Для чего использует солженицын лагерную лексику в рассказе один день ивана денисовича

Лексическое своеобразие рассказа А.И.Солженицына

  «Один день Ивана Денисовича» (особенность использования тюремного жаргона).

Творчество А.И. Солженицына изучается литературоведами, историками, социологами и другими учеными. С точки зрения лингвистики особый интерес представляет язык произведений А.И. Солженицына, анализируя который, можно сделать вывод, что писатель следует традиции русской классической  литературы, привнося в творения новаторские элементы.

В настоящее время  мы становимся свидетелями возвращения внимания к творчеству писателя. Именно поэтому мы считаем актуальными вопросы о языковом своеобразии произведений А.И. Солженицына, в особенности новаторстве писателя в использовании лексики разнообразных языковых пластов и стилей.

А.И.Солженицын умело сочетает в своих произведениях яркие новаторские черты с глубокой закорененностью. Наиболее явно это прослеживается в области лексики. А.И. Солженицын употребляет не только окказиональную лексику, но и забытую, или даже обычную, но обладающую иной семантикой. Кроме того, писатель значительно расширяет сферу употребления нелитературной лексики.

В рассказе «Один день Ивана Денисовича» писатель проводит обширную работу по лексическому расширению русского языка.

Анализируя лексическое своеобразие рассказа, мы можем выделить следующие пласты: общелитературная лексика, диалектные и просторечные формы в языке рассказа, тюремный жаргон, окказионализмы.

Мы хотели бы обратить особое внимание на использование тюремного жаргона в рассказе. Этот лексический пласт, являясь немногочисленным (около 40 слов), все же играет значительную роль в лексической системе рассказа.

Жаргон (франц. jargon), социальная разновидность речи, отличающаяся от общенародного языка специфической лексикой и фразеологией. Иногда термин »жаргон» применяется для обозначения искаженной, неправильной речи [1;254].А.И.Солженицын употребляет их исключительно тактично. Все более или менее значительные моменты лагерного быта окрашены жаргонизмами.

Жаргонная лексика у писателя сочетается с общеупотребительной. Шухов вспоминает наставления «старого лагерного волка»: «Здесь, ребята, закон — тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать». В этом примере мы наблюдаем сочетание пластов литературного и жаргонного языка  (кум- начальник оперативно-режимной части. кумовский  работник — доносчик, осведомитель (в камере, в «зоне»).; стучать — доносить).[2;110]  Их соразмерное сочетание и определяет особенности художественной стилистики рассказа.

Само государство разговаривает с заключенными оскорбительным  жаргонным языком. Вместо фамилий и умен у них номера вроде «Щ-854» или «К-460», «Ю-48», «Б-502». Таким образом жаргон  становится неотъемлемой частью лагерной культуры, указывая на тюремный характер лагеря, бесправие зэков.

В лагерной повседневности жаргон привычен, его понимают и используют почти все. Так, характеризуя бригадную ответственность за невыполнение норм, он пишет: «Тут так: или всем дополнительное, или все подыхайте. Ты не работаешь, гад, а я из-за тебя голодным сидеть буду? Нет, вкалывай, падло!».[3;21] В данном примере его безличные жаргонизм – сгустки эмоций, в них переданы и отношение к лагерным порядкам, и настроение. Жаргонная лексика – это лексика мира, отгороженного колючей проволокой и «вертухаями» (постовыми).

Среди читателей бытует мнение, что следовало бы избегать подобных «блатных» выражений, изображать лагерь, используя «приличные» лексемы. Но возможно ли это? Если пойти по такому пути , то вместо слова параша:

«Звон утих, а за окном все так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал к параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три желтых фонаря: два — на зоне, один — внутри лагеря»[3;3] придется написать нечто типа туалетная бочка; вместо падлы: «Ничего, падлы, делать не умеют и не хотят».[3;6]–дурные люди. В последнем случае речь надзирателя будет выглядеть так: «Ничего, дурные люди, делать не умеют и не хотят. Хлеба того не стоят, что им дают»…

Те, кто считает, что подобный вариант более приемлем, не задумываются о подлинности и жизненности повествования.

Но даже если попробуем использовать нейтральные слова (например, вместо пары шмон – шмонять возьмем пару обыск – обыскивать),это тоже не даст полноценного художественного результата. И не только потому, что утратится «локальный колорит». Ведь между «шмоном» и «обыском» – пропасть неизмеримо бoльшая, чем обычное стилистическое различие. Шмон: «Шапку с головы содрал, вытащил из нее иголочку с ниточкой (тоже запрятана глубоко, на шмоне шапки тоже щупают; однова надзиратель об иголку накололся, так чуть Шухову голову со злости не разбил)»[3;10]– это не просто обыск, малоприятная, но имеющая все же какие-то логические основания процедура. Шмон – это узаконенное издевательство, мучительное и нравственно, и физически:

«Поздней осенью, уж земля стуженая, им все кричали:

– Снять ботинки, мехзавод! Взять ботинки в руки!

Так босиком и шмоняли. А и теперь, мороз, не мороз, ткнут по выбору:

– А ну-ка, сними правый валенок! А ты – левый сними! Снимет валенок зэк и должен, на одной ноге пока прыгая, тот валенок опрокинуть и портянкой потрясти…».[3;44].

Вот что такое «шмон». И никакая другая замена не окажется здесь удачной.

 Некоторые читатели считают, что тюремные слова непонятны. Но это не так. Многие жаргонные слова часто используются за пределами лагерей и тюремных стен. Они широко известны: стучать: «В лагере вот кто подыхает кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать»[3;3] в значении ‘доносить’. Лексику тюремного жаргона не всегда можно отделить от вульгарно-просторечной в виду подвижности и взаимопополнения. Помимо этого, многие слова тюремного жаргона комментируются в тексте прямыми ссылками: кум: по- лагерному –

 оперуполномоченный; БУР –  барак усиленного режима.[3;3]

Очень прозрачна и тюремная фразеология – качать права: «Паек этих тысячу не одну переполучал Шухов в тюрьмах и в лагерях, и хоть ни одной из них на весах проверить не пришлось, и хоть шуметь и качать права он, как человек робкий, не смел, но всякому арестанту и Шухову давно понятно, что, честно вешая, в хлеборезке не удержишься».[3;10].

Что касается употребления жаргонной лексики самим Иваном Денисовичем, то наблюдается факт практически полного непроникновения данной группы слов в речь главного героя. За исключением слов «зэк» и «кондей»: «Пошли в комендатуру, — пояснил Татарин лениво, потому что и ему, и Шухову, и всем было понятно, за что кондей.» [3;4]  (карцер). Иван Денисович не употребляет жаргонных слов. Но причина этого коренится не в лингвистике, а в среде, том социуме, который предстает перед нами в рассказе. Не будем забывать, что большинство зэков –  заключенные по политическим статьям. Это люди, изначально не владеющие уголовным жаргоном.

Поэтому, пока существует тюремный жаргон, одинаково бесполезно и закрывать глаза на его реальное существование, и возражать против его использования в реалистической художественной литературе. Но все-таки, используя в рассказе подобный класс слов, А.И. Солженицын находит новаторский подход к языку, проявляющийся, прежде всего, в экспрессивности лексических средств художественной речи. 

Список используемой литературы:

1. Большой энциклопедический словарь / Гл. ред. А. М. Прохоров.

М. – СПб., 2000.

1. Грачев М.,Гуров А.,Рябинин В.Словарь уголовного жаргона. М. 1991.
2. Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича.  – М.: Эксмо, 2006.

БИБЛИОТЕЧКА УЧИТЕЛЯ

LXXVII выпуск

Т.Г. ВИНОКУР

Стилистическое и языковое мастерство
А.И. Солженицына, отмеченное редким
своеобразием, не может не привлечь внимания
языковедов. А парадоксальность отрицательного
отношения к нему многих читателей обязывает дать
характеристику языка и стиля хотя бы одного из
произведений этого автора, основанную прежде
всего на фактах.

Далеко не для каждого, кто берется судить о
достоинствах и недостатках языка
художественного произведения, ясна во всем
объеме теснейшая связь и взаимообусловленность
стилевых приемов и речевых средств, в каких эти
приемы воплощаются. Анализируя с этой точки
зрения повесть «Один день Ивана Денисовича»,
необходимо показать точную, последовательную
мотивированность и внутреннее единство ее
словесно-образного состава, при котором
возникает, как говорил Л.Н. Толстой,
«единственно возможный порядок единственно
возможных слов» – примета истинной
художественности.

<От чьего лица ведется
повествование? Роль несобственно-прямой речи>

Солженицын поставил перед собой сложную
стилистическую задачу. Слив воедино образ автора
и героя, он был обязан создать совершенно
отчетливо очерченную речевую маску, которая
соединяла бы в себе: 1) индивидуальные
особенности речи героя в соответствии с его
характером, 2) более широкие приметы его родного
тегменёвского говора (а вернее – общие черты
диалектно-просторечного «говорения»,
характерные для современного крестьянина) и 3)
речевой колорит среды, окружающей его в
заключении. В последней нельзя было также забыть
об индивидуализации речи всех других персонажей
повести, пусть даже показанных через
одноплановое восприятие героя. Трудность
синтетического использования этих разнородных и
разномасштабных речевых пластов состояла еще и в
том, что по замыслу автора они должны были быть
заключены не в более естественную для «сказовой»
манеры форму повествования от первого лица –
лица рассказчика, а в синтаксическую структуру
несобственно-прямой речи:

«Шел Шухов тропою и увидел на снегу кусок
стальной ножовки, полотна поломанного кусок.
Хоть ни для какой надобности ему такой кусок не
определялся, однако нужды своей вперед не знаешь.
Подобрал, сунул в карман брюк. Спрятать ее на ТЭЦ.
Запасливый лучше богатого».

Несобственно-прямая речь часто, но по-разному
используемая в литературе, открывает большие
характерологические возможности. В данном
случае она дает автору большую свободу,
основания для большей (по сравнению с прямой
речью) объективизации изображаемого. Еще один
последовательный шаг в этом направлении – и в
некоторых эпизодах происходит прямой вывод
повествования из «авторской шуховской» в
«авторскую солженицынскую» речь:

«А вблизи от них сидел за столом кавторанг
Буйновский… он также занимал сейчас незаконное
место здесь и мешал новоприбывающим бригадам,
как те, кого пять минут назад он изгонял своим
металлическим голосом. Он недавно был в лагере,
недавно на общих работах. Такие минуты, как
сейчас, были (он не знал этого) особо важными для
него минутами, превращавшими его из властного,
звонкого морского офицера в малоподвижного
осмотрительного зэка, только этой
малоподвижностью и могущего перемочь
отверстанные ему двадцать пять лет тюрьмы».

Сдвинув границы шуховского жизнеощущения,
автор получил право увидеть и то, чего не мог
увидеть его герой. Для Солженицына это было
необходимо, например, при мимолетном (но оттого
не менее знaчимом) прикосновении к духовному миру
лагерной интеллигенции в тех случаях, когда оно
должно быть освобождено от чуть снисходительной
улыбки человека сугубо «земного» – крестьянина
Шухова, т.е. когда речь идет о вещах, находящихся,
так сказать, вне шуховской компетенции:

«А Вдовушкин писал свое. Он вправду занимался
работой “левой”, но для Шухова непостижимой. Он
переписывал новое длинное стихотворение,
которое вчера отделал, а сегодня обещал показать
Степану Григорьевичу, тому самому врачу,
поборнику трудотерапии».

Как видим, едва намеченное
композиционно-стилистическое перемещение сразу
расширяет тематические, а следовательно,
образные и языковые сферы повести. «Властный,
звонкий морской офицер», «трудотерапия», сложный
«толстовский» синтаксический период: «такие
минуты были (он не знал этого) особо важными» и
т.д. – все это уже выходит за рамки речевой маски
главного героя.

Но соотношения авторского и прямого речевых
планов (если за отправную точку принимать
несобственно-прямую речь) могут быть сдвинуты и в
обратном направлении. Таким обратным сдвигом
является непосредственное столкновение
косвенной и прямой речи в пределах одного
предложения, периода, иногда шире – эпизода:

«Как хвост (колонны зэков. – Т.В.) на холм
вывалил, так и Шухов увидел: справа от них, далеко
в степи чернелась еще колонна, шла она нашей колонне
наперекос и, должно быть, увидав, тоже припустила.
Могла быть эта колонна только мехзавода…

Дорвалась наша колонна до улицы, а
мехзаводская позади жилого квартала скрылась…
Тут-то мы их и обжать должны!».

Здесь возникает та высшая ступень в слиянии
героя и автора, которая дает ему возможность
особенно настойчиво подчеркивать их
сопереживания, еще и еще раз напоминать о своей
непосредственной причастности к изображаемым
событиям. Эмоциональный эффект этого слияния
исключительно действен: раскрывается добавочная
острота, предельная обнаженность иронической
горечи, с какой в данном, например, эпизоде описан
жуткий «кросс» обгоняющих друг друга
обветренных, вымерзших, выголодавших арестантов.
На финише кросса – не кубок, а черпак… Черпак
баланды, которая сейчас для зэка «дороже воли,
дороже жизни, всей прежней и всей будущей жизни».

Не меньшей выразительности достигает и другой
стилистический сдвиг – непосредственная
передача прямой речи на общем фоне
несобственно-прямой. Прямая речь других
персонажей экспрессивно-стилистически
интерпретируется шуховским речевым обрамлением:

«Кладет Шухов (кирпичи. – Т.В.), кладет и
слушает:

– Да ты что?! – Дэр кричит, слюной брызгает. –
Это не карцером пахнет! Это уголовное дело. Тюрин!
Третий срок получишь!

Ух, как бригадирово лицо перекосило! Ка-ак
швырнет мастерок под ноги! И к Дэру – шаг! Дэр
оглянулся – Павло лопату наотмашь подымает… Дэр
заморгал, забеспокоился, смотрит, где пятый угол.

Бригадир наклонился к Дэру и тихо так совсем,
а явственно здесь наверху:

– Прошло ваше время, заразы, срока давать.
Ес-сли ты слово скажешь, кровосос, – день
последний живешь, запомни!

Трясет бригадира всего. Трясет, не уймется
никак».

Этот сдвиг приобретает особую окраску там, где
при его помощи автор сталкивает психологические
результаты противоположного жизненного опыта.
Здесь иногда используется и прием так
называемого остранения, который позволяет
видеть вещи с новой и неожиданной стороны. Именно
им Солженицын передает, например,
добродушно-ироническое отношение Шухова к
интересам Цезаря и его собеседников, к их, на
взгляд Шухова, непонятному и какому-то
ненастоящему «зазонному» миру:

«Цезарь Шухову улыбнулся и сразу же с чудаком в
очках, который в очереди все газету читал:

– Аа-а! Петр Михалыч!

И – расцвели друг другу как маки. Тот чудак:

– А у меня “Вечерка”, свежая, смотрите!
Бандеролью прислали.

– Да ну? – И суется Цезарь в ту же газету. А под
потолком лампочка слепенькая-слепенькая, чего
там можно мелкими буквами разобрать?

– Тут интереснейшая рецензия на премьеру
Завадского!..

Они, москвичи, друг друга издаля чуют, как
собаки. И, сойдясь, все обнюхиваются,
обнюхиваются по-своему. И лопочут быстро-быстро,
кто больше слов скажет. И когда так лопочут, так
редко русские слова попадаются, слушать их – все
равно как латышей или румын».

Вот в соотношении и пропорциях всех этих
способов «речеведения», благодаря которым
Солженицын всегда умеет показать ровно столько,
сколько нужно, и именно так, как нужно для его
художественного замысла, и заключается «новый
блеск старого приема», отмеченный современной
критикой¹.

<Разговорная основа стиля>

Стилистически безукоризненно выполненное
переплетение прямой, несобственно-прямой и
косвенной речи накладывается на общую для всей
повести «разговорную» речевую канву. И это
определяет еще одну интересную особенность
повествовательного стиля Солженицына.
Максимально детализованное, дробящее факт на
простейшие составные элементы описание каждого
(внешне незначительного, а на самом деле
исполненного глубокого смысла) события² не замедляет, как можно
было бы ожидать, темпа повествования. Так же и
ритм (а ритм повести необычайно интересен и
символичен) не становится от этого слишком
однообразным и размеренным. Характерные
особенности разговорной речи допускают
совмещение указанной детализации с
экспрессивной стремительностью рубленой фразы,
с обилием эмоционально окрашенных
вопросительных и восклицательных фигур, с
синтаксическими повторами, с необычайной
выразительностью вводных слов и оборотов, со
своеобразным порядком слов, с контаминацией
разных по синтаксическому строению предложений
и т.д.

Стихия разговорной речи в творчестве
Солженицына – это вообще отдельная, большая
проблема, при изучении которой надо подробно
рассматривать каждое из перечисленных (а также
целый ряд других) явлений. В то же время
большинство из них можно показать на любом куске
текста повести. Возьмем ли мы, например,
шуховские рассуждения про арестантскую думу
(«Дума арестантская – и та несвободная, все к
тому же возвращается, все снова ворошит: не
нащупают ли пайку в матрасе? в санчасти освободят
ли вечером? Посадят капитана или не посадят? И как
Цезарь на руки раздобыл белье свое теплое?
Наверное, подмазал в каптерке личных вещей,
откуда ж?») или про то, как хлеб распределить («вот
хлеба четыреста, да двести, да в матрасе не меньше
двести. И хватит. Двести сейчас нажать, завтра
утром пятьсот улупить, четыреста взять на работу
– житуха!»), возьмем ли мы другие отдельные фразы
(«не санчасть его теперь манила – а как бы еще к
ужину добавить?»; «Цезарь богатый, два раза в
месяц посылки, всем сунул, кому надо, – и
придурком работает в конторе…» и пр.), – во всех
этих примерах преобладает концентрированная
разговорно-просторечная интонация, как нельзя
лучше гармонирующая с обликом рассказчика.
Именно она создает характерную для повести
атмосферу «внешней непритязательности и
естественной простоты» (А.Твардовский),
которая возникла, конечно, не сама по себе, а как
реализация блестящего стилистического и
языкового чутья художника.

<Преобладание общелитературной
лексики>

Итак, «единственно возможный» словесный
порядок для повести – это тот
синтаксико-стилистический строй, который
сложился в результате своеобразного
использования смежных возможностей сказа,
сдвигов авторского и прямого высказывания и
особенностей разговорной речи. Он наилучшим
образом соответствует ее идейно-сюжетным и
композиционным принципам³.
И, очевидно, ему, в свою очередь, таким же
наилучшим образом должны соответствовать
«единственно возможные слова», что, как мы дальше
увидим, действительно составляет одну из самых
интересных художественных сторон повести.

Но именно эти слова, «единственно возможные» и
объективно, и субъективно, вызывают сомнения, а
иногда и прямое возмущение пуристически
настроенной части читательской общественности,
представителей которой мало заботит вопрос о
том, как лексический отбор связан с общим
художественным замыслом произведения. Между тем
только серьезное и, главное, непредубежденное
отношение и к самой повести, и к выразительным
средствам художественной речи, и к русскому
языку вообще может способствовать формированию
объективного взгляда на предмет.

Как уже было сказано выше, язык повести «Один
день Ивана Денисовича» многопланов, и планы эти
тонко, подчас еле уловимо переплетены. Однако с
точки зрения лексической ее составные элементы
выделяются более или менее четко.

Основной лексический пласт – это слова
общелитературной речи, хотя на первый взгляд
может показаться иначе. Но иначе быть не может. Мы
знаем немало писателей в истории русской
литературы, которым свойственна
«внелитературная» форма языкового употребления.
Вспомним хотя бы Гоголя и Лескова, а в советской
литературе – раннего Леонова, Бабеля, Зощенко⁴. Но всегда, при
любой (диалектной, просторечной, жаргонной)
направленности в стилизации речи опорной точкой,
нейтральным фоном служит литературный язык⁵. Написанное
целиком на жаргоне, диалекте и т.д. произведение
не может стать общенациональным художественным
достоянием.

В повести «Один день Ивана Денисовича»
диалектная и жаргонная лексика играет
традиционную роль наиболее ярких стилистических
речевых средств. Количественная соразмерность
этой лексики с лексикой литературной достаточно
наглядна в пользу последней. Правда, только
количественное преобладание еще ничего не
говорит о месте в повести литературной лексики,
так как она нейтральна и, следовательно, мало
заметна по сравнению с «окрашенными»
внелитературными словами. Но если мы просто еще
раз обратим взгляд читателя на любой взятый
наугад отрывок из повести, то увидим, что вовсе не
только какими-то необычайными словарными
«экзотизмами» создает автор выразительную речь
героя и его окружения, а главным образом умело
используемыми средствами общелитературной
лексики, наслаивающейся, как мы уже говорили, на
разговорно-просторечную синтаксическую
структуру:

«Из рыбки мелкой попадались все больше кости,
мясо с костей сварилось, развалилось, только на
голове и на хвосте держалось. На хрупкой сетке
рыбкиного скелета не оставив ни чешуйки, ни
мясинки, Шухов еще мял зубами, высасывал скелет –
и выплевывал на стол. В любой рыбе он ел все, хоть
жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте
попадались, а когда вываливались и плавали в
миске отдельно – большие, рыбьи глаза – не ел.
Над ним за то смеялись».

Или: «Снуют зэки во все концы! Одно время
начальник лагеря еще такой приказ издал: никаким
заключенным в одиночку по зоне не ходить. А куда
можно – вести всю бригаду одним строем. А куда
всей бригаде сразу никак не надо – скажем, в
санчасть или в уборную, – то сколачивать группы
по четыре-пять человек, и старшего из них
назначать, и чтоб вел своих строем туда, а там
дожидался, и назад – тоже строем».

Убийственный сарказм этого последнего отрывка,
например, обостряется именно подчеркнутой
нейтральностью словесного подбора, еще более
«остраняющей» бессмысленность и тупость
изображаемых лагерных порядков. Новый
просторечно-«боевой» фразеологизм «сколачивать
группы» лишь усугубляет обыденную «деловитость»
сделанного как бы мимоходом пояснения.

В третьем, четвертом и т.д. взятом нами отрывке
– аналогичное явление: нелитературные слова не
определяют общего лексического состава повести.

<Диалектные и просторечные формы в
языке повести>

Второй пласт лексики, очень важный для
Солженицына, – это лексика диалектная. Сделав
центральным героем своей повести крестьянина и
«перепоручив» ему авторскую функцию, Солженицын
сумел создать на редкость выразительную и
нешаблонную диалектную характеристику его речи,
категорически исключившую для всей современной
литературы эффективность возврата к
затасканному репертуару «народных» речевых
примет, кочующих из произведения в произведение
(типа апосля, надысь, милок, глянь-кось и т.п.).

В большей своей части эта диалектная
характеристика формируется даже не за
собственно лексический счет (халабуда, наледь,
гунявый, ухайдакаться), а за счет
словообразования: укрывище, недотыка, наскорях,
удоволенный, смогать, обневолю. Такой путь
приобщения диалектизмов к художественной
речевой сфере обычно вызывает у критики
заслуженно одобрительную оценку, так как он
обновляет привычные ассоциативные связи слова и
образа⁶.

В этом же ключе лежит использование и не
специфически диалектной, а вообще просторечной
лексики. В речи современного крестьянства та и
другая практически неотделимы друг от друга. И
восходят ли такие, предположим, слова, как духовитый,
хреновый, подхватиться, самодумка и другие, к
какому-нибудь определенному говору и именно
потому употреблены или же они воспринимаются в
общепросторечных своих качествах – для
речевой характеристики Ивана Денисовича
совершенно не важно. Важно то, что с помощью и
первых, и вторых речь героя получает нужную
эмоционально-стилистическую окраску. Мы слышим
живую, свободную от легко приобретаемого в
недавние времена на различных сомнительных
поприщах стандарта, щедрую на юмор,
наблюдательную народную речь. Солженицын ее
очень хорошо знает и чутко улавливает в ней
малейшие новые оттенки. Интересно, например, в
этом смысле употребление Шуховым глагола страховать
в одном из новых (производственно-спортивных)
значений – предохранять, обеспечивать
безопасность действия: «Шухов… одной рукой
поспешно, благодарно брал недокурок, а второю страховал
снизу, чтоб не обронить». Или же стяженное
употребление одного из значений глагола состоять,
которое могло войти в народную речь только в
наше время: «Привез кто-то с войны трафаретки, и с
тех пор пошло, пошло, и все больше таких
красителей набирается: нигде не состоят, нигде
не работают…».

Знание народной речи дало писателю и нелегкий
жизненный опыт, и, без всякого сомнения, активный
профессиональный интерес, побудивший его не
только наблюдать, но и специально изучать
русский язык.

Как показало сопоставление основного круга
внелитературной лексики, использованной в
повести, с данными «Толкового словаря живого
великорусского языка» В.И. Даля, Солженицын,
стремясь прежде всего к достоверности
словесного отбора, выверял по словарю каждое
слово, заимствованное не из своего собственного,
личного словарного запаса, а извне. Причем цель, с
какой Солженицын изучал словарь Даля⁷, была именно проверить
действительное существование услышанного слова,
его значение, а не выискать слово «почудней». Об
этом убедительно говорит тот факт, что
диалектная и обиходно-просторечная лексика у
Солженицына, как правило, не идентична
соответственным словам у Даля, а лишь сходна с
ними. Например, доболтки, зяблый, захрясток –
в повести; доболтка (только в ед. ч.), зябливый,
захрястье – у Даля.

Может быть, как раз потому, что элементы
народной речи даны Солженицыным нешаблонно,
некоторым читателям (закалившимся на словесных
штампах, бойко рисующих разбитных «дедов» и
отсталых старушек) его авторская манера
представляется «излишне стилизованной». Дело же
заключается только в желании или нежелании
признать за писателем право на самобытность в
истинном смысле этого слова.

<Использование тюремного жаргона>

Еще одним из лексических пластов, на
совокупности которых строится речевой костяк
повести, являются отдельные слова и обороты
(очень немногочисленные – около 40 слов)
тюремного жаргона. Солженицын употребляет их
исключительно тактично, с чувством
«соразмерности и сообразности».

Полное отсутствие этих слов в повести заразило
бы ее одной из тех мелких неправд, которые в конце
концов образуют большую неправду, на корню
подрывающую художественное доверие к
литературному произведению. Возможно ли
изображать лагерь, не употребляя лагерных
выражений, тем более что рассказывает о лагере
сам лагерник? Возможно ли в самом деле заменить,
как предлагает один из московских читателей⁸, режущие слух
стыдливым блюстителям нравственности «блатные»
слова другими – «приличными»?

Если встать на этот сомнительный путь, то
вместо слова параша придется написать нечто
типа туалетная бочка; вместо падлы – тоже
что-нибудь «безукоризненно нежное», например, дурные
люди. В последнем случае речь надзирателя
будет выглядеть так: «Ничего, дурные люди, делать
не умеют и не хотят. Хлеба того не стоят, что им
дают»…

Тех, кому подобный текст покажется очень
«красивым», вряд ли волнуют подлинность и
жизненность художественного повествования.

Но даже если мы отбросим эти нарочно взятые
крайности и подставим не жеманные выражения, а
«средние», нейтральные слова (например, вместо
пары шмон – шмонять возьмем пару обыск –
обыскивать), даст ли это полноценный
художественный результат? Конечно, нет, и не
только потому, что утратится «локальный
колорит». Ведь между «шмоном» и «обыском» –
пропасть неизмеримо бoльшая, чем обычное
стилистическое различие. Шмон – это не просто
обыск, малоприятная, но имеющая все же какие-то
логические основания процедура. Шмон – это
узаконенное издевательство, мучительное и
нравственно, и физически:

«Поздней осенью, уж земля стуженая, им все
кричали:

– Снять ботинки, мехзавод! Взять ботинки в руки!

Так босиком и шмоняли. А и теперь, мороз, не
мороз, ткнут по выбору:

– А ну-ка, сними правый валенок! А ты – левый
сними! Снимет валенок зэк и должен, на одной ноге
пока прыгая, тот валенок опрокинуть и портянкой
потрясти…».

Вот что такое «шмон». И едва ли какая-либо
замена окажется здесь удачной, не говоря уже о
том, что для нее нет вообще никаких логических
оснований. Доводы же, которые выдвигают
сторонники такой «замены», признать
обоснованными нельзя.

Один из доводов – это критерий «понятности».
«Тюремные слова непонятны, их никто не
знает», – говорят некоторые читатели. Но это
не так. Во-первых, потому, что многие слова (или,
вернее, значения слов), жаргонные искони, широко
известны и часто используются далеко за
пределами тюремных стен и лагерных ворот (стучать
в значении ‘доносить’, смываться,
доходить – доходяга, заначить, темнить и
др.). Лексику, принадлежащую собственно тюремному
жаргону, не всегда можно отделить от общей
вульгарно-просторечной речевой стихии, так как
та и другая подвижны и находятся в состоянии
постоянного взаимопополнения.

Во-вторых, отдельные слова тюремного жаргона
автор комментирует, иногда в тексте, иногда
прямой сноской (кум, бур). Смысл некоторых из
них с достаточной ясностью раскрывается самим
контекстом, без специальных пояснений. В
частности, это касается и аббревиатур (гулаг,
зэк). Сложносокращенные и просто сокращенные
слова понятны безусловно – начкар, опер. Очень
прозрачна и тюремная фразеология – качать
права, совать на лапу, травить бдительность, от
звонка до звонка.

В-третьих, неясно, на какого читателя должен
ориентироваться автор произведения, чтобы быть
уверенным в том, что все употребленные им слова
известны каждому, кто захочет прочесть его книгу.

Читатели бывают разные, с разной культурой и
опытом, с разным индивидуальным словарным
запасом. И увеличение этого словарного запаса
после знакомства с очередным произведением
художественной литературы, несомненно, окажется
только полезным, поскольку все-таки не «все то
вздор, чего не знает Митрофанушка».

Второй довод, следуя которому надо очистить
повесть от тюремных и вообще от вульгарных,
иногда прямо ругательных слов, содержит ложно
понятый критерий «нравственности»⁹. Здесь речь идет не о
малоизвестных, а, наоборот, об очень хорошо всем
известных словах, осведомленность в которых
считается необходимым скрывать. И протест против
их художественно оправданного употребления в
повести связан не с чем иным, как с ханжескими
представлениями о том, что «искусство существует
не для осмысливания жизни, не для расширения
взглядов, а для обезьяньего подражания»¹⁰.

Настоящее искусство – это прежде всего правда.
Правда в большом и малом. Правда в деталях. В этом
смысле для языка художественного произведения
нет никаких псевдоэтических норм, нет
фарисейских правил, что можно и чего нельзя. Все
зависит от того, зачем употребляется в
литературе то или иное речевое средство.

Рецидивом самого мрачного догматизма явилось
бы сейчас утверждение, что литература вообще не
должна изображать отрицательные стороны нашей
действительности. А если должна, то, естественно,
такими художественными приемами, которые
вызваны к жизни требованиями эстетически
осмысленной типизации.

Таким образом, пока существует тюремный жаргон
(а он умрет сам собой, когда исчезнут
преступления и тюрьмы), одинаково бесполезно и
закрывать глаза на его реальное существование, и
возражать против его использования в
реалистической художественной литературе.

<Авторское словотворчество>

В повести «Один день Ивана Денисовича» есть
и тот (представляющий несколько иную словесную
категорию, чем уже названные) лексический круг,
которым всегда бывает отмечено произведение
мастера. Это – индивидуальное словоупотребление
и словообразование. У Солженицына оно больше
всего характеризуется полным и совершенно
естественным совпадением со структурными и
выразительными свойствами народной речи,
лежащей в основе его стилистики. Благодаря этим
качествам словотворчество Солженицына совсем не
воспринимается как инородная струя в общем
потоке очень тонко дифференцированных – но
при этом взаимно друг друга дополняющих и именно
тем создающих картину исключительной
достоверности изображения – средств
общенародного языка.

Ни в одном конкретном случае мы не можем с
уверенностью сказать, что перед нами слова,
которые автор повести «взял да и придумал».
Больше того, вряд ли сам автор решился бы точно
определить границу между созданным и
воспроизведенным, настолько близка ему и
органична для него та речевая среда, которую он
изображает и членом (а следовательно, в какой-то
мере и творцом) которой он является. Поэтому
особенности «собственно солженицынских» и
«несобственно солженицынских», но им отобранных
слов одинаковы. Это обновленный состав слова, во
много раз увеличивающий его эмоциональную
значимость, выразительную энергию, свежесть его
узнавания. Даже один пример – недокурок (вместо
привычного окурок) – говорит обо всем этом
сразу и очень явственно.

Такова же функция необычайно динамичных,
показывающих сразу целый комплекс оттенков, в
которых и проявляется самый характер действия
(темп, ритм, степень интенсивности,
психологическая окраска) глагольных
образований, например: обоспеть (всюду ловко
успеть), додолбать, вычуивать, пронырнуть,
ссунуть (с лица тряпочку), сумутиться (суетиться),
засавывать. Ими, как и другими «обновленными»
словами и значениями слов, достигается живой
контакт с текстом, имитирующий
непосредственность физического ощущения. Вот
несколько примеров.

Зримый и осязаемый образ «уюта» арестантской
столовой, сконцентрированный в одном слове:
косточки рыбьи из баланды выплевывают прямо на
стол, а потом, когда целая гора наберется,
смахивают, и они «дохрястывают на полу».

Высшая степень эмоциональной насыщенности
слова, в котором, как в едином порыве смутной
надежды и тоски, выражает себя сразу весь
лагерный народ: очень ждут бурана. В буран не
выводят на работу. « – Эх, буранов давно нет! –
вздохнул краснолицый латыш Кильгас. – За всю
зиму – ни бурана! Что за зима?!

– Да… буранов… буранов… – перевздохнула бригада».

Наиболее категоричная и экономная
характеристика степени питательности лагерного
рациона: «каша безжирная», где ни нейтральный
словообразовательный синоним («нежирная»), ни
синонимичная грамматическая конструкция («без
жира») не покроют полностью выразительного
смысла этого слова.

Очень точно выраженная смесь ненависти и
фамильярного презрения в наименовании дежурного
надзирателя: дежурняк.

Неожиданной экспрессией оборачиваются:

1) использование забытого исходного значения
слова (например, тленный ‘гниющий, гнилой’),
которое сейчас малоупотребительно и во всех
других своих значениях: «разварки тленной мелкой
рыбешки»;

2) просто необычное для данной контекстной
ситуации словоупотребление: «до обеда – пять
часов. Протяжно». То же самое – в чудесном
образе «ботинки с простором»;

3) неупотребительные формы слов, например,
деепричастия ждя, пролья, которые расширяют
диапазон сопоставительных возможностей
называемых ими побочных действий с основными
действиями: «Фу-у! – выбился Шухов в столовую. И
не ждя, пока Павло ему скажет, – за подносами,
подносы свободные искать». Здесь это ждя цементирует
всю фразу, выстраивая действия Шухова в один
временной ряд и подчеркивая их стремительность в
ответственный момент: с боем прорваться в
столовую, сразу сориентироваться и, хоть надо бы
для порядка помбригадира сначала спросить,
нестись за подносами, добывая их в схватках с
зэками из других бригад.

<Заключение. О сложности и
простоте>

Здесь названы лишь некоторые формы проявления
своеобразной интерпретации автором
словотворческого процесса. Остальные из них
должны быть впоследствии изучены более детально.

Также необходимо в дальнейшем обратиться и к
наиболее традиционной части анализа языка
художественного произведения – к наблюдению над
специальными образно-метафорическими речевыми
средствами, которыми пользуется писатель.

Метафорический строй повести Солженицына во
многих отношениях интересен: и действенным
применением исключительности словесного образа,
бытующего в среде (бушлат деревянный –
гроб), и грубовато-юмористическим
ассоциированием, лежащим в основе авторского
тропа (намордник дорожный – тряпочка,
надеваемая на лицо для защиты от ветра), особенно
характерного в метонимических находках («И понял
Шухов, что ничего не сэкономил: засосало его
сейчас ту пайку съесть в тепле»), и многим
другим.

Но общая стилистическая направленность
произведения определяется как раз крайней
скупостью автора на использование
переносно-фигуральных свойств слова. Его ставка
в достижении высшей художественной цели – это,
как мы могли увидеть, ставка на обратное явление
– на образную весомость первоначального,
прямого значения слова во всей его простоте и
обыденности.

Таким образом, сложность языка повести «Один
день Ивана Денисовича» – сложность мнимая. Язык
повести прост. Но прост той отточенной и
выверенной простотой, которая действительно
может быть только результатом сложности –
неизбежной сложности писательского труда, если
этот труд честен, смел и свободен.

Не случайно поэтому спокойную и горькую
квинтэссенцию всего того, что говорит нам Иван
Денисович, автор заключает не в специальные,
архитектонически многосоставные отступления, а
в уникальные по своей емкой немногословности и
прямолинейному аскетизму заметки, сделанные как
бы вскользь:

«Работа – она как палка, конца в ней два: для
людей делаешь – качество дай, для дурака
делаешь – дай показуху»; «Вроде не обидно
никому, всем ведь поровну… А разобраться – пять
дней работаем, а четыре едим»; «Сколь раз Шухов
замечал: дни в лагере катятся – не оглянешься. А
срок сам – ничуть не идет, не убавляется его
вовсе»; «Закон – он выворотной. Кончится
десятка – скажут, на тебе еще одну. Или в
ссылку»; «Таких дней в его сроке от звонка до
звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три.
Из-за високосных годов – три лишних дня
набавлялось».

Сосредоточенный в этих замечаниях лаконичный
итог невеселых размышлений героя –
стилистический ключ ко всей повести, помогающий
читателю открыть ее точную правдивость и
неповторимую выразительность, которые не терпят
в литературе никаких языковых компромиссов.

---

¹ Т.Мотылева.
В спорах о романе. «Новый мир», 1963, № 11, с. 225.

² Например, как
Шухов ужинает («с той и с другой миски жижицу
горячую отпив…») или как тряпочку (намордник
дорожный) надевает и т.д.

³
Композиционный принцип повести: намеренная
бессюжетность; строго последовательное во
времени, равномерное в тщательной детализации
разнохарактерных явлений описание событий
одного дня, трагедийный масштаб которых
разрастается в сознании читателя, как организм
чудовищного насекомого под сильным микроскопом.
Не будь этой безжалостной, как свидетельское
показание, строгости в воспроизведении
мельчайших бытовых и психологических
подробностей лагерной жизни, не будь
обусловленной ею абсолютной художественной
точности языкового прицела – не было бы в
повести и «своего» поворота идеи при
изображении: неброского, будничного мужества
народа, который хотел жить, когда естественнее
было хотеть умереть; его суровой и мудрой
чистоты, внутренне всегда противостоящей
беззакониям разнузданной власти; его скрытой
духовной силы, позволяющей человеку оставаться
человеком в условиях нечеловеческих; одним
словом, не было бы настоящей, жестокой правды, тем
более страшной, чем проще и сдержанней она
изображена.

⁴ См.: В.В. Виноградов.
О художественной прозе. М.–Л., 1930, с. 50.

⁵ «Формы…
“внелитературного” речеведения в
художественной литературе… всегда имеют за
собой, как второй план построения, смысловую
систему “общелитературного” языка данной
эпохи». (Там же.)

⁶ Ср., например,
восторженный комментарий И.Гуро к таким словам,
как шлепоток, пригревные полянки, первенькая
черемуха в прозе С.Сартакова («Лит. Россия», 27
декабря 1963 г.).

⁷ См. рассказ
его соседа по бараку, кавторанга Бурковского
(«Известия», 17 января 1964 г.).

⁸ В его письме,
как и еще в нескольких письмах, полученных
Институтом русского языка АН СССР, выражается
недовольство нравственной и эстетической
«неразборчивостью» Солженицына. При этом в
списке слов, которые рекомендуется изгнать из
повести, чтобы «получилась хорошая вещь», в одном
ряду находятся: укрывище, удоволенный, падло,
зэк и др.

⁹ «…Третья
болезнь, от которой пытаются вылечить русский
язык всевозможные лекари и целители, – такая же
мнимая, как и первые две.

Я говорю о засорении речи якобы непристойными
грубостями, которые внушают такой суеверный, я
сказал бы, мистический страх многим ревнителям
чистоты языка.

Страх этот совершенно напрасен, ибо наша
литература – одна из самых целомудренных в мире.
Глубокая серьезность задач, которые ставит она
перед собою, исключает всякие легковесные,
фривольные темы…

Но одно дело – целомудрие, а другое –
чистоплюйство и чопорность» (К.И. Чуковский.
Живой как жизнь. М., 1963, с. 105–106).

¹⁰ Л.Лиходеев.
Клешня. «Юность», 1964, № 1.

Стилистическое и языковое мастерство А.И. Солженицына, отмеченное редким своеобразием, не может не привлечь внимания языковедов. А парадоксальность отрицательного отношения к нему многих читателей обязывает дать характеристику языка и стиля хотя бы одного из произведений этого автора, основанную прежде всего на фактах.

Далеко не для каждого, кто берется судить о достоинствах и недостатках языка художественного произведения, ясна во всем объеме теснейшая связь и взаимообусловленность стилевых приемов и речевых средств, в каких эти приемы воплощаются. Анализируя с этой точки зрения повесть «Один день Ивана Денисовича», необходимо показать точную, последовательную мотивированность и внутреннее единство ее словесно-образного состава, при котором возникает, как говорил Л.Н. Толстой, «единственно возможный порядок единственно возможных слов» – примета истинной художественности.

От чьего лица ведется повествование? Роль несобственно-прямой речи

Солженицын поставил перед собой сложную стилистическую задачу. Слив воедино образ автора и героя, он был обязан создать совершенно отчетливо очерченную речевую маску, которая соединяла бы в себе:

1) индивидуальные особенности речи героя в соответствии с его характером;

2) более широкие приметы его родного тегменёвского говора (а вернее – общие черты диалектно-просторечного «говорения», характерные для современного крестьянина);

3) речевой колорит среды, окружающей его в заключении.

В последней нельзя было также забыть об индивидуализации речи всех других персонажей повести, пусть даже показанных через одноплановое восприятие героя. Трудность синтетического использования этих разнородных и разномасштабных речевых пластов состояла еще и в том, что по замыслу автора они должны были быть заключены не в более естественную для «сказовой» манеры форму повествования от первого лица – лица рассказчика, а в синтаксическую структуру несобственно-прямой речи:

«Шел Шухов тропою и увидел на снегу кусок стальной ножовки, полотна поломанного кусок. Хоть ни для какой надобности ему такой кусок не определялся, однако нужды своей вперед не знаешь. Подобрал, сунул в карман брюк. Спрятать ее на ТЭЦ. Запасливый лучше богатого».

Несобственно-прямая речь часто, но по-разному используемая в литературе, открывает большие характерологические возможности. В данном случае она дает автору большую свободу, основания для большей (по сравнению с прямой речью) объективизации изображаемого. Еще один последовательный шаг в этом направлении – и в некоторых эпизодах происходит прямой вывод повествования из «авторской шуховской» в «авторскую солженицынскую» речь:

«А вблизи от них сидел за столом кавторанг Буйновский… он также занимал сейчас незаконное место здесь и мешал новоприбывающим бригадам, как те, кого пять минут назад он изгонял своим металлическим голосом. Он недавно был в лагере, недавно на общих работах. Такие минуты, как сейчас, были (он не знал этого) особо важными для него минутами, превращавшими его из властного, звонкого морского офицера в малоподвижного осмотрительного зэка, только этой малоподвижностью и могущего перемочь отверстанные ему двадцать пять лет тюрьмы».

Сдвинув границы шуховского жизнеощущения, автор получил право увидеть и то, чего не мог увидеть его герой. Для Солженицына это было необходимо, например, при мимолетном (но оттого не менее знaчимом) прикосновении к духовному миру лагерной интеллигенции в тех случаях, когда оно должно быть освобождено от чуть снисходительной улыбки человека сугубо «земного» – крестьянина Шухова, т.е. когда речь идет о вещах, находящихся, так сказать, вне шуховской компетенции:

«А Вдовушкин писал свое. Он вправду занимался работой “левой”, но для Шухова непостижимой. Он переписывал новое длинное стихотворение, которое вчера отделал, а сегодня обещал показать Степану Григорьевичу, тому самому врачу, поборнику трудотерапии».

Как видим, едва намеченное композиционно-стилистическое перемещение сразу расширяет тематические, а следовательно, образные и языковые сферы повести. «Властный, звонкий морской офицер», «трудотерапия», сложный «толстовский» синтаксический период: «такие минуты были (он не знал этого) особо важными» и т.д. – все это уже выходит за рамки речевой маски главного героя.

Но соотношения авторского и прямого речевых планов (если за отправную точку принимать несобственно-прямую речь) могут быть сдвинуты и в обратном направлении. Таким обратным сдвигом является непосредственное столкновение косвенной и прямой речи в пределах одного предложения, периода, иногда шире – эпизода:

«Как хвост (колонны зэков) на холм вывалил, так и Шухов увидел: справа от них, далеко в степи чернелась еще колонна, шла она нашей колонне наперекос и, должно быть, увидав, тоже припустила. Могла быть эта колонна только мехзавода…

Дорвалась наша колонна до улицы, а мехзаводская позади жилого квартала скрылась… Тут-то мы их и обжать должны!».

Здесь возникает та высшая ступень в слиянии героя и автора, которая дает ему возможность особенно настойчиво подчеркивать их сопереживания, еще и еще раз напоминать о своей непосредственной причастности к изображаемым событиям. Эмоциональный эффект этого слияния исключительно действен: раскрывается добавочная острота, предельная обнаженность иронической горечи, с какой в данном, например, эпизоде описан жуткий «кросс» обгоняющих друг друга обветренных, вымерзших, выголодавших арестантов. На финише кросса – не кубок, а черпак… Черпак баланды, которая сейчас для зэка «дороже воли, дороже жизни, всей прежней и всей будущей жизни».

Не меньшей выразительности достигает и другой стилистический сдвиг – непосредственная передача прямой речи на общем фоне несобственно-прямой. Прямая речь других персонажей экспрессивно-стилистически интерпретируется шуховским речевым обрамлением:

«Кладет Шухов (кирпичи), кладет и слушает:

– Да ты что?! – Дэр кричит, слюной брызгает. – Это не карцером пахнет! Это уголовное дело. Тюрин! Третий срок получишь!

Ух, как бригадирово лицо перекосило! Ка-ак швырнет мастерок под ноги! И к Дэру – шаг! Дэр оглянулся – Павло лопату наотмашь подымает… Дэр заморгал, забеспокоился, смотрит, где пятый угол.

Бригадир наклонился к Дэру и тихо так совсем, а явственно здесь наверху:

– Прошло ваше время, заразы, срока давать. Ес-сли ты слово скажешь, кровосос, – день последний живешь, запомни!

Трясет бригадира всего. Трясет, не уймется никак».

Этот сдвиг приобретает особую окраску там, где при его помощи автор сталкивает психологические результаты противоположного жизненного опыта. Здесь иногда используется и прием так называемого остранения, который позволяет видеть вещи с новой и неожиданной стороны. Именно им Солженицын передает, например, добродушно-ироническое отношение Шухова к интересам Цезаря и его собеседников, к их, на взгляд Шухова, непонятному и какому-то ненастоящему «зазонному» миру:

«Цезарь Шухову улыбнулся и сразу же с чудаком в очках, который в очереди все газету читал:

– Аа-а! Петр Михалыч!

И – расцвели друг другу как маки. Тот чудак:

– А у меня “Вечерка”, свежая, смотрите! Бандеролью прислали.

– Да ну? – И суется Цезарь в ту же газету. А под потолком лампочка слепенькая-слепенькая, чего там можно мелкими буквами разобрать?

– Тут интереснейшая рецензия на премьеру Завадского!..

Они, москвичи, друг друга издаля чуют, как собаки. И, сойдясь, все обнюхиваются, обнюхиваются по-своему. И лопочут быстро-быстро, кто больше слов скажет. И когда так лопочут, так редко русские слова попадаются, слушать их – все равно как латышей или румын».

Вот в соотношении и пропорциях всех этих способов «речеведения», благодаря которым Солженицын всегда умеет показать ровно столько, сколько нужно, и именно так, как нужно для его художественного замысла, и заключается «новый блеск старого приема», отмеченный современной критикой.

Разговорная основа стиля

Стилистически безукоризненно выполненное переплетение прямой, несобственно-прямой и косвенной речи накладывается на общую для всей повести «разговорную» речевую канву. И это определяет еще одну интересную особенность повествовательного стиля Солженицына. Максимально детализованное, дробящее факт на простейшие составные элементы описание каждого (внешне незначительного, а на самом деле исполненного глубокого смысла) события не замедляет, как можно было бы ожидать, темпа повествования. Так же и ритм (а ритм повести необычайно интересен и символичен) не становится от этого слишком однообразным и размеренным. Характерные особенности разговорной речи допускают совмещение указанной детализации с экспрессивной стремительностью рубленой фразы, с обилием эмоционально окрашенных вопросительных и восклицательных фигур, с синтаксическими повторами, с необычайной выразительностью вводных слов и оборотов, со своеобразным порядком слов, с контаминацией разных по синтаксическому строению предложений и т.д.

Стихия разговорной речи в творчестве Солженицына – это вообще отдельная, большая проблема, при изучении которой надо подробно рассматривать каждое из перечисленных (а также целый ряд других) явлений. В то же время большинство из них можно показать на любом куске текста повести. Возьмем ли мы, например, шуховские рассуждения про арестантскую думу («Дума арестантская – и та несвободная, все к тому же возвращается, все снова ворошит: не нащупают ли пайку в матрасе? в санчасти освободят ли вечером? Посадят капитана или не посадят? И как Цезарь на руки раздобыл белье свое теплое? Наверное, подмазал в каптерке личных вещей, откуда ж?») или про то, как хлеб распределить («вот хлеба четыреста, да двести, да в матрасе не меньше двести. И хватит. Двести сейчас нажать, завтра утром пятьсот улупить, четыреста взять на работу – житуха!»), возьмем ли мы другие отдельные фразы («не санчасть его теперь манила – а как бы еще к ужину добавить?»; «Цезарь богатый, два раза в месяц посылки, всем сунул, кому надо, – и придурком работает в конторе…» и пр.), – во всех этих примерах преобладает концентрированная разговорно-просторечная интонация, как нельзя лучше гармонирующая с обликом рассказчика. Именно она создает характерную для повести атмосферу «внешней непритязательности и естественной простоты» (А.Твардовский), которая возникла, конечно, не сама по себе, а как реализация блестящего стилистического и языкового чутья художника.

Преобладание общелитературной лексики

Итак, «единственно возможный» словесный порядок для повести – это тот синтаксико-стилистический строй, который сложился в результате своеобразного использования смежных возможностей сказа, сдвигов авторского и прямого высказывания и особенностей разговорной речи. Он наилучшим образом соответствует ее идейно-сюжетным и композиционным принципам. И, очевидно, ему, в свою очередь, таким же наилучшим образом должны соответствовать «единственно возможные слова», что, как мы дальше увидим, действительно составляет одну из самых интересных художественных сторон повести.

Но именно эти слова, «единственно возможные» и объективно, и субъективно, вызывают сомнения, а иногда и прямое возмущение пуристически настроенной части читательской общественности, представителей которой мало заботит вопрос о том, как лексический отбор связан с общим художественным замыслом произведения. Между тем только серьезное и, главное, непредубежденное отношение и к самой повести, и к выразительным средствам художественной речи, и к русскому языку вообще может способствовать формированию объективного взгляда на предмет.

Как уже было сказано выше, язык повести «Один день Ивана Денисовича» многопланов, и планы эти тонко, подчас еле уловимо переплетены. Однако с точки зрения лексической ее составные элементы выделяются более или менее четко.

Основной лексический пласт – это слова общелитературной речи, хотя на первый взгляд может показаться иначе. Но иначе быть не может. Мы знаем немало писателей в истории русской литературы, которым свойственна «внелитературная» форма языкового употребления. Вспомним хотя бы Гоголя и Лескова, а в советской литературе – раннего Леонова, Бабеля, Зощенко. Но всегда, при любой (диалектной, просторечной, жаргонной) направленности в стилизации речи опорной точкой, нейтральным фоном служит литературный язык. Написанное целиком на жаргоне, диалекте и т.д. произведение не может стать общенациональным художественным достоянием.

В повести «Один день Ивана Денисовича» диалектная и жаргонная лексика играет традиционную роль наиболее ярких стилистических речевых средств. Количественная соразмерность этой лексики с лексикой литературной достаточно наглядна в пользу последней. Правда, только количественное преобладание еще ничего не говорит о месте в повести литературной лексики, так как она нейтральна и, следовательно, мало заметна по сравнению с «окрашенными» внелитературными словами. Но если мы просто еще раз обратим взгляд читателя на любой взятый наугад отрывок из повести, то увидим, что вовсе не только какими-то необычайными словарными «экзотизмами» создает автор выразительную речь героя и его окружения, а главным образом умело используемыми средствами общелитературной лексики, наслаивающейся, как мы уже говорили, на разговорно-просторечную синтаксическую структуру:

«Из рыбки мелкой попадались все больше кости, мясо с костей сварилось, развалилось, только на голове и на хвосте держалось. На хрупкой сетке рыбкиного скелета не оставив ни чешуйки, ни мясинки, Шухов еще мял зубами, высасывал скелет – и выплевывал на стол. В любой рыбе он ел все, хоть жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались, а когда вываливались и плавали в миске отдельно – большие, рыбьи глаза – не ел. Над ним за то смеялись».

Или: «Снуют зэки во все концы! Одно время начальник лагеря еще такой приказ издал: никаким заключенным в одиночку по зоне не ходить. А куда можно – вести всю бригаду одним строем. А куда всей бригаде сразу никак не надо – скажем, в санчасть или в уборную, – то сколачивать группы по четыре-пять человек, и старшего из них назначать, и чтоб вел своих строем туда, а там дожидался, и назад – тоже строем».

Убийственный сарказм этого последнего отрывка, например, обостряется именно подчеркнутой нейтральностью словесного подбора, еще более «остраняющей» бессмысленность и тупость изображаемых лагерных порядков. Новый просторечно-«боевой» фразеологизм «сколачивать группы» лишь усугубляет обыденную «деловитость» сделанного как бы мимоходом пояснения.

В третьем, четвертом и т.д. взятом нами отрывке – аналогичное явление: нелитературные слова не определяют общего лексического состава повести.

Диалектные и просторечные формы в языке повести

Второй пласт лексики, очень важный для Солженицына, – это лексика диалектная. Сделав центральным героем своей повести крестьянина и «перепоручив» ему авторскую функцию, Солженицын сумел создать на редкость выразительную и нешаблонную диалектную характеристику его речи, категорически исключившую для всей современной литературы эффективность возврата к затасканному репертуару «народных» речевых примет, кочующих из произведения в произведение (типа апосля, надысь, милок, глянь-кось и т.п.).

В большей своей части эта диалектная характеристика формируется даже не за собственно лексический счет (халабуда, наледь, гунявый, ухайдакаться), а за счет словообразования: укрывище, недотыка, наскорях, удоволенный, смогать, обневолю. Такой путь приобщения диалектизмов к художественной речевой сфере обычно вызывает у критики заслуженно одобрительную оценку, так как он обновляет привычные ассоциативные связи слова и образа.

В этом же ключе лежит использование и не специфически диалектной, а вообще просторечной лексики. В речи современного крестьянства та и другая практически неотделимы друг от друга. И восходят ли такие, предположим, слова, как духовитый, хреновый, подхватиться, самодумка и другие, к какому-нибудь определенному говору и именно потому употреблены или же они воспринимаются в общепросторечных своих качествах – для речевой характеристики Ивана Денисовича совершенно не важно. Важно то, что с помощью и первых, и вторых речь героя получает нужную эмоционально-стилистическую окраску. Мы слышим живую, свободную от легко приобретаемого в недавние времена на различных сомнительных поприщах стандарта, щедрую на юмор, наблюдательную народную речь. Солженицын ее очень хорошо знает и чутко улавливает в ней малейшие новые оттенки. Интересно, например, в этом смысле употребление Шуховым глагола страховать в одном из новых (производственно-спортивных) значений – предохранять, обеспечивать безопасность действия: «Шухов… одной рукой поспешно, благодарно брал недокурок, а второю страховал снизу, чтоб не обронить». Или же стяженное употребление одного из значений глагола состоять, которое могло войти в народную речь только в наше время: «Привез кто-то с войны трафаретки, и с тех пор пошло, пошло, и все больше таких красителей набирается: нигде не состоят, нигде не работают…».

Знание народной речи дало писателю и нелегкий жизненный опыт, и, без всякого сомнения, активный профессиональный интерес, побудивший его не только наблюдать, но и специально изучать русский язык.

Как показало сопоставление основного круга внелитературной лексики, использованной в повести, с данными «Толкового словаря живого великорусского языка» В.И. Даля, Солженицын, стремясь прежде всего к достоверности словесного отбора, выверял по словарю каждое слово, заимствованное не из своего собственного, личного словарного запаса, а извне. Причем цель, с какой Солженицын изучал словарь Даля, была именно проверить действительное существование услышанного слова, его значение, а не выискать слово «почудней». Об этом убедительно говорит тот факт, что диалектная и обиходно-просторечная лексика у Солженицына, как правило, не идентична соответственным словам у Даля, а лишь сходна с ними. Например, доболтки, зяблый, захрясток – в повести; доболтка (только в ед. ч.), зябливый, захрястье – у Даля.

Может быть, как раз потому, что элементы народной речи даны Солженицыным нешаблонно, некоторым читателям (закалившимся на словесных штампах, бойко рисующих разбитных «дедов» и отсталых старушек) его авторская манера представляется «излишне стилизованной». Дело же заключается только в желании или нежелании признать за писателем право на самобытность в истинном смысле этого слова.

Использование тюремного жаргона

Еще одним из лексических пластов, на совокупности которых строится речевой костяк повести, являются отдельные слова и обороты (очень немногочисленные – около 40 слов) тюремного жаргона. Солженицын употребляет их исключительно тактично, с чувством «соразмерности и сообразности».

Полное отсутствие этих слов в повести заразило бы ее одной из тех мелких неправд, которые в конце концов образуют большую неправду, на корню подрывающую художественное доверие к литературному произведению. Возможно ли изображать лагерь, не употребляя лагерных выражений, тем более что рассказывает о лагере сам лагерник? Возможно ли в самом деле заменить, как предлагает один из московских читателей, режущие слух стыдливым блюстителям нравственности «блатные» слова другими – «приличными»?

Если встать на этот сомнительный путь, то вместо слова параша придется написать нечто типа туалетная бочка; вместо падлы – тоже что-нибудь «безукоризненно нежное», например, дурные люди. В последнем случае речь надзирателя будет выглядеть так: «Ничего, дурные люди, делать не умеют и не хотят. Хлеба того не стоят, что им дают»…

Тех, кому подобный текст покажется очень «красивым», вряд ли волнуют подлинность и жизненность художественного повествования.

Но даже если мы отбросим эти нарочно взятые крайности и подставим не жеманные выражения, а «средние», нейтральные слова (например, вместо пары шмон – шмонять возьмем пару обыск – обыскивать), даст ли это полноценный художественный результат? Конечно, нет, и не только потому, что утратится «локальный колорит». Ведь между «шмоном» и «обыском» – пропасть неизмеримо бoльшая, чем обычное стилистическое различие. Шмон – это не просто обыск, малоприятная, но имеющая все же какие-то логические основания процедура. Шмон – это узаконенное издевательство, мучительное и нравственно, и физически:

«Поздней осенью, уж земля стуженая, им все кричали:

– Снять ботинки, мехзавод! Взять ботинки в руки!

Так босиком и шмоняли. А и теперь, мороз, не мороз, ткнут по выбору:

– А ну-ка, сними правый валенок! А ты – левый сними! Снимет валенок зэк и должен, на одной ноге пока прыгая, тот валенок опрокинуть и портянкой потрясти…».

Вот что такое «шмон». И едва ли какая-либо замена окажется здесь удачной, не говоря уже о том, что для нее нет вообще никаких логических оснований. Доводы же, которые выдвигают сторонники такой «замены», признать обоснованными нельзя.

Один из доводов – это критерий «понятности». «Тюремные слова непонятны, их никто не знает», – говорят некоторые читатели. Но это не так. Во-первых, потому, что многие слова (или, вернее, значения слов), жаргонные искони, широко известны и часто используются далеко за пределами тюремных стен и лагерных ворот (стучать в значении ‘доносить’, смываться, доходить – доходяга, заначить, темнить и др.). Лексику, принадлежащую собственно тюремному жаргону, не всегда можно отделить от общей вульгарно-просторечной речевой стихии, так как та и другая подвижны и находятся в состоянии постоянного взаимопополнения.

Во-вторых, отдельные слова тюремного жаргона автор комментирует, иногда в тексте, иногда прямой сноской (кум, бур). Смысл некоторых из них с достаточной ясностью раскрывается самим контекстом, без специальных пояснений. В частности, это касается и аббревиатур (гулаг, зэк). Сложносокращенные и просто сокращенные слова понятны безусловно – начкар, опер. Очень прозрачна и тюремная фразеология – качать права, совать на лапу, травить бдительность, от звонка до звонка.

В-третьих, неясно, на какого читателя должен ориентироваться автор произведения, чтобы быть уверенным в том, что все употребленные им слова известны каждому, кто захочет прочесть его книгу.

Читатели бывают разные, с разной культурой и опытом, с разным индивидуальным словарным запасом. И увеличение этого словарного запаса после знакомства с очередным произведением художественной литературы, несомненно, окажется только полезным, поскольку все-таки не «все то вздор, чего не знает Митрофанушка».

Второй довод, следуя которому надо очистить повесть от тюремных и вообще от вульгарных, иногда прямо ругательных слов, содержит ложно понятый критерий «нравственности». Здесь речь идет не о малоизвестных, а, наоборот, об очень хорошо всем известных словах, осведомленность в которых считается необходимым скрывать. И протест против их художественно оправданного употребления в повести связан не с чем иным, как с ханжескими представлениями о том, что «искусство существует не для осмысливания жизни, не для расширения взглядов, а для обезьяньего подражания».

Настоящее искусство – это прежде всего правда. Правда в большом и малом. Правда в деталях. В этом смысле для языка художественного произведения нет никаких псевдоэтических норм, нет фарисейских правил, что можно и чего нельзя. Все зависит от того, зачем употребляется в литературе то или иное речевое средство.

Рецидивом самого мрачного догматизма явилось бы сейчас утверждение, что литература вообще не должна изображать отрицательные стороны нашей действительности. А если должна, то, естественно, такими художественными приемами, которые вызваны к жизни требованиями эстетически осмысленной типизации.

Таким образом, пока существует тюремный жаргон (а он умрет сам собой, когда исчезнут преступления и тюрьмы), одинаково бесполезно и закрывать глаза на его реальное существование, и возражать против его использования в реалистической художественной литературе.

Авторское словотворчество

В повести «Один день Ивана Денисовича» есть и тот (представляющий несколько иную словесную категорию, чем уже названные) лексический круг, которым всегда бывает отмечено произведение мастера. Это – индивидуальное словоупотребление и словообразование. У Солженицына оно больше всего характеризуется полным и совершенно естественным совпадением со структурными и выразительными свойствами народной речи, лежащей в основе его стилистики. Благодаря этим качествам словотворчество Солженицына совсем не воспринимается как инородная струя в общем потоке очень тонко дифференцированных – но при этом взаимно друг друга дополняющих и именно тем создающих картину исключительной достоверности изображения – средств общенародного языка.

Ни в одном конкретном случае мы не можем с уверенностью сказать, что перед нами слова, которые автор повести «взял да и придумал». Больше того, вряд ли сам автор решился бы точно определить границу между созданным и воспроизведенным, настолько близка ему и органична для него та речевая среда, которую он изображает и членом (а следовательно, в какой-то мере и творцом) которой он является. Поэтому особенности «собственно солженицынских» и «несобственно солженицынских», но им отобранных слов одинаковы. Это обновленный состав слова, во много раз увеличивающий его эмоциональную значимость, выразительную энергию, свежесть его узнавания. Даже один пример – недокурок (вместо привычного окурок) – говорит обо всем этом сразу и очень явственно.

Такова же функция необычайно динамичных, показывающих сразу целый комплекс оттенков, в которых и проявляется самый характер действия (темп, ритм, степень интенсивности, психологическая окраска) глагольных образований, например: обоспеть (всюду ловко успеть), додолбать, вычуивать, пронырнуть, ссунуть (с лица тряпочку), сумутиться (суетиться), засавывать. Ими, как и другими «обновленными» словами и значениями слов, достигается живой контакт с текстом, имитирующий непосредственность физического ощущения. Вот несколько примеров.

Зримый и осязаемый образ «уюта» арестантской столовой, сконцентрированный в одном слове: косточки рыбьи из баланды выплевывают прямо на стол, а потом, когда целая гора наберется, смахивают, и они «дохрястывают на полу».

Высшая степень эмоциональной насыщенности слова, в котором, как в едином порыве смутной надежды и тоски, выражает себя сразу весь лагерный народ: очень ждут бурана. В буран не выводят на работу. « – Эх, буранов давно нет! – вздохнул краснолицый латыш Кильгас. – За всю зиму – ни бурана! Что за зима?!

– Да… буранов… буранов… – перевздохнула бригада».

Наиболее категоричная и экономная характеристика степени питательности лагерного рациона: «каша безжирная», где ни нейтральный словообразовательный синоним («нежирная»), ни синонимичная грамматическая конструкция («без жира») не покроют полностью выразительного смысла этого слова.

Очень точно выраженная смесь ненависти и фамильярного презрения в наименовании дежурного надзирателя: дежурняк.

Неожиданной экспрессией оборачиваются:

1) использование забытого исходного значения слова (например, тленный ‘гниющий, гнилой’), которое сейчас малоупотребительно и во всех других своих значениях: «разварки тленной мелкой рыбешки»;

2) просто необычное для данной контекстной ситуации словоупотребление: «до обеда – пять часов. Протяжно». То же самое – в чудесном образе «ботинки с простором»;

3) неупотребительные формы слов, например, деепричастия ждя, пролья, которые расширяют диапазон сопоставительных возможностей называемых ими побочных действий с основными действиями: «Фу-у! – выбился Шухов в столовую. И не ждя, пока Павло ему скажет, – за подносами, подносы свободные искать». Здесь это ждя цементирует всю фразу, выстраивая действия Шухова в один временной ряд и подчеркивая их стремительность в ответственный момент: с боем прорваться в столовую, сразу сориентироваться и, хоть надо бы для порядка помбригадира сначала спросить, нестись за подносами, добывая их в схватках с зэками из других бригад.

Заключение. О сложности и простоте

Здесь названы лишь некоторые формы проявления своеобразной интерпретации автором словотворческого процесса. Остальные из них должны быть впоследствии изучены более детально.

Также необходимо в дальнейшем обратиться и к наиболее традиционной части анализа языка художественного произведения – к наблюдению над специальными образно-метафорическими речевыми средствами, которыми пользуется писатель.

Метафорический строй повести Солженицына во многих отношениях интересен: и действенным применением исключительности словесного образа, бытующего в среде (бушлат деревянный – гроб), и грубовато-юмористическим ассоциированием, лежащим в основе авторского тропа (намордник дорожный – тряпочка, надеваемая на лицо для защиты от ветра), особенно характерного в метонимических находках («И понял Шухов, что ничего не сэкономил: засосало его сейчас ту пайку съесть в тепле»), и многим другим.

Но общая стилистическая направленность произведения определяется как раз крайней скупостью автора на использование переносно-фигуральных свойств слова. Его ставка в достижении высшей художественной цели – это, как мы могли увидеть, ставка на обратное явление – на образную весомость первоначального, прямого значения слова во всей его простоте и обыденности.

Таким образом, сложность языка повести «Один день Ивана Денисовича» – сложность мнимая. Язык повести прост. Но прост той отточенной и выверенной простотой, которая действительно может быть только результатом сложности – неизбежной сложности писательского труда, если этот труд честен, смел и свободен.

Не случайно поэтому спокойную и горькую квинтэссенцию всего того, что говорит нам Иван Денисович, автор заключает не в специальные, архитектонически многосоставные отступления, а в уникальные по своей емкой немногословности и прямолинейному аскетизму заметки, сделанные как бы вскользь:

«Работа – она как палка, конца в ней два: для людей делаешь – качество дай, для дурака делаешь – дай показуху»; «Вроде не обидно никому, всем ведь поровну… А разобраться – пять дней работаем, а четыре едим»; «Сколь раз Шухов замечал: дни в лагере катятся – не оглянешься. А срок сам – ничуть не идет, не убавляется его вовсе»; «Закон – он выворотной. Кончится десятка – скажут, на тебе еще одну. Или в ссылку»; «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов – три лишних дня набавлялось».

Сосредоточенный в этих замечаниях лаконичный итог невеселых размышлений героя – стилистический ключ ко всей повести, помогающий читателю открыть ее точную правдивость и неповторимую выразительность, которые не терпят в литературе никаких языковых компромиссов.

«Лексические и фонетические диалектизмы в повести А. И. Солженицына — «Один день Ивана Денисовича»*»
(сокращенный вариант)

Любой национальный язык, в том числе и русский, представляет собой по структуре не однородное целое. Деление языка на две части — на диалектную и литературную, происходит по целому ряду признаков. Диалекту присуща некоторая территориальная ограниченность, он основывается на традиционных нормах языка и существует в устной форме. Неразрывность диалектной речи от ее носителя, народа, является наиболее важным фактором в определении диалектной речи, а, следовательно, и понятия — лексический диалектизм. Это самое основное положение из всего ряда признаков. Диалектная речь, являясь специфическим языковым средством общества, одновременно является и частью общенародного общеупотребительного языка. А язык — это «зеркало» народа, которое безостановочно фиксирует и отражает в себе происходящие изменения в жизни общества, все социальные, религиозные, общественные, политические явления, а нередко отражает и отношение к данному явлению. По определению Шанского Н.М. собственно лексическими диалектизмами являются неизвестные литературному языку слова, для обозначения которых в литературном языке употребляются слова с другой основой.
Обращение писателей к диалектной речи вызвано целым рядом, комплексом причин, заставляющих авторов художественных произведений вводить в свои произведения диалектную речь и использовать диалектизмы в языковых средствах своих героев. Самой естественной причиной обращения к диалектизмам в художественной литературе является жизнеописание тех социальных групп носителей языка, кому эти диалекты присущи.
Этим приемом решатся задача стилизации, передача особенностей местных говоров, подчеркивание элементов народности.
Рассматриваемое произведение Александра Исаевича Солженицына «Один день Ивана Денисовича» (Роман-газета №1. 1963 г.) своеобразно в области диалектной речи. Фабула повести сводится к описанию событий одного дня из жизни политического заключенного Особого лагеря Ивана Денисовича Шухова. Все повествование строится на прямой речи главного героя, прерываемой диалогами других действующих лиц и местами описательного порядка (опять же через речь главного героя). Мы как бы видим окружающую обстановку глазами Ивана Денисовича, узнаем ее через его описание, из его речи, его мыслей, которые автор тщательным образом выдержал в своеобразном стиле.
Главный герой — это человек из деревни довоенного времени, отсюда специфика его речевого выражения, богато уснащенная диалектизмами всех видов, причем многие слова являются не столько диалектизмами, сколько просторечными словами.
Однако необходимо сразу отметить, что рассматриваемый класс слов — лексические диалектизмы — наименее других представлены в повести количественным составом в соотношении с другими диалектизмами как-то: лексико-словообразовательные диалектизмы, лексико-фонетические диалектизмы, лексико-семантические диалектизмы, которые будут рассматриваться далее, для полной характеристики диалектной речи главного героя.
Поскольку главный герой произведения является отделенным от других носителей своего говора, и общается с носителями литературного русского языка и носителями арго, то он постепенно утрачивает большую часть своих истинно диалектных слов. Но процесс языкового влияния не полностью стирает его диалектные языковые особенности: характерно употребление им местоимения «кесь» («как», стр. 16) или прилагательного «гунявый» («грязный», стр. 9).
Итак, собственно-лексические диалектизмы не самая большая, но самая своеобразная часть разговорной лексики Ивана Денисовича. И интересна она даже не сама по себе, хотя и нельзя отбрасывать ее своеобразие и ее особенности, а интересна во взаимодействии, взаимоотношении с другими разновидностями языка (арго), а также в соприкосновении с литературным языком.
Лексические диалектизмы Ивана Денисовича, несмотря на их обособленность от структуры речи того общества, в котором он находится, тем не менее, устойчивы и прекрасно передают семантику обозначаемого предмета или явления и подчеркивают эмоционально-экспрессивную окраску речи, что собственно всегда проявляется у лексических диалектизмов на фоне общеупотребительной лексики. Например: «однова» –(«однажды», стр.7); «напересек» – («наперерез», стр. 12); «прозор» – («хорошо просматриваемое место», стр.15); «засть» – («закрывать», стр.21).
Взаимоотношения Ивана Денисовича с носителями литературного языка определяется довольно низким уровнем его образования. Вот как, например Иван Денисович отзывается о разговорах «москвичей» (в данном контексте термин «москвичи» главный герой редуцирует на представителей творческой интеллигенции, типичным образчиком которых на страницах повести является режиссер Марк Цезаревич). «…Они, москвичи, друг друга издали чуют, как собаки. И, сойдясь, все обнюхиваются, обнюхиваются по-своему. И лопочут быстро-быстро, кто больше слов скажет. И когда так лопочут, так редко русские слова попадаются, слушать их — все равно как латышей или румын…» Однако не стоит искать в подобного рода оценке Шуховым негативного отношения к интеллигенции. Даже наоборот. Ивана Денисовича более чем уважительно и даже несколько подобострастно относится с носителями литературных норм языка, исходящее из его уважении к последним.
Необычно взаимоотношение лексики Ивана Денисовича и с уголовным жаргоном. Наблюдается факт практически полного не проникновения арго в речь главного героя, как и вообще во все повествование. За исключением слов «зэк» и «кондей» (карцер) Иван Денисович не употребляет жаргонных слов. Однако причина этого лежит не в сфере лингвистических правил, а напрямую зависит от социума сложившегося в описываемом Особом лагере. Нельзя забывать, что контингент этого лагеря на 99 процентов составляли «политические заключенные» т.е. люди, не владеющие уголовным арго, да и не стремящиеся к его владению.
Главная цель стоявшая у автора данного произведения (в области языковых средств) — это использование просторечных слов и диалектизмов героя для достижения определенной художественной стилистической выразительности, И если собственно-лексические диалектизмы для этой цели отображали больше семантическую сторону речи Ивана Денисовича, то другие разновидности диалектизмов, употребляемые также для этой цели автором используют иные дифференции речи. Так, например класс лексико-словообразовательных диалектизмов усиливает стилистическую художественно-выразительную окраску повести. Использование слово- и формообразовательных морфем в тех условиях, когда их применение ограниченно словообразовательной тактикой передает глубину просторечия и отражает определенные диалектные особенности героя. «Угрелся» (стр. 2) — глагол, образованный префиксом «у» имеет литературный, общеупотребительный синоним «согрелся», образованный префиксом «со». А слово «наскорях» (стр. 2) образованно по правилам словообразования «вверхах». Отглагольные образования «окунумши, зашедши» — передают один из способов образования деепричастий -мши-, -дши- сохранившиеся в диалектной речи.
Рассмотрим ряд диалектизмов Ивана Денисовича, образованных разнообразными способами, с использованием различных аффиксов:
«разморчивая» (стр. 7) — от глагола «разморить»;
«красиль» — (стр. 11) — «красильщик»;
«смогают» — (стр. 12) — «смогут»;
«горетый» — (стр. 12) — «горелый»;
«издобыть» — (стр. 15) — «добыть»;
«сыздетства» — (стр. 15) — «с детства»;
«трогъте» — (стр. 17) — «трогайте»;
«охолоделая» — (стр. 22) — «замершая»
«доглядает» — (стр. 22) — «досматривает»;
«помене» — (стр. 24) — «поменьше»;
«бегма» — (стр. 30) — «бегом»;
«знато» — (стр. 33) — «в одном из значении глагола «знать».
Фонетические диалектизмы повести помогают определить территориальную принадлежность диалекта главного героя к центральным районам России. Все диалекты русского языка делятся на три больших группы. Первая — это северные окающе говоры. Их отличительная черта — окающий говор, цоканье, которое в данном произведении не наблюдается — «мелочкий» (стр. 14). Не заменяется согласный «ф» звуками «х», «хв» —«фугануть» (стр. 2), что также позволяет сказать о не отнесении речи Ивана Денисовича к северным говорам.
Аналогично определяется и не принадлежность и к южным говорам. Так в южных диалектных говорах долгие шипящие произносятся твердо, например: «щука», «зашедши» (стр. 5), а звонкий заднеязычный «г» в южных говорах переходит во фрикативный звук «h», однако такого процесса в тексте не наблюдается.
Исходя из всего выше изложенного — вывод: диалектные элементы речи Ивана Денисовича указывают на принадлежность ее к группе среднерусских говоров.
И последнее: анализ диалектных особенностей данного произведения дает право сделать определенные выводы.
Прежде всего, необходимо сказать о том, что та цель, которую автор поставил перед собой в области языка выполнена довольно успешно. Использованием им диалектизмов создает ту атмосферу просторечного повествования, через призму которого воспринимаются описываемые события. Прием сознательный, поскольку, используя в качестве главного героя человека с невысоким образовательным, духовным и интеллектуальным уровнем достигнуто довольно реальное и точное изображения мира, в котором живут герои этого произведения.
Коммуникативная особенность речи Ивана Денисовича состоит практически в полном отсутствии результатов влияния на его лексику уголовного арго. Во многом это определено социальными факторами, указанными в произведении. И это при взаимном проникновении различных языковых стилей проявляющееся в общении героев повести.
Лексические и фонетические диалектизмы Ивана Денисовича представлены как устойчивые языковые единицы в своем своеобразном, обособленном, с должным мастерством выведенном, языковом стиле.

Использованная литература:
1. *«Один день Ивана Денисовича». Роман-Газета. № 1, 1963 г. Солженицын А. И.
2. Лексикология. М. 1974 г. Шанский Н. М.
3. Проблемы речевой системности. М. 1987 г. Сидоров Е. В.
4. Сущность, развитие и функции языка. М. 1987 г. Сборник.

XII республиканские Кирилло-Мефодиевские научные
чтения

Исследовательская работа

Особенности языка заключённых в рассказе

А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»

ученика 7 Л класса

МБОУ «Лицей №9 имени А.С. Пушкина ЗМР РТ»

Галиева Рамиля

Научный руководитель:

учитель высш.кв.категории

Галякбарова В.Д.

Казань 2015

Оглавление

Введение……………………………………………………………………….. .3

Глава I. Словари русского языка.

§1. Речь как способ создания характера литературного
героя……………….4

§2. Приём стилизации……………………………………………………………4

§3. Словарь арго……………………………………………………………….. .5

§4. Словарь диалектных слов…………………………………………………. .5

Глава II. Анализ рассказа А.И. Солженицына «Один день Ивана
Денисовича»

§1. Особенности речи заключённых………………………………………….. .7

§2. Особенности речи Шухова………………………………………………… .9

Заключение………………………………………………………………………11

Список литературы………………………………………………………………12

Приложения………………………………………………………………………13

Введение

Русский писатель А.М. Горький считал, что «Слово
— одежда всех фактов, всех мыслей». Действительно, речь, язык,
слово литературного персонажа является одним из основных способов
создания характера в литературных произведениях.

Цель настоящего исследования — рассмотреть речь
заключённых в рассказе А. И. Солженицына «Один день Ивана
Денисовича» как средство выражения характера героев и их
внутреннего мира с помощью обращения к словараям.

Данной целью определяются и основные задачи
исследования:

• изучить теорию вопроса «Приём стилизации»;

• познакомиться с диалектологическим словарём
  и словарём арго;

• найти в речи заключённых слова арго, а вречи
  Ивана Денисовича диалектизмы;

• на основе прочитанного сделать выводы и
  выдвинуть гипотезу.

Автором данной работы была выдвинута гипотеза:
речь героев рассказа выполняет одну из самых главных функций
создания характера, который в свою очередь раскрывает определенный
тип поведения, присущий определенному историческому времени.

Глава I

§1. Речь как способ создания характера
литературного героя

Для создания определенного характера в
литературном произведении существует целая система элементов. Это
внешние жесты и внутренние: речь и мысли. Одними из основных
способов создания характера в литературных произведениях являются
речь и поступок. Языковая форма выражение характера героя присуща
практически всем литературным произведением, именно благодаря этому
способу читатели могут полноценно понять тонкости характера
литературного героя и его внутренний мир. Без речи создать
определенный характер довольно тяжело[1] (См. Приложение 1).

§2. Приём стилизации.

Стилизация — яркое средство художественного
изображения в литературе. Она помогает писателю создать живое
представление о некоторых явлениях, изобразить людей в конкретно
исторической обстановке, выразив особенности образа мыслей и
психологии героев через особенности стиля речи.

Наиболее точное и исчерпывающее определение
термина «стилизация» дается в «Словаре лингвистических терминов»
О.С. Ахмановой, где стилизация определяется как «подражание манере
повествования, стилю речи и т.п., типичным для какого-либо жанра,
социальной среды, эпохи и т.п., обычно стремящееся к тому, чтобы
произвести впечатление подлинности». Это определение позволяет
трактовать стилизацию в том числе и как стилистический прием
создания речевой характеристики, типизации персонажей или создания
сатирических эффектов.

Советский исследователь М. М. Бахтин писал, что
«…стилизатору важна совокупность приёмов чужой речи именно как
выражение особой точки зрения». Содержательность Стилизации (в
литературе и искусстве) зависит от функции, в которой чужой стиль
используется в произведении [4]. Стилизация (в литературе и
искусстве) может служить одним из средств для изображения атмосферы
и психологии какой-либо эпохи прошлого (исторический роман),
воспроизведения «местного колорита» или выражения народного
сознания (фольклорная Стилизация (в литературе и искусстве) у
романтиков, в сказках (стилизация Пушкина) и т.д.

В пользу того, что диалектная речь — это
средство стилизации говорит тот факт, что чаще всего диалекты
вводятся в ткань литературных произведений не полностью, а лишь в
очень немногих элементах, являющихся как бы условными намеками на
данные диалекты. Благодаря этим элементам читатель получает
представление о географической, социальной или этнической
принадлежности персонажа. И задачей исследователя является
показать, какие из реально существующих особенностей речи
отбираются писателями и используются в качестве «знаков»,
«маркеров» того или иного диалекта.

§3. Словарь арго

Арго́ — язык какой-либо социально замкнутой
группы лиц, характеризующийся специфичностью используемой лексики,
своеобразием её употребления, но не имеющий собственной
фонетической и грамматической системы.

Существуют следующие словари арго. Это «Словарь
французского арго на русском», книга Михаэля Дана «Язык раввинов и
воров Хoхумлойшен» [2]. Также словарь Яковиц Т. Н. «Социолектизмы в
толковых словарях русского языка» [3].

§4. Словарь диалектных слов

Диале́кт — разновидность языка, которая
употребляется как средство общения между людьми, связанными между
собой одной территорией.

Диалект является полноценной системой речевого
общения (устной или знаковой, но не обязательно письменной) со
своим собственным словарём и грамматикой.

В социолингвистике и на бытовом уровне диалекты
противопоставляются стандартному, или литературному языку. С этой
точки зрения, для диалекта характерны следующие особенности:

• социальная, возрастная и отчасти половая
  ограниченность круга носителей диалекта (в России это главным
  образом жительницы села старшего поколения);

• ограничение сферы использования диалекта
  семейными и бытовыми ситуациями;

• образование полудиалектов как результат
  взаимодействия и взаимовлияния различных говоров и связанная с
  этим перестройка отношений между элементами диалектных систем;

• нивелирование своеобразия диалектной речи
  под влиянием литературного языка (через средства массовой
  информации, книги, систему образования и т. п.) и возникновение
  промежуточных форм — например, диалектно окрашенной
  литературной речи.

Существует очень много словарей диалектных слов.
Например,

• Словарь русского камчатского наречия / Сост.
  К. М. Браславец. Л. В. Шатунова. — Хабаровск. Хабар, пед. ин-т,
  1977. — 194 с.

• Словарь русской народно-диалект ной речи в
  Сибири XVII — первой половины XVIII в. / Сост. Л. Г. Панин; Под
  ред. В. В. Палагиной, К. А. Тимофеева. — Новосибирск: Наука,
  1994. — 179с.

• Словарь смоленских говоров / Под ред. А. И.
  Ивановой. — Смоленск: Смол.пед. ин-т, 1974-1998. — Вып. 1-8.

• Словарь современного русского народного
  говора (д. Деулино Рязанского района Рязанской области) / Г. А,
  Баринова, Т. С. Коготкова, Е А. Некрасова, И. А. Оссовецкий, В.
  Б. Силина, К. П. Смолина, Под ред. И. А. Оссовецкого. — М..
  Наука, 1969. — 612 с.

• Словарь русских донских говоров: В 2 т. —
  2-е изд. — Ростов-н/Д.: Изд-во Рост, ун-та, 1991. — Т. 1. — 350
  с.

• Словарь русских говоров Карелии и
  сопредельных областей: [В 5 вып.] / Под ред. А. С. Герда. —
  СПб.: Изд-во СПбГУ, 1994. — Т. 1; 1995. — Т. 2; 1996. — Т. 3.

• Словарь русских говоров Кузбасса / Под ред.
  Н. В. Жураковской, О. А. Любимовой (отв. ред.). — Новосибирск:
  Новосиб. пед. ин-т, 1976.

• — 233 с.

• Словарь русских говоров на территории
  Мордовской АССР / Под ред. Т. В. Михалевой. — Саранск: Мордов.
  ун-т, 1978-1986. — Т. 1-4.

• Словарь русских говоров Новосибирской
  области / Под ред. А И. Федорова. — Новосибирск: Наука, 1979. —
  605 с.

• Словарь русских говоров Приамурья / Сост. Ф.
  П. Иванова, Л. В. Кирпикова, Л. Ф. Путятина, Н. П. Шенкевец;
  Под ред. Ф. П. Филина. — М.: Наука, 1983. — 341 с.

• Словарь русских говоров Прибайкалья / Под
  ред. Ю. И. Кашенской. — Иркутск: Изд-во Иркут.ун-та, 1986-1989.
  — Вып. 1-4.

• Словарь русских говоров северных районов
  Красноярского края. — Красноярск: Изд-во КГПИ, 1992.

• Словарь русских говоров Среднего Урала /
  Ред. П. А. Вовчок (т. I), Н. П. Костина (т. 2), А. К. Матвеев
  (т. 3-7). — Свердловск: Изд-во Уральск, ун-та, 1964-1988.

Глава II

Анализ рассказа А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»

§1. Особенности речи заключённых

Главной темой рассказа является тема судьбы
России конца 1920-х — начала 1950-х годов (время сталинских
репрессий), когда людей приговаривали за политические
(контрреволюционные) преступления к смертной казни или лишению
свободы, выселению из страны.

Поэтому в рассказе мы видим заключённых, у
которых за плечами разные судьбы [5]. Несмотря на художественную
форму, рассказ близок к документальному, потому что в нём точно
передана реальность лагерного быта. Одна из таких реальностей — это
речь многих заключённых, которая насыщена лексикой арго (язык
какой-либо социально замкнутой группы лиц, характеризующийся
специфичностью используемой лексики).

Убедимся в этом на конкретных примерах.Цитаты

с лексикой арго

Фетюков

«На воле в какой-то конторе был большим

начальником, на машине ездил».

«..Я за тебя есть хотел, думал ты в кондее»

Кузёмин

Первый бригадир. Старый был лагерный волк сидел
с 1943 года

«..Здесь, ребята, закон — тайга…»

Сенька Камешин

«Всю жизнь по лагерям бродит. В Бухенварде был».

«…Будешь залупаться, говорит, пропадёшь»

Ян Кильдигс

Рос рядом со старообрядческой деревней.

1)«…Лишь бы от столба до столба колючку не
натянули…»

2)«…Я ж его сам прикрыл. Махнём…»

Кавторанг

Бывший морской офицер

1)«…иди песок носить, фитиль»

2)«…Аврал, салага…»

Таким образом, язык арго используют не все
заключённые. Нельзя забывать, что контингент этого лагеря на 99
процентов составляли «политические заключенные» т.е. люди, не
владеющие уголовным арго, да и не стремящиеся к его владению.

Толкование слова-арго

по словарю арго

Электросварщик из 20-й бригады рявкнул:

— Эй, фитили! — и запустил в них валенком. —
Помирю!

ФИТИЛЬ, -я, м. Высокий, худой, часто слабый,
изможденный человек.

— Ще — восемьсот пятьдесят четыре! — прочел
Татарин с белой латки на спине черного бушлата. — Трое суток кондея
с выводом!

Кондея — карцер. Без вывода — содержат как в
тюрьме. С выводом — только ночью в карцере, а днём выводят на
работ.

— Дверь-то притягивай, ты, падло! Дует! —
отвлекся один из них.

уг.«падла» — негодный, ненужный, последний,
неуважаемый человек; ср. также ЗАПАДЛО.

— Да нахрена его и мыть каждый день? Сырость не
переводится. Ты вот что, слышь, восемьсот пятьдесят четвертый! Ты
легонько протри, чтоб только мокровато было, и вали отсюда.

ВАЛИТЬ, валю, валишь, несов. 1. откуда. Уходить.
Вали отсюда!

Уж к печи с песком сунулись ребята греться, но
бригадир предупредил:

— Эх, сейчас кого-то в лоб огрею! Оборудуйте
сперва!

ОГРЕБАТЬ — быть наказанным, избитым.

А Кильдигс — своей команде:

— Ну, мальцы, надо носилки кончать.

Кончил, не кончил — у вас три минуты — шутл. об
ограниченности времени, о необходимости скорее закончить делать
что-л.

— Не-ет, братцы… здесь поспокойней, пожалуй, —
прошепелявил он. — Тут съем — закон. Выполнил, не выполнил — катись
в зону.

И лютую справочку на руки: «Уволен из рядов… как
сын кулака».

ЛЮТЫЙ, -ая, -ое. Шутл. Слово-интенсификатор:
ярко выраженный, проявленный, вопиющий. Лютая красотка!

«.. не стал миски косить..»

Косить — воспользоваться

Присвоить что-либо вопреки установленным
правилам

«.. не шмоне, шапки тоже щупают..»

Шмон- обыск

«..Царь прижмётся с понтом…»

Понтом — делая вид

«… сидел от звонка до звонка..»

« от звонка до звонка» — сидеть до конца

«.. и придурок работает в конторе..»

Придурок- работающий в администрации,
выполняющий лёгкую работу

«…да кто к куму ходить…»

Кум — оперуполномоченный

«..хотят их 104-ю бригаду фугануть…»

Фугануть — продать похищенное

«…косануть от работы хотел..»

Косануть — суметь не выйти на работу

«…Да нахрена его и мыть каждый день

на хрена — то есть Зачем? Для чего?

§2. Особенности речи Шухова

Повесть «Один день Ивана Денисовича» (1959)
стала первым произведением о советских концлагерях.

В произведении Солженицын показал политическую
систему «родного» государства, рассказывая о судьбе простого
русского человека, которого ни за что лишили свободы, обвинив в
измене родине: « …в феврале сорок второго года на Северо-Западном
окружили их армию всю… И стрелять было нечем. И так их помалу немцы
по лесам ловили и брали…». Иван Денисович Шухов пробыл в плену
всего «пару дней», затем убежал, чудом добрался до своих. За
патриотизм и героизм родная страна отплатила Шухову сроком. С
горечью рассказывает автор, как Шухов помогал следователю
придумывать «состав преступления» — несуществующее задание немецкой
разведки, которое «выполнял» Иван Денисович в рядах Красной Армии.

Мог ли озлобиться герой? Конечно, мог. Но автору
и важно было подчеркнуть доброту и благородство своего героя —
простого человека из народа, который в лагере сумел сохранить душу,
не озлобился, не отгородился обидой от окружающего мира.

Яркое доказательство этому — речь героя.Необычно
взаимоотношение лексики Ивана Денисовича и с уголовным жаргоном.
Наблюдается факт практически полного не проникновения арго в речь
главного героя, как и вообще во все повествование. За исключением
слов «зэк» и «кондей» (карцер) Иван Денисович не употребляет
жаргонных слов [4].

В чём же особенность речи Ивана Денисовича?
Своеобразие речи Шухова в том, что герой использует просторечные и
диалектные слова. Так, приём стилизации помогает А.И. Солженицыну
передать особенности местных говоров, подчеркнуть народность в
герое [6].

Все диалекты, которые есть в речи Шухова, можно
разделить на несколько групп.Рассмотрим ряд диалектизмов Ивана
Денисовича, образованных разнообразными способами, с использованием
различных аффиксов:

«разморчивая» (стр. 7) — от глагола «разморить»;

«красиль»-«красильщик»;

«смогают» — «смогут»;

«горетый» — «горелый»;

«издобыть» — «добыть»;

«сыздетства»- «с детства»;

«трогъте» — «трогайте»;

«охолоделая»- «замершая»

«доглядает»-«досматривает»;

«помене» — «поменьше»;

«бегма» — «бегом»;

«знато» — «в одном иззначении глагола «знать».

Фонетические диалектизмы повести помогают
определить территориальную принадлежность диалекта главного героя к
центральным районам России.

Все диалекты русского языка делятся на три
больших группы. Первая — это северные окающе говоры. Их
отличительная черта — окающий говор, цоканье, которое в данном
произведении не наблюдается — «мелочкий». Не заменяется согласный
«ф» звуками «х», «хв» -«фугануть», что также позволяет сказать о не
отнесении речи Ивана Денисовича к северным говорам.

Аналогично определяется и не принадлежность и к
южным говорам. Так в южных диалектных говорах долгие шипящие
произносятся твердо, например: «щука», «зашедши», а звонкий
заднеязычный «г» в южных говорах переходит во фрикативный звук «h»,
однако такого процесса в тексте не наблюдается.

Исходя из всего выше изложенного можно сделать
вывод: диалектные элементы речи Ивана Денисовича указывают на
принадлежность ее к группе среднерусских говоров [7].

Заключение

Таким образом, речь действующих персонажей
является прямым источником информации для читателя. Проанализировав
с помощью словаря арго и словаря диалектных слов речь главного
героя Шухова и других заключённых, мы смогли в этом убедиться,
представив всю политическую систему начала и середины 20 столетия.

Отсутствие арго в речи Шухова и анализ
диалектных особенностей его речи дают право сделать определенные
выводы.

Шухов в условиях голода, грубости, наказания за
малейшую провинность не опустился, не погиб нравственно. По мнению
Солженицына, судьба страны зависит от природной стойкости и
врождённой нравственности простого человека. Использованием им
диалектизмов создает ту атмосферу просторечного повествования,
через призму которого воспринимаются описываемые события. Прием
стилизации Солженицын использует сознательно, поскольку через
главного героя (человека с невысоким образовательным, духовным и
интеллектуальным уровнем) писатель показал реальное и точное
изображение мира, в котором живут герои этого произведения.

Поэтому гипотезу, выдвинутую автором работы в
начале исследования можно считать верной.

Список литературы

1. Литературный герой и характер: речь и поступок как
   …</<font face=»Times New Roman, serif»> //
   www.nado5.ru Wiki-учебник › Литература › 7 класс.

2. Михаэль Дан «Язык раввинов и воров Хoхумлойшен» // Заметки
   по еврейской истории. — № 23. — 26 декабря 2002 г.

3. Яковиц Т. Н. «Социолектизмы в толковых
   словарях русского языка» // Вестник Нижегородского университета
   им. Н. И. Лобачевского. — 2010. — № 4 (2). — С. 808.

4. Троицкий В. Ю., Стилизация, в сб.: Слово и
   образ, М., 1964.

5. Литература. — М.: АСТ; Слово, 2002
   (Справочник абитуриента)./ Красовский В.Е., Леденёв А.В.
   Повесть «Один день Ивана Денисовича».

6. «Один день Ивана Денисовича». Роман-Газета.
   № 1, 1963 г. Солженицын А. И.

7. Лексикология. М. 1974 г. Шанский Н. М.

13

Название предмета: литература

Класс 11

УМК учебник «Русская литература 20 века.» Ч.1,2 11 класс, под ред. Чалмаева В.А., Зинина С.А.

Уровень обучения: базовый

Тема урока: Своеобразие раскрытия «лагерной» темы в повести А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича»

Общее количество часов, отведённое на изучение темы: 1ч.

Цель урока: используя элементы технологии критического мышления, сформировать у обучающихся представление о ценности человеческой жизни и свободы, о необходимости сохранять человеческое достоинство вопреки обстоятельствам.

Задачи урока:

Образовательная: подвести обучающихся к пониманию политической ситуации в стране в 30-50-е годы ХХ века, а также роли писателя в раскрытии «лагерной темы» в русской литературе на основе анализа фактов из его биографии и творчества.

Развивающие: 1) развивать критическое мышление обучающихся;

2) совершенствовать умение анализировать прозаическое произведение;

3) развивать навыки устной речи.

Воспитательные: 1) воспитывать у обучающихся уважение к личности и чувство ответственности за судьбу своей страны;

2) воспитывать культуру коллективного труда и общения.

Тип урока: урок формирования новых знаний

Планируемые результаты: — знают основные этапы жизни и творчества писателя, понимают многогранность его таланта, получают представление об особенностях повести А.И.Солженицына, развивают навык анализа прозаического произведения, принимают участие в аналитической работе в группах, в беседе.

Техническое обеспечение урока: компьютер, проектор, экран

Подготовительная работа.

1. Прочитать повесть «Один день Ивана Денисовича».

2. Подготовить вопросы (для урока отобрать лучшие вопросы)

ХОД УРОКА

Эпиграф «Лагерь с точки зрения мужика, очень народная вещь» (А.Твардовский).

Учитель	Учащиеся
I. Организационный момент. — приветствие; — получение информации об отсутствующих учащихся; — проверка готовности к уроку. -создание благоприятного микроклимата	— приветствие; — самоорганизация.
II. Актуализация знаний 1. Вопросы ,подготовленные обучающимися : — Какое впечатление произвела на вас повесть А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича»? -Чем эта повесть отличается от других произведений на эту тему? -Что же спасет человек в этой бесчеловечной жизни? -Почему не только горе сжимает сердце при чтении этой замечательной книги, но и свет проникает в душу? 2. Вопросы учителя: -Почему А.И.Солженицына не приняли власти СССР? — Можно ли утверждать, что творчество А.И.Солженицына – это нравственный суд над тоталитарным режимом? 3. Словарная работа Сталинская эпоха- период в истории СССР, когда его руководителем фактически являлся И.В.Сталин. Начало этого периода обычно датируется интервалом между XIV cъездом ВКП (б) и разгромом «правой оппозиции» в ВКП(б) (1926-1929); конец приходится на смерть Сталина 5 марта 1953 года. На протяжении этого периода Сталин фактически обладал наибольшей властью, хотя формально в 1921940 годы он не занимал должностей в структурах исполнительной власти. Пропаганда сталинского периода пафосно называла его Эпохой Сталина. Тоталитарное государство – это государство, где существует террористическая диктатура, где все сферы общественной жизни(экономика, культура, политика) подчиняются одному человеку или группе людей. Тоталитарный режим –(от фран. «totalitaire», лат. «totus» — весь, целый) – крайнее проявление авторитарного режима, при котором государство стремиться к установлению абсолютного (тотального) контроля над различными сторонами жизни каждого человека и всего общества в целом, используя при этом преимущественно принудительные средства воздействия. Репрессии – наказание, карательная мера применяемая государственными органами с целью защиты и сохранения существующего строя. Любые политические репрессии являются проявлением политического насилия.	Обучающиеся отвечают на вопросы своих одноклассников Обучающиеся отвечают на вопросы учителя Записывают определения в тетради
III. Сообщение темы урока 1. Вступительное слово учителя. Александр Исаевич Солженицын – кто он? Пророк, наставник или заступник? В нем видели то спасителя Отечества, то врага народа, то учителя жизни. Солженицын – выдающийся русский писатель, публицист и общественный деятель. Его имя в литературе стало известно в период «хрущевской оттепели», затем исчезло на многие годы. Солженицын посмел сказать правду о страшном сталинском времени, создать произведения, которые вызвали гнев «отечественных чиновников от литературы». Рассказы о лагерной жизни, документально-художественное исследование «Архипелаг ГУЛАГ» повесть «Раковый корпус», роман «В круге первом» — произведения, в основу которых легли страшные воспоминания тех, кто уцелел после сталинских репрессий. Не случайно А. И. Солженицына назвали классиком «лагерной» прозы. 2. Жизнь и творчество писателя.  На нашем сегодняшнем уроке мы будем размышлять над страницами повести “Один день Ивана Денисовича”, которая стала его литературным дебютом, принесла автору мировую известность и вызвала гнев “отечественных чиновников от литературы”. Цель нашего разговора будет состоять в том, чтобы показать “необычный жизненный материал”, взятый в основу повести и подвести вас к осмыслению трагической судьбы человека в тоталитарном государстве. Символом нашего урока будет вот этот предмет Историческая справка: жертвами террора с 1947-1953 годы (данные во всех источниках приводятся по материалам, собранным А.И.Солженицыным) стали от 5,5 до 6,5 млн. человек.	Сообщение подготовленного ученика). Демонстрация колючей проволоки
IV.Изучение новой темы. 1.История создания и публикации, жанр произведения. «Один день «задуман автором на общих работах в Экибастузском Особом лагере зимой 1950-51 года. Осуществлён в 1959 сначала как «Щ — 854 (Один день одного зека)» (щ-854 — лагерный номер самого писателя). После XXII съезда писатель впервые решился предложить что-то в открытую печать, выбрал «Новый мир» А.Твардовского. Добиться опубликования было непросто. Замысел автор объясняет так: «Как это родилось? Просто был такой лагерный день, тяжёлая работа, я таскал носилки с напарником и подумал, как нужно описать весь лагерный мир — одним днём. Конечно, можно описать свои 10 лет лагеря, там, всю историю лагерей, а достаточно в одном дне собрать только один день одного среднего, ничем не примечательного человека с утра до вечера. И будет всё. Это родилась у меня мысль в 52-м году. В лагере. Ну, конечно, тогда было безумно об этом думать. А потом прошли годы. И вот в 59-м году думаю: кажется, я уже мог сейчас эту идею применить. Семь лет она лежала просто. Попробую-ка я написать один день одного зека. Сел — и как полилось! Со страшным напряжением! Потому что в тебе концентрируется сразу много этих дней. И только чтоб чего-нибудь не пропустить, я невероятно быстро написал «Один день:» Образ Ивана Денисовича сложился из солдата Шухова, воевавшего с автором в советско-германскую войну (и никогда не сидевшего), общего опыта пленников и личного опыта автора в особом лагере каменщиком. Жанр рассказа привлекал писателя, так как в малой форме можно очень много поместить, и это для художника большое наслаждение — работать над малой формой, потому что в ней можно «оттачивать грани с большим наслаждением для себя». Жанр рассказа определил сам писатель, подчеркнув этим контраст между малой формой и глубоким содержанием произведения. Повестью назвал «Один день…» А.Т. Твардовский, осознавая значительность творения А.И. Солженицына. Публикация «Одного дня Ивана Денисовича» воспринималась как Событие. 2. Определить тему, основную мысль, раскрыть сюжет повести. 3.Работа с текстом повести И.Д.Шухов – главный герой: А) прототип Б) номер В) предлагерная биография Г) арест и обвинение Д) типичные и индивидуальные черты Е) отношение к труду 4.Задания :  1.Условия жизни в каторжном лагере Особого назначения. Неоднократно мы с вами говорили о том, что формирует человека семья, условия жизни, образование, культурные традиции, государство. В каких же условиях приходится жить главному герою рассказа Ивану Денисовичу? -запишите на карточках (Приложение 1) три наиболее впечатливших Вас детали, касающихся жизни в лагере, и ответьте на вопросы для внимательных. Вывод: Автор хотел обратить внимание современников и читателей-потомков на проблему существования антигуманной системы лагерей, на бесчеловечность и жестокость существующего режима. 2.Законы выживания в лагере Внимательно изучите записанные на карточках примеры лагерной философии, определите, каких из этих правил придерживается главный герой произведения? (Приложение 2) Обратите внимание на вторую часть карточки, где записаны мысли Ивана Денисовича. Что лежит в основе его жизненных принципов? Вывод: невозможно остаться человеком, слепо подчиняясь законам выживания; необходимо иметь внутренний стержень, нравственную основу, которая не позволит умереть духовно.	Сообщение подготовленного ученика Ответ обучающихся: Один день Ивана Денисовича» — это не только портрет одного дня нашей истории, это книга о сопротивлении человеческого духа лагерному насилию. Обучающиеся работают с текстом повести, по предложенному плану Индивидуальная работа обучающихся Работа в парах
V. Закрепление. А) Подготовка к ЕГЭ (часть 2) (приложение 3) Б) Задание I вариант 1.Как убивает лагерь Человека в Человеке? (Ответ: волю, человеческое достоинство, способность размышлять и думать, стойкость духа, превращает в раба). 2. Составьте синквейн на тему: «Лагерь» II вариант 1.Как человек противостоит лагерю? (Ответ: обращаются друг к другу по имени отчеству, человеческие отношения, спасение в работе, жажда жизни, не садиться за стол в шапке). 2. Составьте синквейн на тему: «Человек»	Задание для тех обучающихся, которые выбрали литературу для сдачи ЕГЭ Задание для остальных обучающихся по вариантам
VI. Подведение итогов урока — Почему день , описанный в повести кажется Шухову «почти счастливый»? -Какие «счастливые» события происходят с героем? -«Счастливый – благополучный , удачный» (по Ожегову). Согласны ли Вы с этим определением? — Что помогает герою устоять, остаться человеком?
VII. Выставление оценок. Учитель выставляет и комментирует оценки	Самооценка деятельности учеников
VIII.Домашнее задание: ( по выбору обучающегося) Ответьте на вопросы:  1)Какие эпизоды рассказа вам особенно запомнились? Постарайтесь дать им названия. 2)Почему произведение о лагерном мире ограничивается описанием одного дня? 3)Каково время и пространство в рассказе? 4)Расскажите о главном герое Иване Денисовиче? ( о его прошлом, как он попал в лагерь?) 5) В чем суть противостояния «системы» и зэка в произведении? Приведите примеры. 6)Анализ эпизода «В конце рабочей смены не досчитались одного зэка из 32-ой». Как толпа зэков встретила его? 7) О ком из зэков автор пишет с симпатией? Кого называет «дерьмом»? 9)Что символизирует образ Ивана Денисовича? 10) Какую главную проблему можно выявить в этом рассказе? 2. Напишите свои раздумья о повести «Один день Ивана Денисовича».	Записывают домашнее задание в дневники, слушают комментарий к домашней работе

Используемая литература:

1.Паламарчук П. Александр Солженицын: путеводитель // Литература в школе.-1989.-№5.
2. Мурин Д. Один час, один день, одна жизнь человека в рассказах А.И.Солженицына // Литература в школе.-1990.-№5
3..Зинин С.А. ЕГЭ. Литература . Типовые экзаменационные варианты 2017.

Приложение 1.

КАРТОЧКА № 1

Запишите 3 самых ярких, по вашему мнению, детали, которые характеризуют жизнь в Особом лагере:

1._______________________________________________________________

2._______________________________________________________________

3._______________________________________________________________

Задания для внимательных:

Вспомните номер Ивана Денисовича.

Вот этой минуты горше нет… Какой?

………… не менялась ото дня ко дню. О чем речь?

В каких случаях заключенные не выходят на работу?

И в ………… отлёжу нет. Где?

Человек дороже золота. В чем парадоксальность этих слов?

Дума арестантская – и та несвободная. Почему?

Какие правила, унижающие человеческое достоинство, существуют в каторжном лагере?

Приложение 2.

КАРТОЧКА № 2

Лагерная философия

1. Законы спасения от смерти:

• В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать.

• Кто быстро бегает, тому сроку в лагере не дожить – упарится, свалится.

2. Законы о работе:

• Работа – она как палка, конца в ней два: для людей делаешь – качество дай, для начальника делаешь – дай показуху.

• Пока начальство разберется – приткнись, где потеплей, сядь, сиди, еще наломаешь спину.

• Волочи день до вечера, а ночь наша.

3. Законы бригады:

• Бригадир хоть сам посылок не получает – без сала не сидит. Кто из бригады получит – сейчас ему дар несет. А иначе не проживешь.

• Или всем дополнительное, или все подыхайте.

• Смирный – в бригаде клад.

4. Законы самосохранения:

• Никогда зевать нельзя.

• Кряхти да гнись. А упрешься – переломишься.

• Не выкусишь – не выпросишь.

• Кто кого сможет, тот того и гложет.

• Быстрая вошка всегда первая на гребешок попадает.

Приложение 3.

ТЕСТ

А.И.Солженицын. «Один день Ивана Денисовича»

Прочитайте фрагмент текста и выполните задания

В пять часов утра, как всегда, пробило подъём – молотком об рельс у штабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намёрзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать.

Звон утих, а за окном всё так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал к параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три жёлтых фонаря: два – на зоне, один – внутри лагеря.

И барака что-то не шли отпирать, и не слыхать было, чтобы дневальные брали бочку парашную на палки – выносить.

Шухов никогда не просыпал подъёма, всегда вставал по нему – до развода было часа полтора времени своего, не казённого, и кто знает лагерную жизнь, всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптёркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку – тоже накормят, но там охотников много, отбою нет, а главное – если в миске что осталось, не удержишься, начнёшь миски лизать. А Шухову крепко запомнились слова его первого бригадира Кузёмина – старый был лагерный волк, сидел к девятьсот сорок третьему году уже двенадцать лет и своему пополнению, привезённому с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал:

– Здесь, ребята, закон – тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать.

Насчёт кума – это, конечно, он загнул. Те-то себя сберегают. Только береженье их – на чужой крови.

А1. Определите жанр произведения, из которого взят фрагмент:

1) рассказ

2) повесть

3) быль

4) роман

А2. Какое место занимает этот фрагмент в произведении?

1) является завязкой сюжета

3) является экспозицией
2) является кульминацией сюжета	4) является эпилогом

А3. Главной темой этого фрагмента является:

1) начало дня в лагере

3) красота природы
2) приход надзирателя	4) образ жизни Шухова

А4. Что определяет действия Шухова до развода?

1) радость от встречи с новым днём

3) желание подработать
2) желание выслужиться	4) стремление ещё поспать

А5. С какой целью в данном фрагменте приводится описание действия Шухова до развода?

1) выявить в герое отсутствие духовных ценностей

2) показать отличие героя от остальных зэков

3) разжалобить читателя

4) объяснить зависимость человека от других людей

Выполните задание В1 – В5 с развернутым ответом:

В1. Укажите ИВС, которое использует автор для передачи внешности героя («кто к куму ходит стучать»).

В2. Назовите средство создания образа героя, строящегося на описании его действия (со слов: «Шухов никогда не просыпал…»).

В3. Из абзаца «Насчёт кума…» выпишите словосочетание, которое объясняет, за счёт кого жил в лагере кум.

В4. Найдите в данном фрагменте слово, которое определяет закон лагерной жизни.

КЛЮЧ:

А1. 2

А2. 3	А3. 1	А4. 3	А5. 2
В1. Метафора	В2. Поступок	В3. Чужой крови	В4. Тайга