за нами, искал — не нашел. Мы вылезли утром, вышли на дорогу — пехота идет.

Солдаты нас накормили, написали нам бумажку, сказали: «Идите на Россию, домой». Парни наши пошли с пехотой, а мы отправились к себе вещи забирать.

Собрали тряпки наши, идем. Навстречу солдатик: «Куда вам, девчаты?» — «Идем на Россию». Он сказал не отставать от него — а если отстанем, то не вернемся. Так мы с ним и бежали за день километров 20, если не больше. Потом русские нас на машину посадили и отправили в Белосток.

Привезли в комендатуру военную, назавтра — в гражданскую. Приехали, нары были в три ряда, всех распределили — и мы там жили недели три.

Сарай большой, картошка нагружена мерзлая. Нас послали эту картошку чистить. Зима, холодно, есть хочется. На день давали сухарь и три картошины — наши, русские люди! Всех допрашивали раза по четыре.

В дорогу дали нам по пять сухарей и отправили на вокзал. Собрали целый вагон и повезли на Рудню, наш райцентр. Оттуда шли пешком — под конец я уже идти не могла, меня на санках везли. Вшей мы принесли! В тот день была баня. Матка есть не давала, боялась, что с голоду еще объемся.

Старший брат мой погиб — домой прислали извещение, что пропал без вести. А батька пришел в апреле 45-го — его демобилизовали по ранениям.

Помню, как война кончилась. Митинг был, слезы! У кого не пришли домой мужчины, те плачут от горя, а у кого пришли — от радости. 

Тяжелая жизнь потом была. В колхозе работали. Навоз возили, лопатой копали землю, хлеб сеяли — коней и машин не было. Огороды сажали на коровах, бороновали. Есть нечего. Мы как-то пришли к тетке, она хлеба напекла. Белый-белый! Ну, думаю, поедим теперь хлеба. Как взяла в рот — проглотить нельзя. Голый-преголый мох и картошка.

Но жаловаться не надо, мы хоть похлебки, да наварим какой. А у людей и этого не было. 

В войну так не видали голода, как после. Шишки собирали, мох… И почти все из села поуезжали.

А замуж я вышла, беднота была страшная. Тогда я тоже сильно поголодовала. Дочка первая родилась — хорошо, что родители дали нам телку. Когда матка принесет хлеба или пшеницы, сестра — мех картошки.

У меня здоровье хорошее было, я сильно крепкая была и много работала. Иван, мой муж, все болел, а я одна на корову сена накошу и на себе наношу. Потом ему операцию сделали на желудке, я одна двоих дочек растила и ему еще старалась что половчей купить.

Его давно уже нет. И всех, кто со мной из Остероде вернулся, тоже. Все померли, одна я осталась в своей постели.

«Матка повернулась — а над ней немец с автоматом»

Татьяна Владимировна Почтарева, 80 лет:

— Я родилась в Тимошенках 30 ноября 41-го, а записали — 15 января 42-го. Тогда документы или сгорели, или потерялись. Мне было 12 недель, немцы запалили нашу деревню — матка взяла меня и пошла к тетке в соседнюю.

Хаты горели. А снег был глубок, говорила, пурга, мороз! Матка утопла в сугробе, выбилась из сил. Уже хотела меня оставить — думала, все равно погибнем обе. Потом отдохнула, посидела, пошла дальше.

По пути была деревня Лоси, там сторожка — наверное, колхозный двор. Матка увидела огонь в окошке, постучала, сторожа ей открыли. У них печечка топилась, вода грелась в котле. Дали ей теплой воды попить, она меня стала раскручивать — а я вся мокрая, ноги холодные. Перепеленала, тряпки повесила сушить, меня накормила и приснула до утра. Как видно стало, отнесла меня в Новоселки к тетке Алене, а сама вернулась в нашу деревню.

У деда моего был хороший двор, круглый, забором обнесенный — осталось одно пепелище. Матка взяла палочку, стала там ковырять, что-то искать. Повернулась — а над ней немец с автоматом. Но стрелять он не стал. Показал куда-то вдаль, пробормотал, что у него там фрау и два (показал на пальцах) киндера. И пошел.

Мы жили у тетки Алены. Рассказывали, что и в землянке сидели, копали сами. Корова у нас не доилась, в запуске была, а я болела сильно. Брат деда моего по батьке жил рядом, он уже совсем плохой был, чуть говорил. Просил жену: «Мархо-онь, налей девочке молочка». Так и выжили. А после войны надо было много молока сдавать государству задаром, все ж порушено было…

Как встречали батьку с войны, помню в тумане. А Мишка, дядька мой, не пришел, пропал без вести.

Бабе Марфе как-то на Покров сон приснился. Сейчас, говорит, буду печь блины, Мишку поминать — видела его во сне. Как будто пришел Мишка домой и просил есть: «Мам, я дюже есть хочу». Баба Марфа ему и то положила во сне, и то положила, а он никак не наестся. Так они стали каждый год на Покров справлять по нем поминки, ходить на кладбище…

Родителям от колхоза дали какой-то сарай, из этого сарая сделали себе хату, там мы долго жили. А другую строили поздно, уже как я замуж пошла.

После меня родились еще три сестры. Жили по-всякому. Картошка была, хлеб был. Работали в колхозе, за трудодни давали зерно, мы его в руки на жерновах мололи: два камня — один наверху, другой внизу, посреди дырка, стол большой. Мы зерно засыпаем и крутим, и мука получалась.

Батька работал в колхозе, а мы пацанятами овец колхозных пасли. И свою корову держали, только сено плохо давали нам, все в колхоз надо было заготавливать. А себе — где какое ржище находили…

В первый класс я пошла в лаптях. Сумки были полотняные, рубашки.

Как пошла во второй, дед свалял мне валенки из овечьей шерсти, потом калоши купили. Электричество потом появилось, а первое время стояла коптелка: бутылочка с керосином, на ней железяка с фитилем. И так при ней уроки читали.

На зиму хату обкапывали землей, чтобы холод не шел. Это теперь дома с фундаментом, а тогда фундаментов не было. Весной эту завалину откапывали. Как-то нам в школе дали рассаду — помидоры. И вот мы на этой земле ее посадили. Хорошие выросли помидоры под солнышком! Раньше не было ни пленок, ни парников — мы даже не знали про это.

После школы я пошла работать на молокозавод в Кашкурино и всю жизнь там отработала. Две дочки у меня родились. Зарплаты небольшие были. Доярка заболеет или в декрет пойдет — мы по очереди ходим в колхоз коров доить, а еще и своих доили, поросят держали, огородом занимались. Теперь вы ту работу не поймете. Никто теперь не поймет, какая была жизнь.

«В 14-15 лет ходила за плугом»

Татьяна Федоровна Никифорова, 91 год:

— Жили мы в древне Столяры. В семье нас было много, даже боюсь говорить… Папа был вдовцом с шестью детьми. Потом он женился на маме, она родила девятерых, трое из них умерло.

Хозяйство водилось небольшое, одну корову держали — тогда много не разрешали, у нас колхоз был строгий, люди жили очень бедно.

Отец умер до войны, и мама осталась со всеми детьми одна. Старший брат Константин до войны ушел в армию, служил в летной части, а потом так и остался воевать.

Когда началась война, старшая сестра погнала колхозный скот в Рязанскую область, а мы остались дома. В нашей деревне немцы не стояли, они заходили временами. Как придут, стреляют — страх. Мы прятались под пол.

У нас были партизаны. Старший сводный брат до войны работал председателем колхоза, а потом его тоже назначили главным. Он где-то раздобудет хлеба, привезет в наш дом, мы эти мешки попрячем, а партизаны приезжают, забирают.

Наши люди — отважные. Как-то немцы сбили самолет неподалеку, двое летчиков остались живы, одного ранило: и жители возили их на лошади к партизанам. Евреев спасали, уводили. В общем, не боялись.

А вот когда немцы стали отступать, тогда было очень плохо. Сожгли всю деревню дотла.

Кого из мужчин успели схватить, тех постреляли, а кто спрятался — тех уже некогда было искать. Мы сидели в окопе. Егорка с нами был, один мужчина. Его вытянули и при нас застрелили. Еще шел мужчина по деревне, его тоже застрелили. Один успел, в капусту лег — и цел остался. Нас, женщин, они не трогали.

Назавтра пришли в соседнюю деревню, выли, что крыши над головой нет. Спали у тетки под кроватью — а больше негде было, занято все. Осень была, в шалаше жить не будешь, замерзнешь. А на зиму дали нам амбар. 

Коров колхозных угнали и назад не пригнали. Чтобы развести стадо, скот отбирали у людей — у кого детей поменьше. До войны я кончила два класса. Но после освобождения пошла не учиться, а работать — надо было хозяйство восстанавливать. Сеяли, в поле гоняли, огородом занимались.

Я в 14-15 лет пахала на быках, когда их вырастили, за плугом ходила. Помню, у соседей корова перестала доиться из-за того, что на ней борону таскали. Ревела на поле по-страшному, как бешеная… Много мы работали — и дома, и в колхозе.

Сестра, которая скот угоняла, после войны вернулась с больным сердцем. Она надорвалась, плакала день и ночь: «Как там мама осталась с детьми?» Мало она пожила, умерла… Брат Константин официально пропал без вести. Мы о нем узнали, только когда после войны пришел земляк из соседней деревни и сказал, что с нашим Костиком был в немецком плену. Они там работали где-то в Германии. 

Когда брат ослаб, его уже на работу не гоняли. Однажды земляк пришел — а Костика и еще нескольких парней нет.

В 18 я вышла замуж, через год родился первый сын. Колхозный строй у нас людей повыгонял, куда только не уезжали — и в Крым, и на Урал, и в Белоруссию. Люди просто разбегались, очень было голодно, на этот трудодень ничего не давали. А мы остались. Женя, муж мой, на подъем очень тяжелый, да и город не любил. Его в армию забрали на 3,5 года, я ребенка одна растила. Потом у нас еще родились две дочки.

Трудно приходилось, но тогда это было в порядке вещей — по-другому как-то не получалось, никто не жаловался. Все хорошо было, кажется…

Полегче стало, когда в колхозе начали платить деньги немного, но это уже 60-е годы. Наш дом Женя сам построил и мебель сделал. Купить не за что было, все делал свое. Умер в 90-м году, месяц не дожил до 60 лет. И сильно не болел… Воды привез, вечером стало плохо, за ночью умер.

Он у меня был золотой. Но туда к себе пока не берет.

Фото Вероники Словохотовой

По известной статистике Великая Отечественная война унесла около 27 млн. жизней граждан Советского Союза. Из них около 10 млн. – солдаты, остальные – старики, женщины, дети. Но статистика молчит о том, сколько детей погибло в годы Великой Отечественной войны. Таких данных просто нет. Война искалечила тысячи детских судеб, отняла светлое и радостное детство. Дети войны, как могли, приближали Победу в меру своих, хоть и маленьких, хоть и слабых, сил. Они хлебнули горя полной чашей, может быть, слишком большой для маленького человека, ведь начало войны совпало для них с началом жизни… Сколько их было угнано на чужбину… Сколько убито нерождёнными…

Сотни тысяч мальчишек и девчонок в годы Великой Отечественной шли в военкоматы, прибавляли себе год-два и уходили защищать Родину, многие погибали за нее. Дети войны зачастую натерпелись от нее не меньше, чем бойцы на фронте. Попранное войной детство, страдания, голод, смерть рано сделали ребятишек взрослыми, воспитав в них недетскую силу духа, смелость, способность к самопожертвованию, к подвигу во имя Родины, во имя Победы. Дети воевали наравне со взрослыми и в действующей армии, и в партизанских отрядах. И это были не единичные случаи. Таких ребят, по данным советских источников, во время Великой Отечественной войны были десятки тысячи.

Вот имена некоторых из них: Володя Казьмин, Юра Жданко, Леня Голиков, Марат Казей, Лара Михеенко, Валя Котик, Таня Морозова, Витя Коробков, Зина Портнова. Многие из них так воевали, что заслужили боевые ордена и медали, а четверо: Марат Казей, Валя Котик, Зина Портнова, Леня Голиков, стали Героями Советского Союза. С первых дней оккупации мальчишки и девчонки начали действовать на свой страх и риск, который действительно был смертельным.

Ребята собирали оставшиеся от боёв винтовки, патроны, пулемёты, гранаты, а затем передавали всё это партизанам, конечно, они серьёзно рисковали. Многие школьники, опять же на свой страх и риск, вели разведку, были связными в партизанских отрядах. Спасали раненных красноармейцев, помогали устраивать подпольщикам побеги наших военнопленных из немецких концлагерей. Поджигали немецкие склады с продовольствием, техникой, обмундированием, фуражом, взрывали железнодорожные вагоны и паровозы. На «детском фронте» воевали как мальчики, так и девочки. Особенно массовым он был в Белоруссии.

В частях и подразделениях на фронте вместе с бойцами и командирами нередко воевали подростки 13-15 лет. В основном это были дети, лишившиеся своих родителей, в большинстве случаев убитых или угнанных немцами в Германию. Дети, оставшиеся в разрушенных городах и сёлах становились беспризорными, обречёнными на голодную смерть. Страшно и трудно было остаться на оккупированной врагом территории. Детей могли отправить в концлагерь, вывезти на работы в Германию, превратив в рабов, сделать донорами для немецких солдат и т.д.

Кроме этого, немцы в тылу совсем не стеснялись, и со всей жестокостью расправлялись с детьми. «…Часто из-за развлечений группа немцев на отдыхе устраивала себе разрядку: бросали кусок хлеба, дети бежали к нему, а вслед им автоматные очереди. Сколько детей погибло из-за таких забав немцев по всей стране! Опухшие от голода дети могли что-то взять, не смысля, съестное у немца, и тут же очередь из автомата. И наелся ребенок навек!» (Солохина Н.Я., Калужская область, г. Людиново, из статьи «Мы родом не из детства», «Мир новостей», №27, 2010, с. 26).
Поэтому, проходящие по этим местам части Красной Армии чутко относились к таким ребятам и часто забирали их с собой. Сыны полков – дети военных лет воевали против немецких оккупантов наравне со взрослыми. Маршал Баграмян вспоминал, что смелость, отвага подростков, их изобретательность в выполнении заданий поражали даже старых и опытных солдат.

«Федя Самодуров. Феде 14 лет, он воспитанник мотострелковой части, которой командует гвардии капитан А. Чернавин. Подобран был Федя на своей родине, в разрушенном селе Воронежской области. Вместе с частью участвовал в боях за Тернополь, с пулемётным расчётом вышибал немцев из города. Когда почти весь расчёт погиб, подросток вместе с уцелевшим бойцом взялся за пулемёт, долго и упорно отстреливаясь, задержал врага. Федя был награждён медалью «За отвагу».
Ваня Козлов. Ване 13 лет, он остался без родных и уже второй год находится в мотострелковой части. На фронте он доставляет пищу, газеты и письма бойцам в самых сложных условиях.
Петя Зуб. Не менее трудную специальность избрал себе Петя Зуб. Он давно решил стать разведчиком. Родители его убиты, и он знает, как можно рассчитаться с проклятым немцем. Вместе с опытными разведчиками добирается до врага, сообщает по радио его местонахождение, и артиллерия по их указке даёт огонь, сокрушая фашистов». («Аргументы и факты», №25, 2010, с. 42).

Воспитанник 63-й гвардейской танковой бригады Анатолий Якушин за спасение жизни командира бригады получил орден Красной Звезды. Примеров героического поведения детей и подростков на фронте существует достаточно много…

Таких ребят во время войны погибло и пропало без вести очень много. В повести Владимира Богомолова «Иван» можно прочитать о судьбе юного разведчика. Родом Ваня был из Гомеля. В войну погибли его отец и сестрёнка. Мальчику пришлось пережить многое: он был и в партизанах, и в Тростянце – в лагере смерти. Массовые расстрелы, жестокое обращение с населением вызывали и у детей огромное желание мстить. Попадая в гестапо, подростки проявляли удивительные мужество и стойкость. Вот как описывает автор гибель героя повести: «…21 декабря сего года в расположении 23-го армейского корпуса, в запретной зоне близ железной дороги, чином вспомогательной полиции Ефимом Титковым был замечен и после двухчасового наблюдения задержан русский, школьник 10 – 12 лет, лежавший в снегу и наблюдавший за движением эшелонов на участке Калинковичи – Клинск… На допросах держался вызывающе: не скрывал своего враждебного отношения к немецкой армии и Германской империи. В соответствии с директивой Верховного командования вооруженными силами от 11 ноября 1942 года расстрелян 25.12.43 г. в 6.55».

Девочки тоже активно участвовали в подпольной и партизанской борьбе на оккупированной территории. Пятнадцатилетняя Зина Портнова приехала из Ленинграда к родственникам в 1941 г. на летние каникулы в деревню Зуй Витебской области. Во время войны стала активным участником Обольской антифашистской подпольной молодёжной организации «Юные мстители». Работая в столовой курсов переподготовки немецких офицеров, по указанию подполья отравила пищу. Участвовала в других диверсиях, распространяла листовки среди населения, по заданию партизанского отряда вела разведку. В декабре 1943 г., возвращаясь с задания, она была арестована в деревне Мостище и опознана предателем. На одном из допросов, схватив со стола пистолет следователя, застрелила его и ещё двух гитлеровцев, пыталась бежать, но была схвачена, зверски замучена и 13 января 1944 г. расстреляна в тюрьме г. Полоцка.

А шестнадцатилетняя школьница Оля Демеш со своей младшей сестрой Лидой на станции Орша в Белоруссии по заданию командира партизанской бригады С. Жулина взрывали с помощью магнитных мин цистерны с горючим. Конечно, девчонки привлекали к себе куда меньше внимания немецкой охраны и полицаев, чем мальчики-подростки или взрослые мужчины. Но ведь девочкам впору в куклы было играть, а они сражались с солдатами вермахта!

Тринадцатилетняя Лида часто брала корзину или сумку и уходила на железнодорожные пути собирать уголь, добывая разведданные о немецких военных эшелонах. Если ее останавливали часовые, она объясняла, что собирает уголь, чтобы отапливать комнату, в которой живут немцы. Маму Оли и младшую сестрёнку Лиду фашисты схватили и расстреляли, а Оля продолжала бесстрашно выполнять задания партизан. За голову юной партизанки Оли Демеш фашисты обещали щедрую награду – землю, корову и 10 тысяч марок. Копии ее фотографии были розданы и разосланы всем патрульным службам, полицаям, старостам и тайным агентам. Захватить и доставить ее живьем – таков был приказ! Но поймать девочку не удалось. Ольга уничтожила 20 немецких солдат и офицеров, пустила под откос 7 вражеских эшелонов, вела разведку, участвовала в «рельсовой войне», в уничтожении немецких карательных подразделений.

С первых дней войны у детей было огромное желание хоть чем-нибудь помочь фронту. В тылу дети изо всех сил помогали взрослым во всех делах: участвовали в противовоздушной обороне – дежурили на крышах домов во время вражеских налетов, строили оборонительные укрепления, собирали черный и цветной металлолом, лекарственные растения, участвовали в сборе вещей для Красной Армии, работали на воскресниках.

Сутками трудились ребята на заводах, фабриках и производствах, встав за станки вместо ушедших на фронт братьев и отцов. Дети трудились и на оборонных предприятиях: делали взрыватели к минам, запалы к ручным гранатам, дымовые шашки, цветные сигнальные ракеты, собирали противогазы. Работали в сельском хозяйстве, выращивали овощи для госпиталей. В школьных пошивочных мастерских пионеры шили для армии белье, гимнастерки. Девочки вязали теплые вещи для фронта: варежки, носки, шарфы, шили кисеты для табака. Ребята помогали раненым в госпиталях, писали под их диктовку письма родным, ставили для раненых спектакли, устраивали концерты, вызывая улыбку у измученных войной взрослых мужчин. Об одном таком концерте есть трогательное стихотворение у Е. Евтушенко:

«В палате выключили радио…
И кто-то гладил мне вихор.
В Зиминским госпитале раненым
Давал концерт наш детский хор…»

А тем временем голод, холод, болезни в два счета расправлялись с хрупкими маленькими жизнями.
Ряд объективных причин: уход учителей в армию, эвакуация населения из западных районов в восточные, включение учащихся в трудовую деятельность в связи с уходом на войну кормильцев семьи, передача многих школ под госпитали и др., помешали развёртыванию в СССР во время войны всеобщего семилетного обязательного обучения, начатого в 30-е годы. В оставшихся учебных заведениях обучение велось в две-три, а иногда и четыре смены. При этом дети вынуждены были сами запасать дрова для котельных. Учебников не было, а из-за нехватки бумаги писали на старых газетах между строчками. Тем не менее, открывались и новые школы, создавались дополнительные классы. Для эвакуированных детей создавались школы-интернаты. Для той молодежи, которая в начале войны оставила школу и была занята в промышленности или в сельском хозяйстве, в 1943 году были организованы школы рабочей и сельской молодежи.

В летописи Великой Отечественной войны до сих пор остаётся ещё много малоизвестных страниц, например, судьба детских садов. «Оказывается, в декабре 1941-го в осажденной Москве в бомбоубежищах работали детские сады. Когда враг был отброшен, они возобновили свою работу быстрее, чем многие вузы. К осени 1942 года в Москве открылись 258 садиков!

Более пятисот воспитателей и нянь осенью 1941-го рыли окопы на подступах к столице. Сотни работали на лесозаготовках. Воспитательницы, еще вчера водившие с детьми хоровод, сражались в московском ополчении. Под Можайском героически погибла воспитательница детскою сада Бауманского района Наташа Яновская. Воспитатели, оставшиеся с детьми, не совершали подвигов. Они просто спасали малышей, у которых отцы воевали, а матери стояли у станков. Большинство детских садов во время войны стали интернатными, дети находились там днем и ночью. И чтобы накормить детей в полуголодное время, охранить их от холода, дать им хоть капельку уюта, занять их с пользой для ума и души – для такой работы необходимы были огромная любовь к детям, глубокая порядочность и безграничное терпение». (Д. Шеваров «Мир новостей», №27, 2010, с. 27).

«Играйте же, дети
Растите на воле!
На то вам и красное
Детство дано», – писал Некрасов Н.А., но война лишила и детсадовцев «красного детства». Рано повзрослели и эти маленькие детишки, быстро разучившись шалить и капризничать. На детские утренники в садики приходили из госпиталей выздоравливающие бойцы. Раненые солдаты долго аплодировали маленьким артистам, улыбаясь сквозь слезы… Тепло детского праздника согревало израненные души фронтовиков, напоминало о доме, помогало вернуться с войны невредимыми. Ребята из детских садов и их воспитательницы тоже писали письма солдатам на фронт, посылали рисунки, подарки.

У детей изменились игры, появилась «…новая игра – в госпиталь. В больницу играли и раньше, но не так. Теперь раненые для них – реальные люди. А вот в войну играют реже, потому что никто не хочет быть фашистом. Эту роль у них выполняют деревья. В них стреляют снежками. Научились оказывать помощь пострадавшим – упавшим, ушибленным». Из письма мальчика фронтовику: «Мы раньше тоже часто играли в войну, а теперь гораздо реже – надоела война, скорее бы она кончилась, чтобы мы опять хорошо жили…» (Там же).

В связи с гибелью родителей в стране появилось много беспризорных детей. Советское государство, несмотря на тяжелое военное время, все же выполняло свои обязательства перед детьми, оставшимися без родителей. Для борьбы с безнадзорностью была организована и открыта сеть детских приемников и детских домов, организовано трудоустройство подростков. Многие семьи советских граждан стали брать к себе на воспитание детей-сирот, где они обрели себе новых родителей. К сожалению, далеко не все воспитатели и руководители детских учреждений отличались честностью и порядочностью. Вот некоторые примеры.

«Осенью 1942 г. в Починковском районе Горьковской области были пойманы одетые в лохмотья дети, воровавшие картофель и зерно с колхозных полей. Выяснилось, что «урожай собирали» воспитанники районного детского дома. И делали они это отнюдь не от хорошей жизни. При проведении дальнейшего расследования местные милиционеры раскрыли преступную группу, а, по сути, банду, состоявшую из сотрудников данного учреждения. Всего по делу были арестованы семь человек, в том числе директор детдома Новосельцев, бухгалтер Сдобнов, кладовщица Мухина и другие лица. При обысках у них были изъяты 14 детских пальто, семь костюмов, 30 метров сукна, 350 метров мануфактуры и другое незаконно присвоенное имущество, с большим трудом выделенное государством в это суровое военное время.

Следствие установило, что путем недодачи полагающейся нормы хлеба и продуктов указанные преступники только в течение 1942 г. расхитили семь тонн хлеба, полтонны мяса, 380 кг сахара, 180 кг печенья, 106 кг рыбы, 121 кг меда и т.д. Все эти дефицитные продукты работники детдома распродавали на рынке либо просто сами проедали. Только один товарищ Новосельцев ежедневно получал на себя и членов своей семьи пятнадцать порций завтраков и обедов. За счет воспитанников неплохо питался и остальной обслуживающий персонал. Детей же кормили «блюдами», приготовленными из гнилья и овощей, ссылаясь при этом на плохое снабжение. За весь 1942 г. им лишь один раз выдали по одной конфетке к 25-й годовщине Октябрьской революции… И что самое удивительное, директор детдома Новосельцев в том же 1942 г. получил от наркомата просвещения почетную грамоту за отличную воспитательную работу. Все эти фашисты заслуженно были приговорены к длительным срокам заключения». (Зефиров М.В., Дектярёв Д.М. «Всё для фронта? Как на самом деле ковалась победа», с. 388-391).

«Аналогичные случаи преступлений и невыполнения педагогическими работниками своих обязанностей выявлялись и в других регионах. Так, в ноябре 1942 г. в Саратовский городской комитет обороны было направлено специальное сообщение о тяжелом материально-бытовом положении воспитанников детских домов… Интернаты отапливаются плохо или вообще находятся без топлива, теплой одеждой и обувью дети не обеспечены, в результате несоблюдения элементарных социально-гигиенических правил наблюдаются инфекционные заболевания. Воспитательная работа запущена… В интернате в селе Нестерове в некоторые дни дети вовсе не получали хлеба, словно проживали не в тыловой Саратовской области, а в блокадном Ленинграде. Учеба из-за отсутствия учителей и нехватки помещений была давно заброшена. В интернатах Ровенского района, в селе Волкове и других, дети также по нескольку дней вообще не получали хлеба». (Там же с. 391-392).

«Ах, война, что ж ты сделала, подлая…» За долгих четыре года, которые продолжалась Великая Отечественная война, дети, от малышей до старших школьников, сполна испытали все её ужасы. Война каждый день, каждую секунду, каждый сон и так на протяжении почти четырёх лет. А ведь война в сотни раз страшнее, если видеть ее детскими глазами… И никакое время не сможет вылечить раны от войны, тем более детские. «Эти годы, что были когда-то, горечь детства забыть не дает…»

Борис Споров
Дети войны

© Издательство Московской Патриархии Русской Православной Церкви, 2015

© Споров Б. Ф., текст, 2015

* * *

От издательства

Семь десятилетий минуло со дня окончания Великой Отечественной войны. Но и поныне она в наших сердцах и в памяти нашей. Все дальше отзвуки былых боев, все ближе человеческая боль – воина ли, калекой вернувшегося с фронта, солдатки, оставшейся вдовой, детей в их сиротской доле… О детях той далекой теперь войны написано много. Владимир Богомолов, Валентин Пикуль, Василий Белов, Валентин Распутин… Они рассказали о сверстниках своих с такой сердечной, непреходящей болью, что и поныне, точно въявь, видишь те суровые дни, и поныне сострадаешь тем, кто пережил их, пытаешься понять и принять на себя хоть малую толику того страшного, непомерного горя, которое изведали они – мальчишки, до времени ставшие взрослыми.

Повесть в рассказах Бориса Спорова – одна из лучших, одна из самых честных, исповедальных книг о своем поколении. Сколько же пришлось претерпеть его героям – мальчишкам из небольшого русского городка: и голод, и страх оказаться без крова, и потерю отца. Многие сломились, ослабли духом. Но многие (и среди них главный герой повести) выстояли, обрели нравственную опору – веру в Бога, своего главного Утешителя на всю оставшуюся жизнь.

От автора

Однажды моим соседом по больничной койке оказался седовласый мужчина, примерно одного со мной возраста. При знакомстве сосед представился священником, отцом Сергием. Был он непритязателен в быту и общителен. С добрым юмором, в подробностях батюшка вспоминал свое военное и после военное детство. Он даже утверждал, что с особой любовью вспоминает беды и трудности тех горьких, горестных лет, потому что тем самым Господь вразумлял и вел заблудших к вере.

– А иначе до нас, грешных, и не достучишься! – не раз добродушно восклицал он. – Через страдания Господь и ведет нас к вере…

Потребовалось время, чтобы я с горечью задумался о детях войны. До сих пор о нашем малорослом поколении очень мало сказано. А ведь судьба его, может быть, наиболее тяжелая и по-человечески героическая. О голоде в оккупации, о рабском труде в плену мы что-то знаем. А вот многое ли известно о подростках войны в родном отечестве? Обозначена ли судьба поколения? Увы, нет. Об этом помалкивали и помалкиваем: нельзя же омрачать военную победу! А ведь подростки с тринадцати-четырнадцати лет работали на заводах в две смены воистину за дополнительные двести-триста граммов хлеба. Кто помнит, что из подростковой зарплаты, подлинно копеечной, вычитали налоги подоходный, бездетный, взимали за облигации займов? До совершеннолетия дети войны становились взрослыми, нередко инвалидами труда – и в то же время мастерами своего дела на десятилетия вперед. Послевоенная разруха легла и на их плечи. Пройдя через РУ и ФЗО, через ученичество на практике, восстанавливали заводы, строили гидростанции, отправлялись на комсомольские стройки, на «безумную» целину – и даже первыми полетели в космос.

И, конечно же, многие сломались: отравились махоркой и водкой, в детдомах пережили сиротство, прошли через тюремные лагеря, раньше срока уходя в мир иной.

И все-таки во многом прав протоиерей Сергий: те горькие дни – действительно испытание. А из отчаяния Господь выводил нас и вывел к вере. Но вера была запрещена, и в роковые годы ее нередко подменяла нравственность. Нельзя сказать, что вот, мол, все стали высоконравственные – лишь малое стадо. Но взаимовыручка была, друг другу помогали, принимали в семьи сирот, сострадали друг другу и терпели – через все это люди и шли к вере, в конце концов разумея, как жить.

Воспоминания из больничных бесед с отцом Сергием и собраны мной в эту небольшую книжицу – для памяти.

Война

Поросенок

Помню самое раннее свое детство – лет уже шестьдесят с лишним минуло с тех пор: довоенный окраинный город и я, уличный ребенок, безбожная голытьба. А рядом, в соседях, в богатом по тем временам доме за сплошным высоким забором, жил фельдшер Юш со своей семьей. Росли у него сын, мой ровесник, и дочь, годами двумя младше. К сыну меня и пригласили поиграть. Я знал игры уличные: «в лунки», «в чижа», «в альчики», «в лянгу», «в ножички», «в казаки-разбойники», – меня же пригласили поиграть с домашним ребенком в игрушки, каких у меня никогда не было.

Выволокли откуда-то корзину или ящик с игрушками. И я мгновенно задохнулся от восторга и зависти: сверху лежал красивейший поросенок (как я теперь понимаю, из папье-маше) в форме моряка, в матроске с ленточками. И этот поросенок представился мне героем. Зависть сокрушила меня настолько, что я тотчас поверил: будь у меня такой вот «морячок», я был бы счастливым на всю жизнь. Никакие другие игрушки я не запомнил, зато и до сих пор помню ощущения, как согревал в ладонях поросенка, как ласкал его, даже слюнки скапывали с губ. И настолько велика была страсть, что я решил выкрасть этого поросенка немедленно. И унес его, буквально цепенея от страха быть уличенным.

Конечно же, думаю я теперь, хозяева или видели покражу, или обнаружили пропажу позднее, но не придали этому значения – невелика утрата. Но я-то нес домой сокровище, представляя, как поставлю поросенка на самое видное место, чтобы смотреть на него и радоваться.

Но мама спросила: «Где взял?» И я тотчас соврал: «Взял у Юша поиграть». «Поиграй и отнеси», – последовал приговор…

И начались мои кратковременные мытарства: сначала я попросту носил поросенка в руке и в кармане – не расставался; затем начал прятать, чтобы скрыть, сказав, что отдал. Несколько дней спустя я решил как-то видоизменить поросенка, чтобы его никто не узнавал, понятно, кроме меня… А кончилось тем, что я начал мыть его – и поросенок развалился. И затем где-то на задворках я закопал украденную и изуродованную игрушку – к тому времени я уже разлюбил своего кумира.

С какой же длинной цепью поступков оказалась мелкая детская зависть!

И вот с этого начиналась сознательная жизнь! Тогда, уже через неделю, я забыл эту историю, однако затем добрые полвека поступок смущал меня и точил мою совесть: не завидуй, не зарься, не воруй – впрок не пойдет.

Первая встреча

Родился я и жил до десяти лет в городе без церквей. Родители и родня – атеисты, жесткие, непримиримые. Казалось, и весь город жил без Бога. Лишь соседка по дому, Моторнова, вдова с тремя сыновьями, была верующей. Но уже дети ее не признавали Бога. Поначалу я водился с младшим из братьев. В их доме и состоялась моя первая «встреча с Богом». Дошкольником, лет пяти-шести, однажды пришел я к приятелю в гости – посмотреть картинки; ни матери, ни братьев в доме не было. В комнатах держался устоявшийся, не проходящий запах – теперь-то я знаю! – запах лампадного масла и ладана… Пасмурная осень. Сумрачно. В углу перед иконами, казалось, ярко горела лампадка. Приятель снимал с этажерки книги, тяжелые, энциклопедические, и мы, устроившись на полу, смотрели картинки – единственное, чем можно было заняться. Никаких игр ни у него, ни у меня не было.

И вот в какой-то момент я поднял взгляд на иконы – и напрягся. Произошло что-то и до сих пор непонятное мне: иконы темные, разглядеть их подробно – никак, но на меня кто-то смотрел. И охватил страх до боли во лбу. Вскоре мне уже трудно было дышать, во рту пересохло. Через всю жизнь не пронести подробные ощущения, но и теперь я чувствую тот неземной страх перед иконами: укор, выговор – зачем я пришел и глазею на них? Бремя необъяснимого, животного страха, бремя стыда – осознание отчужденности и смятения – вот что и до сего дня живет во мне при воспоминании давних событий. Тогда появилось желание поскорее уйти, скрыться с глаз долой, но и уйти почему-то не мог. И я заплакал…

Война

Я хорошо запомнил начало войны 1941–1945 годов. Помню даже, когда из черной тарелки репродуктора Молотов известил о начале немецкой агрессии…

Тогда я уже тенью следовал за Юрой Моторновым, за моим учителем и генералом. Бывал с ним и в школьных классах, и в техникуме, откуда меня чаще всего выдворяли. Но Юра, напротив, любил и привечал меня, таскал с собой всюду – и на рыбалку… Так вот, в летнее время, когда в Казахстане тепло и сухо, а небо такое черное, с такими ярыми близкими звездами, мы, подростки, любили спать на плоских глиняных крышах домов: двое младших Моторновых, мой дядя и двоюродные братья – и с ними непременно я. А если уж точнее, я с Юрой, с моим Долгоруким. Мы и ложились на крыше рядом, под одно одеяло, и он оберегал меня, потому что, сонный, я мог подняться по нужде и свалиться с крыши. А еще мне было таинственно с ним, радостно: среди всеобщей отторженности в нем таилась частичка любви. Мой наставник знал все звезды на небе и рассказывал про них, как про необитаемые острова в океане. Рассказывал он мне и русскую историю. Мы даже и именовали друг друга исторически: я его – Долгоруким, он меня – Радонежским. Но это хранилось в тайне.

В ту ночь он тоже рассказывал про звездное небо, и мне запомнилось, как долго и замечательно мы не спали, перешептывались. Но почему 22 июня 1941 года я проснулся первым – не знаю.

– Юрка! – вдруг слышу окрик. – Георгий!

И я вынырнул из-под одеяла: ясное утро, солнце вовсю на город косыми лучами, а с короткой лестницы или с табуретки заглядывает на крышу Николай Моторнов.

– Чего тебе? – спрашиваю.

– Юрку разбуди, – велел Николай, но Долгорукий уже и сам вскинул навстречу голову. – Вставай, Юра, война началась, с Германией.

Юра быстро поднялся и безо всякой лестницы спрыгнул с крыши на землю. Я бросил ему в руки нашу постель, а потом и сам прыгнул – это было давно отработано.

Время раннее, но взрослые уже не спали. Соседи Головачёвы и дедушка с дядей Петей Кобяковым стояли возле выставленного на подоконник репродуктора-тарелки. Вскоре вновь объявили о начале войны с гитлеровской Германией. Я вовсе не мог представить, что ожидает нас всех, но то, что война – это не первомайская демонстрация и что война уже началась, я понял, и запомнил на всю жизнь и голоса, и лица окружавших репродуктор…

В первую же неделю мужиков начали отправлять на фронт. Вскоре в половине одноэтажного небольшого дома, в котором жили и мы, устроили проводы. Шофер Миша Головачёв и его родственники-мужчины разом уходили на фронт. Сидели, ели, пили, разговаривали, прощались со своими женами, утешали их и сами плакали.

Любопытные дети вертелись под окнами – еще бы, на фронт!

* * *

Все Головачёвы погибли уже в 1941 году.

* * *

А мы, дошкольники, бегали в городской сад – оттуда ежедневно отправляли горожан на фронт – и в саду мы сновали восторженно. Но вскоре в городе появились военные госпитали, а у соседей – первые «похоронки». И тогда еще мы храбрились: играли в разведчиков, учились отдавать честь, прыгать, бегать, тянули себя за уши, чтобы скорее подрасти – для фронта. Тяжесть навалилась на наши детские плечи, когда всех нас настиг голод.

Вот тогда-то и началась бесконечная вой на: всюду смерть и голод – уже на втором году войны мы превратились в живые тени. И только некоторые, приспособленцы, были сыты и обеспечены: они заняли в городе все продовольственные базы и магазины. Когда же мы спрашивали их детей, почему же их отцы не на войне, отвечали они однообразно: а наши папы не умеют воевать. И мы гордились: а вот наши – воевать умеют.

Беженцы

Все четыре военных года и мы, дети, занимались поисками хлеба. Бегали и на базар – так называли в городе рынок. Перед входом в ряды до войны начали что-то строить, вырыли котлован – на этом строительство было остановлено. И вот однажды мы увидели, что из котлована струится дымок – и это в летнюю пору. Заглянули вниз: женщина с ребенком на руках и двое мальчиков нашего возраста. Над костерком они что-то жарили или палили. Вид жалкий – погибающие люди.

– Что вы делаете? – спросил кто-то из нас.

Женщина подняла лицо – боль и страдание, а не взгляд:

– Живем здесь, некуда нам деться.

– А что жарите?

– Кошку… Воровать не умеем, а жить надо… Из Белоруссии мы… беженцы.

И в наших голодных желудках и в источенных голодом головах что-то повернулось: «Мы-то хоть по триста граммов хлеба получаем, а у них ничего… Почему так? Зачем?!»

Кино

Во время войны кино обрело особую значимость. Хотелось хоть как-то отвлечься; по деньгам – доступно; косяком пошли фильмы на тему войны – живые события; но главное – киножурналы «Боевой киносборник», где можно было увидеть действительных солдат, действительный бой, действительного немца, ведь понятия военной цензуры для нас не существовало; из дома в дом ходили слухи: узнала своего сына, увидела мужа живого… И всякий раз переполненный кинозал замирал, когда начинался очередной киносборник.

Кинозрелища нередко представляли собой нечто чудовищное. То, что фильмы крутили по частям и рвалась лента – не в счет. Зал, как правило, бывал переполнен зрителями всех возрастов – от детей-дошкольников до стариков. В зале не только сидели, но и стояли – как в набитом автобусе, – и так полтора-два часа. Изголодавшиеся дети, вместо сахара потребляющие сахарин, с возбужденной психикой, не выдерживали такого режима. А выйти из кинозала – значило не возвратиться. И когда, помню, демонстрировался фильм «Зоя Космодемьянская», весь зал, как говорится, был залит не только слезами…

Кинофильм кончился. Включили свет. Люди отводили друг от друга зареванные глаза…

Рябушка

Где-то гибли наши отцы, громыхала вой на, долетая до нас голодным эхом, гарью забивая неокрепшие детские бронхи. А нам казалось, что это пыль и песок, гонимые ветрами. Когда отцветали апрельские подснежники и подсыхали солончаки, тогда ветры поднимали барханный истертый песок и несли его в город. И город, еще не озеленившийся и не облитый дождями, жмурился и теснился в укрытия.

* * *

Ветер с песком шелестел по стенам домов, дребезжаще позвенькивая стеклами; песок поскрипывал на зубах и забивался в уголки рта. Но и в такую погоду мы с двою родной сестрой мужественно отправлялись с ведром по задворкам собирать в шлаке неперегоревший уголь, кости, щепочки – все, что могло гореть под плитой в топке.

Сестре к тому времени исполнилось пять лет, а мне шесть. Однако мы считали себя незаменимыми помощниками – что бы и делали без нас! Матери на работе, дедушка тоже на работе, а бабушка весь день стучит на своей старой швейной ножной машинке, что-то перешивая-перелицовывая, и в то же время готовит на плите «голодный обед».

Мы постояли на низком крылечке, поморщили носы, запрокидывая головы в небо, где за взметанной пылью не было видно голубизны, и наконец отправились на поиски. Все заборы давно были сожжены, и только дом Юшей возвышался, как за крепостной стеной. К этой стене, к куче шлака, мы обычно прежде всего и шли. Но на этот раз только мы повернули за наш дом, как увидали прижавшуюся к завалине рябенькую курицу. Перья ее так и дыбились от ветра.

– Курочка, – как будто пропела за моей спиной сестра. – Рябушка. Заблудилась. – И сестра крадучись пошла к приблудной курице. Но Рябушка и не думала убегать. Стояла, нахохлившись и закрыв глаза, так что можно было подумать, что она спит. Вздергивая острые плечики, сестра дотронулась до пеструшки, но и тогда она не шелохнулась, только коготочки скребнули землю.

– Она, наверно, больная, – сказал я, – ее надо лечить. – В то время я всех пытался лечить.

Сестра осмелела, присела перед курочкой и стала ее гладить.

– Больнушка, больнушка наша бедненькая… А как лечить?

– Я не знаю как. Надо у Юша спросить, у него отец лошадей лечит.

– Не надо Юша. Бабушка все знает. – Рябушка тем временем переступила с лапки на лапку, как будто напоминая, что живая. Но глаза она так и не открывала.

– Давай возьмем ее и понесем к бабушке.

– Ага, курица-то чужая.

– Ну так что – чужая? Она больная, у нее горлышко болит, и она есть не может.

– Как хочешь, – сказал я и взялся за ведро.

Сестра обхватила курицу руками и выпрямилась.

– Одна я не понесу, понесем вместе.

– Что ли, тяжелая?

– Не-а, легонькая, как перышко.

– Ну так и пошли…

И мы понесли больную курицу к бабушке.

Бабушка нажимала ногой на педаль, машинка стучала-шила, а сама швея с опущенными на конец носа очками направляла шов и заунывно пела:

 

Помню, помню, помню я,
Как меня мать любила.
И не раз, и не два
Она мне говорила:
«Не ходи ты, мой сынок,
Не водись с ворами:
В Сибирь-каторгу сошлют,
Скуют кандалами…»

С курицей в руках мы и предстали на пороге. Бабушка шила в трех шагах. Она повернулась на стуле в нашу сторону, посмотрела поверх очков и спросила:

– Где вы ее взяли?

– Около нашей завалинки…

– Она больная. Как ее лечить?..

– Подойди сюда. – Бабушка запустила скрученные работой цепкие пальцы в пеструшкины перья и сказала: – Она не больная, а с голоду подыхает. Чья это курица?.. Видел вас кто-нибудь?..

Через некоторое время бабушка велела нам с сестрой спуститься в мелкое подполье: подала мне курицу, сестре – зажженную керосиновую лампу. Сама спустилась в подполье с большими ножницами в руках. Сначала мы не понимали, что она решила. И только когда бабушка велела мне:

– Держи ее за лапы, – мы всё поняли.

– Не буду, – пробубнил я в ответ и отстранил курицу.

– Баран упрямый, – проворчала бабушка и, прижав курицу к земле, взялась за ножницы…

Я видел, как трясется в руках сестры керосиновая лампа, как дрожат ее губы, а из глаз текут слезы. Бабушка – маленькая, сгорбленная полувековой работой за швейной машинкой, седая и очень исхудавшая (она, как черепаха из панциря, выглядывала из своей грубой вязаной кофты, которая до войны была ей в обтяжку) – взяла ножницы и еще раз глянула на меня поверх очков:

– В отца уродился – баран…

И щелкнули тяжелые ножницы, но даже кровью не обагрился металл. Курица так и не открыла глаза… И раскачивались тени над нашими головами от тепла, выходящего из стеклянного пузыря на лампе…

Голод взял свое: мы с сестрой умылись и сели ждать уже варившуюся курицу. Мы курицу никогда не ели, только знали, что ее едят. Бабушка поднимала крышку, и мы, как по команде, заглядывали в кастрюлю, где кувыркалось в кипящей воде сучковатое подобие курицы.

Наконец сели к столу, и нам с трудом было отрезано по части курятины. Но даже наши хищные зубки не одолели этого куриного подобия.

– Резина и кости, – хмуро проворчала бабушка, вываливая кости, обтянутые кожей, в кастрюлю…

* * *

А неделю спустя бабушка иглой уколола себе ладонь, пониже среднего пальца. Кололась она постоянно, но на этот раз ранка сначала загноилась, а потом начала нарывать. Бабушка что-то прикладывала к нарыву, завязывала ладонь, как куклу, носила ее на груди, охала и стонала от боли. Кончилось тем, что бабушку отвели в военный госпиталь, где врач разрезал ей ладонь и сделал чистку. Рана начала подживать, но средний палец на руке скрючило, и он уже никогда не разгибался. Мы жалели бабушку и изо всех сил старались помогать ей по хозяйству.

Тогда же я впервые увидел, а потом часто наблюдал из своего закутка, как играет в своей комнате моя сестра. Играла она на полу за шкафом. Игрушек у нас никаких не было, мы сами делали себе игрушки. На этот раз сестра сделала курочку Рябушку. Она взяла старый пестрый платок, перекрутила его, перевертела, завязала концы узлом, так что получились торчащие крылья и хвост, а головы не было. Сестра сажала Рябушку на отведенное ей место и начинала играть, разговаривать с курочкой, дружески и нравоучительно. «Ты моя курочка, ты моя Рябушка, голодненькая, ты есть хочешь, – обычно так начинала она, – вот я тебе хлебушка покрошу, а ты поклюй. – При этом сестра клала перед Рябушкой несколько щепоток хлеба и пока уговаривала ее поесть сама и съедала эти крохи. – Вот и поклевала, теперь ты сытая, моя Рябушка…»

Во время игры сестра все что-то делала: перекладывала свои тряпочки, переставляла коробочки – и говорила, говорила, меняя голос и тон. «А после еды почисти клювик… Ах, да у тебя головка не выросла! Тебе не больно было, правда не больно… и кровушки не было, правда не больно?.. А теперь, Рябушка, снеси яичко – не золотое, а простое. – И сестра начинала вынимать из коробочки белые круглые камешки, которые я ей и принес (на речке любые камешки можно было выбрать). – Вот, моя умница, сколько яичек снесла! А теперь садись на них и грей. И будут у нас цыплятки, пять штук. – Но цыплятки не получались, и сестра успокаивала: – Ничего, ничего, завтра погреешь лучше, и будут у нас маленькие желтые цыплятки. И будешь ты их водить, и станут они зернышки клевать и подрастать…»

Худенькая, глазастенькая, сестра много болела и вечно зябла. Даже летом в комнате она надевала широкую душегрейку, сшитую бабушкой, и тоже как черепашка высовывалась из нее. Склонит голову набок и тоненько запоет:

 

Баю, баю, курочка.
Баю, баю, Рябушка…

Выдумки случались самые неожиданные. Не раз сестра начинала учить Рябушку читать и писать, хотя и сама она этого не умела. А однажды они пошли гулять по городу, и сестра спасала Рябушку от машин и собак, переносила на руках через дорогу. И все прохожие спрашивали: чья это такая хорошая курочка? И сестра отвечала, что курочку ветром принесло, потому что была она голодненькая и глазки не открывала. А теперь стала красивая и умная, зовут ее – Рябушка…

Наблюдая со стороны, я тоже мысленно входил в эту игру, хотя и посмеивался над сестриными приговорками. Однажды, когда она ушла из комнаты, я решил восстановить справедливость: вытянул один из углов платка, завязал конец узлом – получилась куриная голова. И сестра ничуть не удивилась. Она даже сказала: «Вот у тебя головка и выросла, – и погладила Рябушку. – Скоро у тебя и цыплятки будут…»

Не знаю, чем завершились бы эти игры, но осенью, когда я уже учился в первом классе, сестра простудилась и тяжело заболела менингитом. И до конца Рябушка оставалась рядом с ней. И когда сестрица приходила в сознание, то гладила Рябушку и улыбалась.

* * *

Я никогда не играл в курочку. Иногда мне тоже хотелось поиграть, но я боялся умереть. Мне вовсе не хотелось умирать, и я старался забыть эту историю, но забыть – вот уже до старости! – так и не смог. И все чаще думаю, а какая радость сопровождала бы всю жизнь, если бы настоящая Рябушка осталась живой!

ДЕТИ ВОЙНЫ
                                                                  Я солдат – недоношенный ребенок войны,
                                                                  Я солдат забытой богом страны…
                                                                  Я солдат – мама, залечи мои раны…
                                                                  Я герой… скажите мне, какого романа…
                                                                                                Группа «Пятница»
                                                       — 1 —
   За окном поезда медленно тянулись пейзажи Российской глубинки. Проплывали покрытые густой травой луга, поля, реденькие перелески, чуть дальше синели густые леса. Изредка появлялись селения – обычно один-два десятка стареньких одноэтажных жилых домов, несколько придорожных бараков и между ними старинные сооружения хозяйственного назначения. Иногда проплывали шоссейные и грунтовые дороги, по которым скользили автомобили, мелькали железнодорожные переезды. Облокотившись на столик в купе плацкартного вагона, Артем разглядывал заоконные видения, будто-бы возвращающиеся из какой-то другой, почти забытой для него за последних полтора года прошлой жизни.
   Вечерело. Солнце медленно подползало к горизонту, пейзажи погружались во мрак, зато небо начинало приобретать с одной стороны горизонта — кроваво-красный цвет, с другой темно — фиолетовый.
   Артур откинулся спиной на стенку купе и закрыл глаза. Вот и завершился очередной, самый трудный этап в его жизни. Впереди предстояла новая, свободная, пугающая своей неизвестностью жизнь. Пять лет назад, в том далеком уже 1989 году он, вот так же ехал на электричке из деревни в город учиться в сельхозтехникуме, и точно так же его переполняли смешанные, разнообразные чувства…
   Первый курс обучения пролетел быстро и незаметно и в 1990 году он перешел на второй курс. Тем временем все вокруг менялось. В городе стали появляться коммерческие магазинчики, где можно было увидеть редкие дефицитные продукты: свободно лежала копченая колбаса, копченое мясо, копченая рыба, красная и черная икра. Иногда можно было, даже, купить трехлитровую банку сухого вина за 27 рублей, но зато совершенно без всякой очереди. В государственной торговле наоборот все исчезало, к продуктовым магазинам стали выстраиваться длинные, в несколько десятков метров очереди. На рынке все сильно подорожало.
   В январе 1991г. как-то вечером по телевизору в новостях объявили, что самые крупные денежные купюры по 50 и по 100 рублей изымаются из обращения и их в трехдневный срок надо поменять в ограниченных количествах по месту работы. О том, что нечто подобное произойдет давно ходили слухи, но не верилось, что государство способно на столь глупую выходку – деньги и так стремительно обесценивались из-за роста цен и товарного голода, само собой напрашивалось противоположное решение – для облегчения денежного оборота выпуск более крупных купюр. И все-таки то, что казалось глупой выдумкой паникеров и маразматиков, оказалось официальной политикой правительства. С тех пор Артем понял, что от высокопоставленных чиновников – руководителей государства можно ожидать абсолютно все.
   Второго апреля 1991 года грянуло первое крупное повышение цен за последние 30 лет. В государственной торговле цены поднялись в среднем примерно в 3 — в 4 раза. На рынке рост цен оказался совсем незначительный. Одновременно с апреля в техникуме увеличили стипендию — с 45 до 120 рублей, кроме того, для питания в техникумовской столовой стали выдавать обеденные талоны достоинством в 1 рубль на каждый будний день, так как обед стоил в среднем чуть более рубля, остальную часть нужно было оплачивать деньгами.
   В конце июня, по окончании второго курса, Артем уехал домой в деревню на летние каникулы и отряхнувшись от городских проблем, опять с головой окунулся в родную, привычную с детства жизнь. По утрам ходил с друзьями на рыбалку, днем в лес «по грибы», вечерами они бегали в соседнюю деревню в клуб, где почти каждый вечер крутили заграничные видеофильмы «по-видику». Ни он, ни кто другой еще не знали, что государство, в котором все они живут, существует свои последние дни, а весь этот пока еще спокойный привычный мир скоро рухнет — «…мир назовут этот старым и глупым – все скажут надо на слом и бесполезной бумагою станут деньги с пшеничным гербом…»
   19 августа по телевизору и радио объявили, что Горбачев нездоров, его отстранили, и управлять теперь всеми будет Государственный комитет по чрезвычайному положению — «ГКЧП». В Москве народ взбунтовался и вскоре 21 августа ГКЧП свергли малой кровью, — погибло всего три человека, КПСС запретили, а в победной эйфории народ стал громить памятники старых коммунистических монстров. На душе полегчало, но вовсе не от того, что все так сильно любили Горбачева, просто люди уже привыкли, что можно говорить, все что захочешь, возмущаться в открытую, не опасаясь, что тебя схватят, посадят или выгонят с работы с «волчьим билетом». Большинство надеялись, что все нынешние трудности временные, и как это уже не раз бывало, все образумиться, уляжется, что-то отменится, что-то останется и, в конечном счете, жить все-таки станет лучше. Но лучше не становилось. На рынке все цены все росли, в госторговле и те, еще остававшиеся немногочисленные товары стремительно исчезали с прилавков.
   В конце 1991г. вдруг сообщили, что Советского Союза больше не существует, а будет так называемое Содружество Независимых Государств. Многие даже не успели понять, что именно произошло. Дети продолжали думать, что они живут в СССРе, и правит ими старый добрый дядя с кляксой на лысине. Кругом заговорили о грядущем освобождении цен со второго января 1992 года, поэтому к новому году прилавки в магазинах стали совершенно голые. В городе невозможно было купить даже картошку, а за хлебом выстраивались огромные очереди. Ходили слухи, что в Питере уже начинается голод, и во избежание голодного бунта туда на военных судах завозят картофель из-за границы.
   Второго января 1992 года цены поднялись примерно в 3-4 раза, а стипендию увеличили до 330 рублей. После такого рывка цены продолжили расти, но уже не так резко. Тем временем везде по всему бывшему Советскому Союзу происходило что-то дикое. Началась кровопролитная гражданская война в Татжикистане, с новой силой кинулись истреблять друг друга в Нагорном Карабахе, в Грузии, в Абхазии, в Южной и Северной Осетиях. В Чечне объявили независимость от России, но вскоре Чечня превратилась в не подконтрольную ни какой официальной власти территорию, терзаемую бандитскими и полубандитскими группировками. В Москве активизировалась борьба за власть между различными структурами государственной власти. Верховный совет во главе с Хазбулатовым пытался перетянуть властные полномочия на себя, регулярно перекраивая Конституцию. Вице-президент Руцкой пытался сконцентрировать побольше власти в своих руках, ну а Ельцин пытался сохранить и удержать власть в своих руках. Все они спорили, ругались, грозились, вредили друг-другу, а страна тем временем стремительно скатывалась к хаосу…
   Артур, как и многие его сверстники, продолжал надеяться на лучшее. Они были молоды и искренне верили, что наступающий новый мир несет в себе перемены к лучшему, и они обязательно добьются всего, чего хотят и найдут свое место в жизни. Как и всем в этом юном возрасте, им хотелось жить, «кадрить» девчонок и думать о хорошем.
   В июле 1992г. Артем закончил техникум, получил свой синий диплом сельского экономиста и вернулся домой. В родной деревне вдали от городских сует все казалось таким же тихим и спокойным. Некоторое время он проработал бухгалтерии колхоза. Зарплата была мизерная, но в деревне много и не требовалось…
                                              — 2 —
   Поезд остановился на каком-то полустанке. На фоне серого, после захода солнца, неба четко различались развалины старой кирпичной церкви. Вместо купола была низенькая конусообразная крыша сделанная из кое-как сложенных вместе досок, из которой торчала черная металлическая труба с приспособленной над ней такой же конусообразной металлической крышкой. Само здание церкви сильно обветшавшее, поросшее мелкими деревцами и травой, с забитыми окнами, с тянущимися к ней проводами от ближайшего столба, все-таки сохранило в себе какую-то особую таинственную красоту старинного Русского храма.
В коридоре вагона показался седой, морщинистый, но вполне еще крепкий мужичек лет 70-ти на вид.    Он был одет в старый серый пиджак, светлую рубашку без галстука, с расстегнутым воротом, на голове старая матерчатая «кепка-блин», на ногах серые мятые брюки.
   Дед присел на койку, напротив Артема, сняв кепку, небрежно бросил ее на столик. На левом ухе деда виден старый шрам, край уха был чуть разорван. Напротив разрыва на голове его волосы были снежно-белого цвета. Седые волосы обычно вырастают на месте старых ран. Дед огляделся, закинул свой видавший виды полинявший рюкзак на верхнюю полку и уставился на Артема. Мужичек выглядел не таким уж и старым,- его глаза еще не утратили задорный живой блеск.
— Здорово служивый, — воскликнул дед, — домой катишь?!.. – он сделал какой-то особый упор на слове «домой», от чего было сразу понятно, что вопрос риторический, в нем содержится утверждение, и он вполне понимает, что Артем едет, не просто домой, а «на дембель».
— Домой. Как ты догадался, отец?..
— У тебя это на роже написано!.. – добродушно улыбнулся старик.
   Вагон слегка качнуло, поезд тронулся. Некоторое время дед молчал, глядя в окно. Было понятно, что все эти пейзажи, проплывающие за стеклом окна вагона, он уже тысячи раз видел, но они ему не надоели, наоборот, в его глазах чувствовалась какая-то особая отеческая любовь и заботы ко всему проплывающему за окном.
— Где служил, боец? – старик обернулся к Артему.
— Под Нижнем. В войсках ПВО*.
— А я думал артиллерист, — дед слегка кивнул на черные петлицы висевшего в углу парадного кителя, с золотистыми эмблемами в виде двух перекрещенных стволов старинных пушек.
— Сейчас и у ракетчиков артиллерийские эмблемы рода войск, и у зенитно-ракетных подразделений, и даже в ракетных войсках стратегического назначения.
— В наше время проще было. Я в пехоте служил, у нас эмблемой были – две перекрещенные винтовки на фоне круглой мишени…
   Дед некоторое время молчал, погрузившись в воспоминания.
— Меня на войну послали в сорок втором году, аккурат под Сталинград попал. Помню уже зима стояла, наша позиция была на одной стороне протоки, а немцев — на другой. Во льду, посреди протоки, полынья. А у нас нечто вроде негласного соглашения было. Если немец идет с ведрами – к полынье значит – мы не стреляем, Наш идет с ведрами к полынье – немцы не стреляют. Дают воды набрать и обратно вернуться. Зато, если без нужды из окопа покажешься, — сразу пальбу начнут. Когда нам пожрать привозили – то же самое. Если идешь с котелком, немцы хоть и видят, но не стреляют. И мы также, если видим, что фрицы себе на обед тащат, тоже не стреляем – пущай пожрут спокойно.
Кто из наших в уличных боях участие принимал, рассказывал — бьемся за один дом. Немцы на верхних этажах, мы на нижних. Пальба затихла – вроде как перекур – сверху кричат «таучен» — меняться по-ихнему. Опускают через дырку в потолке каску на веревке, а в каске сигареты. У нас с табачком тяжко было. А ведь курить хочется – смерть. Вытряхиваем сигареты, зная, что у немцев с водой тяжко, наливаем в каску воды, дергаем за веревку. Немцы ее к себе тащат. Мы перекурили, — вроде как отлегло. Немцы напились, жажду утолили, значит и давай опять друг в друга палить изо всех стволов…
   Вот так и тут на протоке, жили кое-как. Друг друга хоть и ненавидели, но воды набрать, да пожрать спокойно не мешали. Как-то приехал к нам какой-то штабной генерал – сразу видно обычная тыловая крыса, весь разодетый, нафуфыренный, в здоровенной папахе, шинель чистая, гладкая, рожа откормленная. Вся грудь в орденах да медалях – ясно, что с начальством ладить умеет. На нас простых солдат с передовой смотрит недоверчиво, брезгливо. Приближается как-то с опаской, близко не подходит. Ясен хрен – мы с самой осени не мылись все грязные, вонючие, вши кишмя кишат, кто в дранной шинельке всей прожженной, кто в фуфайке, кто в шапке нового образца, а кто и вовсе в зимней буденовке, со старых запасов – короче «форма номер восемь, — что с…л, то и носим!»…
— Прям как у нас, сказал Артур – хоть и не война, а с формой тяжело было. Зима закончилась, летнюю форму не привезли. Тогда старую — «хэбэ» выдавать уже перестали, а новую – «авганки» шакалы на складе разворовали. Так и ходили по части в зимней «пэша» до самого июня. Потом какое-то начальство из штаба корпуса приезжало, старшина все-таки привез из бригады летнюю форму, бэушную – которая от уволенных дембелей осталась. Та вся поношенная, застиранная, рвется легко. В итоге вскоре у кого штаны изодрались, кто носил от «подменки» — галифе, кто от «парадки» брюки. У нас еще более — менее было. Хоть баня у нас была — мылись регулярно. Приезжал к нам как-то «гашиш» (ГАЗ – 66) с «точки», то есть из отдельной радиолокационной роты. Ихний водила рассказывал, что там солдаты ходили в поселок в баню мыться, а за баню платить перестали, — денег не было и в баню пускать перестали. Весной кое-как воду грели на кухне и мылись. А летом только на реку купаться ходили.
— Да уж. Офицерье жрет, веселится, а солдат страдает. Бывало попросишь у завскладом что-нибудь обновить, шинельку или ботинки. А он посмотрит на тебя так с презрением – «да нахрена тебе – все равно ведь убьют»… Ну так вот. Захотелось тому генералу тыловому по передовой пройтись. Наш ротный уговорил его папаху на простую шапку поменять, чтобы не выделяться, и перед тем как по открытому месту пройти сунули ему котелок в руки, а тот как баран головой вертит, не поймет зачем она ему. Ну, кто-то и объяснил сдуру, что немцы стрелять тогда не будут, подумают, что жратву солдатам несет. А генерал как вспылил, распсиховался — кричит, визжит, слюной брюзжит, ногами топает… Потребовал, чтобы всякий раз как немец на виду появится сразу стрелять – «никакой пощады врагу!» Так и сделали. Немцы тоже по нам стрелять стали всякий раз. Помню, перебегал к блиндажу – лежит наш Витька – радист. В шинели дыра кровавая, Котелок разодран, на лице каша, на снегу каша, вперемешку с кровью. Я тогда еще не привык к крови и трупам. Страшно стало, долго потом забыть не мог. А сколько таких вот «Витек» полегло — глупо бессмысленно не с оружием, а с кашей в руках… Сколько потом с пустыми животами в бой шли, помирали без воды, от жажды грязный снег жевали… Все из-за этого тупого генерала – штабной мрази. Он-то обратно в свои штабы укатил, а нам потом долго немцы высунуться не давали…
   Дед, повернувшись к окну, замолчал, стиснув зубы, отчего его челюстные мышцы напряглись, словно опять, как и много лет назад перед его глазами лежал труп радиста, погибшего по вине штабной крысы.
— Вскоре после этого меня ранило, и я пошел в медроту. Наши уже начали наступать, появилось много пленных и их как раз гнали по той дороге, что я шел. За несколько дней до меня там прогнали пленных румын. Некоторых из них, по пути расстреливали. А местные дети, так, шутки ради, взяли, да повтыкали их в снег ногами вверх. Вот бреду я по дороге, шатаюсь, а по обе стороны, то здесь, то там трупы из снега торчат. В самых разных позах, кто как упал и закоченел, в таком положении и застыл…
   Почти три месяца отдыхал в госпитале в тылу. Потом опять на фронт. Сколько тогда дерьма нагляделся, чуть не свихнулся. Со временем ко всему привыкаешь – к трупам к смертям, к непрошибаемой тупости и наплевательству командиров. Хорошо, если полковник попытается продумать и подготовить атаку, проверить, сделано ли все что можно. А часто он просто глуп, ленив, пьян, ему не хочется покидать теплое укрытие и лезть под пули, артиллерийский офицер выявил цели недостаточно, и, чтобы не рисковать, стреляет издали по площадям, хорошо, если не по своим, хотя и такое случалось нередко… Снабженец запил и веселится с бабами в ближайшей деревне, а снаряды и жрачка не подвезены… Или майор сбился с пути и по компасу вывел свой батальон хер знает куда… Путаница, бардак, разгильдяйство. И за все одна плата — кровь солдата. Солдаты идут в атаку и гибнут, а сидящий в укрытии все гонит и гонит их. Ему на все насрать — когда самому не надо умирать, все кажется просто: вперед и вперед!
   Старик поморщившись, вяло махнул рукой, повернув голову в сторону окна. Он долго молчал, словно заново переживал былое. Даже сейчас, спустя столько лет, когда казалось все прошлое пережитое, казалось, давно должно было забыться и остаться где-то в глубине подсознания, даже сейчас не оставляло его в покое, как будто все это происходило только вчера…
   За окном во мраке ночи мелькали редкие огоньки фонарей. С грохотом пронесся встречный пассажирский поезд. Тяжело вздохнув, старик повернулся лицом к Артему и, словно что-то вспомнив, заговорил снова:
— Может я и остался жив, потому что самые жестокие бои в госпитале просидел, когда вернулся, после очередного ранения, наши уже наступали. Тогда наша дивизия торчала в лесу, недалеко от передовой. После долгих боев в дивизии почти никого не осталось, и ее заполняли, кем только могли. В числе выздоровевших раненых попал в дивизию и я. Направили в пехоту, «хана – думаю — быть мне убитым или раненым в первых же боях». Этого я дохрена насмотрелся, так как еже служа в артиллерии, мы постоянно поддерживали пехоту огнем своих пушек. Наверное и другие дивизии были такими же, но наша казалась особенно ужасной мясорубкой. Мимо нее везли в тыл тысячи раненых; продвигаясь вперед, видел кучи трупов солдат этой дивизии. Да и с ее командиром мне удалось познакомиться. Дело было так. Как-то, еще в дни зимних боев, нашего майора отправили к комдиву, чтобы «потрещать» с ним насчет организации боя. Я с винтовкой сопровождал майора. На лесной просеке отыскали охраняемую землянку, укрытую многоярусным накатом, — снаряд такую не прошибет! Когда майор сунулся внутрь, из землянки клубы пара поперли (сильный был мороз), слышу матюки. Заглянул в щель сквозь приоткрытую плащ-палатку, вместо двери, и увидел при свете коптилки пьяного генерала, распаренного, в расстегнутой гимнастерке. На столе — бутыль с водкой, рядом всякая снедь: сало, колбасы, консервы, хлеб, кучки пряников, баранок, банки с медом — подарки из Татарии «доблестным советским воинам», полученные накануне. А около стола сидит полуголая пьяная баба.
— Убирайся к е…й матери и дверь закрой!!! — орал генерал нашему майору.
   А дивизия тем временем гибла и гибла у железнодорожного полотна безызвестной станции… Кто был этот генерал, я не знаю. За провал боев генералов тогда часто снимали, но обычно потом назначали в другую дивизию, иногда даже с повышением. А простые солдаты гибли и гибли…
Поезд остановился на каком-то полустанке. В вагон зашли несколько волосатых расстегнутых, разнузданных студентов. Они расположились в соседнем купе и вскоре оттуда послышались громкие разговоры, песни и другие отзвуки бурного веселья. Явно не знавшие забот «студенты прохладной жизни» не собирались считаться с тем, что они в вагоне вовсе не одни. О возможности поспать, теперь видимо придется забыть. Очевидно, они привыкли расслабляться и никогда не сталкивались с серьезными жизненными трудностями. «Что ж, кто в армии не был, тому не понять, как хочется кушать, и хочется спать…» – вздохнул Артем.
   Дед покосился в сторону соседнего купе со студентами, матюкнулся в их адрес, после чего продолжил.
— Гнали нас вперед нещадно. Проходили через наши города, откуда только что немцев выгнали. Все разрушено, сожжено, взорвано. Уцелевшие жители запуганные, тощие, голодные. Да и мы сами не красавцы – вши кишат, грязные, ободранные. Бывало, идем по улице, по нужде останавливались, гадили прямо тут же, на виду у всех. И всем на все плевать…
   Хреново, когда знаешь, что сегодня ты жив – а завтра, да может уже через пол-часа будешь гнить на дороге, под ногами и колесами идущих на запад войск, а то и вовсе тебя разметает, что и трупа не останется… Когда знаешь, что тебя, который еще считай, что и не жил, еще ничего не видел, и ты должен быть готов умереть не только сейчас, но и постоянно. Сегодня повезло, смерть прошла мимо. Но завтра опять надо атаковать. Опять надо умирать, и не геройски, а без помпы, без оркестра и речей, в дерьме и смраде. И смерти твоей никто не заметит: так просто, ляжешь в большой штабель трупов у железной дороги и сгниешь, забытый всеми в придорожной грязи… Гражданскому понять это невозможно, поймет только тот, кто сам на себе испытал это — когда от тебя надо просто встать и идти умирать… Не кто-то другой, а ты сам, и не когда-нибудь, а прямо сейчас, должен идти в огонь, где в лучшем случае легко ранит, а в худшем — либо оторвет челюсть, либо разворотит живот, либо выбьет глаза, либо снесет череп. Зная это, уже ни о чем не думаешь, живешь одним днем. До тыловых крыс, до гражданских этого не доходит. Смотрят на тебя, стыдят, взывают к совести. Глядишь на них тупо и думаешь – а вот вас бы так же в это дерьмо с головой, какими бы вы сами тогда стали! Надолго ли вам тогда, вашей совести хватит!..
   Чтобы не идти в бой, ловкачи старались пристроиться на «тепленькие местечки»: при кухне, тыловым писарем, кладовщиком, ординарцем у начальника… Многим удавалось. Но когда в ротах оставались единицы, тылы прочесывали, отдирая присосавшихся паразитов, и направляли их в бой. На местах оставались самые пронырливые: честного заведующего продскладом, всегда отправят на передовую, а оставят ворюгу. Честный, он ведь все сполна отдаст солдатам, не утаив ничего ни для себя, ни для начальства. А начальство любит пожрать пожирней. Ворюга же, не забывая себя, всегда ублажит вышестоящего. Как же можно лишиться столь ценного кадра? Кого же посылать на передовую? Конечно, честного! Круговая порука получается — свой поддерживает своего, а если какой-нибудь идиот попытается права качать, его утопят все вместе. Вот и выходит, что на передовой простой солдат, который свою шкуру не прячет, опухший от голода, хлебает пустую баланду — вода с водою, а рядом офицер жрет масло. Ему полагается спецпаек, для него каптенармус ворует продукты из солдатского котла. На тридцатиградусном морозе ты строишь теплую землянку для начальства, а сам мерзнешь на снегу… А еще под пули ты обязан лезть первым… В армии ко всему этому быстро привыкаешь, это поначалу, после гражданки страшным кажется. А спецпаек для начальства — тут как говориться ворон — ворону глаз не выклюет, особая «политика партии» — офицерский корпус — вроде как костяк армии. Вокруг него все на войне вертится. А на простого бойца насрать, убьют одного – пришлют нового. Выбывают в бою в основном солдаты, а около офицерского ядра формируется новая часть…
   Сам видел. Штаб армии находился километрах в пятнадцати в тылу. Там жили припеваючи… Лишали иллюзий комсомолок, добровольно пришедших на фронт «для борьбы с фашистами», пили коньяк, вкусно ели… В Красной армии солдаты имели один паек, а офицерье получали добавочно масло, консервы, галеты. В армейские штабы генералам привозили деликатесы: вина, балыки, колбасы… Вот у немцев от солдата до генерала меню было одинаковое и очень хорошее.
Старик вздохнул, провел по лицу рукой, словно утирая пот, после чего продолжил.
— Помню уже в Польше такой случай был. В какой-то деревушке мы расположились, сидим вечером на скамье возле домика. Подъезжает танк, танкист высунулся из люка, спрашивает – где тут самогон можно достать. Кивнул ему на крайнюю хату. Тот выпрыгивает из танка идет в хату, минут через десять слышу крики, вопли выходит танкист с мешком в руках и к танку скорее чешет. За ним польская баба – визжит, орет что-то. А тут как раз подъехала машина, из нее какой-то майор выскакивает, и давай на танкиста орать — «прекратить мародерство, как фамилия, какая часть?!» Танкист, обычный фронтовик, в потрепанном, с пятнами от солярки комбинезоне, рожа красная, из под шлема светлый чуб торчит. Майор во всем чистеньком, новеньком, отутюженном тыловыми блядями. На форме знаки интендантской службы – видно, на передовой ни разу не был. Танкист глянул на него, да послал подальше, еще и тыловой крысой обозвал. Тот аж позеленел от злости, выхватил пистолет и пальнул танкисту в лоб. Другие танкисты из танка повыскакивали, да к своему. Майор скорее в машину и «по-газам» в лес. Танкисты хватают своего, затащили в танк и погнали за машиной. Слышу в лесу выстрелы и взрыв. Бежим в лес. На краю дороги остатки разорванной машины валяются и два трупа: майор и его водила…
   Поезд замедлил ход. Дед внимательно всмотрелся во мрак за окном…
— Вот и моя станция… — резко оборвал свой рассказ дед.
   Подхватив с полки рюкзак, он поднялся и поспешил к проходу.
— Ну, удачи тебе добраться до дому! Много не пей!..
— Да и тебе, отец, не хворать! – крикнул старику Артем.
   За окном стало уже совсем темно. Поезд остановился. При свете фонарей виднелась платформа, и какие-то станционные сооружения. Чуть дальше мелькали огоньки, слышались приглушенные голоса людей. Какой-то очередной сельский полустанок, на котором вышел дед – старый солдат Второй Мировой…
   Артем задернул шторки окна, поднялся, раскатал на верхней полке матрас, скинул ботинки и залез на полку. Хотелось отдохнуть, но сон не шел. Рассказ старика навел на невеселые воспоминания о своей недавней жизни – последних полтора года, прошедших вдали от дома…
                                                      — 3 —
   В один из серых ноябрьских дней 1992 года Артему принесли повестку из военкомата. Мать собрала небольшой запас в дорогу, старший брат долго объяснял как надо вести себя в армии с «дедами»*, «шакалами»* и «сверчками»*, и вскоре Артем уже стоял во дворе призывного пункта. Несколько человек призывников, в том числе и Артема, скинули на одном из попутных вокзалов и на автобусе доставили в учебную часть при штабе бригады. На складе выдали шапки, шинели, вещмешки, нижнее белье, солдатскую форму – «пэша»* старого образца, целый набор знаков различия и погнали в баню. После бани, помогая кое-как друг — другу они оделись в новенькую форму и их, поставив строем, отправили в казарму учебной части. Когда они поднимались по лестнице в помещение казармы, им повстречались несколько солдат. Первое, что его больше всего поразило, — солдаты казались ужасно худыми. Вскоре он привык к тому, что это такой покрой формы для непривычного взгляда делает людей худощавыми. В казарме к ним подошел старый высокий сурового вида человек с тремя звездочками на зеленого цвета шитых погонах — старшина роты – старший прапорщик, переписал всех и выделил койки в кубрике* казармы. Кровати были железные, узкие двухъярусные. Новичкам выдали комплекты постельного белья, матрасы и они старательно под присмотром ранее прибывших солдат застелили постели, затянув их сверху одинаково — синими байковыми одеялами с тремя черными полосками по нижнему краю. Как потом выяснилось, полоски эти нужны были для того, чтобы подгибать одеяло под матрац снизу по крайней полоске, а две других оставались снаружи. Застелив свои кровати, они отправились в бытовку, и почти целый день занимались тем, что пришивали погоны, петлицы, шевроны, прицепляли кокарды, значки эмблем рода войск.
   Время от времени по казарме разносился крик дневального* «рота строиться!». Новобранцы, побросав все, вместе с остальными становились в строй на казарменной взлетке* – в два ряда, каждый в свой взвод, в свое отделение, — их уже распределили по взводам и отделениям. Подошло время обеда, всех собрали и, строем с песней, повели в столовую. Перекусив армейской баландой, так же строем вернулись в казарму.
   На следующее утро в 6.00 дневальный нечеловеческим надрывно-оборванным голосом проорал «рота, подъем!..». С коек с грохотом посыпались на пол сонные солдаты, натягивая галифе, вставляя ноги в сапоги, одеваясь и застегиваясь на ходу, побежали на взлетку строиться. Небольшой перерыв и роту погнали на зарядку. После зарядки было немного времени передохнуть, перемотать портянки, заправить кровати, поправить форму, после чего строем повели из казармы в столовую. Как и вчера, пока одна рота завтракала в зале, их рота некоторое время стояла строем в фойе, но вот и их запустили в зал. Хватая на ходу бесформенные алюминиевые ложки и светло-сиреневые пластиковые тарелки, солдаты становились в очередь к раздатчице пищи. Получив в тарелку половник горячей каши, и схватив стакан с чаем, Артем пристроился на скамью, около одного из столов, вместе с ребятами из его отделения. Оказавшись в новом незнакомом коллективе он, как и другие новички, прибывшие в часть вместе, старался держаться «своих» — кого уже более-менее знал. Каша была настолько горячей, что есть ее было невозможно. Чтобы не остаться голодным Артем, набивая рот хлебом, кидал туда же ложку каши, стараясь все это быстро прожевать. Не успел он съесть и половины тарелки, как объявили команду строиться. Артем выскочил из-за стола, отнес посуду в моечную, выбежал в фойе и мигом «упал в строй»*.
   Рота вернулась в казарму, солдаты расселись по табуретам около своих коек. Кто-то разговаривал, кто просто сидел, облокотившись на спинку койки. Большинство из них, при этом, сняли поясные ремни, достали из карманов лоскутки ткани, измазанные чем-то зеленым и стали старательно натирать свои наременные бляхи. Как потом узнал Артем, есть специальное средство – «паста гоя» — кусочек плотной зеленой субстанции, которой натирают кусок ткани, а потом им начищают медные и латунные изделия. В 9.00 дневальный проорал «рота строиться на развод». После построения всю роту погнали на плац заниматься строевой подготовкой…
   Медленно и мучительно тянулись армейские будни. Строевая подготовка, изучение оружия, уставов, знаков различия, хоз-работы, хождение в наряд дневальным по роте или на кухню. Первые впечатления от службы была непомерная усталость от постоянного хождения с 6 утра до 9 вечера в кирзовых сапогах, зимних шапках и с толстым поясным ремнем на поясе. Донимали постоянный голод из-за плохой пищи и недоедания, постоянное чувство напряжения из-за отсутствия элементарной свободы или возможности хоть на час побыть одному, постоянные грубые окрики сержантов и лейтенантов… Каждый вечер, с облегчением думалось, что наконец-таки прошел еще один день в армии, он наконец сможет спокойно лечь и уснуть. Каждое следующее утро, просыпаясь от крика дневального, Артем с ужасом думал, что ему опять предстоит просуществовать в армии еще день…
   Как-то в письме своей бывшей подруге из своей прежней доармейской жизни он написал отрывок из стиха:
Я в учебку попал дорогая, в увольнения еще не хожу,
Что касается жизни солдатской, то об этом пока помолчу.
Ты с подругами ходишь на танцы, я же строем все время хожу.
Руками ты волосы гладишь, без волос я все время хожу.
Ты с подругами ходишь на фильмы, я с друзьями в наряды хожу.
Вечерами ты книги читаешь, я сижу и уставы зубрю.
Ты с кровати слезаешь неспешно и о чем-то мечтаешь своем,
Я же с койки слетаю как пуля от сурового слова «подъем!».
   Этот стих – продукт солдатского творчества, — как нельзя подходил его нынешнему положению и состоянию души.
   В учебке держали две роты. На втором этаже разместились «голубые» – их готовили для ВВС, на третьем — «черные», которых готовили для войск ПВО. У первых были голубые погоны и петлицы, у вторых – черные. У «голубых» на шапках вместо кокарды были звезды средних размеров вишневого цвета с серпом и молотом посередине, а у «черных» – обычный «герой в кустах», то есть остроконечная звезда в обрамлении венка из золотистых еловых веточек. На петлицах и на шевронах у «голубых» был пропеллер и птичьи крылья, а у солдат ПВО «мандавошка» как у связистов — птичьи крылья, молнии, стрелки произростающие из красной звездочки.
   Однажды кто-то из шакалов приказал построиться «черных» и «голубых» на плацу друг против друга. Какой-то момент они стояли – «голубые» напротив «черных», — тяжело дыша, глядя в глаза друг-другу, в ожидании чего-то страшного… По команде шакалов, они сорвались с места побежали на встречу и сойдясь, словно в рукопашном бою начали яростно срывать «голубые» у «черных», а «черные» у «голубых» погоны, петлицы, шевроны, кокарды, — в общем, все что можно было оторвать, все то, что еще не так давно они с таким трудом и мучениями пришивали. Шакалы, стоя в стороне глядя на все это тихо посмеивались. Одному из солдат даже оторвали «ухо» от шапки-ушанки. После «боя» все оторванные знаки отличий пришлось собирать по всему плацу и старательно пришивать заново.
                                                                        — 4 —
   В конце января солдат из учебки стали небольшими группами постепенно раскидывать по подразделениям. Как говорил один из сержантов – контрактников*, приставленных к учебной части, — «учебка, это еще считайте, что рай земной, попадете в подразделения, вот там вас научат по-настоящему родину любить!». Вот и Артема, а с ним еще трех солдат, в середине февраля 1993 года тоже отправили в подразделение «учиться родину любить».
   К вечеру их привезли в войсковую часть примерно в одном километре от шоссе, ведущего к областному центру, до которого было около двадцати километров. Сначала их загнали в строевую часть, где к ним присоединилось еще несколько молодых солдат приехавших из других учебных подразделений. В строевой части их записали, оформили все необходимые документы и погнали на вещевой склад. На складе злой седой прапорщик – зав-вещ-склада выдал матрасы, одеяла, подушки, постельное белье и направил в казарму, дожидаться старшины. Солдатики вышли из помещения склада на свежий морозный воздух и, испуганно озираясь по сторонам, на этой суровой чужой территории, удерживая матрасы и прочий хлам в руках, торопливо зашагали по единственной в части улице в сторону двухэтажного здания грязно-желтого цвета. Из окон казармы стали высовываться лысые головы солдат с красными лицами и такими же опухшими безумными красными глазами и, открывая свои беззубые рты, закричали: «Духи!.. Духи, вешайтесь!!!…». Испуганно сбившись в кучу, новоприбывшие еще быстрее зашагали к страшному зданию, зиявшему черными глазницами окон, стараясь не слушать несущиеся в их сторону крики… Пройдут месяца и некоторые из них действительно повесятся, кто-то ударится в бега, сойдет с ума, кто-то застрелится… А пока было только чувство приближающегося чего-то страшного, жуткого неизвестного.
    В казарме старшина роты – старый толстый прапорщик забрал у ребят вещмешки, выделил койки в солдатском кубрике, которые они тут же торопливо заправили и, не зная, что дальше делать, испуганно собрались в кучу, около своих коек. В 19.00 дневальный скомандовал строиться на ужин. Солдаты вышли на дорожку перед казармой, построились в колонну по три и, под команду дежурного по роте, прошагали в помещение столовой, расположенного с обратной стороны казармы. Вскоре после ужина в казарму зашел дежурный по части, — капитан Амбросов. Всю роту построили на взлетке, провели вечернюю поверку*, объявили дневальных по кухне и убирающих утром кубрик.
Когда капитан Андросов ушел, солдаты стали снимать сапоги, надевая шлепанцы. Поясные ремни и шапки почти все сняли. В это время к вновь прибывшим подошел какой-то низенький коренастый солдат одетый как клоун: На голове у него была гладкая и высокая солдатская шапка, отглаженная почти до пропорций идеального цилиндра, накинутая на затылок; из под шапки торчал темно-коричневый чуб, из-под черных густых бровей выглядывали маленькие тупые глазки темно-коричневого, как кал цвета. Короткую шею обрамлял высокий воротник к которому с внутренней стороны пришита толстая и широкая подшива, ворот кителя был расстегнут и широко распахнут. Китель сзади на спине был надут как пузырь, зато снизу пола кителя была так подтянута, кто оголяла всю задницу, туго обтянутую брюками из-под парадки. На ногах были натянуты смешные коротенькие сапожки с задранными вверх носками. Бляха от поясного ремня висела где-то чуть ниже живота. Как узнал потом Артем, это был один из «дедов» – младший сержант Дорофеев Иван из Курганской области, одетый по последнему писку дембельской моды. Построив вновь прибывших, он стал им долго и нудно разъяснять порядки, прохаживаясь перед строем и крякая от удовольствия, он долго нудил о том, что они духи и обязаны «шуршать», пока не станут черпаками, обязаны выполнять все работы по казарме и тому подобную чушь, которую они уже не раз слышали ранее.
В 22.00 скомандовали отбой. В казарме было очень холодно, поэтому Артур залез в постель не раздеваясь, и накрылся поверх одеяла шинелью. Однако не прошло и получаса, как всех новоприбывших заставили подняться и построиться на взлетке. Перед ними вышли несколько дедов. Один из них стал разъяснять казарменные порядки: «…по команде «летучая мышь» дух должен изобразить летучую мышь» – при этом он позвал маленького солдатика по кличке Чудо и тот, быстро проскочив на нижнюю койку вцепиться руками и ногами в решетку верхней койки, завис в таком положении. «По команде «крокодил», дух должен изобразить «крокодила» – при этом Чудо лег на койку, на живот затем закинул на перекладину спинки кровати ноги, а руками схватился за противоположную перекладину кровати. «По команде «мыши» духи должны вскакивать с коек и бегая на четвереньках вокруг коек громко мяукать, чтобы распугивать мышей». Их поочередно заставляли делать все перечисленные «фигуры», наконец, примерно в два часа ночи дедам надоело развлекаться и они отправили духов спать.
   Потянулись серые дни тяжелой солдатской службы. Ранние подъемы, уборки в казарме, построения, ежедневное техническое обслуживание, хозработы, хождение в наряды на кухню, дневальным, в патруль. А по вечерам и до глубокой ночи издевательства со стороны стариков*. Особенно скотскими выходками отличался младший сержант Дорофеев. Духи дали ему кличку «Крысенок». Открыто наезжать на духов он не решался – «стеснялся» наверное, однако своими скотскими выходками он всех достал. Он мог поднять духа посреди ночи, требуя, чтобы ему принесли воды в термос, который всегда стоял под его койкой. Ужин обычно ему приносили в ленкомнату*, где он часами валялся на диване перед телевизором. Без всяких опасений за свой авторитет среди сослуживцев он рылся в вещах духов, воровал у них личные вещи, конверты, читал чужие письма, лазал по карманам, читал блокноты с личными записями. В результате у большинства духов к нему выработалась стойкое отвращение…
                                                       * * *
   Как-то по весне, в ходе очередной пьянки, старики в опять устроили «дедовщину». При этом им удалось по какому-то пустяку натравить на одного маленького измученного службой духа по кличке «Сапсан», его же однопризывников. Один из них, по кличке «Микола» слегка перестарался с мордобоем, от чего через день у Сапсана на лице проявился фингал. Командир роты заметил это и поручил старшине роты «разобраться». Старшина вскоре вызвал к себе Миколу и долго «разбирался» с ним. Все решили, что Сапсан сдал Миколу старшине и после очередной пьянки, духи натравленные дедами, зверски избили Сапсана, разбив ему нос, от чего из него вытекло так много крови, что на полу кухни, где происходили «разборки» остались огромные кровавые лужи. Все следы мордобоя заставили убирать самого же Сапсана. С этого дня для Сапсана начался настоящий ад. Когда объявляли отбой, и он ложился спать, в его постели обычно был накидан снег или было нассато. Как только он засыпал, его вытряхивали из койки, и отправляли сбегать куда-нибудь. В результате полноценно выспаться ему удавалось только на посту в патруле. В столовой, когда он собирался присесть, из под него резко выхватывали стул или ставили подножку, когда он шел с тарелкой к столу. Через несколько дней таких издевательств он заметно похудел, вокруг глаз появились черные круги, его руки дрожали. От недосыпания он постоянно ходил полусонный, вялый, не мог вразумительно ответить на вопросы, реакция стала запоздалая и замедленная. Из-за этого он всегда не успевал, от всего отставал, плохо понимал, что от него требуют, у него ничего не получалась. Офицеры орали на него, нередко били по морде за несообразительность. Среди них он прослыл «тормозом».
   Вообще, подавляющее большинство офицеров относятся к солдатам даже не плохо, а просто никак. Им плевать, что солдат ел, как он спал, во что одет, отдохнул ли, здоров ли, Офицеру ничего не стоит публично оскорбить, оболгать солдата, ударить, избить его. В общем, таких офицеров можно понять. Их воспитали в гадливом отношении к солдату, как к ездовой собаке, которая должна безприкасловно не щадя живота своего «шуршать»*. Как говорил замполит «вы не люди, а солдаты!» А у солдата зачастую нет никакой возможности отстаивать свои права. Если он попробует подать рапорт о злоупотреблениях, ротного, то в роте он будет объявлен стукачем, со всеми вытекающими из этого последствиями. А высшее начальство воспримет его как нерадивого, нарушающего субординацию и оговаривающего примерного офицера, чтобы прикрыть свои собственные недочеты по службе. И тогда хоть вешайся — «начальник всегда прав». Исходя из этого, офицерам кажется, вполне нормальным, что на учениях они живут в добротных палатках, с деревянным настилом, и спят на кроватях с матрасами, и постельными принадлежности в то время, когда солдаты прозябают в двухместных вырытых в земле «могилах» прикрытых сверху плащ-палатками. И когда идет дождь, офицеры сидят в палатках и, свесив ноги с кроватей, хлебая пиво, наблюдают, как солдаты вычерпывают воду из своих «могил»…
                                                  * * *
   Тем временем потеплело и снег сошел.
   В одну из этих весенних ночей Сапсан стоял в патруле. Он как обычно спрятался в одном из укромных уголков под машинами на краю большего плаца и уснул. В эти сутки дежурным по роте был сержант Немченко (по кличке «Немец») из числа призывников. Ему не спалось, и примерно в час ночи, он решил выйти на маршрут патрулирования и, зная, что Сапсан наверняка где-либо схерился, найти его и устроить «дедовщину», то есть просто поиздеваться над ним в свое удовольствие. Он уже предвкушал, как при этом, старательно будет внушать ему какой он, — Немец — «добрый»: если бы его поймал спящим на посту кто-нибудь из шакалов, его бы отправили года на три «на дизель»*. Облазав основные укромные места в части, Немец никого не нашел, кроме туповатого, как и его хозяин, рыжего кота зампотеха Куликова. Тогда Немец вышел на большой плац и стал громко звать патрульного. Вскоре Сапсан вышел из тени деревьев, держа в руках карабин СКС, с примкнутым к стволу штык-ножом. «Ко мне!..» – крикнул Немец. Сапсан пошел к нему. «Бегом!..» — еще более распаляя самого себя, заорал Немец, поднимая свой здоровенный кулак. В этот миг Сапсан на бегу перехватил карабин и одним махом воткнул штык в толстое дембельское брюхо Немца. Последний, широко выпучив глаза, с открытым от боли и неожиданности ртом повалился на асфальт. Сапсан резким движением выдернул штык и несколько раз пнул дрожащее дембельское тело ногами, после чего, озираясь, как затравленный зверь, побежал в сторону «колючки».
   Утром всех подняли по тревоге и отправили прочесывать окрестные леса. Однако, не смотря на усилия всей части, Сапсана нигде не нашли. В часть понаехало начальство, представители из милиции и военной прокуратуры. Вечером, после ужина, когда часть немного успокоилась, возвращаясь из бункера КП*, Артем устало повалился в траву и, повернувшись на спину, уставился в небо. Теперь он вспомнил, что Крысенок странно повел себя, после того как Микола поставил фингал Сапсану. Еще он вспомнил, что после этого старшина что-то долго втирал Крысенку в каптерке. Именно после этого старшина «наехал» на Миколу. Сапсан был не настолько глуп, чтобы побежать жаловаться старшине. Значит Миколу заложил Крысенок. Наверное, старшина запугал его тем, что наделает ему неприятностей к грядущему дембелю, и он сдал Миколу с потрохами, заранее зная, что подло подставляет Сапсана. Это типично в стиле Крысенка или не будь он Крысенком. Чтобы прослыть стукачом, вовсе не обязательно на кого-то настучать. Это могут сделать и другие. А подумают все равно на тебя. И всем будет глубоко добалды, что этому нет никаких доказательств…    Так вот и погубил этот урод маленького замученного службой Сапсана:
   «Отряхни сомненья, закатай рукав… нелегко солдату среди буйных трав…
   Если б он был зрячий, ты бы был слепой, если б ты был мертвый, он бы был живой…»
Самое страшное, что в подобной ситуации может оказаться абсолютно любой, — толпе всегда нужен козел отпущения, и если такого «козла» нет, его обязательно «назначат». И наверняка найдется кто-нибудь, кто укажет толпе в нужном ему направлении…
   В тот вечер Артем долго лежал в траве, глядя с тоской в небо. Оно приобрело темно-фиолетовый цвет, а на западе стало кроваво-красным, как кровь из пуза Немца: «…а небо все точно такое же, как если бы ты не продался…»
   Немцу вскрыли брюхо, перебрали и зашили кишки, заштопали все дырки на животе, после выписки из больницы комиссовали на гражданку. Сапсана так и не нашли. Недалеко от части начинался дремучий лес, за которым тянулось бесконечная череда болот, где в 60-х годах сваливали радиоактивные отходы. Наверное он погиб в этих болотах, а может быть живет в них до сих пор, превратившись в какого-нибудь страшного болотного мутанта…
   Понемногу страсти улеглись. Служба втянулась в прежнее русло. В конце мая стали увольнять на гражданку дембелей. В июне уволили последних из них. Теперь Артем и его призыв стали полноценными «черпаками». Оставалось дождаться духов с нового призыва. В этот же вечер, когда уехала последняя группа дембелей, черпаки и деды решили это бурно отметить. Из поселка принесли самогон. После отбоя в одном из вагончиков на позиции устроили пьянку. Когда самогон стал кончаться, большинство пошли спать, но четверо солдат решили продолжать «банкет». Из поселка привели местную солдатскую шлюху по кличке «Невидимка». Ее отвели в вагончик радиостанции Р-140 на краю позиции. Пару солдат она успела «обслужить», но когда к ней вошел Микола, она вскоре выскочила из вагончика и матерясь пошла в сторону поля. Догнав Невидимку, пьяные, отупевшие от голода, мордобоев и издевательств солдаты раздели ее до гола и привязали спереди к ротному «Гашишу» (ГАЗ-66). Залезши в кунг машины, эти четверо солдат выехали на поле через пролом в «колючке»*, и погнали за самогоном к дому на краю поселка. Гашиш прыгал и трясся на полевых кочках. Наверное из-за этого Невидимке удалось освободится от веревок и, когда машина остановилась, она, сверкая в ночи голыми ягодицами побежала к яблоневому саду.  Обнаружив пропажу Невидимки, солдаты запрыгнули в машину и погнали за ней. Ее настигли, когда до деревьев уже оставалось несколько метров. Водила не успел затормозить и сшиб Невидимку…
Скрыть происшествие не удалось. Буйную четверку обвинили в изнасиловании и нанесении тяжких телесных повреждений. Водилу отправили в следственный изолятор, другой из обвиненных ударился в бега, третий вскоре повесился. Последний из них – Чудо, еще несколько дней ошивался в части, надеясь на какой-нибудь счастливый поворот событий. Вид у него был весьма жалкий. Еще зимой кто-то из дедов покалечил его – белок левого глаза у него затек красным, что придавало ему какой-то зловещий вид. Его голова начинала непроизвольно трястись, когда он волновался. Это с ним началось, после того как Немец, поймав его спящим на ПВНе*, треснул своим здоровенным кулаком по его, Чудовой голове.
   Как-то вечером Артем оказался с Чудом один на один в курилке. Чудо попросил сигарету. Артем протянул ему красно-черную пачку погарской «Примы». Одну сигарету Чудо сунул в зубы, а оставшуюся пачку засунул в поясной карман кителя. «Завтра и меня отвезут в тюрягу, — уже суд назначили…» Артем кивнул. Лицо Чуда за последние дни приобрело серо-желтый цвет, губы тряслись, было видно, что он сильно волнуется. «Все кончено… А из-за кого?!.. Из-за какой-то шлюхи!.. А как же меня гоняли! Ведь все выдержал, ни кого не сдал, не убежал, не повесился, не застрелился, как другие! — Чудо уронил голову на грудь – а теперь на зону!..» «Понимаешь… дело не в шлюхе. Дело не в том, кто виноват. Дембеля ведь тоже озверели от того, как с ними обращались их деды и шакалы. Просто надо всегда помнить, — как бы не обходились с тобой, как бы тяжело тебе не было, в любых условиях все равно надо оставаться человеком …»
   Утром Чудо отвезли в город. Обратно он уже не вернулся.
   Однажды в двенадцатом часу ночи всех подняли по тревоге, построили на малом плацу перед казармой, раздали автоматы, карабины, а кому не хватило — штык-ножи. Оперативный дежурный сообщил, что на часть может произойти нападение и необходимо занять круговую оборону. Солдат быстро распределили, кто на каких огневых точках и в окопах по периметру колючки должен держать оборону, а кто будет защищать другие важные объекты – склад ГСМ, КП, технику на позиции. Все разбежались. Артем и с ним еще трое солдат залегли около «колючки» за стрельбищем. Где-то в стороне были слышны крики, раздалось несколько выстрелов…
   Позднее стало известно, что в роте материально-технического обеспечения несколько солдат выпили самогона и двое из них, – черпак и дед, ушли в самоволку* в поселок за шлюхами. Там они забрели в один из домов, где у «местных» шла пьянка. Попросили закурить. Им дали. Попросили выпить. Им налили. Один из местных вышел во двор и обнаружил своего собутыльника окровавленного и избитого лежащим во дворе. Выяснилось, что с ним повстречались самовольщики и не долго думая отметелили его. Ворвавшись в дом, мужик закричал: «наших бьют!» Солдаты быстро выскочив на улицу побежали в сторону части. Дед успел убежать, а черпака догнали, кинули в грязь, надавали тумаков, ударом ножа по лицу, разрезали ухо, после чего, видя бегущих на помощь со стороны войсковой части солдат, побежали обратно к поселку. Однако и со стороны поселка бежали несколько местных с охотничьими ружьями в руках. Местные сделали несколько выстрелов, после чего происшествие уже нельзя было скрыть от дежурного по части. Дежурный поднял всю часть по тревоге и доложил о происшествии командиру части. Командир приказал поднять других шакалов, прапоров и сверхсрочников и вызвал милицию. Видя такой переполох, местные не решились лезть с разборками через «колючку», ограничившись стрельбой в воздух и выкриками угроз. Прибытие «родной» милиции и вовсе уняло их пьяный бойцовский пыл.
   За что был избит мужик, попавшийся самовольщикам во дворе ни кто так и не смог вспомнить. Как выяснилось, ему переломали нос и нанесли травму в виде смещения позвонков. По местным деревням и поселкам поползли слухи, что разборки учинила целая группа спецназа. С местными удалось договориться. За отступной, в виде 100 000 рублей пострадавший написал заявление, что претензий ни к кому не имеет. Деньги самовольщикам прислали родственники, происшествие замяли…
                                                                          — 5 —
   В сентябре Ельцин объявил по телевизору, что собирается распустить Верховный Совет и приостановить действие Конституции. Еще по весне он провел референдум, в ходе которого большая часть населения страны из числа в нем участвовавших, высказало поддержку Ельцину и его политике. Руцкой и Хазбулатов объявили об отрешении Ельцина от власти, и вместе с Верховным Советом в очередной раз стали перекраивать многострадальную конституцию РСФСР в свою пользу. 3 октября толпа собравшаяся около «Белого дома», в котором отсиживались Верховные Советчики и их предводители, пошли на штурм телецентра и здания Московской администрации рядом с «Белым домом». Это ознаменовало начало гражданской войны. Двое суток в Москве шли уличные бои и перестрелки между сторонниками Верховного Совета и защитниками порядка. Большинство так и не поняли, что идет всего лишь банальная драка за власть между вчерашними соратниками, так свойственная всем постреволюционным режимам. 4 октября «Белый дом» расстреляли прямой наводкой из танков, его сидельцы сдались на милость победителей. Ситуация постепенно успокоилась. Всего в этих боях погибло и умерло от ран около 150 человек. Большинство из них случайные люди.
   Наступила зима 1993/94 годов. Поначалу зима не была холодной. Снега было мало, часто были оттепели. Только в феврале 1994 года ударили сильные морозы, пошел обильный снег. В начале марта чуть потеплело, но затем опять стало холодно. Артем и его призыв теперь уже были «дедами», служить им стало немного легче, к службе уже привыкли, она уже не казалась чем-то слишком уж тяжким и экстремальным. Все армейские трудности теперь воспринимались как нечто привычное и само — собой разумеющееся.
   На день «20 дней до приказа»*, ночью, в столовой деды и черпаки устроили очередную обильную пьянку. Артем в эту ночь должен был стоять в патруле поэтому, когда стукнуло два часа, он вышел на пост, отправив спать подменявшего его духа. Потеплее закутавшись в тулуп, обняв карабин, он задремал на льду около колес КАМАЗа на большем плацу. Примерно через два часа он проснулся от холода. Артем подошел к окну столовой и, убедившись, что пьянка еще продолжается, крикнул, чтобы его поменяли. На пост вышел черпак по кличке «Кукун», а Артем вернулся в казарму. Вскоре дежурный по роте – младший сержант Абрамов, вместе с другими дедами вышел проверить Кукуна и обнаружил его мертвецки пьяного, спящим в кочегарке. У него забрали карабин – Кукун спал. С него сняли шинель – Кукун продолжал спать. С него сняли шапку, китель, сапоги, но он все равно продолжал спать, даже при открытой двери кочегарки. Поматюкавшись, его оставили в таком виде, вернувшись в казарму.
   Примерно в 5.30 утра Артем проснулся, и обнаружил, что вся рота спит в пьяном угаре. Отыскав карабин он пошел в кочегарку и нашел там полуголого спящего Кукуна, который трясся всем телом, но не просыпался. Надо было что-то делать. Если он замерзнет в таком виде в кочегарке, это будет «залет» для всей роты. Кукун был человеком подлым и недалеким, его жалкая жизненка не представляла особой ценности. Однако роту надо было спасать от «залета». Растолкав кое-как Кукуна, Артем взвалил его на спину и приволок в казарму, бросив отогреваться в сушилке. Наступило воскресное утро, поэтому раньше 9.00 часов появление шакалов в роте не ожидалось. Артем решил еще поспать, отправившись на скамью возле тумбочки. Происшествие так и осталось не замеченным шакалами.
   Весна принесла с собой новый объем хозработ в части. Солдат заставляли с утра до позднего вечера красить стены построек, вырубать лопатами молодую поросль травы вдоль дорожек, «косить» траву голыми руками. Очередь дошла и до ремонта КП, расположенного в бункере на краю части. Скоро должно было приехать начальство из штаба корпуса, поэтому солдат торопили. Работать заставляли и вечером и даже ночью, словно все было нельзя делать спокойно и размеренно без суеты и спешки в запланированные сроки. Командир части распорядился все сделать в одном виде, и уехал на лечение. Его заместителю такой вариант не понравился и он приказал все переделывать по другому. Наполовину сделанную работу солдат заставили переделывать заново. Но вскоре и он уехал на сборы. Оставленный за командира части придурковатый зампотех Куликов (по кличке «Вовочка») приказал все сделанное до него переделывать заново. Вскоре из корпуса приехал майор, контролировать ход работ по ремонту и реконструкции КП. Он медленно прохаживался по внутренним помещениям бункера, разглядывая результаты произведенных работ. Зампотех трусцой бегал вокруг него, угодливо подгибаясь, хвалясь как «ОН» сделал ремонт. Однако майору что-то не понравилось. В одиннадцатом часу вечера, уже после отбоя, когда майор уехал, солдат подняли и заставили переделывать помещения комнаты управления.
   В мае-месяце дембелям объявили, что они должны сделать «дембельский аккорд», — заготовить для бани каждый по пятнадцать березовых или дубовых веников. Однако через пару дней шакалы решили, что этого им будет мало и подняли план до 50 веников с каждого. До них не доходило, что и предыдущая норма была физически невыполнима, так как на веники годятся только молодые тонкие ветки, которые достать трудно, выполнить их требование невозможно, даже если вырубить все березы и дубы на территории части. Для его выполнения понадобилось бы истребить несколько гектаров леса… Однако тупая шакальская жадность до халявы окончательно отбила у них всякую способность к здравому мышлению.
   Собственно более-менее нормальные офицеры обычно выше старлеев не поднимаются, уходя из армии после отбытия положенного после училища обязательного пятилетнего срока контракта. Остаются в основном те, кому деваться некуда, да «бурые» – эдакие «лихие» служаки, которые без ума от уставных команд громовым голосом, от построений, шмонов и смотров… Обычно из них и выходят старшие офицеры и генералы и тогда поражаешься их непрошибаемой тупости. Эти преступники в погонах, те генералы и маршалы, которые только что и умеют бить себя в грудь кулаком и вещать с высоких трибун, о высоких боевых и моральных качествах армии. Самая большая беда, что в том, что они сами свято верят, что все то, что они говорят и делают правдиво и единственно правильно, свято верят в то, что они действительно служат отечеству наилучшим образом. Свято верят, что все идет так, как и должно идти. Поэтому их руки не дрожат, когда они посылают на смерть, поэтому не подгибаются их ноги, и не трясутся их губы, командиры всегда «на коне», они всегда «правы»…
                                                                      — 6 —
   В конце июня как-то утром всех солдат построили на малом плацу. Назвав полутора десятка фамилий дембелей, в том числе и Артема, командир объявил, что желает с ними попрощаться, затем старшина вручил им в каптерке парадку, в строевой части им оформили документы и выпроводили за ворота…
   Оказавшись за воротами, ребята словно по-команде громко закричали «УРА!!!»
— Казармы рухнут, и свобода нас встретит радостно у входа, и на обломках КПП* напишем буквы «ДМБ»!!! – весело прокричал Артем.
   Подобрав с дороги кусок красного кирпича, он выцарапал на стене КПП краткую, но выразительную надпись: «ДМБ-94». Для гражданского это всего лишь непонятный набор знаков. Только служивший в армии способен понять, сколько терпения и ожиданий, радости и боли, вложено в эту короткую, емкую надпись – символ дикого солдатского ликования…
   Добравшись до города, дембеля купили водки, закуски, тут же в кустах какого-то парка выпили, и поехали на вокзал. На вокзале Артем поменял проездное требование на билет и, попрощавшись с сослуживцами сел в поезд…
                                                                               * * *
   За окном вагона уже ничего не было видно. Только изредка проплывали огни населенных пунктов, до придорожные фонари. Глубокой ночью студенты в соседнем купе постепенно затихли и Артур смог уснуть.
   Утром Артема разбудил проводник. Некоторое время он сидел в купе, затем быстро надел и зашнуровал ботинки, накинул китель, подхватил пакет с вещами и быстрыми шагами вышел в тамбур.
   Вот и знакомый силуэт вокзала, ярко освещенный солнечными лучами, словно сама природа встречала его на родине – «любимый город другу улыбнется, знакомый дом, зеленый сад веселый взгляд…» Сердце сжималось от волнения. Артем шагнул на платформу и неспешно зашагал вдоль вагонов поезда к дверям подземного перехода. Пройдя по переходу, он вышел на привокзальную площадь. Какое-то время он растерянно стоял, не зная куда идти. Можно было сразу пойти на электричку и ехать домой, можно было погулять в городе.
   Немного денег, выданных в части у Артема еще оставалось, значит можно и погулять. Артем вернулся в здание вокзала, сдал пакет с вещами в камеру хранения и прошел в вокзальное кафе. Молодая полноватая продавщица, быстро окинула его взглядом и отвела глаза, едва заметно, смущенно улыбаясь. Артем попросил сто грамм водки, пару пирожков и стакан минералки.
Отойдя к столику у окна, Артем выпил пол-стопки водки, занюхал рукавом, запил и закусил. Управившись со своим скромным завтраком, допил водку, запив остатками минералки, зажевал жвачкой и вышел из кафе.
   По привокзальной площади сновали люди, кто-то спешил, кто-то прогуливался, кто-то просто стоял. Пройдя между колонн подпирающих портик над входом в центральное здание вокзала, Артем спустился вниз по старым, потертым гранитным ступеням и огляделся. С краю, на нижней ступеньке сидел одноногий небритый загорелый мужик с гитарой, в старой выцветшей куртке из-под «авганки».    Мужик слегка провел пальцами по струнам, от чего послышался плавный мелодичный звон, затем резко ударил по ним рукой и запел хриплым надрывным голосом:
— Ночью город не спал, про покой позабыв, и никто не включил фонари.
Старый мост все стонал, а потом вдруг спросил, почему же его не сожгли?..
Говорил о друзьях, говорил о врагах, о всех тех, кто уйти захотел,
О собратьях своих, превратившихся в прах и не знал, почему уцелел…
Артем приблизился. Эту песню ему уже приходилось слышать долгой зимней ночью в холодной казарме… Сердце тревожно сжалось…
…Мы вернемся…
Для того чтобы спеть или раны лечить или в памяти жить.
Мы вернемся…
Будет путь наш не прост, только все-таки жди, ты нас жди старый мост…
Чтобы что-то терять, надо что-то иметь, и не ждать остановок в пути,
Надо долго молчать, чтобы что-то сказать и на стыках дорог не сойти.
Темнота сменит свет или наоборот, вслед кому-то посмотрит судьба,
Сталь вернее свинца, руку не подведет, и так было и будет всегда!..
   Артем снял фуражку, вытер рукавом пот со лба, тупо уставившись в небо. Когда он обернулся, гитарист продолжал сидеть на том же месте, перебирая пальцами струны гитары. Артем решительно подошел к гитаристу и бросил в коробку перед ним зеленую пятисотрублевую купюру. Отойдя на несколько шагов в сторону он присел на ступеньки лестницы, обхватив голову руками…
                                                 * * *
   Проходят годы, минуют столетия, меняются правящие режимы, меняется военная форма и вооружения. А армейские нравы и порядки остаются все те же, и как всегда, во все времена, солдат для командиров был и остался ничем – просто «пушечным мясом» в кровавой мясорубке войны, расходным материалом, таким же, как боеприпасы, фураж, топливо, которые просто нужно своевременно подвозить. А если так, зачем стараться кормить, обеспечивать, заботится о «пушечном мясе». Для них солдаты это даже не скот,- за скотом ухаживать нужно, а солдаты сами о себе позаботятся…
2010-2011г.г.
П Р И М Е Ч А Н И Я
В рассказе использованы эпизоды из воспоминаний о войне Н.Никулина, других участников Второй Мировой войны, а так же отрывки из воспоминаний о службе в армии В. Примоста и собственные воспоминания автора об армейской службе.
•ПВО — Противовоздушная оборона. В 90-х годах самостоятельная структура вооруженных сил, состоящая из различных родов войск – ЗРВ (зенитные ракетные войска), РТВ (радиотехнические войска), истребительная авиация.
• «деды» — здесь, солдаты, прослужившие больше года.
•шакалы — презрительное по-солдатски название офицеров.
•«сверчки» — сокращенное «сверхсрочники», — военнослужащие сержантских званий служащие по контракту.
•пэша – зимняя форма одежды из полушерстяной ткани.
•кубрик – спальное помещение в казарме.
•«духи» — молодые солдаты.
•дневальный – солдат, назначенный для наблюдения и поддержанием порядка в казарме. Дневальный дежурной смены обязан стоять перед входом в казарму около тумбочки с телефоном.
•взлетка – обычно, в коридоре казармы или в кубрике свободное пространство для построений.
•«упал в стой» — армейское выражение, означающее быстрое становление солдата на свое место в строю.
•контрактник — военнослужащий по контракту.
•вечерняя поверка – вечернее построение солдат для проверки их наличия.
•подшива — полоска из сшитой вдвое белой материи. Пришивается солдатами каждый день на воротник изнутри.
•шуршать – быстро, безприкасловно исполнять принудительную работу.
•«черпак» — солдат, отслуживший более 1/3 срока службы.
•«старики» — здесь, старослужащие солдаты в целом.
•ленкомната – (от слов Ленинская комната в советское время) комната отдыха и досуга в казарменном помещении.
•«на дизель» — от слов дисциплинарный батальон – исправительная колония для солдат.
•КП — Командный Пункт. Обычно бункер откуда ведется боевое руководство подразделением.
•«колючка» — ограждение из колючей проволоки вокруг войсковой части.
•ПВН – пункт визуального наблюдения.
•самоволка – самовольный уход солдата с территории войсковой части.
•«20 дней до приказа» — имеется ввиду приказ министра обороны об увольнении в запас военнослужащих срочной службы. Символическая дата – 26 марта (весенний приказ) и 26 сентября (осенний приказ). Количество дней оставшихся до очередного приказа старательно отсчитывается солдатами, круглые даты отмечаются пьянками и различными символическими действиями.
•дембельский аккорд — определенные работы назначаемый увольняющимся солдатам, по выполнении которого их должны уволить из армии.
•КПП – контрольно-пропускной пункт. Небольшое помещение при въезде на территорию войсковой части.
•ДМБ – дембель, от слова «демобилизация».