Дочь болотного царя сказка читать

Много сказок рассказывают аисты своим птенцам — все про болота да про трясины. Сказки, конечно, приноравливаются к возрасту и понятиям птенцов. Малышам довольно сказать «крибле, крабле, плурремурре», — для них и это куда как забавно; но птенцы постарше требуют от сказки кое-чего побольше, по крайней мере того, чтобы в ней упоминалось об их собственной семье. Одну из самых длинных и старых сказок, известных у аистов, знаем и мы все. В ней рассказывается о Моисее, которого мать пустила в корзинке по волнам Нила, а дочь фараона нашла и воспитала. Впоследствии он стал великим человеком, но где похоронен — никому неизвестно. Так оно, впрочем, сплошь да рядом бывает.

Другой сказки никто не знает, может быть, именно потому, что она родилась у нас, здесь. Вот уже с тысячу лет, как она переходит из уст в уста, от одной аистихи — мамаши к другой, и каждая аистиха рассказывает ее все лучше и лучше, а мы теперь расскажем лучше их всех!

Первая пара аистов, пустившая эту сказку в ход и сама принимавшая участие в описываемых в ней событиях, всегда проводила лето на даче в Дании, близ Дикого болота, в Венсюсселе, то есть в округе Иеринг, на севере Ютландии — если уж говорить точно. Гнездо аистов находилось на крыше бревенчатого дома викинга. В той местности и до сих пор еще есть огромное болото; о нем можно даже прочесть в официальном описании округа.

Местность эта — говорится в нем — была некогда морским дном, но потом дно поднялось; теперь это несколько квадратных миль топких лугов, трясин и торфяных болот, поросших морошкой да жалким кустарником и деревцами.

Над всей местностью почти постоянно клубится густой туман. Лет семь — десять тому назад тут еще водились волки — Дикое болото вполне заслуживало свое прозвище! Представьте же себе, что было тут тысячу лет тому назад! Конечно, и в те времена многое выглядело так же, как и теперь: зеленый тростник с темно-лиловыми султанчиками был таким же высоким, кора на березках так же белела, а мелкие их листочки так же трепетали; что же до живности, встречавшейся здесь, так мухи и тогда щеголяли в прозрачных платьях того же фасона, любимыми цветами аистов были, как и теперь, белый с черным, чулки они носили такие же красные, только у людей в те времена моды были другие. Но каждый человек, кто бы он ни был, раб или охотник, мог проваливаться в трясину и тысячу лет тому назад, так же как теперь: ведь стоит только ступить на зыбкую почву ногой — и конец, живо очутишься во владениях болотного царя! Его можно было бы назвать и трясинным царем, но болотный царь звучит как-то лучше. К тому же и аисты его так величали. О правлении болотного царя мало что и кому известно, да оно и лучше, пожалуй.

Недалеко от болота, над самым Лим-фиордом, возвышался бревенчатый замок викинга, в три этажа, с башнями и каменными подвалами. На крыше его свили себе гнездо аисты. Аистиха сидела на яйцах в полной уверенности, что сидит не напрасно!

Раз вечером сам аист где-то замешкался и вернулся в гнездо совсем взъерошенный и взволнованный.

— Что я расскажу тебе! Один ужас! — сказал он аистихе.

— Ах, перестань, пожалуйста! — ответила она. — Не забывай, что я сижу на яйцах и могу испугаться, а это отразится на них!

— Нет, ты послушай! Она таки явилась сюда, дочка-то нашего египетского хозяина! Не побоялась такого путешествия! А теперь и поминай ее как звали!

— Что? Принцесса, египетская принцесса? Да они ведь из рода фей! Ну, говори же! Ты знаешь, как вредно заставлять меня ждать, когда я сижу на яйцах!

— Видишь, она, значит, поверила докторам, которые сказали, что болотный цветок исцелит ее больного отца, — помнишь, ты сама рассказывала мне? — и прилетела сюда, в одежде из перьев, вместе с двумя другими принцессами. Эти каждый год прилетают на север купаться, чтобы помолодеть! Ну, прилететь-то она прилетела, да и тю-тю!

— Ах, как ты тянешь! — сказала аистиха. — Ведь яйца могут остыть! Мне вредно так волноваться!

— Я видел все собственными глазами! — продолжал аист. — Сегодня вечером хожу это я в тростнике, где трясина понадежнее, смотрю — летят три лебедки. Но видна птица по полету! Я сейчас же сказал себе: гляди в оба, это не настоящие лебедки, они только нарядились в перья! Ты ведь такая же чуткая, мать! Тоже сразу видишь, в чем дело!

— Это верно! — сказала аистиха. — Ну, рассказывай же про принцессу, мне уж надоели твои перья!

— Посреди болота, ты знаешь, есть что-то вроде небольшого озера. Приподымись чуточку, и ты отсюда увидишь краешек его! Там-то, на поросшей тростником трясине, лежал большой ольховый пень. Лебедки уселись на него, захлопали крыльями и огляделись кругом; потом одна из них сбросила с себя лебединые перья, и я узнал нашу египетскую принцессу. Платья на ней никакого не было, но длинные черные волосы одели ее, как плащом. Я слышал, как она просила подруг присмотреть за ее перьями, пока она не вынырнет с цветком, который померещился ей под водою. Те пообещали, схватили ее оперение в клювы и взвились с ним в воздух. «Эге! Куда же это они?» — подумал я. Должно быть, и она спросила их о том же. Ответ был яснее ясного. Они взвились в воздух и крикнули ей сверху: «Ныряй, ныряй! Не летать тебе больше лебедкой! Не видать родины! Сиди в болоте!» — и расщипали перья в клочки! Пушинки так и запорхали в воздухе, словно снежинки, а скверных принцесс и след простыл!

— Какой ужас! — сказала аистиха. — Сил нет слушать!.. Ну, а что же дальше-то?

— Принцесса принялась плакать и убиваться! Слезы так и бежали ручьями на ольховый пень, и вдруг он зашевелился! Это был сам болотный царь — тот, что живет в трясине. Я видел, как пень повернулся, глядь — уж это не пень! Он протянул свои длинные, покрытые тиной ветви-руки к принцессе. Бедняжка перепугалась, спрыгнула и пустилась бежать по трясине. Да где! Мне не сделать по ней двух шагов, не то что ей! Она сейчас же провалилась вниз, а за ней и болотный царь. Он-то и втянул ее туда! Только пузыри пошли по воде, и — все! Теперь принцесса похоронена в болоте. Не вернуться ей с цветком на родину. Ах, ты бы не вынесла такого зрелища, женушка!

— Тебе бы и не следовало рассказывать мне такие истории! Ведь это может повлиять на яйца!.. А принцесса выпутается из беды! Ее-то уж выручат! Вот случись что-нибудь такое со мной, с тобой или с кем-нибудь из наших, тогда бы — пиши пропало!

— Я все-таки буду настороже! — сказал аист и так и сделал.

Прошло много времени.

Вдруг в один прекрасный день аист увидел, что со дна болота тянется кверху длинный зеленый стебелек; потом на поверхности воды оказался листочек; он рос, становился все шире и шире. Затем выглянул из воды бутон, и, когда аист пролетел над болотом, он под лучами солнца распустился, и аист увидел в чашечке цветка крошечную девочку, словно сейчас только вынутую из ванночки. Девочка была так похожа на египетскую принцессу, что аист сначала подумал, будто это принцесса, которая опять стала маленькою, но, рассудив хорошенько, решил, что, вернее, это дочка египетской принцессы и болотного царя. Вот почему она и лежит в кувшинке.

«Нельзя же ей тут оставаться! — подумал аист. — А в нашем гнезде нас и без того много! Постой, придумал! У жены викинга нет детей, а она часто говорила, что ей хочется иметь малютку… Меня все равно обвиняют, что я приношу в дом ребятишек, так вот я и взаправду притащу эту девочку жене викинга, то-то обрадуется!»

И аист взял малютку, полетел к дому викинга, проткнул в оконном пузыре клювом отверстие, положил ребенка возле жены викинга, а потом вернулся в гнездо и рассказал обо всем жене. Птенцы тоже слушали — они уже подросли.

— Вот видишь, принцесса-то не умерла — прислала сюда свою дочку, а я ее пристроил! — закончил свой рассказ аист.

— А что я твердила тебе с первого же раза? — отвечала аистиха. — Теперь, пожалуй, подумай и о своих детях! Отлет-то ведь на носу! У меня даже под крыльями чесаться начинает. Кукушки и соловьи уже улетели, а перепелки поговаривают, что скоро начнет дуть попутный ветер. Птенцы наши постоят за себя на маневрах, уж я-то их знаю!

И обрадовалась же супруга викинга, найдя утром у своей груди крошечную прелестную девочку! Она принялась целовать и ласкать малютку, но та стала кричать и отбиваться ручонками и ножонками; ласки, видимо, были ей не по вкусу. Наплакавшись и накричавшись, она наконец уснула, и тогда нельзя было не залюбоваться прелестным ребенком! Жена викинга не помнила себя от радости; на душе у нее стало так легко и весело, — ей пришло на ум, что и супруг ее с дружиной явится также нежданно, как малютка! И вот она поставила на ноги весь дом, чтобы успеть приготовиться к приему желанных гостей. По стенам развешали ковры собственной ее работы и работы ее служанок, затканные изображениями тогдашних богов Одина, Тора и Фрейи. Рабы чистили старые щиты и тоже украшали ими стены; по скамьям были разложены мягкие подушки, а на очаг, находившийся посреди главного покоя, навалили груду сухих поленьев, чтобы сейчас же можно было развести огонь. Под вечер жена викинга так устала от всех этих хлопот, что уснула как убитая.

Проснувшись рано утром, еще до восхода солнца, она страшно перепугалась: девочка ее исчезла! Она вскочила, засветила лучину и осмотрелась: в ногах постели лежала не малютка, а большая отвратительная жаба. Жена викинга в порыве отвращения схватила тяжелый железный дверной болт и хотела убить жабу, но та устремила на нее такой странный, скорбный взгляд, что она не решилась ее ударить. Еще раз осмотрелась она кругом; жаба испустила тихий стон; тогда жена викинга отскочила от постели к отверстию, заменявшему окно, и распахнула деревянную ставню. В эту минуту как раз взошло солнце; лучи его упали на постель и на жабу… В то же мгновение широкий рот чудовища сузился, стал маленьким, хорошеньким ротиком, все тело вытянулось и преобразилось — перед женой викинга очутилась ее красавица дочка, жабы же как не бывало.

— Что это? — сказала жена викинга. — Не злой ли сон приснился мне? Ведь тут лежит мое собственное дитя, мой эльф! — и она прижала девочку к сердцу, осыпая поцелуями, но та кусалась и вырывалась, как дикий котенок.

Не в этот день и не на другой вернулся сам викинг, хотя и был уже на пути домой. Задержал его встречный ветер, который теперь помогал аистам, а им надо было лететь на юг. Да, ветер, попутный одному, может быть противным другому!

Прошло несколько дней, и жена викинга поняла, что над ребенком тяготели злые чары. Днем девочка была прелестна, как эльф, но отличалась злым, необузданным нравом, а ночью становилась отвратительною жабой, но с кротким и грустным взглядом. В девочке как бы соединялись две натуры: днем, ребенок, подкинутый жене викинга аистом, наружностью был весь в мать, египетскую принцессу, а характером в отца; ночью же, наоборот, внешностью был похож на последнего, а в глазах светились душа и сердце матери. Кто мог снять с ребенка злые чары? Жена викинга и горевала и боялась, и все-таки привязывалась к бедному созданию все больше и больше. Она решила ничего не говорить о колдовстве мужу: тот, по тогдашнему обычаю, велел бы выбросить бедного ребенка на проезжую дорогу — пусть берет кто хочет. А жене викинга жаль было девочку, и она хотела устроить так, чтобы супруг ее видел ребенка только днем.

Однажды утром над замком викинга раздалось шумное хлопанье крыльев, — на крыше отдыхали ночью, после дневных маневров, сотни пар аистов, а теперь все они взлетели на воздух, чтобы пуститься в дальний путь.

— Все мужья готовы! — прокричали они. — Жены с детьми тоже!

— Как нам легко! — говорили молодые аисты. — Так и щекочет у нас внутри, будто нас набили живыми лягушками! Мы отправляемся за границу! Вот счастье-то!

— Держитесь стаей! — говорили им отцы и матери. — Да не болтайте так много — вредно для груди!

И все полетели.

В ту же минуту над степью прокатился звук рога: викинг с дружиной пристал к берегу. Они вернулись с богатою добычей от берегов Галлии, где, как и в Британии, народ в ужасе молился: «Боже, храни нас от диких норманнов!»

Вот пошло веселье в замке викинга! В большой покой вкатили целую бочку меда; запылал костер, закололи лошадей, готовился пир на весь мир. Главный жрец окропил теплою лошадиною кровью всех рабов. Сухие дрова затрещали, дым столбом повалил к потолку, с балок сыпалась на пирующих мелкая сажа, но к этому им было не привыкать стать. Гостей богато одарили; раздоры, вероломство — все было забыто; мед лился рекою; подвыпившие гости швыряли друг в друга обглоданными костями в знак хорошего расположения духа. Скальд, нечто вроде нашего певца и музыканта, но в то же время и воин, который сам участвовал в походе и потому знал, о чем поет, пропел песню об одержанных ими в битвах славных победах. Каждый стих сопровождался припевом: «Имущество, родные, друзья, сам человек — все минет, все умрет; не умирает одно славное имя!» Тут все принимались бить в щиты и стучать ножами или обглоданными костями по столу; стон стоял в воздухе. Жена викинга сидела на почетном месте, разодетая, в шелковом платье; на руках ее красовались золотые запястья, на шее — крупные янтари. Скальд не забывал прославить и ее, воспел и сокровище, которое она только что подарила своему супругу. Последний был в восторге от прелестного ребенка; он видел девочку только днем во всей ее красе. Дикость ее нрава тоже была ему по душе. Из нее выйдет, сказал он, смелая воительница, которая сумеет постоять за себя. Она и глазом не моргнет, если опытная рука одним взмахом острого меча сбреет у нее в шутку густую бровь!

Бочка с медом опустела, вкатили новую, — в те времена люди умели пить! Правда, и тогда уже была известна поговорка: «Скотина знает, когда ей пора оставить пастбище и вернуться домой, а неразумный человек не знает своей меры!» Знать-то каждый знал, но ведь знать — одно, а применять знание к делу — другое. Знали все и другую поговорку: «И дорогой гость надоест, если засидится не в меру», и все-таки сидели себе да сидели: мясо да мед — славные вещи! Веселье так и кипело! Ночью рабы, растянувшись на теплой золе, раскапывали жирную сажу и облизывали пальцы. То-то хорошее было времечко!

В этом же году викинг еще раз отправился в поход, хотя и начались уже осенние бури. Но он собирался нагрянуть с дружиной на берега Британии, а туда ведь было рукой подать: «Только через море махнуть», — сказал он. Супруга его опять осталась дома одна с малюткою, и скоро безобразная жаба с кроткими глазами, испускавшая такие глубокие вздохи, стала ей почти милее дикой красавицы, отвечавшей на ласки царапинами и укусами.

Седой осенний туман, «беззубый дед», как его называют, все-таки обгладывающий листву, окутал лес и степь. Бесперые птички-снежинки густо запорхали в воздухе; зима глядела во двор. Воробьи завладели гнездами аистов и судили да рядили о бывших владельцах. А где же были сами владельцы, где был наш аист со своей аистихой и птенцами?

Аисты были в Египте, где в это время солнышко светило и грело, как у нас летом. Тамаринды и акации стояли все в цвету; на куполах храмов сверкали полумесяцы; стройные минареты были облеплены аистами, отдыхавшими после длинного перелета. Гнезда их лепились одно возле другого на величественных колоннах и полуразрушившихся арках заброшенных храмов. Финиковые пальмы высоко подымали свои верхушки, похожие на зонтики. Темными силуэтами рисовались сероватые пирамиды в прозрачном голубом воздухе пустыни, где щеголяли быстротою своих ног страусы, а лев посматривал большими умными глазами на мраморного сфинкса, наполовину погребенного в песке. Нил снова вошел в берега, которые так и кишели лягушками, а уж приятнее этого зрелища для аистов и быть не могло. Молодые аисты даже глазам своим верить не хотели — уж больно хорошо было!

— Да, вот как тут хорошо, и всегда так бывает! — сказала аистиха, и у молодых аистов даже в брюшке защекотало.

— А больше мы уж ничего тут не увидим? — спрашивали они. — Мы разве не отправимся туда, вглубь, в самую глубь страны?

— Там нечего смотреть! — отвечала аистиха. — За этими благословенными берегами — лишь дремучий лес, где деревья растут чуть не друг на друге и опутаны ползучими растениями. Одни толстоногие слоны могут пролагать там себе дорогу. Змеи же там чересчур велики, а ящерицы — прытки. Если же вздумаете пробраться в пустыню, вам засыплет глаза песком, и это еще будет хорошо, а то прямо попадете в песочный вихрь! Нет, здесь куда лучше! Тут и лягушек и саранчи вдоволь! Я останусь тут, и вы со мною!

Они и остались. Родители сидели в гнездах на стройных минаретах, отдыхали, охорашивались, разглаживали себе перья и обтирали клювы о красные чулки. Покончив со своим туалетом, они вытягивали шеи, величественно раскланивались и гордо подымали голову с высоким лбом, покрытую тонкими глянцевитыми перьями; умные карие глаза их так и сверкали. Молоденькие барышни-аистихи степенно прохаживались в сочном тростнике, поглядывали на молодых аистов, знакомились и чуть не на каждом шагу глотали по лягушке, а иногда забирали в клюв змейку и ходили да помахивали ею, — это очень к ним шло, думали они, а уж вкусно-то как было!.. Молодые аисты заводили ссоры и раздоры, били друг друга крыльями, щипали клювами — даже до крови! Потом, глядишь, то тот, то другой из них становился женихом, а барышни одна за другою — невестами; все они для этого только ведь и жили. Молодые парочки принимались вить себе гнезда, и тут опять не обходилось без ссор и драк — в жарких странах все становятся такими горячими, — ну, а вообще-то жизнь текла очень приятно, и старики жили да радовались на молодых: молодежи все к лицу! Изо дня в день светило солнышко, в еде недостатка не было, — ешь не хочу, живи да радуйся, вот и вся забота.

Но в роскошном дворце египетского хозяина, как звали его аисты, радостного было мало.

Могущественный владыка лежал в огромном покое с расписными стенами, похожими на лепестки тюльпана; руки, ноги его не слушались, он высох, как мумия. Родственники и слуги окружали его ложе. Мертвым его еще назвать было нельзя, но и живым тоже. Надежда на исцеление с помощью болотного цветка, за которым полетела на далекий север та, что любили его больше всех, была теперь потеряна. Не дождаться владыке своей юной красавицы дочери! «Она погибла!» — сказали две вернувшиеся на родину принцессы — лебедки. Они даже сочинили о гибели своей подруги целую историю.

— Мы все три летели по воздуху, как вдруг заметил нас охотник и пустил стрелу. Она попала в нашу подружку, и бедная медленно, с прощальною лебединою песнью, опустилась на воды лесного озера. Там, на берегу, под душистой плакучей березой, мы и схоронили ее. Но мы отомстили за ее смерть: привязали к хвостам ласточек, живущих под крышей избушки охотника, пучки зажженной соломы, — избушка сгорела, а с нею и сам хозяин ее. Зарево пожара осветило противоположный берег озера, где росла плакучая березка, под которой покоилась в земле наша подруга. Да, не видать ей больше родимой земли!

И обе заплакали. Аист, услышав их речи, защелкал от гнева клювом.

— Ложь, обман! — закричал он. — Ох, так бы и вонзил им в грудь свой клюв!

— Да и сломал бы его! — заметила аистиха. — Хорош бы ты был тогда! Думай-ка лучше о себе самом да о своем семействе, а все остальное побо— ку!

— Я все-таки хочу завтра усесться на краю открытого купола того покоя, где соберутся все ученые и мудрецы совещаться о больном. Может быть, они и доберутся до истины!

Ученые и мудрецы собрались и завели длинные разговоры, из которых аист не понял ни слова; да не много толку вышло из них и для самого больного, не говоря уже о его дочери. Но послушать речи ученых нам все же не мешает, — мало ли что приходится слушать!

Вернее, впрочем, будет послушать и узнать кое-что из предыдущего, тогда мы поближе познакомимся со всею историей; во всяком случае, узнаем из нее не меньше аиста.

«Любовь — родоначальница жизни! Высшая любовь рождает и высшую жизнь! Лишь благодаря любви, может больной возродиться к жизни!» Вот что изрекли мудрецы, когда дело шло об исцелении больного владыки; изречение было необыкновенно мудро и хорошо изложено — по уверению самих мудрецов.

— Мысль не дурна! — сказал тогда же аист аистихе.

— А я что-то не возьму ее в толк! — ответила та. — И, уж конечно, это не моя вина, а ее! А, впрочем, меня все это мало касается; у меня есть о чем подумать и без того!

Потом ученые принялись толковать о различных видах любви: любовь влюбленных отличается ведь от любви, которую чувствуют друг к другу родители и дети, или от любви растения к свету — например, солнечный луч целует тину, и из нее выходит росток. Речи их отличались такою глубиной и ученостью, что аист был не в силах даже следить за ними, не то чтобы пересказать их аистихе. Он совсем призадумался, прикрыл глаза и простоял так на одной ноге весь день. Ученость была ему не по плечу.

Зато аист отлично понял, что болезнь владыки была для всей страны и народа большим несчастьем, а исцеление его, напротив, было бы огромным счастьем, — об этом толковал весь народ, все — и бедные и богатые. «Но где же растет целебный цветок?» — спрашивали все друг у друга, рылись в ученых рукописях, старались прочесть о том по звездам, спрашивали у всех четырех ветров — словом, добивались нужных сведений всевозможными путями, но все напрасно. Тут-то ученые мудрецы, как сказано, и изрекли: «Любовь — родоначальница жизни; она же возродит к жизни и владыку!» В этом был глубокий смысл, и хоть сами они его до конца не понимали, но все-таки повторили его еще раз и даже написали вместо рецепта: «Любовь — родоначальница жизни!» Но как же приготовить по этому рецепту лекарство? Да, вот тут-то все и стали в тупик. В конце концов все единогласно решили, что помощи должно ожидать от молодой принцессы, так горячо, так искренно любившей отца. Затем додумались и до того, как следовало поступить принцессе. И вот ровно год тому назад, ночью, когда серп новорожденной луны уже скрылся, принцесса отправилась в пустыню к мраморному сфинксу, отгребла песок от двери, что находилась в цоколе, и прошла по длинному коридору внутрь одной из больших пирамид, где покоилась мумия древнего фараона, — принцесса должна была склониться головой на грудь умершего и ждать откровения.

Она исполнила все в точности, и ей было открыто во сне, что она должна лететь на север, в Данию, к глубокому болоту — место было обозначено точно — и сорвать там лотос, который коснется ее груди, когда она нырнет в глубину. Цветок этот вернет жизнь ее отцу. Вот почему принцесса и полетела в лебедином оперении на Дикое болото.

Все это аист с аистихой давно знали, а теперь знаем и мы получше, чем раньше. Знаем мы также, что болотный царь увлек бедную принцессу на дно трясины и что дома ее уже считали погибшею навеки. Но мудрейший из мудрецов сказал то же, что и аистиха: «Она выпутается из беды!» Ну, и решили ждать, — иного ведь ничего и не оставалось.

— Право, я стащу лебединые оперения у этих мошенниц, — сказал аист. — Тогда небось не прилетят больше на болото да не выкинут еще какой-нибудь штуки! Перья же их я припрячу там на всякий случай!

— Где это там? — спросила аистиха.

— В нашем гнезде, близ болота! — ответил аист. — Наши птенцы могут помочь мне перенести их; если же чересчур тяжело, то ведь по дороге найдутся места, где их можно припрятать до следующего перелета в Данию. Принцессе хватило бы и одного оперения, но два все-таки лучше: на севере не худо иметь в запасе лишнюю одежду.

— Тебе и спасибо-то за все это не скажут! — заметила аистиха. — Но ты ведь глава семьи! Я имею голос, лишь когда сижу на яйцах!

Девочка, которую приютили в замке викинга близ Дикого болота, куда каждую весну прилетали аисты, получила имя Хельги, но это имя было слишком нежным для нее. В прекрасном теле обитала жестокая душа. Месяцы шли за месяцами, годы за годами, аисты ежегодно совершали те же перелеты: осенью к берегам Нила, весною к Дикому болоту, а девочка все подрастала; не успели опомниться, как она стала шестнадцатилетнею красавицей. Прекрасна была оболочка, но жестко само ядро. Хельга поражала своею дикостью и необузданностью даже в те суровые, мрачные времена. Она тешилась, купая руки в теплой, дымящейся крови только что зарезанной жертвенной лошади, перекусывала в порыве дикого нетерпения горло черному петуху, приготовленному в жертву богам, а своему приемному отцу сказала однажды совершенно серьезно:

— Приди ночью твой враг, поднимись по веревке на крышу твоего дома, сними самую крышу над твоим покоем, я бы не разбудила тебя, если бы даже могла! Я бы не слышала ничего — так звенит еще в моих ушах пощечина, которую ты дал мне много лет тому назад! Я не забыла ее!

Но викинг не поверил, что она говорит серьезно; он, как и все, был очарован ее красотой и не знал ничего о двойственности ее души и внешней оболочки. Без седла скакала Хельга, словно приросшая, на диком коне, мчавшемся во весь опор, и не соскакивала на землю, даже если конь начинал грызться с дикими лошадьми. Не раздеваясь, бросалась она с обрыва в быстрый фиорд и плыла навстречу ладье викинга, направлявшейся к берегу.

Из своих густых, чудных волос она вырезала самую длинную прядь и сплела из нее тетиву для лука.

— Все надо делать самой! Лучше выйдет! — говорила она.

Годы и привычка закалили душу и волю жены викинга, и все же в сравнении с дочерью она была просто робкою, слабою женщиной. Но она-то знала, что виной всему были злые чары, тяготевшие над ужасною девушкой. Хельга часто доставляла себе злое удовольствие помучить мать: увидав, что та вышла на крыльцо или на двор, она садилась на самый край колодца и сидела там, болтая руками и ногами, потом вдруг бросалась в узкую, глубокую яму, ныряла с головой, опять выплывала, и опять ныряла, точно лягушка, затем с ловкостью кошки выкарабкивалась наверх и являлась в главный покой замка вся мокрая; потоки воды бежали с ее волос и платья на пол, смывая и унося устилавшие его зеленые листья.

Одно только немного сдерживало Хельгу — наступление сумерек. Под вечер она утихала, словно задумывалась, и даже слушалась матери, к которой влекло ее какое-то инстинктивное чувство. Солнце заходило, и превращение совершалось: Хельга становилась тихою, грустною жабою и, съежившись, сидела в уголке. Тело ее было куда больше, чем у обыкновенной жабы, и тем ужаснее на вид. Она напоминала уродливого тролля с головой жабы и плавательною перепонкой между пальцами. В глазах светилась кроткая грусть, из груди вылетали жалобные звуки, похожие на всхлипывание ребенка во сне. В это время жена викинга могла брать ее к себе на колени, и невольно забывала все ее уродство, глядя в эти печальные глаза.

— Право, я готова желать, чтобы ты всегда оставалась моею немой дочкой-жабой! — нередко говорила она. — Ты куда страшнее, когда красота возвращается к тебе, а душа мрачнеет!

И она чертила руны, разрушающие чары и исцеляющие недуги, и перебрасывала их через голову несчастной, но толку не было.

— Кто бы поверил, что она умещалась когда-то в чашечке кувшинки! — сказал аист. — Теперь она совсем взрослая, и лицом — вылитая мать, египетская принцесса. А ту мы так и не видали больше! Не удалось ей, видно, выпутаться из беды, как вы с мудрецом предсказывали. Я из года в год то и дело летаю над болотом вдоль и поперек, но она до сих пор не подала ни малейшего признака жизни! Да уж поверь мне! Все эти годы я ведь прилетал сюда раньше тебя, чтобы починить наше гнездо, поправить кое-что, и целые ночи напролет — словно я филин или летучая мышь — летал над болотом, да все без толку! И два лебединых оперения, что мы с таким трудом в три перелета перетащили сюда, не пригодились! Вот уж сколько лет они лежат без пользы в нашем гнезде. Случись пожар, загорись этот бревенчатый дом — от них не останется и следа!

— И от гнезда нашего тоже! — сказала аистиха. — Но о нем ты думаешь меньше, чем об этих перьях да о болотной принцессе! Отправлялся бы уж и сам к ней в трясину. Дурной ты отец семейства! Я говорила это еще в ту пору, когда в первый раз сидела на яйцах! Вот подожди, эта шальная девчонка еще угодит в кого-нибудь из нас стрелою! Она ведь сама не знает, что делает! А мы-то здесь подольше живем, — хоть бы об этом вспомнила! И повинности наши мы уплачиваем честно: перо, яйцо и одного птенца в год, как положено! Думаешь, мне придет теперь в голову слететь вниз, во двор, как бывало в старые годы или как и нынче в Египте, где я держусь на дружеской ноге со всеми — нисколько не забываясь, впрочем, — и сую нос во все горшки и котлы? Нет, здесь я сижу в гнезде да злюсь на эту девчонку! И на тебя тоже! Оставил бы ее в кувшинке, пусть бы себе погибла!

— Ты гораздо добрее в душе, чем на словах! — сказал аист. — Я тебя знаю лучше, чем ты сама!

И он подпрыгнул, тяжело взмахнул два раза крыльями, вытянул ноги назад, распустил оба крыла, точно паруса, и полетел так, набирая высоту; потом опять сильно взмахнул крыльями и опять поплыл по воздуху. Солнце играло на белых перьях, шея и голова вытянулись вперед… Вот это был полет!

— Он и до сих пор красивее всех! — сказала аистиха. — Но ему-то я не скажу этого!

В эту осень викинг вернулся домой рано. Много добычи и пленных привез он с собой. В числе пленных был молодой христианский священник, один из тех, что отвергали богов древнего Севера. В последнее время в замке викинга — и в главном покое и на женской половине — то и дело слышались разговоры о новой вере, которая распространилась по всем странам Юга и, благодаря святому Ансгарию, проникла даже сюда, на Север. Даже Хельга уже слышала о боге, пожертвовавшем собою из любви к людям и ради их спасения. Она все эти рассказы, как говорится, в одно ухо впускала, а в другое выпускала. Слово «любовь» находило доступ в ее душу лишь в те минуты, когда она в образе жабы сидела, съежившись, в запертой комнате. Но жена викинга чутко прислушивалась к рассказам и преданиям, ходившим о сыне единого истинного бога, и они будили в ней новые чувства.

Воины, вернувшись домой, рассказывали о великолепных храмах, высеченных из драгоценного камня и воздвигнутых в честь того, чьим заветом была любовь. Они привезли с собой и два тяжелых золотых сосуда искусной работы, из которых исходил какой-то удивительный аромат.

Это были две кадильницы, которыми кадили христианские священники перед алтарями, никогда не окроплявшимися кровью. На этих алтарях вино и хлеб превращались в кровь и тело Христовы, принесенные им в жертву ради спасения всех людей — даже не родившихся еще поколений.

Молодого священника связали по рукам и ногам веревками из лыка и посадили в глубокий, сложенный из камней подвал замка. Как он был прекрасен! «Словно сам Бальдур!» — сказала жена викинга, тронутая бедственным положением пленника, а Хельге хотелось, чтобы ему продернули под коленками толстые веревки и привязали к хвостам диких быков.

— Я бы выпустила на них собак: то-то бы травля пошла! По лесам, по болотам, прямо в степь! Любо! А еще лучше — самой нестись за ними по пятам!

Но викинг готовил пленнику иную смерть: христианин, как отрицатель и поноситель могучих богов, был обречен в жертву этим самым богам. На жертвенном камне, в священной роще, впервые должна была пролиться человеческая кровь.

Хельга выпросила позволения обрызгать кровью жертвы изображения богов и народ, отточила свой нож и потом с размаху всадила его в бок пробегавшей мимо огромной свирепой дворовой собаке.

— Для пробы! — сказала она, а жена викинга сокрушенно поглядела на дикую, злую девушку. Ночью, когда красота и безобразие Хельги, по обыкновению, поменялись местами, мать обратилась к ней со словами горячей укоризны, которые сами собою вырвались из наболевшей души.

Безобразная, похожая на тролля жаба устремила на нее свои печальные карие глаза и, казалось, понимала каждое слово, как разумный человек.

— Никогда и никому, даже супругу моему, не проговорилась я о том, что терплю из-за тебя! — говорила жена викинга. — И сама не думала я, что так жалею тебя! Велика, видно, любовь материнская, но твоя душа не знает любви! Сердце твое похоже на холодную тину, из которой ты явилась в мой дом!

Безобразное создание задрожало, как будто эти слова затронули какие-то невидимые нити, соединявшие тело с душой; на глазах жабы выступили крупные слезы.

— Настанет время и твоего испытания! — продолжала жена викинга. — Но много горя придется тогда изведать и мне!.. Ах, лучше бы выбросили мы тебя на проезжую дорогу, когда ты была еще крошкой; пусть бы ночной холод усыпил тебя навеки!

Тут жена викинга горько заплакала и ушла, полная гнева и печали, за занавеску из звериной шкуры, подвешенную к балке и заменявшую перегородку.

Жаба, съежившись, сидела в углу одна; мертвая тишина прерывалась лишь ее тяжелыми, подавленными вздохами; казалось, в глубине сердца жабы с болью зарождалась новая жизнь. Вдруг она сделала шаг к дверям, прислушалась, потом двинулась дальше, схватилась своими беспомощными лапами за тяжелый дверной болт и тихонько выдвинула его из скобы. В горнице стоял зажженный ночник; жаба взяла его и вышла за двери; казалось, чья-то могучая воля придавала ей силы. Вот она вынула железный болт из скобы, прокралась к спавшему пленнику и дотронулась до него своею холодною, липкою лапой. Пленник проснулся, увидал безобразное животное и задрожал, словно перед наваждением злого духа. Но жаба перерезала ножом связывавшие его веревки и сделала ему знак следовать за нею.

Пленник сотворил молитву и крестное знамение — наваждение не исчезало; тогда он произнес:

— Блажен, кто разумно относится к малым сим, — Господь спасет его в день несчастья!.. Но кто ты? Как может скрываться под оболочкой животного сердце, полное милосердного сострадания?

Жаба опять кивнула головой, провела пленника по уединенному проходу между спускавшимися с потолка до полу коврами в конюшню и указала на одну из лошадей. Пленник вскочил на лошадь, но вслед за ним вскочила и жаба и примостилась впереди него, уцепившись за гриву лошади. Пленник понял ее намерение и пустил лошадь вскачь по окольной дороге, которую никогда бы не нашел один.

Скоро он забыл безобразие животного, понял, что это чудовище было орудием милости Божьей, и из уст его полились молитвы и священные псалмы. Жаба задрожала — от молитв ли, или от утреннего предрассветного холодка? Что ощущала она — неизвестно, но вдруг приподнялась на лошади, как бы желая остановить ее и спрыгнуть на землю. Христианин силою удержал жабу и продолжал громко петь псалом, как бы думая победить им злые чары. Лошадь понеслась еще быстрее: небо заалело, и вот первый луч солнца прорвал облако. В ту же минуту произошло превращение: жаба стала молодою красавицей с демонски злою душой! Молодой христианин увидал, что держит в объятиях красавицу девушку, испугался, остановил лошадь и соскочил на землю, думая, что перед ним новое наваждение. Но и Хельга в один прыжок очутилась на земле, короткое платье едва доходило ей до колен; выхватив из-за пояса нож, она бросилась на остолбеневшего христианина.

— Постой! — крикнула она. — Постой, я проколю тебя ножом насквозь. Ишь, побледнел, как солома! Раб! Безбородый!

Между нею и пленником завязалась борьба, но молодому христианину, казалось, помогали невидимые силы. Он крепко стиснул руки девушки, а старый дуб, росший у дороги, помог ему одолеть ее окончательно: Хельга запуталась ногами в узловатых, переплетающихся корнях дуба, вылезших из земли. Христианин крепко охватил ее руками и повлек к протекавшему тут же источнику. Окропив водою грудь и лицо девушки, он произнес заклинание против нечистого духа, сидевшего в ней, и осенил ее крестным знамением, но одно крещение водою не имеет настоящей силы, если душа не омыта внутренним источником веры.

И все-таки во всех действиях и словах христианина, совершавшего таинство, была какая-то особая, сверхчеловеческая сила, которая и покорила Хельгу. Она опустила руки и удивленными глазами, вся бледная от волнения, смотрела на молодого человека. Он казался ей могучим волшебником, посвященным в тайную науку. Он ведь чертил над ней таинственные знаки, творил заклинания! Она не моргнула бы глазом перед занесенным над ее головой блестящим топором или острым ножом, но когда он начертил на ее челе и груди знак креста, она закрыла глаза, опустила голову на грудь и присмирела, как прирученная птичка.

Тогда он кротко заговорил с нею о подвиге любви, совершенном ею в эту ночь, когда она, в образе отвратительной жабы, явилась освободить его от уз и вывести из мрака темницы к свету жизни. Но сама она — говорил он — опутана еще более крепкими узами, и теперь его очередь освободить ее и вывести к свету жизни. Он повезет ее в Хедебю, к святому Ансгарию, и там, в этом христианском городе, чары с нее будут сняты. Но он уже не смел везти ее на лошади перед собою, хотя она и покорилась ему.

— Ты сядешь позади меня, а не впереди! Твоя красота обладает злой силой, и я боюсь ее! Но с помощью Христа победа все-таки будет на моей стороне.

Тут он преклонил колена и горячо помолился; безмолвный лес как будто превратился в святой храм: словно члены новой паствы, запели птички; дикая мята струила аромат, как бы желая заменить ладан. Громко прозвучали слова священного писания:

«Народ, сидящий во тьме, увидел свет великий, и сидящим в стране тени смертной воссиял свет!»

И он стал говорить девушке о духовной тоске, о стремлении к высшему всей природы, а ретивый конь в это время стоял спокойно, пощипывая листики ежевики; сочные, спелые ягоды падали в руку Хельги, как бы предлагая ей утолить ими жажду.

И девушка покорно дала христианину усадить себя на круп лошади; Хельга была словно во сне. Христианин связал две ветви наподобие креста и высоко поднял его перед собою. Затем они продолжали путь по лесу, который все густел и густел, дорожка становилась все уже и уже, а где и вовсе пропадала. Терновые кусты преграждали путь, точно опущенные шлагбаумы; приходилось объезжать их. Источник превратился не в быстрый ручей, а в стоячее болото; и его надо было объехать. В лесной чаще веяло отрадною, подкрепляющею и освежающею душу прохладой, но не меньше подкрепляли и освежали душу кроткие, дышащие верою и любовью, речи христианина, воодушевленного желанием вывести заблудшую из мрака к свету жизни.

Говорят, дождевая капля дробит твердый камень, волны морские обтачивают и округляют оторванные обломки скал — роса божьего милосердия, окропившая душу Хельги, также продолбила ее жесткую оболочку, сгладила шероховатости. Но сама Хельга еще не отдавала себе отчета в том, что в ней совершается: ведь и едва выглянувший из земли росток, впивая благотворную влагу росы и поглощая теплые лучи солнца, тоже мало ведает о заложенном в нем семени жизни и будущем плоде.

И, как песня матери незаметно западает в душу ребенка, ловящего одни отдельные слова, не понимая их смысла, который станет ему ясным лишь с годами, так западали в душу Хельги и животворные слова христианина.

Вот они выехали из леса в степь, потом опять углубились в дремучий лес и под вечер встретили разбойников.

— Где ты подцепил такую красотку? — закричали они, остановили лошадь и стащили всадника и всадницу; сила была на стороне разбойников.

У христианина для защиты был лишь нож, который он вырвал в борьбе у Хельги. Один из разбойников замахнулся на него топором, но молодой человек успел отскочить в сторону, иначе был бы убит на месте. Топор глубоко врезался в шею лошади: кровь хлынула ручьем, и животное упало. Тут Хельга словно очнулась от глубокой задумчивости и припала к издыхающей лошади. Христианин тотчас заслонил девушку собою, но один из разбойников раздробил ему голову секирой. Кровь и мозг брызнули во все стороны, и молодой священник пал мертвым.

Разбойники схватили Хельгу за белые руки, но в эту минуту солнце закатилось, и она превратилась в безобразную жабу. Бледно-зеленый рот растянулся до самых ушей, руки и ноги стали тонкими и липкими, а кисти рук превратились в веерообразные лапы с перепонкой между пальцами. Разбойники в ужасе выпустили ее. Чудовище постояло перед ними с минуту, затем высоко подпрыгнуло и скрылось в лесной чаще. Разбойники поняли, что это или Локе сыграл с ними злую шутку, или перед ними совершилось страшное колдовство, и в ужасе убежали прочь.

Полный месяц осветил окрестность, и безобразная жаба выползла из кустов. Она остановилась перед трупом христианина и коня и долго смотрела на них полными слез глазами; из груди ее вырвалось тихое кваканье, похожее на всхлипывание ребенка. Потом она начала бросаться то к тому, то к другому, черпала своею глубокою перепончатою горстью воду и брызгала на убитых. Но мертвых не воскресишь! Она поняла это. Скоро набегут дикие звери и растерзают их тела! Нет, не бывать этому! Она выроет для них такую глубокую могилу, какую только сможет. Но у нее был только толстый обломок ветви, а перепончатые лапы плохо рыли землю. В пылу работы она разорвала перепонку; из лап полилась кровь. Тут она поняла, что ей не справиться; она опять зачерпнула воды и обмыла лицо мертвого; затем прикрыла тела свежими, зелеными листьями, на них набросала больших ветвей, сверху еще листьев, на все это навалила тяжелые камни, какие только в силах была поднять, а все отверстия между ними заткнула мхом. Она надеялась, что под таким могильным курганом тела будут в безопасности. За этою тяжелою работой прошла ночь; выглянуло солнышко, и Хельга опять превратилась в красавицу девушку, но руки ее были все в крови, а по розовым девичьим щекам в первый раз в жизни струились слезы.

За минуту до превращения обе ее натуры словно слились в одну.

Она задрожала всем телом и тревожно оглянулась кругом, словно только пробудясь от страшного сна, затем бросилась к стройному буку, крепко уцепилась за ветви, ища точку опоры, и в один миг, как кошка, вскарабкалась на вершину. Там она крепко примостилась на ветвях и сидела, как пугливая белка, весь день одна-одинешенька среди пустынного безмолвия леса. Пустынное безмолвие леса! Да, тут было и пустынно и безмолвно, только в воздухе кружились бабочки, не то играя, не то борясь между собою; муравьиные кучки кишели крохотными насекомыми; в воздухе плясали бесчисленные рои комаров, носились тучи жужжащих мух, божьих коровок, стрекоз и других крылатых созданьиц; дождевой червяк выползал из сырой почвы; кроты выбрасывали комья земли, — словом, тихо и пустынно здесь было лишь в том смысле, в каком принято говорить и понимать это. Никто из лесных обитателей не обращал на Хельгу внимания, кроме сорок, с криком летавших над вершиной дерева, где она сидела. Они даже перепрыгивали с ветки на ветку, подбираясь поближе к ней, — такие они смелые и любопытные! Но довольно было ей метнуть на них взгляд, и они разлетались; так им и не удалось разгадать это странное явление, да и сама Хельга не могла разгадать себя!

Перед закатом солнца предчувствие приближавшегося превращения заставило Хельгу слезть с дерева; последний луч погас, и она опять сидела на земле в виде съежившейся жабы с разорванною перепонкою между пальцами. Но глаза безобразного животного сияли такою красотою, какою вряд ли отличались даже глаза красавицы Хельги. В этих кротких, нежных глазах светились глубоко чувствующая душа и человеческое сердце; ручьями лились из них слезы, облегчая переполненную горем душу.

На кургане лежал еще крест — последняя работа умершего христианина. Хельга взяла его, и ей сама собою пришла в голову мысль утвердить крест между камнями над курганом. При воспоминании о погребенном под ним слезы заструились еще сильнее, и Хельга, повинуясь какому-то внутреннему сердечному влечению, вздумала начертить знаки креста на земле вокруг всего кургана — вышла бы такая красивая ограда! Но едва она начертила обеими лапами первый же крест, перепонка слетела с них, как разорванная перчатка. Она омыла их в воде источника и удивленно посмотрела на свои белые тонкие руки, невольно сделала ими тот же знак в воздухе между собою и могилою, губы ее задрожали, и с языка слетело имя, которое она столько раз во время пути слышала от умершего: «Господи Иисусе Христе»!

Мгновенно оболочка жабы слетела с Хельги, и она опять стала молодою красавицей девушкой; но голова ее устало склонилась на грудь, все тело просило отдыха — она заснула.

Недолго, однако, спала она; в полночь она пробудилась: перед нею стояла убитая лошадь, полная жизни, вся окруженная сиянием; глаза ее метали пламя; из глубокой раны на шее тоже лился свет. Рядом с лошадью стоял и убитый христианин, «прекраснее самого Бальдура» — сказала бы жена викинга. Он тоже был весь окружен сиянием.

Кроткие глаза его смотрели испытующе-серьезно, как глаза праведного судии, проникающего взглядом в самые сокровенные уголки души. Хельга задрожала, память ее пробудилась мгновенно, словно в день последнего суда. Все доброе, что выпало ей на долю, каждое ласковое слово, слышанное ею, — все мгновенно ожило в ее памяти, и она поняла, что в эти дни испытаний ее, дитя живой души и мертвой тины, поддержала одна любовь. Она осознала, что повиновалась при этом лишь голосу внутреннего настроения, а сама для себя не сделала ничего. Все было ей дано, все она совершила не сама собою, а руководимая чьею-то высшею волею. Сознавая все свое ничтожество, полная стыда, смиренно преклонилась она перед тем, кто читал в глубине ее сердца. В ту же минуту она почувствовала, как зажглась в ней, как бы от удара молнии, светлая, божественная искра, искра духа святого.

— Дочь тины! — сказал христианин. — Из тины, из земли ты взята, из земли же ты и восстанешь! Солнечный луч, что животворит твое тело, сознательно стремится слиться со своим источником; но источник его не солнце, а сам Бог! Ни одна душа в мире не погибает; но медленно течет вся жизнь земная и есть лишь единый миг вечности. Я явился к тебе из обители мертвых; некогда и ты совершишь тот же путь через глубокие долины в горные светлые селения, где обитают Милость и Совершенство. Я поведу тебя теперь, но не в Хедебю для восприятия крещения, — ты должна сначала прорвать пелену, стелющуюся над глубоким болотом, и освободить живой корень твоей жизни и колыбели, выполнить свое дело, прежде нежели удостоишься посвящения!

И, посадив ее на лошадь, он протянул ей золотую кадильницу, похожую на ту, что Хельга видела раньше в замке викинга; из кадильницы струился ароматный фимиам. Рана на лбу убитого христианина сияла, точно диадема.

Он взял крест, возвышавшийся над курганом, и высоко поднял его перед собою; они понеслись по воздуху над шумящим лесом, над курганами, под которыми были погребены герои, верхом на своих добрых конях. И могучие тени поднялись, выехали и остановились на вершинах курганов; лунный свет играл на золотых обручах, красовавшихся на лбах героев; плащи их развевались по ветру. Дракон, страж сокровищ, поднял голову и смотрел воздушным путникам вслед. Карлики выглядывали на них из холмов, из борозд, проведенных плугом, мелькая голубыми, красными и зелеными огоньками, — словно сотни искр перебегали по золе, оставшейся после сгоревшей бумаги.

Они пролетали над лесами, степями, озерами и трясинами, направляясь к Дикому болоту. Долетев до него, они принялись реять над ним: христианин высоко поднимал крест, блестевший, точно золотой, а из уст его лились священные песнопения; Хельга вторила ему, как дитя вторит песне матери, и кадила при этом золотою кадильницей. Из кадильницы струился такой сильный, чудодейственный фимиам, что осока и тростник зацвели, а со дна болота поднялись зеленые стебли, все, что только носило в себе зародыш жизни, пустило ростки и вышло на свет Божий. На поверхности воды раскинулся роскошный цветочный ковер из кувшинок, а на нем покоилась в глубоком сне молодая женщина дивной красоты. Хельга подумала, что видит в зеркале вод свое собственное отражение, но это была ее мать, супруга болотного царя, египетская принцесса.

Христианин повелел спящей подняться на лошадь, и та опустилась под новою тяжестью, точно свободно висящий в воздухе саван, но христианин осенил ее крестным знамением, и тень вновь окрепла. Все трое выехали на твердую почву.

Пропел петух во дворе замка викинга, и видения рассеялись в воздухе, как туман от дуновения ветра. Мать и дочь очутились лицом к лицу.

— Не себя ли я вижу в глубокой воде? — спросила мать.

— Не мое ли это отражение в водяном зеркале? — промолвила дочь.

Они приблизились друг к другу и крепко обнялись. Сердце матери забилось сильнее, и она поняла почему.

— Мое дитя, цветок моего сердца, мой лотос из глубины вод!

И она опять обняла дочь и заплакала; эти слезы были для Хельги новым крещением, возрождавшим ее к жизни и любви.

— Я прилетела на болото в лебедином оперении и здесь сбросила его с себя! — начала свой рассказ мать. — Ступив на зыбкую почву, я погрузилась в болотную тину, которая сразу же сомкнулась над моей головой. Скоро я почувствовала приток свежей воды, и какая-то неведомая сила увлекала меня все глубже и глубже; веки мои отяжелели, и я заснула… Во сне мне грезилось, что я опять внутри египетской пирамиды, но передо мной — колеблющийся ольховый пень, который так испугал меня на поверхности болота. Я рассматривала трещины на его коре, и они вдруг засветились и стали иероглифами — передо мной очутилась мумия. Наружная оболочка ее вдруг распалась, и оттуда выступил древний царь, покоившийся тысячи лет, черный как смоль, лоснящийся, как лесная улитка или жирная, черная болотная грязь. Был ли передо мною сам болотный царь, или мумия — я уж перестала понимать. Он обвил меня руками, и мне показалось, что я умираю. Очнулась я, почувствовав на своей груди что-то теплое: на груди у меня сидела, трепеща крылышками, птичка, щебетала и пела. Потом она взлетела с моей груди кверху, к черному, тяжелому своду, но длинная зеленая лента привязывала ее ко мне. Я поняла ее тоскливое щебетанье: «На волю, на волю, к отцу!» Мне вспомнился мой отец, залитая солнцем родина, вся моя жизнь, моя любовь… И я развязала узел, отпустила птичку на волю к отцу! С той минуты я уже не видела никаких снов и спала непробудно, пока сейчас меня не вызвали со дна болота эти звуки и аромат!

Где же развевалась, где была теперь зеленая лента, привязывавшая птичку к сердцу матери? Видел ее лишь аист, лентой ведь был зеленый стебель, узлом — яркий цветок — колыбель малютки, которая теперь превратилась в юную красавицу девушку и опять покоилась на груди у матери.

А в то время, как они стояли обнявшись на берегу болота, над ними кружился аист. Он быстро слетал назад, в гнездо, за спрятанными там давным-давно оперениями и бросил их матери с дочерью. Они сейчас же накинули их на себя и поднялись на воздух в виде белых лебедок.

— Теперь поговорим! — сказал аист. — Теперь мы поймем друг друга, хотя клюв не у всех птиц скроен одинаково!.. Хорошо, что вы явились как раз сегодня ночью: днем нас бы уже не было тут. И я, и жена, и птенцы — все улетаем поутру на юг! Я ведь старый знакомый ваш с нильских берегов! И жена моя тут же, со мною; сердце у нее добрее, чем язык! Она всегда говорила, что принцесса выпутается из беды! А я и птенцы наши перенесли сюда лебединые перья!.. Ну, очень рад! Ведь это просто счастье, что я еще здесь! На заре мы улетаем всей компанией! Мы полетим вперед, только не отставайте, и вы не собьетесь с дороги! Мы с птенцами будем, впрочем, присматривать за вами.

— И я принесу с собой на родину лотос! — сказала египетская принцесса. — Он летит рядом со мною в лебедином оперении! Цветок моего сердца со мною — вот как это все разрешилось! Домой теперь, домой!

Но Хельга сказала, что не может покинуть Данию, не повидавшись со своею приемною матерью, доброю женою викинга. Хельга припомнила всю ее доброту, каждое ее ласковое слово, каждую слезу, пролитую ею из-за приемной дочери, и в эту минуту девушке казалось даже, что она любит ту мать сильнее, чем эту.

— Да нам и надо слетать в замок викинга! — ответил аист. — Там ведь ждет нас жена с птенцами! Вот-то заворочают они глазами и затрещат! Жена — та, пожалуй, не много скажет! Она вообще скупа на слова, выражается кратко и вразумительно, а думает еще лучше! Сейчас я затрещу, чтобы предупредить их о нашем приближении!

И он затрещал, защелкал клювом. Скоро они подлетели к замку викинга.

В замке все было погружено в глубокий сон. Забылась сном и жена викинга, но только позднею ночью: страх и беспокойство долго не давали ей уснуть. Прошло ведь уже три дня, как Хельга исчезла вместе с пленным христианином; должно быть, это она помогла ему бежать: в конюшне недоставало именно ее лошади. Но как могло все это случиться? И жене викинга невольно припомнились рассказы о чудесах, которые творил сам белый Христос и веровавшие в него. Все эти мысли, бродившие в ее голове наяву, облеклись во сне в живые образы, и вот ей пригрезилось, что она по-прежнему сидит на постели, погруженная в думы о Хельге; все кругом тонет в сплошном мраке, надвигается буря. С обеих сторон — и со стороны Северного моря и со стороны Каттегата — слышится грозный шум прибоя. Чудовищная змея, обвивающая в глубине морской кольцом всю землю, бьется в судорогах. Приближается страшная ночь — Рагнарок, как древние называли последнюю ночь, когда рухнет мир и погибнут самые боги. Вот слышится громкий звук рога и по радуге выезжают верхом на конях боги, закованные в светлые доспехи, выезжают на последнюю битву! Перед ними летят крылатые валькирии, а замыкается поезд рядами умерших героев. Небо залито северным сиянием, но мрак победит. Приближается ужасный час.

А рядом с испуганной женой викинга сидит на полу Хельга в образе жабы, дрожит от страха и жмется к ней. Она берет жабу на колени и с любовью прижимает к себе, хоть она и безобразна. Вот воздух задрожал от ударов мечей и палиц, засвистели стрелы — словно град посыпался с неба. Настал тот час, когда земля и небо должны были рухнуть, звезды упасть с неба, и все погибнуть в пламени Сурта.

Но жена викинга знала, что после того возникнут новое небо и новая земля, и хлебная нива заволнуется там, где прежде катило свои волны по желтому песчаному дну сердитое море. Она знала, что воцарится новый неведомый бог, и к нему вознесется кроткий, светлый Бальдур, освобожденный из царства теней. И вдруг она видит его перед собою! Она узнала его с первого взгляда — это был пленный христианин.

— Белый Христос! — воскликнула она и, произнося это имя, поцеловала в лоб свое безобразное дитя — жабу. В ту же минуту оболочка с жабы спала, и перед ней очутилась Хельга, прекрасная, как всегда, но такая кроткая и с таким сияющим любовью взглядом! Хельга поцеловала руки жены викинга, как бы благодаря ее за все заботы и любовь, которыми она окружала свою приемную дочь в тяжелое время испытания, за все добрые мысли и чувства, которые она пробудила в ее душе, и за произнесенное ею сейчас имя белого Христа. Хельга повторила это имя и вдруг поднялась на воздух в виде лебедя: белые крылья распустились и зашумели, словно взлетала на воздух целая стая птиц.

Тут жена викинга проснулась. На дворе в самом деле слышалось хлопанье крыльев. Она знала, что настала пора обычного отлета аистов, и догадалась, что это они шумели крыльями. Ей захотелось еще раз взглянуть на них и попрощаться с ними. Она встала, подошла к отверстию, заменяющему окно, распахнула ставню и выглянула во двор. На крыше пристройки сидели рядышком сотни аистов, а над двором, над высокими деревьями, летали стаями другие; прямо же против окна, на краю колодца, где так часто сиживала, пугая свою приемную мать, красавица Хельга, сидели две лебедки, устремив свои умные глаза на жену викинга. Она вспомнила свой сон, который произвел на нее такое глубокое впечатление, что почти казался ей действительностью, вспомнила Хельгу в образе лебедя, вспомнила христианина, и сердце ее вдруг радостно забилось.

Лебедки захлопали крыльями и изогнули шеи, точно кланялись ей, а она, как бы в ответ на это, протянула к ним руки и задумчиво улыбнулась им сквозь слезы.

Аисты, шумя крыльями и щелкая клювами, взвились в воздух, готовясь направить свой полет к югу.

— Мы не станем ждать этих лебедок! — сказала аистиха. — Коли хотят лететь с нами, пусть не мешкают! Не оставаться же нам тут, пока не соберутся лететь кулики! А ведь лететь так, как мы, семьями, куда пристойнее, чем так, как летят зяблики или туруханы: у тех мужья летят сами по себе, а жены сами по себе! Просто неприлично! А у лебедей-то, у лебедей-то что за полет?!

— Всяк летит по-своему! — ответил аист. — Лебеди летят косою линией, журавли — треугольником, а кулики — змеею!

— Пожалуйста, не напоминай мне теперь о змеях! — заметила аистиха. — У птенцов может пробудиться аппетит, а чем их тут накормишь?

— Так вот они, высокие горы, о которых я слышала! — сказала Хельга, летевшая в образе лебедки.

— Нет, это плывут под нами грозовые тучи! — возразила мать.

— А что это за белые облака в вышине? — спросила дочь.

— Это вечно снежные вершины гор! — ответила мать, и они, перелетев Альпы, продолжали путь по направлению к Средиземному морю.

— Африка! Египет! — ликовала дочь нильских берегов, завидев с высоты желтую волнистую береговую полосу своей родины.

Завидели берег и аисты и ускорили полет.

— Вот уж запахло нильскою тиной и влажными лягушками! — сказала аистиха птенцам. — Ох, даже защекотало внутри! Да, вот теперь сами попробуете, каковы они на вкус, увидите марабу, ибисов и журавлей. Они все нашего же рода, только далеко не такие красивые. А важничают! Особенно ибисы — их избаловали египтяне; они делают из ибисов мумии, набивая их душистыми травами. А по мне, лучше быть набитой живыми лягушками! Вот вы узнаете, как это приятно! Лучше при жизни быть сытым, чем после смерти попасть в музей! Таково мое мнение, а оно самое верное!

— Вот и аисты прилетели! — сказали обитатели дворца на нильском берегу. В открытом покое на мягком ложе, покрытом шкурой леопарда, лежал сам царственный владыка, по-прежнему ни живой, ни мертвый, ожидая целебного лотоса из глубокого северного болота. Родственники и слуги окружали ложе.

И вдруг в покой влетели две прекрасные лебедки, прилетевшие вместе с аистами. Они сбросили с себя оперения, и все присутствовавшие увидали двух красавиц, похожих друг на друга, как две капли воды. Они приблизились к бледному, увядшему старцу и откинули назад свои длинные волосы. Хельга склонилась к деду, и в ту же минуту щеки его окрасились румянцем, глаза заблистали, жизнь вернулась в окоченевшее тело. Старец встал помолодевшим, здоровым, бодрым! Дочь и внучка взяли его за руки, точно для утреннего приветствия после длинного тяжелого сна.

Что за радость воцарилась во дворце! В гнезде аистов тоже радовались — главным образом, впрочем, хорошему корму и обилию лягушек. Ученые впопыхах записывали историю обеих принцесс и целебного цветка, принесшего с собою счастье и радость всей стране и всему царствующему дому, аисты же рассказывали ее своим птенцам, но, конечно, по-своему, и не прежде, чем все наелись досыта, — не то у них нашлось бы иное занятие!

— Теперь и тебе перепадет кое-что! — шепнула аистиха мужу. — Уж не без того!

— А что мне нужно? — сказал аист. — И что я такое сделал? Ничего!

— Ты сделал побольше других! Без тебя и наших птенцов принцессам вовек не видать бы Египта и не исцелить старика. Конечно, тебе перепадет за это! Тебя, наверно, удостоят степени доктора, и наши следующие птенцы уже родятся в этом звании, их птенцы — тоже и так далее! По мне, ты и теперь ни дать ни взять — египетский доктор!

А ученые и мудрецы продолжали развивать основную мысль, проходившую, как они говорили, красною нитью через все событие, и толковали ее на разные лады. «Любовь — родоначальница жизни» — это была основная мысль, а истолковывали ее так: «Египетская принцесса, как солнечный луч, проникла во владения болотного царя, и от их встречи произошел цветок…»

— Я не сумею как следует передать их речей! — сказал подслушивавший эти разговоры аист, когда ему пришлось пересказать их в гнезде. — Они говорили так длинно и так мудрено, что их сейчас же наградили чинами и подарками; даже лейб-повар получил орден — должно быть, за суп!

— А ты что получил? — спросила аистиха. — Не следовало бы им забывать самое главное лицо, а самое главное лицо — это ты! Ученые-то только языком трепали! Но дойдет еще очередь и до тебя!

Позднею ночью, когда весь дворец, все его счастливые обитатели спали сладким сном, не спала во всем доме лишь одна живая душа. Это был не аист — он хоть и стоял возле гнезда на одной ноге, но спал на страже, — не спала Хельга. Она вышла на террасу и смотрела на чистое, ясное небо, усеянное большими блестящими звездами, казавшимися ей куда больше и ярче тех, что она привыкла видеть на севере. Но это были те же самые звезды!

И Хельге вспомнились кроткие глаза жены викинга и слезы, пролитые ею над своею дочкой-жабой, которая теперь любовалась великолепным звездным небом на берегу Нила, вдыхая чудный весенний воздух. Она думала о том, как умела любить эта язычница, какими нежными заботами окружала она жалкое создание, скрывавшее в себе под человеческою оболочкой звериную натуру, а в звериной — внушавшее такое отвращение, что противно было на него и взглянуть, не то что дотронуться! Хельга смотрела на сияющие звезды и вспомнила блеск, исходивший от чела убитого христианина, когда они летели вместе над лесом и болотом. В ушах ее снова раздавались те звуки и слова, которые она слышала от него тогда, когда сидела позади него на лошади: он говорил ей о великом источнике любви, высшей любви, обнимающей все поколения людские!..

Когда-то страусы славились красотой; крылья их были велики и сильны. Однажды вечером другие могучие лесные птицы сказали страусу: «Брат, завтра, бог даст, полетим к реке напиться!» И страус ответил: «Захочу и полечу!» На заре птицы полетели. Все выше и выше взвивались они, все ближе и ближе к солнцу, Божьему оку. Страус летел один, впереди всех, горделиво, стремясь к самому источнику света и полагаясь лишь на свои силы, а не на подателя их; он говорил не «Бог даст», а «захочу», и вот ангел возмездия сдернул с раскаленного солнечного диска тонкую пелену — в ту же минуту крылья страуса опалило, как огнем, и он, бессильный, уничтоженный, упал на землю. Никогда больше он и весь его род не могли подняться с земли! Испугавшись чего-нибудь, они мечутся как угорелые, описывая все один и тот же узкий круг, и служат нам, людям, живым напоминанием и предостережением.

Хельга задумчиво опустила голову, посмотрела на страусов, мечущихся не то от ужаса, не то от глупой радости при виде своей собственной тени на белой, освещенной луной, стене, и душою ее овладело серьезное настроение. Да, ей выпала на долю богатая счастьем жизнь, что же ждет ее впереди? Еще высшее счастье — «даст Бог!»

Ранней весною, перед отлетом аистов на север, Хельга взяла к себе золотое кольцо, начертила на нем свое имя и подозвала к себе своего знакомого аиста. Когда тот приблизился, Хельга надела ему кольцо на шею, прося отнести его жене викинга, — кольцо скажет ей, что приемная дочь ее жива, счастлива и помнит о ней.

«Тяжеленько это будет нести! — подумал аист. — Но золото и честь не выбросишь на дорогу! «Аист приносит счастье», — скажут там на севере!..»

— Ты несешь золото, а не яйца! — сказала аистиха. — Но ты-то принесешь его только раз, а я несу яйца каждый год! Благодарности же не дождется ни один из нас! Вот что обидно!

— Довольно и собственного сознания, женушка! — сказал аист.

— Ну, его не повесишь себе на шею! — ответила аистиха. — Оно тебе ни корму, ни попутного ветра не даст!

И они улетели.

Маленький соловей, распевавший в тамариндовой роще, тоже собирался улететь на север; в былые времена Хельга часто слышала его возле Дикого болота. И она дала поручение и соловью: с тех пор, как она полетала в лебедином оперении, она могла объясняться на птичьем языке и часто раз говаривала и с аистами и с ласточками, которые понимали ее. Соловей тоже понял ее: она просила его поселиться на Ютландском полуострове в буковом лесу, где возвышался курган из древесных ветвей и камней, и уговорить других певчих птичек ухаживать за могилой и, не умолкая, петь над нею свои песни. Соловей полетел стрелой, полетело стрелой и время!

Осенью орел, сидевший на вершине пирамиды, увидел приближавшийся богатый караван; двигались нагруженные сокровищами верблюды, гарцевали на горячих арабских конях разодетые и вооруженные всадники. Серебристо-белые кони с красными раздувающимися ноздрями и густыми гривами, ниспадавшими до тонких стройных ног, горячились и фыркали. Знатные гости, в числе которых был и один аравийский принц, молодой и прекрасный, каким и подобает быть принцу, въехали во двор могучего владыки, хозяина аистов, гнездо которых стояло теперь пустым. Аисты находились еще на севере, но скоро должны были вернуться.

Они вернулись в тот самый день, когда во дворце царила шумная радость, кипело веселье — праздновали свадьбу. Невестой была разодетая в шелк, сиявшая драгоценными украшениями Хельга; женихом — молодой аравийский принц. Они сидели рядом за свадебным столом, между матерью и дедом.

Но Хельга не смотрела на смуглое мужественное лицо жениха, обрамленное черною курчавою бородой, не смотрела и в его огненные черные глаза, не отрывавшиеся от ее лица. Она устремила взор на усеянный светлыми звездами небесный свод.

Вдруг в воздухе послышались шум и хлопанье крыльев — вернулись аисты. Старые знакомые Хельги были тут же, и как ни устали они оба с пути, как ни нуждались в отдыхе, сейчас же спустились на перила террасы, зная, что за праздник идет во дворце. Знали они также — эта весть долетела до них, едва они приблизились к границам страны, — что Хельга велела нарисовать их изображение на стене дворца: аисты были ведь тесно связаны с историей ее собственной жизни.

— Очень мило! — сказал аист.

— Очень и очень мило! — объявила аистиха. — Меньшего уж нельзя было и ожидать!

Увидав аистов, Хельга встала и вышла к ним на террасу погладить их по спине. Старый аист наклонил голову, а молодые смотрели из гнезда и чувствовали себя польщенными.

Хельга опять подняла взор к небу и засмотрелась на блестящие звезды, сверкавшие все ярче и ярче. Вдруг она увидела, что между ними и ею витает прозрачный, светлый, светлее самого воздуха образ. Вот он приблизился к Хельге, и она узнала убитого христианина. И он явился к ней в этот торжественный день, явился из небесных чертогов!

— Небесный блеск и красота превосходят все, что может представить себе смертный! — сказал он.

И Хельга стала просит его так кротко, так неотступно, как никогда еще никого и ни о чем не просила, взять ее туда, в небесную обитель, хоть на одну минуту, позволить ей бросить хоть один-единственный взгляд на небесное великолепие!

И он вознесся с нею в обитель блеска, света и гармонии. Дивные звуки и мысли не только звучали и светились вокруг Хельги в воздухе, но и внутри ее, в глубине ее души. Словами не передать, не рассказать того, что она чувствовала!

— Пора вернуться! Тебя ищут! — сказал он.

— Еще минутку! — молила она. — Еще один миг!

— Пора вернуться! Все гости уже разошлись!

— Еще одно мгновение! Последнее…

И вот Хельга опять очутилась на террасе, но… все огни и в саду и в дворцовых покоях были уже потушены, аистов не было, гостей и жениха — тоже; все словно ветер развеял за эти три кратких мгновения.

Хельгу охватил страх, и она прошла через огромную, пустынную залу в следующую. Там спали чужеземные воины! Она отворила боковую дверь, которая вела в ее собственный покой, и вдруг очутилась в саду, — все стало тут по-другому! Край неба алел, занималась заря.

В три минуты, проведенные ею на небе, протекла целая земная ночь!

Тут Хельга увидела аистов, подозвала их к себе, заговорила с ними на их языке, и аист, подняв голову, прислушался и приблизился к ней.

— Ты говоришь по-нашему! — сказал он. — Что тебе надо? Откуда ты, незнакомка?

— Да ведь это же я, Хельга! Ты не узнаешь меня? Три минуты тому назад я разговаривала с тобой тут, на террасе!

— Ты ошибаешься! — ответил аист. — Ты, верно, видела все это во сне!

— Нет, нет! — сказала она и стала напоминать ему о замке викинга, о Диком болоте, о полете сюда…

Аист заморгал глазами и сказал:

— А, это старинная история! Я слышал ее еще от моей пра-пра-прабабушки! Тут, в Египте, правда, была такая принцесса из Дании, но она исчезла в самый день своей свадьбы много-много лет тому назад! Ты сама можешь прочесть об этом на памятнике, что стоит в саду! Там высечены лебедки и аисты, а на вершине памятника стоишь ты сама, изваянная из белого мрамора!

Так оно и было. Хельга увидела памятник, поняла все и пала на колени.

Взошло солнце, и как прежде с появлением его спадала с Хельги безобразная оболочка жабы и из нее выходила молодая красавица, так теперь из бренной телесной оболочки, очищенной крещением света, вознесся к небу прекрасный образ, чище, прозрачнее воздуха; солнечный луч вернулся к отцу!

А тело распалось в прах; на том месте, где стояла коленопреклоненная Хельга, лежал теперь увядший лотос.

— Новый конец истории! — сказал аист. — И совсем неожиданный! Но ничего, мне он нравится!

— А что-то скажут о нем детки? — заметила аистиха.

— Да, это, конечно, важнее всего! — сказал аист.

История произошла в местечке, которое называют Диким болотом. Когда-то здесь было море, но оно ушло, и осталась топкая трясина. Однажды сюда прилетела дочь египетского царя аистов.

Дочь болотного царя читать

Таких только сказок не рассказывают своим детям аисты — и всё про болота, да про трясины. Малышам — сказки попроще, оперившимся птенцам — позатейливей. Малышам довольно сказать «фюить-фюить-тю-тю-тю-тю-тю» — они и тому будут рады. А смышлёным птенцам подавай сказку и про семью, и про их болотную родню.

Одну из таких сказок — самую длинную и самую интересную — мы вам сейчас перескажем. Вот уже тысячу лет, как она переходит от одной аистихи к другой, и каждая рассказывает её всё лучше и лучше. Ну да мы-то расскажем её вам лучше всех!

Первыми пустила эту сказку гулять по свету пара аистов, которая каждое лето вила себе гнездо на крыше бревенчатого дома одного славного датского воина — викинга.

Дом стоял возле Дикого болота. Когда-то это болото было дном морским, но море ушло, а на его месте остались заливные луга и топкая трясина, поросшая морошкой да редким кустарником. Туман там почти никогда не рассеивается, и ещё совсем недавно там водились волки.

Вот уж верно прозвали его Дикое болото. А представляете себе, что было на этих топях и трясине тысячу лет назад?

Само собой, не всё изменилось с тех пор. Камыш с буро-лиловыми ёжиками на макушке остался таким же высоким. Всё так же белеют берёзы и дрожат их нежные зелёные листочки. А что до всяких там птиц да насекомых, то мотыльки и тогда ещё порхали в прозрачных платьицах всё того же фасона. Любимыми цветами аистов были чёрный и белый, и чулки они носили, как и теперь, красные.

Вот только у людей мода с тех пор переменилась. Однако любой человек, будь то господин или слуга, может и сейчас увязнуть в болоте, как и тысячу лет назад. Только ступи — плюх! — и в миг очутишься во владениях Болотного царя. Его ещё называют Трясинным королём, потому что все его владения — топкая трясина, но Болотный царь звучит куда лучше, К тому же, так его величают сами аисты.

О его царствовании нам мало что известно, да оно и к лучшему, пожалуй.

Так вот, дом викинга стоял совсем неподалёку от Дикого болота. Бревенчатый дом в три этажа с высокой башней и каменным погребом. На крыше свили себе гнездо аисты. Аистиха как раз сидела на яйцах в полной уверенности, что сидит не напрасно.

Как-то вечером аист-отец долго не возвращался. Потом прилетел весь взъерошенный и сам не в себе.

— Какую ужасную историю я тебе расскажу! — сказал он аистихе.

— Нет, нет, пожалуйста, не надо! — заволновалась аистиха. — Ты забыл, что я высиживаю птенцов? Ещё напугаешь меня, а это может дурно сказаться на них.

— Да ты только послушай! — не унимался аист. — Она всё-таки не побоялась, прилетела сюда — дочь нашего египетского хозяина! Прилететь-то прилетела, да и фюить! — уже нет её.

— Кого, принцессы египетской? Ах, да не тяни, рассказывай скорей. Мне вредно ждать, когда я высиживаю птенцов.

— Ну, так слушай! Выходит, она поверила в то, что говорили доктора. Помнишь, ты сама слышала их умные речи… Поверила, значит, что болотный цветок может исцелить её отца от болезни. Вот и прилетела сюда за этим цветком на лебединых крыльях ещё с двумя принцессами. Эти-то каждый год прилетают в Данию купаться. Надеются помолодеть от холодной воды. Да-а, прилететь-то она прилетела, да и фюить!

— Ах, сколько лишних слов! — рассердилась аистиха. — Я не могу долго волноваться, яйца могут остыть.

— Если уж рассказывать, то всё по порядку, — сказал аист. — Сегодня вечером прогуливаюсь я в камышах, там, где трясина потвёрже, как вдруг вижу — летят три лебёдки. Что-то тут не то, подумалось мне. Это не настоящие лебёдки, только перья у них лебединые. Ну, словно чутьём угадал, понимаешь? С тобой, мать, тоже так бывает, сразу чуешь, что к чему, верно?

— Верно, верно! Дальше рассказывай про принцессу. Хватит уже о лебединых перьях.

— Знаешь посреди болота озерцо? — продолжал аист. — Вытяни шею, и ты его даже отсюда увидишь. Там посреди зелёного камыша лежал большой ольховый пень. На него лебёдки и опустились. Огляделись по сторонам, захлопали крыльями, и тут одна из них возьми да и сбрось с себя лебединые перья. Смотрю, да это наша принцесса египетская! «Постерегите, — говорит она своим подругам, — моё лебединое платье, пока я нырну за болотным цветком». Сказала — и бросилась в воду. А подруги подхватили её оперенье и взвились с ним в воздух. «Куда это они?» — подумал я. Верно, и она их о том же спросила. А они ей крикнули: «Ныряй, ныряй! Не летать тебе больше лебёдкой. Не видать родного дома! Оставайся навсегда в болоте!» — И расщипали её крылья по пёрышками. Закружились перья в воздухе, словно снежинки белые, а злодеек принцесс только и видели.

— Страх какой! — сказала аистиха. — Сил нет слушать. Ну, а дальше-то что?

— Принцесса в слёзы. Плачет, убивается, слёзы на пень ольховый так и льются. Вдруг вижу — пень-то зашевелился. А это и не пень был вовсе, а сам Болотный царь.

Протянул он к ней свои длинные, как сучья древесные, все в зелёной тине, руки. Бедняжечка перепугалась, спрыгнула и побежала. Но куда там, по трясине даже я ходить не могу, а уж она и подавно. Да-а, так и попала наша принцесса во владения Болотного царя. Не вернуться ей в родной Египет с болотным цветком! Не отпустит её Болотный царь. Такая горькая история, лучше б тебе не знать её…

— А тебе и не следовало её рассказывать, особенно, когда я сижу тут на яйцах. Им это вредно! Принцесса-то как-нибудь выпутается из беды. Её-то выручат! А вот случись такое со мной, с тобой или с кем-нибудь из наших — тогда всё, пиши пропало.

— Всё же я буду тут ходить да поглядывать, — сказал аист и так и сделал.

Прошло сколько-то времени.

И вот в одно прекрасное утро, когда аист пролетал над Диким болотом, он увидел на воде распустившуюся белую лилию на длинном зелёном стебле, а в ней, будто в колыбели, крошечную девочку. Она, как две капли воды; была похожа на египетскую принцессу. «Неужели это принцесса, которая снова стала маленькой?» — подумал аист. Но, рассудив хорошенько, решил, что скорей всего, это её дочка. Дочка египетской принцессы и Болотного царя. А значит, где ей и лежать, как не в водяной лилии.

«И всё же тут ей не место! — подумал аист. — Сыро и холодно. Куда же её отнести? В нашем гнезде и так тесно… Постой, помнится, у жены викинга нет детей, а ей так хотелось малютку, она сама это говорила… Эх, всё равно толкуют, будто это аисты приносят в дом детей, так возьму и отнесу девочку жене викинга. То-то радости будет!»

И, подхватив малютку, аист полетел к дому викинга. Проткнул клювом пузырь в окне — пузырь раньше вместо стекла в окна вставляли — и положил девочку на постель, рядом с женой викинга. А сам вернулся в гнездо и рассказал обо всём аистихе. Птенцы тоже слушали его, они к тому времени подросли уже.

— Вот видишь, — сказал аист жене, — принцесса не умерла, а прислала нам свою дочку, и я её пристроил.

— Ну, а кто первый говорил, что принцесса не пропадёт, выпутается из беды? — не удержалась аистиха. — Чем о других-то думать, позаботился бы о своей семье. Ведь отлёт на носу! У меня от нетерпенья даже под крыльями чешется. Кукушки и соловьи давно улетели. А наши дозорные ждут только попутного ветра. За птенцов я не волнуюсь, они не подведут нас!

Как обрадовалась жена викинга, когда, проснувшись утром, увидела рядом с собой прелестную маленькую девочку! Она прижала её к груди и нежно поцеловала, но девочка принялась кричать, царапаться и брыкаться — видно, ласки пришлись ей не по душе.

Накричалась, наплакалась и уснула. Милая крошка, ну как было не залюбоваться ею? Жена викинга была очень довольна. И такой счастливой и весёлой она себя почувствовала, что ей захотелось поскорее поделиться новостью со своим мужем-викингом. Вот бы и он с дружиной так же нежданно-негаданно вдруг оказался дома, как эта малютка!

Начались приготовления к встрече дорогих гостей. Рабы чистили и развешивали боевое оружие. Жена викинга велела украсить стены коврами её собственной работы, на которых были вытканы главные скандинавские боги — Один, Тор и Фрейя. По скамьям разложили мягкие подушки, в круглый очаг посреди пиршественной залы набросали сухих поленьев, чтобы сразу можно было развести огонь.

От всех этих хлопот жена викинга так устала, что не помнила, как уснула крепким сном.

А когда проснулась, хватилась — девочки нет. Жена викинга очень испугалась. Она зажгла сосновую щепку — было темно, солнце ещё не вставало, — и увидела в ногах кровати, вместо своей прелестной дочки, мерзкую жабу. Она схватила палку и хотела ударить гадкую тварь, но жаба поглядела на неё с такой печалью, такая горькая скорбь таилась в её глазах, что жена викинга не посмела. Жаба жалобно квакнула, жена викинга вздрогнула от неожиданности, отбежала к окну и распахнула деревянные ставни…

В это самое время взошло солнце. Его лучи устремились на постель, они упали прямо на жабу… И тут вдруг гадкая жаба превратилась в хорошенькую маленькую девочку!

— Что со мной! — воскликнула жена викинга. — Не грежу ли я наяву? Ведь это моё родное дитя, мой прелестный эльф, — и она прижала девочку к сердцу, осыпая её поцелуями.

Но малютка царапалась и кусалась, как дикий котёнок.

Прошло несколько дней, и жена викинга поняла, что над девочкой тяготеют злые чары. Когда светило солнце, малютка была хороша, как эльф, но выказывала такую злобу, такую дикость! Ночью же она превращалась в гадкую жабу, но глаза её говорили о кротости и печали. Словно в девочке уживались сразу и нежность её матери, египетской принцессы, и дикость Болотного царя, её отца. Только вот днём, когда она походила на мать, в ней играл отцовский характер, ночью же, когда она оборачивалась болотной тварью, к ней возвращалась кротость и доброта матери.

«Как отвести от неё злые чары?» — думала и гадала жена викинга. И чем ближе подходил день возвращения её мужа, тем настойчивей она об этом думала. Ей не хотелось, чтобы викинг разгадал тайну ребёнка. Она боялась, что, по обычаям того времени, он мог выбросить малютку на проезжую дорогу — пусть берёт кто хочет. А жена викинга уже привязалась к девочке всем сердцем.

Однажды утром её разбудил сильный шум на крыше — это аисты хлопали крыльями, собираясь лететь на юг. Накануне у них были большие манёвры, и эту ночь они провели на крыше дома викинга. Их было много, наверное, сотни пар, и все с детьми.

— Отцы готовы?! — кричали аисты. — А матери и дети?!

— Скорей бы уж в путь! — не терпелось молодым аистам. — Так и щекочет внутри, будто в животе у нас скачут живые лягушки. Наконец-то мы летим в новые края, вот красота!

— Держитесь стаей! — наставляли родители. — Да не болтайте много, это вредно!

И стая взвилась вверх.

В эту самую минуту над вересковой луговиной прокатился звук рога — это викинг со своей дружиной вернулся домой. Богатую добычу привезли они с берегов далёкой Галлии, где, как и в Британии, народ в страхе молил день и ночь:

«Пронеси мимо диких викингов!»

Да, так вот и бывает в жизни: что добыча и ликование для одних, то злая напасть для других…

Заиграла жизнь, пошло веселье в доме викинга возле Дикого болота. В пиршественную залу вкатили большую бочку мёду, запылал огонь в очаге. Вверх поднялся высокий столб дыма, и с деревянных балок на пирующих посыпалась жирная сажа. Но никто не замечал этого. Гости пили, забыв про старые ссоры, и веселились: стучали по столу ножами, били в свои боевые щиты и бросались друг в друга обглоданными костями.

Пригласили к столу и скальда, славного певца и музыканта, да к тому же и храброго воина. Скальд не только пел о победах викингов, но и сам в походы ходил и потому хорошо знал, о чём поёт. Спел он песню о последней битве викинга и его дружины, а потом не забыл прославить и жену викинга. Она сидела на почётном месте во главе стола, разодетая в свои лучшие шёлковые одежды, на руках её блестели золотые запястья, на шее горели тяжёлые янтари.

Скальд воспел и драгоценный подарок, который она приготовила своему супругу. Викингу девочка очень понравилась — ведь он увидел её днём, а дикий нрав её и вовсе пришёлся ему по вкусу.

— Смелой воительницей вырастет моя дочь! — порадовался он.

Долго шёл пир в доме викинга, не один день и не два. Не дождаться нам его конца.

Между тем наступили сырые, ненастные дни осени. Туман обглодал листочки и улёгся отдыхать на вересковой пустоши и на голых кустах. Запорхали беспёрые пташки — снежинки. Вот-вот постучится в ворота зима. В аистиных гнёздах поселились воробьи и тут же принялись судачить о прежних хозяевах.

А где же наши знакомые аисты со своими птенцами?

А сами аисты были уже в Египте. Там сияло жаркое солнце, совсем как в Дании летом. Тамаринды и акации стояли все в цвету. Купола мечетей венчали сверкающие на солнце полумесяцы, и на всех башнях сидели аисты. Они отдыхали после долгого перелёта. Их гнёзда лепились одно к одному и на величественных колоннах, и под сводами разрушенных храмов, и даже на старых могильных памятниках. Словно гигантские солнечные зонтики, раскрыли где-то в вышине свои густые кроны финиковые пальмы.

На фоне прозрачного воздуха пустыни рисовались серовато-белые контуры пирамид. Там, в самой пустыне, состязались в беге длинноногие страусы, а царственные львы мудрым оком взирали на мраморных сфинксов, наполовину погребённых в песке.

Воды Нила снова вошли в свои берега, и в них кишмя кишело лягушками. Аистята глазам своим не верили: столько лягушек! — ешь, не хочу.

— Видите, как здесь хорошо! — приговаривала аистиха. — Чудо как хорошо в этой тёплой стране!

— А что здесь ещё есть? — спрашивали аистята. — Мы отправимся отсюда куда-нибудь дальше?

— Дальше некуда! — отвечала аистиха. — Ничего интересного там не увидишь. Только здесь такой рай, а дальше непроходимые джунгли. Сквозь густые заросли да колючки не пробраться никому, разве что могучим слонам.

И змеи там слишком большие для нас, а ящерицы чересчур прытки. А если в саму пустыню попадёшь, то песок совсем глаза засыплет. Да это ещё ничего, а можно и в песчаную бурю угодить. Нет, здесь куда лучше! И лягушек, и кузнечиков вволю! Лучше уж мы с вами здесь останемся.

И они остались. Взрослые аисты отдыхали в своих гнёздах, чистили перья, охорашивались, полировали длинные клювы о свои красные чулки. Потом вытягивали гибкие шеи, важно раскланивались и гордо поднимали головы, покрытые нежными, гладкими перышками, осматривая всё вокруг умными карими глазами.

Молоденькие аистихи чинно прогуливались в сочном тростнике, украдкой поглядывая в сторону молодых аистов, заводили знакомства и чуть не на каждом шагу отправляли в рот по лягушке. А то возьмут в клюв змейку и помахивают ею, полагая, что это им очень к лицу.

Молодые аисты ни с того ни с сего вдруг начинали хорохориться, били друг друга крыльями, сердито клевались, иногда даже до крови. А потом, глядишь, то одна парочка аистов, то другая становились женихом и невестой. Что ж, такова жизнь!

Молодые вили себе гнёзда. И тут порой не обходилось без жарких схваток — в жарких странах невольно все горячатся. А в общем-то все были довольны. Старики тешились, глядя на молодых. Ярко светило солнышко, еды было хоть отбавляй. Словом, живи да радуйся!

И только в богатом дворце египетского хозяина, как называли его аисты, радости не было.

Сам всесильный владыка покоился на своём ложе, недвижимый и высохший, словно мумия, руки и ноги отказались служить ему. Стены его богатых покоев были расписаны весёлыми яркими красками; казалось, он лежит среди цветущих тюльпанов.

Вокруг его ложа всегда толпились родные и приближённые. Они все ждали: вот-вот прилетит с севера старшая дочь владыки — та, что любила его больше всех, — и принесёт болотный цветок, который исцелит больного. Так утверждали учёные мудрецы: болотный цветок коснётся груди больного владыки, и он тут же исцелится, встанет живым и здоровым. Вот радости-то будет для всей страны! Так говорили учёные мудрецы, а они знают, что говорят.

Только не пришлось вернуться домой той, которая полетела на север за болотным цветком. Принцесса египетская осталась во владениях Болотного царя, а почему и как, мы-то с вами хорошо знаем. Однако злодейки принцессы рассказали дома совсем иную историю:

— Мы уже летели над Данией и приближались к Дикому болоту, как вдруг нас заметил охотник. Он пустил в нас стрелу и попал как раз в принцессу. С прощальной лебединой песней она опустилась на Дикое болото. Там, под белой берёзой, мы и оставили её. Но мы отомстили за её гибель. Привязали к хвостам ласточек, что жили подкрышей охотника, зажжённую солому. Хижина сгорела, а с нею и сам хозяин.

— Ложь, обман! — возмутился аист, услышав их рассказ. — Ах, так бы и проткнул их своим острым клювом!

— Ну да, и сломал бы его, — заметила аистиха. — На кого бы ты стал похож тогда? Нет уж, надо думать сначала о себе и о своей семье, остальное — суета.

— А всё-таки я хочу послушать, что скажут учёные мудрецы. Завтра они соберутся в открытом храме, чтобы совещаться о больном. Может, они и доберутся до истины.

Учёные мудрецы собрались на совет и завели такие умные и пространные речи, что аист совсем ничего не понял. Ничего эти речи не дали и больному, и его бедной дочери на Диком болоте. Однако послушать их всё же не мешает, плохого от этого никому не будет.

— Главное в жизни — любовь! — говорили мудрецы. — Возвышенная любовь рождает возвышенную жизнь. Любовь может вернуть больного к жизни.

Так, в том же духе, они продолжали изрекать мудрейшие истины, смысл которых иногда и сами не очень понимали, однако оставались ими очень довольны. Они обратились к древним пергаментам, желая найти в них ответ, как исцелить больного. Пытались прочесть судьбу своего владыки по звёздам, спрашивали совета у четырёх ветров. И пришли к одному выводу: главное в жизни — любовь!

— Любовь бывает разная, — говорили они. — Любовь влюблённых совсем не та, что любовь родителей к детям. А последняя отличается от любви растения к солнцу. К примеру, солнце с любовью целует тину, и от этого рож дается дивный цветок — лотос…

Речи мудрецов отличались такой глубиной и учёностью, что бедный аист с трудом улавливал их смысл, а уж пересказать потом и вовсе не смог бы. Он крепко задумался, закрыл глаза и простоял так весь день на одной ноге. Нет, учёность явно была ему не по плечу. Да и самим мудрецам пришлось поломать голову. «Любовь — главное в жизни! — решили они. — Она-то и исцелит больного владыку».

Решить-то они решили и, возможно, были недалеки от истины, а вот что предпринять, так и не надумали. Зато повторяли это мудрое изречение много раз и даже записали его вместо рецепта: «Главное в жизни — любовь!»

Но как приготовить по этому рецепту лекарство? Это была задача. Одно лекарство они уже испытали: отправили принцессу египетскую — ту, что любила отца своего больше всех, — за болотным цветком в Данию. Но она не вернулась, и все считали её погибшей. Правда, мудрейший из мудрецов сказал то же, что и аистиха:

— Принцесса выпутается из беды! Надо ждать…

И решено было ждать, ничего другого не оставалось.

— Я знаю, что сделаю! — заявил аист. — Стащу лебединое оперенье у этих злодеек принцесс, чтоб больше не летать им на Дикое болото. Да припрячу где-нибудь там у нас до поры до времени.

— Где это «там у нас»? — переспросила аистиха.

— В нашем гнезде на Диком болоте! — сказал аист. — Птенцы помогут мне перенести их. А если сразу тяжело будет, можно за несколько перелётов, сначала одно, потом другое. Принцессе и одного оперенья хватило бы, да, пожалуй, два лучше. На севере лишняя одежда никогда не помешает.

— Всё равно спасибо тебе за это не скажут, — заметила аистиха. — Но ты — глава семьи, тебе видней, а меня слушают, только когда я высиживаю птенцов…

В замке викинга, что стоял возле Дикого болота, куда каждую весну прилетали аисты, все не могли налюбоваться маленькой девочкой. Жена викинга позаботилась, чтобы никто не видел её ночью, когда она превращалась в гадкую жабу. А днём она была чудо как хороша.

Назвали девочку Хельгой. Конечно, имя слишком нежное для её Дикого нрава.

Проходили месяцы и годы. Аисты совершали свои перелёты: осенью к берегам Нила, весной назад в Данию на Дикое болото. А малышка росла, превратилась в девочку и, не успели опомниться, как уже стала красавицей девушкой.

Ей исполнилось шестнадцать лет, но при самой нежной внешности, она оставалась жестока и необузданна, даже по тем суровым временам.

Она могла без седла скакать на необъезженном коне и не думала соскочить на землю, даже когда он вдруг начинал грызться с дикими лошадьми. Хельга словно прирастала к его спине и без страха гнала его во весь опор. А потом с разгону бросалась в холодные воды фьорда, прямо в платье, с высокого обрыва и плыла навстречу ладье викинга, своего названого отца.

Любимым занятием её была охота. От своих густых чёрных волос она отрезала длинную прядь и сама свила из неё прочную тетиву для лука.

— Надейся во всём только на себя!—говорила она.

А однажды, обидевшись сильно на отца, она заявила ему:

— Приди ночью к нам в дом твой злейший враг, сними крышу над твоей головой и занеси над тобою топор, я бы промолчала, даже если бы и видела всё. Я бы не слышала ничего — так звенит ещё в моих ушах пощёчина, какую ты посмел мне дать. Я ничего не забываю!

Викинг не поверил ей, он только любовался её отвагой и красотой и всегда хвалил её за дикие выходки.

— Вот истинная дочь викинга! — радовался он.

Но жена викинга горько сокрушалась. Она очень полюбила свою приёмную дочь и никак не могла смириться с её жестоким нравом, хотя и знала, что виною всему злые чары. Это из-за них, верила она, Хельга не может обуздать свой неистовый характер.

А Хельга часто доставляла себе злое удовольствие помучить мать. Когда жена викинга смотрела из окна или выходила во двор, девушка нарочно садилась на самый край глубокого колодца, болтала ногами, а потом бросалась вниз в скользкую бездну. Ныряла, всплывала на поверхность, потом опять ныряла, словно лягушка, выкарабкивались из колодца с ловкостью кошки и, мокрая, вся в зелёной тине, являлась в покои замка. Вода так и текла с неё ручьями прямо на пол.

Однако ближе к сумеркам Хельга всегда стихала. Она вела себя спокойней, о чём-то задумывалась, становилась послушной. У неё даже появлялись нежные чувства к матери. Но вот садилось солнце, и тут же свершалось зловещее превращение: вместо девушки, сидела сморщенная противная жаба. Она была много больше обычной жабы и от этого казалась ещё ужасней. Только глаза её выражали горькую тоску, а из груди вырывались жалобные звуки, словно ребёнок всхлипывал во сне. И тогда жена викинга брала её к себе на колени и, заглядывая в её прекрасные печальные глаза, говорила:

— Иногда мне кажется, лучше бы ты всегда оставалась моей немой дочкой-жабой. Ты делаешься куда страшней, когда красота возвращается к тебе. Так и жди тогда какой-нибудь злой проказы или беды.

И жена викинга рисовала магические руны против колдовства и болезней, но всё без толку.

— И подумать только, — сказал аист своей жене, когда они снова прилетели на Дикое болото, — когда-то она была совсем малюткой и легко умещалась в цветке водяной лилии. А теперь вот стала совсем взрослой и так похожа на мать, вылитая принцесса египетская. А ту мы с тех пор и не видели. Должно быть, не удалось ей выпутаться из беды, как вы с мудрецом предсказывали. Я каждый год облетаю Дикое болото вдоль и поперёк, но она ни разу не показывалась. Неужели зря мы перетащили сюда лебединые оперенья? Да ещё с таким трудом, в три перелёта. Что ж, так и будут они лежать в нашем гнезде без дела? А случись пожар и загорись дом викинга, от них ведь ни перышка не останется!

— Между прочим, от нашего гнезда тоже! — сердито заметила аистиха. — Но об этом ты думаешь меньше, чем о перьях болотной принцессы. Хорош отец семейства, ничего не скажешь. Я говорила это, когда первый раз высиживала здесь птенцов, ну да что проку. Вот помяни моё слово, эта шальная девчонка ещё угодит в кого-нибудь из нас стрелой. Она сама не ведает, что творит. Лучше бы оставил ты её на болоте, пускай бы погибла тогда же!

— Ну что ты! Твои слова злее, чем ты сама! И не старайся убедить меня в обратном.

С этими словами аист высоко подпрыгнул, раза два плавно взмахнул крыльями, вытянул назад ноги и взмыл вверх. Ещё раз взмахнул крыльями и поплыл в вышине. Белые перья его так и светились на солнце, голова и шея устремились вперёд. Какой полёт! Какая скорость!

— Он до сих пор хорош! Лучше всех! — прошептала аистиха. — Только ему-то я этого не скажу…

В ту осень викинг рано вернулся домой. Много пленных и богатой добычи привёз он с собой. Среди пленных был один молодой воин, очень смуглый, черноволосый, в одежде совсем иной, чем у остальных. Говорили, что у себя на родине, в жарких южных краях, он не столь отличался военными доблестями, как любил проводить время за учёными книгами. А в его тайных покоях, куда входить разрешалось только самым доверенным людям, варились какие-то пахучие снадобья, сушились разные травы, которые он потом растирал в порошки. Словом, думал он больше не о том, как убивать врага, а о том, как лечить друзей, да и всех прочих людей.

Был он очень юн и хорош собой. Когда его со связанными руками вели по двору замка, жена викинга невольно воскликнула:

— Как он прекрасен! Словно сам Бальдур! — Она имела в виду прекрасного бога света, которому поклонялись древние скандинавы.

— Жалкий трус! Раб безбородый! — с презрением сказала Хельга. — Надо бросить его бешеным собакам. А лучше затоптать копытами. Я бы сама с удовольствием села на дикого быка и поохотилась за ним с остро отточенным ножом! — И она звонко рассмеялась.

Даже суровые воины из дружины викинга содрогнулись, услышав такие слова девушки. Но жена викинга ничего не сказала, только с болью поглядела на свою приёмную дочь. Она-то знала, что пока светит солнце, Хельгой, всеми её словами и поступками словно руководит тёмный злой дух. Но она хранила эту тайну про себя, боясь, что если кто-нибудь узнает её, пусть даже сам викинг, девушку сочтут колдуньей.

Однако вечером, когда село солнце и красоту жестокой Хельги, как обычно, сменило уродство кроткой жабы, жена викинга не удержалась и высказала всё, что наболело у неё на душе:

— Если бы знал кто-нибудь, как я страдаю из-за тебя! И как тебя жалею…

Безобразная жаба, похожая на тролля с лягушачьей головой, устремила на неё большие печальные глаза и, казалось, понимала всё.

— Но, видно, сильна материнская любовь, если я молча терплю все твои злые выходки вот уже сколько лет! — говорила жена викинга. — Только ты-то сама никого не любишь! Неужели сердце у тебя холодное, как тина болотная, из которой ты вышла?

Тут болотная тварь вздрогнула и съёжилась, словно её больно задели эти слова, и, жалобно проквакав что-то, забилась в тёмный угол.

— Но придёт и твой час испытаний, — сказала жена викинга. — Ты ещё узнаешь, какие муки приносит любовь. Ах, лучше б мне не видеть тебя никогда и не знать!

И, горько расплакавшись, жена викинга ушла на другую половину комнаты, разделённой большой звериной шкурой, свисавшей с балки на потолке до самого пола.

Жаба долго сидела в своём углу, лишь изредка испуская тяжкие вздохи. В доме викинга все спали, огни были давно погашены, только в круглом очаге пиршественной залы тлели не догоревшие угли.

Вдруг жаба приподнялась на всех четырёх перепончатых лапах, прислушалась к тишине и запрыгала к двери. Она встала на задние лапы, неслышно приподняла щеколду, приоткрыла дверь и заскакала вниз, в пиршественную залу. Словно что-то проснулось в этом странном убогом, существе, какая-то новая сила, неведомые ранее чувства, которые заставили её действовать сейчас так разумно и решительно.

На столе ещё стояли неубранные блюда с обглоданными костями, узорные чаши с недопитым вином, валялись ложки и ножи. Жаба прихватила один из них.

На полу возле очага лежали приготовленные на утро сухие щепки. Жаба выбрала самую длинную, поднесла её к тлевшим углям и с горящим факелом спустилась вниз, в сырое каменное подземелье, куда заточили юного пленника. Жаба с великим трудом выбила железный засов, которым была заперта его дверь, и подошла к спящему узнику. Она дотронулась до него холодной, липкой лапой, пленник вздрогнул и прогнулся. Увидев рядом с собой безобразную огромную жабу, он с отвращением отшатнулся. Но жаба перерезала кожаные ремни, сковавшие руки и ноги юноши, и сделала ему знак следовать за ней.

— Это наваждение или колдовство! — воскликнул пленник и даже похлопал себя по плечу — проверить, не сон ли всё это. — Неужели под такой безобразной личиной может скрываться доброе сердце? А впрочем, я сам всегда говорил, что жабы полезные существа.

Жаба кивнула юноше головой, давая понять, что надо идти за ней, и, миновав безлюдную галерею, скрытую от чужих глаз ковровым занавесом, привела его на конюшню. Она указала ему на белого скакуна. То был любимый конь Хельги. Не теряя времени, пленник вскочил верхом, жаба последовала за ним и, протянув холодную перепончатую лапу, тронула повод. Пленник не стал мешать ей, и жаба пустила коня галопом по окольной дороге, которую самому пленнику никогда бы не отыскать.

Скоро они были уже далеко от замка викинга. Дикое болото осталось в стороне. Конь затрусил рысцой, петляя по тропинкам вдоль опушки леса. Начинало светать. Жаба несколько раз порывалась спрыгнуть с коня, но пленник всё удерживал её, ему не хотелось так просто отпускать её, ничем не выразив своей благодарности.

Но вот небо заалело, первый луч солнца прорвал облака и осветил всадников. В то же мгновенье гадкая жаба превратилась в прекрасную девушку. Молодой пленник от неожиданности выпустил поводья из рук, конь стал. Хельга соскочила на землю, выхватила из-за пояса нож и замахнулась на юношу. Он отшатнулся невольно.

— Трус! — крикнула она. — Простого ножа испугался! А если бы это было боевое копьё? Ха, ха, ха, покрутился бы тогда на холодном вертеле! Ну что же ты не подойдёшь поближе, храбрый воин?

Юноша уже успел оправиться от первого испуга, он сразу смекнул, что неспроста на его глазах свершилось такое странное превращение. Не обошлось тут без злых чар! Но вместо того, чтобы бежать от безумной девушки или одолеть её силой, он ласково заговорил с ней:

— Ты моя спасительница, и я никогда не забуду этого! Лучший мой друг не сделал бы для меня того, что свершила ты сегодня ночью. Если бы не твоя доброта и отвага, не видать бы мне больше ясного дня! Но, видно, душу твою омрачили какие-то злые силы, если ты хотела ударить меня сейчас тем самым ножом, каким сама же разрезала кожаные ремни, сковавшие мне руки и ноги. Бедная девушка, как бы мне хотелось помочь тебе!

Если бы молодой пленник занёс над Хельгой тяжёлый меч или отточенный топор, она бы не дрогнула и не отступила, но его ласковые речи смутили её. Она уронила руки и, побледнев от волнения, удивлёнными глазами смотрела на юношу, не в силах вымолвить ни слова.

— Как бы я хотел вывести тебя из мрака, в каком ты блуждаешь, сама не ведая того! Ты так прекрасна и добра. Твоим жестоким словам я не верю. Это просто слова. За ними кроется какая-то ужасная тайна. Поведай мне ее, не бойся.

Говорят, дождевая капля точит камень, а волна морская сглаживает острые скалы — так добрые слова молодого пленника пробили твёрдую стену, за которой так долго оставалось в плену нежное сердце Хельги. Но, подобно молодому ростку, что впитывает благотворную влагу росы и поглощает тёплые лучи солнца, не ведая о созревающем в нём семени жизни и будущем плоде, так сама Хельга ещё не понимала, что с ней происходит. Она больше не пылала неистовой злобой, ей не хотелось никого мучить, напротив, она готова была покориться новым чувствам, вдруг вспыхнувшим в ней. Было то раскаяние? Печаль? Или любовь? Она сама не знала. Не таясь, она поведала свою историю молодому пленнику. Так открылась тайна дочери Болотного царя.

Но где же была её мать, египетская принцесса?

Она всё ещё спала в зелёной тине Дикого болота, увитая камышом и белыми лилиями. Ей снились то ольховый пень, то египетская пирамида. Пень был весь исчерчен старинными иероглифами и походил скорее на египетскую мумию. Потом он зашевелился, протянул к ней длинные зелёные руки — это оказался не пень и не мумия, а сам Болотный царь.

А однажды ей пригрезилось, что вот она очнулась и видит у себя на груди маленькую птичку. Птичка била крылышками, весело щебетала и всё норовила взлететь вверх, вырваться из-под тёмного свода, но ее не пускала длинная зелёная лента, которой она была привязана к принцессе. «На волю, на волю, к отцу!» — словно просила птичка.

Принцессе вспомнился её отец, которого она так любила, и родная солнечная страна, где ей так хорошо жилось… Она пожалела птичку, развязала ленту и выпустила её на волю, к отцу.

Что же это была за лента? Видел её только аист. Той лентой был зелёный стебель, на конце которого качалась белая лилия, а в ней, как в колыбели, спала прелестная малютка, которую аист отнёс жене викинга.

Теперь малютка уже выросла, стала прекрасной девушкой, по имени Хельга. И вот она прискакала на белом коне к берегу Дикого болота, чтобы увидеть, наконец, свою родную мать, египетскую принцессу. Здесь она распрощалась с молодым пленником и, когда смолк цокот его копыт, склонилась над гладкой поверхностью болотного озера. Там, в глубине, она увидела египетскую принцессу.

— Неужели это моё отражение в водяном зеркале? — удивилась Хельга.

— Неужели это я? — удивилась её мать, египетская принцесса, увидев над водой лицо Хельги.

Они потянулись друг к другу, воды озера разомкнулись, мать и дочь встретились, чтобы никогда уже больше не расставаться, и крепко обнялись.

— Моё дитя, цветок сердца моего нежный лотос, весёлая птичка моя, — говорила мать, и слёзы счастья катились по её щекам.

А над ними кружил аист. Он быстро слетал к дому викинга, где на крыше в его гнезде хранились два лебединых оперенья, и теперь сбросил их матери и дочери. Они тут же накинули их на себя и поднялись в воздух белыми лебёдками.

— Вот теперь поговорим! — сказал аист. — Теперь мы поймём друг друга, хотя клювы у всех птиц разные, но язык-то общий. Какая удача, что всё случилось именно сегодня, завтра нас здесь уже бы не было. Мы с женой и наши птенцы этим утром улетаем на юг. Мы ведь тоже с нильских берегов, как и вы. Я так рад, что всё у вас кончилось благополучно. Моя жена всегда говорила, что принцесса выпутается из беды! Я очень, очень рад… Выходит, не зря мы с птенцами перенесли сюда из Египта лебединые

оперенья. Ведь это просто счастье, что мы ещё не улетели. Наша стая поднимется сегодня на рассвете. Мы полетим вперёд, а вы держитесь за нами, тогда не собьётесь с пути.

Только не отставайте!

— И я принесу на родину цветок сердца моего, нежный лотос, мою красавицу дочь! — сказала египетская принцесса. — Как всё неожиданно разрешилось…

— Я не могу лететь сразу, — сказала Хельга. — Сначала я должна повидать мою приёмную мать, жену викинга. Она была так добра ко мне, столько горя узнала она из-за меня и никогда ни словом меня не укорила. Нет, я не могу улететь, не простившись с нею.

— Это очень легко устроить, — сказал аист. — Нам всё равно надо слетать в замок викинга за моей женой и птенцами. Вот они удивятся-то! Особенно жена, она всегда говорила… — Но он не стал повторять, что говорила аистиха, а затрещал, защёлкал клювом и полетел вперёд, к замку викинга.

Там все спали глубоким сном. Жена викинга легла позже всех, страх и беспокойство не давали ей уснуть. Настала вот уже вторая ночь, как исчезла Хельга. Должно быть, это она помогла бежать молодому пленнику: в конюшне недоставало именно её коня. Что с нею сталось? И как ещё посмотрит на всё это сам викинг? От этих мыслей жена викинга долго не могла заснуть. То ей виделась Хельга — прекрасная, юная, но дикая и жестокая, то — тихая печальная жаба, которую она брала к себе на колени и гладила по безобразной голове. Но вдруг жаба захлопала перепончатыми лапами, и это были уже не лапы, а белые крылья, и, изогнув длинную, прекрасную шею, взмыла вверх белой лебедью.

Жена викинга проснулась с рассветом. На крыше замка и в самом деле слышалось хлопанье крыльев — то аисты собирались в свой обычный отлёт. Жена викинга встала и подошла к окну — ей хотелось ещё раз взглянуть на милых её сердцу аистов и пожелать им счастливого пути. Она распахнула ставни. Над двором и конюшнями летали сотни аистов, некоторые садились на крышу передохнуть. А перед самым окном, на краю колодца, в который так любила нырять Хельга, желая подразнить свою приёмную мать, сидели две лебёдки. Они не сводили глаз с окна жены викинга. Когда она растворила ставни, лебёдки захлопали крыльями и низко нагнули гибкие шеи, словно в поклоне.

Жена викинга вспомнила свой сон, и перед её глазами как живая встала Хельга — Хельга, обернувшаяся сначала гадкой жабой, а затем белой лебедью. Жена викинга протянула к ней руки, посылая воздушные поцелуи, словно прощаясь с нею.

Стаи аистов взвились вверх и, сделав круг над двором викинга, потянули на юг.

— Ну вот, приходится ждать этих лебёдок! — заворчала аистиха. — Если хотят лететь с нами, пусть не мешкают. Ждать мы не можем. Ведь мы летим стаей, все вместе. Так лететь куда пристойнее. Не то что зяблики или турухтаны: у них мужья летят сами по себе, а жёны с детьми отдельно. Просто позор! А лебеди-то, лебеди, посмотри, как неуклюже они летят!

— Всяк летит по-своему, — ответил аист. — Лебеди летят косой лентой, журавли — клином, а кулики — змейкой.

— Ах, не вспоминай, ради бога, о змейках! — испугалась аистиха. — Птенцам ещё захочется есть, а чем их тут накормишь?

— Что это там внизу, высокие горы? — спросила Хельга летевшую рядом с нею мать.

— Нет, это плывут под нами грозовые тучи, — отвечала дочери египетская принцесса.

— А там, в вышине, белые облака? — спросила Хельга.

— А это вечные снежные вершины! — ответила мать, и, перелетев через Альпы, они устремились к синеющему вдали Средиземному морю.

— Африка! Египет! — обрадовалась дочь нильских берегов, увидев сверху извилистую светло-жёлтую полосу своей родной земли.

Аисты тоже увидали берег и полетели быстрей.

— Вот уж запахло нильской тиной и прохладными лягушками! — сказала аистиха птенцам. — Ой, даже внутри защекотало. Скоро вы сами их отведаете. Такие мокренькие, скользкие! И познакомитесь со своими дальними родственниками — марабу, ибисами и журавлями. Они все нашего роду-племени, только не так хороши, как мы! А уж важничают! Особенно ибисы. Египтяне так носятся с ними, даже делают из них мумии, набивая им животы душистыми травами. По мне, так уж лучше бы живыми лягушками! Скоро вы сами узнаете, до чего это хорошо! Я так считаю: лучше побольше лягушек при жизни, чем слава и почёт после смерти. Разве я не права?

— Вот и аисты прилетели! — сказали обитатели царского дворца на нильском берегу.

В одном — из его открытых покоев на мягком ложе, устланном шкурой леопарда, лежал сам владыка. Смерть ещё не пришла к нему, но здоровья тоже не было. Он всё ждал с северного болота заветный цветок — лотос, который вернул бы ему силы и бодрость. Родные и приближённые не отходили от его постели.

Вдруг в покои владыки влетели две белые лебёдки, вернувшиеся в Египет вместе с аистами. Они сбросили с себя оперенье, и все увидели двух красавиц, похожих друг на друга, как две капли воды. То были египетская принцесса и её дочь Хельга. Мать подвела Хельгу к ложу больного: девушка, откинув назад длинные тёмные волосы, упала на колени и приникла к груди родного деда. И тут же кровь прилила к его щекам, глаза его заблестели от радости, жизнь вернулась к нему! Старец встал здоровым и помолодевшим, словно очнулся после долгого-долгого сна!

— С добрым утром! — сказали вместе мать и дочь, обнимая его.

Такая радость воцарилась во дворце! И у аистов тоже царило веселье, особенно их радовало, что еды было вдоволь, а уж лягушек и не счесть! Учёные во дворце спешили записать историю матери и дочери, чтобы донести до потомков загадку чудесного болотного цветка — лотоса, воскресившего больного владыку и принесшего с собою счастье и радость всей стране.

Аисты тоже поведали эту историю своим птенцам и другим аистам, но, конечно, по-своему и только тогда, когда все успели наесться досыта, не то им было бы не до чужих историй.

— Теперь и тебя отметят! — говорила аистиха мужу. — А то как же!

— К чему мне это? — отвечал аист. — Да и за что, собственно? Совсем не за что.

— Как это не за что? Ты потрудился тут больше всех. Если бы не ты и наши птенцы, принцессам, матери и дочери, вовек не видать бы Египта, а здешнему владыке исцеленная! Нет, тебя непременно отметят! Скорее всего, сделают доктором наук, и наши птенцы будут уже не простыми птенцами, а детьми доктора наук, а их птенцы — внуками доктора, понимаешь? На мой взгляд, ты вылитый египетский учёный доктор!

А придворные учёные и мудрецы продолжали развивать свою основную мысль, проливавшую свет, как они утверждали, на все события.

«Главное в жизни — любовь!» — эту основную свою мысль они толковали примерно так: «Египетская принцесса, (как солнечный луч, проникла во владения болотного царя, и от их встречи родился прекрасный цветок, цветок любви, цветок жизни и радости… » и всё в том же духе.

— Все их премудрые речи и толкования я всё равно не сумею тебе передать, — признался аист, когда вернулся к себе в гнездо. — Они говорили так красиво, пространно и мудрено, что их тут же повысили в чинах и роздали ордена.

— А ты что получил? — спросила аистиха. — Надеюсь, тебя-то не обошли? Кто-кто, а ты в этом деле главный. Учёные только и знают что рассуждать да строить догадки. Но погоди, про тебя тоже вспомнят…

И вспомнили.

Когда раннею весною аисты опять собрались в отлёт на север, Хельга сняла с безымянного пальца золотое кольцо, начертила на нём своё имя и повесила его на шею аисту.

— Отнеси его в дом на Дикое болото и передай жене викинга. Тогда она будет знать, что её приёмная дочь жива, здорова и помнит о ней. Счастливого пути!

«Тяжеленько его будет нести, — подумал аист. — Но золото и честь на дорогу не выбросишь… »

— Вот увидишь, теперь на севере будут говорить:

«Аисты приносят счастье!» — сказал он аистихе.

А вернувшись осенью из Дании на нильские берега, первое, что он увидел, было его собственное изображение на стене царского дворца. Хельга сама приказала нарисовать там аиста, аистиху и всех их птенцов — ведь они сыграли такую важную роль в её жизни.

— Очень мило! — сказал аист.

— Мило, мило, — сказала аистиха. — Меньшего и нельзя было ожидать!

Вот и награда, и конец всей истории. А мог у неё быть и другой конец.

Той же осенью орёл, отдыхавший на вершине самой высокой пирамиды, увидел вдали большой караван. Вереницей шли усталые верблюды, на своих горбах они несли несметные сокровища и богатства. За ними на горячих арабских скакунах гарцевали вооружённые всадники. Белые кони размахивали густыми гривами, били копытами и фыркали. Знатные гости — среди них был и один аравийский принц, молодой и прекрасный, каким и подобает быть принцу, — въехали во двор египетского владыки, хозяина аистов, гнездо которых в это время ещё пустовало.

Аисты находились на севере, в Дании, но скоро должны были вернуться.

Вернулись они в тот самый день, когда во дворце царило шумное веселье — справляли свадьбу. Невестой была красавица Хельга. Женихом — молодой аравийский принц, смуглый, черноволосый и так похожий на молодого пленника, которого Хельга вывела когда-то из подземелья в замке викинга.

— Вот вам и новый конец истории! — сказал аист. — И совсем неожиданный. Мне он даже больше нравится.

— Интересно, а что о нём скажут дети? — заметила, аистиха.

— Да, это, конечно, самое важное! — согласился с ней аист.

• Полный текст
• Принцесса на горошине
• Цветы маленькой Иды
• Скверный мальчишка
• Новое платье короля
• Ромашка
• Эльф розового куста
• Анне Лисбет
• Соседи
• Дочь болотного царя
• История одной матери
• Садовник и господа
• Бузинная матушка
• Мотылёк
• Колокольный омут
• Гречиха
• Пастушка и трубочист
• Чайник
• Серебряная монетка
• Калоши счастья
• Волшебный холм
• Ребячья болтовня
• Прыгуны
• Две девицы
• Снеговик

Дочь болотного царя

Много ска­зок рас­ска­зы­вают аисты своим птен­цам — все про болота да про тря­сины. Сказки, конечно, при­но­рав­ли­ва­ются к воз­расту и поня­тиям птен­цов. Малы­шам довольно ска­зать “кри­бле, крабле, плур­ре­мурре”, — для них и это куда как забавно; но птенцы постарше тре­буют от сказки кое-чего побольше, по край­ней мере того, чтобы в ней упо­ми­на­лось об их соб­ствен­ной семье. Одну из самых длин­ных и ста­рых ска­зок, извест­ных у аистов, знаем и мы все. В ней рас­ска­зы­ва­ется о Мои­сее, кото­рого мать пустила в кор­зинке по вол­нам Нила, а дочь фара­она нашла и вос­пи­тала. Впо­след­ствии он стал вели­ким чело­ве­ком, но где похо­ро­нен — никому неиз­вестно. Так оно, впро­чем, сплошь да рядом бывает.

Дру­гой сказки никто не знает, может быть, именно потому, что она роди­лась у нас, здесь. Вот уже с тысячу лет, как она пере­хо­дит из уст в уста, от одной аистихи — мамаши к дру­гой, и каж­дая аистиха рас­ска­зы­вает ее все лучше и лучше, а мы теперь рас­ска­жем лучше их всех!

Пер­вая пара аистов, пустив­шая эту сказку в ход и сама при­ни­мав­шая уча­стие в опи­сы­ва­е­мых в ней собы­тиях, все­гда про­во­дила лето на даче в Дании, близ Дикого болота, в Вен­сюс­селе, то есть в округе Иеринг, на севере Ютлан­дии — если уж гово­рить точно. Гнездо аистов нахо­ди­лось на крыше бре­вен­ча­того дома викинга. В той мест­но­сти и до сих пор еще есть огром­ное болото; о нем можно даже про­честь в офи­ци­аль­ном опи­са­нии округа.

Мест­ность эта — гово­рится в нем — была неко­гда мор­ским дном, но потом дно под­ня­лось; теперь это несколько квад­рат­ных миль топ­ких лугов, тря­син и тор­фя­ных болот, порос­ших морош­кой да жал­ким кустар­ни­ком и деревцами.

Над всей мест­но­стью почти посто­янно клу­бится густой туман. Лет семь — десять тому назад тут еще води­лись волки — Дикое болото вполне заслу­жи­вало свое про­звище! Пред­ставьте же себе, что было тут тысячу лет тому назад! Конечно, и в те вре­мена мно­гое выгля­дело так же, как и теперь: зеле­ный трост­ник с темно-лило­выми сул­тан­чи­ками был таким же высо­ким, кора на берез­ках так же белела, а мел­кие их листочки так же тре­пе­тали; что же до жив­но­сти, встре­чав­шейся здесь, так мухи и тогда щего­ляли в про­зрач­ных пла­тьях того же фасона, люби­мыми цве­тами аистов были, как и теперь, белый с чер­ным, чулки они носили такие же крас­ные, только у людей в те вре­мена моды были дру­гие. Но каж­дый чело­век, кто бы он ни был, раб или охот­ник, мог про­ва­ли­ваться в тря­сину и тысячу лет тому назад, так же как теперь: ведь стоит только сту­пить на зыб­кую почву ногой — и конец, живо очу­тишься во вла­де­ниях болот­ного царя! Его можно было бы назвать и тря­син­ным царем, но болот­ный царь зву­чит как-то лучше. К тому же и аисты его так вели­чали. О прав­ле­нии болот­ного царя мало что и кому известно, да оно и лучше, пожалуй.

Неда­леко от болота, над самым Лим-фиор­дом, воз­вы­шался бре­вен­ча­тый замок викинга, в три этажа, с баш­нями и камен­ными под­ва­лами. На крыше его свили себе гнездо аисты. Аистиха сидела на яйцах в пол­ной уве­рен­но­сти, что сидит не напрасно!

Раз вече­ром сам аист где-то замеш­кался и вер­нулся в гнездо совсем взъеро­шен­ный и взволнованный.

— Что я рас­скажу тебе! Один ужас! — ска­зал он аистихе.

— Ах, пере­стань, пожа­луй­ста! — отве­тила она. — Не забы­вай, что я сижу на яйцах и могу испу­гаться, а это отра­зится на них!

— Нет, ты послу­шай! Она таки яви­лась сюда, дочка-то нашего еги­пет­ского хозя­ина! Не побо­я­лась такого путе­ше­ствия! А теперь и поми­най ее как звали!

— Что? Прин­цесса, еги­пет­ская прин­цесса? Да они ведь из рода фей! Ну, говори же! Ты зна­ешь, как вредно застав­лять меня ждать, когда я сижу на яйцах!

— Видишь, она, зна­чит, пове­рила док­то­рам, кото­рые ска­зали, что болот­ный цве­ток исце­лит ее боль­ного отца, — пом­нишь, ты сама рас­ска­зы­вала мне? — и при­ле­тела сюда, в одежде из перьев, вме­сте с двумя дру­гими прин­цес­сами. Эти каж­дый год при­ле­тают на север купаться, чтобы помо­ло­деть! Ну, при­ле­теть-то она при­ле­тела, да и тю-тю!

— Ах, как ты тянешь! — ска­зала аистиха. — Ведь яйца могут остыть! Мне вредно так волноваться!

— Я видел все соб­ствен­ными гла­зами! — про­дол­жал аист. — Сего­дня вече­ром хожу это я в трост­нике, где тря­сина пона­деж­нее, смотрю — летят три лебедки. Но видна птица по полету! Я сей­час же ска­зал себе: гляди в оба, это не насто­я­щие лебедки, они только наря­ди­лись в перья! Ты ведь такая же чут­кая, мать! Тоже сразу видишь, в чем дело!

— Это верно! — ска­зала аистиха. — Ну, рас­ска­зы­вай же про прин­цессу, мне уж надо­ели твои перья!

— Посреди болота, ты зна­ешь, есть что-то вроде неболь­шого озера. При­по­ды­мись чуточку, и ты отсюда уви­дишь кра­е­шек его! Там-то, на порос­шей трост­ни­ком тря­сине, лежал боль­шой оль­ховый пень. Лебедки усе­лись на него, захло­пали кры­льями и огля­де­лись кру­гом; потом одна из них сбро­сила с себя лебе­ди­ные перья, и я узнал нашу еги­пет­скую прин­цессу. Пла­тья на ней ника­кого не было, но длин­ные чер­ные волосы одели ее, как пла­щом. Я слы­шал, как она про­сила подруг при­смот­реть за ее перьями, пока она не выныр­нет с цвет­ком, кото­рый поме­ре­щился ей под водою. Те пообе­щали, схва­тили ее опе­ре­ние в клювы и взви­лись с ним в воз­дух. “Эге! Куда же это они?” — поду­мал я. Должно быть, и она спро­сила их о том же. Ответ был яснее ясного. Они взви­лись в воз­дух и крик­нули ей сверху: “Ныряй, ныряй! Не летать тебе больше лебед­кой! Не видать родины! Сиди в болоте!” — и рас­щи­пали перья в клочки! Пушинки так и запор­хали в воз­духе, словно сне­жинки, а сквер­ных прин­цесс и след простыл!

— Какой ужас! — ска­зала аистиха. — Сил нет слу­шать!.. Ну, а что же дальше-то?

— Прин­цесса при­ня­лась пла­кать и уби­ваться! Слезы так и бежали ручьями на оль­ховый пень, и вдруг он заше­ве­лился! Это был сам болот­ный царь — тот, что живет в тря­сине. Я видел, как пень повер­нулся, глядь — уж это не пень! Он про­тя­нул свои длин­ные, покры­тые тиной ветви-руки к прин­цессе. Бед­няжка пере­пу­га­лась, спрыг­нула и пусти­лась бежать по тря­сине. Да где! Мне не сде­лать по ней двух шагов, не то что ей! Она сей­час же про­ва­ли­лась вниз, а за ней и болот­ный царь. Он-то и втя­нул ее туда! Только пузыри пошли по воде, и — все! Теперь прин­цесса похо­ро­нена в болоте. Не вер­нуться ей с цвет­ком на родину. Ах, ты бы не вынесла такого зре­лища, женушка!

— Тебе бы и не сле­до­вало рас­ска­зы­вать мне такие исто­рии! Ведь это может повли­ять на яйца!.. А прин­цесса выпу­та­ется из беды! Ее-то уж выру­чат! Вот слу­чись что-нибудь такое со мной, с тобой или с кем-нибудь из наших, тогда бы — пиши пропало!

— Я все-таки буду насто­роже! — ска­зал аист и так и сделал.

Про­шло много времени.

Вдруг в один пре­крас­ный день аист уви­дел, что со дна болота тянется кверху длин­ный зеле­ный сте­бе­лек; потом на поверх­но­сти воды ока­зался листо­чек; он рос, ста­но­вился все шире и шире. Затем выгля­нул из воды бутон, и, когда аист про­ле­тел над боло­том, он под лучами солнца рас­пу­стился, и аист уви­дел в чашечке цветка кро­шеч­ную девочку, словно сей­час только выну­тую из ван­ночки. Девочка была так похожа на еги­пет­скую прин­цессу, что аист сна­чала поду­мал, будто это прин­цесса, кото­рая опять стала малень­кою, но, рас­су­див хоро­шенько, решил, что, вер­нее, это дочка еги­пет­ской прин­цессы и болот­ного царя. Вот почему она и лежит в кувшинке.

“Нельзя же ей тут оста­ваться! — поду­мал аист. — А в нашем гнезде нас и без того много! Постой, при­ду­мал! У жены викинга нет детей, а она часто гово­рила, что ей хочется иметь малютку… Меня все равно обви­няют, что я при­ношу в дом ребя­ти­шек, так вот я и вза­правду при­тащу эту девочку жене викинга, то-то обрадуется!”

И аист взял малютку, поле­тел к дому викинга, про­ткнул в окон­ном пузыре клю­вом отвер­стие, поло­жил ребенка возле жены викинга, а потом вер­нулся в гнездо и рас­ска­зал обо всем жене. Птенцы тоже слу­шали — они уже подросли.

— Вот видишь, прин­цесса-то не умерла — при­слала сюда свою дочку, а я ее при­строил! — закон­чил свой рас­сказ аист.

— А что я твер­дила тебе с пер­вого же раза? — отве­чала аистиха. — Теперь, пожа­луй, поду­май и о своих детях! Отлет-то ведь на носу! У меня даже под кры­льями чесаться начи­нает. Кукушки и соло­вьи уже уле­тели, а пере­пелки пого­ва­ри­вают, что скоро нач­нет дуть попут­ный ветер. Птенцы наши постоят за себя на манев­рах, уж я‑то их знаю!

И обра­до­ва­лась же супруга викинга, найдя утром у своей груди кро­шеч­ную пре­лест­ную девочку! Она при­ня­лась цело­вать и лас­кать малютку, но та стала кри­чать и отби­ваться ручон­ками и ножон­ками; ласки, видимо, были ей не по вкусу. Напла­кав­шись и накри­чав­шись, она нако­нец уснула, и тогда нельзя было не залю­бо­ваться пре­лест­ным ребен­ком! Жена викинга не пом­нила себя от радо­сти; на душе у нее стало так легко и весело, — ей при­шло на ум, что и супруг ее с дру­жи­ной явится также нежданно, как малютка! И вот она поста­вила на ноги весь дом, чтобы успеть при­го­то­виться к при­ему желан­ных гостей. По сте­нам раз­ве­шали ковры соб­ствен­ной ее работы и работы ее слу­жа­нок, заткан­ные изоб­ра­же­ни­ями тогдаш­них богов Одина, Тора и Фрейи. Рабы чистили ста­рые щиты и тоже укра­шали ими стены; по ска­мьям были раз­ло­жены мяг­кие подушки, а на очаг, нахо­див­шийся посреди глав­ного покоя, нава­лили груду сухих поле­ньев, чтобы сей­час же можно было раз­ве­сти огонь. Под вечер жена викинга так устала от всех этих хло­пот, что уснула как убитая.

Проснув­шись рано утром, еще до вос­хода солнца, она страшно пере­пу­га­лась: девочка ее исчезла! Она вско­чила, засве­тила лучину и осмот­ре­лась: в ногах постели лежала не малютка, а боль­шая отвра­ти­тель­ная жаба. Жена викинга в порыве отвра­ще­ния схва­тила тяже­лый желез­ный двер­ной болт и хотела убить жабу, но та устре­мила на нее такой стран­ный, скорб­ный взгляд, что она не реши­лась ее уда­рить. Еще раз осмот­ре­лась она кру­гом; жаба испу­стила тихий стон; тогда жена викинга отско­чила от постели к отвер­стию, заме­няв­шему окно, и рас­пах­нула дере­вян­ную ставню. В эту минуту как раз взо­шло солнце; лучи его упали на постель и на жабу… В то же мгно­ве­ние широ­кий рот чудо­вища сузился, стал малень­ким, хоро­шень­ким роти­ком, все тело вытя­ну­лось и пре­об­ра­зи­лось — перед женой викинга очу­ти­лась ее кра­са­вица дочка, жабы же как не бывало.

— Что это? — ска­зала жена викинга. — Не злой ли сон при­снился мне? Ведь тут лежит мое соб­ствен­ное дитя, мой эльф! — и она при­жала девочку к сердцу, осы­пая поце­лу­ями, но та куса­лась и выры­ва­лась, как дикий котенок.

Не в этот день и не на дру­гой вер­нулся сам викинг, хотя и был уже на пути домой. Задер­жал его встреч­ный ветер, кото­рый теперь помо­гал аистам, а им надо было лететь на юг. Да, ветер, попут­ный одному, может быть про­тив­ным другому!

Про­шло несколько дней, и жена викинга поняла, что над ребен­ком тяго­тели злые чары. Днем девочка была пре­лестна, как эльф, но отли­ча­лась злым, необуз­дан­ным нра­вом, а ночью ста­но­ви­лась отвра­ти­тель­ною жабой, но с крот­ким и груст­ным взгля­дом. В девочке как бы соеди­ня­лись две натуры: днем, ребе­нок, под­ки­ну­тый жене викинга аистом, наруж­но­стью был весь в мать, еги­пет­скую прин­цессу, а харак­те­ром в отца; ночью же, наобо­рот, внеш­но­стью был похож на послед­него, а в гла­зах све­ти­лись душа и сердце матери. Кто мог снять с ребенка злые чары? Жена викинга и горе­вала и боя­лась, и все-таки при­вя­зы­ва­лась к бед­ному созда­нию все больше и больше. Она решила ничего не гово­рить о кол­дов­стве мужу: тот, по тогдаш­нему обы­чаю, велел бы выбро­сить бед­ного ребенка на про­ез­жую дорогу — пусть берет кто хочет. А жене викинга жаль было девочку, и она хотела устро­ить так, чтобы супруг ее видел ребенка только днем.

Одна­жды утром над зам­ком викинга раз­да­лось шум­ное хло­па­нье кры­льев, — на крыше отды­хали ночью, после днев­ных манев­ров, сотни пар аистов, а теперь все они взле­тели на воз­дух, чтобы пуститься в даль­ний путь.

— Все мужья готовы! — про­кри­чали они. — Жены с детьми тоже!

— Как нам легко! — гово­рили моло­дые аисты. — Так и щеко­чет у нас внутри, будто нас набили живыми лягуш­ками! Мы отправ­ля­емся за гра­ницу! Вот счастье-то!

— Дер­жи­тесь стаей! — гово­рили им отцы и матери. — Да не бол­тайте так много — вредно для груди!

И все полетели.

В ту же минуту над сте­пью про­ка­тился звук рога: викинг с дру­жи­ной при­стал к берегу. Они вер­ну­лись с бога­тою добы­чей от бере­гов Гал­лии, где, как и в Бри­та­нии, народ в ужасе молился: “Боже, храни нас от диких норманнов!”

Вот пошло весе­лье в замке викинга! В боль­шой покой вка­тили целую бочку меда; запы­лал костер, зако­лоли лоша­дей, гото­вился пир на весь мир. Глав­ный жрец окро­пил теп­лою лоша­ди­ною кро­вью всех рабов. Сухие дрова затре­щали, дым стол­бом пова­лил к потолку, с балок сыпа­лась на пиру­ю­щих мел­кая сажа, но к этому им было не при­вы­кать стать. Гостей богато ода­рили; раз­доры, веро­лом­ство — все было забыто; мед лился рекою; под­вы­пив­шие гости швы­ряли друг в друга обгло­дан­ными костями в знак хоро­шего рас­по­ло­же­ния духа. Скальд, нечто вроде нашего певца и музы­канта, но в то же время и воин, кото­рый сам участ­во­вал в походе и потому знал, о чем поет, про­пел песню об одер­жан­ных ими в бит­вах слав­ных побе­дах. Каж­дый стих сопро­вож­дался при­пе­вом: “Иму­ще­ство, род­ные, дру­зья, сам чело­век — все минет, все умрет; не уми­рает одно слав­ное имя!” Тут все при­ни­ма­лись бить в щиты и сту­чать ножами или обгло­дан­ными костями по столу; стон стоял в воз­духе. Жена викинга сидела на почет­ном месте, разо­де­тая, в шел­ко­вом пла­тье; на руках ее кра­со­ва­лись золо­тые запя­стья, на шее — круп­ные янтари. Скальд не забы­вал про­сла­вить и ее, вос­пел и сокро­вище, кото­рое она только что пода­рила сво­ему супругу. Послед­ний был в вос­торге от пре­лест­ного ребенка; он видел девочку только днем во всей ее красе. Дикость ее нрава тоже была ему по душе. Из нее вый­дет, ска­зал он, сме­лая вои­тель­ница, кото­рая сумеет посто­ять за себя. Она и гла­зом не морг­нет, если опыт­ная рука одним взма­хом острого меча сбреет у нее в шутку густую бровь!

Бочка с медом опу­стела, вка­тили новую, — в те вре­мена люди умели пить! Правда, и тогда уже была известна пого­ворка: “Ско­тина знает, когда ей пора оста­вить паст­бище и вер­нуться домой, а нера­зум­ный чело­век не знает своей меры!” Знать-то каж­дый знал, но ведь знать — одно, а при­ме­нять зна­ние к делу — дру­гое. Знали все и дру­гую пого­ворку: “И доро­гой гость надо­ест, если заси­дится не в меру”, и все-таки сидели себе да сидели: мясо да мед — слав­ные вещи! Весе­лье так и кипело! Ночью рабы, рас­тя­нув­шись на теп­лой золе, рас­ка­пы­вали жир­ную сажу и обли­зы­вали пальцы. То-то хоро­шее было времечко!

В этом же году викинг еще раз отпра­вился в поход, хотя и нача­лись уже осен­ние бури. Но он соби­рался нагря­нуть с дру­жи­ной на берега Бри­та­нии, а туда ведь было рукой подать: “Только через море мах­нуть”, — ска­зал он. Супруга его опять оста­лась дома одна с малют­кою, и скоро без­об­раз­ная жаба с крот­кими гла­зами, испус­кав­шая такие глу­бо­кие вздохи, стала ей почти милее дикой кра­са­вицы, отве­чав­шей на ласки цара­пи­нами и укусами.

Седой осен­ний туман, “без­зу­бый дед”, как его назы­вают, все-таки обгла­ды­ва­ю­щий листву, оку­тал лес и степь. Бес­пе­рые птички-сне­жинки густо запор­хали в воз­духе; зима гля­дела во двор. Воро­бьи завла­дели гнез­дами аистов и судили да рядили о быв­ших вла­дель­цах. А где же были сами вла­дельцы, где был наш аист со своей аисти­хой и птенцами?

Аисты были в Египте, где в это время сол­нышко све­тило и грело, как у нас летом. Тама­ринды и ака­ции сто­яли все в цвету; на купо­лах хра­мов свер­кали полу­ме­сяцы; строй­ные мина­реты были облеп­лены аистами, отды­хав­шими после длин­ного пере­лета. Гнезда их лепи­лись одно возле дру­гого на вели­че­ствен­ных колон­нах и полу­раз­ру­шив­шихся арках забро­шен­ных хра­мов. Фини­ко­вые пальмы высоко поды­мали свои вер­хушки, похо­жие на зон­тики. Тем­ными силу­этами рисо­ва­лись серо­ва­тые пира­миды в про­зрач­ном голу­бом воз­духе пустыни, где щего­ляли быст­ро­тою своих ног стра­усы, а лев посмат­ри­вал боль­шими умными гла­зами на мра­мор­ного сфинкса, напо­ло­вину погре­бен­ного в песке. Нил снова вошел в берега, кото­рые так и кишели лягуш­ками, а уж при­ят­нее этого зре­лища для аистов и быть не могло. Моло­дые аисты даже гла­зам своим верить не хотели — уж больно хорошо было!

— Да, вот как тут хорошо, и все­гда так бывает! — ска­зала аистиха, и у моло­дых аистов даже в брюшке защекотало.

— А больше мы уж ничего тут не уви­дим? — спра­ши­вали они. — Мы разве не отпра­вимся туда, вглубь, в самую глубь страны?

— Там нечего смот­реть! — отве­чала аистиха. — За этими бла­го­сло­вен­ными бере­гами — лишь дре­му­чий лес, где дере­вья рас­тут чуть не друг на друге и опу­таны пол­зу­чими рас­те­ни­ями. Одни тол­сто­но­гие слоны могут про­ла­гать там себе дорогу. Змеи же там черес­чур велики, а яще­рицы — прытки. Если же взду­ма­ете про­браться в пустыню, вам засып­лет глаза пес­ком, и это еще будет хорошо, а то прямо попа­дете в песоч­ный вихрь! Нет, здесь куда лучше! Тут и лягу­шек и саранчи вдо­воль! Я оста­нусь тут, и вы со мною!

Они и оста­лись. Роди­тели сидели в гнез­дах на строй­ных мина­ре­тах, отды­хали, охо­ра­ши­ва­лись, раз­гла­жи­вали себе перья и обти­рали клювы о крас­ные чулки. Покон­чив со своим туа­ле­том, они вытя­ги­вали шеи, вели­че­ственно рас­кла­ни­ва­лись и гордо поды­мали голову с высо­ким лбом, покры­тую тон­кими глян­це­ви­тыми перьями; умные карие глаза их так и свер­кали. Моло­день­кие барышни-аистихи сте­пенно про­ха­жи­ва­лись в соч­ном трост­нике, погля­ды­вали на моло­дых аистов, зна­ко­ми­лись и чуть не на каж­дом шагу гло­тали по лягушке, а ино­гда заби­рали в клюв змейку и ходили да пома­хи­вали ею, — это очень к ним шло, думали они, а уж вкусно-то как было!.. Моло­дые аисты заво­дили ссоры и раз­доры, били друг друга кры­льями, щипали клю­вами — даже до крови! Потом, гля­дишь, то тот, то дру­гой из них ста­но­вился жени­хом, а барышни одна за дру­гою — неве­стами; все они для этого только ведь и жили. Моло­дые парочки при­ни­ма­лись вить себе гнезда, и тут опять не обхо­ди­лось без ссор и драк — в жар­ких стра­нах все ста­но­вятся такими горя­чими, — ну, а вообще-то жизнь текла очень при­ятно, и ста­рики жили да радо­ва­лись на моло­дых: моло­дежи все к лицу! Изо дня в день све­тило сол­нышко, в еде недо­статка не было, — ешь не хочу, живи да радуйся, вот и вся забота.

Но в рос­кош­ном дворце еги­пет­ского хозя­ина, как звали его аисты, радост­ного было мало.

Могу­ще­ствен­ный вла­дыка лежал в огром­ном покое с рас­пис­ными сте­нами, похо­жими на лепестки тюль­пана; руки, ноги его не слу­ша­лись, он высох, как мумия. Род­ствен­ники и слуги окру­жали его ложе. Мерт­вым его еще назвать было нельзя, но и живым тоже. Надежда на исце­ле­ние с помо­щью болот­ного цветка, за кото­рым поле­тела на дале­кий север та, что любили его больше всех, была теперь поте­ряна. Не дождаться вла­дыке своей юной кра­са­вицы дочери! “Она погибла!” — ска­зали две вер­нув­ши­еся на родину прин­цессы — лебедки. Они даже сочи­нили о гибели своей подруги целую историю.

— Мы все три летели по воз­духу, как вдруг заме­тил нас охот­ник и пустил стрелу. Она попала в нашу подружку, и бед­ная мед­ленно, с про­щаль­ною лебе­ди­ною пес­нью, опу­сти­лась на воды лес­ного озера. Там, на берегу, под души­стой пла­ку­чей бере­зой, мы и схо­ро­нили ее. Но мы ото­мстили за ее смерть: при­вя­зали к хво­стам ласто­чек, живу­щих под кры­шей избушки охот­ника, пучки зажжен­ной соломы, — избушка сго­рела, а с нею и сам хозяин ее. Зарево пожара осве­тило про­ти­во­по­лож­ный берег озера, где росла пла­ку­чая березка, под кото­рой поко­и­лась в земле наша подруга. Да, не видать ей больше роди­мой земли!

И обе запла­кали. Аист, услы­шав их речи, защел­кал от гнева клювом.

— Ложь, обман! — закри­чал он. — Ох, так бы и вон­зил им в грудь свой клюв!

— Да и сло­мал бы его! — заме­тила аистиха. — Хорош бы ты был тогда! Думай-ка лучше о себе самом да о своем семей­стве, а все осталь­ное побоку!

— Я все-таки хочу зав­тра усесться на краю откры­того купола того покоя, где собе­рутся все уче­ные и муд­рецы сове­щаться о боль­ном. Может быть, они и добе­рутся до истины!

Уче­ные и муд­рецы собра­лись и завели длин­ные раз­го­воры, из кото­рых аист не понял ни слова; да не много толку вышло из них и для самого боль­ного, не говоря уже о его дочери. Но послу­шать речи уче­ных нам все же не мешает, — мало ли что при­хо­дится слушать!

Вер­нее, впро­чем, будет послу­шать и узнать кое-что из преды­ду­щего, тогда мы поближе позна­ко­мимся со всею исто­рией; во вся­ком слу­чае, узнаем из нее не меньше аиста.

“Любовь — родо­на­чаль­ница жизни! Выс­шая любовь рож­дает и выс­шую жизнь! Лишь бла­го­даря любви, может боль­ной воз­ро­диться к жизни!” Вот что изрекли муд­рецы, когда дело шло об исце­ле­нии боль­ного вла­дыки; изре­че­ние было необык­но­венно мудро и хорошо изло­жено — по уве­ре­нию самих мудрецов.

— Мысль не дурна! — ска­зал тогда же аист аистихе.

— А я что-то не возьму ее в толк! — отве­тила та. — И, уж конечно, это не моя вина, а ее! А, впро­чем, меня все это мало каса­ется; у меня есть о чем поду­мать и без того!

Потом уче­ные при­ня­лись тол­ко­вать о раз­лич­ных видах любви: любовь влюб­лен­ных отли­ча­ется ведь от любви, кото­рую чув­ствуют друг к другу роди­тели и дети, или от любви рас­те­ния к свету — напри­мер, сол­неч­ный луч целует тину, и из нее выхо­дит росток. Речи их отли­ча­лись такою глу­би­ной и уче­но­стью, что аист был не в силах даже сле­дить за ними, не то чтобы пере­ска­зать их аистихе. Он совсем при­за­ду­мался, при­крыл глаза и про­стоял так на одной ноге весь день. Уче­ность была ему не по плечу.

Зато аист отлично понял, что болезнь вла­дыки была для всей страны и народа боль­шим несча­стьем, а исце­ле­ние его, напро­тив, было бы огром­ным сча­стьем, — об этом тол­ко­вал весь народ, все — и бед­ные и бога­тые. “Но где же рас­тет целеб­ный цве­ток?” — спра­ши­вали все друг у друга, рылись в уче­ных руко­пи­сях, ста­ра­лись про­честь о том по звез­дам, спра­ши­вали у всех четы­рех вет­ров — сло­вом, доби­ва­лись нуж­ных све­де­ний все­воз­мож­ными путями, но все напрасно. Тут-то уче­ные муд­рецы, как ска­зано, и изрекли: “Любовь — родо­на­чаль­ница жизни; она же воз­ро­дит к жизни и вла­дыку!” В этом был глу­бо­кий смысл, и хоть сами они его до конца не пони­мали, но все-таки повто­рили его еще раз и даже напи­сали вме­сто рецепта: “Любовь — родо­на­чаль­ница жизни!” Но как же при­го­то­вить по этому рецепту лекар­ство? Да, вот тут-то все и стали в тупик. В конце кон­цов все еди­но­гласно решили, что помощи должно ожи­дать от моло­дой прин­цессы, так горячо, так искренно любив­шей отца. Затем доду­ма­лись и до того, как сле­до­вало посту­пить прин­цессе. И вот ровно год тому назад, ночью, когда серп ново­рож­ден­ной луны уже скрылся, прин­цесса отпра­ви­лась в пустыню к мра­мор­ному сфинксу, отгребла песок от двери, что нахо­ди­лась в цоколе, и про­шла по длин­ному кори­дору внутрь одной из боль­ших пира­мид, где поко­и­лась мумия древ­него фара­она, — прин­цесса должна была скло­ниться голо­вой на грудь умер­шего и ждать откровения.

Она испол­нила все в точ­но­сти, и ей было открыто во сне, что она должна лететь на север, в Данию, к глу­бо­кому болоту — место было обо­зна­чено точно — и сорвать там лотос, кото­рый кос­нется ее груди, когда она ныр­нет в глу­бину. Цве­ток этот вер­нет жизнь ее отцу. Вот почему прин­цесса и поле­тела в лебе­ди­ном опе­ре­нии на Дикое болото.

Все это аист с аисти­хой давно знали, а теперь знаем и мы получше, чем раньше. Знаем мы также, что болот­ный царь увлек бед­ную прин­цессу на дно тря­сины и что дома ее уже счи­тали погиб­шею навеки. Но муд­рей­ший из муд­ре­цов ска­зал то же, что и аистиха: “Она выпу­та­ется из беды!” Ну, и решили ждать, — иного ведь ничего и не оставалось.

— Право, я стащу лебе­ди­ные опе­ре­ния у этих мошен­ниц, — ска­зал аист. — Тогда небось не при­ле­тят больше на болото да не выки­нут еще какой-нибудь штуки! Перья же их я при­прячу там на вся­кий случай!

— Где это там? — спро­сила аистиха.

— В нашем гнезде, близ болота! — отве­тил аист. — Наши птенцы могут помочь мне пере­не­сти их; если же черес­чур тяжело, то ведь по дороге най­дутся места, где их можно при­пря­тать до сле­ду­ю­щего пере­лета в Данию. Прин­цессе хва­тило бы и одного опе­ре­ния, но два все-таки лучше: на севере не худо иметь в запасе лиш­нюю одежду.

— Тебе и спа­сибо-то за все это не ска­жут! — заме­тила аистиха. — Но ты ведь глава семьи! Я имею голос, лишь когда сижу на яйцах!

Девочка, кото­рую при­ютили в замке викинга близ Дикого болота, куда каж­дую весну при­ле­тали аисты, полу­чила имя Хельги, но это имя было слиш­ком неж­ным для нее. В пре­крас­ном теле оби­тала жесто­кая душа. Месяцы шли за меся­цами, годы за годами, аисты еже­годно совер­шали те же пере­леты: осе­нью к бере­гам Нила, вес­ною к Дикому болоту, а девочка все под­рас­тала; не успели опом­ниться, как она стала шест­на­дца­ти­лет­нею кра­са­ви­цей. Пре­красна была обо­лочка, но жестко само ядро. Хельга пора­жала своею дико­стью и необуз­дан­но­стью даже в те суро­вые, мрач­ные вре­мена. Она теши­лась, купая руки в теп­лой, дымя­щейся крови только что заре­зан­ной жерт­вен­ной лошади, пере­ку­сы­вала в порыве дикого нетер­пе­ния горло чер­ному петуху, при­го­тов­лен­ному в жертву богам, а сво­ему при­ем­ному отцу ска­зала одна­жды совер­шенно серьезно:

— Приди ночью твой враг, под­ни­мись по веревке на крышу тво­его дома, сними самую крышу над твоим покоем, я бы не раз­бу­дила тебя, если бы даже могла! Я бы не слы­шала ничего — так зве­нит еще в моих ушах поще­чина, кото­рую ты дал мне много лет тому назад! Я не забыла ее!

Но викинг не пове­рил, что она гово­рит серьезно; он, как и все, был оча­ро­ван ее кра­со­той и не знал ничего о двой­ствен­но­сти ее души и внеш­ней обо­лочки. Без седла ска­кала Хельга, словно при­рос­шая, на диком коне, мчав­шемся во весь опор, и не соска­ки­вала на землю, даже если конь начи­нал грызться с дикими лошадьми. Не раз­де­ва­ясь, бро­са­лась она с обрыва в быст­рый фиорд и плыла навстречу ладье викинга, направ­ляв­шейся к берегу.

Из своих густых, чуд­ных волос она выре­зала самую длин­ную прядь и сплела из нее тетиву для лука.

— Все надо делать самой! Лучше вый­дет! — гово­рила она.

Годы и при­вычка зака­лили душу и волю жены викинга, и все же в срав­не­нии с доче­рью она была про­сто роб­кою, сла­бою жен­щи­ной. Но она-то знала, что виной всему были злые чары, тяго­тев­шие над ужас­ною девуш­кой. Хельга часто достав­ляла себе злое удо­воль­ствие пому­чить мать: уви­дав, что та вышла на крыльцо или на двор, она сади­лась на самый край колодца и сидела там, бол­тая руками и ногами, потом вдруг бро­са­лась в узкую, глу­бо­кую яму, ныряла с голо­вой, опять выплы­вала, и опять ныряла, точно лягушка, затем с лов­ко­стью кошки выка­раб­ки­ва­лась наверх и явля­лась в глав­ный покой замка вся мок­рая; потоки воды бежали с ее волос и пла­тья на пол, смы­вая и унося усти­лав­шие его зеле­ные листья.

Одно только немного сдер­жи­вало Хельгу — наступ­ле­ние суме­рек. Под вечер она ути­хала, словно заду­мы­ва­лась, и даже слу­ша­лась матери, к кото­рой влекло ее какое-то инстинк­тив­ное чув­ство. Солнце захо­дило, и пре­вра­ще­ние совер­ша­лось: Хельга ста­но­ви­лась тихою, груст­ною жабою и, съе­жив­шись, сидела в уголке. Тело ее было куда больше, чем у обык­но­вен­ной жабы, и тем ужас­нее на вид. Она напо­ми­нала урод­ли­вого тролля с голо­вой жабы и пла­ва­тель­ною пере­пон­кой между паль­цами. В гла­зах све­ти­лась крот­кая грусть, из груди выле­тали жалоб­ные звуки, похо­жие на всхли­пы­ва­ние ребенка во сне. В это время жена викинга могла брать ее к себе на колени, и невольно забы­вала все ее урод­ство, глядя в эти печаль­ные глаза.

— Право, я готова желать, чтобы ты все­гда оста­ва­лась моею немой доч­кой-жабой! — нередко гово­рила она. — Ты куда страш­нее, когда кра­сота воз­вра­ща­ется к тебе, а душа мрачнеет!

И она чер­тила руны, раз­ру­ша­ю­щие чары и исце­ля­ю­щие недуги, и пере­бра­сы­вала их через голову несчаст­ной, но толку не было.

— Кто бы пове­рил, что она уме­ща­лась когда-то в чашечке кув­шинки! — ска­зал аист. — Теперь она совсем взрос­лая, и лицом — выли­тая мать, еги­пет­ская прин­цесса. А ту мы так и не видали больше! Не уда­лось ей, видно, выпу­таться из беды, как вы с муд­ре­цом пред­ска­зы­вали. Я из года в год то и дело летаю над боло­том вдоль и попе­рек, но она до сих пор не подала ни малей­шего при­знака жизни! Да уж поверь мне! Все эти годы я ведь при­ле­тал сюда раньше тебя, чтобы почи­нить наше гнездо, попра­вить кое-что, и целые ночи напро­лет — словно я филин или лету­чая мышь — летал над боло­том, да все без толку! И два лебе­ди­ных опе­ре­ния, что мы с таким тру­дом в три пере­лета пере­та­щили сюда, не при­го­ди­лись! Вот уж сколько лет они лежат без пользы в нашем гнезде. Слу­чись пожар, заго­рись этот бре­вен­ча­тый дом — от них не оста­нется и следа!

— И от гнезда нашего тоже! — ска­зала аистиха. — Но о нем ты дума­ешь меньше, чем об этих перьях да о болот­ной прин­цессе! Отправ­лялся бы уж и сам к ней в тря­сину. Дур­ной ты отец семей­ства! Я гово­рила это еще в ту пору, когда в пер­вый раз сидела на яйцах! Вот подо­жди, эта шаль­ная дев­чонка еще уго­дит в кого-нибудь из нас стре­лою! Она ведь сама не знает, что делает! А мы-то здесь подольше живем, — хоть бы об этом вспом­нила! И повин­но­сти наши мы упла­чи­ваем честно: перо, яйцо и одного птенца в год, как поло­жено! Дума­ешь, мне при­дет теперь в голову сле­теть вниз, во двор, как бывало в ста­рые годы или как и нынче в Египте, где я дер­жусь на дру­же­ской ноге со всеми — нисколько не забы­ва­ясь, впро­чем, — и сую нос во все горшки и котлы? Нет, здесь я сижу в гнезде да злюсь на эту дев­чонку! И на тебя тоже! Оста­вил бы ее в кув­шинке, пусть бы себе погибла!

— Ты гораздо доб­рее в душе, чем на сло­вах! — ска­зал аист. — Я тебя знаю лучше, чем ты сама!

И он под­прыг­нул, тяжело взмах­нул два раза кры­льями, вытя­нул ноги назад, рас­пу­стил оба крыла, точно паруса, и поле­тел так, наби­рая высоту; потом опять сильно взмах­нул кры­льями и опять поплыл по воз­духу. Солнце играло на белых перьях, шея и голова вытя­ну­лись впе­ред… Вот это был полет!

— Он и до сих пор кра­си­вее всех! — ска­зала аистиха. — Но ему-то я не скажу этого!

В эту осень викинг вер­нулся домой рано. Много добычи и плен­ных при­вез он с собой. В числе плен­ных был моло­дой хри­сти­ан­ский свя­щен­ник, один из тех, что отвер­гали богов древ­него Севера. В послед­нее время в замке викинга — и в глав­ном покое и на жен­ской поло­вине — то и дело слы­ша­лись раз­го­воры о новой вере, кото­рая рас­про­стра­ни­лась по всем стра­нам Юга и, бла­го­даря свя­тому Анс­га­рию, про­никла даже сюда, на Север. Даже Хельга уже слы­шала о Боге, пожерт­во­вав­шем собою из любви к людям и ради их спа­се­ния. Она все эти рас­сказы, как гово­рится, в одно ухо впус­кала, а в дру­гое выпус­кала. Слово “любовь” нахо­дило доступ в ее душу лишь в те минуты, когда она в образе жабы сидела, съе­жив­шись, в запер­той ком­нате. Но жена викинга чутко при­слу­ши­ва­лась к рас­ска­зам и пре­да­ниям, ходив­шим о Сыне Еди­ного Истин­ного Бога, и они будили в ней новые чувства.

Воины, вер­нув­шись домой, рас­ска­зы­вали о вели­ко­леп­ных хра­мах, высе­чен­ных из дра­го­цен­ного камня и воз­двиг­ну­тых в честь того, чьим заве­том была любовь. Они при­везли с собой и два тяже­лых золо­тых сосуда искус­ной работы, из кото­рых исхо­дил какой-то уди­ви­тель­ный аромат.

Это были две кадиль­ницы, кото­рыми кадили хри­сти­ан­ские свя­щен­ники перед алта­рями, нико­гда не окроп­ляв­ши­мися кро­вью. На этих алта­рях вино и хлеб пре­вра­ща­лись в кровь и тело Хри­стовы, при­не­сен­ные им в жертву ради спа­се­ния всех людей — даже не родив­шихся еще поколений.

Моло­дого свя­щен­ника свя­зали по рукам и ногам верев­ками из лыка и поса­дили в глу­бо­кий, сло­жен­ный из кам­ней под­вал замка. Как он был пре­кра­сен! “Словно сам Баль­дур!” — ска­зала жена викинга, тро­ну­тая бед­ствен­ным поло­же­нием плен­ника, а Хельге хоте­лось, чтобы ему про­дер­нули под колен­ками тол­стые веревки и при­вя­зали к хво­стам диких быков.

— Я бы выпу­стила на них собак: то-то бы травля пошла! По лесам, по боло­там, прямо в степь! Любо! А еще лучше — самой нестись за ними по пятам!

Но викинг гото­вил плен­нику иную смерть: хри­сти­а­нин, как отри­ца­тель и поно­си­тель могу­чих богов, был обре­чен в жертву этим самым богам. На жерт­вен­ном камне, в свя­щен­ной роще, впер­вые должна была про­литься чело­ве­че­ская кровь.

Хельга выпро­сила поз­во­ле­ния обрыз­гать кро­вью жертвы изоб­ра­же­ния богов и народ, отто­чила свой нож и потом с раз­маху вса­дила его в бок про­бе­гав­шей мимо огром­ной сви­ре­пой дво­ро­вой собаке.

— Для пробы! — ска­зала она, а жена викинга сокру­шенно погля­дела на дикую, злую девушку. Ночью, когда кра­сота и без­об­ра­зие Хельги, по обык­но­ве­нию, поме­ня­лись местами, мать обра­ти­лась к ней со сло­вами горя­чей уко­ризны, кото­рые сами собою вырва­лись из набо­лев­шей души.

Без­об­раз­ная, похо­жая на тролля жаба устре­мила на нее свои печаль­ные карие глаза и, каза­лось, пони­мала каж­дое слово, как разум­ный человек.

— Нико­гда и никому, даже супругу моему, не про­го­во­ри­лась я о том, что терплю из-за тебя! — гово­рила жена викинга. — И сама не думала я, что так жалею тебя! Велика, видно, любовь мате­рин­ская, но твоя душа не знает любви! Сердце твое похоже на холод­ную тину, из кото­рой ты яви­лась в мой дом!

Без­об­раз­ное созда­ние задро­жало, как будто эти слова затро­нули какие-то неви­ди­мые нити, соеди­няв­шие тело с душой; на гла­зах жабы высту­пили круп­ные слезы.

— Наста­нет время и тво­его испы­та­ния! — про­дол­жала жена викинга. — Но много горя при­дется тогда изве­дать и мне!.. Ах, лучше бы выбро­сили мы тебя на про­ез­жую дорогу, когда ты была еще крош­кой; пусть бы ноч­ной холод усы­пил тебя навеки!

Тут жена викинга горько запла­кала и ушла, пол­ная гнева и печали, за зана­веску из зве­ри­ной шкуры, под­ве­шен­ную к балке и заме­няв­шую перегородку.

Жаба, съе­жив­шись, сидела в углу одна; мерт­вая тишина пре­ры­ва­лась лишь ее тяже­лыми, подав­лен­ными вздо­хами; каза­лось, в глу­бине сердца жабы с болью зарож­да­лась новая жизнь. Вдруг она сде­лала шаг к две­рям, при­слу­ша­лась, потом дви­ну­лась дальше, схва­ти­лась сво­ими бес­по­мощ­ными лапами за тяже­лый двер­ной болт и тихонько выдви­нула его из скобы. В гор­нице стоял зажжен­ный ноч­ник; жаба взяла его и вышла за двери; каза­лось, чья-то могу­чая воля при­да­вала ей силы. Вот она вынула желез­ный болт из скобы, про­кра­лась к спав­шему плен­нику и дотро­ну­лась до него своею холод­ною, лип­кою лапой. Плен­ник проснулся, уви­дал без­об­раз­ное живот­ное и задро­жал, словно перед нава­жде­нием злого духа. Но жаба пере­ре­зала ножом свя­зы­вав­шие его веревки и сде­лала ему знак сле­до­вать за нею.

Плен­ник сотво­рил молитву и крест­ное зна­ме­ние — нава­жде­ние не исче­зало; тогда он произнес:

— Бла­жен, кто разумно отно­сится к малым сим, — Гос­подь спа­сет его в день несча­стья!.. Но кто ты? Как может скры­ваться под обо­лоч­кой живот­ного сердце, пол­ное мило­серд­ного сострадания?

Жаба опять кив­нула голо­вой, про­вела плен­ника по уеди­нен­ному про­ходу между спус­кав­ши­мися с потолка до полу ков­рами в конюшню и ука­зала на одну из лоша­дей. Плен­ник вско­чил на лошадь, но вслед за ним вско­чила и жаба и при­мо­сти­лась впе­реди него, уце­пив­шись за гриву лошади. Плен­ник понял ее наме­ре­ние и пустил лошадь вскачь по околь­ной дороге, кото­рую нико­гда бы не нашел один.

Скоро он забыл без­об­ра­зие живот­ного, понял, что это чудо­вище было ору­дием мило­сти Божьей, и из уст его поли­лись молитвы и свя­щен­ные псалмы. Жаба задро­жала — от молитв ли, или от утрен­него пред­рас­свет­ного холодка? Что ощу­щала она — неиз­вестно, но вдруг при­под­ня­лась на лошади, как бы желая оста­но­вить ее и спрыг­нуть на землю. Хри­сти­а­нин силою удер­жал жабу и про­дол­жал громко петь пса­лом, как бы думая побе­дить им злые чары. Лошадь понес­лась еще быст­рее: небо заалело, и вот пер­вый луч солнца про­рвал облако. В ту же минуту про­изо­шло пре­вра­ще­ние: жаба стала моло­дою кра­са­ви­цей с демон­ски злою душой! Моло­дой хри­сти­а­нин уви­дал, что дер­жит в объ­я­тиях кра­са­вицу девушку, испу­гался, оста­но­вил лошадь и соско­чил на землю, думая, что перед ним новое нава­жде­ние. Но и Хельга в один пры­жок очу­ти­лась на земле, корот­кое пла­тье едва дохо­дило ей до колен; выхва­тив из-за пояса нож, она бро­си­лась на остол­бе­нев­шего христианина.

— Постой! — крик­нула она. — Постой, я про­колю тебя ножом насквозь. Ишь, поблед­нел, как солома! Раб! Безбородый!

Между нею и плен­ни­ком завя­за­лась борьба, но моло­дому хри­сти­а­нину, каза­лось, помо­гали неви­ди­мые силы. Он крепко стис­нул руки девушки, а ста­рый дуб, рос­ший у дороги, помог ему одо­леть ее окон­ча­тельно: Хельга запу­та­лась ногами в узло­ва­тых, пере­пле­та­ю­щихся кор­нях дуба, вылез­ших из земли. Хри­сти­а­нин крепко охва­тил ее руками и повлек к про­те­кав­шему тут же источ­нику. Окро­пив водою грудь и лицо девушки, он про­из­нес закли­на­ние про­тив нечи­стого духа, сидев­шего в ней, и осе­нил ее крест­ным зна­ме­нием, но одно кре­ще­ние водою не имеет насто­я­щей силы, если душа не омыта внут­рен­ним источ­ни­ком веры.

И все-таки во всех дей­ствиях и сло­вах хри­сти­а­нина, совер­шав­шего таин­ство, была какая-то осо­бая, сверх­че­ло­ве­че­ская сила, кото­рая и поко­рила Хельгу. Она опу­стила руки и удив­лен­ными гла­зами, вся блед­ная от вол­не­ния, смот­рела на моло­дого чело­века. Он казался ей могу­чим вол­шеб­ни­ком, посвя­щен­ным в тай­ную науку. Он ведь чер­тил над ней таин­ствен­ные знаки, тво­рил закли­на­ния! Она не морг­нула бы гла­зом перед зане­сен­ным над ее голо­вой бле­стя­щим топо­ром или ост­рым ножом, но когда он начер­тил на ее челе и груди знак кре­ста, она закрыла глаза, опу­стила голову на грудь и при­сми­рела, как при­ру­чен­ная птичка.

Тогда он кротко заго­во­рил с нею о подвиге любви, совер­шен­ном ею в эту ночь, когда она, в образе отвра­ти­тель­ной жабы, яви­лась осво­бо­дить его от уз и выве­сти из мрака тем­ницы к свету жизни. Но сама она — гово­рил он — опу­тана еще более креп­кими узами, и теперь его оче­редь осво­бо­дить ее и выве­сти к свету жизни. Он пове­зет ее в Хедебю, к свя­тому Анс­га­рию, и там, в этом хри­сти­ан­ском городе, чары с нее будут сняты. Но он уже не смел везти ее на лошади перед собою, хотя она и поко­ри­лась ему.

— Ты сядешь позади меня, а не впе­реди! Твоя кра­сота обла­дает злой силой, и я боюсь ее! Но с помо­щью Хри­ста победа все-таки будет на моей стороне.

Тут он пре­кло­нил колена и горячо помо­лился; без­молв­ный лес как будто пре­вра­тился в свя­той храм: словно члены новой паствы, запели птички; дикая мята стру­ила аро­мат, как бы желая заме­нить ладан. Громко про­зву­чали слова свя­щен­ного писания:

“Народ, сидя­щий во тьме, уви­дел свет вели­кий, и сидя­щим в стране тени смерт­ной вос­сиял свет!”

И он стал гово­рить девушке о духов­ной тоске, о стрем­ле­нии к выс­шему всей при­роды, а рети­вый конь в это время стоял спо­койно, пощи­пы­вая листики еже­вики; соч­ные, спе­лые ягоды падали в руку Хельги, как бы пред­ла­гая ей уто­лить ими жажду.

И девушка покорно дала хри­сти­а­нину уса­дить себя на круп лошади; Хельга была словно во сне. Хри­сти­а­нин свя­зал две ветви напо­до­бие кре­ста и высоко под­нял его перед собою. Затем они про­дол­жали путь по лесу, кото­рый все густел и густел, дорожка ста­но­ви­лась все уже и уже, а где и вовсе про­па­дала. Тер­но­вые кусты пре­граж­дали путь, точно опу­щен­ные шлаг­баумы; при­хо­ди­лось объ­ез­жать их. Источ­ник пре­вра­тился не в быст­рый ручей, а в сто­я­чее болото; и его надо было объ­е­хать. В лес­ной чаще веяло отрад­ною, под­креп­ля­ю­щею и осве­жа­ю­щею душу про­хла­дой, но не меньше под­креп­ляли и осве­жали душу крот­кие, дыша­щие верою и любо­вью, речи хри­сти­а­нина, вооду­шев­лен­ного жела­нием выве­сти заблуд­шую из мрака к свету жизни.

Гово­рят, дож­де­вая капля дро­бит твер­дый камень, волны мор­ские обта­чи­вают и округ­ляют ото­рван­ные обломки скал — роса Божьего мило­сер­дия, окро­пив­шая душу Хельги, также про­дол­била ее жест­кую обо­лочку, сгла­дила шеро­хо­ва­то­сти. Но сама Хельга еще не отда­вала себе отчета в том, что в ней совер­ша­ется: ведь и едва выгля­нув­ший из земли росток, впи­вая бла­го­твор­ную влагу росы и погло­щая теп­лые лучи солнца, тоже мало ведает о зало­жен­ном в нем семени жизни и буду­щем плоде.

И, как песня матери неза­метно запа­дает в душу ребенка, ловя­щего одни отдель­ные слова, не пони­мая их смысла, кото­рый ста­нет ему ясным лишь с годами, так запа­дали в душу Хельги и живо­твор­ные слова христианина.

Вот они выехали из леса в степь, потом опять углу­би­лись в дре­му­чий лес и под вечер встре­тили разбойников.

— Где ты под­це­пил такую кра­сотку? — закри­чали они, оста­но­вили лошадь и ста­щили всад­ника и всад­ницу; сила была на сто­роне разбойников.

У хри­сти­а­нина для защиты был лишь нож, кото­рый он вырвал в борьбе у Хельги. Один из раз­бой­ни­ков замах­нулся на него топо­ром, но моло­дой чело­век успел отско­чить в сто­рону, иначе был бы убит на месте. Топор глу­боко вре­зался в шею лошади: кровь хлы­нула ручьем, и живот­ное упало. Тут Хельга словно очну­лась от глу­бо­кой задум­чи­во­сти и при­пала к изды­ха­ю­щей лошади. Хри­сти­а­нин тот­час засло­нил девушку собою, но один из раз­бой­ни­ков раз­дро­бил ему голову секи­рой. Кровь и мозг брыз­нули во все сто­роны, и моло­дой свя­щен­ник пал мертвым.

Раз­бой­ники схва­тили Хельгу за белые руки, но в эту минуту солнце зака­ти­лось, и она пре­вра­ти­лась в без­об­раз­ную жабу. Бледно-зеле­ный рот рас­тя­нулся до самых ушей, руки и ноги стали тон­кими и лип­кими, а кисти рук пре­вра­ти­лись в вее­ро­об­раз­ные лапы с пере­пон­кой между паль­цами. Раз­бой­ники в ужасе выпу­стили ее. Чудо­вище посто­яло перед ними с минуту, затем высоко под­прыг­нуло и скры­лось в лес­ной чаще. Раз­бой­ники поняли, что это или Локе сыг­рал с ними злую шутку, или перед ними совер­ши­лось страш­ное кол­дов­ство, и в ужасе убе­жали прочь.

Пол­ный месяц осве­тил окрест­ность, и без­об­раз­ная жаба выползла из кустов. Она оста­но­ви­лась перед тру­пом хри­сти­а­нина и коня и долго смот­рела на них пол­ными слез гла­зами; из груди ее вырва­лось тихое ква­ка­нье, похо­жее на всхли­пы­ва­ние ребенка. Потом она начала бро­саться то к тому, то к дру­гому, чер­пала своею глу­бо­кою пере­пон­ча­тою гор­стью воду и брыз­гала на уби­тых. Но мерт­вых не вос­кре­сишь! Она поняла это. Скоро набе­гут дикие звери и рас­тер­зают их тела! Нет, не бывать этому! Она выроет для них такую глу­бо­кую могилу, какую только смо­жет. Но у нее был только тол­стый обло­мок ветви, а пере­пон­ча­тые лапы плохо рыли землю. В пылу работы она разо­рвала пере­понку; из лап поли­лась кровь. Тут она поняла, что ей не спра­виться; она опять зачерп­нула воды и обмыла лицо мерт­вого; затем при­крыла тела све­жими, зеле­ными листьями, на них набро­сала боль­ших вет­вей, сверху еще листьев, на все это нава­лила тяже­лые камни, какие только в силах была под­нять, а все отвер­стия между ними заткнула мхом. Она наде­я­лась, что под таким могиль­ным кур­га­ном тела будут в без­опас­но­сти. За этою тяже­лою рабо­той про­шла ночь; выгля­нуло сол­нышко, и Хельга опять пре­вра­ти­лась в кра­са­вицу девушку, но руки ее были все в крови, а по розо­вым деви­чьим щекам в пер­вый раз в жизни стру­и­лись слезы.

За минуту до пре­вра­ще­ния обе ее натуры словно сли­лись в одну.

Она задро­жала всем телом и тре­вожно огля­ну­лась кру­гом, словно только про­бу­дясь от страш­ного сна, затем бро­си­лась к строй­ному буку, крепко уце­пи­лась за ветви, ища точку опоры, и в один миг, как кошка, вска­раб­ка­лась на вер­шину. Там она крепко при­мо­сти­лась на вет­вях и сидела, как пуг­ли­вая белка, весь день одна-оди­не­шенька среди пустын­ного без­мол­вия леса. Пустын­ное без­мол­вие леса! Да, тут было и пустынно и без­молвно, только в воз­духе кру­жи­лись бабочки, не то играя, не то борясь между собою; мура­вьи­ные кучки кишели кро­хот­ными насе­ко­мыми; в воз­духе пля­сали бес­чис­лен­ные рои кома­ров, носи­лись тучи жуж­жа­щих мух, божьих коро­вок, стре­коз и дру­гих кры­ла­тых созда­ньиц; дож­де­вой чер­вяк выпол­зал из сырой почвы; кроты выбра­сы­вали комья земли, — сло­вом, тихо и пустынно здесь было лишь в том смысле, в каком при­нято гово­рить и пони­мать это. Никто из лес­ных оби­та­те­лей не обра­щал на Хельгу вни­ма­ния, кроме сорок, с кри­ком летав­ших над вер­ши­ной дерева, где она сидела. Они даже пере­пры­ги­вали с ветки на ветку, под­би­ра­ясь поближе к ней, — такие они сме­лые и любо­пыт­ные! Но довольно было ей мет­нуть на них взгляд, и они раз­ле­та­лись; так им и не уда­лось раз­га­дать это стран­ное явле­ние, да и сама Хельга не могла раз­га­дать себя!

Перед зака­том солнца пред­чув­ствие при­бли­жав­ше­гося пре­вра­ще­ния заста­вило Хельгу слезть с дерева; послед­ний луч погас, и она опять сидела на земле в виде съе­жив­шейся жабы с разо­рван­ною пере­пон­кою между паль­цами. Но глаза без­об­раз­ного живот­ного сияли такою кра­со­тою, какою вряд ли отли­ча­лись даже глаза кра­са­вицы Хельги. В этих крот­ких, неж­ных гла­зах све­ти­лись глу­боко чув­ству­ю­щая душа и чело­ве­че­ское сердце; ручьями лились из них слезы, облег­чая пере­пол­нен­ную горем душу.

На кур­гане лежал еще крест — послед­няя работа умер­шего хри­сти­а­нина. Хельга взяла его, и ей сама собою при­шла в голову мысль утвер­дить крест между кам­нями над кур­га­ном. При вос­по­ми­на­нии о погре­бен­ном под ним слезы застру­и­лись еще силь­нее, и Хельга, пови­ну­ясь какому-то внут­рен­нему сер­деч­ному вле­че­нию, взду­мала начер­тить знаки кре­ста на земле вокруг всего кур­гана — вышла бы такая кра­си­вая ограда! Но едва она начер­тила обе­ими лапами пер­вый же крест, пере­понка сле­тела с них, как разо­рван­ная пер­чатка. Она омыла их в воде источ­ника и удив­ленно посмот­рела на свои белые тон­кие руки, невольно сде­лала ими тот же знак в воз­духе между собою и моги­лою, губы ее задро­жали, и с языка сле­тело имя, кото­рое она столько раз во время пути слы­шала от умер­шего: “Гос­поди Иисусе Христе”!

Мгно­венно обо­лочка жабы сле­тела с Хельги, и она опять стала моло­дою кра­са­ви­цей девуш­кой; но голова ее устало скло­ни­лась на грудь, все тело про­сило отдыха — она заснула.

Недолго, однако, спала она; в пол­ночь она про­бу­ди­лась: перед нею сто­яла уби­тая лошадь, пол­ная жизни, вся окру­жен­ная сия­нием; глаза ее метали пламя; из глу­бо­кой раны на шее тоже лился свет. Рядом с лоша­дью стоял и уби­тый хри­сти­а­нин, “пре­крас­нее самого Баль­дура” — ска­зала бы жена викинга. Он тоже был весь окру­жен сиянием.

Крот­кие глаза его смот­рели испы­ту­юще-серьезно, как глаза пра­вед­ного судии, про­ни­ка­ю­щего взгля­дом в самые сокро­вен­ные уголки души. Хельга задро­жала, память ее про­бу­ди­лась мгно­венно, словно в день послед­него суда. Все доб­рое, что выпало ей на долю, каж­дое лас­ко­вое слово, слы­шан­ное ею, — все мгно­венно ожило в ее памяти, и она поняла, что в эти дни испы­та­ний ее, дитя живой души и мерт­вой тины, под­дер­жала одна любовь. Она осо­знала, что пови­но­ва­лась при этом лишь голосу внут­рен­него настро­е­ния, а сама для себя не сде­лала ничего. Все было ей дано, все она совер­шила не сама собою, а руко­во­ди­мая чьею-то выс­шею волею. Созна­вая все свое ничто­же­ство, пол­ная стыда, сми­ренно пре­кло­ни­лась она перед тем, кто читал в глу­бине ее сердца. В ту же минуту она почув­ство­вала, как зажглась в ней, как бы от удара мол­нии, свет­лая, боже­ствен­ная искра, искра Духа Святого.

— Дочь тины! — ска­зал хри­сти­а­нин. — Из тины, из земли ты взята, из земли же ты и вос­ста­нешь! Сол­неч­ный луч, что живо­тво­рит твое тело, созна­тельно стре­мится слиться со своим источ­ни­ком; но источ­ник его не солнце, а сам Бог! Ни одна душа в мире не поги­бает; но мед­ленно течет вся жизнь зем­ная и есть лишь еди­ный миг веч­но­сти. Я явился к тебе из оби­тели мерт­вых; неко­гда и ты совер­шишь тот же путь через глу­бо­кие долины в гор­ные свет­лые селе­ния, где оби­тают Милость и Совер­шен­ство. Я поведу тебя теперь, но не в Хедебю для вос­при­я­тия кре­ще­ния, — ты должна сна­чала про­рвать пелену, сте­лю­щу­юся над глу­бо­ким боло­том, и осво­бо­дить живой корень твоей жизни и колы­бели, выпол­нить свое дело, прежде нежели удо­сто­ишься посвящения!

И, поса­див ее на лошадь, он про­тя­нул ей золо­тую кадиль­ницу, похо­жую на ту, что Хельга видела раньше в замке викинга; из кадиль­ницы стру­ился аро­мат­ный фимиам. Рана на лбу уби­того хри­сти­а­нина сияла, точно диадема.

Он взял крест, воз­вы­шав­шийся над кур­га­ном, и высоко под­нял его перед собою; они понес­лись по воз­духу над шумя­щим лесом, над кур­га­нами, под кото­рыми были погре­бены герои, вер­хом на своих доб­рых конях. И могу­чие тени под­ня­лись, выехали и оста­но­ви­лись на вер­ши­нах кур­га­нов; лун­ный свет играл на золо­тых обру­чах, кра­со­вав­шихся на лбах героев; плащи их раз­ве­ва­лись по ветру. Дра­кон, страж сокро­вищ, под­нял голову и смот­рел воз­душ­ным пут­ни­кам вслед. Кар­лики выгля­ды­вали на них из хол­мов, из борозд, про­ве­ден­ных плу­гом, мель­кая голу­быми, крас­ными и зеле­ными огонь­ками, — словно сотни искр пере­бе­гали по золе, остав­шейся после сго­рев­шей бумаги.

Они про­ле­тали над лесами, сте­пями, озе­рами и тря­си­нами, направ­ля­ясь к Дикому болоту. Доле­тев до него, они при­ня­лись реять над ним: хри­сти­а­нин высоко под­ни­мал крест, бле­стев­ший, точно золо­той, а из уст его лились свя­щен­ные пес­но­пе­ния; Хельга вто­рила ему, как дитя вто­рит песне матери, и кадила при этом золо­тою кадиль­ни­цей. Из кадиль­ницы стру­ился такой силь­ный, чудо­дей­ствен­ный фимиам, что осока и трост­ник зацвели, а со дна болота под­ня­лись зеле­ные стебли, все, что только носило в себе заро­дыш жизни, пустило ростки и вышло на свет Божий. На поверх­но­сти воды рас­ки­нулся рос­кош­ный цве­точ­ный ковер из кув­ши­нок, а на нем поко­и­лась в глу­бо­ком сне моло­дая жен­щина див­ной кра­соты. Хельга поду­мала, что видит в зер­кале вод свое соб­ствен­ное отра­же­ние, но это была ее мать, супруга болот­ного царя, еги­пет­ская принцесса.

Хри­сти­а­нин пове­лел спя­щей под­няться на лошадь, и та опу­сти­лась под новою тяже­стью, точно сво­бодно вися­щий в воз­духе саван, но хри­сти­а­нин осе­нил ее крест­ным зна­ме­нием, и тень вновь окрепла. Все трое выехали на твер­дую почву.

Про­пел петух во дворе замка викинга, и виде­ния рас­се­я­лись в воз­духе, как туман от дуно­ве­ния ветра. Мать и дочь очу­ти­лись лицом к лицу.

— Не себя ли я вижу в глу­бо­кой воде? — спро­сила мать.

— Не мое ли это отра­же­ние в водя­ном зер­кале? — про­мол­вила дочь.

Они при­бли­зи­лись друг к другу и крепко обня­лись. Сердце матери заби­лось силь­нее, и она поняла почему.

— Мое дитя, цве­ток моего сердца, мой лотос из глу­бины вод!

И она опять обняла дочь и запла­кала; эти слезы были для Хельги новым кре­ще­нием, воз­рож­дав­шим ее к жизни и любви.

— Я при­ле­тела на болото в лебе­ди­ном опе­ре­нии и здесь сбро­сила его с себя! — начала свой рас­сказ мать. — Сту­пив на зыб­кую почву, я погру­зи­лась в болот­ную тину, кото­рая сразу же сомкну­лась над моей голо­вой. Скоро я почув­ство­вала при­ток све­жей воды, и какая-то неве­до­мая сила увле­кала меня все глубже и глубже; веки мои отя­же­лели, и я заснула… Во сне мне гре­зи­лось, что я опять внутри еги­пет­ской пира­миды, но передо мной — колеб­лю­щийся оль­ховый пень, кото­рый так испу­гал меня на поверх­но­сти болота. Я рас­смат­ри­вала тре­щины на его коре, и они вдруг засве­ти­лись и стали иеро­гли­фами — передо мной очу­ти­лась мумия. Наруж­ная обо­лочка ее вдруг рас­па­лась, и оттуда высту­пил древ­ний царь, поко­ив­шийся тысячи лет, чер­ный как смоль, лос­ня­щийся, как лес­ная улитка или жир­ная, чер­ная болот­ная грязь. Был ли передо мною сам болот­ный царь, или мумия — я уж пере­стала пони­мать. Он обвил меня руками, и мне пока­за­лось, что я уми­раю. Очну­лась я, почув­ство­вав на своей груди что-то теп­лое: на груди у меня сидела, тре­пеща кры­лыш­ками, птичка, щебе­тала и пела. Потом она взле­тела с моей груди кверху, к чер­ному, тяже­лому своду, но длин­ная зеле­ная лента при­вя­зы­вала ее ко мне. Я поняла ее тоск­ли­вое щебе­та­нье: “На волю, на волю, к отцу!” Мне вспом­нился мой отец, зали­тая солн­цем родина, вся моя жизнь, моя любовь… И я раз­вя­зала узел, отпу­стила птичку на волю к отцу! С той минуты я уже не видела ника­ких снов и спала непро­будно, пока сей­час меня не вызвали со дна болота эти звуки и аромат!

Где же раз­ве­ва­лась, где была теперь зеле­ная лента, при­вя­зы­вав­шая птичку к сердцу матери? Видел ее лишь аист, лен­той ведь был зеле­ный сте­бель, узлом — яркий цве­ток — колы­бель малютки, кото­рая теперь пре­вра­ти­лась в юную кра­са­вицу девушку и опять поко­и­лась на груди у матери.

А в то время, как они сто­яли обняв­шись на берегу болота, над ними кру­жился аист. Он быстро сле­тал назад, в гнездо, за спря­тан­ными там дав­ным-давно опе­ре­ни­ями и бро­сил их матери с доче­рью. Они сей­час же наки­нули их на себя и под­ня­лись на воз­дух в виде белых лебедок.

— Теперь пого­во­рим! — ска­зал аист. — Теперь мы пой­мем друг друга, хотя клюв не у всех птиц скроен оди­на­ково!.. Хорошо, что вы яви­лись как раз сего­дня ночью: днем нас бы уже не было тут. И я, и жена, и птенцы — все уле­таем поутру на юг! Я ведь ста­рый зна­ко­мый ваш с ниль­ских бере­гов! И жена моя тут же, со мною; сердце у нее доб­рее, чем язык! Она все­гда гово­рила, что прин­цесса выпу­та­ется из беды! А я и птенцы наши пере­несли сюда лебе­ди­ные перья!.. Ну, очень рад! Ведь это про­сто сча­стье, что я еще здесь! На заре мы уле­таем всей ком­па­нией! Мы поле­тим впе­ред, только не отста­вайте, и вы не собье­тесь с дороги! Мы с птен­цами будем, впро­чем, при­смат­ри­вать за вами.

— И я при­несу с собой на родину лотос! — ска­зала еги­пет­ская прин­цесса. — Он летит рядом со мною в лебе­ди­ном опе­ре­нии! Цве­ток моего сердца со мною — вот как это все раз­ре­ши­лось! Домой теперь, домой!

Но Хельга ска­зала, что не может поки­нуть Данию, не пови­дав­шись со своею при­ем­ною мате­рью, доб­рою женою викинга. Хельга при­пом­нила всю ее доб­роту, каж­дое ее лас­ко­вое слово, каж­дую слезу, про­ли­тую ею из-за при­ем­ной дочери, и в эту минуту девушке каза­лось даже, что она любит ту мать силь­нее, чем эту.

— Да нам и надо сле­тать в замок викинга! — отве­тил аист. — Там ведь ждет нас жена с птен­цами! Вот-то заво­ро­чают они гла­зами и затре­щат! Жена — та, пожа­луй, не много ска­жет! Она вообще скупа на слова, выра­жа­ется кратко и вра­зу­ми­тельно, а думает еще лучше! Сей­час я затрещу, чтобы пре­ду­пре­дить их о нашем приближении!

И он затре­щал, защел­кал клю­вом. Скоро они под­ле­тели к замку викинга.

В замке все было погру­жено в глу­бо­кий сон. Забы­лась сном и жена викинга, но только позд­нею ночью: страх и бес­по­кой­ство долго не давали ей уснуть. Про­шло ведь уже три дня, как Хельга исчезла вме­сте с плен­ным хри­сти­а­ни­ном; должно быть, это она помогла ему бежать: в конюшне недо­ста­вало именно ее лошади. Но как могло все это слу­читься? И жене викинга невольно при­пом­ни­лись рас­сказы о чуде­сах, кото­рые тво­рил сам белый Хри­стос и веро­вав­шие в него. Все эти мысли, бро­див­шие в ее голове наяву, облек­лись во сне в живые образы, и вот ей при­гре­зи­лось, что она по-преж­нему сидит на постели, погру­жен­ная в думы о Хельге; все кру­гом тонет в сплош­ном мраке, надви­га­ется буря. С обеих сто­рон — и со сто­роны Север­ного моря и со сто­роны Кат­те­гата — слы­шится гроз­ный шум при­боя. Чудо­вищ­ная змея, обви­ва­ю­щая в глу­бине мор­ской коль­цом всю землю, бьется в судо­ро­гах. При­бли­жа­ется страш­ная ночь — Раг­на­рок, как древ­ние назы­вали послед­нюю ночь, когда рух­нет мир и погиб­нут самые боги. Вот слы­шится гром­кий звук рога и по радуге выез­жают вер­хом на конях боги, зако­ван­ные в свет­лые доспехи, выез­жают на послед­нюю битву! Перед ними летят кры­ла­тые валь­ки­рии, а замы­ка­ется поезд рядами умер­ших героев. Небо залито север­ным сия­нием, но мрак побе­дит. При­бли­жа­ется ужас­ный час.

А рядом с испу­ган­ной женой викинга сидит на полу Хельга в образе жабы, дро­жит от страха и жмется к ней. Она берет жабу на колени и с любо­вью при­жи­мает к себе, хоть она и без­об­разна. Вот воз­дух задро­жал от уда­ров мечей и палиц, засви­стели стрелы — словно град посы­пался с неба. Настал тот час, когда земля и небо должны были рух­нуть, звезды упасть с неба, и все погиб­нуть в пла­мени Сурта.

Но жена викинга знала, что после того воз­ник­нут новое небо и новая земля, и хлеб­ная нива завол­ну­ется там, где прежде катило свои волны по жел­тому пес­ча­ному дну сер­ди­тое море. Она знала, что воца­рится новый неве­до­мый Бог, и к нему воз­не­сется крот­кий, свет­лый Баль­дур, осво­бож­ден­ный из цар­ства теней. И вдруг она видит его перед собою! Она узнала его с пер­вого взгляда — это был плен­ный христианин.

— Белый Хри­стос! — вос­клик­нула она и, про­из­нося это имя, поце­ло­вала в лоб свое без­об­раз­ное дитя — жабу. В ту же минуту обо­лочка с жабы спала, и перед ней очу­ти­лась Хельга, пре­крас­ная, как все­гда, но такая крот­кая и с таким сия­ю­щим любо­вью взгля­дом! Хельга поце­ло­вала руки жены викинга, как бы бла­го­даря ее за все заботы и любовь, кото­рыми она окру­жала свою при­ем­ную дочь в тяже­лое время испы­та­ния, за все доб­рые мысли и чув­ства, кото­рые она про­бу­дила в ее душе, и за про­из­не­сен­ное ею сей­час имя белого Хри­ста. Хельга повто­рила это имя и вдруг под­ня­лась на воз­дух в виде лебедя: белые кры­лья рас­пу­сти­лись и зашу­мели, словно взле­тала на воз­дух целая стая птиц.

Тут жена викинга просну­лась. На дворе в самом деле слы­ша­лось хло­па­нье кры­льев. Она знала, что настала пора обыч­ного отлета аистов, и дога­да­лась, что это они шумели кры­льями. Ей захо­те­лось еще раз взгля­нуть на них и попро­щаться с ними. Она встала, подо­шла к отвер­стию, заме­ня­ю­щему окно, рас­пах­нула ставню и выгля­нула во двор. На крыше при­стройки сидели рядыш­ком сотни аистов, а над дво­ром, над высо­кими дере­вьями, летали ста­ями дру­гие; прямо же про­тив окна, на краю колодца, где так часто сижи­вала, пугая свою при­ем­ную мать, кра­са­вица Хельга, сидели две лебедки, устре­мив свои умные глаза на жену викинга. Она вспом­нила свой сон, кото­рый про­из­вел на нее такое глу­бо­кое впе­чат­ле­ние, что почти казался ей дей­стви­тель­но­стью, вспом­нила Хельгу в образе лебедя, вспом­нила хри­сти­а­нина, и сердце ее вдруг радостно забилось.

Лебедки захло­пали кры­льями и изо­гнули шеи, точно кла­ня­лись ей, а она, как бы в ответ на это, про­тя­нула к ним руки и задум­чиво улыб­ну­лась им сквозь слезы.

Аисты, шумя кры­льями и щел­кая клю­вами, взви­лись в воз­дух, гото­вясь напра­вить свой полет к югу.

— Мы не ста­нем ждать этих лебе­док! — ска­зала аистиха. — Коли хотят лететь с нами, пусть не меш­кают! Не оста­ваться же нам тут, пока не собе­рутся лететь кулики! А ведь лететь так, как мы, семьями, куда при­стой­нее, чем так, как летят зяб­лики или туру­ханы: у тех мужья летят сами по себе, а жены сами по себе! Про­сто непри­лично! А у лебе­дей-то, у лебе­дей-то что за полет?!

— Всяк летит по-сво­ему! — отве­тил аист. — Лебеди летят косою линией, журавли — тре­уголь­ни­ком, а кулики — змеею!

— Пожа­луй­ста, не напо­ми­най мне теперь о змеях! — заме­тила аистиха. — У птен­цов может про­бу­диться аппе­тит, а чем их тут накормишь?

— Так вот они, высо­кие горы, о кото­рых я слы­шала! — ска­зала Хельга, летев­шая в образе лебедки.

— Нет, это плы­вут под нами гро­зо­вые тучи! — воз­ра­зила мать.

— А что это за белые облака в вышине? — спро­сила дочь.

— Это вечно снеж­ные вер­шины гор! — отве­тила мать, и они, пере­ле­тев Альпы, про­дол­жали путь по направ­ле­нию к Сре­ди­зем­ному морю.

— Африка! Еги­пет! — лико­вала дочь ниль­ских бере­гов, зави­дев с высоты жел­тую вол­ни­стую бере­го­вую полосу своей родины.

Зави­дели берег и аисты и уско­рили полет.

— Вот уж запахло ниль­скою тиной и влаж­ными лягуш­ками! — ска­зала аистиха птен­цам. — Ох, даже заще­ко­тало внутри! Да, вот теперь сами попро­бу­ете, каковы они на вкус, уви­дите марабу, иби­сов и журав­лей. Они все нашего же рода, только далеко не такие кра­си­вые. А важ­ни­чают! Осо­бенно ибисы — их изба­ло­вали егип­тяне; они делают из иби­сов мумии, наби­вая их души­стыми тра­вами. А по мне, лучше быть наби­той живыми лягуш­ками! Вот вы узна­ете, как это при­ятно! Лучше при жизни быть сытым, чем после смерти попасть в музей! Таково мое мне­ние, а оно самое верное!

— Вот и аисты при­ле­тели! — ска­зали оби­та­тели дворца на ниль­ском берегу. В откры­том покое на мяг­ком ложе, покры­том шку­рой лео­парда, лежал сам цар­ствен­ный вла­дыка, по-преж­нему ни живой, ни мерт­вый, ожи­дая целеб­ного лотоса из глу­бо­кого север­ного болота. Род­ствен­ники и слуги окру­жали ложе.

И вдруг в покой вле­тели две пре­крас­ные лебедки, при­ле­тев­шие вме­сте с аистами. Они сбро­сили с себя опе­ре­ния, и все при­сут­ство­вав­шие уви­дали двух кра­са­виц, похо­жих друг на друга, как две капли воды. Они при­бли­зи­лись к блед­ному, увяд­шему старцу и отки­нули назад свои длин­ные волосы. Хельга скло­ни­лась к деду, и в ту же минуту щеки его окра­си­лись румян­цем, глаза забли­стали, жизнь вер­ну­лась в око­че­нев­шее тело. Ста­рец встал помо­ло­дев­шим, здо­ро­вым, бод­рым! Дочь и внучка взяли его за руки, точно для утрен­него при­вет­ствия после длин­ного тяже­лого сна.

Что за радость воца­ри­лась во дворце! В гнезде аистов тоже радо­ва­лись — глав­ным обра­зом, впро­чем, хоро­шему корму и оби­лию лягу­шек. Уче­ные впо­пы­хах запи­сы­вали исто­рию обеих прин­цесс и целеб­ного цветка, при­нес­шего с собою сча­стье и радость всей стране и всему цар­ству­ю­щему дому, аисты же рас­ска­зы­вали ее своим птен­цам, но, конечно, по-сво­ему, и не прежде, чем все наелись досыта, — не то у них нашлось бы иное занятие!

— Теперь и тебе пере­па­дет кое-что! — шеп­нула аистиха мужу. — Уж не без того!

— А что мне нужно? — ска­зал аист. — И что я такое сде­лал? Ничего!

— Ты сде­лал побольше дру­гих! Без тебя и наших птен­цов прин­цес­сам вовек не видать бы Египта и не исце­лить ста­рика. Конечно, тебе пере­па­дет за это! Тебя, наверно, удо­стоят сте­пени док­тора, и наши сле­ду­ю­щие птенцы уже родятся в этом зва­нии, их птенцы — тоже и так далее! По мне, ты и теперь ни дать ни взять — еги­пет­ский доктор!

А уче­ные и муд­рецы про­дол­жали раз­ви­вать основ­ную мысль, про­хо­див­шую, как они гово­рили, крас­ною нитью через все собы­тие, и тол­ко­вали ее на раз­ные лады. “Любовь — родо­на­чаль­ница жизни” — это была основ­ная мысль, а истол­ко­вы­вали ее так: “Еги­пет­ская прин­цесса, как сол­неч­ный луч, про­никла во вла­де­ния болот­ного царя, и от их встречи про­изо­шел цветок…”

— Я не сумею как сле­дует пере­дать их речей! — ска­зал под­слу­ши­вав­ший эти раз­го­воры аист, когда ему при­шлось пере­ска­зать их в гнезде. — Они гово­рили так длинно и так муд­рено, что их сей­час же награ­дили чинами и подар­ками; даже лейб-повар полу­чил орден — должно быть, за суп!

— А ты что полу­чил? — спро­сила аистиха. — Не сле­до­вало бы им забы­вать самое глав­ное лицо, а самое глав­ное лицо — это ты! Уче­ные-то только язы­ком тре­пали! Но дой­дет еще оче­редь и до тебя!

Позд­нею ночью, когда весь дво­рец, все его счаст­ли­вые оби­та­тели спали слад­ким сном, не спала во всем доме лишь одна живая душа. Это был не аист — он хоть и стоял возле гнезда на одной ноге, но спал на страже, — не спала Хельга. Она вышла на тер­расу и смот­рела на чистое, ясное небо, усе­ян­ное боль­шими бле­стя­щими звез­дами, казав­ши­мися ей куда больше и ярче тех, что она при­выкла видеть на севере. Но это были те же самые звезды!

И Хельге вспом­ни­лись крот­кие глаза жены викинга и слезы, про­ли­тые ею над своею доч­кой-жабой, кото­рая теперь любо­ва­лась вели­ко­леп­ным звезд­ным небом на берегу Нила, вды­хая чуд­ный весен­ний воз­дух. Она думала о том, как умела любить эта языч­ница, какими неж­ными забо­тами окру­жала она жал­кое созда­ние, скры­вав­шее в себе под чело­ве­че­скою обо­лоч­кой зве­ри­ную натуру, а в зве­ри­ной — вну­шав­шее такое отвра­ще­ние, что про­тивно было на него и взгля­нуть, не то что дотро­нуться! Хельга смот­рела на сия­ю­щие звезды и вспом­нила блеск, исхо­див­ший от чела уби­того хри­сти­а­нина, когда они летели вме­сте над лесом и боло­том. В ушах ее снова раз­да­ва­лись те звуки и слова, кото­рые она слы­шала от него тогда, когда сидела позади него на лошади: он гово­рил ей о вели­ком источ­нике любви, выс­шей любви, обни­ма­ю­щей все поко­ле­ния людские!..

Когда-то стра­усы сла­ви­лись кра­со­той; кры­лья их были велики и сильны. Одна­жды вече­ром дру­гие могу­чие лес­ные птицы ска­зали стра­усу: “Брат, зав­тра, Бог даст, поле­тим к реке напиться!” И страус отве­тил: “Захочу и полечу!” На заре птицы поле­тели. Все выше и выше взви­ва­лись они, все ближе и ближе к солнцу, Божьему оку. Страус летел один, впе­реди всех, гор­де­ливо, стре­мясь к самому источ­нику света и пола­га­ясь лишь на свои силы, а не на пода­теля их; он гово­рил не “Бог даст”, а “захочу”, и вот ангел воз­мез­дия сдер­нул с рас­ка­лен­ного сол­неч­ного диска тон­кую пелену — в ту же минуту кры­лья стра­уса опа­лило, как огнем, и он, бес­силь­ный, уни­что­жен­ный, упал на землю. Нико­гда больше он и весь его род не могли под­няться с земли! Испу­гав­шись чего-нибудь, они мечутся как уго­ре­лые, опи­сы­вая все один и тот же узкий круг, и слу­жат нам, людям, живым напо­ми­на­нием и предостережением.

Хельга задум­чиво опу­стила голову, посмот­рела на стра­у­сов, мечу­щихся не то от ужаса, не то от глу­пой радо­сти при виде своей соб­ствен­ной тени на белой, осве­щен­ной луной, стене, и душою ее овла­дело серьез­ное настро­е­ние. Да, ей выпала на долю бога­тая сча­стьем жизнь, что же ждет ее впе­реди? Еще выс­шее сча­стье — “даст Бог!”

Ран­ней вес­ною, перед отле­том аистов на север, Хельга взяла к себе золо­тое кольцо, начер­тила на нем свое имя и подо­звала к себе сво­его зна­ко­мого аиста. Когда тот при­бли­зился, Хельга надела ему кольцо на шею, прося отне­сти его жене викинга, — кольцо ска­жет ей, что при­ем­ная дочь ее жива, счаст­лива и пом­нит о ней.

“Тяже­ленько это будет нести! — поду­мал аист. — Но золото и честь не выбро­сишь на дорогу! “Аист при­но­сит сча­стье”, — ска­жут там на севере!..”

— Ты несешь золото, а не яйца! — ска­зала аистиха. — Но ты-то при­не­сешь его только раз, а я несу яйца каж­дый год! Бла­го­дар­но­сти же не дождется ни один из нас! Вот что обидно!

— Довольно и соб­ствен­ного созна­ния, женушка! — ска­зал аист.

— Ну, его не пове­сишь себе на шею! — отве­тила аистиха. — Оно тебе ни корму, ни попут­ного ветра не даст!

И они улетели.

Малень­кий соло­вей, рас­пе­вав­ший в тама­рин­до­вой роще, тоже соби­рался уле­теть на север; в былые вре­мена Хельга часто слы­шала его возле Дикого болота. И она дала пору­че­ние и соло­вью: с тех пор, как она поле­тала в лебе­ди­ном опе­ре­нии, она могла объ­яс­няться на пти­чьем языке и часто раз гова­ри­вала и с аистами и с ласточ­ками, кото­рые пони­мали ее. Соло­вей тоже понял ее: она про­сила его посе­литься на Ютланд­ском полу­ост­рове в буко­вом лесу, где воз­вы­шался кур­ган из дре­вес­ных вет­вей и кам­ней, и уго­во­рить дру­гих пев­чих пти­чек уха­жи­вать за моги­лой и, не умол­кая, петь над нею свои песни. Соло­вей поле­тел стре­лой, поле­тело стре­лой и время!

Осе­нью орел, сидев­ший на вер­шине пира­миды, уви­дел при­бли­жав­шийся бога­тый кара­ван; дви­га­лись нагру­жен­ные сокро­ви­щами вер­блюды, гар­це­вали на горя­чих араб­ских конях разо­де­тые и воору­жен­ные всад­ники. Сереб­ри­сто-белые кони с крас­ными раз­ду­ва­ю­щи­мися нозд­рями и густыми гри­вами, нис­па­дав­шими до тон­ких строй­ных ног, горя­чи­лись и фыр­кали. Знат­ные гости, в числе кото­рых был и один ара­вий­ский принц, моло­дой и пре­крас­ный, каким и подо­бает быть принцу, въе­хали во двор могу­чего вла­дыки, хозя­ина аистов, гнездо кото­рых сто­яло теперь пустым. Аисты нахо­ди­лись еще на севере, но скоро должны были вернуться.

Они вер­ну­лись в тот самый день, когда во дворце царила шум­ная радость, кипело весе­лье — празд­но­вали сва­дьбу. Неве­стой была разо­де­тая в шелк, сияв­шая дра­го­цен­ными укра­ше­ни­ями Хельга; жени­хом — моло­дой ара­вий­ский принц. Они сидели рядом за сва­деб­ным сто­лом, между мате­рью и дедом.

Но Хельга не смот­рела на смуг­лое муже­ствен­ное лицо жениха, обрам­лен­ное чер­ною кур­ча­вою боро­дой, не смот­рела и в его огнен­ные чер­ные глаза, не отры­вав­ши­еся от ее лица. Она устре­мила взор на усе­ян­ный свет­лыми звез­дами небес­ный свод.

Вдруг в воз­духе послы­ша­лись шум и хло­па­нье кры­льев — вер­ну­лись аисты. Ста­рые зна­ко­мые Хельги были тут же, и как ни устали они оба с пути, как ни нуж­да­лись в отдыхе, сей­час же спу­сти­лись на перила тер­расы, зная, что за празд­ник идет во дворце. Знали они также — эта весть доле­тела до них, едва они при­бли­зи­лись к гра­ни­цам страны, — что Хельга велела нари­со­вать их изоб­ра­же­ние на стене дворца: аисты были ведь тесно свя­заны с исто­рией ее соб­ствен­ной жизни.

— Очень мило! — ска­зал аист.

— Очень и очень мило! — объ­явила аистиха. — Мень­шего уж нельзя было и ожидать!

Уви­дав аистов, Хельга встала и вышла к ним на тер­расу погла­дить их по спине. Ста­рый аист накло­нил голову, а моло­дые смот­рели из гнезда и чув­ство­вали себя польщенными.

Хельга опять под­няла взор к небу и засмот­ре­лась на бле­стя­щие звезды, свер­кав­шие все ярче и ярче. Вдруг она уви­дела, что между ними и ею витает про­зрач­ный, свет­лый, свет­лее самого воз­духа образ. Вот он при­бли­зился к Хельге, и она узнала уби­того хри­сти­а­нина. И он явился к ней в этот тор­же­ствен­ный день, явился из небес­ных чертогов!

— Небес­ный блеск и кра­сота пре­вос­хо­дят все, что может пред­ста­вить себе смерт­ный! — ска­зал он.

И Хельга стала про­сит его так кротко, так неот­ступно, как нико­гда еще никого и ни о чем не про­сила, взять ее туда, в небес­ную оби­тель, хоть на одну минуту, поз­во­лить ей бро­сить хоть один-един­ствен­ный взгляд на небес­ное великолепие!

И он воз­несся с нею в оби­тель блеска, света и гар­мо­нии. Див­ные звуки и мысли не только зву­чали и све­ти­лись вокруг Хельги в воз­духе, но и внутри ее, в глу­бине ее души. Сло­вами не пере­дать, не рас­ска­зать того, что она чувствовала!

— Пора вер­нуться! Тебя ищут! — ска­зал он.

— Еще минутку! — молила она. — Еще один миг!

— Пора вер­нуться! Все гости уже разошлись!

— Еще одно мгно­ве­ние! Последнее…

И вот Хельга опять очу­ти­лась на тер­расе, но… все огни и в саду и в двор­цо­вых покоях были уже поту­шены, аистов не было, гостей и жениха — тоже; все словно ветер раз­веял за эти три крат­ких мгновения.

Хельгу охва­тил страх, и она про­шла через огром­ную, пустын­ную залу в сле­ду­ю­щую. Там спали чуже­зем­ные воины! Она отво­рила боко­вую дверь, кото­рая вела в ее соб­ствен­ный покой, и вдруг очу­ти­лась в саду, — все стало тут по-дру­гому! Край неба алел, зани­ма­лась заря.

В три минуты, про­ве­ден­ные ею на небе, про­текла целая зем­ная ночь!

Тут Хельга уви­дела аистов, подо­звала их к себе, заго­во­рила с ними на их языке, и аист, под­няв голову, при­слу­шался и при­бли­зился к ней.

— Ты гово­ришь по-нашему! — ска­зал он. — Что тебе надо? Откуда ты, незнакомка?

— Да ведь это же я, Хельга! Ты не узна­ешь меня? Три минуты тому назад я раз­го­ва­ри­вала с тобой тут, на террасе!

— Ты оши­ба­ешься! — отве­тил аист. — Ты, верно, видела все это во сне!

— Нет, нет! — ска­зала она и стала напо­ми­нать ему о замке викинга, о Диком болоте, о полете сюда…

Аист замор­гал гла­зами и сказал:

— А, это ста­рин­ная исто­рия! Я слы­шал ее еще от моей пра-пра-пра­ба­бушки! Тут, в Египте, правда, была такая прин­цесса из Дании, но она исчезла в самый день своей сва­дьбы много-много лет тому назад! Ты сама можешь про­честь об этом на памят­нике, что стоит в саду! Там высе­чены лебедки и аисты, а на вер­шине памят­ника сто­ишь ты сама, изва­ян­ная из белого мрамора!

Так оно и было. Хельга уви­дела памят­ник, поняла все и пала на колени.

Взо­шло солнце, и как прежде с появ­ле­нием его спа­дала с Хельги без­об­раз­ная обо­лочка жабы и из нее выхо­дила моло­дая кра­са­вица, так теперь из брен­ной телес­ной обо­лочки, очи­щен­ной кре­ще­нием света, воз­несся к небу пре­крас­ный образ, чище, про­зрач­нее воз­духа; сол­неч­ный луч вер­нулся к отцу!

А тело рас­па­лось в прах; на том месте, где сто­яла коле­но­пре­кло­нен­ная Хельга, лежал теперь увяд­ший лотос.

— Новый конец исто­рии! — ска­зал аист. — И совсем неожи­дан­ный! Но ничего, мне он нравится!

— А что-то ска­жут о нем детки? — заме­тила аистиха.

— Да, это, конечно, важ­нее всего! — ска­зал аист.

( 2 оценки, среднее 4.5 из 5 )

Дочь болотного царя. Сказка Ганса Христиана Андерсена

Порекомендовать к прочтению:

Поставить книжку к себе на полку

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9

Каких только сказок не рассказывают своим детям аисты — и всё про болота, да про трясины. Малышам — сказки попроще, оперившимся птенцам — позатейливей. Малышам довольно сказать «фюить-фюить-тю-тю-тю-тю-тю» — они и тому будут рады. А смышлёным птенцам подавай сказку и про семью, и про их болотную родню.

Одну из таких сказок — самую длинную и самую интересную — мы вам сейчас перескажем. Вот уже тысячу лет, как она переходит от одной аистихи к другой, и каждая рассказывает её всё лучше и лучше. Ну да мы-то расскажем её вам лучше всех!

Первыми пустила эту сказку гулять по свету пара аистов, которая каждое лето вила себе гнездо на крыше бревенчатого дома одного славного датского воина — викинга.

Дом стоял возле Дикого болота. Когда-то это болото было дном морским, но море ушло, а на его месте остались заливные луга и топкая трясина, поросшая морошкой да редким кустарником. Туман там почти никогда не рассеивается, и ещё совсем недавно там водились волки.

Вот уж верно прозвали его Дикое болото. А представляете себе, что было на этих топях и трясине тысячу лет назад?

Само собой, не всё изменилось с тех пор. Камыш с буро-лиловыми ёжиками на макушке остался таким же высоким. Всё так же белеют берёзы и дрожат их нежные зелёные листочки. А что до всяких там птиц да насекомых, то мотыльки и тогда ещё порхали в прозрачных платьицах всё того же фасона. Любимыми цветами аистов были чёрный и белый, и чулки они носили, как и теперь, красные.

Вот только у людей мода с тех пор переменилась. Однако любой человек, будь то господин или слуга, может и сейчас увязнуть в болоте, как и тысячу лет назад. Только ступи — плюх! — и в миг очутишься во владениях Болотного царя. Его ещё называют Трясинным королём, потому что все его владения — топкая трясина, но Болотный царь звучит куда лучше, К тому же, так его величают сами аисты.

О его царствовании нам мало что известно, да оно и к лучшему, пожалуй.

Так вот, дом викинга стоял совсем неподалёку от Дикого болота. Бревенчатый дом в три этажа с высокой башней и каменным погребом. На крыше свили себе гнездо аисты. Аистиха как раз сидела на яйцах в полной уверенности, что сидит не напрасно.

Как-то вечером аист-отец долго не возвращался. Потом прилетел весь взъерошенный и сам не в себе.

— Какую ужасную историю я тебе расскажу! — сказал он аистихе.

— Нет, нет, пожалуйста, не надо! — заволновалась аистиха. — Ты забыл, что я высиживаю птенцов? Ещё напугаешь меня, а это может дурно сказаться на них.

— Да ты только послушай! — не унимался аист. — Она всё-таки не побоялась, прилетела сюда — дочь нашего египетского хозяина! Прилететь-то прилетела, да и фюить! — уже нет её.

— Кого, принцессы египетской? Ах, да не тяни, рассказывай скорей. Мне вредно ждать, когда я высиживаю птенцов.

— Ну, так слушай! Выходит, она поверила в то, что говорили доктора. Помнишь, ты сама слышала их умные речи… Поверила, значит, что болотный цветок может исцелить её отца от болезни. Вот и прилетела сюда за этим цветком на лебединых крыльях ещё с двумя принцессами. Эти-то каждый год прилетают в Данию купаться. Надеются помолодеть от холодной воды. Да-а, прилететь-то она прилетела, да и фюить!

— Ах, сколько лишних слов! — рассердилась аистиха. — Я не могу долго волноваться, яйца могут остыть.

— Если уж рассказывать, то всё по порядку, — сказал аист. — Сегодня вечером прогуливаюсь я в камышах, там, где трясина потвёрже, как вдруг вижу — летят три лебёдки. Что-то тут не то, подумалось мне. Это не настоящие лебёдки, только перья у них лебединые. Ну, словно чутьём угадал, понимаешь? С тобой, мать, тоже так бывает, сразу чуешь, что к чему, верно?

— Верно, верно! Дальше рассказывай про принцессу. Хватит уже о лебединых перьях.

— Знаешь посреди болота озерцо? — продолжал аист. — Вытяни шею, и ты его даже отсюда увидишь. Там посреди зелёного камыша лежал большой ольховый пень. На него лебёдки и опустились. Огляделись по сторонам, захлопали крыльями, и тут одна из них возьми да и сбрось с себя лебединые перья. Смотрю, да это наша принцесса египетская! «Постерегите, — говорит она своим подругам, — моё лебединое платье, пока я нырну за болотным цветком». Сказала — и бросилась в воду. А подруги подхватили её оперенье и взвились с ним в воздух. «Куда это они?» — подумал я. Верно, и она их о том же спросила. А они ей крикнули: «Ныряй, ныряй! Не летать тебе больше лебёдкой. Не видать родного дома! Оставайся навсегда в болоте!» — И расщипали её крылья по пёрышками. Закружились перья в воздухе, словно снежинки белые, а злодеек принцесс только и видели.

— Страх какой! — сказала аистиха. — Сил нет слушать. Ну, а дальше-то что?

— Принцесса в слёзы. Плачет, убивается, слёзы на пень ольховый так и льются. Вдруг вижу — пень-то зашевелился. А это и не пень был вовсе, а сам Болотный царь.

Протянул он к ней свои длинные, как сучья древесные, все в зелёной тине, руки. Бедняжечка перепугалась, спрыгнула и побежала. Но куда там, по трясине даже я ходить не могу, а уж она и подавно. Да-а, так и попала наша принцесса во владения Болотного царя. Не вернуться ей в родной Египет с болотным цветком! Не отпустит её Болотный царь. Такая горькая история, лучше б тебе не знать её…

— А тебе и не следовало её рассказывать, особенно, когда я сижу тут на яйцах. Им это вредно! Принцесса-то как-нибудь выпутается из беды. Её-то выручат! А вот случись такое со мной, с тобой или с кем-нибудь из наших — тогда всё, пиши пропало.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9

Поставить книжку к себе на полку
 Распечатать сказку

Читайте также сказки: