До первого теплого дня иначе я и не думал сочинение

Текст:
(1)«До первого теплого дня» — иначе я и не думал в те далёкие годы моей
юности. (2)Спадут морозы — и до свиданья, только меня и видели в детском доме!
(3)Но вышло иначе. (4)Я никуда не удрал. (5)Меня удержали чтения…
(6)Старенькая преподавательница Серафима Петровна, приходившая в школу с
дорожным мешком за плечами, учила нас… (7)Право, мне даже трудно объяснить,
чему она нас учила.
(8)Помнится, мы проходили утку. (9)Это были сразу три урока: география,
естествознание и русский. (10)На уроке естествознания утка изучалась как утка:
какие у неё крылышки, какие лапки, как она плавает и так далее. (11)На уроке
географии та же утка изучалась как житель земного шара: нужно было на карте
показать, где она живет и где её нет. (12)На русском Серафима Петровна учила
нас писать «у-т-к-а» и читала что-нибудь об утках из Брема. (13)Мимоходом она
сообщала нам, что по-немецки утка так-то, а по-французски так-то. (14)Кажется,
это называлось тогда «комплексным методом». (15)В общем, всё выходило «мимо-
ходом». (16)Очень может быть, что Серафима Петровна что-нибудь перепутала в
этом методе. (17)Она была старенькая и носила на груди перламутровые часики,
приколотые булавкой, так что мы, отвечая, всегда смотрели, который час.
(18)Зато по вечерам она нам читала — живо, выразительно, вдохновенно.
(19)Так читать не умел никто! (20)Это было настоящее искусство! (21)От неё я впер-
вые услышал сказку о сестрице Алёнушке и братце Иванушке.
(22)Солнце высоко,
Колодец далеко,
Жар донимает,
Пот выступает.
(23)Стоит козлиное копытце,
Полное водицы.
(24)«Али-Баба и сорок разбойников» в особенности поразили меня. (25)«Се-
зам, отворись!» (26)Я был очень огорчён, прочтя через много лет в новом переводе
«Тысячи одной ночи», что нужно читать не Сезам, а Сим-Сим и что это какое-то
растение. (27)Сезам — это было чудо, заколдованное слово. (28)Как я был разоча-
рован, узнав, что это — просто растение.
(29)Без преувеличения можно сказать, что я был потрясён этими сказками.
(30)Больше всего на свете мне хотелось теперь научиться читать, как Серафима
Петровна…
(В. Каверин*)

Сочинение:
Какую роль играет учитель в воспитании ребенка? Должен ли учитель быть примером для своих учеников? Над этими вопросами размышляет русский советский писатель и сценарист В.А.Каверин.
Данную проблему автор раскрывает на примере своей юности. Он с трепетом рассказывает нам о любимой учительнице Серафиме Петровне, которая вызывала восхищение и восторг у мальчика. С помощью восклицательных предложений (19,20,25) Каверин выражает свое необыкновенное изумление мастерством преподавательницы. Такой художественный прием усиливает эмоциональное воздействие текста.
Эта проблема так сильно волнует писателя, что он делится с читателем мельчайшими подробностями. Автор приводит названия произведений, которые читала Серафима Петровна, а из сказки о сестрице Аленушке и братце Иванушке использует маленький отрывок и включает в свой рассказ. Таким образом, позиция автора заключается в том, что настоящий учитель, преданный своему делу всегда является примером, поэтому его влияние на формирование характера молодого человека, на воспитание его души очень велико.
Нельзя не согласиться с точкой зрения писателя. Я считаю, что в жизни каждого человека был учитель, на которого хотелось ровняться, и который мог дать полезные знания и мудрый совет. Свою позицию я хочу подтвердить следующими аргументами.
Учительница Лидия Михай¬ловна из рассказа В. Г. Распутина преподала герою не толь¬ко уроки французского языка, но и уроки доброты, сочувствия, сострадания. Она показала мальчику Володе, как важно уметь разделить с человеком чужую боль, как важно понимать окружающих. Её душевная щедрость безгранична. Она привила ему нравственную стойкость, чувство собственного достоинства.
Учителем великого императора Александра II был знаменитый поэт В.Жуковский. Именно он привил будущему правителю чувство справедливости, желание принести пользу своему народу, стремление провести необходимые государству реформы.
В заключение вышесказанного хочется еще раз подчеркнуть, что роль учителя в жизни ребенка очень велика. Учитель, ставший для ребенка примером, останется в памяти на всю жизнь.

(1)«До первого теплого дня» — иначе я и не думал в те далёкие годы
моей юности. (2) Спадут морозы — и до свиданья, только меня и видели в
детском доме! (3) Но вышло иначе. (4) Я никуда не удрал. (5) Меня удержали
чтения…
(6) Старенькая преподавательница Серафима Петровна, приходившая в школу
с дорожным мешком за плечами, учила нас… (7)Право, мне даже трудно
объяснить, чему она нас учила.
(8)Помнится, мы проходили утку. (9) Это были сразу три урока: география,
естествознание и русский. (10)На уроке естествознания утка изучалась как
утка: какие у неё крылышки, какие лапки, как она плавает и так далее.
(11)На уроке географии та же утка изучалась как житель земного шара:
нужно было на карте показать, где она живет и где её нет. (12)На русском
Серафима Петровна учила нас писать «у-т-к-а» и читала что-нибудь об
утках из Брема. (13)Мимоходом она сообщала нам, что по-немецки утка
так-то, а по-французски так-то. (14)Кажется, это называлось тогда
«комплексным методом». (15)В общем, всё выходило «мимоходом». (16)Очень может быть, что Серафима Петровна что-нибудь
перепутала в этом методе. (17)Она была старенькая и носила на груди
перламутровые часики, приколотые булавкой, так что мы, отвечая, всегда
смотрели, который час.
(18)Зато по вечерам она нам читала — живо, выразительно, вдохновенно.
(19)Так читать не умел никто! (20)Это было настоящее искусство! (21)От
неё я впервые услышал сказку о сестрице Алёнушке и братце Иванушке.
(22)Солнце высоко,
Колодец далеко,
Жар донимает,
Пот выступает.
(23)Стоит козлиное копытце,
Полное водицы.
(24)«Али-Баба и сорок разбойников» в особенности поразили меня. (25)
«Сезам, отворись!» (26)Я был очень огорчён, прочтя через много лет в
новом переводе «Тысячи одной ночи», что нужно читать не Сезам, а СимСим и что это какое-то
растение. (27)Сезам — это было чудо, заколдованное слово. (28) Как я был
разочарован, узнав, что это — просто растение.
(29)Без преувеличения можно сказать, что я был потрясён этими сказками.
(30)Больше всего на свете мне хотелось теперь научиться читать, как
Серафима Петровна…
(По И.Ильину)
Сочинение
Учитель… Такое простое слово, известное каждому человеку с детства. У большинства людей оно ассоциируется именно с детством, юностью, учёбой в школе. Некоторые учителя навсегда оставляют свой след в нашей жизни. Они заставляют нас думать, работать над собой, овладевать чем-то новым, порой трудным и непонятным. Они формируют у нас нравственные ценности и жизненные приоритеты. Иногда только им мы можем доверить свои мысли чувства. И это непростую проблему роли учителя в жизни человека поднимает В.А.Каверин в своем автобиографическом произведении.

В данном произведении главный герой рассказывает о своем первом учителе, Серафиме Петровне: «Старенькая преподавательница Серафима Петровна, приходившая в школу с дорожным мешком за плечами, учила нас… по вечерам она нам читала — живо, выразительно, вдохновенно. Так читать не умел никто! Это было настоящее искусство! » Эти чтения были одним из самых ярких впечатлений автора. В них была его самая большая радость. И эти чтения стали такими, лишь благодаря Серафиме Петровне, которая смогла создать из обычного прочтения сказок невероятное путешествие, уводящее слушателей в волшебный мир искусства.

И, возможно, именно Серафима Петровна повлияла на жизненный путь главного героя: «Без преувеличения можно сказать, что я был потрясён этими сказками. Больше всего на свете мне хотелось теперь научиться читать, как Серафима Петровна…». Её талант поразил главного героя. Её полная самоотдача своему любимому делу была для него не просто примером для подражания, а идеалом, к которому необходимо стремиться. И теперь он всей душой желал быть похожим на свою учительницу, желал с такой же самоотдачей заниматься любимым делом.

Автор считает, что учитель, преданный своему делу, всегда будет для своих учеников примером для подражания, идеалом, на который следует равняться. Поэтому учитель оказывает огромное влияние в формировании личности своего ученика. Я согласен с позицией автора и считаю, что именно учителя делают из нас личностей. Именно они формируют наше мировоззрение, прививают нам нравственные ценности. Примером влияния учителя на формирование личности ученика может служить произведение В. Распутина «Уроки французского». В нем Лидия Михайловна, учительница французского языка, всеми силами помогала главному герою справиться с трудностями жизни. Но, прежде всего, она преподавала ему главные уроки жизни-уроки человечности и великодушия.

В заключение хочу сказать, что учителя-главные наставники в нашей жизни. Они самоотверженно отдают самих себя на благо других. Учителя-это наша надежда на светлое будущее, ведь именно они воспитывают будущих членов нашего общества, именно от них зависит уровень культуры и знаний в нашем обществе. Без преувеличения, можно сказать, что учителя-это двигатель прогресса, без которого общество погрузится в мрак невежества.

(1)«До первого тёплого дня» – иначе я и не думал в те далёкие годы моей юности. (2)Спадут морозы – и до свидания, только меня и видели в детском доме! (3)Но вышло иначе. (4)Я никуда не удрал. (5)Меня удержали чтения…

(6)Старенькая преподавательница Серафима Петровна, приходившая в школу с дорожным мешком за плечами, учила нас…(7)Право, мне даже трудно объяснить, чему она нас учила.

(8)Помнится, мы проходили утку. (9)Это были сразу три урока: география, естествознание и русский. (10)На уроке естествознания утка изучалась как утка: какие у неё крылышки, какие лапки, как она плавает и так далее. (11)На уроке географии та же утка изучалась как житель земного шара: нужно было на карте показать, где она живёт и где её нет. (12)На русском Серафима Петровна учила нас писать «у-т-к-а» и читала что-нибудь об утках из Брема. (13)Мимоходом она сообщала нам, что по-немецки утка так-то, а по-французски так-то. (14)Кажется, это называлось тогда «комплексным методом». (15)В общем, всё выходило «мимоходом». (16)Очень может быть, что Серафима Петровна что-нибудь перепутала в этом методе. (17)Она была старенькая и носила на груди перламутровые часики, приколотые булавкой, так что мы, отвечая, всегда смотрели, который час.

(18)Зато по вечерам она нам читала – живо, выразительно, вдохновенно. (19)Так читать не умел никто! (20)Это было настоящее искусство! (21)От неё я впервые услышал сказку о сестрице Алёнушке и братце Иванушке.

                        (22)Солнце высоко,

                        Колодец далеко,

                        Жар донимает,

                        Пот выступает.

                        (23)Стоит козлиное копытце,

                        Полное водицы.

(24) «Али-Баба и сорок разбойников» в особенности поразили меня. (25) «Сезам, отворись!» (26)Я был очень огорчён, прочтя через много лет в новом переводе «Тысячи и одной ночи», что нужно читать не Сезам, а Сим-Сим и что это какое-то растение. (27)Сезам – это было чудо, заколдованное слово. (28)Как я был раздосадован, узнав, что это просто растение.

(29)Без преувеличения можно сказать, что я был потрясён этими сказками. (30)Больше всего на свете мне хотелось теперь научиться читать, как Серафима Петровна…

                                                           (По В. Каверину)

20. Какие высказывания соответствуют содержанию текста? Укажите номера ответов.

1. Читать книги так, как старенькая учительница, не умел никто.
2. Сказку о сестрице Алёнушке и братце Иванушке герой повествования слышал много раз, но лучше всех эту сказку читала Серафима Петровна.
3. Герой повествования сбежал из детского дома, потому что не любил учиться и читать.
4. Обучение в детском доме велось на немецком и французском языках.
5. Сказки в исполнении Серафимы Петровны потрясли героя повествования.

Ответ: _________________________

21. Какие из перечисленных утверждений являются верными? Укажите номера ответов.

1. Предложение 5 объясняет причину содержания предложения 4.
2. В предложении 7 присутствует элемент повествования.
3. В предложениях 19 – 20 представлено рассуждение.
4. В предложениях 27 – 28 содержится описание.
5. В предложениях 29 – 30 представлено повествование.

Ответ: ________________________________

22. Из предложений 1 – 5 выпишите фразеологизм.

Ответ: ___________________________________________

23. Среди предложений 12 – 16 найдите такое, которое связано с предыдущим с помощью личного местоимения. Напишите номер этого предложения.

Ответ: ____________________________________

24. «Герой повествования с трепетом вспоминает годы своей далёкой юности, одним из ярких впечатлений которой были чтения. С помощью такого тропа, как (А) _____ (предложение 5), он подчёркивает, какую важную роль в его судьбе сыграли книги. Говоря о мастерстве учительницу Серафимы Петровны, автор использует такие синтаксические средства выразительности, как (Б) ____ (предложение 18), (В) _____ (предложения 19, 20). (Г) _____ («как Серафима Петровна» в предложении 30) указывает на значительность влияния учителя на формирование личности ребёнка».

Список терминов:

1. фразеологизм
2. сравнительный оборот
3. восклицательные предложения
4. эпитет
5. метафора
6. противопоставление
7. ряд однородных членов
8. анафора
9. разговорное слово

Источник: http://ЕГЭ 2017. Русский язык: сборник заданий / А.Ю. Бисеров, И.Б. Маслова. — Москва: Эксмо, 2016

13.12.2017 Итоговое собеседование по русскому языку для 9 классов Собеседование будет проходить во всех субъектах РФ 13 и 16 апреля 2018 г.

Прочитайте текст и выполните задания 1-3. (1)Солнечное тепло почти не согревает воздуха непосредственно; оно падает на поверхность Земли и нагревает её. (2)______ от нагретой земной поверхности согревается и воздух. (3)При этом почва отдаёт нагретому воздуху часть своей влаги, и он несёт невидимый для глаза водяной пар в более высокие слои атмосферы. 1. В каких из приведенных ниже предложений верно передана главная информация, содержащаяся в тексте? 1)    В тёплом воздухе всегда содержится водяной пар, который незаметно поднимается в высокие слои атмосферы.  2)    Воздух, нагревающий поверхность Земли, содержит невидимый для глаза водяной пар, который поднимается в высокие слои атмосферы благодаря перемещению воздушных масс.  3)    Солнце согревает воздух, а тот нагревает поверхность Земли.  4)    Солнечное тепло нагревает поверхность Земли, согревающей воздух и отдающей ему часть влаги, которая в виде водяного пара поднимается в высокие слои атмосферы.  5)    Воздух согревается непосредственно солнцем. 2. Какое из приведенных ниже слов (сочетаний слов) должно стоять на месте пропуска в втором (2) предложении текста? Выпишите это слово (сочетание слов). •    Ещё  •    Однако  •    А  •    Наоборот 3. Прочитайте фрагмент словарной статьи, в которой приводятся значения слова ВЫСОКИЙ. Определите значение, в каком значении это слово использовано в предложении 3. Выпишите цифру, соответствующую этому значению в приведенном фрагменте словарной статьи. ВЫСОКИЙ, -ая, -ое; -ок, -ока, -око и -око; выше; высший; высочайший. 1)    Большой по протяжённости снизу вверх или далеко расположенный в таком направлении. Высокая гора. Высокий рост. Высокие потолки.  2)    Превышающий средний уровень, среднюю норму, значительный. Высокая производительность труда. Высокие цены.  3)    Выдающийся по своему значению, очень важный, почётный. Высокая награда. Высокая честь.  4)    Очень значительный, возвышенный по форме и содержанию (книжн.). Высокая мысль. Высокий стиль.  5)    Очень хороший. Высший сорт. Высокое качество товаров.  6)    О звуке, голосе: тонкий и звонкий. Высокая нота. Высокий голос. 4. В одном из приведённых ниже слов допущена ошибка в постановке ударения: НЕВЕРНО выделена буква, обозначающая ударный гласный звук. Выпишите это слово. •    лгалА  •    кралАсь  •    диспансЕр  •    навЕрх  •    мозаИчный 5. В одном из приведённых ниже предложений НЕВЕРНО употреблено выделенное слово. Исправьте ошибку и запишите слово правильно. •    Он знает много интересного и очень ПОНЯТЛИВО рассказывает.  •    Будущий гений родился в БЕДНОЙ семье.  •    Рука профессионального художника ОЖИВИЛА мой рисунок.  •    ЕДИНСТВЕННЫЙ концерт этого легендарного исполнителя пройдёт на Красной площади в Москве.  •    Каждая эпоха формирует свои ЦЕННОСТНЫЕ ориентиры. 6. В одном из выделенных ниже слов допущена ошибка в образовании формы слова. Исправьте ошибку и запишите слово правильно. •    ЛЯГТЕ поудобнее  •    ДОБРЕЙШИЙ  •    после ранних ЗАМОРОЗКОВ  •    ОБОИХ студенток  •    ДЕВЯТЬЮСТАМИ гектарами 7. Установите соответствие между предложениями и допущенными в них грамматическими ошибками: к каждой позиции первой группы подберите соответствующую позицию из второй группы. ПРЕДЛОЖЕНИЯ  А)    Спустя полвека после создания комедии «Горя от ума» М. Е. Салтыков-Щедрин вновь выведет Молчалина на сцену в очерке «Господах Молчалиных». Б)    А. С. Пушкин пишет, что «я помню чудное мгновенье». В)    Одним из лицеистов, умевшего отстаивать свое менине перед преподавателями, был Дельвиг. Г)    Благодаря всеобщих усилий мы были спасены. Д)    Пройдя школу русского и западного романтизма, Тютчеву пришлось перенять многое из его философских идей. ГРАММАТИЧЕСКИЕ ОШИБКИ 1)    неправильное употребление падежной формы существительного с предлогом 2)    неправильное построение предложения с косвенной речью 3)    нарушение в построении предложения с несогласованным приложением 4)    ошибка в построении предложения с однородными членами 5)    неправильное построение предложения с деепричастным оборотом 6)    нарушение в построении предложения с причастным оборотом 7)    нарушение связи между подлежащим и сказуемым  8. Определите слово, в котором пропущена безударная проверяемая гласная корня. Выпишите это слово, вставив пропущенную букву. •    с..бачий  •    р..стки  •    х..рактер  •    оз..рённый  •    вык..сить 9. Определите ряд, в котором в обоих словах в приставке пропущена одна и та же буква. Выпишите эти слова, вставив пропущенную букву. •    и_подлобья, ра_рушительный  •    в_площение, з_частую  •    непр_рывный, пр_возносить  •    об_греть, р_звалиться  •    о_дача, на_кусить 10. Выпишите слово, в котором на месте пропуска пишется буква Е. •    мал_нький  •    кремни_вый  •    разбрызг_вающий  •    верхуш_чный  •    продл_вать 11. Выпишите слово, в котором на месте пропуска пишется буква Е.  •    слыш_мый  •    сдержива_мый  •    задерж_нный  •    брош_нный  •    щебеч_шь 12.  Найдите предложение, в котором НЕ со словом пишется СЛИТНО. Раскройте скобки и выпишите это слово. •    Одним из самых сложных, (НЕ) ОДНОЗНАЧНЫХ образов в произведениях Пушкина, посвящённых историко-психологической теме, является образ Петра I.  •    Катерина свободна хотя бы потому, что всё потеряла, что (НЕ) ЧЕМ ей больше дорожить, даже жизнью.  •    Своей трагедией Софокл призывал правителей быть внимательнее к интересам личности, не издавать абсурдных и (НЕ) ПРИНОСЯЩИХ практической пользы приказов.  •    Смутное, совершенно (НЕ) ОПРЕДЕЛЁННОЕ, далёкое воспоминание скользнуло в уме лошади.  •    По мнению Шолохова, человек должен сохранить в себе человеческое, (НЕ) СМОТРЯ ни на какие испытания. 13. Найдите предложение, в котором оба выделенных слова пишутся СЛИТНО. Раскройте скобки и выпишите эти два слова. •    В пятом часу выскочил (НА)КОНЕЦ ИЗ(ЗА) старого здания таможни и подлетел к пароходу крытый автомобиль — и у всех вырвался вздох облегчения.  •    Я поглядел на неё (С)БОКУ: её головка была закинута (К)ВЕРХУ, глаза устремлены на мигающие серебряные звезды.  •    (НА)КОНЕЦ рассвело, и я, ТАК(ЖЕ) как и остальные, вздохнул с облегчением.  •    (С)НАЧАЛА непреклонную ахматовскую волю замечать не хотели, ТАК(КАК) она противоречила принятому «эталону женственности».  •    (НА)КОНЕЦ сон одолел меня, и я заснул в КАКОМ(ТО) блаженном упоении. 14. Укажите все цифры, на месте которых пишется НН. Описание московского дворянского общества у Пушкина сродни описанию московских дворян Грибоедова: всё та же легкомысле(1)ая и ветре(2)ая молодёжь, девушки, увлечё(3)ые французскими романами, размере(4)ая жизнь старших. 15. Расставьте знаки препинания. Укажите номера предложений, в которых нужно поставить ОДНУ запятую. 1)    Сердце то вдруг задрожит и забьётся страстно бросится вперед то безвозвратно потонет в воспоминаниях.  2)    Преобразователя русской прозы А.С. Пушкина интересовали как частные проблемы русской жизни так и проблемы всеобщие.  3)    Мне ярко запомнилось мглистое и слякотное петербургское утро.  4)    Ахматовское стихотворение на раннем этапе не то отрывок из нечаянно подслушанного разговора не то оброненная записка.  5)    Язык И. Бунина прост почти скуп чист и живописен. 16. Расставьте знаки препинания: укажите все цифры, на месте которых в предложении должны стоять запятые. Помогая Евсеичу обеими руками нести ведро (1) полное воды и рыбы (2) я весело пошёл к (3) ожидавшей меня (4) матери. 17. Расставьте знаки препинания: укажите все цифры, на месте которых в предложениях должны стоять запятые. Я ходил много и долго, так что уже совсем успел (1) по своему обыкновению (2) забыть, где я, как (3) вдруг (4) очутился у заставы. 18. Расставьте знаки препинания: укажите все цифры, на месте которых в предложении должны стоять запятые. Поручик Вулич (1) на лице (2) которого (3) герой «читал печать смерти» (4) остаётся жив. 19. Расставьте знаки препинания: укажите все цифры, на месте которых в предложении должны стоять запятые. Она не узнала мужа (1) и (2) словно никого не было в комнате (3) тихим голосом запела начало какой-то грустной песенки (4) которая её очень разжалобила. Прочитайте текст и выполните задания 20—25. (1)«До первого теплого дня» — иначе я и не думал в те далёкие годы моей юности. (2)Спадут морозы — и до свиданья, только меня и видели в детском доме! (3)Но вышло иначе. (4)Я никуда не удрал. (5)Меня удержали чтения…  (6)Старенькая преподавательница Серафима Петровна, приходившая в школу с дорожным мешком за плечами, учила нас… (7)Право, мне даже трудно объяснить, чему она нас учила.  (8)Помнится, мы проходили утку. (9)Это были сразу три урока: география, естествознание и русский. (10)На уроке естествознания утка изучалась как утка: какие у неё крылышки, какие лапки, как она плавает и так далее. (11)На уроке географии та же утка изучалась как житель земного шара: нужно было на карте показать, где она живет и где её нет. (12)На русском Серафима Петровна учила нас писать «у-т-к-а» и читала что-нибудь об утках из Брема. (13)Мимоходом она сообщала нам, что по-немецки утка так-то, а по-французски так-то. (14)Кажется, это называлось тогда «комплексным методом». (15)В общем, всё выходило «мимоходом». (16)Очень может быть, что Серафима Петровна что-нибудь перепутала в этом методе. (17)Она была старенькая и носила на груди перламутровые часики, приколотые булавкой, так что мы, отвечая, всегда смотрели, который час.  (18)Зато по вечерам она нам читала — живо, выразительно, вдохновенно. (19)Так читать не умел никто! (20)Это было настоящее искусство! (21)От неё я впервые услышал сказку о сестрице Алёнушке и братце Иванушке.  (22)Солнце высоко,  Колодец далеко,  Жар донимает,  Пот выступает.  (23)Стоит козлиное копытце,  Полное водицы.  (24)«Али-Баба и сорок разбойников» в особенности поразили меня. (25)«Сезам, отворись!» (26)Я был очень огорчён, прочтя через много лет в новом переводе «Тысячи одной ночи», что нужно читать не Сезам, а Сим-Сим и что это какое-то растение. (27)Сезам — это было чудо, заколдованное слово. (28)Как я был разочарован, узнав, что это — просто растение.  (29)Без преувеличения можно сказать, что я был потрясён этими сказками. (30)Больше всего на свете мне хотелось теперь научиться читать, как Серафима Петровна…(В. Каверин*)  * Вениамин Александрович Каверин (Зильбер) (1902–1989) — русский советский писатель и сценарист, член группы «Серапионовы братья», автор многочисленных произведений, среди которых — приключенческий роман «Два капитана». 20. Какие из высказываний не соответствуют содержанию текста? Укажите номера ответов. 1)    Читать книги вслух так выразительно, как старенькая учительница, не умел никто.  2)    Сказку о сестрице Алёнушке и братце Иванушке герой повествования слышал много раз, но лучше всех эту сказку читала Серафима Петровна.  3)    Герой повествования сбежал из детского дома, потому что не любил учиться и читать.  4)    Обучение в детском доме велось на немецком и французском языках.  5)    Сказки в исполнении Серафимы Петровны потрясли героя повествования. 21. Какие из перечисленных утверждений являются верными? Укажите номера ответов. 1)    Предложение 5 объясняет причину содержания предложения 4.  2)    В предложении 7 присутствует элемент повествования.  3)    В предложениях 19–20 представлено рассуждение.  4)    В предложении 26 содержится только описание.  5)    В предложениях 29–30 представлено повествование. 22. Укажите предложение, в котором все слова употреблены в прямом значении. Напишите номер этого предложения. 1)    6  2)    12  3)    15  4)    29 23. Среди предложений 12–18 найдите такое, которое связано с предыдущим с помощью контекстного синонима, указательного местоимения и лексического повтора. Напишите номер этого предложения. 24. В фрагменте рецензии, составленной на основе текста, который вы анализировали, выполняя задания 20—23, некоторые термины пропущены. Вставьте на места пропусков (А, Б, В, Г) цифры, соответствующие номерам терминов из списка.  Герой повествования с трепетом вспоминает годы своей далёкой юности, одним из ярких впечатлений которой были «чтения». С помощью такого тропа, как А (в предложении 5), он подчёркивает, какую важную роль в его судьбе сыграли книги. Говоря о мастерстве учительницы Серафимы Петровны, автор использует такие синтаксические средства выразительности, как Б (в предложении 18), В (предложения 19, 20). А Г («как Серафима Петровна» в предложении 30) указывает на значительность влияния учителя на формирование личности ребенка. СПИСОК ТЕРМИНОВ: 1)    фразеологизм  2)    сравнительный оборот  3)    восклицательные предложения  4)    эпитет  5)    метафора  6)    противопоставление  7)    ряд однородных членов     анафора  9)    разговорное слово 25. Напишите сочинение по прочитанному тексту. Сформулируйте и прокомментируйте одну из проблем, поставленных автором текста (избегайте чрезмерного цитирования). Сформулируйте позицию автора (рассказчика). Напишите, согласны или не согласны вы с точкой зрения автора прочитанного текста. Объясните почему. Свой ответ аргументируйте, опираясь на читательский опыт, а также на знания и жизненные наблюдения (учитываются первые два аргумента). Объём сочинения — не менее 150 слов. Работа, написанная без опоры на прочитанный текст (не по данному тексту), не оценивается. Если сочинение представляет собой пересказанный или полностью переписанный исходный текст без каких бы то ни было комментариев, то такая работа оценивается нулём баллов. Сочинение пишите аккуратно, разборчивым почерком. Источник: Русский язык. Ликбез

Обновлено: 08.01.2023

Для наглядности привожу текст сочинения ЕГЭ по новому формату 2022 года с выделением основных элементов. Это сочинение написано перед экзаменом одной из моих учениц и заслуживает высшего балла. На него можно ориентироваться при подготовке к экзамену.

(8)Но случилось так, что накануне отъезда у Юрия вытащили из кармана бумажник, в котором были почти все оставшиеся деньги, а главное — билеты на самолёт. (9)Юрий оказался в сложном положении: в чужом городе, с ребёнком, без денег, без билетов, без единой знакомой души; по карманам он нашарил какую-то мелочь, сущие пустяки.

(21)А с билетами ничего не получилось. (22)Девушка в окошке потребовала, чтобы Юрий внёс полную стоимость билетов. (23)Обескураженный, за руку с мальчиком, вернулся он на площадь перед аэровокзалом. (24)До ближайшего автобуса в город ждать было ещё порядочно.

(28)Недалеко от скамейки, где они сидели, остановилась легковая машина.

(37)Человек подошёл ближе.

— (38)Это вы? — спросил он с грузинским акцентом.

— (39)Это я, — ответил Юрий. — (40)А что вам надо?

—(41)Ой, как я рад, что это вы! (42)Я — Ираклий Пимениди, не узнали?

(43)Я вас сегодня в такси возил, помните?

— (44)Конечно, помню, — приходя в себя, сказал Юрий.

— (45)Ну как, вам билеты восстановили?

— (46)Нет, предложили купить новые.

(47)Ираклий пощёлкал языком:

— (48)Ай-яй, беда какая! (49)И что будете делать?

— (50)Пока не знаю — что-нибудь придумаю.

(51)Ираклий самую малость поколебался и спросил:

— (52)Сорок рублей хватит?

(53)Он полез в карман, вынул и протянул Юрию четыре десятки. (54)Тот

был ошеломлён более, чем благодарен.

— (55)Почему вы мне верите? — спросил он.

— (56)Очень просто — смотрю: человек — и верю.

— (57)Честное слово, я сразу же вышлю деньги!

— (58)Не надо честное слово, — сказал Ираклий. — (59)Садись в такси,

поедем. (60)Мальчика жалко, совсем спит.

(61)Вернувшись в Москву, Юрий, конечно, в тот же день первым делом отослал деньги, а в ответ получил следующее письмо: «(62)Уважаемый Юрий Сергеевич!

* И. Грекова — литературный псевдоним; настоящее имя — Елена Сергеевна Вентцель (1907–2002) — советский математик, автор учебников по теории вероятностей и исследованию операций, русский прозаик, доктор технических наук, профессор

ЗАКЛЮЧЕНИЕ СОЧИНЕНИЯ В заключение хотелось бы сказать, что каждый из нас должен стараться делать добро, ведь тогда помощь людям не будет считаться редким явлением. А также желание помогать должно исходить от сердца, а не от потребности казаться хорошим человеком.

Можно ли в повседневной жизни сохранить праздник в душе? Возможно ли не утонуть в серости однообразных будней?

Исходный текст

(1)Рано утром впотьмах поднимался я и брёл к электричке, ехал в битком набитом вагоне. (2)Потом – слякотный перрон… (3)Городские зимние угрюмые сумерки. (4)Людской поток несёт тебя ко входу в метро. (5)Там давка: в дверях, у турникетов, у эскалаторов, в подземных переходах. (6)В жёлтом электрическом свете течёт и течёт молчаливая людская река…

(7)К вечеру наглядишься, наслушаешься, устанешь, еле бредёшь.

(8)Снова – метро, его подземелья… (9)Выберешься оттуда, вздохнёшь и спешишь к электричке, в её вечернюю толкотню, Бога моля, чтобы не отменили.

(10)Так и текла моя московская жизнь: за днём – день, за неделей – другая. (11)Затемно встанешь, затемно к дому прибьёшься. (12)Ничему не рад, даже зиме и снегу.

(13)Уже пошёл декабрь, спеша к новогодью…

(14)Однажды вечером мне повезло вдвойне: электричку не отменили и вагон оказался не больно набитым. (15)Уселся, газету развернул. (16)Хотя чего там вычитывать: убили, взорвали, ограбили. (17)Вечерний поезд, усталые люди. (18)Зима, теснота, из тамбура дует, кто-то ворчит…

(23)– Подарки пора покупать, – сказала одна из них. (24)– А чего дарить? (25)И всё дорого.

(26)– Ты ещё подарки не приготовила?! – ужаснулась другая девчушка.

(27)– Когда же ты успеешь?!

(29)– Ой, у меня почти всё готово. (30)Маме я ещё осенью, когда в Кимрах была, купила домашние тапочки на войлоке, старичок продавал. (31)Ручная работа, недорого. (32)У мамочки ноги болят. (33)А там – войлок. (34)Ой, как мама обрадуется! – голос её прозвенел такой радостью, словно ей самой подарили что-то очень хорошее.

(35)Я голову поднял, взглянул: обычная молоденькая девушка. (36)Лицо живое, милое, голосок, как колокольчик, звенит.

(37)– А папе… (38)У нас такой папа хороший, работящий… (39)И я ему подарю… (40)А дедушке… (41)А бабушке.

(42)Не только я и соседи, но, кажется, уже весь вагон слушал счастливую повесть девушки о новогодних подарках. (43)Наверное, у всех, как и у меня, отступило, забылось дневное, несладкое, а проснулось, нахлынуло иное, ведь и вправду Новый год близок…

(44)Я вышел из вагона с лёгким сердцем, торопиться не стал, пропуская спешащих. (45)Дорога славная: берёзы да сосны сторожат тропинку; не больно холодно, а на душе вовсе тепло. (46)Спасибо той девочке, которую унесла электричка. (47)А в помощь ей – малиновый чистый закат над чёрными елями, бормочущая во тьме речушка под гибким деревянным мостком, говор вдали, детский смех и, конечно, надежда.

(48)Так что шагай, человече…

(По Б.П. Екимову)*

* Борис Петрович Екимов (род. в 1938 г.) – русский прозаик и публицист.

Сочинение-рассуждение Быстротечности времени; мгновение. по тексту бондарева

Время – это мгновение. Людям всегда кажется, что время – это бесконечный, нескончаемый ресурс, что нет ему предела и конца. К сожалению, это не так. Время – это промежуток, движущийся с большой скоростью. Отвлекшись лишь раз, не заметишь, как пройдет день, месяц, год. А потом и вовсе настает его нехватка, и ты понимаешь, что то, что ты думал бесконечно – лишь миг.

Все в этом мире подчиняется данному правилу, также и человеческая жизнь. Она не вечна. У всего есть начало и конец. Именно об этом рассуждает Юрий Васильевич Бондарев — русский советский писатель, в своем тексте, поднимая проблему быстротечности времени.

Чтобы доказать данную проблему автор приводит два примера. Во-первых, это звезда северного полушария размером с Солнце, которая в 1976 году взорвалась, выплеснув огромное количество энергии в пространство. Вроде бы, что такое звезда? В моем понимании, это объект, находящийся во Вселенной, в чем-то бесконечном, следовательно, и звезда для меня – что-то вечное, но, несмотря на это, она взорвалась. Поступаете в 2021 году? Наша команда поможет с экономить Ваше время и нервы: подберем направления и вузы (по Вашим предпочтениям и рекомендациям экспертов);оформим заявления (Вам останется только подписать);подадим заявления в вузы России (онлайн, электронной почтой, курьером);мониторим конкурсные списки (автоматизируем отслеживание и анализ Ваших позиций);подскажем когда и куда подать оригинал (оценим шансы и определим оптимальный вариант).Доверьте рутину профессионалам – подробнее.

Время ее существования было ограничено, являлось лишь мимолетным мигом. Ничто не бесконечно, быстротечно. Во-вторых, человеческая жизнь. Автор пишет, что нам отведено 70 лет (по Библии), кажется так много, почти целый век, но в то же время это так мало, ведь живем мы осознано лишь 50 лет, и не всегда за столь короткое время мы успеваем прожить полные, насыщенные различными эмоциями дни, найти ответы на различные вопросы, ведь попросту время – мгновение, которое не останавливается, несмотря на желания человека.

Полезный материал по теме:

Время – категория важная для человека. Оно неостановимо движется, сокращая наше пребывание на земле. Кажется, впереди ещё много времени, но человек не может предугадать, что ждёт его завтра. Высокомерно о времени рассуждает смертный и самоуверенный Берлиоз. В разговоре с Воландом он декларирует свои планы на вечер, над чем смеётся дьявол, отрицая возможность осуществления этих планов. И лишь оставшийся в живых Иван Николаевич Понырёв (Бездомный) осознаёт всю правоту утверждений Воланда. Всё происходящее в сквере на Патриарших прудах почти мгновенно, но какую роль эти события сыграли в жизни каждого.

Читаемое в разделе:

• Проблема взаимоотношения отцов и детей. Аргументы к сочинению ЕГЭ
• Проблема роли человеческой памяти. Аргументы к сочинению ЕГЭ
• Проблема влияния природы на человека. Аргументы к сочинению ЕГЭ
• Проблема влияния учителя на воспитание ученика. Аргументы к сочинению ЕГЭ
• Проблема воздействия музыки на человека. Аргументы к сочинению ЕГЭ
• Проблема выбора профессии. Аргументы к сочинению ЕГЭ
• Проблема преодоления жизненных трудностей в годы войны. Аргументы к сочинению ЕГЭ

Ранее опубликованные в разделе:

• Проблема природы гениальности. Аргументы к сочинению ЕГЭ
• Проблема стойкости человека в жизни. Аргументы к сочинению ЕГЭ
• Проблема ответственности учёного за научное открытие. Аргументы к сочинению ЕГЭ
• Проблема воздействия музыки на человека. Аргументы к сочинению ЕГЭ
• Проблема взаимосвязей русского языка. Аргументы к сочинению ЕГЭ
• Проблема совести. Аргументы к сочинению ЕГЭ

Новые материалы раздела:

Литературный портал “Шпаргалкино” Сочинения, рефераты, шпаргалки

Философские мотивы лирики С.А. Есенина

В творчестве Есенина трудно отделить собственно философскую лирику от лирики пейзажной, любовной, посвященной России. Философские мотивы переплетаются в его поэзии с мотивами любви к женщине, родной земле, с темой любования природой, ее красотой и гармонией. Все это составляет единый мир, единый космос, в котором существует человек — а ведь именно взаимоотношения человека и Вселенной составляют предмет философских раздумий. Философия Есенина рождается не из отвлеченных размышлений — она является, скорее, результатом прозрения, прочувствования, острого ощущения краткости человеческого существования в мире и неразрывной связи мира и человека. В ранней лирике Есенина человек и мир гармонично связаны, между ними нет противоречия, конфликта. Есенинский космос — это природа и родина, тот мир, с которым человек связан с колыбели. В природе все одушевлено и взаимосвязано, все переходит во все. Это основной принцип богатейшей образности, которая отличает поэзию Есенина. Образный мир его лирики построен на олицетворениях и метафорах, то есть на уподоблениях друг другу разнородных на первый взгляд явлений и предметов: органического и неорганического, растительного, животного, космического и человеческого. Это видно уже на примере стихотворения, которое принято считать первым поэтическим опытом Есенина:

Там, где капустные грядки Красной водой поливает восход, Клененочек маленький матке Зеленое вымя сосет.

Я — пастух; мои хоромы – В мягкой зелени поля. Говорят со мной коровы На кивливом языке. Духовитые дубровы Кличут ветками в реке.

Языком вылижу на иконах я Лики мучеников и святых. Обещаю вам град Инонию, Где живет божество живых!

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник: Пройдет, зайдет и вновь оставит дом…

Будь же ты навек благословенно, Что пришло процвесть и умереть.

Это напоминает знаменитые пушкинские строки:

И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа Красою чуждою сиять.

Однако есенинская природа, есенинский космос далеко не так равнодушны к бренному человеку. Они гораздо теплее, человечнее, возможно, благодаря тому, что природа Есенина — не абстрактная, а предельно конкретная, имеющая свое географическое и национальное определение. Она и помнит и по-человечески грустит о краткости жизни:

О всех ушедших грезит конопляник С широким месяцем над голубым прудом.

И на этой на земле угрюмой Счастлив тем, что я дышал и жил. Счастлив тем, что целовал я женщин, Мял цветы, валялся на траве, И зверей, как братьев наших меньших, Никогда не бил по голове.

О скоротечности жизни

Что бы я сказал моему сыну если бы он меня спросил.

Философские мотивы в лирике Есенина

В России была переломная эпоха, и поэту с его тонкой и чувствительной душой непросто было найти свое место в этом мире. Ощущение того, что он является странником на этой Земле, что все подчинено законам природы, нашло отражение в философских произведениях Есенина. Философские мотивы в его стихах тесно переплетаются с темой любви к женщине, родным местам, русской природе. Размышления поэта рождаются не из вымышленных образов, в отличие от символистов, а на неразрывной связи Вселенной и человека.

Поэт ищет выход своим чувствам и переживаниям, его тревожит быстротечность человеческой жизни. Лирика Есенина этого сурового времени — это своеобразная исповедь перед собой, поиск новых путей развития родины. Именно в этот период он все чаще обращается к фольклорным образам и лирике народных песен.

Целый цикл посвящается сестре Шуре:

Песни родного дома противопоставляются вою бродячего пса и разгулявшейся метели. Упоминая известные народные песни и перефразируя в них строки, поэт выражает свое тягостное настроение, задумывается о собственной судьбе.

Краткий анализ

Тема стихотворения – быстротечность человеческой жизни, воспоминания о молодости.

Композиция – Произведение по смыслу делится на 2 части: воспоминания лирического героя о молодости, раздумья над вечным вопросом жизни и смерти. Формально стихотворение состоит из пяти катренов, каждый из которых продолжает предыдущий по смыслу.

Жанр – элегия.

Стихотворный размер – пятистопный хорей, рифмовка перекрестная АВАВ.

Средства выразительности

История создания

Анализируемое стихотворение С. Есенин написал в 1921 г., когда ему было 26 лет. Казалось бы, ещё рано думать о том, что молодость прошла, а смерть неумолимо близится. Однако начало ХХ века обозначилось войной. Поэт не был участником военных событий, но входил в Царскосельский военно-санитарный поезд. Там он узнал, что жизнь граничит со смертью. К моменту написания стихотворения Сергей Александрович уже успел издать несколько сборников. В том же 1921 г. он встретил женщину, с которой создал семью. Эти факты объясняют, почему поэт считал себя зрелым человеком.

СПАДИЛО.РУ

Джон Уильям Годвард. Юность и время.

Вступление

В условиях постоянно растущего ритма жизни вопрос рационального использования времени становится первостепенным. Многое нужно успеть, многому научиться, а для этого необходимо правильно организовать распорядок жизни. Особенно это важно для молодого, подрастающего поколения, которому кажется, что еще вся жизнь впереди.

Проблема

Комментарий

Авторская позиция

М. Шагинян пытается донести до читателя мысль о том, что привычку к труду, к преодолению жизненных неурядиц нужно воспитывать в себе с ранней юности и закреплять постоянной практикой. По ее мнению, нельзя отказываться от выполнения поставленных задач в надежде решить все в самый последний момент. Такое отношение к жизни породит лишь неспособность преодоления трудностей, а значит, неумение жить в принципе.

Своя позиция

Разве можно не согласиться с автором? Я не представляю, как сможет быть успешным в жизни тот, кто не научился решать проблемы, не умеет контролировать свои слабости и желания, тратит недели и месяцы на развлечения вместо осознанного движения к своей цели. Ведь потом времени может просто не быть.

Аргумент №1

Аргумент №2

Заключение

С каждым новым рывком цивилизации время начинает течь быстрее, требуя от людей максимальной концентрации, чтобы правильно обустроить жизнь, спланировать быт. Мы должны быть сосредоточены на поставленных целях и начинать заниматься ими уже сейчас, учась в школе, а не когда-нибудь потом. Тогда в будущем станем обладателями ряда навыков и умений для преодоления любого непредвиденного обстоятельства.

Быстротечность человеческого бытия в творчестве Есенина

Жизнь Сергея Есенина была непланомерной, неоднозначной. В рамках биографий ее можно считать даже одной из самых трагичных, быстротечных, наполненных огромным количеством постоянных переездов и перемен. Естественно, что это отразилось и в творчестве поэта, который известен любовью к родине, лирическими отступлениями о родных просторах.

Учитель проверяет на плагиат? Закажи уникальную работу у нас за 250 рублей! Напишем в течение дня!

Связаться с нами:

Последние произведения под авторством Сергея Есенина и вовсе будут трагичными, ведь непризнание народа поэт видит как безответную любовь Родины, которую он всегда боготворил. Эту часть жизни в работах читатель видит также по-философски, в поэзии появляется много философских строк, меняется воспринимается иначе понятия счастье и жизнь.

Поэт относит себя к числу деревенских творческих личностей, которые остались в России. Однако общество его воспринимает плохо, не желая ставить на один уровень с остальными именитыми поэтами страны. После этого в творчестве Есенина просматривается больше трагических строк и разочарований, перераспределяя приоритеты.

(49)И вот новое утро. (50)Подъезжаем. (51)Пасмурно уже, зябко. (52)Дом нахохлился. (53)Кое-где у соседей дымки из труб. (54)Подтапливают. (55)Осень. (56)Вошли в дом. (57)А у матери только-только самые сборы. (58)Опять все богатства свои разложила. (59)Без слов видно, что не готова. (60)Я лишь головой покачал, охнул. (61)А Петя, он молодой, горячий. (62)И ведь верно: у него — работа, а он бабку каждый день возит-возит и никак не увезёт. (бЗ)Раскрыл он было рот, да, слава богу, ничего сказать не успел. (64)Мать наша стоит, маленькая, виноватая, голову подняла и попросила робко: (65) — Не ругайте меня, пожалуйста. (66)От тихих слов её, видно, не только моё дрогнуло сердце. (67) Петя вздохнул и сказал неожиданно мягко, с усмешкой: (68) — Ладно, не будем тебя ругать.

(69)Господи, как же она постарела, наша мать! (70)Высохла, согнулась. (71)А какая была. (72)И ростом, и статью. (73)А характер. (74)Куда что делось. (75)Человек я — тоже немолодой. (76)Повернулся, ушёл в настывшую горницу, сел за стол, пустой и непривычно просторный, стал глядеть в окошко.

(77)Вот она, жизнь. (78)Вроде и не больно короткая, а всё равно на один огляд. (По Б. Екимову *)

Борис Петрович Екимов (род. в 1938г.) — русский прозаик и публицист.

ПОДСКАЗКА

Правильно выстроить композицию сочинения вам помогут следующие вопросы

Проблема	Над каким вопросом размышляет автор?
Комментарий	На каких примерах автор строит рассуждение? Как развивается ход его мысли?
Позиция автора	Как автор отвечает на поставленный вопрос?
Ваша позиция	Как бы вы ответили на этот вопрос (согласны ли с позицией автора?)
Обоснование своего мнения	Какими примерами из жизни, художественной литературы вы можете подкрепить свою позицию?

Сочинение по тексту Б.Екимова

Какими должны быть взаимоотношения между близкими людьми? Почему так важно уметь прощать тех, кто нам дорог? Над этими вопросами размышляет писатель Борис Екимов, поднимая проблему доброты и милосердия.

Таким образом, размышляя над проблемой, Борис Екимов приходит к следующему выводу: люди должны быть добрее, должны научиться прощать чужие промахи и ошибки, так как на свете нет ничего важнее взаимопонимания и любви.

Трудно не согласиться с автором. Я тоже считаю, что умение прощать – одно из важнейших душевных качеств человека.

Итак, настоящая семья не может существовать без взаимопонимания. Самыми близкими людьми для каждого являются его родные, и всегда лучше поддержать родного человека, чем обижать его упрёками.

Пример оформления методической разработки: Методическая разработка — разновидность учебно-методического издания в помощь.

Читайте также:

  

• Одно из свойств поэта есть хранение живых впечатлений а фет сочинение

  

• Сочинение про птицу беркут

  

• Храм покрова на нерли общее впечатление сочинение

  

• Ты заметь что сама жизнь и труд есть цель жизни сочинение 10 класс

  

• Хаджи умар мамсуров сочинение

• Полный текст
• Часть 1. Детство
• Глава 1. Письмо. За голубым раком
• Глава 2. Отец
• Глава 3. Хлопоты
• Глава 4. Деревня
• Глава 5. Доктор Иван Иваныч. Учусь говорить
• Глава 6. Смерть отца. Не хочу говорить
• Глава 7. Мать
• Глава 8. Петька Сковородников
• Глава 9. Палочка, палочка, палочка, пятая, двадцатая, сотая…
• Глава 10. Тетя Даша
• Глава 11. Разговор с Петькой
• Глава 12. Гаер Кулий в батальоне смерти
• Глава 13. Дальние проводы
• Глава 14. Бегство. Я не сплю, я притворяюсь, что сплю
• Глава 15. Бороться и искать, найти и не сдаваться
• Глава 16. Первый полет
• Глава 17. Лясы
• Глава 18. Николай Антоныч
• Часть 2. Есть над чем подумать
• Глава 1. Слушаю сказки
• Глава 2. Школа
• Глава 3. Старушка из Энска
• Глава 4. Было над чем подумать
• Глава 5. Есть ли в снегу соль?
• Глава 6. Иду в гости
• Глава 7. Татариновы
• Глава 8. Школьный театр
• Глава 9. Кораблев делает предложение. Педагогический долг
• Глава 10. «Ответ с отказом»
• Глава 11. Ухожу
• Глава 12. Серьезный разговор
• Глава 13. Думаю
• Глава 14. Серебряный полтинник
• Часть 3. Старые письма
• Глава 1. Четыре года
• Глава 2. Суд над Евгением Онегиным
• Глава 3. На катке
• Глава 4. Перемены
• Глава 5. Катин отец
• Глава 6. Снова перемены
• Глава 7. Заметки на полях. Валькины грызуны. Старый знакомый
• Глава 8. Бал
• Глава 9. Первое свидание. Бессонница
• Глава 10. Неприятности
• Глава 11. Еду в Энск
• Глава 12. Родной дом
• Глава 13. Старые письма
• Глава 14. Свидание в Соборном саду. «Не верь этому человеку»
• Глава 15. Гуляем. Навещаю мать. Бубенчиковы. День отъезда
• Глава 16. Что меня ожидало в Москве
• Глава 17. Валька
• Глава 18. Сжигаю корабли
• Глава 19. Старый друг
• Глава 20. Все могло быть иначе
• Глава 21. Марья Васильевна
• Глава 22. Ночью
• Глава 23. Снова правила. Это не он
• Глава 24. Клевета
• Глава 25. Последнее свидание
• Часть 4. Север
• Глава 1. Летная школа
• Глава 2. Санина свадьба
• Глава 3. Пишу доктору Ивану Ивановичу
• Глава 4. Получаю ответ
• Глава 5. Три года
• Глава 6. У доктора
• Глава 7. Читаю дневники
• Глава 8. Семейство доктора
• Глава 9. «Мы, кажется, встречались…»
• Глава 10. Спокойной ночи!
• Глава 11. Полет
• Глава 12. Пурга
• Глава 13. Что такое примус
• Глава 14. Старый латунный багор
• Глава 15. Ванокан
• Часть 5. Для сердца
• Глава 1. Встреча с Катей
• Глава 2. Юбилей Кораблева
• Глава 3. Без названия
• Глава 4. Много нового
• Глава 5. В театре
• Глава 6. Опять много нового
• Глава 7. «А у нас гость»
• Глава 8. Верен памяти
• Глава 9. Все решено, она уезжает
• Глава 10. На Сивцевом-Вражке
• Глава 11. День хлопот
• Глава 12. Ромашка
• Часть 6, (рассказанная Катей Татариновой). Молодость продолжается
• Глава 1. «Ты его не знаешь»
• Глава 2. На собачьей площадке
• Глава 3. Счастливого плавания и достижений!
• Глава 4. Мы пьем за Саню
• Глава 5. Здесь написано: «Шхуна „Св. Мария“
• Глава 6. У бабушки
• Глава 7. Зима
• Глава 8. Ленинград
• Глава 9. Встреча
• Глава 10. Ночь
• Глава 11. Сестра
• Глава 12. Последнее прощание
• Глава 13. Маленький Петя
• Глава 14. Ночной гость
• Глава 15. Молодость продолжается
• Глава 16. «Я вижу тебя с малышом на руках»
• Часть 7. Разлука
• Глава 1. Пять лет
• Глава 2. О чем рассказала бабушка
• Глава 3. «Помни, ты веришь»
• Глава 4. «Непременно увидимся, но не скоро»
• Глава 5. Брат
• Глава 6. Теперь мы равны
• Глава 7. «Екатерине Ивановне Татариновой-Григорьевой»
• Глава 8. Это сделал доктор
• Глава 9. Отступление
• Глава 10. А жизнь идет
• Глава 11. Ужин. «Не обо мне речь»
• Глава 12. Верю
• Глава 13. Надежда
• Глава 14. Теряю надежду
• Глава 15. Да спасет тебя любовь моя!
• Глава 16. Прости, Ленинград!
• Часть 8, (рассказанная Саней Григорьевым). Бороться и искать
• Глава 1. Утро
• Глава 2. Он
• Глава 3. Все, что могли
• Глава 4. «Это ты, Сова?»
• Глава 5. Старые счеты
• Глава 6. Девушки из Станислава
• Глава 7. В осиновой роще
• Глава 8. Никто не узнает
• Глава 9. Один
• Глава 10. Мальчики
• Глава 11. О любви
• Глава 12. В госпитале
• Глава 13. Приговор
• Глава 14. Ищу Катю
• Глава 15. Встреча с гидрографом Р
• Глава 16. Решение
• Глава 17. Друзья, которых не было дома
• Глава 18. Старый знакомый. Катин портрет
• Глава 19. «Ты меня не убьешь»
• Глава 20. Тень
• Часть 9. Найти и не сдаваться
• Глава 1. Жена
• Глава 2. Еще ничего не кончилось
• Глава 3. Свободная охота
• Глава 4. Доктор служит в Полярном
• Глава 5. За тех, кто в море
• Глава 6. Большие расстояния
• Глава 7. Снова в Заполярье
• Глава 8. Победа
• Часть 10. Последняя страничка
• Глава 1. Разгадка
• Глава 2. Самое невероятное
• Глава 3. Это была Катя
• Глава 4. Прощальные письма
• Глава 5. Последняя страница
• Глава 6. Возвращение
• Глава 7. Два разговора
• Глава 8. Доклад
• Глава 9. И последняя
• Эпилог

Часть 2. Есть над чем подумать

Глава 1. Слушаю сказки

«До пер­вого теп­лого дня» – иначе я и не думал. Спа­дут морозы – и до сви­да­нья, только меня и видели в дет­ском доме! Но вышло иначе. Я никуда не удрал. Меня удер­жали чтения…

С утра мы ездили в пекарню за хле­бом, потом зани­ма­лись. Счи­та­лось, что мы в пер­вой группе, хотя по воз­расту кое-кому пора уже было учиться в шестой. Ста­рень­кая пре­по­да­ва­тель­ница Сера­фима Пет­ровна, при­хо­див­шая в школу с дорож­ным меш­ком за пле­чами, учила нас… Право, мне даже трудно объ­яс­нить, чему она нас учила.

Пом­нится, мы про­хо­дили утку. Это были сразу три урока: гео­гра­фия, есте­ство­зна­ние и рус­ский. На уроке есте­ство­зна­ния утка изу­ча­лась как утка какие у нее кры­лышки, какие лапки, как она пла­вает и так далее. На уроке гео­гра­фии та же утка изу­ча­лась как житель зем­ного шара: нужно было на карте пока­зать, где она живет и где ее нет. На рус­ском Сера­фима Пет­ровна учила нас писать «у‑т-к‑а» и читала что-нибудь об утках из Брема. Мимо­хо­дом она сооб­щала нам, что по-немецки утка так-то, а по-фран­цуз­ски так-то. Кажется, это назы­ва­лось тогда «ком­плекс­ным мето­дом». В общем, все выхо­дило «мимо­хо­дом». Очень может быть, что Сера­фима Пет­ровна что-нибудь пере­пу­тала в этом методе. Она была ста­рень­кая и носила на груди пер­ла­мут­ро­вые часики, при­ко­ло­тые булав­кой, так что мы, отве­чая, все­гда смот­рели, кото­рый час.

Зато по вече­рам она нам читала. От нее я впер­вые услы­шал сказку о сест­рице Але­нушке и братце Иванушке.

Солнце высоко,
Коло­дец далеко,
Жар дони­мает,
Пот высту­пает.
Стоит коз­ли­ное копытце
Пол­ное водицы.

«Али-Баба и сорок раз­бой­ни­ков» в осо­бен­но­сти пора­зили меня. «Сезам, отво­рись!» Я был очень огор­чен, про­чтя через много лет в новом пере­воде «Тысячи одной ночи», что нужно читать не Сезам, а Сим-Сим, и что это какое-то рас­те­ние, кажется, конопля. Сезам – это было чудо, закол­до­ван­ное слово. Как я был разо­ча­ро­ван, узнав, что это – про­сто конопля.

Без пре­уве­ли­че­ния можно ска­зать, что я был потря­сен этими сказ­ками. Больше всего на свете мне хоте­лось теперь научиться читать, как Сера­фима Петровна.

В общем, мне понра­ви­лось в дет­ском доме. Тепло, не дует, кор­мят да еще учат. Не скучно, во вся­ком слу­чае, не очень скучно. Това­рищи отно­си­лись ко мне хорошо, – навер­ное, потому, что я был малень­кого роста. В пер­вые же дни я подру­жился с двумя хули­га­нами, и мы не теряли сво­бод­ного вре­мени даром.

Одного из моих новых дру­зей звали Ромаш­кой. Он был тощий, с боль­шой голо­вой, на кото­рой росли в бес­по­рядке коша­чьи жел­тые космы. Нос у него был при­плюс­ну­тый, глаза неесте­ственно круг­лые, под­бо­ро­док квад­рат­ный – довольно страш­ная и несим­па­тич­ная морда. Мы с ним подру­жи­лись за ребу­сами. Я хорошо решал ребусы, это его подкупило.

Дру­гой был Валька Жуков, лени­вый маль­чик с мно­же­ством пла­нов. То он соби­рался посту­пить в Зоо­ло­ги­че­ский сад учиться на укро­ти­теля львов, то его тянуло к пожар­ному делу. В пекарне ему хоте­лось быть пека­рем; из театра он выхо­дил с твер­дым наме­ре­нием стать акте­ром. Впро­чем, у него были и сме­лые мысли.

– А что, если… – начи­нал он задумчиво.

– Землю про­рыть насквозь и на ту сто­рону выйти, – язви­тельно под­хва­ты­вал Ромашка.

– А что, если…

– Живую мышь проглотить…

Валька любил собак. Все собаки на Садово-Три­ум­фаль­ной отно­си­лись к нему с боль­шим уважением.

Но все же Валька – это был только Валька, а Ромашка – Ромашка. До Петьки и тому и дру­гому было далеко.

Не могу пере­дать, как я ску­чал без него.

Я обо­шел все места, по кото­рым мы бро­дили, спра­ши­вал о нем у бес­при­зор­ни­ков, дежу­рил у рас­пре­де­ли­те­лей, у дет­ских домов. Нет и нет. Уехал ли он в Тур­ке­стан, при­стро­ив­шись в каком-нибудь ящике под меж­ду­на­род­ным ваго­ном? Вер­нулся ли домой пеш­ком из голод­ной Москвы? Кто знает!

Только теперь, во время этих еже­днев­ных ски­та­ний, я узнал и полю­бил Москву. Она была таин­ствен­ная, огром­ная, снеж­ная, заня­тая голо­дом и вой­ной. Карты висели на пло­ща­дях, и крас­ная нитка, под­дер­жи­ва­е­мая флаж­ками, про­хо­дила где-то между Кур­ском и Харь­ко­вом, при­бли­жа­ясь к Москве. Охот­ный ряд был низ­кий, длин­ный, дере­вян­ный и рас­кра­шен­ный. Худож­ники-футу­ри­сты нама­ле­вы­вали стран­ные кар­тины на его сте­нах – людей с зеле­ными лицами, церкви с пада­ю­щими купо­лами. Такие же кар­тины укра­шали высо­кий забор на Твер­ской. В окнах мага­зи­нов висели пла­каты РОСТа:

Ешь ана­насы,
Ряб­чи­ков жуй, —
День твой последний
При­хо­дит, буржуй.

Это были пер­вые стихи, кото­рые я само­сто­я­тельно прочитал.

Глава 2. Школа

Кажется, я уже упо­ми­нал, что, по мне­нию Наро­браза. наш дет­ский дом был чем-то вроде питом­ника юных даро­ва­ний. Наро­браз пола­гал, что мы отли­ча­емся даро­ва­ни­ями в обла­сти музыки, живо­писи и лите­ра­туры. Поэтому после уро­ков мы могли делать что угодно. Счи­та­лось, что мы сво­бодно раз­ви­ваем свои даро­ва­ния. И мы их дей­стви­тельно раз­ви­вали. Кто убе­гал на Москву-реку помо­гать пожар­ни­кам ловить в про­ру­бях рыбу, кто тол­кался на Суха­ревке, при­смат­ри­вая, что плохо лежит.

А я все чаще оста­вался дома. Мы жили эта­жом ниже, под шко­лой, и вся жизнь школы про­хо­дила перед моими гла­зами. Это была непо­нят­ная, зага­доч­ная, слож­ная жизнь. Я тол­кался среди стар­ше­класс­ни­ков, при­слу­ши­вался к раз­го­во­рам. Новые отно­ше­ния, новые мысли, новые люди. На Энск все это было так же не похоже, как самый Энск не похож на Москву. Я долго ничего не пони­мал, удив­ля­ясь всему без раз­бору. Но вот как пред­став­ля­ется мне чет­вер­тая тру­до­вая школа теперь.

Еще недавно в боль­шом крас­ном зда­нии на Садово-Три­ум­фаль­ной поме­ща­лась гим­на­зия Пестова. При ней был открыт малень­кий дет­ский дом – наш дом. Зимой девят­на­дца­того года гим­на­зия Пестова была слита с реаль­ным учи­ли­щем Лядова, а вес­ной – с жен­ской гим­на­зией Бржозовской.

Мои чита­тели не учи­лись до рево­лю­ции в сред­ней школе и, без сомне­ния, не пом­нят, с каким пре­зре­нием отно­си­лись друг к другу гим­на­зи­сты и реа­ли­сты. Не знаю, на чем была осно­вана эта вражда, но еще в Энске до меня дохо­дили инте­рес­ные слухи о страш­ных дра­ках на катке, о бла­го­род­ных сила­чах-гим­на­зи­стах, о под­ле­цах реа­ли­стах, выхо­див­ших на бой, зажав в кулаке запре­щен­ную пра­ви­лами чести «свин­чатку». Теперь в Москве я уви­дел все это сво­ими глазами.

Пестов­ские гим­на­зи­сты были самые отпе­тые сорви­го­ловы во всей Москве, – неда­ром в эту гим­на­зию без экза­мена при­ни­мали всех исклю­чен­ных из дру­гих гим­на­зий. Напро­тив, у Лядова учи­лись глав­ным обра­зом бла­го­вос­пи­тан­ные сыно­вья круп­ных чинов­ни­ков, инже­не­ров, педа­го­гов. Вражда была, стало быть, не только про­фес­си­о­наль­ная, но и соци­аль­ная. Она утро­и­лась, когда между наслед­ствен­ными вра­гами декре­том Наро­браза была постав­лена жен­ская гим­на­зия Бржозовской.

Сколько пово­дов для ссор, для заго­во­ров, для спле­тен! Сколько речей на собра­ниях, сколько писем с объ­яс­не­ни­ями, сколько тай­ных и явных столк­но­ве­ний! Дет­ский дом был в сто­роне: на нас никто не обра­щал вни­ма­ния. Но легко уга­дать, кто были наши герои. Пестов­ские! Мы ста­ра­лись даже носить шапки, как они, – с про­ло­мом справа.

Из чет­вер­той школы-ком­муны вышли впо­след­ствии извест­ные и ува­жа­е­мые люди. Я сам обя­зан ей очень мно­гим. Но тогда, в девят­на­дца­том году, что это была за каша! Кстати, именно каша – ино­гда маи­со­вая, ино­гда пшен­ная – в зна­чи­тель­ной сте­пени опре­де­ляла школь­ные инте­ресы и лядов­цев, и пестов­цев. Ее при­во­зили на санях, в огром­ном котле, бережно заку­тан­ную, похо­жую на ста­рую бабушку, и так в санях и несли наверх в акто­вый зал. Хозяй­ствен­ная комис­сия в лице «тети Вари» – так все назы­вали румя­ную, тол­стую девочку с тол­стой косой – уже рас­ха­жи­вала за при­лав­ком с пова­реш­кой в руке. Выстра­и­ва­лась оче­редь, и каж­дый, без раз­ли­чия формы, воз­раста и про­ис­хож­де­ния, полу­чал по ложке еще горя­чей каши, дья­воль­ски вкус­ной, с лопа­ю­щи­мися пузырьками.

Счи­та­лось, что раз­дача каши про­ис­хо­дит на боль­шой пере­мене. Но так как на уроки можно было не ходить, то весь школь­ный день состоял из одной боль­шой перемены.

Одна­жды я попал на собра­ние пяти­класс­ни­ков, обсуж­дав­ших вопрос: зани­маться или не зани­маться? Лох­ма­тый песто­вец, кото­рому все кри­чали: «Браво, Ковычка!», дока­зы­вал, что ни в коем слу­чае не зани­маться. Посе­ще­ние школы должно быть доб­ро­воль­ное, а отметки выстав­лять боль­шин­ством голосов.

– Браво, Ковычка!

– Пра­вильно!

– И вообще, това­рищи, вопрос упи­ра­ется в педа­го­гов. Как быть с педа­го­гами, на уроки кото­рых ходит абсо­лют­ное мень­шин­ство? Я пред­ла­гаю уста­но­вить норму в пять чело­век. Если на уроки при­хо­дит меньше пяти чело­век, педа­гогу в этот день пайка не давать.

– Пра­вильно!

– Дурак!

– Долой! – Браво!

Должно быть, речь шла не обо всех педа­го­гах, а только об одном, потому что все стали огля­ды­ваться, пере­шеп­ты­ваться, под­тал­ки­вать друг друга: в две­рях, скре­стив руки и вни­ма­тельно слу­шая ора­тора, стоял высо­кий, еще не ста­рый чело­век с пуши­стыми усами.

– Это кто? – спро­сил я тетю Варю, кото­рая, ожи­дая при­езда каши, с пова­реш­кой в руке раз­гу­ли­вала по коридору.

– Это, брат, Усы, – отве­тила тетя Варя.

– Как усы?

– Эх, ты, не знаешь!

Скоро я узнал, кого в чет­вер­той школе назы­вали «Усы».

Это был учи­тель гео­гра­фии Кораб­лев, кото­рого нена­ви­дела вся школа. Во-пер­вых, он явился неиз­вестно откуда – не лядов­ский, не бржо­зов­ский, не пестов­ский. Во-вто­рых, он, по общему мне­нию, был дурак и ничего не знал. В‑третьих, он каж­дый день при­хо­дил на уроки и сидел поло­жен­ные часы, хотя бы в классе было три чело­века. Это уж реши­тельно всех возмущало…

– Теперь так, това­рищи, – про­дол­жал Ковычка, пыта­ясь в ора­тор­ском пылу застег­нуть пальто, на кото­ром не было ни одной пуго­вицы. – От пятого класса в школь­ном совете один чело­век – я. Это непра­вильно. Мне одному трудно бороться за инте­ресы пятого класса. Нас счи­тают млад­ше­класс­ни­ками. А посмот­рите, кто в сто сорок чет­вер­той пред­се­да­тель школь­ного кол­лек­тива? Мухо­ве­ров. Какого класса? Пятого! Вообще, если на то пошло, нужно сперва дока­зать, что мы млад­ше­класс­ники, а потом гово­рить. А как стар­ший класс, мы должны иметь двух пред­ста­ви­те­лей. Один я, дру­гого пред­ла­гаю Фирковича!

– Гла­диль­щи­кова!

– Недо­да­ева!

– Галая!

Я посмот­рел на Кораб­лева. Должно быть, я выпу­чил глаза, потому что он вдруг пере­драз­нил меня, – впро­чем, едва заметно. Мне пока­за­лось, что он улы­ба­ется под усами. Но Ковычка снова заго­во­рил, и Кораб­лев, отведя от меня лука­вый взгляд, стал слу­шать его с необык­но­вен­ным вниманием.

Глава 3. Старушка из Энска

Этот день я помню отлично – сол­неч­ный, с весен­ним то набе­га­ю­щим, то про­хо­дя­щим дождем, – день, когда на Куд­рин­ской пло­щади я встре­тил худень­кую ста­рушку и зеле­ном бар­хат­ном пальто-салопе. Она несла пол­ный кошель вся­кой вся­чины – кар­тошки, щавеля, луку, а в дру­гой руке – боль­шой зон­тик. Видно было, что кошель тяжел для нее, но она шла с бод­рым, оза­бо­чен­ным видом и все счи­тала шепо­том – я слы­шал: грибы пол­фунта пять­сот руб­лей; синька – пол­то­раста; свекла – пол­то­раста; молоко кружка – пол­то­раста; поми­на­нье – семь­сот шесть­де­сят руб­лей; яйца три штуки – три­ста руб­лей; испо­ведь – пять­сот руб­лей. Тогда были такие деньги.

Нако­нец она легонько вздох­нула и поста­вила кошель на сухой камень – отдышаться.

– Бабушка, давайте помогу, – ска­зал я ей.

– Пошел прочь, шало­пут! Знаю я вас! Тре­тий лимон до дому доне­сти не могу.

Она энер­гично погро­зила мне и взя­лась за кошель.

Я ото­шел. Но мы шли в одну сто­рону и через несколько минут снова ока­за­лись рядом. Навер­ное, ста­рушке хоте­лось удрать от меня, но с таким коше­лем это было для нее трудновато.

– Бабушка, если вы дума­ете – я у вас украду, – ска­зал я, – пожа­луй­ста, я бес­платно помогу; вот те крест, мне про­сто жалко смот­реть, как вы страдаете.

Ста­рушка рас­сер­ди­лась. Одной рукой она обняла кошель, а дру­гой стала отма­хи­ваться от меня зон­ти­ком, как от пчелы.

– Как же, пове­рила! Тре­тий лимон унесли. Знаю я вас!

– Как хотите. У вас бес­при­зор­ные унесли, а я детдомовский.

– Вот дет­до­мов­ские-то и разбойники.

Она посмот­рела на меня, я – на нее. У нее нос был немного кверху, реши­тель­ный, и вся она была какая-то доб­рая и реши­тель­ная. Может быть, и я ей понра­вился. Вдруг она пере­стала отма­хи­ваться и спро­сила строго:

– Ты чей?

– Ничей.

– А откуда? Московский?

Я сразу понял, что если скажу – мос­ков­ский, она меня про­го­нит. Навер­ное, она думала, что это мос­ков­ские у нее лимоны украли.

– Нет, я из Энска.

Факт, она тоже была из Энска. У нее глаза заси­яли, а лицо стало еще добрее.

– Врешь ты, враль­кин, – ска­зала она сер­дито. – Мне тоже один говорил

– не мос­ков­ский. А посмот­рела – и нет лимона. Если ты из Энска, где там жил?

– На. Пес­чинке, за Базар­ной площадью.

– И все врешь.

Она видела, что я не вру.

– Мало ли что Пес­чинка. Может, еще где-нибудь такая река есть. Я тебя не помню.

– Вы, навер­ное, давно уехали, я еще малень­кий был.

– Нет, не давно, а недавно. Ну, бери кошель за одну ручку, а я за дру­гую. Да не дергай.

Мы несли кошель и раз­го­ва­ри­вали, Я ей рас­ска­зы­вал, как мы с Петь­кой пошли в Тур­ке­стан и застряли в Москве. Она слу­шала с инте­ре­сом. – Вот тебе! Умники! Шагать пошли! Шагалы какие! Придумали!

На Три­ум­фаль­ной я пока­зал ей нашу школу.

– Совсем зем­ляки, – зага­дочно ска­зала старушка.

Она жила на Вто­рой Твер­ской-Ямской в малень­ком кир­пич­ном доме. Зна­ко­мый дом.

– Здесь наш заве­ду­ю­щий живет, – ска­зал я. – Может, вы его зна­ете – Нико­лай Антоныч.

– Вот что! – отве­чала ста­рушка. – Ну как он? Хоро­ший заведующий?

– Что надо!

Я не понял, почему она засме­я­лась. Мы под­ня­лись на вто­рой этаж и оста­но­ви­лись перед чистой, оби­той кле­ен­кой две­рью. На двери была дощечка, на дощечке – затей­ливо напи­сан­ная фами­лия, кото­рую я не успел прочитать.

Шепча что-то, ста­рушка вынула из салопа ключ. Я хотел уйти, она удержала.

– Я про­сто так, бабушка, бесплатно.

– Вот бес­платно и посиди.

Она вошла почему-то на цыпоч­ках в малень­кую перед­нюю и, не зажи­гая света, стала сни­мать салоп. Она сняла салоп, шаль с кистями, без­ру­кавку, еще одну шаль, поменьше, пла­ток и так далее. Потом она открыла зон­тик, а потом она про­пала. Как раз в эту минуту какая-то девочка отво­рила дверь из кухни и появи­лась на пороге. Я уже был готов пове­рить, что это моя ста­рушка пре­вра­ти­лась в девочку, как транс­фор­ма­тор. Но в это время и ста­рушка появи­лась. Ока­за­лось, что она зашла в шкаф, вешая туда свои шали и безрукавки.

– А вот и Кате­рина Ива­новна, – ска­зала старушка.

Кате­рине Ива­новне было лет две­на­дцать – не больше, чем мне. Но куда там! Хотел бы я так высту­пать, как она, так гордо заки­ды­вать голову, так прямо смот­реть в лицо тем­ными живыми гла­зами, У нее были косички коль­цами и такие же кольца на лбу. Она была румя­ная, но стро­гая, с таким же реши­тель­ным, как у бабушки, носом. Вообще она была хоро­шень­кая, но страшно зада­ва­лась – это было видно с пер­вого взгляда.

– Поздрав­ляю, Кате­рина Ива­новна, – все еще раз­де­ва­ясь, ска­зала ста­рушка, – опять лимон утащили.

– Потому что я гово­рила, что нужно в пальто класть, – с доса­дой ска­зала Кате­рина Ивановна.

– О! В пальто! Из пальто-то и утащили.

– Зна­чит, ты, бабушка, опять счи­тала. – Ничего я не счи­тала. Вот со мной и кава­лер шел.

Девочка посмот­рела на меня. До сих пор она меня, кажется, и не замечала.

– Он мне кошелку донес. Как мама?

– Сей­час мерим, – спо­койно раз­гля­ды­вая меня, ска­зала девочка.

– Ах, ты, гос­поди! – вдруг вспо­ло­ши­лась ста­рушка. – Да что же так поздно-то? Ведь док­тор велел в две­на­дцать мерить.

Она тороп­ливо вышла, и мы с девоч­кой оста­лись одни. Минуты две мол­чали. Потом она нахму­ри­лась и спро­сила строго:

– «Елену Робин­зон» читал?

– Нет.

– А «Робин­зона Крузо»?

– Тоже нет.

– Почему?

Я чуть не ска­зал, что только с пол­года как научился читать, но вовремя удержался.

– У меня нету.

– Ты в каком классе?

– Ни в каком.

– Он – путе­ше­ствен­ник, – вер­нув­шись, ска­зала ста­рушка. – Трид­цать семь и две. Он пеш­ком в Тур­ке­стан шел. Ты его не оби­жай, Катя.

– Как пешком?

– А вот так. Ноги в руки, и валяй-шагай.

В перед­ней стоял сто­лик под зер­ка­лом. Катя подви­нула к нему стул, села, устро­и­лась, поста­вив под голову руку, и сказала:

– Ну, рассказывай.

Мне не хоте­лось ей рас­ска­зы­вать: уж больно она зада­ва­лась. Если бы мы дошли до Тур­ке­стана, тогда дру­гое дело. Поэтому я ска­зал вежливо.

– Чего там, неохота. В дру­гой раз.

Ста­рушка стала совать мне хлеб с повид­лом, но я отказался:

– Ска­зано – бес­платно, зна­чит – бесплатно.

Сам не знаю почему, я рас­стро­ился. Мне было даже при­ятно, что Катька покрас­нела, когда я не стал рас­ска­зы­вать и пошел к дверям.

– Ну, ладно, не сер­дись, – про­во­жая меня, ска­зала ста­рушка. – Как тебя звать?

– Гри­го­рьев Александр.

– Ну, про­щай, Алек­сандр Гри­го­рьев. Спасибо.

Я долго стоял на пло­щадке, раз­би­рая фами­лию на двер­ной дощечке. Каза­ри­нов – не Казаринов…

– Н.А.Татаринов, – вдруг про­чел я.

Вот так штука! Тата­ри­нов Нико­лай Анто­ныч. Наш заве­ду­ю­щий. Это его квартира.

Глава 4. Было над чем подумать

Лето мы про­вели в Сереб­ря­ном Бору, в ста­рин­ном забро­шен­ном доме с малень­кими лест­ни­цами-пере­хо­дами, с рез­ными дере­вян­ными потол­ками, с кори­до­рами, вне­запно кон­чав­ши­мися глу­хой сте­ной. Все в этом доме скри­пело – двери по-сво­ему, ставни по-сво­ему. Одна боль­шая ком­ната была зако­ло­чена наглухо. Но и там что-то поскри­пы­вало, шур­шало – и вдруг начи­нался мер­ный дре­без­жа­щий стук, как будто моло­то­чек в часах бил мимо звонка. На чер­даке росли дож­де­вики, ино­стран­ные книги валя­лись с вырван­ными стра­ни­цами, без переплетов.

До рево­лю­ции дом при­над­ле­жал ста­рой цыганке-гра­фине. Цыганка-гра­финя! Это было зага­дочно. По слу­хам, она перед смер­тью заму­ро­вала клад. Ромашка искал его все лето. Хилый, с боль­шой голо­вой, он ходил по дому с палоч­кой, сту­чал и при­слу­ши­вался. Он сту­чал и по ночам, пока кто-то из стар­ших не дал ему по шее. В три­на­дцать лет он твердо решил раз­бо­га­теть. Его блед­ные уши начи­няли пылать, когда он гово­рил о день­гах. Это был врож­ден­ный иска­тель кла­дов – суе­вер­ный и жадный.

Пер­сид­ская сирень густо росла вокруг раз­ва­лив­шихся бесе­док. Вдоль зеле­ных доро­жек сто­яли ста­туи. Они были не похожи на гре­че­ских богов. Те – рав­но­душ­ные, с белыми, сле­пыми гла­зами. А эти – как мы, такие же люди.

Одна ста­туя была с усами, вроде Кораб­лева, дру­гая – обык­но­вен­ная девочка лет десяти. Она сто­яла в длин­ной, до пят, рубашке, потя­ги­ва­лась, терла кула­ками глаза – как будто только что встала с постели.

Я попро­бо­вал выле­пить ее, – и ничего не вышло. Вышли только косы колеч­ками и такие же колечки на лбу, как у Кате­рины Ива­новны, той дев­чонки с задран­ным носом. Пожа­луй, вышел и нос. Но все-таки людей не так про­сто было лепить, как жаб и зайцев.

Такая хоро­шая жизнь была только в начале лета, едва мы пере­ехали в Сереб­ря­ный Бор. Потом жизнь стала похуже, нас почти пере­стали кор­мить. Весь дет­дом пере­шел на «само­снаб­же­ние». Мы ловили рыбу, раков, у ста­ди­она в дни состя­за­ний про­да­вали сирень, а то и попро­сту тас­кали все, что попа­дало под руку. По вече­рам мы раз­во­дили в саду костры и жарили добычу.

Вот один такой вечер – они были все, как один.

Мы сидим у костра, уста­лые, голод­ные и злые. Все черно от дыма – манерка, рогатки, на кото­рых она висит, наши лица, руки. Как индейцы, гото­вые съесть капи­тана Кука, мы мол­чим и смот­рим на огонь. Голо­вешки вдруг вспы­хи­вают и рас­сы­па­ются, темно-крас­ный дым стоит над костром клу­бя­щейся шапкой.

Мы – это «ком­муна». Весь дет­дом делится на «ком­муны»: в оди­ночку трудно добы­вать «снаб­же­ние». У каж­дой «ком­муны» свой пред­се­да­тель, свой костер и свои запас­ные фонды, – то, что по каким-либо при­чи­нам не съе­дено сего­дня и оста­лось на завтра.

Наш пред­се­да­тель – Степка Ива­нов, пят­на­дца­ти­лет­ний парень с глад­кой мор­дой, обжора и под­лец, кото­рого все боятся…

– Сыг­рали в ошички? – лениво гово­рит Степа.

Все мол­чат. Никому неохота играть в «ошички». Степка сыт, вот ему и охота.

– Ладно, Степа. Только ведь темно, – гово­рит Ромашка.

– Зна­ешь, где темно? Вставай!

Больше всего на свете наш пред­се­да­тель любит играть в «ошички». По-нашему, это козоты, или бабки. Биток у него жуль­ни­че­ский, все это знают. Но все, кроме меня и Вальки, под­ли­зы­ва­ются к нему, в осо­бен­но­сти Ромашка. Ромашка даже нарочно про­иг­ры­вает ему, чтобы Степка его не обидел.

Не сле­дует думать, что мы жарим тон­кую дичь на нашем костре. В манерке, с бою захва­чен­ной на кухне варится суп. Это насто­я­щий «суп из кол­бас­ной палочки», как в сказке, кото­рую зимой читала нам Сера­фима Пет­ровна. Раз­ница, может быть, только в том, что тот суп был сва­рен из мыши­ного хво­ста, а мы клали в свой суп все, что попа­да­лась под руки, – слу­ча­лось, что и лягу­ше­чьи лапки.

Но вот дверь нашего дома рас­па­хи­ва­ется, и на веранду выхо­дит низень­кий тол­стяк в широ­ко­по­лой шляпе.

– Дядя Петя, к нам!

– Сюда, дядя Петя!

Это Петр Андре­евич Лопу­хов, наш повар. Поша­ты­ва­ясь – не от воды – и мур­лыча под нос отрывки из опер­ных арий, он обхо­дит «ком­муны». Про­бует из каж­дого котелка, спле­вы­вает и гово­рит с отвращением:

– А! Отрава.

Он – мело­ман, то есть люби­тель музыки и пения. Все оперы он знает наизусть. Для него нет боль­шего насла­жде­ния, как изоб­ра­зить какую-нибудь сцену из «Евге­ния Оне­гина» или «Пико­вой дамы», а для нас нет боль­шего насла­жде­ния, как послу­шать его и выра­зить свое восхищение.

– Здо­рово! Не хуже Шаля­пина! Дядя Петя, почему ты в арти­сты не идешь?

– Боюсь.

– Чего, дядя Петя?

– Засо­сет.

Вот он оста­нав­ли­ва­ется у нашего костра, про­бует, спле­вы­вает, и начи­на­ется длин­ный рас­сказ о том, как ели в былые вре­мена, очень давно, лет сто тому назад или даже две­сти. Он не только мело­ман, но еще и исто­рик, зна­ток ста­рин­ных блюд, заячьих соусов и оле­ньих грудинок.

– Коро­лев­ская яич­ница, – зага­доч­ным шепо­том гово­рит он. – Возьми желтки из восем­на­дцати яиц, сме­шай с биск­ви­том, при­бавь горь­кого мин­даля, сли­вок, сахару и пеки в масле. Едал?

Мы отве­чаем хором:

– Не едал!

Но сам повар из всех блюд пред­по­чи­тает одно, назы­ва­е­мое «водки выпить». Он наш един­ствен­ный руко­во­ди­тель летом два­дцать пер­вого года. Сера­фима Пет­ровна рас­те­ря­лась, никто не обра­щает на нее ника­кого вни­ма­ния. По дому бро­дят еще какие-то няни, с пова­ром они на ножах: им почему-то невы­годно, что он выдает нам паек в сухом виде. Сло­вом, если бы не повар, мы бы все разбежались.

Итак, он стоит у нашего костра и рас­ска­зы­вает, как ели в ста­рину. Ино­гда он пере­би­вает себя меди­цин­скими примечаниями:

– Щука не вся­кому полезна. Отяг­чает желудок.

Или:

– Карп жидит кровь. Здо­ро­вая рыба.

Но вот он сни­мает нашу манерку и нюхает пар. Слу­ча­ется, что, поню­хав пар, он гово­рит не «отрава», а «могила» и выплес­ки­вает суп в кусты. Что же он ска­жет на этот раз? Нюхает, под­ни­мает глаза к небу, молчит…

– Отрава!

Семь голов скло­ня­ются над манер­кой, семь ложек по оче­реди лезут за супом. Едим!

Нельзя ска­зать, чтобы мы попра­ви­лись к осени на таком раци­оне. Кроме Степы Ива­нова, кото­рый, как страус мог пере­ва­рить что угодно, мы худели, болели и чув­ство­вали себя очень плохо.

И все же эта было хоро­шее лето. Оно запом­ни­лось мне, и вовсе не потому, что нас плохо кор­мили. Не при­вы­кать, – я в ту пору ничего хоро­шего еще и не ел за всю свою жизнь. Нет, я запом­нил это лето по дру­гой при­чине. Впер­вые я почув­ство­вал к себе уважение.

Этот слу­чай про­изо­шел в конце авгу­ста, неза­долго до нашего воз­вра­ще­ния в город, и как раз у костра, когда мы гото­вили ужин. Степа вдруг объ­явил новый поря­док выдачи пищи. До сих пор мы ели по оче­реди – ложка за лож­кой. Степа начи­нал, как пред­се­да­тель, за ним Ромашка и так далее. А теперь будем нава­ли­ваться все сразу, пока суп не остыл, и кто скорее.

Никому не понра­вился новый поря­док. Еще бы! С таким пред­се­да­те­лем это был вер­ный гроб. Он мог в три при­ема выхле­бать всю манерку.

– Не вый­дет! – реши­тельно объ­явил Валька.

Мы одоб­ри­тельно загал­дели. Степа мед­ленно встал, почи­стил колени и уда­рил Вальку в лицо. Он страшно уда­рил его, кровь сразу залила все лицо и, должно быть, попала в глаза, потому что Валька, как сле­пой, зама­хал руками.

– Ну, – лениво ска­зал Степа, – кому еще охота?

Я был самый малень­кий в «ком­муне», и он, конечно, мог уло­жить меня одной рукой, но все-таки я уда­рил Степу. И Степа вдруг заша­тался и сел. Не знаю, куда я ему уго­дил, но, хло­пая гла­зами, он сидел на земле с каким-то задум­чи­вым видом. Правда, он быстро опом­нился, кинулся на меня, но тут уж ребята не дали меня в обиду. Степа был избит, как собака. Пока он лежал за костром и выл, мы поспешно выбрали дру­гого пред­се­да­теля – меня. Степа, разу­ме­ется, не голо­со­вал, но все равно он ока­зался бы в мень­шин­стве, потому что меня выбрали единогласно.

Забе­гая впе­ред, могу ска­зать, что я был непло­хим пред­се­да­те­лем. Когда голод кон­чился и мы зимой всту­пили в пио­неры, наша «ком­муна» стала луч­шим зве­ном в школе. Пер­вое, отча­ян­ное бое­вое звено «Чапаев».

Как ни странно, но это мор­до­би­тие было моим пер­вым обще­ствен­ным делом. Я слы­шал, как ребята гово­рили про меня: «Сла­бый, а сме­лый». Я – сме­лый! Вообще, какой я? Было над чем подумать.

Глава 5. Есть ли в снегу соль?

Ничего не пере­ме­ни­лось в школе за этот год. По-преж­нему ссо­ри­лись быв­шие лядовцы с быв­шими пестов­цами, по-преж­нему при­во­зили в санях заку­тан­ную, как бабушка, кашу. По-преж­нему в десять часов утра Кораб­лев появ­лялся в школе.

Он при­хо­дил в длин­ном осен­нем пальто, в широ­ко­по­лой шляпе, не торо­пясь при­че­сы­вал перед зер­ка­лом усы и шел на урок.

Однако теперь его уже нельзя было лишить пайка, как пред­ла­гал в про­шлом году Ковычка: на его уро­ках было теперь больше пяти чело­век. Он никого не спра­ши­вал, ничего не зада­вал на дом. Он про­сто рас­ска­зы­вал что-нибудь или читал. Ока­зы­ва­ется, он был путе­ше­ствен­ни­ком и объ­ез­дил весь мир. В Индии он видел иогов-фокус­ни­ков, кото­рых на год зары­вали в землю, а потом они вста­вали живе­хонь­кими, как ни в чем не бывало; в Китае ел самое вкус­ное китай­ское блюдо – гни­лые яйца; в Пер­сии видел шах­сей-вах­сей – кро­ва­вый мусуль­ман­ский праздник.

Лишь через несколько лет я узнал, что он нико­гда не выез­жал из Рос­сии. Он все выду­мы­вал, но как инте­ресно! Хотя мно­гие еще утвер­ждали, что он – дурак, но теперь уже нельзя было ска­зать, что он ничего не знает…

По-преж­нему пер­вым лицом в чет­вер­той школе был наш заве­ду­ю­щий Нико­лай Анто­ныч. Он все решал, во все вхо­дил, при­сут­ство­вал на всех собра­ниях. Стар­ше­класс­ники ходили к нему на дом выяс­нять отно­ше­ния. Споры между лядов­цами и пестов­цами он решал в десять минут, и самые отпе­тые под­чи­ня­лись без воз­ра­же­ний. Любой школь­ник – от пер­вого до послед­него класса – мог явиться к нему пого­во­рить о своих делах. «Я скажу Нико­лаю Анто­нычу, мне велел Нико­лай Анто­ныч, меня послал Нико­лай Анто­ныч» – то и дело слы­ша­лось в нашей школе.

Нако­нец и мне, слу­чи­лось про­из­не­сти эти четыре слова.

Нака­нуне я стал школь­ни­ком. Дет­ский дом был под­верг­нут испы­та­ниям, и меня послали во вто­рой класс. Думая о том, как отне­стись к этому собы­тию, – не мах­нуть ли на Москву-реку или на Воро­бьевы горы, – я сло­нялся по акто­вому залу, когда дверь из учи­тель­ской при­от­кры­лась и Нико­лай Анто­ныч пома­нил меня пальцем.

– Гри­го­рьев, – ска­зал он, при­по­ми­ная. (Он сла­вился тем, что всю школу знал по фами­лиям.) – Ты зна­ешь, где я живу?

Я отве­чал, что знаю.

– А что такое лак­то­метр, знаешь?

Я отве­чал, что не знаю.

– Это при­бор, пока­зы­ва­ю­щий, много ли воды в молоке. Известно, – Нико­лай Анто­ныч под­нял палец, – что молоч­ницы раз­бав­ляют молоко водой. Поло­жите в такое раз­бав­лен­ное молоко лак­то­метр, и вы уви­дите, сколько молока и сколько воды. Понял?

– Понял.

– Вот ты мне его и принеси.

Он напи­сал записку.

– Да смотри не раз­бей. Он стеклянный.

– Не разо­бью, – отве­чал я с жаром.

Записку было велено пере­дать Нине Капитоновне.

Я и не подо­зре­вал, что так зовут ста­рушку из Энска. Но открыла мне не ста­рушка, а незна­ко­мая худень­кая жен­щина в чер­ном платье.

– Что тебе, мальчик?

– Меня послал Нико­лай Антоныч.

Эта жен­щина была, разу­ме­ется, Кать­кина мама и ста­руш­кина дочка. У всех троих были оди­на­ко­вые реши­тель­ные носы, оди­на­ко­вые глаза – тем­ные и живые. Но внучка и бабушка смот­рели весе­лее. У дочки был печаль­ный, оза­бо­чен­ный вид.

– Лак­то­метр? – с недо­уме­нием ска­зала она, про­чи­тав записку. – Ах, да!

Она зашла в кухню и вер­ну­лась с лак­то­мет­ром в руке. Я был разо­ча­ро­ван. Про­сто гра­дус­ник, немного побольше.

– Не разобьешь?

– Что вы, – ска­зал я с пре­зре­нием, – разобью…

Я отлично помню, что сме­лая мысль – про­ве­рить лак­то­метр на снеж­ную соль – яви­лась при­бли­зи­тельно через две минуты после того, как пред­по­ла­га­е­мая Кать­кина мама захлоп­нула за мной дверь.

Я только что спу­стился с лест­ницы и стоял, крепко держа при­бор в руке, а руку в кар­мане. Еще Петька гово­рил, что в снегу есть соль. Может лак­то­метр пока­зать эту соль, или Петька наврал? Вот вопрос. Нужно было проверить.

Я выбрал тихое место – за сараем, рядом с помой­ной ямой. Домик из кир­пи­чей был сло­жен на при­топ­тан­ном снегу; от домика за сарай ухо­дила на колыш­ках чер­ная нитка, – должно быть, ребята играли в поле­вой теле­фон. Я зачем-то поды­шал на лак­то­метр и с бью­щимся серд­цем сунул его рядом с доми­ком в снег. Судите сами, что за каша была у меня в голове, если через неко­то­рое время я вынул лак­то­метр и, не находя в нем ника­кой пере­мены, снова сунул в снег, на этот раз вниз головой.

Кто-то ахнул побли­зо­сти. Я обернулся.

– Беги, взо­рвешься! – закри­чали в сарае.

Это про­изо­шло в две секунды. Девочка в рас­стег­ну­том пальто выле­тает из сарая и опро­ме­тью бежит ко мне. «Катька», – думаю я и на вся­кий слу­чай про­тя­ги­ваю руку к при­бору. Но Катька хва­тает меня за руку и тащит за собой. Я оттал­ки­ваю ее, упи­ра­юсь, мы падаем в снег. Трах! Осколки кир­пича летят и воз­дух, сзади белой тучей под­ни­ма­ется и ложится на нас снеж­ная пыль.

Одна­жды я уже был под обстре­лом – когда хоро­нил мать. Но тут было постраш­нее! Что-то долго гро­хало и рва­лось у помой­ной ямы, и каж­дый раз, когда я под­ни­мал голову, Катька вздра­ги­вала и спра­ши­вала: «Здо­рово? А?»

Нако­нец я вскочил.

– Лак­то­метр! – заорал я и со всех ног побе­жал к помойке. – Где он?

На том месте, где тор­чал мой лак­то­метр, была глу­бо­кая яма.

– Взо­рвался!

Катька еще сидела на снегу. Она была блед­ная, глаза блестели.

– Балда, это гре­му­чий газ взо­рвался, – ска­зала она с пре­зре­нием. – А теперь лучше уходи, потому что сей­час при­дет мили­ци­о­нер – один раз уже при­хо­дил – и тебя сца­пает, а я все равно удеру.

– Лак­то­метр! – повто­рил я с отча­я­нием, чув­ствуя, что губы не слу­ша­ются и лицо начи­нает дро­жать. – Нико­лай Анто­ныч послал меня за ним. Я поло­жил его в снег. Где он?

Катька встала. На дворе был мороз, она без шапки, тем­ные волосы на пря­мой про­бор, одна коса засу­нута в рот. Я тогда на нее не смот­рел потом припомнил.

– Я тебя спасла, – ска­зала она и задум­чиво шмыг­нула носом, – ты бы погиб, ранен­ный напо­вал в спину. Ты мне обя­зан жиз­нью. Что ты тут делал около моего гре­му­чего газа?

Я ничего не отве­чал. У меня горло пере­хва­тило от злости.

– Впро­чем, знай, – тор­же­ственно доба­вила Катька, – что если бы даже кошка под­села к газу, я бы все равно ее спасла, – мне безразлично.

Я молча пошел со двора. Но куда идти? В школу теперь нельзя – это ясно:

Катька догнала меня у ворот.

– Эй, ты, Нико­лай Анто­ныч! – крик­нула она. – Куда пошел? Жаловаться?

Я обер­нулся. Ох, с каким насла­жде­нием я дал ей по шее! За все сразу – за погиб­ший лак­то­метр, за вздер­ну­тый нос, за то, что я не мог вер­нуться в школу, за то, что она меня спасла, когда ее никто не просил.

Впро­чем, и она не зевала. Отсту­пив на шаг, она дви­нула меня в под­вздох. При­шлось взять ее за косу и сунуть носом в снег. Она вскочила.

– Ты непра­вильно под­ножку под­ста­вил, – ска­зала она ожив­ленно. – Если бы не под­ножка, я бы тебе здо­рово зале­пила. Я у нас в классе всех маль­чи­шек луплю. Ты в каком? Это ты бабушке кошелку нес? Во втором?

– Во вто­ром, – ска­зал я с тоской.

Она посмот­рела на меня.

– Поду­ма­ешь, гра­дус­ник раз­бил! – ска­зала она с пре­зре­нием. – Хочешь, скажу, что это я? Мне ничего не будет. Подожди-ка.

Она убе­жала и через несколько минут при­шла в шапочке, уже дру­гая, важ­ная, с лен­точ­ками в косах.

– Я бабушке ска­зала, что ты при­хо­дил. Она спит. Она гово­рит: что же ты не зашел? Она гово­рит: хорошо, что лак­то­метр раз­бился, а то было муче­нье каж­дый раз его в молоко пихать. Он все равно неверно пока­зы­вал. Это Нико­лая Анто­ныча выдумки, а бабушка все­гда на вкус ска­жет, хоро­шее молоко или нет…

Чем ближе мы под­хо­дили к школе, тем все важ­нее ста­но­ви­лась Катька. По лест­нице она под­ни­ма­лась, заки­нув голову, неза­ви­симо щурясь.

Нико­лай Анто­ныч был в учи­тель­ской, там, где я его оставил.

– Ты не говори, я сам, – про­бор­мо­тал я Катьке.

Она пре­зри­тельно фырк­нула; одна коса тор­чала из-под шапки дугой.

Именно с этого раз­го­вора нача­лись загадки, о кото­рых я рас­скажу в сле­ду­ю­щей главе.

Дело в том, что Нико­лай Анто­ныч, тот самый важ­ный и снис­хо­ди­тель­ный Нико­лай Анто­ныч, кото­рого мы при­выкли счи­тать неогра­ни­чен­ным пове­ли­те­лем чет­вер­той школы, исчез куда-то, как только Катька пере­сту­пила порог. Новый Нико­лай Анто­ныч, раз­го­ва­ри­вая, неесте­ственно улы­бался, накло­нялся через стол, широко откры­вал глаза, под­ни­мал брови, как будто Катька гово­рила бог весть какие необык­но­вен­ные вещи. Боялся он ее, что ли?

– Нико­лай Анто­ныч, вы посы­лали его за лак­то­мет­ром? – небрежно, пока­зав на меня гла­зами, спро­сила Катька.

– Посы­лал, Катюша.

– Пра­вильно. А я его разбила.

У Нико­лая Анто­ныча сде­ла­лось серьез­ное лицо.

– Врет, – мрачно ска­зал я, – он взорвался.

– Ничего не пони­маю. Молчи, Гри­го­рьев! Объ­ясни, в чем дело, Катюша.

– Дело ни в чем, – гордо заки­нув голову, отвечала

Катька. – Я раз­била лак­то­метр, вот и все.

– Так, так, так. Но, кажется, я посы­лал этого маль­чика, правда?

– А он не при­нес, потому что я разбила.

– Врет, – снова ска­зал я.

Катька грозно стрель­нула в меня глазами.

– Хорошо, Катюша, допу­стим. – Нико­лай Анто­ныч умильно сло­жил губы. – Но вот, видишь ли, в школу при­везли молоко, и я задер­жал зав­трак, чтобы опре­де­лить каче­ство этого про­дукта и, в зави­си­мо­сти от этого каче­ства, решить, будем ли мы и в даль­ней­шем брать его у наших постав­щиц или нет. Выхо­дит, что я дожи­дался напрасно. Больше того: выхо­дит, что цен­ный при­бор раз­бит, да еще при невы­яс­нен­ных обсто­я­тель­ствах. Теперь ты объ­ясни, Гри­го­рьев, в чем дело.

– Вот ску­чища! Я пойду, Нико­лай Анто­ныч, – объ­явила Катька.

Нико­лай Анто­ныч посмот­рел на нее. Не знаю почему, но мне пока­за­лось в эту минуту что он ее ненавидит.

– Хорошо, Катюша, иди, – лас­ково ска­зал он. – А с этим маль­чи­ком мы еще потолкуем.

– Тогда я подожду.

Она усе­лась и нетер­пе­ливо грызла косу все время, пока мы раз­го­ва­ри­вали. Пожа­луй, если бы она ушла, раз­го­вор не кон­чился бы так мирно. Лак­то­метр был про­щен. Нико­лай Анто­ныч при­пом­нил даже, что я был направ­лен в его школу как буду­щий скуль­птор. Катька при­слу­ши­ва­лась с интересом.

С этого дня мы с ней подру­жи­лись. Ей понра­ви­лось, что я не дал ей взять вину на себя, а когда рас­ска­зы­вал, как-то вывер­нулся и ничего не ска­зал о гре­му­чем газе.

– Ты думал, что мне вле­тит, да? – спро­сила она, когда мы вышли из школы.

– Ага.

– Как бы не так! При­ходи, тебя бабушка звала.

Глава 6. Иду в гости

Утром я проснулся с этой мыс­лью – идти или нет? Две вещи сму­щали меня: штаны и Нико­лай Анто­ныч. Штаны были дей­стви­тельно неваж­ные – ни корот­кие, ни длин­ные, запла­тан­ные на коле­нях. А Нико­лай Анто­ныч был, как известно, зав­шко­лой, то есть довольно страш­ная лич­ность. Вдруг нач­нет спра­ши­вать: почему да зачем? но все-таки после уро­ков я почи­стил сапоги, крепко намо­чил голову и при­че­сался на про­бор. Иду в гости.

Как неловко я чув­ство­вал себя, как стес­нялся! Про­кля­тые волосы все время вста­вали на макушке, и при­хо­ди­лось при­ма­чи­вать их слю­ной. Нина Капи­то­новна что-то рас­ска­зы­вала нам с Катей и вдруг строго при­ка­зала мне:

– Закрой рот!

Я засмот­релся на нее и забыл закрыть рот.

Катя пока­зала мне квар­тиру. В одной ком­нате жила она сама с мамой, в дру­гой – Нико­лай Анто­ныч, а тре­тья была сто­ло­вая. У Нико­лая Анто­ныча стоял на пись­мен­ном столе при­бор «из Жизни бога­тыря Ильи Муромца», как объ­яс­нила мне Катя. Дей­стви­тельно, чер­ниль­ница пред­став­ляла собой боро­да­тую голову в шишаке, пепель­ница – две скре­щен­ные древ­не­рус­ские рука­вицы, и т.д. Под шиша­ком нахо­ди­лись чер­нила, и, стало быть, Нико­лаю Анто­нычу при­хо­ди­лось макать перо прямо в череп бога­тыря. Это пока­за­лось мне странным.

Между окнами поме­щался книж­ный шкаф; я нико­гда еще не видел столько книг сразу. Над шка­фом висел пояс­ной порт­рет моряка с широ­ким лбом, сжа­тыми челю­стями и серыми живыми глазами.

Я заме­тил тот же порт­рет, только поменьше, в сто­ло­вой, а еще поменьше – в Кати­ной ком­нате над малень­кой кроватью.

– Отец, – погля­дев на меня испод­ло­бья, объ­яс­нила Катя.

А я‑то думал, что Нико­лай Анто­ныч ее отец! Впро­чем, она не стала бы род­ного отца назы­вать по имени и отче­ству. «Отчим», – поду­мал я и тут же решил, что нет. Я знал, что такое отчим. Нет, не похоже!

Потом Катя пока­зала мне мор­ской ком­пас – очень инте­рес­ную штуку. Это был мед­ный обруч на под­ставке, в кото­ром кача­лась чашечка, а в чашечке под стек­лом – стрелка. Куда ни повер­нешь чашечку, хоть вверх ногами, все равно стрелка кача­ется и одним кон­цом с яко­рем пока­зы­вает на север.

– Такому ком­пасу любая буря нипочем.

– Откуда он у тебя?

– Отец подарил.

– А где он?

Катя нахму­ри­лась.

– Не знаю.

«Раз­велся и бро­сил мать», – немед­ленно решил я. Мне такие факты были известны.

Я заме­тил, что в квар­тире много кар­тин и, на мой взгляд, очень хоро­ших. Одна – осо­бенно чуд­ная: была нари­со­вана пря­мая про­стор­ная дорога в саду и сосны, осве­щен­ные солнцем.

– Это Леви­тан, – небрежно, как взрос­лая, ска­зала Катя.

Я тогда не знал, что Леви­тан – фами­лия худож­ника, и решил, что так назы­ва­ется место, нари­со­ван­ное на картине.

Потом ста­рушка позвала нас пить чай с сахарином.

– Ну, Алек­сандр Гри­го­рьев, вот ты какой, – ска­зала она, – лак­то­метр разбил!

Она попро­сила меня рас­ска­зать про Энск, как и что. Даже про почту спросила:

– А почта что?

Она рас­сер­ди­лась, что я не слы­шал про каких-то Бубенчиковых.

– Сад у еврей­ской молельни! Вот уж! Не слы­шал! А сам, навер­ное, сто раз яблоки таскал.

Она вздох­нула.

– Давно мы оттуда. Я не хотела пере­ез­жать, вот уж не хотела! Все Нико­лай наш Анто­ныч. При­е­хал – ждите, гово­рит, или не ждите, теперь все равно. Оста­вим адрес, – если нужно, най­дут нас. Вещи все про­дали, вот только и оста­лось, – и сюда, в Москву.

– Бабушка! – грозно ска­зала Катя.

– Что – бабушка?

– Опять?

– Не буду. Пус­кай! Нам и тут хорошо.

Я ничего не понял – кого они ждали и почему теперь все равно. Но спра­ши­вать я, понятно, не стал, тем более, что Нина Капи­то­новна сама заго­во­рила о другом…

Так я про­вел время в квар­тире нашего зава на Вто­рой Тверской-Ямской.

На про­ща­нье я полу­чил от Кати книгу «Елена Робин­зон», а в залог оста­вил чест­ное слово – пере­плет не пере­ги­бать и стра­ницы не пачкать.

Глава 7. Татариновы

Тата­ри­новы жили без дом­ра­бот­ницы, и Нине Капи­то­новне, осо­бенно в ее годы, при­хо­ди­лось довольно трудно. Я помо­гал ей. Мы вме­сте топили печи, кололи дрова, даже мыли посуду. Страш­ный враг моли, она вдруг, без вся­кой при­чины, при­ни­ма­лась раз­ве­ши­вать вещи во дворе и тут без меня не обхо­ди­лось. Я при­та­щил с бли­жай­шего пустыря несколько кир­пи­чей и почи­нил дымив­шую печку в сто­ло­вой. Сло­вом, я с лих­вой отра­ба­ты­вал те обеды из воблы и пшена, кото­рыми уго­щала меня ста­рушка. Да и не нужны мне были эти обеды! Мне было инте­ресно у них. Эта квар­тира была для меня чем-то вроде пещеры Али-Бабы с ее сокро­ви­щами, Опас­но­стями и загад­ками. Ста­рушка была для меня сокро­ви­щем, Марья Васи­льевна – загад­кой, а Нико­лай Анто­ныч – опас­но­стями и неприятностями.

Марья Васи­льевна была вдова, а может быть, и не вдова: одна­жды я слы­шал, как Нина Капи­то­новня ска­зала про нее с вздо­хом: «Ни вдова, ни муж­няя жена». Тем более странно, что она так уби­ва­лась по мужу. Все­гда она ходила в чер­ном пла­тье, как монашка. Она учи­лась в меди­цин­ском инсти­туте. Тогда это мне каза­лось стран­ным: мамам, по моим поня­тиям, учиться не пола­га­лось. Вдруг она пере­ста­вала раз­го­ва­ри­вать, никуда не шла, ни в Инсти­тут, ни на службу (она еще и слу­жила), а сади­лась с ногами на кушетку и начи­нала курить. Тогда Катя гово­рила: «У мамы тоска», и все сер­ди­лись друг на друга и мрачнели.

Нико­лай Анто­ныч, как вскоре выяс­ни­лось, вовсе не был ее Мужем и вообще не был женат, несмотря на свои сорок пять лет.

– Он тебе кто? – как-то спро­сил я Катю.

– Никто.

Она наврала, конечно, потому что у нее с мамой и у Нико­лая Анто­ныча была одна фами­лия. Кате он при­хо­дился дядей, только не род­ным, а двоюродным.

Дво­ю­род­ный дядя все-таки, а между тем к нему отно­си­лись неважно. Это тоже было довольно странно, тем более, что он, наобо­рот, ко всем был очень вни­ма­те­лен, даже слишком.

Ста­рушка любила кино, не про­пус­кала ни одной кар­тины, и Нико­лай Анто­ныч ходил с нею, даже зара­нее брал билеты. За ужи­ном она все­гда с увле­че­нием рас­ска­зы­вала содер­жа­ние кар­тины (и в эти минуты, между про­чим, ста­но­ви­лась похожа на Катьку). Нико­лай Анто­ныч тер­пе­ливо слу­шал ее – хотя бы только что вер­нулся из кино вме­сте с нею.

Впро­чем, она, кажется, жалела его. Я видел одна­жды, как он сидел за пасьян­сом, низко опу­стив голову, и задум­чиво бара­ба­нил паль­цами по столу, а она гля­дела на него с сожалением.

Вот кто отно­сится к нему без­жа­лостно – Марья Васи­льевна! Что только он не делал для нее! Он при­но­сил ей билеты в театр, а сам оста­вался дома. Он дарил ей цветы. Я слы­шал, как он про­сил ее побе­речь себя и бро­сить службу. Так же вни­ма­те­лен он был и к ее гостям. Сто­ило только кому-нибудь придти к Марье Васи­льевне, как сей­час же являлся и он. Очень радуш­ный, весе­лый, он зате­вал с гостем длин­ный раз­го­вор, а Марья Васи­льевна сидела на кушетке, мрачно сдви­нув брови, и курила.

Осо­бенно любе­зен он был, когда при­хо­дил Кораб­лев. Без сомне­ния, он счи­тал, что «Усы» – его гость, потому что сразу же тащил его к себе или в сто­ло­вую и не давал гово­рить о делах. Вообще все ожив­ля­лись, когда при­хо­дил Кораб­лев, в осо­бен­но­сти Марья Васи­льевна. В новом пла­тье с белым ворот­нич­ком, она сама накры­вала на стол, хло­по­тала и ста­но­ви­лась еще кра­си­вее. Она даже сме­я­лась ино­гда, когда, рас­че­сав перед зер­ка­лом усы, Кораб­лев начи­нал шумно уха­жи­вать за ста­руш­кой. Нико­лай Анто­ныч тоже сме­ялся и блед­нел. У него была эта стран­ная черта – он блед­нел, от смеха.

Меня он не любил – я долго не дога­ды­вался об этом. Сперва он только удив­лялся, встре­чая меня, потом он стал мор­щиться и как-то непри­ятно втя­ги­вать воз­дух носом. Потом нача­лись поучения:

– Как ты ска­зал – «спа­сибо»? – Он услы­шал, как я за что-то ска­зал ста­рушке спа­сибо. – А ты зна­ешь, что такое «спа­сибо»? Имей в виду, что в зави­си­мо­сти от того, зна­ешь ли ты это или не зна­ешь, пони­ма­ешь ли, или не пони­ма­ешь, может тем или иным путем пойти и вся твоя жизнь. Мы живем в чело­ве­че­ском обще­стве, и одной из дви­жу­щих сил этого обще­ства явля­ется чув­ство бла­го­дар­но­сти. Может быть, тебе известно, что у меня был неко­гда брат. Неод­но­кратно в тече­ние всей его жизни я ока­зы­вал ему как нрав­ствен­ную, так и мате­ри­аль­ную помощь. Он ока­зался небла­го­дар­ным. И что же? Это крайне пагубно отра­зи­лось на его судьбе.

Слу­шая его, я как-то начи­нал чув­ство­вать заплаты на шта­нах. Да, на лане пло­хие сапоги, я – малень­кий, гряз­ный и слиш­ком блед­ный. Я – это одно, а они, Тата­ри­новы, совсем дру­гое. Они бога­тые, а я бед­ный. Они умные и уче­ные, а я дурак. Было над чем подумать!

Кстати ска­зать, Нико­лай Анто­ныч не только со мной раз­го­ва­ри­вал о своем дво­ю­род­ном брате. Это была его люби­мая тема. Он утвер­ждал, что всю жизнь забо­тился о нем, начи­ная с дет­ских лет, в Гени­ческе, на берегу Азов­ского моря. Дво­ю­род­ный брат был из бед­ной рыба­чьей семьи и, если бы не Нико­лай Анто­ныч, так и остался бы рыба­ком, как его отец, дед и все Предки до седь­мого колена. Нико­лай Анто­ныч, «заме­тив в маль­чике недю­жин­ные спо­соб­но­сти и при­стра­стие к чте­нию», пере­та­щил его из Гени­ческа в Ростов-на-Дону и стал хло­по­тать, чтобы брата при­няли в море­ход­ные классы. Зимой он выпла­чи­вал, ему «еже­ме­сяч­ное посо­бие», а летом устра­и­вал мат­ро­сом на суда, ходив­шие между Бату­мом и Ново­рос­сий­ском. При его непо­сред­ствен­ном уча­стии брат посту­пил охот­ни­ком на флот и сдал экза­мен на мор­ского пра­пор­щика. С боль­шим тру­дом Нико­лай Анто­ныч выхло­по­тал для него раз­ре­ше­ние дер­жать за курс мор­ского учи­лища, а потом помог день­гами, когда по окон­ча­нии учи­лища брату нужно было зака­зать себе новую форму. Сло­вом, он сде­лал для него очень много – понятно, почему он так любил о нем вспо­ми­нать. Он гово­рил мед­ленно, подробно, и жен­щины слу­шали его с каким-то напря­жен­ным благоговением.

Не знаю почему, но мне каза­лось, что в эти минуты они чув­ствуют себя в долгу перед ним – в неоплат­ном долгу за все, что он сде­лал для брата.

Впро­чем, они и были в долгу – и именно в неоплат­ном, потому что этот брат, кото­рого Нико­лай Анто­ныч назы­вал то «покой­ным», то «без вести про­пав­шим», был мужем Марьи Васи­льевны и, стало быть, Кати­ным отцом. Все, что нахо­ди­лось в квар­тире, прежде при­над­ле­жало ему, а теперь Марье Васи­льевне и Кате. И кар­тины, за кото­рые, по ста­руш­ки­ным сло­вам, «Тре­тья­ковка дает боль­шие деньги», и какой-то «стра­хо­вой полис», по кото­рому сле­до­вало в париж­ском банке полу­чить восемь тысяч рублей.

Этими слож­ными делами и отно­ше­ни­ями взрос­лых меньше всего инте­ре­со­вался один чело­век – Катя. У нее были свои дела – поваж­нее. Она пере­пи­сы­ва­лась с двумя подру­гами, остав­ши­мися в Энске, и повсюду теряла свои письма, так что их читали все, кому не лень, даже гости. Подру­гам она писала как раз то же самое, что ей писали подруги. Подруга, напри­мер, пишет, что видела сон, будто она поте­ряла сумочку, и вдруг Мишка Куп­цов – «пом­нишь, я тебе писала» – идет навстречу, и сумочка у него в руке. И Катя отве­чает подруге, что видела сон, будто она что-то поте­ряла, уж не сумочку, а вста­вочку или лету, а Шурка Голу­бен­цов – «пом­нишь, я тебе писала» – нашел и при­нес. Подруга пишет, что была в кино, И Катя отве­чает, что была, хотя бы она и сидела дома. Я потом дога­дался, что подруги были старше, и она им подражала.

Зато со сво­ими одно­класс­ни­цами она обра­ща­лась довольно сурово. Осо­бенно коман­до­вала она одной девоч­кой, кото­рая назы­вала себя Кирен, – впро­чем, у Тата­ри­но­вых все ее так назы­вали. Она сер­ди­лась, что Кирен не любит читать.

– Кирка, ты читала «Дуб­ров­ского»?

– Читала.

– Врешь!

– Плюнь мне в глаза.

– Ну, тогда отве­чай, почему Маша за Дуб­ров­ского не вышла?

– Вышла.

– Здрав­ствуйте!

– А я читала, что вышла.

Точно так же Катя решила про­ве­рить и меня, когда я при­нес «Елену Робин­зон». Не тут-то было! С любого места я про­дол­жал наизусть. Она не любила удив­ляться и ска­зала только:

– Вызуб­рил, как скворец.

Надо пола­гать, что она счи­тала себя не хуже Елены Робин­зон и была уве­рена, что при подоб­ных же отча­ян­ных обсто­я­тель­ствах вела бы себя не менее храбро. Но, по-моему, гото­вясь к такой необык­но­вен­ной судьбе, не сле­до­вало так подолгу тор­чать перед зер­ка­лом – тем более, что на необи­та­е­мых ост­ро­вах зер­кал не бывает. А Катька торчала.

В ту зиму, когда я стал бывать у Тата­ри­но­вых, она увле­ка­лась взры­вами. Пальцы у нее все­гда были чер­ные, обо­жжен­ные, и от нее пахло, как одно время от Петьки, писто­нами и поро­хо­вым дымом. Бер­то­ле­това соль лежала в сги­бах книг, кото­рые она мне давала. Вдруг взрывы кон­чи­лись. Катя засела читать «Сто­ле­тие открытий».

Это была пре­вос­ход­ная книга – био­гра­фии заме­ча­тель­ных море­пла­ва­те­лей и заво­е­ва­те­лей XV и XVI веков Хри­сто­фора Колумба, Фер­ди­нанда Кор­теса и других.

Она была напи­сана с искрен­ним вос­тор­гом перед этими вели­кими людьми – их оваль­ные порт­реты на фоне дале­ких кара­велл я как будто вижу и сейчас.

Аме­риго Вес­пуччи, име­нем кото­рого названа Аме­рика, был изоб­ра­жен перед гло­бу­сом, с цир­ку­лем, кото­рый он дер­жал на рас­кры­той книге, боро­да­тый, весе­лый и лука­вый. Васко Нуньес Баль­боа – в пан­цире и в латах, в шлеме с пером, по колено в воде. Мне каза­лось, что это какой-то наш рус­ский Васька, дорвав­шийся до Тихого оке­ана. Я тоже был увле­чен. Но Катя! Она про­сто бре­дила этой кни­гой. Она ходила какая-то сон­ная и про­сы­па­лась, кажется, только для того, чтобы сооб­щить, что «сопро­вож­да­е­мый доб­рыми поже­ла­ни­ями тлак­ска­лан­цев, Кор­тес высту­пил в поход и через несколько дней всту­пил в мно­го­люд­ную сто­лицу инков».

Кошку, кото­рую до «сто­ле­тия откры­тий» звали про­сто Васе­ной, она пере­име­но­вала в Иптак­чуху­атль – в Мек­сике есть, ока­зы­ва­ется, такая гор­ная вер­шина. С дру­гой гор­ной вер­ши­ной, Попо­ка­те­петль, она подъ­ез­жала к Нине Капи­то­новне, но не вышло. Иначе, как на «бабушку», Нина Капи­то­новна не отзывалась.

Сло­вом, если Катя серьезно жалела о чем-нибудь, то, без сомне­ния, только о том, что не она заво­е­вала Мек­сику, открыла и поко­рила Перу.

Но все еще впе­реди. Я знал, о чем она думает. Она хотела быть капитаном.

Глава 8. Школьный театр

Каза­лось бы, что, кроме хоро­шего, мог я ожи­дать от этого зна­ком­ства? Между тем не про­шло и полу­года, как меня выгнали вон…

Эта исто­рия нача­лась со школь­ного театра, а исто­рия школь­ного театра нача­лась с того, что в один пре­крас­ный день Кораб­лев явился на заня­тия и объ­явил, что на днях в акто­вом зале состо­ится спектакль.

Давно уже мино­вали те вре­мена, когда на собра­нии пятого класса Ковычка пред­ла­гал объ­явить нена­вист­ным «Усам» бой­кот. Больше никого не раз­дра­жали длин­ные ноги нашего гео­графа, его акку­рат­ность и даже то, что он, как известно, «любит совать нос в чужие дела». Одно ему про­стили за то, что он видел живых йогов в Индии, дру­гое – за то, что он ел гни­лые яйца в Китае. Теперь он при­ду­мал новую штуку – школь­ный театр.

Для театра нужны были режис­серы, актеры, худож­ники, плот­ники, порт­нихи – и вдруг ока­за­лось, что пред­ста­ви­тели всех этих про­фес­сий учатся в нашей школе. Нашелся даже поэт-дра­ма­тург – Настя Щекачева.

К сожа­ле­нию, я плохо помню тра­ге­дию «Настал час», кото­рой был открыт пер­вый сезон нашего театра. Суть ее, кажется, заклю­ча­лась в том, что какая-то без­дет­ная баро­несса берет к себе при­е­мыша, не зная, что он еврей. Но это знает нянька – отри­ца­тель­ный тип, шан­та­жистка, – и нянька тре­бует денег, угро­жая в про­тив­ном слу­чае открыть всему свету позор. Между тем ребе­нок вырос и хочет жениться. Вот тут и начи­на­лась трагедия.

Немного странно было, что все луч­шие роли в нашем театре Иван Пав­ло­вич (так звали Кораб­лева) отда­вал ребя­там, на кото­рых давно мах­нули рукой. В тра­ге­дии «Настал час» роль при­е­мыша – бла­го­род­ный герой и поло­жи­тель­ный тип – играл Гришка Фабер, гроза педа­го­гов, пер­вый заво­дила – хули­ган­ских затей. Он играл хорошо, только слиш­ком орал. Его вызы­вали один­на­дцать раз. Он стоял за кула­сами мок­рый, как мышь дрожа от вол­не­ния, не веря своим ушам, а его вызы­вали и вызы­вали. Он про­сла­вился. Потом этот про­слав­лен­ный актер стал дья­воль­ски важ­ни­чать, но пере­стал хулиганить.

Сло­вом театр про­из­вел самое неожи­дан­ное дей­ствие на чет­вер­тую школу. Ребята, ходив­шие в школу «не столько зани­маться, сколько питаться», как гово­рил Кораб­лев неожи­данно ока­за­лись в «тру­до­вых отношениях».

Между про­чим, не осо­бенно хва­стая, могу ска­зать, что это был пре­вос­ход­ный театр. Мы даже выез­жали на гастроли в дру­гие школы.

Каж­дый день мы ходили к Кораб­леву – он жил в Ворот­ни­ков­ском – и слу­шали, как репе­ти­руют наши актеры. Репе­ти­цию с уча­стием Гришки Фаб­ера можно было слу­шать со двора, не заходя в квар­тиру. Вообще это было страшно инте­ресно. Сперва я рас­кле­и­вал афиши, потом стал рисо­вать их, и одна, с зеле­ным попу­гаем, так уда­лась, что Кораб­лев взял ее на память.

О чет­вер­той школе стали гово­рить в Москве, а в чет­вер­той школе стали гово­рить о Кораб­леве: глав­ный режис­сер, он же глав­ный гри­мер, бута­фор и деко­ра­тор. Девочки из стар­ших клас­сов открыли, что Кораб­лев – кра­си­вый. Не кра­си­вый, а инте­рес­ный! Ну что ж! Он и в самом деле был инте­рес­ный, осо­бенно когда при­хо­дил в новом сером костюме, сухо­ща­вый, строй­ный, курил из длин­ного мунд­штука и, сме­ясь тро­гал паль­цем усы.

Не знаю, понра­вился ли наш театр дру­гим педа­го­гам. Нико­лай Анто­ныч на каж­дой пре­мьере сидел в пер­вом ряду и хло­пал громче всех. Стало быть, понра­вился. Но, кажется он был не очень дово­лен тем, что теперь в школе на все лады скло­ня­лось имя Кораб­лева: «Я скажу Иван Палычу», «Меня послал Иван Пав­лыч» и т.д. Пожа­луй, это было ни к чему – все время рас­ска­зы­вать Нико­лаю Анто­нычу о Кораб­леве, какой он, ока­зы­ва­ется, хороший.

Нико­лай Анто­ныч с инте­ре­сом при­слу­ши­вался, шеве­лил паль­цами, сме­ялся и бледнел.

И вдруг про­изо­шла катастрофа.

Глава 9. Кораблев делает предложение. Педагогический долг

Это было вос­кре­се­нье, и у Тата­ри­но­вых к обеду ждали гостей. Катя рисо­вала «Первую встречу испан­цев с индей­цами» из «Сто­ле­тия откры­тий», а меня Нина Капи­то­новна моби­ли­зо­вала на кухню. Она была немного взвол­но­вана, все при­слу­ши­ва­лась и гово­рила мне:

– Ш‑ш, звонок.

– Это на улице, Нина Капитоновна.

Но она еще прислушивалась.

В конце кон­цов, она ушла в сто­ло­вую и про­хло­пала зво­нок. Я открыл двери. Вошел Кораб­лев – в свет­лом лег­ком пальто, в свет­лой шляпе. Таким наряд­ным я видел его впервые.

Голос его немного дрог­нул, когда он спро­сил, дома ли Марья Васи­льевна. Я ска­зал: «Да». Но он постоял еще несколько секунд не раз­де­ва­ясь. Потом он про­шел к Марье Васи­льевне, а я уви­дел, что Нина Капи­то­новна на цыпоч­ках воз­вра­ща­ется из сто­ло­вой. Почему на цыпоч­ках, почему с таким взвол­но­ван­ным, таин­ствен­ных видом?

С этой минуты дело у нас пошло из рук вон плохо. У Нины Капи­то­новны, чистив­шей кар­тошку, нож сам собой стал выпа­дать из рук. Она выбе­гала будто бы за чем-нибудь в сто­ло­вую и воз­вра­ща­лась с пустыми руками. Каж­дый раз она бра­лась за новую кар­то­фе­лину, и таким обра­зом в кор­зине лежало теперь довольно много кар­тошки, очи­щен­ной с одного боку. Но я был совсем оза­да­чен, когда Нина Капи­то­новна взяла одну из таких кар­то­шек, раз­ре­зала на мел­кие кусочки и с задум­чи­вым лицом бро­сила в суп. Да, она была чем-то занята. Чем же? Очень скоро я это узнал. Нина Капи­то­новна была не из тех людей кото­рые умеют хра­нить секреты.

Сперва она воз­вра­ща­лась молча, лишь делая руками раз­ные зага­доч­ные знаки, кото­рые можно было понять при­бли­зи­тельно так: «Гос­поди, боже ты мой, что-то будет?»

Потом стала бор­мо­тать. Потом вздох­нула и заго­во­рила. Новость была необык­но­вен­ная Кораб­лев при­шел делать пред­ло­же­ние Марье Васи­льевне. Что такое «делать пред­ло­же­ние», я, разу­ме­ется, знал. Он хотел жениться на ней и при­шел спро­сить, согласна она или не согласна.

Согласна или не согласна? Если бы меня не было на кухне, Нина Капи­то­новна точно так же обсуж­дала бы этот вопрос со сво­ими кастрю­лями и горш­ками. Она не могла молчать.

– Гово­рит – все отдам, всю жизнь, – сооб­щила она, вер­нув­шись из сто­ло­вой в тре­тий или чет­вер­тый раз. – Ничего не пожалею.

Я ска­зал на вся­кий случай:

– Ну да?

– Ничего не пожа­лею, – тор­же­ственно повто­рила Нина Капи­то­новна. – Я вижу ваше суще­ство­ва­ние. Оно – неза­вид­ное, на вас мне тяжело смотреть.

Она при­ня­лась было за кар­тошку, но вскоре снова ушла и вер­ну­лась с мок­рыми глазами.

– Гово­рит, что все­гда тос­ко­вал по семье, – сооб­щила она. – Я был оди­но­кий чело­век, и мне никого не нужно, кроме вас. Я давно делю ваше горе. В этом роде.

«В этом роде» Нина Капи­то­новна доба­вила уже от себя. Минут через десять она снова ушла и вер­ну­лась озадаченная.

– Я устал от этих людей, – ска­зала она, хло­пая гла­зами. – Мне мешают рабо­тать. Вы зна­ете, о ком я говорю. Поверьте мне, это чело­век страшный.

Нина Капи­то­новна вздох­нула и села.

– Нет, не пой­дет она за него. Она – удру­чен­ная, и он – в годах.

Я не знал, что на это отве­тить, и на вся­кий слу­чай снова сказал:

– Ну да?

– Поверьте мне, это чело­век страш­ный, – задум­чиво повто­рила Нина Капи­то­новна. – Может быть! Гос­поди, поми­луй! Может быть!

Я сидел смирно. Обед был отстав­лен, белые водя­ные шарики ката­лись по плите, вода, в кото­рой пла­вала кар­тошка, кипела, кипела…

Ста­рушка снова ушла и на этот раз про­вела в сто­ло­вой минут пят­на­дцать. Вер­нув­шись, она зажму­ри­лась и всплес­нула руками.

– Не пошла, – объ­явила она. – Отка­зала. Гос­поди, поми­луй! Такой мужчина!

Кажется она и сама хоро­шенько не знала, радо­ваться или огор­чаться, что Марья Васи­льевна отка­зала Кораблеву.

Я ска­зал:

– Жалко.

Нина Капи­то­новна посмот­рела на меня с изумлением.

– Чего же, могла и выйти, – доба­вил я. – Еще молодая.

– Полно врать… – сер­дито начала было Нина Капитоновна.

Вдруг она стала сте­пен­ная, важ­ная, поплыла из кухни и встре­тила Кораб­лева в перед­ней он был очень бле­ден. Марья Васи­льевна сто­яла в две­рях и молча смот­рела, как он оде­вался. По гла­зам было видно, что она недавно пере­стала плакать.

– Бед­ный, бед­ный! – как бы про себя ска­зала Нина Капитоновна.

Кораб­лев поце­ло­вал ей руку, а она его в лоб, – для этого ей при­шлось встать на цыпочки, а ему – наклониться.

– Иван Пав­ло­вич, вы – мой друг и наш друг, – ска­зала Нина Капи­то­новна сте­пенно. – И должны знать, что вы у нас все­гда как в род­ном доме. И Маше вы – пер­вый друг, я знаю. И она это знает.

Кораб­лев молча покло­нился, Мне было очень жаль его. Я про­сто не мог понять, почему Марья Васи­льевна ему отка­зала. На мой взгляд, это была под­хо­дя­щая пара.

Должно быть, ста­рушка ожи­дала, что Марья Васи­льевна позо­вет ее и все рас­ска­жет – как Кораб­лев делал пред­ло­же­ние и как она ему отка­зала. Но Марья Васи­льевна не позвала ее. Наобо­рот, она запер­лась в своей ком­нате на ключ, и слышно было, как она там рас­ха­жи­вает из угла в угол.

Катя кон­чила «Первую встречу испан­цев с индей­цами» и хотела ей пока­зать, но она ска­зала из-за двери: «Потом, доченька», и не открыла.

Вообще в доме стало как-то скучно с тех пор, как ушел Кораб­лев, а потом и еще скуч­нее, когда при­шел весе­лый Нико­лай Анто­ныч и объ­явил, что к обеду будут не трое, как он рас­счи­ты­вал, а шесть чело­век гостей.

Хочешь – не хочешь, а Нине Капи­то­новне при­шлось серьезно браться за дело. Даже Катя была при­гла­шена – ста­ка­ном выре­зать для кол­ду­нов кру­жочки из теста. Она при­ня­лась очень энер­гично, рас­крас­не­лась, вся пере­ма­за­лась мукой – нос и волосы, но скоро ей надо­ело, и она решила выре­зать не ста­ка­ном, а ста­рой чер­ниль­ни­цей, чтобы полу­чи­лись не кру­жочки, а звездочки.

– Бабушка, для кра­соты, – умо­ля­юще ска­зала она Нине Капитоновне.

Потом она сва­ляла звез­дочки и объ­явила, что будет печь свой пирог, отдельно. Сло­вом, от нее было мало толку.

Шесть чело­век гостей! Кто же? Я смот­рел из кухни и считал.

Пер­вым при­шел заве­ду­ю­щий учеб­ной частью Ружи­чек, по про­звищу Бла­го­род­ный Фад­дей. Не знаю, откуда взя­лось это про­звище: всем хорошо было известно, какой он бла­го­род­ный! За ним явился тол­стый, лысый, с длин­ной смеш­ной голо­вой учи­тель Лихо. За ним еще кто-то, все педа­гоги. Потом при­шла немка, она же фран­цу­женка – пре­по­да­вала немец­кий и фран­цуз­ский. При­шла наша Сера­фима с часи­ками на груди, и послед­ним неожи­данно при­перся Воз­чи­ков из вось­мого класса. Этот Воз­чи­ков был типич­ный «лядо­вец». Он чисто оде­вался, даже носил ремень с пряж­кой МРУЛ, то есть Мос­ков­ское Реаль­ное Учи­лище Лядова», и был пред­ста­ви­те­лем стар­ших клас­сов в школь­ном совете.

Вообще здесь был почти весь школь­ный совет. Это было довольно странно – при­гла­сить почти весь школь­ный совет к обеду.

Я сидел в кухне и слу­шал, о чем они гово­рят. Двери были открыты. Сперва Лихо ска­зал о «про­дук­тах пита­ния», о том, что теперь будут новые деньги. Сего­дня фунт масла стоит четыр­на­дцать мил­ли­о­нов, а зав­тра – два­дцать копеек, как в дово­ен­ное время. Сего­дня двор­нику дают десять мил­ли­о­нов, а зав­тра десять Копеек, «и он еще будет кла­няться и благодарить».

– А я‑то, дура, только что ска­терть про­дала за две­сти трид­цать мил­ли­о­нов, – вздох­нув, ска­зала Сера­фима Петровна.

Потом заго­во­рили о Кораб­леве. Вот тебе на! Ока­зы­ва­ется, он под­ли­зался к совет­ской вла­сти. Он из кожи лезет вон, чтобы «сде­лать карьеру». Усы он кра­сит. Эту крайне вред­ную затею с теат­ром он про­вел только для того, чтобы «заво­е­вать попу­ляр­ность». Он был женат и свел жену в могилу. На засе­да­ниях он про­ли­вает, ока­зы­ва­ется, «кро­ко­ди­ловы слезы».

Я не знал, что такое «кро­ко­ди­ловы слезы», но при этих сло­вах мне пред­ста­вился Кораб­лев, выхо­дя­щий из ком­наты Марьи Васи­льевны, блед­ный, с повис­шими, точно при­кле­ен­ными усами, и я сразу понял, что они все врут. И насчет театра, и насчет жены, и насчет «кро­ко­ди­ло­вых слез», что бы это ни озна­чало. Они – его враги, те самые, о кото­рых он еще сего­дня гово­рил Марье Васи­льевне: «Я устал от этих людей. Мне мешают работать».

До «кро­ко­ди­ло­вых слез» – это еще был раз­го­вор. Но вот я услы­шал голос Нико­лая Анто­ныча и понял, что это не раз­го­вор, а заго­вор. Они хотели про­гнать Кораб­лева из школы.

Нико­лай Анто­ныч начал издалека:

– Педа­го­гика в числе внеш­них вос­пи­та­тель­ных фак­то­ров все­гда преду­смат­ри­вала искусство…

Потом он пере­шел к Кораб­леву и, прежде всего «отдал долж­ное его даро­ва­ниям». Ока­зы­ва­ется, нам нет ника­кого дела до «при­чин гибели его покой­ной жены». Нас инте­ре­сует лишь «мера и сте­пень его воз­дей­ствия на детей». Нас вол­нует вред­ное направ­ле­ние, на кото­рое Иван Пав­лыч тол­кает школу, и только поэтому мы должны посту­пить так, как нам под­ска­зы­вает педа­го­ги­че­ский долг – «долг лояль­ных совет­ских граждан».

Нина Капи­то­новна загре­мела пустыми тарел­ками, и я не рас­слы­шал, что именно под­ска­зы­вает Нико­лаю Анто­нычу его педа­го­ги­че­ский долг. Но когда Нина Капи­то­новна пота­щила в сто­ло­вую вто­рое, я из общего раз­го­вора понял, что они хотят сделать.

Во-пер­вых, на бли­жай­шем засе­да­нии школь­ного совета Кораб­леву будет пред­ло­жено «огра­ни­читься пре­по­да­ва­нием гео­гра­фии в пре­де­лах про­граммы». Во-вто­рых, его дея­тель­ность будет оце­нена как «вуль­га­ри­за­ция идеи тру­до­вого вос­пи­та­ния». В‑третьих, школь­ный театр будет закрыт. В‑четвертых и в‑пятых еще что-то. Кораб­лев, конечно, оби­дится и уйдет. Как ска­зал Бла­го­род­ный Фад­дей – «ска­тер­тью дорога».

Да, это был под­лый план, и я удив­лялся, что Нина Капи­то­новна не вме­ши­ва­лась, тер­пела. Но вскоре я понял, в чем дело. При­бли­зи­тельно со вто­рого блюдя она стала жалеть, что Марья Васи­льевна отка­зала Кораб­леву. Больше она ни о чем не думала, ничего не слы­шала. Она что-то бор­мо­тала, пожи­мала пле­чами и один раз даже ска­зала громко:

– Вот как! Что теперь мать?

Должно быть, оби­жа­лась, что Марья Васи­льевна не посо­ве­то­ва­лась с ней, прежде чем отка­зать Кораблеву…

Гости разо­шлись, а я все не мог решить – что делать?

Это было дья­воль­ски неудачно, что именно в этот день Кораб­лев при­шел со своим пред­ло­же­нием. Сидел бы лучше дома. Тогда я мог бы рас­ска­зать Марье Васи­льевне все, что услы­шал. А теперь неудобно, даже невоз­можно: она не вышла к обеду, запер­лась и никого не пус­кала. Катя засела за уроки. Нина Капи­то­новна вдруг объ­явила, что с ног падает – хочет спать, сей­час же легла и заснула. Я вздох­нул, про­стился и пошел домой.

Глава 10. «Ответ с отказом»

Дежур­ный по дет­дому, хро­мой Яфет, уже два­жды при­хо­дил смот­реть, спим мы или бузим, все ли легли.

Ноч­ная лам­почка зажглась в кори­доре. У Вальки Жукова веки вздра­ги­вали во сне, как у собаки, – уж не сни­лись ли ему его собаки? Ромашка хра­пел. Только я не спал, все думал.

Одна мысль сме­лее дру­гой. Вот на школь­ном кол­лек­тиве я высту­паю про­тив Нико­лая Анто­ныча и откры­ваю перед всеми под­лый план изгна­ния Кораб­лева из школы. Вот я пишу Кораб­леву письмо… Я стал сочи­нять письмо и заснул…

Очень странно, но, проснув­шись (раньше всех), я про­дол­жал сочи­нять это письмо как раз с того места, на кото­ром оста­но­вился нака­нуне. Вот когда при­го­дился бы мне Петь­кин пись­мов­ник! Я стал вспо­ми­нать письма, кото­рые мы читали. «Ответ с отка­зом»: «Выра­жен­ные вами чув­ства чрез­вы­чайно лестны для меня…» Не годится!

«Письмо бла­го­дар­ствен­ное за бла­го­склон­ный прием» тоже не годи­лось, равно как и «Письмо с тре­бо­ва­нием долж­ной суммы». «Письмо от вдовца к девице» я забыл. Впро­чем, и оно не годи­лось, тем более, что я не был вдов­цом, а Кораб­лев – девицей.

Нако­нец я решился.

Было еще очень рано – вось­мой час, на ули­цах темно, как ночью. Понятно, это меня не оста­но­вило. Оста­но­вить меня попро­бо­вал хро­мой Яфет, но я вывер­нулся и удрал с чер­ного хода.

Кораб­лев жил в Ворот­ни­ков­ском пере­улке, в дере­вян­ном одно­этаж­ном фли­геле со став­нями и веран­дой, похо­жем на дачу. Почему-то я был уве­рен, что он не спит. Ясно, не мог спать чело­век, кото­рый вчера полу­чил от Марьи Васи­льевны «ответ с отка­зом». И он, правда, не спал. В ком­нате горел свет, он стоял у окна и смот­рел во двор – так при­стально и с таким вни­ма­нием, как будто во дворе про­ис­хо­дили бог весть какие необык­но­вен­ные вещи. Так при­стально и с таким вни­ма­нием, что дол­гое время не заме­чал меня, хотя я стоял под самым окном и делал знаки руками.

– Иван Павлыч!

Но Иван Пав­лыч зажму­рился, трях­нул голо­вой и ушел.

– Иван Пав­лыч, откройте, это я!

Он вер­нулся через несколько минут, наки­нув пальто, и вышел на веранду.

– Это я, Гри­го­рьев, – повто­рил я, испу­гав­шись, что он забыл меня. Он смот­рел как-то странно. – Я к вам при­шел и сей­час рас­скажу одну штуку. Театр хотят закрыть, а вас… – Кажется, я не ска­зал «про­гнать». А может быть, и ска­зал, потому что он вдруг очнулся.

– Зайди, – коротко ска­зал он.

Все­гда у него было очень чисто, книги на пол­ках, кро­вать под белым оде­я­лом, на подушке – накидка. Все в порядке. Не в порядке сего­дня был, кажется, только сам хозяин. То он щурился, то широко рас­кры­вал глаза – как будто все перед ним рас­плы­ва­лось. Без сомне­ния, он не ложился в эту ночь. Таким уста­лым я его еще не видел.

– А, Саня, – нетвердо ска­зал он. – В чем дело?

– Иван Пав­лыч, я хотел вам письмо напи­сать, – отве­тил я с жаром. – Вообще вопрос упи­ра­ется в школь­ный театр. Про вас гово­рят, что вы замо­рили жену.

– Постой! – он засме­ялся. – Кто гово­рит, что я замо­рил жену?

– Все. «Нам нет дела до при­чин гибели его покой­ной жены. Вуль­га­ри­за­ция идей – вот что нас возмущает».

– Ничего не пони­маю, – серьезно ска­зал Кораблев.

– Да, вуль­га­ри­за­ция, – повто­рил я твердо.

Еще с вечера я твер­дил эти слова: «вуль­га­ри­за­ция», «попу­ляр­ность» и «лао­я­пь­ный долг». «Вуль­га­ри­за­цию» ска­зал, теперь оста­лись «попу­ляр­ность» и «лао­яль­ный долг».

– «На собра­ниях он про­ли­вает кро­ко­ди­ловы слезы», – про­дол­жал я тороп­ливо. – «Эту крайне вред­ную затею он про­вел, чтобы захва­тить попу­ляр­ность». Да, «попу­ляр­ность». «Он под­ли­зался к совет­ской вла­сти». «Мы должны выпол­нить наш лао­яль­ный долг».

Может быть, я что-нибудь и пере­пу­тал. Но мне легче было повто­рить наизусть все, что я нака­нуне слы­шал, чем рас­ска­зать сво­ими сло­вами. Во вся­ком слу­чае, Кораб­лев понял меня. Он отлично понял меня. Глаза его вдруг поте­ряли преж­нее рас­плыв­ча­тое выра­же­ние, лег­кая краска про­сту­пила на щеках, и он быстро про­шелся по комнате.

– Это весело, – про­бор­мо­тал он, хотя ему было совсем не весело. – А ребята, зна­чит, не хотят, чтобы театр закрыли?

– Ясно, не хотят.

– И ты из-за театра пришел?

Я про­мол­чал. Может быть, из-за театра. А может быть, потому, что без Кораб­лева в школе стало бы скучно. Может быть, потому, что мне не понра­ви­лось, что они так подло сго­ва­ри­ва­лись выту­рить его из школы…

– О, дураки, – неожи­данно ска­зал Кораб­лев, – скуч­ней­шие в мире!

Он крепко пожал мне руку и опять стал задум­чиво ходить из угла в угол. Так-то рас­ха­жи­вая, он вышел, должно быть, на кухню, при­нес кипятку, зава­рил чай, достал из стен­ного шкаф­чика стаканы.

– Хотел уехать, а теперь решил остаться, – объ­явил он. – Будем вое­вать. Верно, Саня? А пока выпьем-ка чаю.

Не знаю, состо­я­лось ли засе­да­ние школь­ного совета, на кото­ром Кораб­лев дол­жен был сурово рас­пла­титься за «вуль­га­ри­за­цию идеи тру­до­вого вос­пи­та­ния». Оче­видно, не состо­я­лось, потому что он не рас­пла­тился. Каж­дое утро, как ни в чем не бывало, «Усы» рас­че­сы­вал перед зер­ка­лом усы и шел на урок…

Через несколько дней театр объ­явил новую поста­новку: «На вся­кого муд­реца довольно про­стоты», и роль муд­реца играл Гришка Фабер. По роли – ему лет два­дцать пять, но он пред­по­чел играть чело­века сред­них лет, с лыси­ной и золо­тыми зубами. Все время он бара­ба­нил паль­цем по столу, как Нико­лай Анто­ныч, и вообще играл бы очень хорошо, если бы не так орал.

Из рай­кома ком­со­мола при­шли два чер­ных кур­ча­вых маль­чика и пред­ло­жили орга­ни­зо­вать в нашей школе ком­со­моль­скую ячейку. Валька спро­сил с места, можно ли запи­сы­ваться дет­до­мов­цам, и, они отве­тили, что можно, но только начи­ная с четыр­на­дцати лет. Я сам не знал, сколько мне лет. По моим рас­че­там выхо­дило – скоро три­на­дцать. На вся­кий слу­чай я ска­зал, что четыр­на­дцать. Но мне все-таки не пове­рили. Быть может, потому, что я был тогда очень малень­кого роста.

Из педа­го­гов на этом собра­нии были только Кораб­лев и Нико­лай Анто­ныч. Кораб­лев ска­зал довольно тор­же­ствен­ную речь, сперва коротко поздра­вил нас с ячей­кой, а потом долго ругал за то, что мы плохо учимся и хули­га­ним. Нико­лай Анто­ныч тоже ска­зал речь. Это была пре­крас­ная речь – он при­вет­ство­вал пред­ста­ви­те­лей рай­кома, как моло­дое поко­ле­ние, и в конце про­чи­тал сти­хо­тво­ре­ние Некра­сова «Идет-гудет Зеле­ный Шум». Странно было только, что, про­из­нося эту речь, он вдруг громко затре­щал паль­цами, как будто ломая руки. При этом у него было очень весе­лое лицо, и он даже улыбался.

После собра­ния я встре­тил его в кори­доре и ска­зал: «Здрав­ствуйте, Нико­лай Анто­ныч!» Но он почему-то не ответил.

Сло­вом, все было в порядке, и я сам не знал, почему, соби­ра­ясь к Тата­ри­но­вым, я вдруг решил, что не пойду, а лучше зав­тра встречу Катю на улице и на улице отдам ей стек и глину – она про­сила. Не про­шло и полу­часа, как я передумал.

Мне открыла ста­рушка и как-то при­дер­жала цепоч­кой двери, когда я хотел войти. Каза­лось, она раз­ду­мы­вала, впу­стить меня или нет. Потом она рас­пах­нула двери, шеп­нула мне быстро: «Иди на кухню», и легонько толк­нула в спину.

Я замеш­кался – про­сто от удив­ле­ния. В эту минуту Нико­лай Анто­ныч вышел в перед­нюю и, уви­дев меня, зажег свет.

– А‑а! – каким-то сдав­лен­ным голо­сом ска­зал он. – Явился.

Он больно схва­тил меня за плечо.

– Небла­го­дар­ный донос­чик, мер­за­вец, шпион! Чтобы твоей ноги здесь не было! Слышишь?

Он злобно раз­дви­нул губы, и я уви­дел, как ярко забле­стел у него во рту золо­той зуб. Но это было послед­нее, что я видел в доме Тата­ри­но­вых. Одной рукой Нико­лай Анто­ныч открыл двери, а дру­гой выбро­сил меня на лест­ницу, как котенка.

Глава 11. Ухожу

Пусто было в дет­доме, пусто в школе. Все раз­бе­жа­лись – вос­крес­ный день. Только Ромашка бро­дил по пустым ком­на­там и все что-то счи­тал, – должно быть, свои буду­щие богат­ства, да повар в кухне гото­вил обед и пел. Я при­стро­ился в теп­лом уголке за пли­той и стал думать.

Да, это сде­лал Кораб­лев. Я хотел ему помочь, а он подло отпла­тил мне. Он пошел к Нико­лаю Анто­нычу и выдал меня с головой.

Они ока­за­лись правы. И Нико­лай Анто­ныч, и нем­ка­фран­цу­женка, и даже Лихо, кото­рый ска­зал, что на собра­ниях Кораб­лев про­ли­вает «кро­ко­ди­ловы слезы». Он – под­лец. А я‑то еще жалел, что Марья Васи­льевна ему отказала.

– Дядя Петя, что такое «кро­ко­ди­ловы слезы»?

Дядя Петя выта­щил из котла кусок горя­чей капусты.

– Кажись, соус такой.

Нет, это не соус… Я хотел ска­зать, что это не соус, но в эту минуту дядя Петя вдруг мед­ленно поплыл вокруг меня вме­сте с капу­стой, кото­рую он про­бо­вал зубом, чтобы узнать, готовы ли щи. Голова закру­жи­лась. Я вздох­нул и пошел в спальню.

Ромашка сидел в спальне у окна и считал.

– Теперь сто тысяч будет все равно, что копейка, – ска­зал он мне. – А если набрать отме­нен­ных денег и поехать, где это еще неиз­вестно, наку­пить всего, а тут про­дать за новые деньги. Я сосчи­тал – на один золо­той рубль при­были сорок тысяч процентов.

– Про­щай, Ромашка, – отве­тил я ему. – Ухожу.

– Куда?

– В Тур­ке­стан, – ска­зал я, хотя за минуту перед тем и не думал о Туркестане.

– Врешь!

Я молча снял с подушки наво­лочку и сунул в нее все, что у меня было: рубашку, запас­ные штаны, афишу: «Силами уче­ни­ков 4—й школы состо­ится спек­такль „Марат“, и чер­ную тру­бочку, кото­рую когда-то оста­вил мне док­тор Иван Ива­ныч. Всех своих жаб и зай­цев я раз­бил и бро­сил в мусор­ный ящик. Туда же отпра­ви­лась и девочка с колеч­ками на лбу, немного похо­жая на Катьку.

Ромашка сле­дил за мной с инте­ре­сом. Он все еще счи­тал шепо­том, но уже без преж­него азарта:

– Если на один рубль сорок тысяч, – стало, на сто рублей…

Про­щай, школа! Не буду я больше учиться нико­гда. Зачем? Писать научился, читать, счи­тать. Хва­тит с меня. Хорош и так. И никто не будет ску­чать, когда я уйду. Разве Валька вспом­нит один раз и забудет.

– Стало, на сто руб­лей четы­ре­ста, – шеп­тал Ромашка. – Четы­ре­ста тысяч про­цен­тов на сто рублей.

Но я еще вер­нусь. Я приду к Нине Капи­то­новне, брошу ей деньги и скажу: «Вот, возь­мите за все, что я съел у вас». И Кораб­лев, кото­рого выго­нят из школы, при­дет ко мне жало­ваться и умо­лять, чтобы я про­стил его. Ни за что!

И вдруг я вспом­нил, как он стоял у окна, когда я при­шел к нему, стоял и вни­ма­тельно смот­рел во двор, очень груст­ный и немного пья­ный. Полно, он ли это? Зачем ему выда­вать меня? Напро­тив, он, навер­ное, и виду не подал, он дол­жен был при­тво­риться, что ничего не знает об этом тай­ном совете. Напрасно я ругал его. Это не он. Кто же?

– А, Валька! – вдруг ска­зал я себе. – Ведь когда я вер­нулся от Тата­ри­но­вых, я все рас­ска­зал ему. Это – Валька!

Но Валька, пом­нится, захра­пел, не дослу­шав. И вообще Валька не сде­лает этого никогда.

Может, Ромашка? Я посмот­рел на него. Блед­ный, с крас­ными ушами, он сидел на окне и все умно­жал и умно­жал без конца. Мне почу­ди­лось, что он неза­метно сле­дит за мной, как птица, одним круг­лым, плос­ким гла­зом. Но ведь он ничего не знал…

Теперь, когда я твердо решил, что это сде­лал не Кораб­лев, можно было, пожа­луй, и остаться. Но у меня болела голова, зве­нело в ушах и почему-то каза­лось, что теперь, когда я ска­зал Ромашке, что ухожу, остаться уже невоз­можно. С какой-то тос­кой в сердце я огля­нулся в послед­ний раз. Вот белая лампа, на кото­рую я все­гда долго смот­рел в тем­ноте, когда гасили свет, стенка с кле­точ­ками, где лежит белье, – вот моя кле­точка, а рядом Валь­кина. Кро­вати, кровати…

Я вздох­нул, взял узел, кив­нул Ромашке и вышел. Должно быть, у меня был уже силь­ный жар, потому что, выйдя на улицу, я уди­вился, что так холодно. Впро­чем, еще в подъ­езде я снял кур­точку и надел пальто прямо на рубашку. Кур­точку решено было загнать, – по моим рас­че­там, за нее можно было взять мил­ли­о­нов пятнадцать.

По той же при­чине – силь­ный жар и голов­ная боль – я плохо помню, что я делал на Суха­ревке, хотя и про­вел там почти целый день. Помню только, что я стоял у ларька, из кото­рого пахло жаре­ным луком, и, держа кур­точку, гово­рил сла­бым голосом:

– А вот кому…

Помню, что удив­лялся, почему у меня такой сла­бый голос. Помню, что при­ме­тил в толпе муж­чину огром­ного роста в двух шубах. Одна была надета в рукава, дру­гая – та, кото­рую он про­да­вал, – наки­нута на плечи. Очень странно, но куда бы я ни пошел со своим това­ром, везде я наты­кался на этого муж­чину. Он стоял непо­движно, огром­ный, боро­да­тый, в двух шубах, и, не глядя на поку­па­те­лей, заги­бав­ших полы и щупав­ших ворот­ник, мрачно гово­рил цену.

Помню, что, про­бро­див по рынку весь день, я про­ме­нял рубашку на кусок хлеб­ного пирога с мор­ков­кой, но отку­сил только раз – и расхотелось.

Где-то я грелся, заме­тив, что хотя мне самому уже не холодно, но пальцы все-таки поси­нели. Пирог я спря­тал в наво­лочку и все, пом­нится, смот­рел, не рас­кро­шился ли он, Должно быть, я чув­ство­вал, что забо­ле­ваю. Очень хоте­лось пить, и несколько раз я решал, что кон­чено: если через пол­часа не про­дам, пойду в чай­ную и загоню кур­точку за ста­кан горя­чего чая. Но тут же мне начи­нало казаться, что именно в это время явится мой поку­па­тель, и я решал, что постою еще полчаса.

Пом­нится, меня уте­шало, что высо­кий муж­чина тоже никак не может про­дать своей шубы…

Пожа­луй, я съел бы немного снега, но на Суха­ревке снег был очень гряз­ный, а до буль­вара – далеко. Все-таки я пошел и поел, и, странно, снег пока­зался мне теп­лым. Кажется, меня вырвало, а может быть, и нет. Помню только, что я сидел на снегу и кто-то дер­жал меня за плечи, потому что я падал. Нако­нец меня пере­стали дер­жать, я лег и с насла­жде­нием вытя­нул ноги. Надо мной гово­рили что-то, как будто: «При­па­доч­ный, при­па­доч­ный…» Потом у меня хотели взять наво­лочку, и я слы­шал, как меня уго­ва­ри­вали: «Вот чуд­ной, да тебе же под голову!», но я вце­пился в наво­лочку и не отдал. Муж­чина в двух шубах мед­ленно про­шел мимо и вдруг сбро­сил на меня одну шубу. Но это уже был бред, и я пре­красно пони­мал, что это бред… Наво­лочку еще тянули. Я услы­шал жен­ский голос:

– Узел не отдает.

И муж­ской:

– Ну что ж, так с узлом и кладите.

Потом муж­ской голос сказал:

– Оче­видно, испанка.

И все провалилось…

Еще и теперь я сразу начи­наю бре­дить, чуть только появ­ля­ется жар, При трид­цати восьми я уже несу страш­ную чушь и до смерти пугаю род­ных и зна­ко­мых. Но такого при­ят­ного бреда, как во время испанки, у меня не было нико­гда. Вот в про­стор­ной, свет­лой ком­нате я рисую кар­тину – водо­пад. Вода летит с отвес­ной скалы в узкое каме­ни­стое ложе. Как хорошо! Как бле­стит на солнце вода, какие чудес­ные зеле­ные камни!

Вот я еду куда-то в роз­валь­нях, покрыв­шись овчи­ной. Тем­неет, но я еще вижу, как снег бежит из-под роз­валь­ней между широ­кими поло­зьями, – кажется, что мы стоим, а он бежит, и только по следу, кото­рый чер­тит сбоку упав­шая полость, видно, что мы едем и едем. И мне так хорошо, так тепло, что кажется – ничего больше не нужно, только бы ехать вот так зимой в роз­валь­нях всю жизнь.

Почему у меня был такой хоро­ший бред, не знаю. Я был при смерти, два­жды меня как без­на­деж­ного отго­ра­жи­вали от дру­гих боль­ных шир­мой. Синюха – вер­ный при­знак смерти – была у меня такая, что все док­тора, кроме одного, мах­нули рукой и только каж­дое утро спра­ши­вали с удивлением:

– Как, еще жив?

Все это я узнал, когда очнулся…

Как бы то ни было, я не умер. Наобо­рот, я попра­вился. Одна­жды я открыл глаза и хотел вско­чить с кро­вати, вооб­ра­зив, что нахо­жусь в дет­доме… Чья-то рука удер­жала меня, чье-то лицо – забы­тое и необык­но­венно зна­ко­мое – при­бли­зи­лось ко мне. Хотите верьте, хотите нет – это был док­тор Иван Иваныч.

– Док­тор, – ска­зал я ему и запла­кал от радо­сти, от сла­бо­сти. – Док­тор. Вьюга!

Он смот­рел мне прямо в глаза, наверно, думал, что я еще брежу.

– Седло, ящик, вьюга, пьют, Абрам, – ска­зал я, чув­ствуя, что слезы льются прямо в рот. – Это я, док­тор. Я – Санька. Помните, в деревне, док­тор? Мы пря­тали вас. Вы меня учили.

Он еще раз загля­нул мне в глаза, потом надул щеки и с шумом выпу­стил воздух.

– Ого! – ска­зал он и засме­ялся. – Как не пом­нить? А сестра где? Как же так? Ведь ты мог тогда только «ухо» ска­зать, да и то лаял. Научился, а? Да еще в Москву пере­брался? Да еще уми­рать вздумал?

Я хотел ска­зать, что вовсе не соби­ра­юсь уми­рать, – напро­тив, но он вдруг закрыл мне рот ладо­нью, а дру­гой рукой быстро достал пла­ток и вытер мне лицо и нос.

– Лежи, брат, смирно, – ска­зал он. – Тебе еще гово­рить нельзя. Немой и немой. Черт тебя знает, ты уже столько раз уми­рал, что теперь неиз­вестно: а вдруг ска­жешь лиш­нее слово – и готов. Поми­найте, как звали.

Глава 12. Серьезный разговор

Вы дума­ете, может быть, что, одна­жды очнув­шись, я стал поправ­ляться? Ничуть не бывало. Едва опра­вив­шись от испанки, я забо­лел менин­ги­том. И снова Иван Ива­ныч не согла­сился с тем, что моя карта бита.

Часами сидел он у моей постели, изу­чал стран­ные дви­же­ния, кото­рые я делал гла­зами и руками. В конце кон­цов я снова при­шел в себя и, хотя долго еще лежал с зака­чен­ными к небу гла­зами, однако был уже вне опасности.

«Вне опас­но­сти уме­реть, – как ска­зал Иван Ива­ныч, – но зато в опас­но­сти на всю жизнь остаться идиотом».

Мне повезло. Я не остался иди­о­том и после болезни почув­ство­вал даже, что стал как-то умнее, чем прежде, Так оно и было. Но болезнь тут ни при чем.

Как бы то ни было, я про­вел в боль­нице не менее полу­года. За это время мы очень часто, чуть ли не через день, встре­ча­лись с Ива­ном Ива­ны­чем. Но от этих встреч было мало толку. А когда я стал поправ­ляться, он уже почти не бывал в боль­нице. Вскоре он уехал из Москвы. Куда и зачем – об этом ниже.

Уди­ви­тельно, как мало пере­ме­нился он за эти годы. По-преж­нему он любил бор­мо­тать стихи. И я слы­шал, как одна­жды, выслу­шав меня, он про­бор­мо­тал недо­воль­ным голосом:

Барон фон Гринвальдус,
Сей доб­лест­ный рыцарь,
Все в той же позицьи
На камне сидит.

К нам в палату при­хо­дили сту­денты, и он, огля­дев их свет­лыми, живыми гла­зами, хва­тал одного за рукав и, читая лек­цию, то отпус­кал, то снова хва­тал. Мы с ним вспом­нили «ста­рое время», и он уди­вился, что я еще помню, как он делал из хлеб­ного мякиша и еще из чего-то кошку в мышку, и кошка ловила мышку и мяу­кала, как насто­я­щая кошка.

– Иван Ива­ныч, а ведь после, как вы ушли, – ска­зал я, – ведь мы с сест­рой всю зиму пекли кар­тошку на палочках.

Он засме­ялся, потом задумался.

– А это, брат, меня на каторге научили.

Ока­зы­ва­ется, он был ссыль­ным. В 1914 году, как член пар­тии боль­ше­ви­ков, он был сослан на каторгу, а потом на веч­ное посе­ле­ние. Не знаю, где он отбы­вал каторгу, а на посе­ле­нии был где-то очень далеко, у Барен­цева моря.

– А уж оттуда, – ска­зал он сме­ясь, – при­бе­жал прямо к вам в деревню и чуть не замерз по дороге.

Вот когда выяс­ни­лось, почему он не спал по ночам. Чер­ную тру­бочку – сте­то­скоп – он, ока­зы­ва­ется, оста­вил нам с сест­рой на память. Слово за сло­вом при­шлось рас­ска­зать ему, когда и почему я удрал из детдома.

Он слу­шал очень вни­ма­тельно и почему-то все время смот­рел мне прямо в рот.

– Да, здо­рово, – задум­чиво ска­зал он. – Про­сто ред­кая штука.

Я решил, что он думает, что удрать из дет­дома – ред­кая штука, и хотел воз­ра­зить, что совсем не ред­кая, но он снова сказал:

– Не глухо—, а глу­хо­не­мота, то есть немота без глу­хоты. Stummht ohne Taubheit. И ведь не мог ска­зать «мама». А теперь извольте-ка! Оратор!

И он стал рас­ска­зы­вать обо мне дру­гим докторам.

Я был немного огор­чен, что док­тор ни слова не ска­зал об этой исто­рии, кото­рая заста­вила меня удрать из дет­дома, и даже, кажется, вообще про­пу­стил ее мимо ушей. Но я ошибся, потому что в один пре­крас­ный день двери нашей палаты откры­лись, сестра сказала:

– К Гри­го­рьеву гости.

И вошел Кораблев.

– Здрав­ствуй, Саня!

– Здрав­ствуйте, Иван Павлыч!

Вся палата смот­рела на нас с любо­пыт­ством. Должно быть, по этой при­чине он сна­чала гово­рил только о моем здо­ро­вье. Но когда все заня­лись сво­ими делами, он стал меня ругать. О, как он меня ругал! Как по писа­ному, он рас­ска­зал мне все, что я о нем думал, и объ­явил, что я обя­зан был явиться к нему и ска­зать: «Иван Пав­лыч, вы – под­лец», если я думал, что он под­лец. А я этого не сде­лал, потому что я – типич­ный инди­ви­ду­а­лист. Он немного смяг­чился, когда, совер­шенно уби­тый, я спросил:

– Иван Пав­лыч, а что такое индиалист?

Сло­вом, он ругал меня, пока не кон­чи­лись при­ем­ные часы. Однако, про­ща­ясь, он крепко пожал мне руку и ска­зал, что еще зайдет.

– Когда?

– На днях. У меня с тобой серьез­ный раз­го­вор. А пока подумай.

К сожа­ле­нию, он не ска­зал, о чем мне думать, и мне при­шлось думать о чем попало. Я вспом­нил Энск, Ско­во­род­ни­кова, тетю Дашу и решил, что, как только поправ­люсь, напишу в Энск. Не вер­нулся ли Петька? О Петьке я думал очень часто. Окна нашей палаты выхо­дили в сад, и видны были вер­шины дере­вьев, качав­ши­еся от ветра. По вече­рам, когда все засы­пали, я слы­шал, как они шумят, и мне каза­лось, что Петька, так же как я, лежит где-то на белой койке, думает, слу­шает, как шумят дере­вья. Где он теперь? Быть может, Тур­ке­стан не понра­вился ему и он удрал куда-нибудь в Перу? Вдруг Петька – в Перу? Как Васко Нуньес Баль­боа, он стоит на берегу Тихого оке­ана в латах, с мечом в руке. Едва ли. Но все-таки кто знает, где он побы­вал, пока я, как пай-маль­чик, жил в дет­ском доме…

В сле­ду­ю­щий при­ем­ный день при­шел Валька Жуков и рас­ска­зал про сво­его ежа. Он где-то достал ежа и построил ему целый дом под своей кро­ва­тью. Зимой ежи спят, а этот почему-то не спал. Вообще это был уди­ви­тель­ный еж. Вальке нра­ви­лось даже, как еж чесался.

– Как собака! – с вос­тор­гом ска­зал он. – И даже лап­кой об пол сту­чит, как собака.

Сло­вом, два битых часа Валька гово­рил про ежа и, только про­ща­ясь, спо­хва­тился и ска­зал, что Кораб­лев мне кла­ня­ется и на днях зайдет.

Я сразу понял, что это и будет серьез­ный раз­го­вор. Очень инте­ресно! Я был уве­рен, что мне опять попа­дет. И не ошибся.

Раз­го­вор начался с того, что Кораб­лев спро­сил, кем я хочу быть.

– Не знаю, – отве­чал я. – Может быть, художником.

Он под­нял брови и возразил:

– Не выйдет.

По правде говоря, я еще не думал, кем я хочу быть. В глу­бине души мне хоте­лось быть кем-нибудь вроде Васко Нуньес Баль­боа. Но Иван Пав­лыч с такой уве­рен­но­стью ска­зал: «Не вый­дет», что я возмутился.

– Почему?

– По мно­гим при­чи­нам, – твердо ска­зал Кораб­лев. – Прежде всего, потому, что у тебя сла­бая воля.

Я был пора­жен. Мне и в голову не при­хо­дило, что у меня сла­бая воля.

– Ничего подоб­ного, – воз­ра­зил я мрачно. – Сильная.

– Нет, сла­бая. Какая же воля может быть у чело­века, кото­рый не знает, что он сде­лает через час? Если бы у тебя была силь­ная воля, ты бы хорошо учился. А ты учишься плохо.

– Иван Пав­лыч, – ска­зал я с отча­я­нием, – у меня один «неуд».

– Да, плохо. А между тем мог бы учиться отлично.

Он подо­ждал, не скажу ли я еще что-нибудь. Но я молчал.

– Ты вооб­ра­жа­ешь лучше, чем соображаешь.

Он еще подождал.

– И вообще пора тебе поду­мать, кто ты такой и зачем суще­ству­ешь на белом свете! Вот ты гово­ришь: хочу быть худож­ни­ком. Для этого, милый друг, нужно стать совсем дру­гим человеком.

Глава 13. Думаю

Легко ска­зать: ты дол­жен стать совсем дру­гим чело­ве­ком. А как это сде­лать? Я был не согла­сен, что плохо учусь. Один «неуд», и то по ариф­ме­тике, и то, потому что одна­жды я почи­стил сапоги, а Ружи­чек вызвал меня и сказал:

– Чем это ты мажешь сапоги, Гри­го­рьев? Гни­лыми яйцами на керосине?

Я нагру­бил, и с тех пор он мне больше «неуда» не ста­вил. Но все-таки я чув­ство­вал, что Кораб­лев прав и мне нужно стать совсем дру­гим чело­ве­ком. Что, если у меня дей­стви­тельно сла­бая воля? Это нужно про­ве­рить. Нужно решить что-нибудь и непре­менно испол­нить. Для начала я решил про­чи­тать книгу «Записки охот­ника», кото­рую я уже читал в про­шлом году и бро­сил, потому что она пока­за­лась мне очень скучной.

Странно! Только что я взял из боль­нич­ной биб­лио­теки «Записки охот­ника» и про­чи­тал стра­ниц пять, как книга пока­за­лась мне втрое скуч­нее, чем прежде. Больше всего на свете мне захо­те­лось, чтобы не было этого реше­ния. Но я дал себе слово, даже про­шеп­тал его под оде­я­лом, а слово нужно держать.

Я про­чел «Записки охот­ника» и решил, что Кораб­лев врет. У меня силь­ная воля.

Разу­ме­ется, нужно было бы про­ве­рить себя еще раз! Ска­жем, каж­дое утро после зарядки обти­раться холод­ной водой из-под крана. Или выйти в году по ариф­ме­тике на «отлично». Но все это я отло­жил до воз­вра­ще­ния в школу, а пока оста­ва­лось только думать и думать.

«Ты вооб­ра­жа­ешь лучше, чем сооб­ра­жа­ешь». Почему он так ска­зал? Может быть, потому, что я хва­стал своей леп­кой? Это было обидно. Катька – вот кто вооб­ра­жает! Или Кораб­лев иначе пони­мает это слово? Я решил, что спрошу у него, если он при­дет еще раз. Но он не при­шел, и только через год или два я узнал, что вооб­ра­жать – это зна­чит не только «зада­ваться». «Кто ты такой и зачем суще­ству­ешь на белом свете?» Я думал над этим, читая газеты. В боль­нице я стал читать газеты. Инте­ресно. Если бы не было так много ино­стран­ных слов! Я нашел среди них и «вуль­га­ри­за­цию» и «кро­ко­ди­ловы слезы».

Нако­нец Иван Ива­ныч осмот­рел меня в послед­ний раз и велел выпи­сать из боль­ницы. Это был заме­ча­тель­ный день. Мы про­сти­лись, но он оста­вил мне свой адрес и велел зайти.

– Только, смотри, не позже два­дца­того, – весело ска­зал он. – А то, брат, того и гляди, дома не застанешь…

С узлом в руках я вышел из боль­ницы и, пройдя квар­тал, при­сел на тумбу – такая еще была сла­бость. Но как хорошо! Какая боль­шая Москва! Я забыл ее. И как шумно на ули­цах! У меня закру­жи­лась голова, но я знал, что не упаду. Я здо­ров и буду жить. Я попра­вился. Про­щай, боль­ница! Здрав­ствуй, школа!

По правде говоря, я был немного огор­чен, что в школе меня встре­тили так рав­но­душно. Только Ромашка спросил:

– Выздо­ро­вел?

С таким выра­же­нием, как будто он немного жалел, что я не умер.

Валька обра­до­вался, но ему было не до меня. У него про­пал еж, и он подо­зре­вал, что повар, по рас­по­ря­же­нию Нико­лая Анто­ныча, бро­сил ежа в помой­ную яму.

– Уж лучше бы я его про­дал, – грустно ска­зал Валька. – Мне два­дцать пять копеек давали. Дурак – не взял пока я лежал в боль­нице, появи­лись новые деньги – сереб­ря­ные и золотые.

В дет­доме все было по-ста­рому, только Сера­фима Пет­ровна пере­шла в стар­шие классы, и на ее место посту­пил муж­чина-вос­пи­та­тель Сут­кин. Валька ска­зал, что он: – под­лиза. Под­ли­зы­ва­ется к Нико­лаю Анто­нычу, немке, к Ружи­чеку и к ребятам.

Зато в школе за эти пол­года про­изо­шли боль­шие пере­мены. Во-пер­вых, она стала вдвое меньше: часть стар­ших клас­сов пере­вели и дру­гие школы.

Во-вто­рых, ее покра­сили и побе­лили – про­сто не узнать стало преж­них гряз­ных ком­нат с туск­лыми окнами и чер­ными потолками…

В‑третьих, все только и гово­рили о ком­со­моль­ской ячейке. Сек­ре­та­рем была теперь тетя Варя, та самая девочка из хозяй­ствен­ной комис­сии, кото­рая в два­дца­том году с шумов­кой в руке дело­вито раз­гу­ли­вала по кори­дору. Должно быть, она ока­за­лась хоро­шим сек­ре­та­рем, потому что, когда я вер­нулся малень­кая ком­натка ком­со­моль­ской ячейки была самым инте­рес­ным местом в нашей школе.

Я еще не был ком­со­моль­цем, но на тре­тий день после воз­вра­ще­ния из боль­ницы уже полу­чил от тети Вари зада­ние – нари­со­вать паря­щий в обла­ках само­лет и над ним над­пись: «Моло­дежь, всту­пай в ОДВФ!»

Пальцы у меня еще были как чужие, но я с жаром при­нялся за работу.

Сло­вом, в школе стало в тысячу раз инте­рес­нее, чем прежде, и я, всту­пив сразу во все кружки и увлек­шись кол­лек­тив­ным чте­нием газет, совсем забыл о док­торе Иване Ива­ныче и о том, что он про­сил меня зайти не позже два­дца­того мая.

Глава 14. Серебряный полтинник

В этот день, когда я, нако­нец, собрался, к нему, у нас с самого утра был пере­по­лох. Валь­кин еж нашелся. Ока­зы­ва­ется, он забрался на чер­дак и каким-то обра­зом попал в ста­рую капуст­ную кадку.

Может быть, он вспом­нил, что не спал зимой, может быть, осла­бел, про­си­дев в кадке две недели, но только вид у него был неваж­ный. Во вся­ком слу­чае, нужно было поста­раться поско­рее его про­дать, потому что было, похоже, что он соби­ра­ется подох­нуть. Он больше не пря­тал рыла и не свер­ты­вался клуб­ком, когда его тро­гали за нос. Рыжая борода как-то обвисла. Сло­вом, он был совсем плох, и больше ничего не оста­ва­лось, как отне­сти его в уни­вер­си­тет – в уни­вер­си­тете какая-то лабо­ра­то­рия поку­пала ежей. Валька завер­нул его в ста­рые штаны и ушел. Очень груст­ный, он вер­нулся через час и сел на кровать.

– Его вскроют, – ска­зал он мне и пере­ко­сился, чтобы не заплакать.

– Как вскроют?

– Очень про­сто. Раз­ре­жут живот и нач­нут копаться. Жалко.

Мы немного поспо­рили, у всех ли ежей внут­рен­но­сти на том же месте.

– Ладно, напле­вать, – ска­зал я. – Дру­гого купишь. Сколько тебе дали?

Валька молча раз­жал кулак. Еж был полу­дох­лый, и дали только два­дцать копеек.

– А у меня трид­цать, – ска­зал я. – Сло­жимся и купим спиннинг.

Про спин­нинг я нарочно ска­зал, чтобы его уте­шить. Спин­нинг – это такая склад­ная длин­ная удочка с длин­ной лес­кой на колесе, так что наживу можно заки­ды­вать от берега мет­ров на сорок. Я видел эту штуку еще в Энске. Один при­став в Энске ловил рыбу спиннингом.

Мы сло­жи­лись и даже обме­няли наши гри­вен­ники и пяти­ал­тын­ные наодин новень­кий сереб­ря­ный пол­тин­ник. Пол­тин­ни­ков я еще не видел, они почему-то редко попадались.

Вся эта исто­рия с Валь­ки­ным ежом сильно задер­жала меня, и, когда я выбрался к док­тору, уже начи­нало тем­неть, Он жил далеко, на Зубов­ском буль­варе, а трам­ваи были теперь плат­ные, не то что в два­дца­том году. Но я все-таки дое­хал бесплатно.

Только одно окно све­ти­лось в глу­бине сада, в белом доме с колон­нами на Зубов­ском буль­варе, и я решил, что это в ком­нате док­тора горит свет. Я ошибся. Док­тор жил, ока­зы­ва­ется, в тре­тьем этаже, а свет горел во вто­ром. Квар­тира восемь, Вот она. Под номе­ром было крупно напи­сано мелом:

«Здесь живет Пав­лов, а не Левенсон».

Пав­лов – это и был док­тор Иван Иваныч.

Мне открыла жен­щина с ребен­ком на руках и, все время шикая, спро­сила, что мне нужно. Я ска­зал. Она, все шикая, ска­зала, что док­тор дома, но, кажется, спит.

– Все-таки постучи, – шепо­том ска­зала она. – Наверно, не спит.

– Не сплю! – закри­чал откуда-то док­тор. – Кто там?

– Какой-то мальчик.

– Пусть войдет.

Я в пер­вый раз был у док­тора и уди­вился, что в ком­нате такой бес­по­ря­док. На полу, впе­ре­мешку с паке­тами чаю и табаку, валя­лись кожа­ные пер­чатки и стран­ные кра­си­вые мехо­вые сапоги. Вся ком­ната была зава­лена откры­тыми чемо­да­нами и заплеч­ными меш­ками. И среди этого раз­вала со шта­ти­вом в руках стоял док­тор Иван Иваныч.

– А, Саня! – весело ска­зал он. – Явился, Ну, как дела? Живешь?

– Живу.

– Отлично! Кашляешь?

– Нет.

– Моло­дец! А я, брат, о тебе ста­тью написал.

Я думал, что он шутит.

– Ред­кий слу­чай немоты, – ска­зал док­тор, – Можешь сам про­чи­тать в N17 «Вра­чеб­ной газеты». Боль­ной Г. это, брат, ты. Счи­тай, что про­сла­вился. Правда, пока еще в каче­стве боль­ного. Но все впереди.

Он запел: «Все впе­реди, все впе­реди!» – и вдруг наки­нулся на самый боль­шой чемо­дан, захлоп­нул и сел на него, чтобы он лучше закрылся.

Должно быть, док­тор соби­рался уез­жать из Москвы. Я хотел спро­сить, куда он едет, но решил сперва узнать, почему у него на двери напи­сано, что здесь живет он, а не Левенсон.

– Иван Ива­ныч, почему у вас на двери напи­сано, что здесь живете вы, а не Левенсон?

Док­тор засмеялся.

– Потому что здесь живу я, – ска­зал он. – А Левен­сон живет в сосед­нем доме. У него номер восемь и у меня восемь. А ворота общие. Понял?

– Понял.

Док­тор очень много гово­рил в этот день. Таким весе­лым я его еще не видел. Вдруг он решил, что нужно что-нибудь мне пода­рить, и пода­рил кожа­ные пер­чатки, ста­рые, но еще очень хоро­шие, засте­ги­ва­ю­щи­еся на реме­шок. Я стал было отка­зы­ваться, но он без раз­го­во­ров сунул мне пер­чатки и сказал:

– Бери и молчи.

Нужно бы побла­го­да­рить его за пер­чатки, но я, вме­сто бла­го­дар­но­сти, сказал:

– Вы куда это собра­лись? Уезжаете?

– Уез­жаю, – ска­зал док­тор. – На Край­ний Север, за Поляр­ный Круг. Слыхал?

Я смутно вспом­нил письмо штур­мана даль­него плавания.

– Слы­хал.

– Ну вот. У меня там, брат, неве­ста оста­лась. Зна­ешь, что это такое?

– Знаю.

– Врешь. Зна­ешь, да не понимаешь

Я стал рас­смат­ри­вать раз­ные стран­ные штуки, кото­рые он брал с собой: мехо­вые штаны с тре­уголь­ным кожа­ным задом, какие-то метал­ли­че­ские подошвы с рем­нями, и так далее. А док­тор, укла­ды­вая, все гово­рил. Один чемо­дан ни за что не закры­вался, и он взял его за верх­нюю крышку и опро­ки­нул на кро­вать. При этом боль­шая фото­гра­фи­че­ская кар­точка упала к моим ногам. Это была уже довольно ста­рая, пожел­тев­шая кар­точка, согну­тая в несколь­ких местах. На обо­рот­ной сто­роне было напи­сано круп­ным круг­лым почер­ком: «Судо­вая команда шхуны „Св. Мария“. Я стал рас­смат­ри­вать кар­точку и, к сво­ему удив­ле­нию, нашел Кати­ного отца. Да, это был он! Он сидел в самой сере­дине команды, скре­стив руки на груди совер­шенно так же, как на порт­рете, висев­шем у Тата­ри­но­вых в сто­ло­вой. Но док­тора я не нашел на кар­точке и спро­сил, почему его нет.

– А это потому, брат, что я не пла­вал на шхуне «Свя­тая Мария», – затя­ги­вая рем­нями чемо­дан и страшно пыхтя, ска­зал доктор.

Он взял у меня кар­точку и поду­мал, куда бы ее положить.

– Один чело­век оста­вил – на память.

Я хотел спро­сить, кто этот чело­век, не Катин ли отец, но он уже поло­жил кар­точку в книгу и книгу – в заплеч­ный мешок.

– Ну, Саня, – ска­зал он, – мне пора. А ты пиши, что дела­ешь и как себя чув­ству­ешь. Имей, брат, в виду, что ты – экзем­пляр интересный!

Я запи­сал его адрес, и мы простились.

Домой я пошел пеш­ком и по пути сде­лал неболь­шой крюк – послу­шать гром­ко­го­во­ри­тель на Твер­ской. Это был пер­вый в Москве гром­ко­го­во­ри­тель. Он был очень инте­рес­ный, но немного слиш­ком орал и напом­нил мне, поэтому Гришку Фаб­ера в тра­ге­дии «Настал час».

Когда я под­хо­дил к дет­дому, шел уже один­на­дца­тый час, и я немного боялся, что двери уже закрыты. Ничего подоб­ного! Двери открыты, и во всех окнах свет. Что случилось?

Как пуля, я вле­тел в спальню. Пусто! Кро­вати постланы, – должно быть, уже соби­ра­лись ложиться.

– Дядя Петя! – заорал я, увидя повара, выхо­див­шего из кухни в новом костюме, со шля­пой в руке. – Что случилось?

– При­гла­шен на собра­ние, – зага­доч­ным шепо­том отве­тил повар.

– Какое собра­ние? Куда.

– Собра­ние всех уча­щихся, пре­по­да­ва­те­лей и слу­жеб­ного пер­со­нала, – так же зага­дочно ска­зал повар.

Должно быть, он успел здо­рово клюк­нуть, потому что надолго закры­вал глаза после каж­дого слова. Он начал было объ­яс­нять мне, что раз он при­гла­шен на собра­ние, стало быть, дол­жен одеться, как чело­век, но я уже бежал наверх, в школу.

Акто­вый зал был полон, яблоку негде упасть, и еще много ребят сто­яло у две­рей, в кори­доре. Но я‑то про­лез и сел в пер­вом ряду, только не на стул, а на пол, перед самой эстрадой…

Это было тор­же­ствен­ное собра­ние под пред­се­да­тель­ством Вари. Очень крас­ная, она сидела в пре­зи­ди­уме с каран­да­шом в руке и все время заки­ды­вала за ухо прядь полос, падав­шую ей прямо на нос. Это было пер­вое боль­шое собра­ние, на кото­ром она пред­се­да­тель­ство­вала, и понятно, почему она так вол­но­ва­лась. Дру­гие ребята из ячейки сидели у нее по бокам и что-то при­лежно писали. А над ними, над сто­лом пре­зи­ди­ума, над всем залом висел мой пла­кат. У меня заня­лось дыха­ние. Это был мой пла­кат – аэро­план, паря­щий в обла­ках, и над ним над­пись: «Моло­дежь, всту­пай в ОДВФ!» Но при чем тут был мой пла­кат, этого я долго не мог понять, потому что все ора­торы гово­рили исклю­чи­тельно о каком-то уль­ти­ма­туме. Но вот высту­пил Кораб­лев, и все стало ясно.

– Това­рищи! – негромко, но отчет­ливо ска­зал он. – Совет­скому пра­ви­тель­ству предъ­яв­лен уль­ти­ма­тум. В общем и целом, вы очень пра­вильно оце­нили зна­че­ние этого доку­мента. С вашей точки зре­ния, авторы его – типич­ные импе­ри­а­ли­сты. Совер­шенно верно! Но было бы ошиб­кой пред­по­ла­гать, что они этого не знали или что от вас они об этом услы­шали впер­вые. Нет, мы иначе должны отве­тить на уль­ти­ма­тум! Мы должны создать в нашей школе ячейку Обще­ства дру­зей воз­душ­ного флота!

Все захло­пали и потом хло­пали после каж­дой фразы Кораб­лева. Между про­чим, в конце он пока­зал на мой пла­кат, и я почув­ство­вал с гор­до­стью, что вся школа смот­рит на мой аэро­план паря­щий в обла­ках, и читает над­пись: «Моло­дежь, всту­пай в ОДВФ!»

Потом высту­пил Нико­лай Анто­ныч и тоже очень хорошо гово­рил, а потом тетя Варя объ­явила, что ком­со­моль­ская ячейка пол­но­стью всту­пает в ОДВФ. Жела­ю­щие могут запи­саться у нее зав­тра от десяти до десяти, а пока она пред­ла­гает устро­ить сбор в пользу совет­ской авиа­ции и собран­ные деньги послать и адрес газеты «Правда».

Должно быть, я вол­но­вался, потому что Валька тоже сидев­ший на полу неда­леко от меня, через три чело­века, смот­рел на меня с удив­ле­нием. Я вынул сереб­ря­ный пол­тин­ник и пока­зал ему. Он понял. Он хотел что-то спро­сить, – должно быть про спин­нинг, – но удер­жался и только кив­нул головой.

Я вско­чил на эст­раду и отдал тете Варе полтинник…

– Иван Пав­лыч, – ска­зал я Кораб­леву, кото­рый стоял и курил из длин­ного мунд­штука в кори­доре. – С каких лет берут в летчики?

Он серьезно посмот­рел на меня.

– Не знаю, Саня. Тебя-то, пожа­луй, еще не возьмут…

Не возь­мут? Клятва, кото­рую когда-то мы с Петь­кой дали друг другу в Собор­ном саду, при­пом­ни­лась мне: «Бороться и искать, найти и не сда­ваться». Но я не ска­зал ее вслух. Все равно Кораб­лев бы ее не понял.