Донские казачьи сказки для детей

Казачьи сказки ( Коллектив авторов )

Содержание

Виноградная лоза

Горе-злосчастие

Казак и Судьбина

Казак Чигин

Лебедь

Лихо одноглазое

Лобаста

Митяй – казак бесстрашный

Оборотень

Огненный змей

Своенравная жена

Сестрица Аленушка и братец Иванушка

Суженая

Султанская дочь

Якуня и Матюша

Кубанские казачьи сказки ( Автор Евгений Александров )

Содержание

Казак и птицы

Как сотник дочь замуж выдавал

Золотая крыса

Казак и солнце

Как казаки туркам свинью подсунули

Казак и падальщики

Казак и гуси

Есаул и его конь

Как казак с хищниками справился

Батька Булат

Как казак женился

Серый конь

Непутевая собака

Козел и баран

Казак — гончар

Казаки и разбойники

Капитан

Сказка про медведя шатуна и его друзей

Сказка про казака Егора — бывшего вора

Донские казачьи сказки ( Автор — какаки марьино )

Содержание

Илья Муромец

Алеша Попович

Добрыня Никитич. Дончак

Краснощеков Иван Матвеевич

Степан Разин

Поединок Петра — царя с казаком

Суворов Александр Васильевич

Платов Матвей Иванович

Как Уруп — князь в грязи увяз

Ермак и уж

Почему на осине лист дрожит

Станица Катовская

Шашка — саморубка

Донской герой вихрь-атаман Платов

Казанок

Пристанский городок

Как вихрь-атаман Платов военной хитрости казаков учил

Одолень-трава

Что на свете всего милее?

Чайка

Дар Ермака

Как Степан Тимофеевич Разин ушел из острога

Пегие кони

Чудесный ковер

Путь через Переволоку

Заветный клад

Атаман неподкупен

Боченок и бочка

Самые быстрые кони

Необычный жеребий и картечь

Петр Первый и кузнец

Цена хлеба и золотой кареты

Боярский сын Евстропий и казак Митрошка

Платов и английский король

Котелок Степана Разина

Царская чека

Репка

Козел — грамотей

Смекалистый лекарь

Зеркало

Хитрый богомаз

Глупый барин и хитроумный казак

Рябая баба и чертенок

Как казак в рай чуть не попал

Как атаман грамоте учился

Похороны козла

Как святые и апостолы поели у попа сметану

Один голутвенный и два домовитых казака

Бисеринка

Самобойные кнуты

Медведь

Поддельная булава

Жалоба на сову

Иван Светильник

Про сына купца и дочь сапожника

Ванюша и Баба-Яга

Про царскую дочь и пастуха

Свадебный каравай

Про царскую дочь и козленка

Танюша и мачеха

Черная коровушка и Аннушка

Кот и лиса

Казак и лиса

Глупец и жеребец

Золотой сад

Богатый бедному не товарищ

Как звери спасли охотника

Кочеток и охотник

Волшебная лампочка

Сказки Тихого Дона ( Автор Петр Лебеденко)

Содержание

Петрусь – мальчонка русский

Сказка о Чуде-чудище заморском, девице-красавице и серой волчице

Игнатка

Доброе сердце дороже красоты

Сказка о Песне Легкокрылой и казаке Макаре Бесслезном

Сказки казаков — некрасовцев ( Собраны Ф. В. Тумилевичем )

Казаки-некрасовцы, игнат-казаки — потомки донских казаков, которые после подавления Булавинского восстания ушли с Дона в сентябре 1708 года. Названы в честь предводителя, Игната Некрасова. Более 240 лет казаки-некрасовцы жили вне России отдельной общиной по «заветам Игната», определяющим устои жизни общины.

Содержание

Змея и рыбак

Иванов сон

Коза и кума лиса

Лисица-девица и Котофей Иванович

Мышь и Воробей

Орел и Карга

Кубанские сказы читать здесь

  Что такое краеведение? Краеведение – это любовь к своей земле, к людям, живущим на этой земле, гордость за свой край. Это историческая память. Память ныне живущих о тех, кто оставил след в истории своей малой Родины. Пока мы интересуемся прошлым, изучаем свою историю – не прерывается связь поколений.
     Родной край, широки твои степи, мелодичны напевы… Край Донской – это край поэтических преданий, край песенный и сказочный.
    Об обычаях, жизненном укладе донских казаков мы узнаем из сказок. Сочиняли их жители донской земли и передавали из поколения в поколение. Главный герой донских сказок – казак. Смел, находчив, хитер он. Слабого надо защитить, достойного наградить, злодея наказать. Всё по казачьим законам. С достоинством держит себя сказочный герой и с любым встречным – поперечным, и с царем, и с царскими вельможами. Никогда не дает он в обиду ни себя, ни тех, кто надеется на его помощь, готов защищать правду до конца. Он не идет ни на какие уступки и сделки, отказывается от выгод и заманчивых царских предложений. И помогает ему не волшебная сила, а собственная смекалка, ловкость и смелость, готовность помочь слабому и беззащитному, будто человек, будто зверь или птица. Он помогает без всякого расчета на награду, а уж потом за доброе дело ему и удача посылается.
 Прочитать донские сказки вы сможете в книгах, а поможет вам в выборе книг Рекомендательный список литературы «Казачьи сказки».

---

Средь донских степных полей
И кубанских ковылей,
Где Кубань и Дон текут
Казаки давно живут.
Гордый и лихой народ
Заслужил себе почет:
Храбрость, мужество, отвагу
На своих плечах несет.
Честью с детства дорожат,
Любят холить жеребят,
Из лозы корзины вьют,
Песни звонкие поют.
Сколько сказов и присказок,
Вам любой казак расскажет.
Независимый, свободный
Род казачий очень гордый.
И недаром на Руси
Всем знакомы казаки.
                        Н.  Дик

   Ребята, мы с вами живем на Дону, а народ, населяющий наш край, называет себя «казаками». Богат донской край колоритом казачьего фольклора, сказками, легендами и байками о прославленных защитниках Отечества, удивительных уголках природы, старинных обычаях и обрядах.
    В казачьем фольклоре особое место занимает сказка. В казачьих сказках герои  учат различать добро и  зло, отличать истинную правду от ложной, героическое от трусости. Казак в сказке всегда выходит победителем благодаря своей ловкости, смекалке и смелости. А неповторимый казачий говор и своеобразный юмор придают сказкам особый колорит.     
     Прочитать донские сказки вы сможете в книгах, представленных в этом списке.
    Приятного вам чтения!

---

 АЛМАЗОВ, Б. ХРИСТОВО ВОИНСТВО: казачьи сказки /Б. Алмазов. – Ростов н/Д.: «Ростовкнига», 2013. – 184 с.
      В сборнике известного историка и писателя Бориса Алмазова собраны сказки и истории им записанные на территории двадцати казачьих войск, полков и сотен разных времён и народов нашей необъятной страны (Донские, Кубанские, Терские, Астраханские, Оренбургские, Калмыцкие, Якутские и др).
     Главными героями являются простые казаки, охраняющие с риском для жизни южные рубежи России, исторические личности (Платов, Бакланов и др.) и животные.
       Книжка эта для всей семьи, потому что есть в ней сказки и для детей и для взрослых…

---

ДИВНЫЙ КЛАД: сборник сказок донских авторов. – Ростов н/Д.: «Ростовкнига», 2013. – 140 с.
    В этом сборнике собраны народные сказки и сказы, записанные на Дону разными писателями в разное время: П.В. Лебеденко, Ф.В. Тумилевич, Т.И. Тумилевич, В.С  Моложавенко, Б.С. Лащилин и др.
      Любить правду и ненавидеть ложь, быть смелым и честным, — вот  закон жизни казачества, и ему научат сказки.

---

ДИК, Н.Ф. ДОНСКИЕ СКАЗКИ И БАЙКИ / Н.Ф. Дик.- Ростов н/Д.: Феникс, 2012.- 140 с.: ил.
     Занимательные и поучительные малоизвестные казачьи сказки, пересказанные автором книги, познакомят с яркими страницами истории донского казачества, его обычаями и традициями, своеобразием донского говора. 
Читать: http://kids.azovlib.ru/index.php/2-uncategorised/9-dik-nikolaj

---

ДОНСКИЕ КАЗАЧЬИ СКАЗКИ. – Ростов н/Д.: ООО «КСС», 2011. – 160 с.
     В этом сборнике собраны народные сказы и сказки, записанные на Дону разными писателями в разное время (Листопадов, Тумилевич, Лащилин и др.). В них встретятся герои храбрые и смелы, благородные и добрые, готовые защитить слабого, наказать обидчика. Любить правду и ненавидеть ложь, быть смелым и честным, — вот закон жизни казачества, и ему учат нас сказки.    

---

 

КРАЙ РОДНОЙ: Хрестоматия для чтения младших школьников.- Ростов н/Д.: БАРО-ПРЕСС, 2003.- 271 с.
     В хрестоматию вошли казачьи сказки, созданные коренными жителями Дона.

• Лиса и рак // Край родной: Хрестоматия для чтения младших школьников.- Ростов н/Д.: БАРО-ПРЕСС, 2003.- С. 35.
• Две козы // Край родной: Хрестоматия для чтения младших школьников.- Ростов н/Д.: БАРО-ПРЕСС, 2003.- С. 35-36.
• Про царицу Лютру // Край родной: Хрестоматия для чтения младших школьников.- Ростов н/Д.: БАРО-ПРЕСС, 2003.- С. 36-38.
• Свадебный каравай // Край родной: Хрестоматия для чтения младших школьников.- Ростов н/Д.: БАРО-ПРЕСС, 2003.- С. 38-41.

---

 Свадебный каравай

  Жи­ли-бы­ли царь и царица. Был у них сын, Иван царевич. Уезжает царь из дому, сыну говорит: – Не заходи в ту боковую комнату. Интересно стало Ивану-царевичу, почему не велено туда заходить. Открыл комнату, видит: стоит на столе котел со смолой, и в нем Кащей кипит. Увидал Ивана-царевича, просит:
  – Влей хоть корчик холодной водички. Иван-царевич влил. Кащей просит:
  – Влей еще корчик. Иван-царевич влил. Кащей просит: — Еще.
  Иван-царевич влил и в третий раз. Кащей – пых! – и улетел.
  Приезжает отец и говорит:
  – Кто открыл комнату? Кащей улетел – полбеды. Беда – царицу унес.
  Заплакал Иван-царевич, да поздно. Прошло сколько-то времени. Ивана-царевича женили. Раз он и гутарит своей жене:
  – Нет мне покоя. Пока не найду мать – домой не жди.
  Пошел он, куда глаза глядят. По дороге бежит ему навстречу волк. Хотел царевич его убить, а он и говорит человеческим голосом:
  – Не бей меня, я тебе на время пригожусь.
  Идет царевич дальше. Летит орел. Хотел царевич выстрелить, а орел говорит человеческим голосом:
  – Не убивай меня, я тебе на время пригожусь. Подходит царевич к морю – ползет рак. Хотел царевич его схватить, а рак говорит человеческим голосом:
  – Не лишай меня жизни. Я тебе на время пригожусь. Связал царевич два бревна, переплыл через море – перед ним густой лес. Шел, шел, увидел избушку, а в ней свою мать. Говорит она царевичу:
  – Сыночек, зачем же ты сюда пришел? Убьет тебя Кащей.
  Спрятала мать сына. Прилетает Кащей, говорит:
  – Что-то у нас русским духом пахнет. Мать ему:
  – Э, да то ты там по Руси летал и русского духа набрался. Легли спать. Мать говорит Кащею:
  – Сколько живем, а ты мне не доверишься, не скажешь, где смерть твоя?
  Кащей думает: «Не скажу, погожу еще немного». Прилетает он на второй день. Мать опять спрашивает:
  – Скажи, где твоя смерть?
  Кащей молчит. На третий день раскрыл тайну:
  – Ладно, слушай, все равно тебе не найти моей смерти. За морем стоит дуб, под дубом сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце – моя смерть.
  На утро Кащей улетел. Мать положила сыну харчей в дорогу, и отправился Иван-царевич искать смерть Кащея.
  Переправился царевич через море, нашел высокий дуб, откопал сундук, открыл его – выскочил заяц и побежал.
  Откуда ни возьмись – волк. Догнал, разорвал зайца – вылетела из зайца утка.
  Откуда ни возьмись – орел. Разорвал утку – выпало из утки яйцо прямо в море.
  Пригорюнился царевич: упустил Кащееву смерть. Глядь, а рак ему яйцо тащит.
  Положил Иван-царевич яйцо в карман – и к Кашею. Приходит. Увидал царевича Кащей, говорит:
  – Что пришел, Иван-царевич, биться или мириться?
  – Пришел с тобою биться.
  – Ну что ж, – усмехнулся Кащей, – пойдем на ток, я посмеюсь над твоей храбростью.
  Иван-царевич вынул из кармана яйцо, ударил по Кащеевой голове, и того враз не стало.
  Пошел Иван-царевич с матерью домой. По дороге встретили старичка. Узнал он про смерть Кащееву, говорит Ивану:
  – Хорошее ты дело сделал. Вот тебе сундучок, откроешь, когда домой придешь.
  Не утерпел царевич. Дай, думает, погляжу, что в сундучке? Открыл, а из сундучка вылетел город и стал на пути. Пригорюнился Иван. Откуда ни возьмись – старичок:
  – Что пригорюнился, добрый молодец? Тот ему пожалился. Старик говорит:
  – Помочь тебе можно. Только за помощь отдашь мне то, чего ты дома не знаешь.
  Подумал Иван-царевич и согласился. Не знал он, что дома у него родилась дочь.
  Старичок махнул волшебной палочкой, и город пропал.
  Дома доложили Ивану-царевичу, что у него родилась дочь. Запечалился царевич, догадался, что надо колдуну.
  Прошло восемнадцать лет, стали выдавать дочь замуж. Сидят молодые, за столом, на столе – свадебный каравай. Явился колдун, подходит к столу и говорит жениху:
  – Уходи с этого места, я там сяду, невеста моя. Опустил голову отец невесты, говорит:
  – Правда твоя, от слова не отступлюсь.
  Стал садиться старик на женихово место, а каравай не пускает:
  – Кто ты такой? – говорит старик.
  – Я каравай, защитник молодых!
  – А я колдун.
  – Хоть ты и колдун, а со мной сравниться не можешь. Меня зерном в землю сеяли, когда я вырос – цепами молотили, на мельнице мололи в пылинку. Тесто кулачищами мешано, в огне печено. И ни одна свадьба не празднуется без меня.
  Колдун согласился:
  – Ты сильнее меня. Я таких мук не смогу вынести. Отступился старик от невесты.
  Справили свадьбу. Разрезали каравай, угостили всех, и мне достался кусочек со словами: «Сыр-каравай принимай, золотую гривну подавай, молодых добрым словом величай».

---

• Кот и Лиса // Край родной: Хрестоматия для чтения младших школьников.- Ростов н/Д.: БАРО-ПРЕСС, 2003.- С. 41-42.
• Жбан // Край родной: Хрестоматия для чтения младших школьников.- Ростов н/Д.: БАРО-ПРЕСС, 2003.- С. 42-45.
• Одноногий журавль // Край родной: Хрестоматия для чтения младших школьников.- Ростов н/Д.: БАРО-ПРЕСС, 2003.- С. 45-46.
• Глупец и жеребец // Край родной: Хрестоматия для чтения младших школьников.- Ростов н/Д.: БАРО-ПРЕСС, 2003.- С. 46-47.
• Казак и лиса // Край родной: Хрестоматия для чтения младших школьников.- Ростов н/Д.: БАРО-ПРЕСС, 2003.- С. 47-48.

---

Казак и лиса

  Бежит по дороге лиса. От кургана к кургану, из куста в кусточек. Хвост к земле, нюхает поживу. Побежит, побежит — сядет, оглянется по сторонам — и снова вперед.
  Добежала до станицы. Видит: возле куреня казак сидит, сапоги тачает. Увидала его лиса — шасть под кочку. Притаилась, а глаза во дворе. За плетнем куры в золе гнездятся, утки в ушате плещутся, индейки у колодца кулдыкают.
  Облизнулась лиса, язык за щеку — и захромала. Подлезла к казаку и жалобно запричитала:
  — Бог помощь, добрый человек.
  — Куда путь держишь? — спрашивает казак,
  — Иду издалека. Да со шляха, вишь, сбилась. Обходить силы нет, отвори воротца, пройду напрямик к околице.
  Поверил казак лисе, отложил ворота:
  — Проходи, да поаккуратнее, птицу не всполоши.
  — До птицы ли мне? Еле ноги волоку. — сказала лиса и поплелась, вот-вот упадет.
  А казак опять за свое дело — что время терять? Кольнул шилом раз, другой — слышит, переполох птичий. «Что такое? — думает. — Кто потревожил птицу?»
  Подскочил к воротам, видит: через гумно наметом лиса бежит с петухом в зубах.
  — Ах ты, каналья, обманщица окаянная! А лиса казаку:
  — Моя хитрость меня кормит, поит, к доверчивым людям водит. Спасибо тебе, казачок, за петушка. Забегу еще — готовь курочку:
  Расхвасталась лиса, обо всем забыла.
  — Я те вязы скручу! — крикнул казак. И собаку на нее. — От моей собаки ни один зверь не уходил, а ты и подавно.
  Заметила лиса собаку, метнулась в сторону, да поздно. Круть-верть — не уйти, цепко держит за кабаржину собака. Тут и хитростям лисы конец, а мне — бражки корец. 

---

 

ЛЕБЕДЕНКО, П.В. СКАЗКИ ТИХОГО ДОНА /П.В. Лебеденко. – Ростов н/д.: «Ростовкнига», 2012. – 96 с.: ил.
   Сказки известного донского писателя созданы по мотивам старинных казачьих преданий и легенд. В них выражены свободолюбивый, героический дух народа, стремление к добру и справедливости.
     Адресованы сказки детям младшего возраста.

Доброе сердце дороже красоты

  Жил как-то на берегу Тихого Дона добрый казак, и была у него любимая дочка Груня. Некрасива лицом была девушка да и горбата. Еще маленькой упала она с крыльца, ударилась спиной о ступеньку, с тех пор и рос у нее горб на спине.
  Зато сердце у Груни было — сто лет ищи по всему Дону, не сыщешь такого! Увидит, как старушка воду с трудом несет, подбежит, подхватит ведра, поможет. Несет старичок вязку дров — шагу лишнего не даст ему ступить Груня: возьмет дрова и сама донесет куда надо. Каждого путника накормит, напоит, спать уложит да еще в дорожную сумку сала, лепешек положит: пригодится, мол, в дороге. За всю свою жизнь никого не обидела Груня.
  Любили люди девушку за ее сердце доброе. Мать Груни давно померла, и решил отец новую жену в дом взять.
  А уж что казак решит, то сделает.
  Привел он в дом жену новую, а у нее тоже дочка была, одних лет с Груней. Улитой ее звали.
  Уж до чего красива была Улита! Длинные косы, как вороново крыло, брови, словно стрелы, лицо белое, румяное, сама стройная, как березка. Ищи такую красоту по всему свету — не найдешь.
  Да было одно лихо у девушки: сердце у нее злое было, лютое. Увидит, бывало, что старушка седая идет, на палку опирается, еле ноги передвигает, подойдет к ней Улита и ну смеяться, насмехаться:
  — И чего ты, бабушка, живешь до сих пор, — спрашивает злая девушка. — Чего ты до сих пор свет коптишь? Кому ты нужна, старая?
  Посмотрит на нее старушка, остановится, слезу от обиды ладонью смахнет, покачает головой и пойдет дальше.
  А Улита уже к древнему старичку бежит, толкнет его, будто невзначай, посмеется над ним.
  А то пойдет на реку, поймает маленькую рыбку, бросит ее на горячий песок и смотрит, как бьется рыбка, задыхается, от боли корчится.
  Сразу же невзлюбила Груню злая Улита. Уж как только она не издевалась над бедной Груней! То за косу ее дернет, то ущипнет больно, то привяжет полотенцем к своей спине подушку и начнет показывать, как горбатые ходят.
  Забьется в темный уголок Груня, плачет тихонько, никому не жалуется.
  А мачеха увидит Груню в слезах — и ну попрекать:
  — Ах ты, лентяйка такая-сякая, только и знаешь, что плакать да рыдать. И чего ты не помрешь, убогая?
  Еще сильнее плачет Груня, а все молчит.
  …В ту пору казаки войну с врагами вели, и случилось так, что ехал на войну казак молодой мимо дома их. Остановил он коня и крикнул:
  — Люди добрые, нельзя ли у вас коня напоить да самому с дороги отдохнуть?
  Проходила в это время по двору красавица Улита, взглянула на казака сапоги у него в пыли, лицо бородой обросло, красоты мало в нем, и сказала:
 — Негде у нас коней привязывать, проходи, служивый, дальше.
  А Груня выскочила из куреня, коня напоила, казаку помыться дала, чистое полотенце принесла, отвела казака в горницу, накормила, на чистую кровать спать уложила, а сама села в головах, сидит — мух отгоняет.
  Залюбовалась Груня красотой казака: чуб казачий на белый лоб падает, от длинных ресниц тень на белые щеки ложится, грудь богатырская, как волна, вздымается.
  Положила Груня тихонько руку свою на белый лоб молодца, а казак во сне взял Грунину руку и поцеловал крепко. Испугалась Груня, отдернула руку, а на том месте, где поцеловал казак, горит рука, как огнем обожженная.
  Поспал-поспал казак, встал поутру, попрощался с Груней, сел на своего быстроногого скакуна и умчался.
  Опять живет Груня в тоске да в обиде, живет — ни на кого не жалуется, вспоминает часто казака-молодца, вспоминает да горько вздыхает:
  — Где мне, уродине несчастной, о добром молодце думать? Собаки и те боятся смотреть на меня…
  Вот год проходит, два проходят, прогнали казаки-воины врагов с Тихого Дона, идет обратно войско казачье с песнями, с шутками-прибаутками, идет люди радуются, зазывают казаков доброй браги откушать, белого калача отведать.
  А к Груниному отцу заехал самый главный командир из войска их. Молод он был, красив и очень храбр — о геройстве его уже на Дону песни пели. Пошел он на войну простым казаком, а стал командиром главным.
 Мачеха Грунина свою дочку Улиту наряжает, косы ей заплетает, на руки билезики — красивые браслеты — надевает. Еще краше становится Улита. Взглянешь на нее — глаз не отведешь.
  А Груня полы моет, на стол кушанья подает, брагу ставит.
  Вот сели все за стол, взял командир казачий кубок, крепкой бражкой наполненный, поднял его и повел такую речь:
  — Шел я когда на войну с ворогами, притомился с дороги да и зашел в курень казацкий отдохнуть. Лег я спать, и приснился мне сон такой: пришла в горницу девица, села возле меня и сидит, смотрит на меня, сон мой сторожит.
  Добрая эта девица была, а какая она лицом — не ведаю. Крепко спал я тогда и запамятовал. Встал я поутру, оседлал коня и уехал. Еду и диву дивуюсь: «Никогда во мне силы молодецкой такой не было! Встретил бы горы тогда — горы свернул. Откуда, думаю, сила эта богатырская во мне?» Повстречалась мне тогда старушка древняя, остановила меня и молвила:
  «Едешь ты, казак, Тихий Дон от ворогов защищать, и быть тебе большим воином. Никто тебя не одолеет, никто не осилит. А сила в тебе — от сердца девицы перешла, от доброты ее. Запамятовал ты, добрый молодец, как поцеловал ты руку девицы той. А быть тебе добрым мужем девицы той. И найдешь ты ее так: на правой руке у нее будет отметинка, и не исчезнет она у нее до тех пор, пока ты не найдешь свою суженую. Лучшей невесты не ищи, ласковое сердце — дороже красоты».
  — Сказала так старушка, поклонилась и пошла. С тех пор и ищу я свою суженую, нет мне в сердце покоя. Найду ее — в ноги поклонюсь ей за то, что силу она мне такую дала, и будет она мне женою верною.
  Пока говорил так казак, встала Груня, вышла на крыльцо, села, сидит, думу думает. Узнала она того казака, который ей руку целовал, а признаться не может ему: куда ей такой добру молодцу сказываться!
  Сидит она пригорюнившись, сидит, вдруг слышит — Улита зовет ее. Подошла к ней Груня, а Улита спрашивает:
  — А чего это у тебя, сестрица, правая рука всегда перевязана?
  Смутилась Груня, покраснела и отвечает:
  — Рубила я дрова да топором и ударила. Никак вот не заживает рука…
  А Улита уже догадалась обо всем, злые глаза так и бегают, сердце щемит от зависти.
  — А чего ты встала из-за стола, сестрица? — спрашивает она Груню.
  — Пить мне захотелось, Улита.
  — А иди сюда, я тебе дам водицы, сестрица, — говорит Улита.
  Подошла Груня к ней, взяла чашку с водой, выпила и упала замертво: подсыпала ей Улита яду крепкого, смертного.
  Схватила ее Улита, оттащила в чулан, бросила, а сама сделала себе на правой руке такую же отметинку, какая у Груни была, обмотала тряпкой и пошла опять в горницу.
  Увидал ее обмотанную руку молодой казак, спрашивает:
  — А что это у тебя, девица? Аль поранила где, аль ушиблась?
  Подошла Улита к нему и говорит:
  — Я та самая девица, которой ты руку поцеловал. Вот и отметинка на руке, не заживает с тех пор. Забыл ты, добрый молодец, как сидела я около тебя, сон твой сторожила…
  Обрадовался казак, велел все войско свое собрать, свадьбу готовить. Собрались на свадьбу воины, все люди служивые, пришли старики, старухи и дети малые. Начался тут пир горой.
  День гуляют казаки, два гуляют, а на третий день входит в горницу старушка древняя, волосы, как нитки серебряные — седая вся. Вошла, посохом о пол стукнула и так молвила:
  — Шла я, старая, через леса и горы, через луга и пашни и пришла вовремя: не кончилась еще свадьба, не свершилось еще дело злое.
  Взяла она командира казачьего за руку, привела в чулан, а там лежит Груня, лицо у нее посинело, страшное стало.
  Брызнула старушка на Груню живой водой, открыла глаза девушка, а в глазах столько доброты, будто от самого сердца идет.
  Узнал тут казак девушку, обнял ее и сказал:
  — Доброе сердце дороже красоты. Будешь ты женой моей верной, девица, буду я любить и жалеть тебя до самой смерти.
  Пришли они в горницу, поклонились старому казаку, отцу Груниному, сели за стол, крепкой бражки выпили.
  А старушка подошла к Улите и сказала:
  — Нельзя с таким сердцем с людьми жить, злая девица. Будешь ты отныне ползать по дну Тихого Дона, и не знать тебе ни добра, ни ласки человеческой. А за то, что смеялась ты над горем людским, — будешь ты всегда горб на себе носить.
  Сказала так старушка, ударила ее посохом своим — и превратилась злая Улита в маленькую улитку-горбатку.
  А потом обернулась старушка к Груне, дотронулась до нее своей рукой и сказала:
  — А ты, девица, доброе сердце, будь такой же красивой, как и доброй.
  И стала Груня такой красавицей, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Обнялись они с молодым казаком, поклонились старушке, чарку бражки крепкой ей поднесли, спасибо сказали.
  И стали они с той поры жить-поживать, детей растить, да старых людей уважать.
  А улитка-горбатка так и ползает с тех пор по дну Тихого Дона да в озерах синих, в реках прозрачных.
  Ползает и не знает ни добра, ни ласки человеческой.

---

 

Мартиросова, М.А. Казачьи легенды и сказки / М.А. Мартиросова.- М.: Белый город, 2010.- 48 с.: ил.- (История России)
     В этой книге немало замечательных сказок, которые рассказывали казаки своим детям и внукам.

---

НЕБРАТЕНКО, В.Б. КРАЙ РОДНОЙ: Хрестоматия для чтения учащихся 5-6 классов средней образовательной школы / В.Б. Небратенко, В.Д. Яцык.- Ростов н/Д.: БАРО-ПРЕСС, 2003.- 362 с.
      Донские сказки рассказываются по-иному. Если сравнить русские  казачьи народные сказки, легко убедиться, что героя, надеющегося на чудо, вытеснил герой, расчитывающий больше на смекалку, ловкость и удаль. В них почти нет волшебной фантастики

Танюша и мачеха
Донская казачья сказка

  Жил старик со старухой. Была у них дочка. Жили-поживали, старуха помирать собралась. Перед смертью позвала дочку и наказала ей:
  — Когда я умру, отец, может, на другой женится, а у ней будет своя дочь. Мачеха не захочет тебя держать, скажет отцу, чтобы он тебя в лес отвез. Ты, доченька, набери себе камушков и, как поедете с отцом в лес, кидай камушки на дорогу. По ним домой путь найдешь.
  Померла старуха, а старик женился. Взял в жены женщину-вдову, а у нее была дочь. Невзлюбила мачеха старикову дочку Танюшку. Дня не было, чтоб она ее не ругала. Возьмет три яичка, сварит, а четвертое не варит. Дочери даст яичко, а Танюшке и ее отцу по половинке. Сегодня так, завтра так, послезавтра так. Таня и говорит:
  — Что это ты, мама, сегодня три яичка варишь и на другой день три яичка?
  Мачеха разобиделась, легла в постель и лежит. Приходит с работы отец, она ему гутарит:
  — Твоя дочь меня в могилу сведет. Отведи ее в лес.
  Повез старик дочку в лес, а она камушков набрала и кидает на дорогу. Приехали в лес. Старик посадил Танюшку на дерево и сказал:
  — Сиди и не слезай с дерева, а я пойду дрова рубить, услышишь стук, то я.
  Отошел он, привязал к дубу большой корец. От ветру корец шатается, стучит об дуб и гудит. Корец об дуб стучит, а Танюшка думает: «Отец дрова рубит».
  Ночь пришла, а Танюшка сидит на дереве. Приходит бес, превратился в Танюшкиного отца и говорит:
  — Слазь, дочка, домой поедем.
  А корец знай себе стучит. Танюшка отвечает:
  — Нет, ты не мой батюшка. Мой дрова рубит. Слышишь, как он топором стучит?
  Побежал бес отца искать. Искал, искал — нигде не нашел. Приходит до стариковой дочки и говорит:
  — Девка, девка, пойдешь за меня замуж? Она отвечает:
  — Не пойду.
  А ночью мороз большой стал, вот бес и гутарит:
  — Девка, девка, мороз.
  — Бог его нанес, — отвечает Танюшка. Бес обратно к ней:
  — Девка, девка, пойдешь за меня замуж?
  — Пойду.
  — Слазь!
  — Не могу, я не убратая. Принеси мне рубаху узорчатую, балахон шелковый, завеску с махрами, кокошник с каменьями.
  Побежал бес и принес все. Спрашивает:
  — Девка, девка, пойдешь за меня?
  — Пойду.
  — Ну, слазь.
  — Да как же! Молодых везут в золотой повозке под венец, а мы что, пешие пойдем?
  Побежал бес, привез золотую повозку. Спрашивает:
  — Девка, девка, пойдешь за меня замуж?
  — Пойду.
  — Тогда слезай.
  — Да я же убираюсь. Косу надо расчесать, а гребешка нет.
  Принес бес гребень, а сам торопит:
  — Ну, слезай, девка, я все принес.
  Она ему говорит:
  — Все-то все, да где же махор? Монисты?
  Бес и это принес. Ему не терпится: ночь-то уходит, а девка разное придумывает. Он говорит:
  — Слазь, пойдем венчаться.
  А в это время рассветать стало, кочеты закукарекали — бес и пропал. Слезла с дерева Танюшка, положила в золотую повозку добро, села и поехала. Едет по дороге, а сама смотрит на камушки. Стала к дому приближаться, а собачка выбежала и залаяла:
  — Тинь-тинь, гав-гав!
  Старикова дочка едет,
  Едет, как панка,
  А старухина дочь — цыганка.
  Мачеха выскочила во двор и ну ругать собаку:
  — Ах ты, такая-сякая! Старикову дочку бесы взяли!
  А собака знай кричит:
  — Тинь-тинь, гав-гав!
  Старикова дочка едет,
  Золото везет,
  Богатая, как панка,
  А старухина дочь — цыганка.
  Мачеха взяла палку — да за собакой. Собака бежит и кричит:
  — Тинь-тинь, гав-гав!
  Старикова дочка едет,
  Золото везет,
  Богатая, как панка,
  А старухина дочь — цыганка.
  Подъехала Танюшка к воротам и говорит:
  — Батюшка родимый, отворяй широкие ворота, расстилай зеленые ковры.
  Отворил старик ворота. Танюшка вылезла из повозки, отец стал добро в хату носить. Увидала это богатство мачеха и не знает, как Танюшке угодить. На другой день она приказ старику дает:
  — Вези в лес мою дочь, пускай и она богатство привезет. Отвез старик падчерицу в лес, посадил на дерево, а сам уехал.
  Время идет, а никого нет. К утру пришел бес и говорит:
  — Девка, девка, пойдешь за меня замуж? Она отвечает:
  — Пойду.
  Он обратно гутарит:
  — Девка, девка, мороз.
  — Бес его нанес.
  — Девка, девка, пойдешь за меня замуж?
  Она отвечает:
  — Пойду.
  Бес гутарит:
  — Слезай с дерева, пойдем венчаться.
  Мачехина дочь слезла. В это время кочеты закукарекали, бес пропал. Стоит она и не знает, куда ей идти. Шла, шла по дороге, а навстречу ей волки. Загрызли они ее. А мачеха и теперь еще ждет свою дочь.

Волшебная лампочка
Донская казачья сказка

  Жил-был один старичок, жил он много годов; где он только ни работал, везде его прогоняли. Говорят — старый стал. Вот он раз пошел в степь. Шел, шел по дороге да и дошел до одного камушка. Проходит он мимо, а ему и гутарит из-под камня голос:
  — Выпусти меня.
  Смотрит он по сторонам, а никого не видать. Подошел он до камня. Отвалил его. А на свет вышла девочка да и гутарит ему:
  — Ты меня, дедушка, на свет пустил — проси что хочешь.
  А он ей отвечает:
  — Да что ж, чадушко, просить-то? Ничего мне, чадушко, не надо.
  Подумала она, подумала да и сказала:
  — Я тебе, дедушка, подарю лампочку. Как тебе что надо будет, ты ее и зажги.
  Подарила она и ушла. Идет старик, захотел есть, а селения близко нету и попросить не у кого. Вот он и думает: «Постой-ка, запалю я лампочку, а может, что и будет». Запалил лампочку — откуда не взялись выбежали три человека да и спрашивают:
  — Что ты хочешь, хозяин?
  — Да я есть хочу.
  Не успел он сказать, как появилось здание. Зашел он туда, а там стоит стол дубовый, бранной скатертью накрыт, а на столе сахарная ествина и питие. Поел он, напился, отдохнул, а потом потушил лампу. Как потушил он, так все и пропало. Он и пошел дальше. Идет по степу день, другой к третий. Вот и думает: «Чего я хожу?» Взял да и запалил лампочку. Только запалил — к нему явилось три человека да и спрашивают:
  — Чего тебе надобно, хозяин?
  — Я хочу город построить.
  Прошла ночь, а наутро город был построен. А старик-то, значит, живет в лучшем здании. Жил он, жил да и думает: «Что я буду жить один, пойду сосватаю жену себе. Возьму у царя дочь».
  Ну, сосватал он, женился и живет с женой. Живут день, другой, а на третий она и спрашивает:
  — А что же мы будем есть?
  Ну, а он выйдет из комнаты, запалит лампочку — явятся к нему три человека, наготовят всего, только птичьего молока нет, а то все есть. А жена удивляется:
  — Откуда все это берется?
  Ну, а он ей не сказывает. Вот живут они год, живут другой, живут и третий, она у него все пытает. Вот он и думает: «Как сказать женщине? Все выдаст!». Только она сильней и сильней стала приставать до него. Он взял да и сказал:
  — Вот такая лампа есть, как только запалю ее — так все и явится. Вот если меня не будет дома али на нас нападение будет, зажги ее — сразу явится войско и в обиду не даст.
  Жена-то и пошла до своего отца да и рассказала про лампу. Царь и приказывает дочери:
  — Поди и скажи своему мужу, что мне нужна лампа, я хочу на другого царя войной идти.
  Приходит она до мужа и просит:
  — Отцу надобна лампа, дай ему ее.
  — А на что она отцу? — спрашивает старик.
  — Да посмотреть он ее хочет.
  Старик не дал лампы царю. Тогда его жена ночью взяла лампу и унесла. Ну, принесла она лампу отцу, а царь и не знает, что с ней делать. Призвал царь своего зятя да и просит:
  — Сделай мне войско большое.
  Ну а старику только это и надо было. Запалил он лампу, вышли три человека, а он им гутарит:
  — Перенесите меня к себе домой. Перенесли они его. Тогда он и гутарит:
  — А теперича побейте мою жену, прогоните ее, а царя тоже побейте — пусть не крадет лампы.
  Три человека приказание старика исполнили. Живет он один, жена до него не приходит. Царь-то болел-болел и помер. Тогда старик ушел из города в лес, выстроил себе здание и живет один. Стал старик один жить-поживать и добра наживать.
  Я у него был, мед-пиво пил и ту лампу видал.

---

 

СКРИПОВ, А.Н. ПОРЕЧНИ И ЖЕМЧУГ / А.Н. Скрипов.- М.: Малыш, 1980.- 18 с.: ил.
     Эта сказка о донских казаках и о том времени, когда в Дону жили поречни и находили жемчуг.
Сказка показывает что нельзя быть жадными и жестокими, а нужно быть добрее к окружающим и беречь живую природу.

  Жил на Дону казак по прозвищу Рыжий. Была у него жена — жадная и завистливая щеголиха.
  Однажды увидела она у соседки жемчужное ожерелье и говорит мужу:
  — Достань мне такое же ожерелье, как у соседки! Или я хуже её?
  — Хорошо, — сказал Рыжий, — весной пойдём в поход, и я раздобуду тебе жемчужное ожерелье.
  Прошла весна, а за ней и лето… Казаки в поход не пошли.
  Жена снова напомнила мужу:
  — Когда же будет ожерелье?
  Запечалился Рыжий и пошёл на берег Дона, чтоб не слышать упрёков. Вечерело. Стоит Рыжий на берегу реки и думает: «Где же раздобыть ожерелье?» И не заметил, как наступила ночь…
  Из-за тучи выплыла полная луна, а от неё через Дон пролегла золотистая стёжка. Глядит Рыжий — по лунной стёжке к берегу плывёт зверушка поречня (Поречня — ценный пушной зверёк, живущий по берегам рек и озёр) с малыми детёнышами, а над ними сова кружит, хочет детёныша схватить.
  Сжалился Рыжий над поречней и её малышами.
  — Ах ты хищница лупоглазая! — крикнул он громко. — Вот я тебя!
  Схватил камень, бросил в сову, та перевернулась в воздухе и упала в Дон.
  Выплыла на берег поречня с детёнышами и говорит человеческим голосом:
  — Спасибо тебе, добрый человек. За твоё добро я в долгу не останусь. Иди за мной…
  Удивился казак, что маленькая зверушка человеческим голосом говорит, но пошёл за ней: поречня впереди, казак позади.
  Идут они по зелёному займищу (Займище — низинные места у реки, заливаемые весной водой), по пересохшим ерикам (Ерик — высохшее русло реки), миновали маленькое озерцо. Дошли до Кривой протоки, остановились. Поречня вытянула шею, оглядела берег. А потом вдруг быстро метнулась в воду. Вслед за ней попрыгали в воду и её малыши. Началась дружная работа.
  Поречня со своими детёнышами вытаскивала из воды на берег ракушки и зубами раскрывала их створки.
  — Бери, — сказала она казаку. — Всё, что найдёшь в ракушках, будет твоё.
  Взял Рыжий ракушки, а в них — по крупной жемчужине.
  Набил он жемчугом карманы, наполнил им свою шапку. «Ну, теперь жена будет рада, — подумал Рыжий. — Из этого жемчуга не одно, а несколько ожерелий выйдет…»
  — Примечай, добрый человек, какие бывают ракушки-жемчужницы и как их находить, — говорила поречня.- Но только уговор такой: ты и всё войско казачье должны дать нам, перечням, три зарока.
  Первый зарок — жемчуг брать только для украшений.
  Второй зарок — третью часть добытого жемчуга отдавать в казну на прокормление сирот, слабых стариков и голодающих людей.
  А третий зарок — нас, перечней, не обижать.
  Обрадовался казак, что поречня такие лёгкие зароки потребовала, сразу согласился.
  Пришёл домой, разделил жемчуг на три части. Одну часть отдал жене, вторую — в казну на прокормление сирот и слабых бесприютных стариков. А с третьей частью пошёл в кабак и открыл товарищам всё, что узнал от поречни. С той поры стали казаки без особого труда добывать жемчуг.
  Однажды жена Рыжего у берега набрела на мёртвую поречню. Понравилась ей мягкая, атласная шкурка зверушки. Пришла домой и говорит мужу:
  — Настреляй мне побольше поречней, хочу их шкурками украсить свою шубку. Казак нахмурил брови.
  — Как же так? В своём ли ты уме? — говорит он. — Не могу я поречням зла причинять. Ведь всё войско наше дало зарок не трогать этих зверушек.
  Казачка в слёзы. Плачет и причитает:
  — Вижу я, не хочешь ты, чтоб у меня шубка была лучше, чем у других… Несчастная я!..
  Почесал казак с досады затылок и махнул рукой:
  — Ну, ладно. Так уж и быть, пойду охотиться, — и, взяв ружьё, пошёл на Кривую протоку…
  Едва начались зимние холода, жена Рыжего нарядилась в новую шубку. Полы и рукава шубки были украшены мягкими шкурками поречней. Щеголиха гордилась обновкой и хвасталась ею перед казачками.
  Глядя на щеголиху, жену Рыжего, и все остальные казачки захотели украсить свои шубы блестящими, как атлас, шкурками перечней. Начали казаки охотиться на зверьков. Старшины и попы стали требовать от казаков ещё больше жемчуга. Прятали его в сундуки, а о помощи сиротам и голодающим людям совсем позабыли.
  Пожалела поречня, что научила Рыжего добывать жемчуг. Собрала она всех перечней, оставшихся в живых, и сказала:
  — Нарушили казаки все три зарока. Наступает нашей жизни конец. Надо уходить с Дона.
  Собрались все поречни на песчаном берегу Кривой протоки и начали нырять в воду. Каждая доставала со дна реки ракушки-жемчужницы и раскрывала створки. В тёмную дождливую ночь все зверушки, держа в зубах по десять жемчужин, ушли на те реки, где мало людей и где людям ещё не знакома жадность.
  С тех пор исчезли на Дону поречни и не стало жемчуга.

---

 

 Казачьи сказки: Рекомендательный список литературы  / Детская библиотека им. А. Гайдара / Сост. И.В. Иванова. — Азов, 2021.  (6+)

---

ДОНСКИЕ СКАЗКИ ВЫ МОЖЕТЕ ПРОЧИТАТЬ НА САЙТАХ:

ДОНСКИЕ КАЗАЧЬИ СКАЗКИ //Казачий клуб Скарб. — Режим доступа: 
http://www.scarb.ru/literatura/skazki-byliny-bylichki-bajki/donskie-kazachi-skazki/

Головачёв В., Лащилин Б. ДОНСКИЕ СКАЗКИ //Библиотека электронной литературы. — Режим доступа:
https://litresp.ru/chitat/ru/%D0%93/golovachev-v/donskie-skazki

ДОНСКИЕ СКАЗКИ //Сказки народов мира. — Режим доступа:
https://kazka.ru/donskie-skazki/

КАЗАЧЬИ СКАЗКИ. — Режим доступа: https://www.miloliza.com/kazachi-skazki

КАЗАЧЬИ СКАЗКИ //Сокровища народов мира. – Режим доступа: http://sokrnarmira.ru/index/0-3569

---

Муниципальное бюджетное дошкольное образовательное учреждение детский сад комбинированного вида №3

муниципального образования Темрюкский район

КАЗАЧЬИ СКАЗКИ

СОДЕРЖАНИЕ

Есаул и его конь…………………………………………………………………………………3

Казак и птицы……………………………………………………………………………………….5

Как сотник замуж дочь выдавал………………………………………………………7

Казак-гончар………………………………………………………………………………………….9

Казаки и разбойники…………………………………………………………………………13

Казак и заколдованная девица…………………………………………………………15

Казак и ведьма…………………………………………………………………………………….19.

Один голутвенный и два домовитых казака………………………………21

Бочонок и бочка………………………………………………………………………………….23

Станица………………………………………………………………………………………………….25

О Грицко Коломийце и волшебном цветке- дождевике…………33

Чабрец…………………………………………………………………………………………………….42

Виноградная лоза…………………………………………………………………………………47

«Есаул и его конь»

Это было в те далекие времена, когда кубанские казаки защищали Русь Великую от турецких набегов. Славно сражались казаки и бились не на жизнь, а на смерть.
И вот на той войне воевал один казак в чине есаула. И хотя в душе он был очень добрым и справедливым человеком, но с врагом справлялся смело и жестко. И за это была о нем великая слава среди казаков и уважение среди турок.
Был у есаула надежный, преданный боевой товарищ — его конь. Много они выходили в боевые походы, много повидали переделок и ни разу друг друга не подводили.
И вот, в одном из боев, вражеская пуля попала коню прямо в заднюю ногу. Упал конь на землю, а есаул далеко с него вылетел, но не повредил себе ничего. Оборачивается он назад, глядит, а его любимый конь лежит не шевелится.
А у казаков был такой закон — раненого коня они должны были застрелить, чтобы тот не мучился.
Но есаулу жаль стало своего коня, и убивать его он не стал, а подождал до вечера и, когда стемнело, собрал нескольких своих казаков, взвалили они коня на арбу и привезли на заставу.
Есаул аккуратно извлек пулю из его ноги, приложил к ране целебные травы и перевязал своей рубахой.
Через три дня конь уже мог стоять на ногах, а через семь—уже бегал и радовался. Каждый день хозяин прикладывал к его ране свежие травы и менял перевязку. И через две недели от раны лишь след остался, и есаул запрягал своего друга—коня для боевой атаки.
Прошло некоторое время. Много совершили казаки очередных подвигов под руководством славного есаула.
А однажды в жарком бою был сильно ранен сам есаул. Слетел он с коня и упал без движения. А казаки еще сильно и долго били врага и к вечеру отбросили турков далеко от своего рубежа.
Вот вернулись казаки на заставу, кинулись, а есаула—то нет с ними. Что

делать? В степи по темноте не найти ни раненых, ни убитых, и решили 

они отправиться на поиски на следующее утро.
А есаульский конь все время возле своего хозяина находился.
А когда солнце зашло, конь облизал его рану, и есаул открыл глаза, но встать не смог, потому что сильное было ранение, и он очень ослаб. Тогда конь опустился передними копытами на колени рядом с хозяином, но есаул все равно не смог влезть на него. Тогда он полностью лег и есаул смог, ухватившись за седло, с большим трудом влезть ему на спину. После этого конь вскочил и потихоньку побрел в сторону казачьей заставы.
А казаки в это время отдыхали после сражения. Вдруг слышат—кто-то идет в темноте. Они насторожились, прислушиваются. Затем один казак пригляделся и говорит:
«Да это же конь нашего есаула».
Смотрят казаки, а на спине у коня лежит еле живой есаул. Сняли они раненого и отнесли к доктору.
Вот так и спас конь своего хозяина от смерти.
А история эта разнеслась по всей Кубанской области. И до сих пор вспоминают казаки  славного есаула и боевого товарища -его коня.

«КАЗАК И ПТИЦЫ»

Давным-давно в одной из станиц Кубанской области жил казак по имени Сашко. И так как война с турками в то время прекратилась, Сашко аккуратно сложил казацкое обмундирование в шкаф, ружье и шашку поставил в угол и занялся земледелием. 
Он пахал землю и сеял зерно, собирал урожай и молол муку, выпекал душистый хлеб и варил крепкую кубанскую горилку. Сашко достаточно преуспел в этом деле и прославился на всю свою станицу соседние поселения. Со всей округи съезжались казаки к его дому за мягким хлебом и крепкой горилкой. 
Но случилось однажды у казака большое несчастье. Стояла тогда на Кубани засуха, пекло солнце и жара была невыносимая. Вспыхнул в той станице пожар, и погорели почти все деревянные постройки в казачьих дворах и лишь глиняные хаты да сараи уцелели. А у Сашка на земле сгорела почти вся пшеница, но немного ему все же удалось спасти. И набралось у него зерна всего мешок.
Прошла осень и наступила зима. И стужа стояла такая, какой в Кубанской области казаки еще не видали. Даже река Кубань — быстрая и бурлящая — покрылась льдом от берега до берега, чего никогда не бывало.
Надел Сашко тулуп из овчины и вышел во двор поглядеть, что там делается. Набил люльку табаком, закурил и видит: кругом все снегом заметено, а на белых деревьях птицы сидят и не шевелятся, замерзают.
Жалко ему стало бедных птиц. Пошел он, соорудил для них кормушки деревянные и насыпал по две жмени зерна в каждую. Налетели птицы на пшеницу, стали клевать да насыщаться. А птица когда не голодная, ей и тепло и не замерзнет в лютый мороз.
С этого дня стал казак каждый день в кормушки для птиц по две жмени зерна сыпать, хотя сам он обеднел и перебивался с хлеба на квас.
Так и прошла зима, и в последний ее день высыпал Сашко птицам последнюю пшеницу из своего мешка и только сейчас заметил, что весь свой запас птицам скормил.
Сидит казак, пригорюнился, курит люльку и думает: “Теперь и есть нечего и сеять на земле нечего”.
И вот пришла пора посевной. Сидит Сашко в хате, слышит — шум, гам да удивление соседей на улице. “Что такое?” — думает, и вышел во двор.
Глядит , а над его землей стая разных птиц кружится.  Среди них и голуби, и скворцы, и воробьи, и множество других птиц, и каждая делом занята — бросает зернышко в землю и улетает куда-то далеко за реку Кубань и так много раз.
Казаки со всей станицы собрались, смотрят и удивляются, никогда не видели, чтобы птицы кому-либо огород засаживали.
А Сашко в тот год зерна собрал немерено, даже пришлось новый амбар построить. И стал после этого он жить в постоянном достатке, а затем взял в жены самую красивую девушку в Кубанской области и родилось у них много казачат. И были они счастливы до конца.

«КАК СОТНИК ЗАМУЖ ДОЧЬ ВЫДАВАЛ»

 Жил как-то в одной из станиц близ славного града Екатеринодара старый казак.
За свои подвиги, которые он совершил на охране южной границы, приобрел тот казак большую славу. И получил он в награду чин сотника и сто лихих казаков в свое подчинение. И сотня его на столько смело и умело справлялась с врагом, что турки прозвали ее «сотня шайтана».
И вот вернулись казаки после очередных военных действий в родную станицу и, как всегда, занялись ведением домашнего хозяйства.
А к тому времени дочери сотника уже исполнилось восемнадцать лет. И была она удивительно красивой, умной и замечательной хозяйкой. Она умела хорошо готовить, управляться за скотиной, шить одежду и много-много разных дел выполнять.
И вздумалось сотнику выдать свою дочь замуж. Собрал он всех казаков в станице и говорит:
— Отдам свою дочь в жены тому, кто сможет меня удивить хоть словом, хоть словом, хоть делом.
Разошлись казаки по сторонам, думают, чем же сотника можно удивить.
Один удалец положил на обрубленное дерево кочан от яблока, отошел на сто пятьдесят шагов и выстрелом из своего ружья сбил его. Все стоявшие вокруг захлопали в ладоши от такой меткости. А сотник погладил свои длинные, закрученные усы и промолвил:
— Доброе ружье.
Удальца он не похвалил и не удивился, потому что ему и в голову не приходило, что кубанский казак из хорошего ружья может промахнуться.
Другой станичник, казак-богатырь, взвалил на себя своего коня и пронес его по кругу, который образовали стоящие вокруг люди. От такой силищи казаки были в недоумении и захлопали в ладоши еще сильнее. А сотник, знай себе, усы поглаживает да люльку курит.
Были на Руси богатыри, есть и всегда будут. И это меня не удивляет, потому что так должно быть, — сказал он.
Многие еще показывали, на что они способны, вытворяли разные трюки, показывали фокусы, мастерское владение ружьем и шашкой, но ничего не удивляло сотника.
В стороне стоял казак, который любил его дочь и тайно с нею встречался. Долго он наблюдал за всем происходящим. И заныло у него сердце, что его любимую может взять кто-то другой. А любовь этого казака была слишком сильна.
Вот вышел он к сотнику, посмотрел ему прямо в глаза и говорит:
— Хотел бы я тебя удивить, да глупцы не умеют удивляться.
— Ты меня уже удивил, — отвечает сотник, — потому что слова твои идут от сердца, ты говоришь искренне. Будь моим зятем.
И на следующий день закатили такую свадьбу, какой в той станице никто не видывал. И все были счастливы, особенно молодожены.

                             «Казак — гончар»
Жил да был как-то в одной из станиц Кубанской области казак по имени Василь.
В то время как раз не проходило никаких военных действий, и казаки занимались своим хозяйством.
Одни имели какое-нибудь ремесло, другие просто держали скот, а все вместе выращивали пшеницу, кукурузу и другие культуры.
У Василя было большое хозяйство. Куры, утки, гуси, овцы, козы, коровы и лошади. Кроме этого он имел достаточно земли, чтобы и себя прокормить и свою живность.
Но была у казака одна задумка: очень он имел большое желание вылепливать из глины всякую посуду. Никто вокруг не знал об этом его тайном желании. А он всем своим существом хотел стать гончаром.
Услышал он как-то, что в славном граде Екатеринодаре есть казак, в совершенстве владеющий гончарным искусством. Оседлал Василь коня и отправился в Екатеринодар.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело складывается. Отыскал Василь мастера и стал у него учиться. Пробыл он в славном казачьем граде три месяца и три дня.
За это время научился он многому. Учитель сказал, что остальное в гончарном деле постигается в процессе работы, в процессе каждодневного общения с глиной, с творчеством, с природой.
Прибыл Василь в свою станицу и принялся за дело. Привез глины, соорудил небольшой станок для изготовления кувшинов и каждый день постигал в этом ремесле опыт.
И понял, что учитель был прав, потому что опыта и мудрости набираешься тогда, когда проходишь через свои собственные ошибки. А на чужих ошибках не научишься никогда.
Стали приходить к гончару казаки со всей станицы и покупать глиняную утварь: кувшины для зерна, для вина, горшки для пищи и другую посуду, необходимую станичникам. Василь постепенно изучил, а так же и сам придумал множество секретов в гончарном искусстве и обошел в мудрости сего дела своего учителя, хотя и не знал об этом.
А однажды пришел к Василю в гости сам батька атаман Мудрый. Сначала он осмотрел работы мастера, а затем хозяин пригласил атамана к столу.
Вот сидят они, пьют, едят, и ведут непринужденную беседу. Затем забили люльки табаком, закурили, атаман и спрашивает:
— Ну скажи мне, Василь, почему ты все-таки решил работать гончаром?
— Решил я работать с глиной,- ответил тот,- потому что и мы, люди, вылеплены из нее Богом.
Атаман удивился такому ответу и продолжил:
— Тогда скажи, почему Бог сделал одних людей хорошими, других плохими, а твои горшки все до единого хороши?
— Да, они все красивы, но один я делаю для вина, а другой—для отходов. Хотя в последствии и тот и другой могут перемениться: тот, что был с вином, может стать под отходы, а в том, который был с отходами, смогут хранить доброе вино.
Батька Мудрый получил свое прозвище от казаков за мудрость, как в военном искусстве, так и в мирной жизни. К нему часто приходили станичники за советом по самым различным вопросам, и батька всем помогал: кому словом, а кому делом.
И теперь ему было очень приятно беседовать с мудрым гончаром и даже не хотелось уходить домой. Он словно встретился с родным человеком. Но пора было расставаться, так как в небе уже светила луна и звезды.
Через некоторое время присылает атаман к гончару гонца, который сообщил, что батька приглашает его сегодня на обед. К обеду Василь оседлал лошадь и отправился к батьке.
Вот сидят они за накрытым столом, едят и мирно разговаривают. А дочь атамана, красавица Елизавета, ухаживает за ними.
Вдруг приходит к Мудрому еще один гость — молодой казак, который хотел спросить совета по одному делу. Усадил его атаман за стол и спрашивает:
— Что за проблема привела тебя ко мне?
— Мне, батько, край как нужен твой совет, так как я сам не разумею.
— Ну тогда спрашивай.
— Есть в станице девушка, которая уж очень мне люба,- говорит новый гость,- но она так же люба и моему самому лучшему другу, который в бою меня от лютой смерти спас. Так вот в этом и есть весь вопрос. Если я женюсь на этой девушке, то могу остаться без лучшего друга, а если я не женюсь на ней, то может случиться так, что женится на ней мой друг, и я останусь без любимой девушки.
— Да-а-а. Положение у тебя не из лучших.– С сочувствием сказал батька, и ту же обратился к гончару:
— Что бы ты мог сказать по этому поводу?
Василь посмотрел на молодого человека и произнес:
— Для того, чтобы что-нибудь обрести, мы всегда что-нибудь теряем. Без потери не бывает находки. И чтобы тебе обрести счастье, необходимо принести жертву. Но какой выбор ты сделаешь, пусть тебе подскажет сердце, тут я тебе не советчик.
И казак, и стоявшая рядом атаманская дочь были весьма удивлены как мудростью, так и простотой гончара. А батька Мудрый был очень рад этому.
После того, как молодой гость ушел, атаман спросил:
— Как тебе, Василь, нравится моя дочь?
— Очень хороша,- был ответ,- никак не могу налюбоваться ею.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело складывается. Стали атаман и гончар большими друзьями. А дочь батьки—Елизавета—очень полюбила Василя и ему стала любимой.
Вот подзывает Мудрый однажды гончара и Елизавету к себе и говорит:
— Василь, люба ли тебе моя дочь?
— Очень люба,- отвечает тот.
— Елизавета, люб ли тебе Василь?
— Очень люб, батько.
— Тогда ответьте, доколе будете томить сердце старика? Когда, наконец, я увижу вас мужем и женой?
Через некоторое время случилась свадьба, на которой гуляла вся станица и казаки из соседних поселений.
Василь и Елизавета были несказанно счастливы. А более них счастлив был батька Мудрый. А после его смерти казаки выбрали атаманом Василя и нарекли его — батька Гончар.
И приезжали к нему за добрым советом и помощью казаки со всей Кубанской области, и никому из них не было отказа.

                        «Казаки и разбойники»
Случилось как-то, что в Кубанскую область приехали разбойники. Одни из них были беглыми каторжниками, другие осужденные на смерть, третьи дезертиры.
Поселились они в лесу и выстроили там себе из бревен дом. Он стоял посреди леса так, что никто не мог знать, где эти заезжие разбойники прячутся. Они подкарауливали на большой дороге проезжавшие кареты, нападали на них и грабили.
В казачьей станице, которая располагалась неподалеку, давно про этот лес ходила недобрая слава. Но толком станичники ничего не знали ни о нападениях, ни о грабителях.
И вот однажды проезжали по большой дороге три кареты с красивыми девушками, которые направлялись к казакам в станицу по приказу императрицы.
Разбойники напали на них и хотели ограбить, но когда увидели, какие красавицы там едут, то забрали всех, а охрану убили.
И лишь один кучер остался в живых. Он был ранен и притворился мертвым, а когда стемнело, пришел в станицу и рассказал о случившемся.
То, что девушек нужно спасать, казаки решили сразу, а вот как и где их искать?
На следующий день станичный атаман отправил в лес трех казаков-пластунов, чтобы разыскали дом грабителей и все выведали.
Через три дня пластуны возвратились и поведали, что красавиц держат в доме посреди леса и все подходы к ним охраняются. И чтобы отбить девушек, придется выдержать горячую схватку.
Всю ночь атаман думал и к утру разработал план действий. Он всех своих казаков поделил на отдельные группы, у каждой было свое предназначение. И уже с утра станичники принялись за дело. Они соорудили из подводы красивую карету, в которой по большой дороге поехали переодетые казаки для того, чтобы разбойники напали на них. А в том месте, где должно было произойти нападение, другая группа казаков спряталась и стала ждать.
И вот в лесном доме остались только пленницы да охранники, а остальные жулики вышли на большую дорогу. Глядят, едет карета, они выскочили из леса и со свистом и криком кинулись к ней.
А из кареты выпрыгивают казаки и давай отстреливаться, а затем и другие станичники появились из разных кустов и со всех сторон начали бить нападающих.
Завязался бой.
А в это время третья группа казаков окружила разбойничий дом и, убив всех часовых, освободила девушек.
Усадили казаки всех красавиц в кареты да в подводы, а в придачу к ним нагрузили много награбленных разбойниками сокровищ. И привезли в станицу и невест и приданое.

Казак и заколдованная девица

Ехал как-то казак путем-дорогою и заехал в дремучий лес; в том лесу на проталинке стоит стог сена. Остановился казак отдохнуть немножко, лег около и закурил трубку; курил, курил и не видал, как заронил искру в сено. Сел казак на коня и тронулся в путь; не успел и десяти шагов сделать, как вспыхнуло пламя и весь лес осветило. Оглянулся казак, смотрит — стог сена горит, а в огне стоит красная девица и говорит громким голосом:

— Казак, добрый человек! Избавь меня от смерти.

— Как же тебя избавить? Кругом пламя, нет к тебе подступу.

— Сунь в огонь свою пику, я по ней выберусь.

Казак сунул пику в огонь, а сам от великого жару отвернулся.

Тотчас красная девица оборотилась змеею, влезла на пику, скользнула казаку на шею, обвилась вокруг шеи три раза и взяла хвост в зубы.

Казак испугался; не придумает, что ему делать и как ему быть.

Провещала змея человеческим голосом:

— Не бойся, добрый молодец! Неси меня на шее семь лет да разыскивай оловянное царство, а приедешь в то царство — останься и проживи там еще семь лет безвыходно. Сослужишь эту службу, счастлив будешь!

Поехал казак разыскивать оловянное царство. Много ушло времени, много воды утекло, на исходе седьмого года добрался до крутой горы; на той горе стоит оловянный замок, кругом замка высокая белокаменная стена.

Поскакал казак на гору, перед ним стена раздвинулась, и въехал он на широкий двор. В ту ж минуту сорвалась с его шеи змея, ударилась о сырую землю, обернулась душой-девицей и с глаз пропала — словно ее не было.

Казак поставил своего доброго коня на конюшню, вошел во дворец и стал осматривать комнаты. Всюду зеркала, серебро да бархат, а нигде не видать ни единой души человеческой.

«Эх, — думает казак, — куда я заехал? Кто меня кормить и поить будет? Видно, придется помирать голодною смертью!»

Только подумал, глядь — перед ним стол накрыт, на столе и пить и есть — всего вдоволь; он закусил и выпил и вздумал пойти на коня посмотреть. Приходит в конюшню — конь стоит в стойле да овес ест.

— Ну, это дело хорошее: можно, значит, без нужды прожить.

Долго-долго оставался казак в оловянном замке, и взяла его скука смертная: шутка ли — завсегда один-одинешенек! Не с кем и словечка перекинуть. Вздумалось ему ехать на вольный свет; только куда ни бросится — везде стены высокие, нет ни входу, ни выходу. За досаду то ему показалося, схватил добрый молодец палку, вошел во Дворец и давай зеркала и стекла бить, бархат рвать, стулья ломать, серебро швырять: «Авось-де хозяин выйдет да на волю выпустит!» Нет, никто не является.

Лег казак спать. На другой день проснулся, погулял-походил и вздумал закусить; туда-сюда смотрит — нет ему ничего!

«Эх, — думает, — сама себя раба бьет, коль нечисто жнет! Вот набедокурил вчера, а теперь голодай!»

Только покаялся, как сейчас и еда и питье — все готово!

Прошло три дня; проснулся казак поутру, глянул в окно — у крыльца стоит его добрый конь оседланный. Что бы такое значило? Умылся, оделся, взял свою длинную пику и вышел на широкий двор. Вдруг откуда ни взялась — явилась красная девица:

— Здравствуй, добрый молодец! Семь лет окончилось — избавил ты меня от конечной погибели. Знай же: я королевская дочь. Унес меня Кощей Бессмертный от отца, от матери, хотел взять за себя замуж, да я над ним насмеялася; вот он озлобился и оборотил меня лютой змеею. Спасибо тебе за долгую службу! Теперь поедем к моему отцу; станет он награждать тебя золотой казной и камнями самоцветными, ты ничего не бери, а проси себе бочонок, что в подвале стоит.

— А что за корысть в нем?

— Покатишь бочонок в правую сторону — тотчас дворец явится, покатишь в левую — дворец пропадет.

— Хорошо, — сказал казак. Сел он на коня, посадил с собой и прекрасную королевну; высокие стены сами перед ними пораздвинулись, и поехали они в путь-дорогу.

Долго ли, коротко ли — приезжает казак с королевной к королю.

Король увидал свою дочь, возрадовался, начал благодарствовать и дает казаку полны мешки золота и жемчугу.

Говорит добрый молодец:

— Не надо мне ни злата, ни жемчугу; дай мне на память тот бочоночек, что в подвале стоит.

— Многого хочешь, брат! Ну, да делать нечего: дочь мне всего дороже! За нее и бочонка не жаль. Бери.

Казак взял королевский подарок и отправился по белу свету странствовать.

Ехал-ехал, попадается ему навстречу древний старичок. Просит старик:

— Накорми меня, добрый молодец!

Казак соскочил с лошади, отвязал бочонок, покатил его вправо — в ту же минуту чудный дворец явился. Взошли они оба в расписные палаты и сели за накрытый стол.

— Эй, слуги мои верные! — закричал казак. — Накормите-напоите моего гостя.

Не успел вымолвить — несут слуги целого быка и три котла питья. Начал старик есть да похваливать; съел целого быка, выпил три котла, крякнул и говорит:

— Маловато, да делать нечего! Спасибо за хлеб и за соль.

Вышли из дворца; казак покатил свой бочонок в левую сторону — и дворца как не бывало.

— Давай поменяемся, — говорит старик казаку, — я тебе меч отдам, а ты мне бочонок.

— А что толку в мече?

— Да ведь это меч-саморуб: только стоит махнуть — хоть какая будь сила несметная, всю побьет! Вот видишь — лес растет; хочешь, пробу сделаю?

Тут старик вынул свой меч, махнул им и говорит:

— Ступай, меч-саморуб, поруби дремучий лес!

Меч полетел и ну деревья рубить да в сажени класть; порубил и назад к хозяину воротился. Казак не стал долго раздумывать, отдал старику бочонок, а себе взял меч-саморуб, сел на коня и вздумал к королю вернуться. А под стольный город того короля подошел сильный неприятель; казак увидал рать-силу несметную, махнул на нее мечом:

— Меч-саморуб! Сослужи-ка службу: поруби войско вражее.

Полетели головы… И часу не прошло, как вражьей силы не стало. Король выехал казаку навстречу, обнял его, поцеловал и тут же решил выдать за него замуж прекрасную королевну.

Свадьба была богатая; на той свадьбе и я был, мед пил, по усам текло, во рту не было.

Казак и ведьма

Поздним вечером приехал один казак в село, остановился у крайней избы и стал проситься:

— Эй, хозяин, пусти переночевать!

— Ступай, коли смерти не боишься.

— Что за речь такая! — думает казак, поставил коня в сарай, дал ему корму и идет в избу. Смотрит — и мужики, и бабы, и малые ребятишки — все навзрыд плачут да богу молятся; помолились и стали надевать чистые рубашки.

— Чего вы плачете? — спрашивает казак.

— Да вишь, — отвечает хозяин, — в нашем селе по ночам смерть ходит, в какую избу ни заглянет — так наутро клади всех жильцов в гроба да вези на погост. Нынешнюю ночь за нами очередь.

— Э, хозяин, не бойся; бог не выдаст, свинья не съест.

Хозяева полегли спать; а казак себе на уме — и глаз не смыкает.

В самую полночь отворилось окно; у окна показалась ведьма — вся в белом, взяла кропило, просунула руку в избу и только хотела кропить — как вдруг казак размахнул своей саблею и отсек ей руку по самое плечо. Ведьма заохала, завизжала, по-собачьи забрехала и убежала прочь. А казак поднял отрубленную руку, спрятал в свою шинель, кровь замыл и лег спать. Поутру проснулись хозяева, смотрят — все до единого живы-здоровы, и несказанно обрадовались.

— Хотите, — говорит казак, — я вам смерть покажу? Соберите скорей всех сотников и десятников да пойдемте ее по селу искать.

Тотчас собрались все сотники и десятники и пошли по домам; там нету, здесь нету, наконец добрались до пономарской избы.

— Вся, ли семья твоя здесь налицо? — спрашивает казак.

— Нет, родимый! Одна дочка больна, на печи лежит.

Казак глянул на печь, а у девки рука отсечена; тут он объявил все, как было, вынул и показал отрубленную руку. Мир наградил казака деньгами, а эту ведьму присудил утопить.

ОДИН ГОЛУТВЕННЫЙ И ДВА ДОМОВИТЫХ КАЗАКА

Пришлось пожить голутвенному казаку Евграфу в работниках у хозяйственных домовитых казаков Феофана и Кузьмы. Целый год, не разгибая спины, гнул он хрип на хуторе у Феофана. А когда кончился срок, Евграф сказал хозяину:

– Мне бы деньжат! Феофан глаза вытаращил: -Чего?

– Деньжат бы!

– Вон чего ты захотел, а я и не знал. И выгнал тут же работника со двора.

Пошел Евграф в станицу, нанялся там к Кузьме. Проработал год, а как дошло дело до платы, Кузьма не захотел его слушать. Евграф и худом, и добром просил, ничего не помогает. Пришлось ему и от Кузьмы ни с чем уйти.

Ушел и забыл Евграф о своем хозяине, а Кузьма мучается: беда будет, разбойник он, обокрадет или какую-нибудь отраву сделает, а не то самого убьет. Лучше уж его я прикончу.

Утром чуть свет поднялся Кузьма, отыскал Евграфа, он под плетнем спал, затолкал в мешок, решил: «Утоплю». Потащил к реке. А дорога мимо церкви. В ней как раз служба шла. Кузьма оставил в ограде мешок с работником, а сам зашел помолиться. В это время Феофан ехал на базар, задумал пару коней продать. Поравнялся с церковью и увидел мешок в ограде. Он скорее туда, хотел взять, а Евграф ему:

– Не трогай, за мной скоро прилетят ангелы и унесут на небо.

Феофан по голосу его не узнал, посчитал, что с ним какой-нибудь великий праведник разговаривает. Шапку снял, перекрестился. Потом подумал, что и ему бы неплохо попасть на небо. Решил попросить.

– Знаешь что, я тебе дам пару коней, ты на земле останешься, а я вместо тебя к Господу Богу вознесусь.

– Ну, что же, – отвечает ему Евграф, – так уж и быть, уважу. Ангелы за мной в другой раз прилетят.

Тут Феофан схватил от радости мешок, Евграфа вытряхнул, сам в него залез. Осталось только покрепче завязать, что и постарался сделать на совесть Евграф. Потом он коней взял и поскорее уехал.

Вскоре из церкви вышел Кузьма. Вышел и давай костылем колотить по мешку. Феофан молчит, терпит. Думает: «Это ангелы из меня грехи выколачивают». Потом Кузьма мешок на спину взвалил и потащил. Добрался до реки, выбрал поглубже место и бросил. Феофан не успел голос подать, как пошел ко дну. Стоит Кузьма на берегу, руки потирает.

«Ну, – думает он, – теперь я расправился со своим работником».

Идет назад, а ему Евграф навстречу на коне верхом, а другого рядом с собою ведет. Кузьма так и оторопел.

– Да как же это так? Откуда ты взялся? Евграф посмеивается.

– Не знаю, хозяин, как и благодарить тебя. Бросил ты меня в реку, я гляжу, а там табуны коней ходят. Вот видишь сам, я себе двух выбрал и пригнал.

У Кузьмы от жадности да от зависти руки затряслись.

– А почему же ты больше не прихватил?

– Да с меня и этих хватит!

Евграф дальше уже хотел ехать, да Кузьма не пускает, просит, на колени упал.

– Брось ты, ради бога, меня в реку, я пригоню себе целый табун!

– Ну, так уж и быть, – согласился Евграф. Посадил Кузьму в мешок да и спустил в реку.

Так пропали два домовитых казака Феофан и Кузьма. Одного погубила охота попасть в святые, а другого – жадность.

БОЧОНОК И БОЧКА

Жили в одной станице домовитый казак Агафон и голутвенный казачок Федор. У Агафона все и в будни со стола валится, от хлеба ломятся закрома, лошадей и скота столько, что не помещается во дворе. А у Федора и в праздник не всегда найдется краюшка хлеба, ни амбаров, ни закромов не бывало, а скота – в одном кармане блоха на аркане, а в другом – черный таракан на цепи.

Так-то вот и жили они. Богатый богател, а бедный с хлеба на квас перебивался.

Как-то Федор пошел к Дону поймать рыбки. Глядит, а по-над берегом идут два казака. Оба в шапках-туркменках, в чекменях тонкого сукна. Один в алом, другой в темно-синем. Будто бы и незнакомые. Присмотрелся же получите, а это Степан Тимофеевич Разин с своим братом Фролом. Подходят к Федору, спрашивают:

– Ну, как твои дела, как живешь, казак? Федор голову опустил.

– Дела мои, за чего бы не взялся, из рук валятся, а житье – хуже некуда.

Задумался Степан Тимофеевич, а потом говорит брату:

– А что, Фролушка, не поможем ли мы его беде?

Фрол в ответ:

– А почему же бедному человеку не помочь. Укажем, где мы схоронили нашу казну.

К Дону подошел и говорит Федору:

– А ну-ка, в этом вот месте попытай!

Федор рубаху и портки с себя долой и нырнул в воду. Когда же вынырнул, Фрол спрашивает:

– Ну, как?

– Да ничего нет.

– Ты еще разок нырни.

Федор нырнул, и только голову успел из воды показать, Фрол ему:

– Ну, что?

– Что-то попадалось твердое.

Фрол командует:

– Ныряй скорее и тащи!

Федор так и сделал. Вытащил небольшой, но тяжелый-претяжелый бочонок. Степан Тимофеевич глядит на казака, смеется:

– Ну, теперь ты поживешь!

Пришел Федор домой. Открыл бочонок, глядит – глазам не верит, он полнехонек червонцев. Собрался народ, все дивятся. Узнал и сосед Агафон. Завидно ему стало.

– Ишь, сколько отвалили. Пойду-ка я к ним. Мне-то должны больше дать. Ведь я не чета Федьке, умею деньгам счет вести, каждую копейку сберегу.

И пошел. Степан Тимофеевич и Фрол у Дона стоят. Он к ним, и говорит:

– Это чего же, соседа моего оделили, а я что, в поле обсевок? Жалуйте-ка и мне казны да побольше!

Степан Тимофеевич переглянулся с Фролом и говорит:

– Видно, тебе все мало, ведь дом у тебя – полная чаша.

Агафон бородой затряс, закачал головой.

– Оно много добра-то лишним никогда не бывает.

Степан Тимофеевич усмехнулся.

– Тогда лезь в омут, там целая бочка. Бери и пользуйся, мы не жадные.

Агафон разделся поскорее, перекрестился и полез. Да так там, в омуте, и остался, утоп. Казаки его искать. Невод бросили и еле-еле вместе с бочкой выволокли. Он как за нее ухватился, так и замер, не оторвешь. Прибежала жена Агафона, причитает:

– Ох, мой Агафонушка, ох, родной мой! Меня покликал бы, вдвоем-то выкатили бы с золотом бочку. Ну, да не тужи, я по тебе сорокоуст закажу, целый год буду панихидки служить, постараюсь – быть тебе в раю! А казаков любопытство берет. Вышибли у бочки дно, глянули, а в ней одни камни. Увидала их жена Агафона и по-другому запричитала.

– Дурак ты, дурак набитый! Спасибо, я не подумала пособить тебе. Не жди себе ни дна, ни покрышки, ни сорокоуста, ни панихидок. Иди-ка в ад к чертям, они там тебя поучат уму-разуму.

Пропал домовитый казак Агафон, жадность его погубила. Ему и своего бы добра в сто лет не прожить, детям и внукам осталось бы, а он за чужим погнался.

Станица

Было это очень давно, когда только-только причалили узкогрудые казацкие челны к кубанским берегам. Вышли казаки на берег, оглянулись по сторонам, и улыбка осветила их усталые, загорелые лица. Вековые кудрявые дубы шелестели над ними своей листвой. Дальше степи расстилались – бескрайние плодородные степи, в которых трава поднималась выше человеческого роста. В бурных водах Кубани рыба всякая сновала – хоть шапкой ее лови…

– Здесь, видать, станицу будем ставить! – сказал дед Тимофей, старый сечевик, умелый коваль и отважный воин. – Нема края, найкращего, чем этот край! Обильная земля, привольная! Здесь жить будем!

Здесь станем матушку нашу Русь беречь от ворогов-турков!

Рядом с Тимофеем стояло трое молодых казаков-побратимов – тоже храбрых бывалых воинов.

– Добрая земля! Добрая! – сказал круглолицый,

широкоплечий Павло. – Эх, и заиграет сердце, когда запашем мы эту целину да бросим в нее золотые пшеничные зерна!

– Богатый край! Заживем неплохо, – подхватил

второй побратим, рослый, горбоносый Иван. – На такой земле можно богатств раздобыть!

– Да, можно здесь деньги нажить несметные! – воскликнул третий побратим, маленький и быстроглазый Петро.

Но вышло не так, как хотелось казакам. И оглянуться они не успели, а уж все богатство – и степи широкие, и леса дремучие, и даже воды Кубани, свободной быстрой реки, – поделили между собой паны-атаманы. И сразу тесной стала для казаков степь, угрюмы леса, холодны и злы кубанские волны.

Не успели станицу поставить казаки, как стали их гонять на панщину. То требовалось атаманский хуторок строить, то надо было пану землю пахать или сено готовить для бесчисленных атаманских гуртов скота. А за тяжкий труд благодарил их пан-атаман хитрым ласковым словом, супом-кандером – горсть пшена на целый котел – да гнилым хлебом.

– Надоело мне батрачить, – сказал как-то Иван. – А своей земли мало, на ней не разбогатеешь! Отпрошусь я у атамана, пойду за Кубань казаковать. У черкесов – кинжалы серебряные, булатные, кольчуги с золотым набором. Добуду я там себе богатства, сам паном стану. Идемте со мною, побратимы!

– Нет! – ответил быстроглазый Петро. – Войной много не наживешь. Сколько ни бей, а и сам битым будешь. Народ за рекой простой да доверчивый. Попрошу я у атамана ситцу яркого, лент разноцветных, сукна русского – пойду по аулам торговать. Будет барыш атаману, и мне… Идемте вместе!

– Не-ет! – покачал головою Павло. – Не хочу я от братьев наших казаков уходить, не нужны мне богатства, не собираюсь я паном садиться на казачью шею! На своем наделе проживу.

Заспорили тут побратимы, никак не могли решить, кто из них прав. И пошли они за советом к деду Тимофею.

Старый запорожец работал в это время в своей маленькой кузне, под дубами. Ковал он легкие и крепкие заступы. Ровно и сильно стучал молот по наковальне, красные искры снопами в разные стороны брызгали. Выслушал Тимофей Ивана и нахмурил седые брови. – Неправое дело надумал ты, казак, – сурово сказал он Ивану. – Зачем нам раздор с соседями-адыгами зачинать? Они – народ приветливый, мирный. Тоже на панщине у своих князей стонут. Обижать нам их не след. Кто ветер сеет – всегда бури пожинает. Не одобрил старик и замысел Петра. – Не казацкое это дело обмеривать да аршинничать! Самый верный путь – не разбой, не обман, а труд на родной земле, рядом с друзьями-товарищами. С надежными друзьями все беды-невзгоды победишь. Расчистим мы терны колючие – будет у нас земля для посевов. Сплетем сети – наловим рыбы. За мои ножи да серпы соседи-адыги дадут нам коней и баранов.

– Да когда же мы терны расчищать будем, если все время то в залогах, то на панщине? – закричал Иван. – Наделы и те бурьянами зарастают.

– Если один за одного стоять будем, и пана-атамана усмирим, – ответил Тимофей.

– Где уж там! – захохотал Петро. – Он нас всех в гроб загонит!

– А я вам скажу, побратимы, что правильно говорит дед Тимофей, – сказал Павло. – Не в одиночку, а сообща нам надо к счастью пробиваться. В дружбе-товариществе сила наша… Это – самый верный путь…

Но не послушали Иван и Петро ни старого Тимофея, ни побратима своего. Пошли они к атаману и высказали ему свои думы.

Атаман принял их ласково. Горилки поднес, выдал Ивану оружие и порох, а Петру товаров разных дал.

– Действуйте, казаки, богатейте! – хитро сощурившись, сказал он двум побратимам. – И меня за доброту мою не забывайте. Половина добычи-дувана мне пойдет. Барыши от торговли тоже пополам разделим. Идите с богом!

Ушли два побратима в неведомые пути-дороги. А станица без них зажила.

Расчистили казаки терны колючие, вспахали целину жирную, бросили в землю зерна пшеницы и проса.

Соседи-адыги привезли саженцев яблонь и груш – вокруг станичных хат молодые садочки поднялись. Казаки учили адыгов землю пахать, пшеницу сеять. Дружно жили соседи. Вместе рыбу ловили и вялили ее на горячем солнце, вместе на охоту ходили…

Потом, когда поросли на полях зеленоватые стрелки пшеницы и проса, пропололи казаки посевы. С гор прилетали седые, мохнатые тучи и проливали на землю дожди. Затем снова всходило солнце, и пшеница, споря со своим соседом – просом, буйно тянулась вверх.

…А старший побратим Иван в это время казаковал в горах. Днем и ночью таился он в глухом горном ущелье, поджидая путников. И когда видел всадника с дорогим кинжалом, золочеными газырями и наборным поясом, то вскакивал на своего коня и нападал на джигита.

Ловко владел саблей казак. Много дорогого оружия сложил он у себя в горной пещере, где по ночам спал чутким волчьим сном. Но чем больше кинжалов, шашек, газырей и поясов добывал он, тем сильнее разгоралась в нем жадность. И начал Иван нападать не только на воинов-джигитов, но грабил и слабых, отбирал у них последнее.

Наконец, собрались жители ближних аулов и устроили на казака облаву. Как затравленный волк, потеряв всю свою добычу, с одной только саблей, израненный и окровавленный, вырвался Иван на своем скакуне из кольца врагов.

«Куда ехать? – угрюмо подумал он, придерживая усталого коня. – Кто залечит мои раны? Кто даст мне приют?»

Хмуро молчали леса, не отвечали Ивану. «Некуда ехать, кроме как в станицу к младшему побратиму», – решил казак и направил своего коня к Кубани.

Средний побратим Петро долго бродил со своим товаром и самодельным деревянным аршином по аулам, вначале цены у него были, как и у других купцов; Но стала тут его грызть жадность.

Мало я барыша на товарах наживаю, да еще половину атаману отдать надо, – думал он. – Не скоро разбогатеть удастся! Повышу-ка я цены на свои товары да ситцы!»

Как сказал, так и сделал. Но тогда не стали люди покупать у него товары.

– Дорого у тебя, купец, – говорили они, – у других дешевле.

И пришлось вновь Петру торговать по старым ценам. Продает он товары, а сердце сжигает жадность. Только и думал казак о том, чтобы разбогатеть скорее. Отпускает ситец покупателю, а сам как можно сильнее его натягивает: авось вершок сэкономится.

Потом подумал, подумал и отрезал от своего деревянного аршина кончик.

«Авось никто не заметит, а мне выгода!» Поторговал он день в одном ауле – видит, удался его обман. Пошел Петро в другой аул, а по дороге с другой стороны свою мерку обкарнал. «Авось опять никто не заметит!» Получилось так, что, пока дошел Петро до пятого аула, который стоял на его пути, аршин вдвое уменьшился. Увидели эту мерку покупатели и давай кричать: – Жулик этот купец! Обманщик! Схватили они Петра вместе с аршином и бросили в бурную горную речку. Все товары пропали, пояс с деньгами ко дну пошел, а сам Петро еле-еле выбрался на берег.

«Что же мне теперь делать? – думал он. – Все пропало! Где мне преклонить усталую голову? Кто накормит меня и обогреет долгими зимними вечерами?»

И тоже решил он идти к младшему побратиму.

У тихой речки, под шумливыми кленами, встретились старшие побратимы.

– Какой ты худой да бледный, – сказал Иван. – Да и золота что-то у тебя не видно!

– Кровь застыла на твоем лице, глаза горят, как у волка, – ответил Петро. – А курджин с добычей у тебя тоже незаметно!

Замолчали братья, потупились и продолжали путь вместе.

Добрались казаки до Кубани, взглянули на другой берег. А там в желтоватой осенней зелени садов хаты белеются, дымок над ними курится.

Переправились побратимы через реку и прямо пошли к лесной полянке, где стояла хата Павла. Громкая, дружная песня доносилась оттуда.

– Ишь, как поют! – удивился Иван.

– Похоже на то, что нашли казаки здесь богатство, – качнул русым чубом Петро.

Вышли побратимы на поляну и видят: под осенним солнцем поднимается парок от свежевспаханной земли. Чуть поодаль амбар построен. Возле него казаки суетятся. У открытой настежь двери амбара стоит младший побратим. Солнце ласкает его загорелое лицо, ветер играет выцветшим чубом.

– Здравствуй, брат! – простонал Иван, покачиваясь от слабости. – Что это ты так весел? Или нашел большое богатство?

– Здорово, меньшой! – подхватил Петро. – Или хата твоя полна золота, что так радостно льется твоя песня?

Обернулся младший побратим, улыбнулся, обнял старших и ответил:

– Здравствуйте, браты мои дорогие! Вот наше золото и серебро! Мои други-товарищи сегодня мне помогли убрать богатства до места!

Еще шире распахнул он двери амбара, и под солнцем вдруг вспыхнуло желтое пламя червонного золота и ударил в глаза холодный блеск серебра.

– Серебро! – закричал Иван, взглянув вверх под потолок.

– Золото! – вскрикнул Петро, посмотрев на пол. Они вбежали в амбар. Под потолком ровными серебристыми рядами висела рыба, и янтарный жир каплями застыл на ней. А внизу золотом переливались груды крупной пшеницы и проса.

– Ох и рыба! – воскликнул Иван, проглотив слюну, и вспомнил, что давно не ел он, ничего, кроме сухих лепешек да кислых горных яблок.

– Ну и пшеница! Крупная, как горох, да вся зерно зерну! – удивился Петро и вздохнул, вспомнив, как вкусен казачий пшенный кулеш со свежим хлебом. Вдруг прозвучал рядом чей-то сильный голос:

Зачем вы к нам пришли? Почему не идете к своему дружку-атаману?

Оглянулись побратимы, смотрят: стоит перед ними толпа – казаки, казачки, ребята малые. А впереди всех могучий седоусый дед Тимофей гневно сверкает яркими глазами.

– Зачем пришли? – повторил дед Тимофей. – Сошли вы с верного пути мирного труда! Нечего делать в нашей станице тем, кто с соседями нас поссорить старается! Не любит родная земля напрасно пролитой крови и корысти лживой. Она труд и честное сердце ценит. Дошла до нас весть о черных делах, которые творили ты, Иван, и ты, Петро. Ни душегубов-разбойников, ни аршинников-жуликов нам не надобно!

– Ступайте своей дорогой! – сурово повторили другие казаки. – Идите к атаману!

А атаман уже тут как тут. Расталкивает людей толстым животом, вперед пробирается и кричит:

– А, вернулись бродяги-обманщики! Где же добыча твоя, Иван? Где деньги твои, Петро? Где мои товары, мой порох, мои пули? Знаю, все знаю! Не смогли вы сберечь и умножить моего добра! Быть вам за это у меня батраками! До самой смерти отрабатывать свой долг у меня будете!

Заплакали тут Иван и Петро. А атаман еще громче кричать начал:

– В паны вздумали вылезти! Из грязи да в князи! Побатрачите теперь у меня…

Глухо зашумели, заволновались казаки.

– Довольно жадничать тебе, атаман! – крикнул старый Тимофей. – Не позволим мы тебе свободных казаков в панских крепостных закабалять!

– Не позволим! – подхватил народ.

– Ах вы, горлопаны, – затрясся от злости атаман. – Бунтуете?! Завтра же указ привезу из Катеринодара, отберу у вас и зерно, и рыбу! Здесь кругом – моя земля! И воды мои! И рыба моя!

– Не много ли берешь себе, пан-атаман? Не подавишься ли? – спросил старый Тимофей.

– Взять бунтовщика! – крикнул атаман своим прислужникам и выхватил из-за пояса пистолет.

Бросились атаманские подпанки к старому кузнецу, но одного из них Павло перехватил, других казаки повязали.

– Все в Сибирь на каторгу пойдете! – завизжал атаман. – Я вам покажу, как бунтовать, как мою землю и воды обкрадывать!

И направил он пистолет в грудь старого Тимофея. Но выстрелить не успел. Подхватил старый кузнец атамана своими железными руками, встряхнул так, что вылетел из атаманских рук пистолет.

– Твои, говоришь, воды кубанские, пан-атаман? – переспросил кузнец. – Ну, что же, владей ими!

И кинул он атамана с кручи, в самую кубанскую быстрину. А вслед за паном и подпанки его полетели. Только шапки с шелковыми красными кистями в бурых водах мелькнули.

– Так со всеми панами-душегубами будет! – сурово сказал старый Тимофей. – Со всеми, кто на крови народной свое богатство неправое строит!

Посмотрел старый Тимофей своими строгими глазами на Ивана и Петра.

– Если хотите с народом одним верным путем идти, счастье и горе делить, одной жизнью жить, – оставайтесь. Вместе все беды легче побеждать. Другой дорогой идти хотите – идите, мы вас держать не будем. Но станете вы нам чужими…

Повинились тут Иван и Петро в своих лихих делах, дали слово жить с народом, по-честному.

Весть о гибели пана-атамана и его лихих прислужников дошла до Екатеринодара. Приезжали оттуда чиновники царские, судья войсковой, всех казаков опрашивали. И все, как один, одно показали: выехал-де, пан-атаман в бурную погоду на рыбалку, а баркас перевернулся. Ну, и утонули атаман и его прислужники в бурной Кубани.

Прислали вскоре нового атамана в станицу. Но до того, видать, дошли кое-какие слухи, потому что он вел себя потише…

С той поры наша станица у царского начальства все время неспокойной считалась.

О Грицко Коломийце и чудесном Цветке-Дождевике

О молодом казаке Грицко Коломийце и чудесном Цветке-Дождевике до сих гор поют на Кубани добрые песни и рассказывают задумчивые сказы. Но правда это или выдумка – сейчас никто не скажет, потому что было это очень давно, так давно, что многое забылось и быльем поросло…

Сказывают, жил в одной кубанской станице молодой казак Грицко Коломиец, смелее которого, сильнее и красивее не было на всей Кубами. Был он статен и широкоплеч, с загорелого лица, из-под черных густых бровей голубыми звездами светились смелые и ясные глаза. Умел Грицко справляться с любым, самым непокорным и необъезженным конем, умел работать лучше, других, а песни пел так, что летели они ласточками над станицей и в любое, самое заскорузлое и холодное сердце дорогу находили.

Жил Грицко один-одинешенек в маленькой хатке на самом краю станицы. Всех родственников его – и отца, и мать, и братьев с сестрами в одну неделю скосила злая черная смерть – огневица, занесенная служивыми казаками из далекой Персии.

Погоревал Грицко, поплакал на родительских могилах, но не дал горю сломить себя. Стал казак хозяйствовать один. И дела у него пошли не плохо, потому что не жалел он своих сил и была работа ему не в тягость, а в радость.

Многие станичные девчата заводили с Грицко хитрые разговоры о том, что вдвоем любую беду легче одолеть. Не один батька, имевший взрослых дочерей, намекал хлопцу, что не прочь иметь в семье такого зятя. Но Грицко только посмеивался и отшучивался…

А потом подглядели глазастые, девчата, что по вечерам наведывается Грицко в садок самого атамана, у которого была красавица-дочка. И пошли по станице слухи да разговоры.

Дошли они до атамана. Позвал он свою дочку и давай убеждать ее, что бедняк-хлопец ей не пара. А дивчина так прямо и отрезала отцу, что любит она Грицко, ни за кого, кроме него, замуж не выйдет, а неволить ее станут – в Кубань бросится… Пошумел, покричал отец для порядка, но не стал свою единственную дочь до крайности доводить и дал согласие на свадьбу… Порешили сыграть веселую свадьбу осенью, когда будет убран урожай и в любой хате станет весело и сытно.

Но с весны пришла в станицу лихая беда. Примчался как-то с востока злобный колдун-Суховей, засвистал по-разбойничьи, затряс своими серыми, пыльными космами. Три дня бесновался старый разбойник – хохотал, махал над степью черными крыльями бури, застилал голубое небо пепельными пыльными облаками…

А когда умчался он обратно в свои мертвые пустыни, в далекий и мрачный свой дворец – не осталось в степи ни зернышка, ни росточка зеленого. Даже листья на деревьях пожелтели и пожухли.

Погоревали казаки, поплакали казачки, да что поделаешь? Собрали они последнее зерно и заново пересеяли свои поля. Посеяли и стали ждать благодатного дождика, который дал бы жизнь ростку, влил бы в него силу и упорство.

Шли дни за днями, но безоблачным и знойным оставалось небо. По вечерам пламенели над степью огненно-рыжие закаты. Трескалась от зноя кормилица-земля…

Потом вдруг зашумели по станице истомленные зноем чахлые деревья, нагнули на запад свои вершины. Закрутились по улицам пыльные вихри – дозорные колдуна-Суховея.

– Ой, беда! Ой, лихо! – запричитали по станице казачки.

А злодей-Суховей уже мчится по степи на своем сером коне, свистит, визжит, хохочет, гонит вперед своих верных слуг буйных Ветров – служанок Черных Бурь.

– Хо-хо-хо! – визжит разбойник. – О-п-я-тъ п-о-сс-е-я-ли? Вс-се сс-мет-у-у!

Попрятались по хатам самые храбрые казаки, никто не решается на пути злого колдуна стать, в бой с ним вступить.

Только молодой казак Грицко Коломиец нахмурил густые брови, сжал упрямо губы, надвинул шапку на самые глаза и зашагал в степь, где бесновался старый разбойник.

«Надо кому-нибудь унять злобного Суховея, иначе вся станица с голоду пропадет, – думал Грицко, упрямо шагая навстречу буре. – А если мы все бояться будем, да по хатам отсиживаться – опять выдует разбойник все наши посевы».

Ринулись на казака буйные ветры, ударили его в широкую грудь. Покачнулся казак, но устоял на ногах и зашагал дальше. Налетели тут злобные Черные бури, хлестнули песком в лицо. Протер Грицко глаза и опять шагнул вперед,

И тут налетел на казака сам Суховей. Разглядел хлопец в пыльной дымке невиданного всадника. Конь под всадником серый, тощий и костлявый, а на месте не стоит – то вперед ринется, то вбок, то на дыбы взовьется. Только грива серая развевается. А на коне сидит старик, длинный, худой, одни кости да кожа. Сизая косматая борода с растрепанными лохмами сплелась, аршин на пять в сторону развевается. А из-под недобрых нависших бровей злые глаза блестят.

– И-хха! Богатырь выискался! – захохотал Суховей. – Вот я тебя конем стопчу!

И ринулся он на Грицко. Но казак ловко отпрыгнул в сторону, изловчился, ухватил злодея за бороду, оттолкнулся ногами от земли и оказался на коне, сзади старого разбойника.

Закрутился конь по степи, то в одну сторону бросится, то в другую. Но Грицко обхватил тонкую шею колдуна и сидит, как прикованный.

– От-пу-ссти! – взмолился Суховей. – От-пу-ссти! Про-шшу! Награ-жжу!

– Не нужна мне твоя награда! – крикнул Грицко прямо в иссохшее ухо злодея. – Поклянись, что не станешь больше разбойничать в наших степях, что сейчас же пришлешь к нам тучи дождевые…

– Не бывать этому! Не дож-дешь-ся! – прохрипел в ярости Суховей.

Тут Грицко понатужился и покрепче сжал шею разбойнику.

– Ж-жги его! Душ-ши! – прошипел злодей.

Взвился конь Суховея в самое поднебесье и понесся на восток. А за ним помчались буйные Ветры и черные Бури. Мчатся и обжигают казака своим горячим дыханием. Но Грицко уткнулся лицом в жесткие, как мочалки, космы Суховея, и хоть трудно стало дышать, а терпит. И все сильнее сжимает глотку разбойнику.

– Оо-хх! Пус-сть с-станет по-твоему! – простонал наконец Суховей.

Серый конь его вниз пошел, и как только коснулся он копытами земли – Суховей бездыханным пал с седла.

«Видать, задушил я старика! – подумал Грицко. – Этак ни с чем я останусь – хоть и сам он летать больше не будет, но и дождя к нам не пошлет!»

И чуть-чуть отпустил он горло злодея. Вздохнул Суровей и заговорил слабым голосом:

– От-пу-ссти! Вс-се по-твоему будет! До ссамой твоей ссмерти ни я, ни слуги мои на твою станицу налетать не станут. И цветок тебе дам! Чу-дес-сный Цветок-Дождевик, который дождь тебе будет давать…

– И домой меня сейчас отправишь!

– И домой отправ-ллю! – согласился Суховей.

– А не обманешь?

– С-слово даю!

Отпустил тут казак злодея и оглянулся по сторонам. Видит – кругом, куда ни глянь, песок, точно застывшие волны, расстилается. Одни песчаные холмы черные, другие – желтые, третьи – серые, четвертые – красные, как кровь. А вдали, среди этих холмов, точно серое дымное облако, дрожит и переливается чудесный дворец – с круглыми башнями, куполами, сводчатыми окнами. Одни башни растут вверх, другие – уменьшаются. Куполы то распухают, как шары, то сжимаются…

– Крас-сиво? Вот мой дворец чудесный! – сказал Суховей.

– Ладно! Ты мне зубы не заговаривай, давай свой волшебный цветок! – ответил Грицко.

Захохотал тут Суховей, словно ржавыми дверями заскрипел. А потом махнул костлявой рукой – и оказался перед казаком блестящий, точно серое зеркало, кованый ларец.

– Вот, бер-ри! В этом ларце лежит чудесный Цветок-Дождевик о двадцати пяти лепестках. Как сорвешь лепесток и бросишь на землю – так сразу дождь пойдет…

Схватил казак ларец и воскликнул: – Добре! Давай теперь коня!

– Подож-жди! – заскрипел Суховей. – Ты еще не знаешь одного условия… Знай, что с каждым лепестком будет убывать твоя сила, казак. А с пос-следним, двадцать пятым, окончится твоя жизнь… – В злую усмешку скривился рот Суховея, и он спросил: – Может, откажешшш-шься, казак, от моего подарка? К чему тебе жизнь молодую за других губить? А я тебе, вместо Цветка-Дождевика скатерть-самобранку дам, которая будет каждый день десять яств и десять напитков тебе доставлять. На твой век хватит – сыт и пьян будешь…

– Нет! – покачал головой казак. – Беру я твой Цветок-Дождевик! Подавай коня!

Скривился Суховей, ощерился желтыми длинными клыками, но выполнил требование казака. Махнул он рукой, и оказался перед ним серый конь – тощий, но горячий и непокорный. Вспрыгнул Грицко на седло, и взвился конь к самому поднебесью, только пыльная грива, как облако, взметнулась… Не успел казак глазом моргнуть, как спустился конь на том самом месте, где дрался Грицко с лиходеем-Суховеем.

Прижал казак покрепче к груди ларчик с чудесным цветком и спрыгнул на землю. А конь взмахнул серой гривой и пыльным вихрем унесся на восток…

Оглянулся хлопец по сторонам. Тихо в степи, жарко, как в доброй печи. Мертвая, опаленная солнцем расстилалась перед ним земля – серая, иссохшая, в глубоких трещинах.

Копнул казак в одном месте пахоту и нашел пшеничное зернышко. Было оно целым и невредимым, бережно сохранила его мать-землица…

«Дождь бы сейчас хороший – и враз бы зазеленела вся степь! – подумал Грицко. – Видать, пришла пора испробовать Цветок-Дождевик!»

Открыл казак зеркальный ларец – и сразу пахнуло ему в лицо влажной свежестью. На дне ларца, на зеленом бархате лежал чудесный, невиданный цветок. Сердцевина этого цветка ярким синим огнем горит. А вокруг голубеют лепестки, такие тонкие и прозрачные, что сквозь них зеленый бархат просвечивает. И перекатывается по этим лепесткам светлая, сверкающая росинка. Так красив был Цветок-Дождевик, что жалко стало Грицко калечить его, отрывать лепесток. Но взглянул хлопец на иссушенную солнцем землю, вздохнул… И, оторвав один прозрачный лепесток, бросил его. Закружился лепесток, засверкал на солнце. А у казака вдруг в голове помутилось и в глазах потемнело…

Как только упал лепесток на землю – разнесся по всей степи гулкий грохот.

Прояснилось в глазах у Грицко и видит он: наползает огромная сизая туча, яркие молнии ее подгоняют, гром грохочет… Потом далеко-далеко, там, где, кажется, что небо с землей сходится, встала, как занавеска, серая стена дождя. Минуты не прошло, как обрушился на степь прохладный, освежающий ливень. Зашелестела земля, жадно пьющая влагу. Затянулись ее глубокие раны-трещины. И вот уже заплясали по лужам пузырьки…

Под прохладными, дождевыми струями зашагал Грицко к родной станице. А там – на любой улице праздник. Ребятишки смеются, по лужам в припрыжку носятся. Казаки веселыми голосами перекликаются, глядя на пляску дождевых струй. Даже старики и те из хат повылезали, мочат чуприны под дождем.

«Вон сколько радости я людям дал!» – подумал Грицко и, улыбаясь, пошел в свою хату…

Почему-то чувствовал он себя совсем больным и усталым, а поэтому сейчас же скинул мокрую одежду и лег спать.

Утром встал казак, вышел из хаты и заулыбался. Ярко светило горячее солнце. И оно, и голубое небо казались вымытыми дождем. Листья на деревьях стали сочными, упругими и налились густой зеленью…

Через несколько дней выбились из земли зеленые пшеничные ростки, и вся степь покрылась изумрудной щетинкой.

Повеселела станица, вновь зазвучали над ней звонкие песни, по ночам, до самого рассвета, заливалась гармонь…

И снова счастливый Грицко стал по вечерам пробираться в атаманский сад, где на скамеечке, в самой чащобе густого вишняка ждала его любимая, черноглазка Галя. И опять до первых петухов сидели они обнявшись и говорили о том, какой светлой и радостной будет их жизнь, когда они поженятся…

Но лето в том несчастном году выдалось небывалое – сухое, знойное, без единого дождика. И когда пришла пора пшенице наливать колос – стала она никнуть и желтеть от лютой жажды.

– Не бывать в этом году урожаю, – вздохнула как-то Галя. – Бели дождик не поможет, то посохнет все… В несчастливую пору, видать, задумали мы нашу свадьбу!

– Не горюй, Галочка, на тревожься, цветочек мой полевой, – успокоил любимую Грицко. – Будет дождь! Завтра же будет! И мы с тобой свое счастье найдем!

Наутро взял Грицко свой заветный ларец и вышел с ним в свой садок. Сорвал он еще один лепесток с чудесного цветка…

И сейчас же опять разразился над степью дружный грозовой ливень, вдоволь напоивший все живое свежей прохладной водой. А казак, словно побитый, кое-как добрался до своей хаты и без сил свалился на постель…

Вечером Галя ждала-ждала любимого, а тот все не шел. Не выдержала дивчина и сама побежала к Грицко. Вошла она в хату тихо, бесшумно, как легкая ночная тень. Оглянулась по сторонам и видит: лежит казак бледный, дышит тяжело, бессильно раскинуты могучие руки.

– Что с тобой, Грицко? Что с тобой, любимый мой – в тревоге запричитала дивчина.

Открыл казак затуманенные глаза, обнял любимую и ответил:

– Ничего, Галочка! Не тревожься! Все хорошо будет!

– Нет, Гришенька! Ты скажи мне, что с тобой случилось? Или надорвался ты? Или ветром гнилым тебя продуло?

Так горячо просила дивчина, такая боль-тревога слышалась в ее голосе, что не выдержал казак и рассказал ей о своей битве со злодеем-Суховеем, о Цветке-Дождевике и о том, как убывают с каждым сорванным лепестком силы молодецкие.

Заплакала тут дивчина, заголосила. И начала упрашивать:

– Любимый мой! Желанный! Не трогай ты этот проклятый цветок! Не нужен он нам! И без цветка хватит у моего батьки и хлеба, и денег, а я у него одна дочка, единственная…

– Да ведь я не только о себе забочусь – о людях тревожусь, – ответил казак. – Выгорит хлеб – вся станица, кроме нескольких богатеев, по миру пойдет…

– И пусть идет – не наша это забота!

– Дети с голоду помрут…

– Пускай помирают, не наши это дети!

– Да разве ж можно так, Галочка, серденько мое? – удивился Грицко. – Ведь тем и силен наш русский народ, что всегда был один за всех и все за одного. Я для народа постараюсь, а он для меня…

– Пускай каждый сам о себе заботится… Ой, не любишь ты меня, – заплакала дивчина. – Не любишь! Чужое счастье для тебя дороже нашего… Не трогай проклятый цветок!

– Да не могу я, не могу жить только для себя, только о себе думать! – воскликнул Грицко и без сил упал на горячую подушку.

– Ладно, мой милый! Ладно, коханый! – испуганно заговорила Галя. – Не сердись на меня, глупую, не расстраивайся! Пусть, если хочешь, все по-твоему будет! А пока – спи мой родной! Спи, отдыхай, сил набирайся!

Тихим ручейком журчал девичий голос, мягкие руки гладили горячий лоб Грицко, на лицо ему упали темные косы, пахнущие пьянящей горечью степного полынка.

– Спи, родной мой! Отдыхай, любимый!

И заснул казак, крепко и сладко.

А дивчина, как только заметила, что спит ее милый, сейчас же от его кровати отошла, зажгла каганец и давай по хате шарить. Заглянула в запечье, в сундуке все перебрала. Потом открыла шкафик, где хранилась немудреная посуда. И там, на самой верхней полке, заметила она полированный железный ларец тонкой и хитрой работы.

Достала она ларец, открыла крышку и ахнула от удивления. На дне ларца голубым сиянием светился чудесный цветок, прозрачный, словно выточенный из хрусталя. А в самой середине цветка, где голубой цвет сгущался в густую синеву, дрожала и переливалась звездочка-росинка.

Долго стояла дивчина, любуясь Цветком-Дождевиком. Потом вдруг сдвинулись ее крылатые брови, и она сердитым толчком прихлопнула крышку ларца.

«Вот он где, этот проклятый Цветок-Дождевик, который грозит разлучить меня с любимым! – подумала дивчина. – Не бывать этому! Теперь чертячий цветок в моих руках!»

И, подхватив ларец, атаманская дочка выбежала из хаты…

Ночь была тихой и звездной. Словно уснув, стояли вишни и яблоньки в маленьком садочке, за хатой Грицко.

Добежала Галина до колодца-копанки, перекрестилась и с размаха швырнула ларец в колодец…

Не успела она и голову от колодца поднять, как сверкнула на небе змеистая молния и грохнул гром, потрясший всю степь. И сейчас же вздрогнули и застонали от налетевшей бури деревья, а затем со зловещим шумом обрушился на землю ливень с градом.

Порыв ветра швырнул дивчину на землю, струи ливня чуть не задушили ее. Ползком, задыхаясь и припадая к мокрой земле, добралась дивчина до хаты, перелезла через порог и захлопнула дверь…

В горнице было очень тихо, только доносился приглушенный рев бури да шум дождя. На столе желтоватым светом горел каганец.

– Грицко! – окликнула дивчина. – Слышишь, Грицко, какая буря разгулялась?

Но хлопец даже не шелохнулся.

– Грицко?!

Поднесла дивчина к лицу казака каганец, и его свет отразился в мертвых, широко открытых глазах…

– Ой, родной мой, единственный! – во весь голос закричала дивчина.

Но никто не слышал ее, никто не пришел к ней на помощь.

И тогда догадалась дивчина, что сама она погубила своего любимого, погубила тем, что бросила заветный цветок в колодец…

Чабрец

Казак Иван Чегода покидал берега родной Кубани. Все дальше и дальше уносил его конь, и топот копыт погони замолк в знойной полуденной тишине. Впереди синели горы, под ногами коня стлался яркий ковер цветущей степи, а позади… Позади осталась Кубань, развалины родного хутора, дым и пламя пожара. Как горячий ветер-суховей, налетели на хутор турецкие орды. Вспыхнули казацкие мазанки, засверкали кривые сабли… Увидел Иван Чегода, что все казаки легли под турецкими саблями, попытался пробиться на север. Но когда целая сотня турок преградила ему путь, он повернул своего коня и поскакал на юг, к далеким горам.

Вот уже кончается степь. Хмурые дубовые леса неласковым шепотом встречают казака. И тогда придержал Иван Чегода коня, нагнулся с седла и сорвал кустик степного чабреца – низкой скромной травки с алыми цветочками и сладким запахом. Такой же чабрец рос на берегу Кубани, у родного хутора, и мать-старуха часто посыпала им чистый глиняный пол хаты. А хуторские девчата любили вплетать пахучий чабрец в венки, когда шли под вербы, на гулянку. Понюхал казак траву, бережно положил ее за пазуху и въехал в лес. И начало казаться Ивану, что и великаны-дубы, и скромная травка шепчут одно и то же:

– Казак! Негоже оставлять родную землю. Почему ты здесь, а не с товарищами. Трус!

– Я не трус! – закричал казак. – Смотри: моя сабля в турецкой крови! В пороховнице не осталось пороху, я его в бою с врагами извел!

Но дубрава шептала:

– Негоже бросать родную землю врагу! Трус! Замолчал казак, низко к гриве коня опустил свою голову, и тоска жесткой рукой сжала его сердце.

Так всю ночь ехал он по лесам и ущельям, поднимаясь все выше в горы. А когда утренняя заря кровью залила белые вершины гор, за перевалом встретил Иван Чегода воинов в бурках и черных, как ночь, папахах. Впереди ехал седой длинноусый старик с зоркими глазами и горбатым носом. Ярко-красная бархатная шапочка, осыпанная самоцветными камнями, прикрывала седые кудри, расшитый золотом плащ вился по ветру, дорогая сабля билась о стремена.

– Кто ты? – крикнул старик Ивану.

Ничего не ответил казак, только остановил коня и взглянул на старика тяжелым свинцовым взглядом. Тогда выехали -вперед два рослых воина в бурках и, выхватив шашки, закричали:

– Кто ты? Отвечай нашему полководцу или сейчас твоя голова скатится с плеч!

Молчал казак. Черная тоска сковала его тело, и все равно было ему – жить или умереть.

– Кто ты?! Отвечай, о трус, от страха растерявший слова! – снова крикнули воины.

– Я не трус! – простонал казак и, выхватив саблю, пришпорил коня.

Вскинул усталую голову резвый кубанский конь, заел и рванулся навстречу воинам. Скрестились и засверкали сабли. Умело и ловко владели клинками люди в черных папахах, но не было в их руках отчаянной силы и ярости. Долго звенели, скрещиваясь клинки… Но вот широко взмахнул саблей казак, выбил оружие из рук воинов и остановил коня – мрачный и могучий, как горная гроза. Закричали от негодования остальные воины в бурках, сверкнули в лучах молодого солнца десятки клинков, но старик засмеялся и велел спрятать сабли.

– Добрый воин! – сказал он Ивану. – Мне нужны острые сабли и крепкие руки, чтобы бить турок… Спрячь саблю, пришелец, и садись с нами на ковер! Пусть кубок доброго карталинского вина разгонит твою печаль…

Иван Чегода слез с усталого коня и присел на мягкий ковер, развернутый воинами. Смуглолицый юноша поднес ему окованный серебром турий рог, наполненный душистым вином.

– Может быть, теперь, за дружеской трапезой, ты поведаешь нам, кто ты и откуда? – ласково спросил старик.

– Я – кубанский казак Иван Чегода… Была у меня земля родная, любимая, была мать-старушка, была дивчина кареглазая, а сейчас ничего нет, бобыль я! Сожгли мое счастье проклятые турки!

– У нас общая дорога и одни враги, – сказал старик. – Русские воины и воины солнечной Картли не один раз плечом к плечу стояли против турок. Езжай с нами в Картли – там найдешь себе вторую Родину. Там собирается войско на борьбу с турками…

То ли от сладкого крепкого вина, то ли от ласковых слов седоволосого военачальника, но повеселел Иван Чегода.

…Как янтарные зерна в четках, один к одному вязались дни. И вскоре далеко по турецкой земле, вплоть до голубого Трапезонда, гремело грозное имя Ивана Чегоды. Самые отважные турецкие воины бледнели и поворачивали назад коней, когда на них мчался хмурый, светлоусый воин в богатой одежде и золоченом шлеме. Много побед одержал молодой сотник грузинского войска. Он научил подчиненных ему воинов змеями красться в кустах к вражьему стану. Он первый несся на коне в атаку, и никто не мог остановить его. Богатые одежды, лихих арабских скакунов, дворец, украшенный алыми багдадскими коврами, подарил герою-кубанцу грузинский полководец. Но никогда не улыбался Иван Чегода, всегда холодны и страшны были его ледяные глаза. И слуги не раз видели, как богатырь, уединившись в дальней комнате своего дворца, открывал золотой ларец, доставал оттуда пучок сухой, невиданной в этих краях травы, шептал тихие, ласковые слова о кубанской земле и плакал над сухим кустиком:

– Почему он не пахнет? Куда девался его степной медвяный запах?

И не могли понять люди: зачем было нужно нюхать сухую траву, когда кругом столько ярких, пахучих цветов!

И опять луна и солнце отсчитывали сутки и месяцы. Однажды в тихий весенний вечер, когда воздух был сладким от дыхания роз, Иван Чегода, запершись в дальней комнате своего дворца, снова открыл золотой ларец. Оттуда пахнуло крепким, густым, горячим запахом весенней кубанской степи. И тут впервые заметили слуги радостную улыбку на лице грозного Ивана Чегоды. Они широко раскрыли глаза от удивления, когда любимец старого князя сорвал с себя драгоценные одежды, надел синие выцветшие шаровары, рубашку, расшитую скромным узором, и заломленную назад старую шапку. Потом он снял со стены шашку в черных потертых кожаных ножнах, взял длинное ружье, палочку свинца и рог, полный пороха. Веселый, улыбающийся, он сам пошел в конюшни и, пройдя мимо дорогих арабских скакунов, заседлал кубанского косматого коня. А когда Иван Чегода выехал за ворота дворца, слуги услышали, что он поет громкую песню, широкую и бурную, как горная река.

Вот и опушка дубравы. Вековые дубы шепчут молодыми листьями что- то ласковое и приветливое. Яркая, зелёная, усыпанная разноцветными искрами цветов.

 Вот и опушка дубравы. Вековые дубы шепчут молодыми листьями что-то ласковое и приветное. Яркая, зелёная, усыпанная разноцветными искрами цветов, дымится под солнцем весенняя степь. Жадно всматривается в неё казак, нагибается с коня. Но нигде не видно низкой пахучей травки-чабреца. Только старый сухой кустик шелестит под рубахой у сердца и дарит пьянящий аромат.

У степной балки навстречу казаку выехало трое людей в оборванных свитках и облысевших папахах.

-Куда едешь, хлопец?! Там турки!- угрюмо сказали они.

-Еду на Кубань, на родную землю….. Зовёт она нас, чтобы освободили мы её от врага,- ответил Иван Чегода и достал из-за пазухи сухой чабрец.

Жадно вдохнули казаки родной запах и молча поехали за Иваном. И один из них сказал:

-Уж год я не видел чабреца! Не растёт он в нашей степи…. Всё ближе и ближе берега Родной Кубани. Всё новые и новые люди выходят из плавней, из степных балок, из развалин сгоревших хуторов.

— Куда путь держите?-спрашивают они.

-Отбивать родную землю идём!

И всё больше и больше колей ступают по следам Иванова скакуна. Вечер махнул синим крылом, когда почуяли казацкие кони сладкую кубанскую воду. Впереди на берегу забелели шатры турецкого войска.

-Не отдохнуть ли перед боем, Иван?- спросил один из казаков. -Коли шли целый день и устали!

-Нет!  Кони чуют кубанскую воду и рвутся вперед!

-Не отдохнуть ли нам, Иван?- спросил другой.

-Притомились казаки, ведь целый день под солнцем ехали!

-Нет! Прохладный ветер кубанский освежит нас!

-Не остановится ли нам Иван? Темнеет уже!- сказал третий.

-Нет Скоро месяц взойдёт, и Кубань, как зеркало, его лучи на берег отразит!

Загудели трубы в турецком лагере. Выбежали янычары, вскочили в сёдла делибаши, замелькали факелы. Но не видны им в сумрачной степи казаки, только топот копыт слышался. А Кубань своими волнами, как серебряной чешуёй, отразила лучи молодого месяца и осветила турецкий лагерь. Свежий ветер примчался с реки и сырым туманом до костей пронизал турок. Грозой налетела казачья лава.

-Чегода-паша! – закричали турки, увидев переднего всадника и  сабли начали падать у них из рук.

Напрасно турецкий паша пытался грозными окриками воодушевить своих воинов.  Напрасно с визгом бросались на казаков разъярённые делибаши. Ничто не могло остановить казаков. Молниями сверкали их сабли, гремели ружья, всё теснее сжималось казачье кольцо вокруг турецкого лагеря.

-Вперёд! С нами аллах!- вскричал турецкий паша и с отборными воинами ринулся на казаков. Казалось, ещё один момент_ и прорвёт паша смертоносное кольцо казачьих сабель. Но вдруг вырос на его пути хмурый всадник с обнажённой шашкой.

-Вперёд казаки! С нами Родина!- громким голосом крикнул всадник, и турок узнал в нём Ивана Чегоду.

-Вот тебе, гяур!- взвизгнул паша и опустил кривую саблю. Но Чегода ловко отвёл удар, размахнулся и срубил турецкому паше голову. Завыли турки от отчаяния, повернули назад и стали бросаться в Кубань….

 В ту ночь тысячи их навсегда полегли на кубанской земле, а остальные потонули в бурных водах реки. После боя усталые казаки сладко уснули на зелёной траве, у родной Кубани. А утром, когда горячее солнце начало лить росу и умылось в холодной реке, они проснулись от жаркого медвяного запаха. Тысячи кустиков невысокой травки с мягкими листиками и красноватыми мелкими цветочками расцвели вокруг них, слали свой нежный аромат и ласковый шорох. С тех пор, отправляясь в поход, всегда берут с собой казаки сухие пахучие веточки родного чабреца.

                          Виноградная лоза

В одной станице жила-была девица по имени Полина. До чего ж красовитая! И гордейка такая, что свет не видывал. А во всякой гордости черту много радости.
Сколько она молодых парней сгубила, трудно и сосчитать. Казачины в летах, особенно вдовые, и те пытались счастья у нее искать. Да где там! Как только казак начинает около ее окон ходить, глаза мозолить, она ему сразу задачку неисполнимую задает. Разводит руками казак: мыслимо ли дело такой каприз сполнить. А она смеется: любишь-де – сполнишь. Посмотрим, какая твоя любовь на проверку выйдет. Взыграет в казаке ретивое. Кровь в лицо кинется. Казак – он и есть казак. Он не мужик: для него девица – крепость, ее надо завоевать или голову сложить.
И все: пропал казак.
А Полина новые каверзы придумывает. Одна хлеще другой. Откель они ей в голову приходили. Вот такая была девица: черта слопает да лешаком закусит и не поперхнется.
Приехал тут в станицу один пронзительный офицер. Встал на постой. Видать, ему паек хороший шел, вот и баловался с девками. Словесами их улещивал да охаживал. А девки, известное дело, глупы, как перепелки, на разговор идут.
Повстречал он случаем Полину, и язык у него к небу прилип. Хочет чтой-то сказать. Запинается. Слова свои ситцевые подрастерял. Стоит перед Полиной дурак дураком. С таким-то и разговаривать зазорно.
Засмеялась Полина.
– Эк вас проняло.
И пошла дальше.
А офицер к себе побег. Надел для пущей помпы новый мундир. И к Полине направился. Руку с сердцем предлагать. Перед ней любезностями рассыпается. Ножкой шаркает.
Полина ему и говорит:
– Что бестолочь сыпать. Мужество свое изощрить не хотите ли?
– С первым удовольствием.
– Ну, слушайте тогда задачку…
В тот же день уехал офицер. Только его и видели. Как в воду канул.
Раз встречает Полину подружка. Вместе когда-то хороводили да венками менялись. Та уж замужем давно. Сын ее, Афоня, у подола вертится. Подружка говорит:
– И старость тебя не берет. Смотри, как я усохла.
Засмеялась Полина, собой довольна.
– Шелк не рвется, булат не сечется, красно золото не ржавеет.
– Все до поры, – говорит подруга, – вянет и красный цвет. Нечего капризы выставлять.
Наше дело – детей рожать. Пора тебе и преклониться к кому-нибудь.
– А я, – говорит Полина, – твово Афоню обожду. Покеда подрастет. К нему и преклонюся.
Глянула мать на своего сынка. И сердце обмерло. Таращится он на Полину во все глаза. Схватила она его на руки и в бега вдарилась. От Полины подалее.
А та руки в боки и в хохот.
С тех самых пор Афоня все норовил около Полининого дома играться. Смеялась Полина, вона мой жених хворостину оседлал, на мои окошки поглядывает.
Смех смехом. А время шло. Не шло – летело. Вошел Афоня в возраст. Пришла и его пора у Полины счастья спытать. Надел он чистую рубаху. Голову маслом помазал.
Волосы расчесал гребешком. И к Полине объявился.
Смотрит она на Афоню. Экий казачина вымахал. Казистый да осанистый. Пригож, чего тут говорить. Пробежала у Полины по сердцу дрожь. А с чего бы вдруг?
– Свататься, знать, пришел?
– Ага, свататься, – отвечает Афоня. – Давай свою задачу.
– А сполнишь?
– Сполню. Нет мне отступу.
– Тогда слушай, – говорит Полина. – Слыхала я от знающих людей, что произрастают на Капказе ягоды чудные, виноградарьем зовутся. Добудешь – мы с тобой тотчас оженимся.
Ушел Афоня.
И сгинул. Ни слуху о нем, ни духу.
Затомилась Полина. Первый раз в жизни такое. По ночам не спит, в постели мечется. Думает: «Рок мне такой выпал, иль я его сама себе придумала».
А тут один за другим Афонины родители сошли в могилу.
Собралися казачки в круг. Лопнуло их терпение. Стали совет держать. Кричат: «Ей-то полгоря, а нам каково? Была бы война, а то так, не за ломаный грош извела казаков. Обуздать ее так, чтоб лихоматом ревела».
Порешили бабы согнать Полину со станицы. И каменьями побить.
Решили – так и сделали.
Идет Полина по дороге побитая, живого места на ней нету. Видит, под курганом человек лежит. И ворон над ним вьется. Подошла поближе, а это Афоня, друг ее сердечный, весь изранетый. Жизнь его, похоже, к концу подходит.
Заплакала Полина. Голосом завыла. Припала к Афоне. Впервые за многие годы жаль ее так разобрала.
Он ей и говорит:
– Сполнил я-таки твою задачку. Вытащил из-за пазухи веточку сухую.
– Если, – говорит, – эту веточку посадить, на ней ягодка сладкая вырастет.
И в беспамятство впал.
Огляделась Полина, сушь окрест стоит несусветная. В груди тоска неразмытая. Жар на нее навалился. Голова закружилась. Прилегла она рядом с Афоней, словно в бреду.
Долго ли, коротко ли времени прошло, очнулся Афоня. Над ним виноград гроздьями висит. Неподалеку родник бьет. Видит, девчушка у лозы стоит, ягоды на нитку нанизала да на шею свою вместо бус навесила.
– Ты кто такая? – спрашивает ее Афоня.
– Я не тутошняя, – отвечает девчушка. – Я зашедшая. Из далека.
– Ты здеся никого не видала? – спрашивает Афоня.
– Не-ка, не видала, – отвечает девчушка.
Привстал казак. К осени дело идет. Полынь дух свой отдает. Да такой горьковатый, что печалит сердце.
– Ты кушай ягодку, – говорит Афоня, – дюже она вкусна.

Оборотилась Полина виноградной лозою и стой поры  идущие мимо путники находили защиту от зноя в тени виноградных листьев и спасались от жажды спелыми ягодами. Так была наказана Полина за гордыню свою.

Список использованных электронных источников

https://librebook.me/kazachi_skazki
https://www.miloliza.com/kazachi-skazki
https://knigago.com/books/child-all/child-tale/7866-narodnyie-skazki-kazachi-skazki/?p=1
https://skazkufentazu.ru/category/kazachi-skazki
https://www.bookol.ru/detskoe/skazka/160993/fulltext.htm
https://libking.ru/books/child-/child-tale/160993-kollektiv-avtorov-kazachi-skazki.html
https://www.litlib.net/bk/51091

Народное творчество » Казачьи сказки — читать книгу онлайн бесплатно

Коллектив Авторов
Казачьи сказки

Кубанские казачьи сказки

КАЗАК И ПТИЦЫ

КАК СОТНИК ДОЧЬ ЗАМУЖ ВЫДАВАЛ

ЗОЛОТАЯ КРЫСА

КАЗАК И СОЛНЦЕ

КАК КАЗАКИ ТУРКАМ СВИНЬЮ ПОДСУНУЛИ

КАЗАК И ПАДАЛЬЩИКИ

КАЗАК И ГУСИ

ЕСАУЛ И ЕГО КОНЬ

КАК КАЗАК С ХИЩНИКАМИ СПРАВИЛСЯ

БАТЬКА БУЛАТ

КАК КАЗАК ЖЕНИЛСЯ

СЕРЫЙ КОНЬ

НЕПУТЕВАЯ СОБАКА

КОЗЕЛ И БАРАН

КАЗАК-ГОНЧАР

КАЗАКИ И РАЗБОЙНИКИ

КАПИТАН

СКАЗКА ПРО МЕДВЕДЯ ШАТУНА И ЕГО ДРУЗЕЙ

СКАЗКА ПРО КАЗАКА ЕГОРА – БЫВШЕГО ВОРА

КАЗАК И ПТИЦЫ

Давным-давно в одной из станиц Кубанской области жил казак по имени Сашко. И так как война с турками в то время прекратилась, Сашко аккуратно сложил казацкое обмундирование в шкаф, ружье и шашку поставил в угол и занялся земледелием.

Он пахал землю и сеял зерно, собирал урожай и молол муку, выпекал душистый хлеб и варил крепкую кубанскую горилку. Сашко достаточно преуспел в этом деле и прославился на всю свою станицу соседние поселения. Со всей округи съезжались казаки к его дому за мягким хлебом и крепкой горилкой.

Но случилось однажды у казака большое несчастье. Стояла тогда на Кубани засуха, пекло солнце и жара была невыносимая. Вспыхнул в той станице пожар, и погорели почти все деревянные постройки в казачьих дворах и лишь глиняные хаты да сараи уцелели. А у Сашка на земле сгорела почти вся пшеница, но немного ему все же удалось спасти. И набралось у него зерна всего мешок.

Прошла осень и наступила зима. И стужа стояла такая, какой в Кубанской области казаки еще не видали. Даже река Кубань – быстрая и бурлящая – покрылась льдом от берега до берега, чего никогда не бывало.

Надел Сашко тулуп из овчины и вышел во двор поглядеть, что там делается. Набил люльку табаком, закурил и видит: кругом все снегом заметено, а на белых деревьях птицы сидят и не шевелятся, замерзают.

Жалко ему стало бедных птиц. Пошел он, соорудил для них кормушки деревянные и насыпал по две жмени зерна в каждую. Налетели птицы на пшеницу, стали клевать да насыщаться. А птица когда не голодная, ей и тепло и не замерзнет в лютый мороз.

С этого дня стал казак каждый день в кормушки для птиц по две жмени зерна сыпать, хотя сам он обеднел и перебивался с хлеба на квас.

Так и прошла зима, и в последний ее день высыпал Сашко птицам последнюю пшеницу из своего мешка и только сейчас заметил, что весь свой запас птицам скормил. Сидит казак, пригорюнился, курит люльку и думает: “Теперь и есть нечего и сеять на земле нечего”.

И вот пришла пора посевной. Сидит Сашко в хате, слышит – шум, гам да удивление соседей на улице. “Что такое?” – думает, и вышел во двор.

Глядит, а над его землей стая разных птиц кружится. Среди них и голуби, и скворцы, и воробьи, и множество других птиц, и каждая делом занята – бросает зернышко в землю и улетает куда-то далеко за реку Кубань и так много раз.

Казаки со всей станицы собрались, смотрят и удивляются, никогда не видели, чтобы птицы кому-либо огород засаживали.

А Сашко в тот год зерна собрал немерено, даже пришлось новый амбар построить. И стал после этого он жить в постоянном достатке, а затем взял в жены самую красивую девушку в Кубанской области и родилось у них много казачат. И были они счастливы до конца.

Продолжения пока нет…

КАЗАЧЬИ СКАЗКИ

Виноградная лоза

Горе-злосчастие

Казак и судьбина

Казак Чигин

Лебедь

Лихо одноглазое

Лобаста

Митяй – казак бесстрашный

Оборотень

Огненный змей

Своенравная жена

Сестрица Аленушка и братец Иванушка

Суженая

Султанская дочь

Якуня и Матюша

Виноградная лоза

В одной станице жила-была девица по имени Полина. До чего ж красовитая! И гордейка такая, что свет не видывал. А во всякой гордости черту много радости.

Сколько она молодых парней сгубила, трудно и сосчитать. Казачины в летах, особенно вдовые, и те пытались счастья у нее искать. Да где там! Как только казак начинает около ее окон ходить, глаза мозолить, она ему сразу задачку неисполнимую задает. Разводит руками казак: мыслимо ли дело такой каприз сполнить. А она смеется: любишь-де – сполнишь. Посмотрим, какая твоя любовь на проверку выйдет. Взыграет в казаке ретивое. Кровь в лицо кинется. Казак – он и есть казак. Он не мужик: для него девица – крепость, ее надо завоевать или голову сложить.

И все: пропал казак.

А Полина новые каверзы придумывает. Одна хлеще другой. Откель они ей в голову приходили. Вот такая была девица: черта слопает да лешаком закусит и не поперхнется.

Приехал тут в станицу один пронзительный офицер. Встал на постой. Видать, ему паек хороший шел, вот и баловался с девками. Словесами их улещивал да охаживал. А девки, известное дело, глупы, как перепелки, на разговор идут.

Повстречал он случаем Полину, и язык у него к небу прилип. Хочет чтой-то сказать. Запинается. Слова свои ситцевые подрастерял. Стоит перед Полиной дурак дураком. С таким-то и разговаривать зазорно.

Засмеялась Полина.

– Эк вас проняло.

И пошла дальше.

А офицер к себе побег. Надел для пущей помпы новый мундир. И к Полине направился. Руку с сердцем предлагать. Перед ней любезностями рассыпается. Ножкой шаркает.

Полина ему и говорит:

– Что бестолочь сыпать. Мужество свое изощрить не хотите ли?

– С первым удовольствием.

– Ну, слушайте тогда задачку…

В тот же день уехал офицер. Только его и видели. Как в воду канул.

Раз встречает Полину подружка. Вместе когда-то хороводили да венками менялись. Та уж замужем давно. Сын ее, Афоня, у подола вертится. Подружка говорит:

– И старость тебя не берет. Смотри, как я усохла.

Засмеялась Полина, собой довольна.

– Шелк не рвется, булат не сечется, красно золото не ржавеет.

– Все до поры, – говорит подруга, – вянет и красный цвет. Нечего капризы выставлять.

Наше дело – детей рожать. Пора тебе и преклониться к кому-нибудь.

– А я, – говорит Полина, – твово Афоню обожду. Покеда подрастет. К нему и преклонюся.

Глянула мать на своего сынка. И сердце обмерло. Таращится он на Полину во все глаза. Схватила она его на руки и в бега вдарилась. От Полины подалее.

А та руки в боки и в хохот.

С тех самых пор Афоня все норовил около Полининого дома играться. Смеялась Полина, вона мой жених хворостину оседлал, на мои окошки поглядывает.

Смех смехом. А время шло. Не шло – летело. Вошел Афоня в возраст. Пришла и его пора у Полины счастья спытать. Надел он чистую рубаху. Голову маслом помазал. Волосы расчесал гребешком. И к Полине объявился.

Смотрит она на Афоню. Экий казачина вымахал. Казистый да осанистый. Пригож, чего тут говорить. Пробежала у Полины по сердцу дрожь. А с чего бы вдруг?

– Свататься, знать, пришел?

– Ага, свататься, – отвечает Афоня. – Давай свою задачу.

– А сполнишь?

– Сполню. Нет мне отступу.

– Тогда слушай, – говорит Полина. – Слыхала я от знающих людей, что произрастают на Капказе ягоды чудные, виноградарьем зовутся. Добудешь – мы с тобой тотчас оженимся.

Ушел Афоня.

И сгинул. Ни слуху о нем, ни духу.

Затомилась Полина. Первый раз в жизни такое. По ночам не спит, в постели мечется. Думает: «Рок мне такой выпал, иль я его сама себе придумала».

А тут один за другим Афонины родители сошли в могилу.

Собралися казачки в круг. Лопнуло их терпение. Стали совет держать. Кричат: «Ей-то полгоря, а нам каково? Была бы война, а то так, не за ломаный грош извела казаков. Обуздать ее так, чтоб лихоматом ревела».

Порешили бабы согнать Полину со станицы. И каменьями побить.

Решили – так и сделали.

Идет Полина по дороге побитая, живого места на ней нету. Видит, под курганом человек лежит. И ворон над ним вьется. Подошла поближе, а это Афоня, друг ее сердечный, весь изранетый. Жизнь его, похоже, к концу подходит.

Заплакала Полина. Голосом завыла. Припала к Афоне. Впервые за многие годы жаль ее так разобрала.

Он ей и говорит:

– Сполнил я-таки твою задачку. Вытащил из-за пазухи веточку сухую.

– Если, – говорит, – эту веточку посадить, на ней ягодка сладкая вырастет.

И в беспамятство впал.

Огляделась Полина, сушь окрест стоит несусветная. В груди тоска неразмытая. Жар на нее навалился. Голова закружилась. Прилегла она рядом с Афоней, словно в бреду.

Долго ли, коротко ли времени прошло, очнулся Афоня. Над ним виноград гроздьями висит. Неподалеку родник бьет. Видит, девчушка у лозы стоит, ягоды на нитку нанизала да на шею свою вместо бус навесила.

– Ты кто такая? – спрашивает ее Афоня.

– Я не тутошняя, – отвечает девчушка. – Я зашедшая. Из далека.

– Ты здеся никого не видала? – спрашивает Афоня.

– Не-ка, не видала, – отвечает девчушка.

Привстал казак. К осени дело идет. Полынь дух свой отдает. Да такой горьковатый, что печалит сердце.

– Ты кушай ягодку, – говорит Афоня, – дюже она вкусна.

Горе-злосчастие

Вот народился у казачки сын. Да народился, видать, в недобрый час, в минуту неталаную. Перевязывала повитуха ему пуповину – оборвала нить. Дурная примета – злосчастный ребенок будет, горемыка да бедоноша.

Заголосила мать, кинулась к гадалке, что да как – про судьбу своего ребенка узнать.

А та ей и говорит:

– Нить жизни его суровая, узловатая, опутывает, словно сетями, налягает на него тяжелой обузой. Не будет у него в жизни радости.

Поплакала мать, поплакала. А что делать? Жить-то надо.

Нарекли ребенка Кузьмою. Намаялась с ним мать, что и говорить. Пока мал был Кузьма, не понимал, что ему горькая долюшка выпала. Дите, оно и есть дите. Каждое утро хотел Кузьма с правой ноги встать, а вставал с левой. Захочет матери что-нибудь по домашности помочь, дак все наоборот выходит. Иль горшки разобьет-расколотит, иль хуже того – себя поранит. Однажды приходит он к матери весь в слезах и спрашивает, отчего у него нойка на сердце.

Залилась мать слезами:

– Зародился ты в ту звезду бесчастную, в лихую годину. Нет тебе талану на роду…

После этого случая совсем духом пал Кузьма: злая змея на сердце залегла.

Вырос он жидким да слаботельным. Говорили про него: не казачьего роду… Ну что ж, в хлебе не без ухвостья. Терпели Кузю в станице: кто жалел, а кто и подсмеивался над ним, да не в зло. Он тож дружбы ни с кем не водил, одиночествовал. От людей прятался. Солнышко к закату потянулось, и Кузя на завалинке объявлялся. Молодой еще, а повадки стариковские заимел.

В той же станице жила дочка атамана Дарья. И личиком бела, и с очей весела. Огонь-девка, живому черту глаза колет. Отцова любимица. Вздыхал атаман: «Эх, жаль, что девка. Такой бы казак вышел». Сватов отгонял, свою дочку высоко ставил. Хотел мужа ей найти, чтоб по ней был.

Вот как-то раз проходила Дарьюшка с подружкой мимо Кузиного дома, увидела его на завалинке и запало ей что-то в душу: возьми да спроси, а это, мол, кто такой? Чтой-то раньше я его не видывала.

А подружка ей в ответ удивляется.

– Сколько разов мимо проходила и только заприметила. Да это Кузя-горедушный.

– А от чего горедушный? – спрашивает Дарьюшка.

– Кто-ить знает. Так люди меж собой гутарят. Да вона вишь сидит, развесил печаль по плечам, сам собой любуется.

Разобрало Дарьюшку любопытство.

– Давай подойдем к нему, – говорит.

– Да ну, – отвечает подружка и руками замахала, – с ним тока тоску разводить.

Дарьюшка Дарьюшкой бы не была, если б на своем не настояла.

Подошли они к Кузе. А тот и глазом не ведет. Сидит горюн-горюном. Об чем-то думу думает.

– Об чем твоя печаль-забота? – спрашивает Дарьюшка.

Поднял голову Кузя. Видит, перед ним две девки стоят. В смущение вошел.

– Да вот, думаю, разбежалось мое счастье по сучкам да по веточкам.

– А что так? – допытывается Дарьюшка.

– Так рок судил. Так, знать, на роду написано.

Интересно стало Дарьюшке: никогда об этом так не думала. А подружка ее прочь тянет, говорила, мол, тебе, разведет тут скуку этот Кузя. Дарьюшка и говорит ему на прощанье:

– Приходи на посиделки, у нас весело.

– Ладно, – сказал Кузя и лицом вроде бы как просветлел.

Подружка Дарьюшки так и прыснула со смеха! Отошли подальше, она прям зашлась от хохота. Здорово, мол-де, ты над ним подшутила.

– А я не шутила вовсе, – говорит Дарьюшка и от досады брови нахмурила.

Прикусила язычок подружка, да не надолго. К вечеру вся станица знала, что Кузю-горемыку на посиделки пригласили. Разыгрывает Дарья Кузю, всего-то дел.

Ближе к вечеру собрался молодняк на посиделки. Дарья как всегда на первом месте: и поет, и пляшет, и в игрища играет – весела да радостна. И никому невдомек, что она ждет-пождет Кузю, да так, что сердце у нее сладко замирает. И сама-то не понимает, что с ней такой-чи происходит. Наконец-то дождалась она Кузю. Идет тот и спотыкается на ровном-то месте. Молодняк присмирел. Ждут, как дальше комедь разыгрываться будет. Дарья к Кузе подошла, за руку взяла.

– Сядь, – говорит, – опочинься и ни о чем не кручинься.

– Легко сказать, – отвечает Кузя. Вздохнул горестно и присел вместе с Дарьюшкой.

– А как в народе говорят: кто в радости живет, того кручина не берет.

– Эх, Дарья-Дарья, не знаешь ты еще горя, не ухватывала тебя нойка за сердце.

И опять завздыхал Кузя. А Дарьюшка никак не угомонится.

– Что ж тебе радоваться неохота?

– От чего ж? – удивился Кузя. – Охота смертная, да участь горькая.

Парни тут дурить стали. Обидно им, что Дарьюшка Кузе такую честь оказывает.

– Гляка, гляка, как она к нему липнет.

– Вот так пара!

– А Кузя-то, кочетом себя ведет.

Обсмеяли их, обхохотали. Подхватилась Дарья, взяла Кузю за руку.

– Пойдем, – говорит, – отсель.

Вздохнул Кузя:

– Вишь, злости сколько в людях.

– Эко, горе.

– То-то ж, что горе.

И пошли они. Где слово какое друг дружке скажут. А где и помолчат. Только хорошо им было вдвоем. А на прощанье договорились еще встретиться. И встречались еще. А дальше больше, друг без дружки вроде как и обойтись не могут.

Вот как-то сидят они на берегу Дона. Хорошо Кузе с Дарьюшкой. Когда с ней рядом, вроде отступает от него кручина. Взял он сухую палочку и бросил в воду. Покружила-покружила палочка и камнем на дно пошла. Запечалился Кузя: и что ж я такой злосчастный. Заприметила это Дарьюшка. Взяла незаметно камень. И говорит:

– Смотри, и у меня потонет. И бросила в воду. Глядь, а камень поплыл. Не по себе стало Дарьюшке. А Кузя совсем омрачился.

– Эх, не бывать нам с тобою в этой жизни никогда.

Помолчала Дарьюшка, а потом и говорит:

– Взойдет солнышко и на наш двор. А ты меня сосватай.

Удивился Кузя, слов нет.

– Я не могу, – говорит.

– От чего ж?

– Если и отдадут тебя за меня, то все одно – я с тобой жить не смогу.

– От чего ж? – допытывается Дарьюшка.

– Мне будто кто-то ноги сводит и руки назад вяжет, – говорит Кузя. – Так оно выходит, что моя любовь горькая к тебе.

Досада Дарьюшку забрала.

– Иль, – говорит, – себя переможешь, иль я с тобой встречаться боле не буду. Поднялась и ушла.

Посидел Кузя на бережку, посидел. И поплелся домой. Приходит и говорит матери:

– Жениться хочу.

Мать посмотрела на него недоверчиво.

– На ком?

– На Дарье, – отвечает Кузя.

– Эх, хватил! Дочь атамана. Ты дерево по себе руби.

Уперся Кузя. Первый раз мать его таким увидела.

– Она мне в совесть, и я ей тож.

– Это она тебя надоумила? Смеется она над тобой.

– Не до смеха нам…

И завздыхал Кузя горестно.

А может чо и выйдет. Пошла мать к свахе. Объяснила, что и как. Та аж рот раззявила от удивления. Мыслимо! Кузя и Дарья. И ни в какую не соглашается. Атаман характером был крутоват, скольким сватам от ворот поворот давал. Срамиться-то кому хочется.

– Да ты только проведай, – упрашивает ее мать. – Закинь удочку. От чужого стола не зазорно и повернуть.

Подарков ей мать насулила. Согласилась-таки сваха.

– Ладно, – говорит, – вечером сбегаю, как стемнеет, чтоб от людей стыдно не было.

Обещание свое сваха сполнила вточности. Как стемнело, пришла она к атаману. Тот уж вечерять собрался.

О том, о сем зубы заговаривала сваха, все-то духом не решалась сказать, зачем пришла.

– Давай выкладывай, зачем явилась, – говорит атаман. – А то ходишь все вокруг да около.

Помялась сваха и зачастила:

– У вас есть товар красный, а у нас купец славный.

Смекнул атаман, в чем дело. И отвечает с неохотой. Как положено:

– Был бы купец хорош, товару залеживаться не к чему. Кто таков?

– Купец-молодец Кузя.

– Кузя? Купец! Да в своем ли ты уме?

Сваха раззадорилась. Все одно – позор на свою голову накликала.

– Надо бы дочь спросить.

– Когда надо, сам спрошусь!

А тут Дарья выходит. Своевольница.

– Отдай меня за Кузю. И на колени бух.

– В совесть он тебе штоль?

– В совесть, – отвечает Дарья твердо.

– Дочка-дочка, не накормить коня сухопарого, не наделить человека бесчастного.

– Я наделю, – говорит Дарья. Атаман в гнев вошел.

– Значит, правду про вас в станице несут. Ну, погоди. Уйдешь самовольно, я с тебя и крест сниму.

Так и умелась сваха ни с чем.

Мать Кузю утешает как может. Отказ, мол, жениху не бесчестье. Жених, мол, как нищий, в один дом пришел – не удалось, пошел в другой…

Кузя ее утешения не слушает. У него думы о другом. Совсем парень в отчаянье вошел. Взял незаметно веревку и на зады пошел, там где дерево росло. Привязал он веревку к суку, встал на пенек, надел петлю на шею, простился с белым светом и с пенька сиганул. А сук возьми и обломись. Вроде как толстый сук. И дерево не гнилое. А обломился – и все тут.

– Эх ты, лютая смерть, неупросливая, неподатливая, – загоревал Кузя. – Значит, рубашка для меня еще не сшита.

Если не время умирать, то как жить, что делать? Не знает Кузя.

Поплелся Кузя к дому атамана. Вот идет он, а кубыть кто-то его в сторону уводит. Дошел, наконец, присел около ворот. Вдруг вышел сам атаман, отец Дарьин. Увидел Кузю, запенился аж, кипельный сделался. Спрашивает с ехидцей:

– Вы сюда по делу или для легкого воздуха?

– По делу, – промямлил Кузя.

– Вы, что ж, свой антирец имеете?

– Имею, – отвечает Кузя, – с Дарьей свидеться хочу.

– Нельзя!

– Отчего ж нельзя? Я к ней со всей душой.

Атаман мясами дюже одержимый был. Лапища такая, что, увидев, страх берет. Послал он благим матом Кузю по ухабистой дорожке.

– Не был бы такой квелый, – кричит, – навалил бы я тебе вот этим батиком. Баранья твоя башка, иди отседа от греха.

Встал Кузя, всей душой горем задетый. И диву дивится: ноги его сами несут от Дарьиного дома подалее.

Через какое время приходит ему весточка от Дарьюшки. Передала ее верная подружка. Мол, ждет она своего милого дружка Кузю в полночь у дуба, и если не придет, то не увидит Дарьюшки никогда, приходили-де сваты, и отец согласье дал.

Дождался полночи Кузя и пошел на околицу к дубу одинокому, чтобы встретиться с милой Дарьюшкой. Кругом темень, хоть глаз коли, ничего не видать. Шел-шел, шел-шел. Вроде как из станицы вышел, собачьего бреха не слыхать, а дуба все нет и нет. Назад повернул.

Сбился с дороги Кузя, зашел в какие-то кущи непролазные. Знать, так рок судил, так суждено. И пошел Кузя свою смертыньку искать, чтоб прибрала она его поскорее.

А Дарья к полночи поближе с постели встала, из хаты вышла, ни едина половица не скрипнула. Дверь затворила тихонечко. На конюшню зашла, своего любимого Воронка оседлала, тряпками копыта обмотала. Задами коня вывела. И к одинокому дубу направилась.

На обусловленном месте ждет-пождет милого дружка. Ан-нет Кузи. Уж звезды блекнуть стали, а Кузи все нет. Радость у Дарьи на убыль пошла. Думки всякие одолели. Не может быть такого, чтоб Кузя от нее отказался. Видать, от горя попал в беду.

«Домой мне все одно возврату нету, поеду-ка я Кузю искать, из беды его, родного, выручать», – решила Дарья, И поехала куда глаза глядят.

В полдень видит Дарья в мареве, каменная девка чикиляет. «Може, – думает, – она что про Кузю знает». Догнала Дарья каменную девку, о Кузе спрашивает. Приподняла каменная девка каменные веки: храбра казачка, не убоялась ее и говорит:

– Окажи услугу. Надои у меня каменного молока, тогда скажу.

Удивилась Дарья: вот так задача. У девки! Да еще каменной! Надоить каменного молока! Где это слыхано?

Слезла Дарья с коня. Обошла каменную девку вокруг: не знает как к ней подступиться. А потом была не была! Ухватилась за каменные титьки и давай туды-сюды тягать. Не поддаются титьки, словом, каменные они. Ободрала Дарья руки в кровь. Вдруг видит: чудо! Брызнула струйка серая из одной титьки, упала на землю и превратилась в камень. Брызнула струйка из другой титьки, тож в камень превратилась. И пошло дело.

Каменная девка только успевает поворачиваться. Всю землю вокруг каменьями засыпала.

– Ну, будя с тебя, – говорит каменная девка, – видать, ты под счастливой планидой родилась.

А Дарья в ответ:

– Услуга за услугу.

– Кузя твой в обратной стороне, – говорит каменная девка. – Вяжет его Горе-Злосчастие по рукам и ногам и подале от тебя уводит.

– Какое Горе-Злосчастие? – забеспокоилась Дарья. – Я ни разу его не видала.

– Ну, это не мудрено: довольно взглянуть на Кузю через правое ухо твоего коня.

Обрадовалась Дарьюшка, хотела каменную девку приобнять, да та опять зачикиляла по своим делам.

Теперь у Дарьюшки задача: Кузю-горемычного отыскать. Поворотила она коня на обратный путь.

Долго ли, коротко ли, нагоняет Дарьюшка Кузю. Идет он пешки, спотыкаясь, горемилый ее. Слезла Дарья с коня и посмотрела в его правое ухо. Батюшки мои! Свят-свят! Что она там увидела.

Горе-Злосчастие тонешенько, чернешенько, голова у него малым-малешенька, с наперсточек будет, туловище не спознать с соломиной, лычком связанное, подпоясанное, мочалами ноги изопуталися.

Бежит оно впереди Кузи и чертит что-то на дороге: судьбу его изменяет. То кругами вокруг него ходит: темнеет от этого у Кузи в глазах; то камень ему под ноги катнет – спотыкается Кузя; то на него запрыгнет, сядет на шею – согнется Кузя в три погибели; то к самому сердцу припадет – застонет Кузя, закручинится… Хочет назад поворотить, а Горе-Злосчастие ему не дает.

Захолонуло сердце у Дарьюшки, на такое глядючи. «Ну, – думает, – погодь, мерзавка ты, эдакая, расправлюсь я с тобой».

И поехала за ними вслед, чтоб только из виду не потерять.

На перекрестке дорог, у бел-горюч камня остановился Кузя, прилег под кустиком и вроде бы приснул.

Глянула Дарья через правое ухо коня на своего бедоношу милого. И видит: забралось Горе-Злосчастие ему на грудь да чтой-то нашептывает. Вздрагивает Кузя во сне, душа его криком кричит, стонет, мечется.

Призадумалась Дарьюшка, как ей Кузю от Горя-Злосчастия освободить. И хлоп – придумала! Подошла она поближе к Кузе, расстелила тряпочку, приготовила нитку с иголкой. И говорит:

– Горе-Злосчастие, покажись-объявись.

А то молчок, затаилось. Трусливое, видать, это самое Горе-Злосчастие.

Замечает Дарья: успокоился Кузя, заснул глубоким сном.

Что делать? Чем бы Горе-Злосчастие замануть? Выплела Дарьюшка из косы ленту, такую красивую. И говорит:

– Хошь, ленту подарю?

И положила ее на траву около себя. Глядь, исчезла лента.

– Ну покажись-объявись, – просит Дарья. А Горе-Злосчастие – ни гу-гу. Сняла Дарья колечко.

– Хошь, перстенек подарю, тока объявись.

Раз! И Горе-Злосчастие из рук перстенек вырвало.

И хихикает, злорадствует.

Расстроилась Дарья, дарить больше нечего. Схватилась за голову. Ба! Еще платок остался. Сняла платок, расстелила на траве, а сама за один край крепко его ухватила.

– Хочешь, говорит, – платок подарю, не простой, узорнотканый, тока объявись, очень тебя прошу.

Горе-Злосчастие хвать платок.

А Дарья его держит.

Горе-Злосчастие на себя его тянет.

А Дарья на себя.

– Отдай платок! – кричит Горе-Злосчастие.

– Не отдам, – говорит Дарья. – Ни за что не отдам. Порвем платок. Какая тебе польза будет.

Отпустило Горе-Злосчастие платок и спрашивает:

– Тебе каким манером показаться?

– А каким ты можешь?

– Дык, я в любом виде могу объявиться.

– Ды не сможешь.

– А вот и смогу!

– Ды не сможешь!

– Смогу!

– Завейся тогда веревочкой.

Глядь, веревочка завитая на тряпочке лежит. Схватила Дарья веревочку. Завязала в три узла. В тряпочку завернула. И зашила.

Ругается Горе-Злосчастие, грозится страшными карами.

А Дарье одна дума: куда эту треклятую тряпицу деть. Сердце заходится, в висках стучит. Неужель удалось Горе-Злосчастие провести.

Видит, бел-горюч камень у дороги лежит. Еле-еле отворотила Дарьюшка его, бросила под него тряпицу с Горем-Злосчастием. Ух! Дух бы надо перевести. Глядь, а камень покраснел, как маков цвет, и развалился пополам.

Схватила Дарья тряпицу, подбежала к дубу столетнему и кинула ее в дупло. Закачался дуб, затрещал, вот-вот упадет. Вытащила Дарья тряпицу из дупла. Побежала к Дону и бросила ее подале в воду.

– Поразмыкай Горе-Злосчастие, Дон ты наш, батюшка!

И на колени упала.

Пошло Горе-Злосчастие камнем на дно. Забурлила вода. Застился туманом Дон. Вышло тут солнышко из-за туч, подул ветерок, развеял туман. И успокоилась река. Приняла, знать, Горе-Злосчастие на себя.

Поклонилась Дарья Дону-батюшке. Полегчало ей на душе. Справилась-таки она с Горем-Злосчастием. Пошла к своему Кузе милому. А тот спит себе, разметался. Хорошо ему, видать, сладко спится.

Умаялась Дарья. В сон ее потянуло. И прилегла она рядом с Кузей.

Сквозь сон чувствует Дарьюшка, целует ее кто-то. Глаза открыла, а это Кузя ее жарко обнимает.

– Вставай, – говорит, заждался я тебя.

Да голос такой уверенный, диву даешься.

Глядит Дарья на него во все глаза. Сила в Кузе большая. Откуль?

А тот кудрями тряхнул. (Сроду у него кудри-то не вилися.) И говорит:

– Вставай, лебедушка. Нам в станицу засветло надо попасть.

Встала Дарья. Кузей любуется: ее рук дело. А Кузя коня споймал, вскочил в седло. Опять Дарье удивление: вот тебе и мешковатый Кузя, вот тебе и бедоноша.

Кузя подхватил ее наперед себя и поехали. Народ на улицу высыпал. И атаман со двора вышел. Видит, Дарьюшка едет. А рядом с ней казак. Молодцеватый. Как влитой в седле сидит. Ну, Дарья, ну и девка! Нашла, знать, по себе муженька. Да как песню играют. Как красиво выводят. Подъехали они поближе. Да не как это Кузя! Ах, так раз так! Кузя – он и есть. Досада взяла атамана, батиком, как шашкой, заиграл. Спрашивает:

– Это ты никак, Кузя?

– Нет, – отвечает казак, – не Кузя, а Кузьма, прошу любить и жаловать.

Остепенился атаман, народ на него смотрит.

– Ну, если Кузьма, тогда засылай сватов.

Казак и судьбина

Жил-был Казак. Скучно ему дома сидеть. Томно. Вот решил он белый свет поглядеть да себя показать. Оседлал коня и поехал.

Ехал-ехал. Видит, на перекрестке трех дорог кабак стоит. «Зайду, – думает, – передохну перед дальней дорогой». Сел за стол.

Поел-попил. Видит, к нему старик подсаживается. Посмотрел на него Казак, вроде как где-то видались. И спрашивает:

– Не знакомцы ли мы с тобой? А старик отвечает:

– Я – Судьбина твоя.

Смотрит Казак на Судьбину свою, разглядывает. Седой, старостью скрюченный… На лице шрамов не счесть. Из мутных глаз слезы точатся. Заныло сердце у Казака. Страшно стало.

Судьбина усмехается:

– Вишь, – говорит, – Казачок, что тебя впереди ждет. Мой тебе совет – возвертайся домой, а то плохо тебе будет. Много горя примешь.

Расстались они. Поехал Казак домой. Растревожил душу Судьбина. «Ох, – говорит, – не будет мне покоя дома. Должон я знать, что меня в этой жизни ожидает». Развернул коня и поехал куда глаза глядят, лишь бы от дома подальше.

Много времени с тех пор прошло. Состарился Казак, чувствует, что жизнь в концу подходит. «Заеду, – думает, – в тот кабак, где Судьбину встретил». Через порог переступил, глядь, а тот уже в кабачке сидит, ждет-поджидает.

Выпили они за встречу.

– Ну что, Казачок, – говорит Судьбина, – понюхал, почем фунт лиха?

Казак головой кивает, соглашается.

– Да, – говорит, – твоя правда была, много горя принял.

– Не жалеешь, что меня не послушал?

– Нет, – говорит Казак, – не жалею, что ж о прожитой жизни жалковать. И вздохнул. А Судьбина дальше пытает.

– А если б, – говорит, заново жизнь повернуть, согласился бы? Казак подумал.

– Нет, – говорит, – не согласился бы. Моя жизнь мной прожита.

И выпили они по второй рюмочке.

Дивятся на них люди, думают, что родные братья беседу ведут, до того похожи. Посмотрел Казак на Судьбину внимательно и усмехнулся. Судьбине это не по нраву.

– Ты, – говорит, – что усмехаешься. Если есть что на душе, скажи, не держи.

– Глаза у тебя, – говорит Казак, – светом полны, не то что давеча. Вот я и смекаю, знать, и мне в этой жизни удача была.

Помолчал Судьбина и говорит:

– На этот раз правда твоя, Казак. Жил ты по совести.

И выпили они по третьей рюмочке.

Казак Чигин

Дело было на Капказе. Еще в ту турецкую войну. Менял полк позицию. И попал в гибельные места.

Где свои, где чужие, даже сам полковник Веревкин понять не может. Кончился фураж и провиант. Долина голая, камень да песок. В горах неприятель засел, постреливает. Охотники за провизией сгинули. Ни слуху, ни духу о них. У казаков последние сухарики давно подобрались. Палатки ветер полощет, от зноя плохая защита.

Вызывает полковник Веревкин к себе в палатку казака Чигина.

– Вот, – говорит, – братец, послал я охотников за провизией к неприятелю, а курьера – к своим, и ни слуху от них, ни духу. Одна надежа на тебя осталась.

Чигин отвечает:

– Можете не сумлеваться, ваше скородь, что надо, сделаем.

– Бросать с языка, а не с сундука, – говорит полковник.

– У каждого человека своя перегородка, – отвечает казак.

Покрутил полковник головой: не любы ему казачьи речи.

– Не зарывайся, – говорит.

– Смельство кандалы трет, смельство мед пьет, – отвечает Чигин.

– Коли эвдак, – говорит полковник, – не мешкай немало, отправляйся в путь.

Оседлал Чигин своего маштака и отправился в путь. Едет, едет, солнце в зените. От такой жары, кажись, камни полопаются. Набрал Чигин по склонам гор травинок, в рот засунул, пожевал, чтобы жажду сбить. Пососал. Да где там. Кушать захотел так, что подвело живот к ретивому сердцу. Круги пошли перед глазами.

Вдруг видит, всадник вдали объявился. Никак турок! Иль помнилось? Точно, всадник. Чигин своего маштака в шенкеля к нему направил: куда кривая выведет. Всадник завидел погоню – и деру. Чигин за ним, Поотстал. «Ничего, – думает, – казачий конь на даль берет. Все одно, не уйдешь».

Вдруг тень занялась ужастенная. Тутоко треск начался, вихорь песок поднял до небес. Потом все враз прошло. Солнышко засветило, небо очистилось. Облегчение. Крутит, вертит головой Чигин: нет всадника. Ушел, знать. Речка журчит. По камешкам-песочкам воды свои перекатывает. Вода тока мутная, коричневым цветом отливает. Пить хочется невмоготу. «Ну, – думает Чигин, – если конь будет эту воду пить, то и я напьюсь досыта».

И направил коня к реке. Зашел конь в воду. На колени передними ногами упал. Хлебнет глоток да почавкает. Хлебнет да почавкает.

«Ета чо-нибудь неспросту, – думает Чигин, – я и сам поотведаю». Хвать глоток – сладка водица. Хвать другой – сладка. Ба! Да это ж чай внакладку. Приободрился Чигин, Нахлебался чаю. Душой повеселел. Конь шибче по берегу пошел. Смотрит Чигин, у коня вроде как странное поведение началось. Идет конь, потом – хвать песок, похрумтит. «Никак песком кормится», – дивится Чигин. А конь песок хвать да хвать. И хрумтит. «Э-э! Братец ты мой, – думает Чигин, – и это недаром». Слез с коня. Лизнул песочку немного. А это не песок. Сахар, вот что. Начал тут Чигин собирать кусочки. Пропасть сколько собрал: полны халявы и полну запазуху.

Тронулся Чигин дале вдоль реки. Сахарком балуется, песенки попевает. Совсем на душе хорошо. Что за страна расчудесная такая, Капказ. Про всадника незнакомого и думать забыл. Смотрит, вроде как овцы пасутся. Большое стадо. Кто пасет? Никого. Ан люди-то все одно должны быть. Огляделся Чигин. С седла привстал. Дом заприметил вдалеке. Подъехал поближе. Дальше пешки пошел. Крадучись. Видит, дом большой. О двух этажах. А около двери собака лежит. Развалилась. Дремет. Здоровущая. Страсть. «Собака – это не задача, -думает Чигин, – вот в доме том кто?»

Подкрался Чигин к собаке с подветренной стороны. Разом ухватил ее за хвост, крутанул по воздуху вокруг себя три раза и бросил. Собака после такого надругательства, поджав хвост, дала тягу, даже не тявкнула.

Толкнул Чигин дверь. Открыто. Заходи, пожалуйста. Прошел Чигин первый этаж. Ни души. Поднялся на второй. Мать честная! Туркеня висит, к потолку за волосы привязаная. Висит и молчит. Тока смотрит жалостно. Вот порода! Терпеливая.

– А вот я, – говорит Чигин, – подожди малешенько.

Шашку вострую вытащил. Сомлела туркеня. Лицо помертвело. Чигин шашечкой раз – и оттяпал полкосы. Туркеня прям-таки на пол и повалилась. Бросил Чигин шашечку. Подхватил туркеню. Успел заметить – красовитая. Уложил ее на кровать. По щечке персиковой потрепал. Очнулась туркеня. Смотрит перепугано, тока не на Чигина, а через евонное плечо.

Оглянулся казак. Мать честная! Перед ним турка стоит. Зубы скалит. Шашечкой Чигиновой поигрывает. Здоровущий, что гора. И на один глаз кривой. «Никак наездник тот, – подумал Чигин, – и дома хозяин». Схватил из-за пазухи сахара кусок, что побольше, и как жигнул турку в здоровый глаз. Турка – брык, и развалился на полу, что тебе медведь какой.

Поглядел на него Чигин. А турка-то смазглявенький оказался: вся сила в жир ушла. И говорит:

– Разрисовал бы я узорами твою толстую рожу, да ладно уж, недосуг мне.

Скрутил ему Чигин руки, взвалил на себя, отнес в чулан, замок запер, ключ себе в карман положил. Вернулся. А туркеня уж хлопочет, на стол собирает: и вино, и лепешки, и фрукты разные. Выпил Чигин, перекусил. От туркени глаз не спускает. Аккуратка. Подзывает ее к себе. Притиснул. Дух у нее заняло. Подалась она и притихла.

– Слушай, – говорит Чигин, – и принимай к сердцу. Поедем со мной в родимые места, женой мне будешь. Согласная?

Туркеня головой кивает. Радостно.

– Ты правильно решила, – говорит казак. – На кой тебе этот супостат кривой нужон?

Встал Чигин из-за стола. Поблагодарил хозяйку. Из дома вышел. Свистнул своего маштака. Прибежал тот на зов. Ласкает его Чигин. А как по-другому? Конь после бога другой защитник казаку. Отвел Чигин его в конюшню, накормил, напоил, вычистил.

– Отдыхай перед дальней дорогой, друг ты мой дорогой. Скоро-скоро в обратный путь.

Заходит Чигин в дом, смотрит, а туркеня около двери в чулан стоит и о чем-то со своим муженьком шушукается.

– О чем гутарите? – спрашивает Чигин.

Вздрогнула туркеня, испугалась, знаки кажет: так, мол, про меж собой. Не понравилось это Чигину, но виду не подал, говорит:

– Собираться в путь-дорогу пора, али передумала?

Туркеня головой кивает, улыбается, счастливая. Берет Чигина за руку и в спаленку ведет, отдохни, мол, перед дорогой, пока я свою причиндалию соберу.

– Ну что ж, соглашается Чигин, – это тоже дело.

Сел на постелю, туркеня воды принесла, сапоги сняла с Чигина, ноги ему помыла – тронула сердце. Рубашку мужнюю чистую принесла, перемени, мол.

– Да ты чо, – замахал руками Чигин, – я ж в ней утону. Твой-то хряк раза в три поболе меня будет. Расстроилась туркеня. Слезы навернулись.

– Ладно, – говорит Чигин, – будь по-твоему.

Взял рубашку. А туркеня машет, мол, иди, а я тут передохну маленько. Повертел рубашку, повертел и бросил у постели. Что-то душа не лежала к этой одевке. Прикорнул казак на подушке и задремал.

Сквозь сон чувствует, душит его кто-то. Да так крепко горло обхватило, что в пору конец. Глаза открыл Чигин. А это рубашка окаянная, рукавами вокруг шеи обвилась. Напрягся Чигин, рубашку отодрать не может, словно она из жести сшитая. Кое-как сел на постели, круги перед глазами, до шашки не дотянуться. Вспомнил Чигин про отцовский ножик, что в кармане носил. Мигом вытащил и полоснул ту рубашку. Из чулана вопль донесся. Потом звук такой раздался, словно кто доской об воду хватил или об грязь. Ослабели перекруты вокруг казачьей шеи. Вошел в страсть казак, исполосовал рубашку в мелкие лоскуты. Глядь, а нож-то у него в крови. «Порешил я, знать, кривого, сам того не ведая», – подумал Чигин.

Вдруг двери отворяются, вбегает туркеня, на колени бух. Ноги Чигину целует. Прощения просит. «Эх, отходить бы тебя плеточкой,чтоб любо-дорого, до свежих веников не забыла бы, – думает казак. – Да что уж там, оно понятно, женское сердце с воску леплено, оно к жалости доходчиво, к милости податливо». И говорит:

– Пожалела, знать, свово муженька? А вышло напереверт. Нет тебе мово пардону.

Собрался быстро. И в дорогу. Подъехал к овцам. Отобрал стадо, чтоб друзьям-товарищам на прокорм хватило. И погнал. Куда? Да кто ее знает. Куда дорога выведет. Кружил-кружил, кружил-кружил. Думы все на туркеню выводят. День прошел. Другой. Глядь. Ан свой стан. Каким манером Чигин до своих добрался, до сих пор не припомнит.

Рассказывает станичникам, что с ним приключилось. Не верят. «А може и не было всего этого, – подумал Чигин.- Больно на сказку похоже». Полез в карман за кисетом. А там лежит ключ от чулана. И говорит:

– Можете мне верить, братцы мои, можете – нет. Одно сердце мне жмет: была бы у меня молодая жена, красовитая, хоть и туркеня. А теперь, почитай, что ветром отшибло.

Лебедь

Любилися одни. Так любилися. Как встренутся, целуются-милуются и слезы льют. И было от чего. Оба бедные сиротинушки. Ни кола у них, ни двора. Она в работницах у богатых была. Он на вскормлении у дядьев жил, навроде приемыша. Его звали Ларькой, а ее – Катериной.

Вот раз он говорит ей.

– Пойду на заработки, нету мочи мне так жить.

Катерина его упрашивает, мол, не ходи, пропаду я без тебя. Руки-ноги целы – хватит нам достатку. Заупрямился Ларька, набычился.

– Пойду, – говорит, – на Волгу к бурлакам. Толкуют, что они большие деньги загребают. Хочу по-людски пожить, в довольстве.

– Да там люди хуже скота живот свой надрывают.

– Ничего. Выдюжу. Силенка какая-никакая имеется.

Просит Катерина.

– Отступись. Хозяева обещались за меня большую кладку дать. Хватит нам совместную жизнь начать. А дальше – видать будет.

На своем стоит Ларька.

– Вона, – говорит, хозяйский сын к тебе клинья подбивает. Думаешь, я не знаю. Не стерплю я этого, порешу его.

Плачет Катерина.

– Окстись, разве не ты для меня свет в окошке. Или я причинность тебе какую дала.

Не уговорила она-таки Ларьку. Сделал он по-своему. Пошел на Волгу в бурлаки наниматься.

Добрался до села, где артели собирались. А там миру! Тьма! Мужики здоровущие, не Ларьке чета. Вербовщики народ приглядывали и в артели гуртовали. Увидали Ларьку, на смех подняли. Где это видано, чтобы казак пришел в бурлаки наниматься? В лесу сдохло. Росту небольшого, по бурлацкому делу, видать, совсем негодящий. Терпит Ларька, своего недовольства не показывает, кулаки тока затомилися да затяжелели. Однако ж все одно – не берет его никто в артель.

Бурлаки, что с хозяевами сладились, магарыч пропивают. Между артелями состязания устроили. Борются да на кулачки выходят. Вот один бурлак, всех в борьбе победил, увидал Ларьку, схватил его под силки да как бросит наземь. У того гул в голове пошел.

– Что, – кричит бурлак, – слабоват казачок.

Смеются вокруг: куды ему с бурлаками тягаться.

Поднялся казак с земли, себя превозмог.

– Не пикайте пикульками, – говорит.

Гонористый казачок-то оказался. Ничего не скажешь. Закипело у Ларьки нутро. Чирик вперед выставил.

– Може в борьбе я тебе и уступлю, – говорит. – А вот на кулаках не хотишь ли свою силу спробовать?

– Счас я тебе вздую, – говорит бурлак.

– Не своими ли боками.

– У тебя хвост короток со мной управиться.

– Да ноготок востер обуздать. Заколотырились они, заспорили до одури. Раззадорили они друг дружку.

Смеются вокруг, бойцов подначивают.

– Ой да, казак! Вот уморил!

– Чига егупетская!

– Это тебе не шашкой махать, не с винта стрелять, тут сила нужна, выучка.

– А сила солому ломит.

Пошел бурлак на казака, словно гора на малую мышь двинулась, замахал руками, словно мельница крыльями. Отступил Ларька раз да два, потом как пустил все силы на кулак, точно супротивнику в лоб припечатал. Остановился бурлак, закачался и свалился, как сноп. Аж земля под ногами дрогнула, закачалася.

Плюнул казак.

– Пшено, оно и есть пшено.

Тихо кругом стало. Понурились бурлаки. Не удалось веселье. Начали потихоньку расходиться. Подходит к Ларьке купец.

– Ай, да удалец, – говорит, – с одного раза уложил. Беру тебя к себе. Будешь воров да разбойников ружьишком отбивать, мое добро стеречь.

Дал согласие казак: дело вроде знакомое, пустяшное. Получил задаток и пошел на судно.

Плывет судно по Волге, тащут его бурлаки. А Ларька сидит себе с ружьишком в конторке, хозяйскую казну охраняет. Работа не пыльная, однако ж, что-то маятно ему сидеть. Видит он, как бурлаки хребет гнут, животы надрывают. Тяжкая эта работа – до ломоты в суставах и куриной слепоты в глазах.

Вот один бурлак Ларьке как-то и говорит:

– Мы на тя не сердимся, парень ты неплохой, но зря на хозяйскую руку тянешь.

За живое поддел бурлак казака. Плюнул Ларька, бросил ружье, подошел к купцу.

– По мне, – говорит, – лучше лямку тянуть.

Рассердился купец.

– Ты что это, разинская порода, закочевряжился.

– Знай край да не падай, – отвечает Ларька, – казачью честь не обзывай.

Глянул купец на Ларьку: лучше с ним не связываться – себе дороже выйдет.

– Воля твоя, – говорит и ухмыльнулся.

Так попал казак в бурлаки. Тянет лямку Ларька. Кровь к глазам прилила, стукатит в висках. Ноги ли в песке вязнут, или кровянятся об острые камни. Слышит только, как кричит шишка:

– Шире бери, ребята!

Остановились бурлаки на ночлег. А перед тем дождь прошел. Промок Ларька до костей. От холода у него зуб на зуб не попадает. Силится в рогожный куль залезть, а не может. Озноб его пронял. Так и остался лежать на песке.

На рассвете будят Ларьку товарищи, добудиться не могут. Хворь, видно, крепко его взяла, в беспамятстве лежит. Хотели его на судно определить, да хозяин заартачился.

– Може, – говорит, – он тифозный, оставьте где есть.

Поворчали бурлаки, погодите, мол, толстомордые, скоро мы вас всех через колесо протащим, а ничего не поделаешь. Простились с Ларькой, завернули его в рогожку и оставили на берегу.

Ночью Ларька в память пришел, ни рукою, ни ногою шевельнуть не может. Лунная дорожка по воде стелется. А по той дорожке к нему лебедь плывет. На берегу лебедь обернулся в девицу. И начала она за Ларькой ухаживать. Целую ночь над ним колготилася.

Забылся казак, очнулся, солнце уже высоко в зените. Поднялся Ларька, в теле живость почувствовал. Водицы волжской испил. Ах, ты, Волга-мать, река неласковая, укачала-уработала Ларьку. Возвертаться домой нельзя с пустыми-то руками. О лебеди-девице думать позабыл. В бреду чего не привидится. И побрел Ларька по берегу куда кривая выведет.

Долго ли так казак шел, коротко ли, видит, мужик с лопатой ходит. Остановится, землю копнет. Отойдет. Опять копнет. Припадет. Встанет. Дальше идет. Приляжет на живот, ухом к земле припадет, вроде, как слушает. Странный, словом, мужичок. В себе ли?

Окликнул его Ларька. Вздрогнул мужичок, оторопь его взяла. Смотрит на казака перепугано.

Подошел Ларька поближе и озадачился. Одет мужичок как бы наоборот. Вся одежа наизнанку напялена, картуз козырьком назад, правый лапоть на левой ноге, а левый – на правой.

Спрашивает его Ларька, а самого смех разбирает.

– Ты чо это вырядился, как шут гороховый?

Хмыкнул мужичок, скриворотился, глаза плутоватые отвел, много-де будешь знать, скоро состаришься.

– А все-таки, – допытывается Ларька.

– Ты кто таковой выискался, чтобы меня к допросу призывать.

– Я кто таковой? Ну что ж, скажу, мне таить нечего.

Рассказал Ларька мужичку в двух словах, кто он да чего на этом месте оказался.

Расчувствовался мужик.

– Эх, ты, человек, – говорит, – душа твоя нагишом. Мыслимо ли честным трудом денежку скопить. Да такого сроду на белом свете не бывало. Так и быть – подсоблю я тебе. Разбогатеешь, мне еще спасибо скажешь.

– Как так? – удивился Ларька.

– А вот так. Клад найдем, и я тебе долю дам.

Рассмеялся Ларька.

– Так тебе клад и приготовили.

Обиделся мужичонка.

– В каждом деле свой толк имеется. Я столько трудов положил, чтобы след клада разыскать.

Понятно стало Ларьке, отчего мужик одет шутом гороховым.

Не удержался казак, подтрунил над ним.

– Ну, а что – напал на след?

– Напал, – отвечает мужичок. – Тока ты не скалься. Желаешь – будь мне сотоварищем, не желаешь – скатертью дорога.

Понял Ларька, дело серьезный оборот принимает. А вдруг и вправду что-нибудь из этой затеи выйдет, и согласился у мужика в сотоварищах быть. Поучает Ларьку мужик.

– Клад абы кому не дается. Он заговоренный. Его умеючи надо брать.

Вот и наладились они компанией клад искать. Мужик с лопатой впереди выфигуривает, а Ларька за ним следом идет. Ходили-ходили, кажись, конца-краю этой канители не видать. Харчишки у мужичонки уже подобралися.

Наконец, подходит он к Ларьке и шепчет:

– Нашли.

– Что нашли, – спрашивает казак.

– Как что? Клад!

– Где же он?

– Вон под тем камнем.

– Так давай, – говорит Ларька, – откроем.

Смеется мужичок, довольный.

– Вот дурная голова! Полночи надо ждать. Присели они. Ждут, томятся. Быстрей бы стемнело. Приложил мужичок ухо к земле.

– Послушай, – говорит.

Припал к земле Ларька: грохочет что-то там внизу, лязгает. Мужичонка говорит:

– Это черти бочки с золотом катают.

Среди ночи грохот стих, подошли они к камню, отвалили его, и открылся им вход в подземелье.

Предупреждает мужик казака.

– Что бы ни увидел, что бы ни услышал, ни слова мне не говори.

– Ладно, – отвечает Ларька.

И полезли они в подземелье. Чуть прошли, свет забрезжил. Доходят они до залы, а там денег – кучи насыпаны. Бери – не хочу. А на тех кучах кот Китоврас разлегся, сладко дремет. Вот тебе и сторож!

Начали сотоварищи деньги в мешок собирать. И показалось мужику, что Ларька серебро в мешок кладет, а золото оставляет. Разозлился он и говорит:

– Глаза разуй, дурья башка! Золото в стороне оставляешь, а серебро гребешь.

Что тут началось! Кот проснулся, замяукал, захохотал. Кинулся Ларька назад к выходу. Обрушились потолки… Очнулся казак, темно вокруг. Из завала выбрался, никак руки-ноги целы – и то счастье. Куда ни пойдет – везде серые стены. Знать, суждено ему помирать в этом склепе. Присел, загоревал Ларька, Катерину вспомнил.

Вдруг свет пред ним замерцал. Голову поднял, девица перед ним стоит в белых одеяниях, за собой манит. Пошел за ней Ларька. Куда ж деваться? Скоро девица его к выходу привела. Обрадовался Ларька, на свет Божий вышел. Дышится, не надышится. Рассветет уже скоро. Звезды еле видно. Хотел девицу поблагодарить, а та лебедем обернулась и улетела.

Вспомнил Ларька мужика, заплакал. И решил, хватит судьбу испытывать, надо до дому к Катерине возвертаться.

Дошел Ларька до города. Решил в трактир заглянуть, перекусить чего-нибудь. От голода живот свело. Голод-то, он не свой брат. Подсел к нему ражий детина, спрашивает:

– Ты что невеселый такой?

– Да счастье мной играет, – отвечает казак.

– Пока на воле, смейся, брат, – говорит детина. – Любишь ты ли Матрену Ивановну?

– Какую?

– Нашу тетку, что всех нас веселит, приголубливает и спать с собой укладывает.

– Такой не знаю.

– Так знай.

И детина поставил на стол бутылку вина.

Рассмеялся Ларька, хорош детинушка, нечего сказать.

– А знаешь ли ты, казак, сколько в этой бутылке добра и зла?

– Нет, не знаю.

– Пока я с тобой, учись познавать добро и зло. Выпьешь мало – зло, выпьешь много – зло, выпьешь достаточно – добро.

И это понравилось Ларьке. Выпили они, перекусили и вышли из кабака, хмельные.

Детина спрашивает Ларьку.

– Есть ли у тебя деньги?

– Нету.

– А не призанять ли нам денег у тороватого купца?

– Как это?

– А так, обухом сундуки потрогать.

– Не в совесть это, – отвечает Ларька.

– Совесть подлежит до одного Большого суда, а не человеческого. Посмотри, птицы небесные чем живут? Воровством. Стянула зерно, не попалась, ну и сыта. Отец небесный их питает и греет.

– Так то птицы, а мы люди.

– А ты куда ни кинься, все люди воруют, только нам не велят.

– Да кто ты таков? – спрашивает Ларька.

– Ты видел волю, она по белу свету ходит?

– Нет, не видел. А какая она?

– Со мной схожа, – говорит детина и рассмеялся.

– Так ты, вор, что ли?

– Не вор, не тать, тока на ту же стать.

Подбил-таки детинушка Ларьку к его промыслу пристать.

– Я, – говорит, – тебе милость оказываю, а ты супротивничаешь.

И поклялся казак быть с вором за один.

Купил детина живую курицу на базаре. Последние деньги отдал.

– Да на кой она тебе сдалась? – спрашивает Ларька.

– Дай срок, сам все увидишь, – отвечает детина.

Подошли они к дому купца. Забор около него высоченный. Доска к доске пригнана. Ничего не углядишь что там во дворе делается. Детинушка кинул курицу через забор. В ворота постучал. Открыл ему сторож.

– Чего надоть?

– Мил человек, курица моя через забор перелетела, споймать надо.

Поворчал что-то сторож, но детину за ворота пустил.

Пока курицу ловили, детина все ходы-выходы высмотрел. «Ловок, шельма, – подумал Ларька, – за таким не пропадешь».

Дождались они ночи. Через забор перебрались. Не успел Ларька и шаг шагнуть, как схватил его сторож. Ларька отбиваться начал. Не тут-то было. Руки у сторожа точно обручи железные. Позвал Ларька детину на помощь. Да тот махнул через забор, только его и видели. А казака хватили чем-то по голове и сознания лишили.

Очнулся Ларька уже в тигулевке. Тело избито, живого места нет. Подвел детина его под каторгу. Лежит казак, думает: «Ну, детинушка, по гроб живота своего не забуду я твоей милости». Права была Катерина, ох как права: везде хорошо, где нас нет.

Видит казак, девица перед ним в белых одеяниях объявилась, за собой манит. Встал Ларька, дверь открыта, стража спит. Вышел на волю, поклонился девице. А та лебедем обернулась и улетела.

«На кого ж эта девица лицом сходствует, – думает Ларька, – не понять».

Добрался до своей станицы Ларька. А там его большое гореванье поджидает.

– Скрепи сердце, – говорят ему, – утонула твоя Катерина в озере, и тому уж много времени прошло.

Понял враз Ларька, что это она его из беды выводила. Вошла ему незнаемая боль в сердце. Выпытывает он, что да как получилось.

– Она, как утопла, то сюда по ночам приходила, – говорит один из дядьев. – Вокруг хаты топотила, все стонала-плакала, тебя звала.

– Ну, а ты чо ж? – спрашивает Ларька.

– А я чо, с крыльца из берданы в нее стрелил. С тех пор перестала наведываться.

Вскочил Ларька, хотел на дядьку кинуться. Удержали его.

– Ничо с ней с этого не сделалось, а худое на хату могла б накликать.

– Куда же хуже, – говорит Ларька.

– Навроде ей хозяйский сын докучал, проходу не давал. Не нарошно она это дело произвела. А все одно – грех большой, на себя руки наложить.

Пошел Ларька хозяйского сынка искать. Узнал он, что отправил его отец на дальний хутор, от беды подальше.

Добрался Ларька до хутора. Обыскался – нет нигде хозяйского сынка. Настиг он его в камышах.

– Ты что ж это здесь своим жирным телом комарам служишь. Тот на колени упал.

– Не убивай! – кричит. – Любил я ее не меньше твоего.

– Шабаш! Зараз я тебя расчахну.

– Меня убьешь, а ее не возвернешь.

Удивительны слова его стали для Ларьки.

«Возверну, – думает, – любовь моя возвернет». Плюнул на хозяйского сынка и домой пошел.

Прослышал Ларька от людей, что кружил над озером одинокий лебедь и кричал до того жалобно.

Подумал казак: «Може, то Катерина была». И пошел на озеро.

И тут Ларьке невезение. Ходил-ходил, высматривал. Все гуси-лебеди живут парами. Одиночествующих среди них нет.

Дядька говорит ему:

– Живость в человеке должна верх брать, пора тебе к делу притуляться. И отправил Ларьку на сенокос. Работает Ларька на сенокосе от зари до зари, гонит от себя думки. Тока они приходят незваны. Тошно казаку, плохо.

Однажды утром хватился Ларька, узелок с харчами пропал. «Да что это за оказия такая, – думает, – в станицу идти далече, делянку надо докосить, пока погода стоит». Остался Ларька, поработал. На следующее утро проснулся – нет чириков. Ларька туда-сюда, один чирик нашел. Смотрит, трава примята, никак след куда-то ведет. Пошел казак по следу, нашел второй чирик. Дальше прошел – узелок с харчами у дерева лежит. Поднял Ларька узелок. «Видно, зверь какой балует», – подумал он и назад вернулся. Поработал до темноты и лег спать.

Во сне чувствует: давит ему грудь. Глаза открыл, а перед ним девица в белых одеяниях на коленях стоит.

Ларька как крикнет:

– Катерина!

Испугалась девица и в бега. Ларька за ней. Никак не угонится. Добежала Катерина до озера. В воду вошла и к себе Ларьку манит. Боязно казаку стало. А Катерина еще глубже в воду вошла. Обернулась, поманила Ларьку. Ступил казак в воду, дальше не может, страх забирает. Застонала Катерина, заплакала и под водой скрылась.

Вернулся назад Ларька. Какой уж тут сон! Одни муки. И за себя казаку стыдно – невысока его любовь. Целый день промаялся, обтомился душой. Решил Катерину ждать.

В полночь приходит она к нему. И за собой манит. Встал Ларька молча, чтобы словом ее не спугнуть и пошел за ней. К озеру подошли. Ларька за руку ее взял, и они вместе в воду ступили. Идут-идут. Друг на дружку смотрят. Вода уж до пояса дошла. Вот уже грудь холодит. Не страшно Ларьке. Хорошо ему на душе, спокойно…

…Говорили люди, объявились в дальней станице муж и жена, очень схожие собою на Ларьку и Катерину.

Лихо одноглазое

Еще при царе это было. Возвращался казак Тишка со службы домой. Все ближе и ближе родимая сторонушка. Ширится радость в груди у казака, наполняется сердце. Конь боевой легко несет. Едет казак, думу думает, что ждет его дома дорогая матушка и невестушка его Лизанька. Ждут не дождутся. Тому уж три года минуло, как казака дома не было. Завздыхал Тишка. Вот и станица завиднелась. Приосанился казак, песню заиграл, думает: «Мои-то давно прослышали, что я возвращаюсь, с хлебом-солью встретят. Букетами коня украсят. Закатим пир на всю округу». Подъехал Тишка к станице – никто его не привечает. Дома покосились, не белены. Скотина ревмя ревет, не поена, не кормлена. Поля не вспаханы, на засеяны. Плач над куренями стелется, ругань по переулкам гуляет, «Ошаламел народ», – удивился Тишка. Никто его не признает, никто с ним не здоровается. Казаки друг дружке в глаза не глядят, а смотрят – так зло. Бабы причитают: «Ох-х, лихо нам, лихо!» Послушаешь их, так и свет не мил. Детишки в игры не играют, горькие слезы льют.

«Что-то тут не так», – смекает Тишка.

Подъехал он к своему куреню. На приступках мать сидит, слезами обливается. В голос кричит, тоскует по единственному сыночку, Тише ненаглядному.

– А вот и я, – говорит Тишка, – живой и невредимый!

Мать плакать перестала, посмотрела на сына и не признала.

– Не сын ты мне вовсе, – говорит, – лежат косточки мово сына на чужедальней стороне. – И опять слезами залилась пуще прежнего.

Как ни бился Тишка – не признает его родимая матушка дорогого сына. И все тут.

Расстроился Тишка. «Пойду, – думает, – к Лизаньке наведаюсь, к суженой своей».

А у Лизаньки та же картина.

– Иди, – говорит, – отсель, знать тебя не знаю и знать не хочу. А Тишку твоего ненавижу всей душой, потому как знаю, с кем на службе прохлаждался. Вот и сгиб ни за грош. А я его так любила…

– Да вот я, живой, здоровый, – говорит Тишка.

– Иди, казачок, отсель подобру, а то неровен час до беды-то.

Лизанька девушка была крупная, в поле за троих казаков управлялась. Тишка опасливо посмотрел на нее. «А ведь правда, долго ли до беды…» – И подался к калитке. А Лизанька ему вслед:

– Наплевать мне на твоего Тишку и растереть. Я за Ваську Косого замуж собралася. – И в рев: – Ох, лихо мне, лихо!

Тишка ей из-за плетня:

– Тоже мне казака нашла! Тьфу, срамота!

А у самого душа заныла. «И что ж такое делается на белом свете? Ну погоди, бабья порода! Я тебя плеточкой, ишо мозги прочищу».

Идет Тишка улицей. Смотрит: лужа большая, в луже старуха сидит, на один глаз кривая. Горбатая. Лохмотья к худому телу прилипли, в чем только душа держится. Рядом с ней мешок плавает. «Что-то тут не так, – смекает Тишка, – надо ухо востро держать». Завидела его старуха, запричитала:

– Помоги, касатик, помоги, Тиша дорогой. Шла-шла да упала, а встать не могу и никому до меня нет дела.

Обрадовался казак, что хоть один человек его в станице признал. Забыл про то, что сторожко обещался себя держать. Зашел в лужу, подхватил старуху на руки, а та кричит:

– Мешок, мешок не забудь!

Прихватил Тишка мешок, и будто радостью его обдало. И такая радость, что хоть в луже в пляс пускайся. «Что такое, – думает Тишка, – не пойму, что со мной творится». – И говорит старухе:

– Чтой-то я тебя, бабуся, здеся раньше не видывал.

И хочет ее на землю, где посуше, поставить. А та не дается – прилипла, не отлепишь.

– А-а-а! – кричит. – Казачок! Давненько я тебя здесь поджидаю. Сколько денечков прошло, со счета сбилась. – И на шею ему – раз!

– Вот лихо-то, – прошептал Тишка и вздохнул.

– Ага, оно самое и есть. Говорили мне люди, что хитрей тебя казака во всей округе не найдешь, только я похитрей тебя оказалась.

– Выходит, так, – отвечает Тишка со вздохом. – Это ты народ взбулгачила?

– Я, – отвечает Лихо, – кому ж еще. Вон полон мешок радости набрала. Твоей только не хватает.

– Ох и молодец, – нахваливает ее Тишка, а сам думает, как быть, что делать. – Как же ты, – говорит, – в такой маленький мешок так много радости набрала?

– Это я, – говорит Лихо, – вашу радость уминаю.

– Нехорошо, – говорит Тишка, – по человеческой радости топтаться.

– Ничего, – отвечает Лихо, – зато мне от этого веселей становится.

Так они друг с дружкой переговариваются. А Тишка тем временем от станицы далече ушел. Думает: «Счас до яра дойду и вниз головой брошусь. Сам погибну, так и Лиху распроклятому конец придет».

Только он это подумал, как Лихо ему говорит:

– Хватит, казачок, меня на своем горбу таскать, пора о деле подумать.

Остановился Тишка. Слезла с него Лихо и предупреждает:

– Не вздумай от меня бежать и в мыслях не держи, а то хуже будет. «Куда ж хуже-то», – думает Тишка и говорит:

– Ну что ты, я теперь твой слуга на вечные времена.

– Известное дело, – соглашается Лихо. – Пока у тебя всю радость не заберу, не отстану.

– Да бери, – говорит Тишка. – Что ее у меня, мало, что ли? Бери, и дело с концом.

– А зачем мне ее брать? Сам отдашь.

– Это как?

– А вот так. Сейчас, дай дух перевести. Села рядышком, да как закричит, да как запричитает во весь голос.

– Так мне тебя жалко, казачок, спасу нет. У Тишки от удивленья глаза на лоб полезли.

– Если жалко, отпусти на все четыре стороны. Зачем сердце рвешь?

– Вот поговорим о жизни нашей и отпущу, не резон мне тебя держать.

– Про жизнь так про жизнь.

– Смотрю я на тебя, казачок, голова твоя поседела, тело твое изранетое. Воевал, себя не жалел. А много ль от царя-батюшки наград получил?

– Да ничего, – говорит Тишка, – не получил. Так не за царя кровинушку свою по капле отдавал, а за Родину свою, за землю, на которой живу.

– И то так, – отвечает Лихо. Видит, здесь казака не проймешь, с другого бока подступает. Голос еще жалчей сделала:

– Был бедняк, бедняком и остался. Дома коровешку оставлял, и та без тебя сдохла.

– Ничего, – говорит Тишка, – были б руки-ноги целы – не пропадем.

А Лихо свою линию гнет, не успокаивается:

– Суженая твоя к другому подалась.

– Твоя правда, – сказал Тишка. И завздыхал, закручинился, да так, что свет не мил показался.

Лихо довольная. Руки потирает. Довела-таки казака. Смотрит Тишка, а мешок-то с радостью вроде как поболее прежнего стал. Смекает, в чем дело. «Ну ничего, старая, я еще над тобой позабавлюсь». И залился слезами, уже понарошку. А Лихо развеселилась. В пляс пошла. Откуда прыть взялась.

– Говори, – кричит, – говори, на душе легче будет.

– Ох, – говорит Тишка, – уморила ты меня. Не житье мне на белом свете. Пойду руки на себя наложу. Просьба у меня напоследки жизни. Дай передохнуть.

А Лихо довольная такая. Что ж, мол, передохни. А потом еще погорюешь.

– Сильная ты, Лихо, никогда бы не подумал. Ловко умеешь человеческую радость собирать.

Лихо в ответ: «Я, – говорит, – такая. К человеку подход имею. Так человека разжалоблю, так его растревожу. Всю радость до капельки отдаст, а без радости и совесть легко потерять. Водички попрошу напиться. Кто ж не даст. Глядишь, разговор завязался. Как живешь, спрашиваю. Хорошо, говорит, живу. Кто ж тебе сразу скажет, что плохо живет? Ничем, спрашиваю, не обижен в этой жизни? Кто же, говорит, не обижен. И начинает… А я подначиваю. И пошло-поехало. Человек в слезы. А у меня мешок наготове».

– Ох, и хитра ты, Лихо, где мне тебя перехитрить. Давай, – говорит, – в прятки поиграем. Я страсть до чего любил в детстве в прятки играть. Никто сыскать меня не мог.

– Ну что ж, – говорит Лихо, – давай поиграем, только от меня прятаться – бесполезное дело. Я тебя везде сыщу.

И стали они в прятки играть. Тишка в копешку с сеном залез. Лихо нашла.

На дерево взобрался. За ветвями укрылся. И там нашла.

– И правда, – говорит Тишка, – бесполезное дело от тебя прятаться. Ну-ка теперь ты попробуй схоронись.

Повернуться не успел, глядь, нет Лиха. Куда подевалась, может, не было ее вовсе. В страшном сне привиделась. Тишка туда, Тишка сюда. Глядь, мешок с человеческой радостью лежит на месте. «Не сон, знать, мне привиделся, – думает, – и не умом я тронулся». Мешок бы развязать, да и дело с концом. Потом думает: «Негоже так, надо сначала с Лихом разделаться».

Стал Тишка приглядываться да присматриваться. Видит: на дереве сучок выбит, маленькое такое дуплишко образовалось. А из дуплишка носик остренький торчит, грязью перепачканный. «Э-э-э, – думает казак, – смекай, Тишка, не просчитайся. Как же это она туда забралась?» И говорит:

– Выходи, Лихо, покажись, не могу тебя сыскать. Где мне с тобой тягаться.

А Лихо тут как тут, до чегошеньки довольная, от казачьей похвалы голова кругом пошла. Тишка виду не кажет. Удивляется:

– Где ж ты так схоронилась?

– А туточки, рядышком была. Ты мимо меня сто разов прошел… В дупле я была, вот где!

– В такое маленькое дуплишко забралась, ай да Лихо, ай да молодец.

– Это что, – говорит Лихо, – я вот в такую щелочку пролезу, клубочком свернусь, никто меня не приметит.

– Это что, – говорит Тишка, – это еще не удивление, а вот в кисет сможешь забраться? Смотри, какой маленький! – И сам кисет вытащил, развязал. – Нет, – говорит, – в кисет не сможешь. – И вздохнул. – В ноздрях у тебя еще не кругло.

– Это у меня не кругло? – расходилась Лихо, – Да я в один момент… Хоп! – и готово.

Казак кисет чуть не выронил, до того он тяжелый стал. Быстренько завязал его тройным узлом.

– Понюхай, – говорит, – Лихо, табаку.

И рукавом пот со лба смахнул. Умаялся. Большое дело сделал. А Лихо из кисета кричит:

– Залезла, казачок, а ты не верил. Тишку смех разбирает.

– Молодец, – говорит, – ты, Лихо, твоя взяла! Только из кисета тебе теперь ходу нет.

Запричитала Лихо, стала просить казака, чтобы выпустил он ее. Потом грозить начала.

– Нет, – говорит Тишка, – ты меня этим не проймешь. Кисет жалко, Лизин подарок. Ну так ничего, в дело пошел.

Подкинул Тишка кисел на ладони. Тяжеленький. И запустил его подальше в репьи да калюку. Развязал он мешок с человеческой радостью… В станице кочеты запели. Все разом, в один голос. На душе радостно. Слов нет. Кто-то песню заиграл. Веселую. «Никак, моя Лизанька старается, – подумал Тишка, – эх, пора и мне домой возвращаться». Не успел он шага шагнуть, а народ ему навстречу валом валит. Тишу-дорогушу встречать-привечать. Впереди мать идет. Чуть поодаль Лизанька. Плачут. Уже от радости. «Дождались мы тебя, Тишу-казака. Без тебя пропадай наши головушки». Тишка усы подкрутил, подбоченился, то-то, мол. И пошел навстречу. Но на этом дело не кончилось.

Ехал барин по дороге. В карете дорогой. Весь в золоте убратый. Смотрит: впереди по дороге что-то катится. Кучеру в бок толк – мол, придержи коней. Из кареты вылез, не поленился. Видит: кисет на дороге лежит. Схватил его. Тяжелый. Золото, думает. Пока развязал, ногти холеные пообломал. Выскочила из кисета Лихо. И уселась барину на шею. И ласково так говорит:

– Вот спасибо, друг ты мой милый, выручил! Теперь в услужении у меня будешь, пока я твое добро до нитки не спущу.

И кучеру рукой махнула, мол, поехали.

Поехали так поехали. А нашей сказке тут остановка.

Лобаста

Давным-давно жил казак. Звали его Дрон. Вот однажды поехал он на охоту. И случилось с ним такое, что с другими сроду не бывало. Едет он, едет по степи и чувствует: словно следит за ним кто-то. «Может, – думает, – лихой степняк хочет меня заполонить». Оглянется, нет никого. Что за напасть. Знать, чудится. Дальше едет. Далеко в степь забрался. Жара нестерпимая. Самое время на сайгаков охоту вести. Заприметил Дрон стадо. С коня слез и стал с подветренной стороны к сайгакам подбираться. Долго полз. Наконец добрался близехонько. Ружье на рогульку приспособил. «Счас, – думает, – свистну, стадо вскинется, а я одним выстрелом двух, а то и трех сайгаков положу». Только приладился. Как вдруг стадо с места снялось, только его и видели. Пальнул Дрон вслед и попал в белый свет, как в копеечку. «Что такое, – думает, – со мной еще такого не бывало. Может, кто другой стадо вспугнул». Встал. Огляделся. Никого. Ну дела!

До вечера за сайгаками по степи кружил, да все без толку. «Не проделки ли это Лобасты? – думает Дрон. – Если так, то сторожко надо себя держать». С Лобастой шутки плохи. Она первая в степи хозяйка, над зверем начальница. Если встретит ее охотник – быть беде: заведет в гиблое место или, того хуже, спящего волосом к былинке привяжет и примешь смерть мученическую.

Свечерело. Развел Дрон у карагача костер. Наладился кулеш варить. Глядь, вроде идет кто-то. Зверь не зверь. Человек не человек. Лобаста! Подходит ближе. Вроде как девица, только в шкуры звериные одетая.

– Ты кто? – спрашивает ее казак.

Молчит.

– Кто?

Опять молчит.

– Немая, што ли?

А она головой кивает. К костру присела. На варево казачка уставилась и молчит. Дрон котел ей подвинул. Ложку дал.

– Ешь!

Схватила ложку девица. Поела. Встала и ушла. «Чудеса господни, – думает Дрон. – Спать не буду. На рассвете надо с этого места уходить подобру-поздорову».

Всю ночь не спал Дрон, под утро забылся. Глаза открыл. А перед ним девица вчерашняя стоит. И шепчет что-то беззвучно. Не по себе казаку стало. В пот ударило. Вскочил с полости. Как закричит:

– Ах ты, ведьма проклятая!

И плетью замахнулся. Да рука не опустилась. Может, и ведьма. Только красоты писаной. Стоит, смотрит, глаза не отводит. А глаза глубокие, большие. Замерло сердце у казака, голова закружилась. «Неужто, – думает, – я себя не переборю». Развернулся круто. И на коня. Отъехал недалеко. Оглянулся. А она следом идет. Он коня в шенкеля – и ходу. Потом думает: «Негоже казаку от девицы бегством спасаться». Придержал коня. Оглянулся. Она следом бежит. Руками машет. Повернул Дрон коня. Подъехал. Она стоит, смотрит, родимец ее возьми. Слезы ручьями текут. Сказать что-то хочет, да не может. И смотрит так, что на душе у Дрона затомилось. Глядит на нее казак. «Человек как человек. Только в шкуры одетая. Не бросать же ее одну. Возьму-ка я ее до людей». Потеребил казак усы и говорит:

– Согласная ты со мной ехать?

А она кивает головой. Смеется и плачет от радости.

Привез Дрон девицу в станицу. Вывел ее в круг.

– Вот, – говорит, – хочу на ней жениться.

Ну, а народ, что? Хочешь, так женись. На том и порешили. Старики их вокруг березы обвели. Вот и вся свадьба. Тогда так женили. Поженили их, значит. Живут. Хозяйка справная с той девицы вышла. Одно плохо – молчит и другой одежи, кроме своих шкур, не признает. Дрон уже и так, и сяк, и лаской, и грозил. Наряды ей персидские да турецкие предлагал, что в походах раздобыл. Только она ни в какую. Не снимает своих шкур, и все. Сядет и плачет. По станице разговоры пошли. Добро, мол, хоть с походу девку взял, а то так, нашел где-то приблудную. Неудобно казаку. Оправдывается. Не бросать же человека в степи. Слышит такие речи его жена. Голову клонит. Сказать что-то хочет, да не может. Совсем Дрону жизнь такая невмоготу. Перед людьми стыдно. А чего совестится, сам не знает. Однажды ночью дождался казак, когда его жена уснет. Встал тихонечко. Собрал шкуры звериные, что одеждой жене служили. Вышел во двор и шашкой посек в мелкие клочья. А у самого чувство такое, что по живому месту рубит. Ему б остановиться. Да разум обидой затуманен. С делом управился, Оглянулся. На приступках жена стоит и говорит. А голос такой тихий, грудной.

– Эх, Дрон, Дрон, погубил ты меня на веки вечные… Не дождался ты всего три дня и три ночи…

И как вздохнет тяжело. Слезы катятся. От горести и обиды.

– Не любил ты меня, Дрон, жалел только – вот твоя вина. Прости, – говорит, – и прощай, любимый, навсегда.

И пропала, будто не стояла рядом и не говорила с ним. Упал Дрон как стоял, по сухой земле елозит, кровавым ртом ее грызет. Боль-тоска под самое сердце вошла. «Что наделал, сам себя под самый корень срубил. Эх ты, жизнь моя никудышная, жизнь загубленная…»

Изменился Дрон с тех пор, лицом посерел, телом опал. Ходит, смотрит, да ничего вокруг себя не видит, слушает, да ничего не слышит. Идет куда, потом забудет, станет, стоит, махнет рукой и обратно повернет. Много ли, мало ли времени прошло. Говорят ему товарищи: «Поедем на Черно море турку пошарпаем». Отнекивается Дрон. Чумно на его душе, не за турку у него забота. Надоумили его поехать к одному старику. Жил там такой неподалеку. Колдун не колдун. А так, человек неприветливый. Побаивались его люди, сторонились. Приехал Дрон к старику, ружье ему в грудь наставил и говорит:

– Если беде моей не поможешь, пристрелю, как собаку.

Старик на него как зыркнет. Дрон так и обомлел. На что уж казак не робкий был.

– Знаю, – говорит, – про твою беду. А как помочь – не ведаю.

Налил в чашку воды. Бросил туда кольцо. Пошептал что-то, руками поводил.

– Вот, посмотри на жену свою раскрасавицу.

Видит Дрон степь. Стадо сайгачье. А промеж сайгаков Лобаста прыгает. Роста махонького. Тело шерстью обросло. Нос клювом утиным торчит. Вместо ног копыта. «Вот страшилище-то», – не выдержал Дрон, глаза отвел. Как быть? Что делать? А старик и говорит:

– Я тебе в таком деле не советчик. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай.

Стыдно стало Дрону. «Поеду, – думает, – счастья попытаю, может, разыщу жену свою, и совершится еще раз чудо».

Едет Дрон по степи, в голове грустные мысли держит. День едет, два, притомился, конь спотыкается. Сам едва в седле держится. Вдруг смотрит: темная туча с горизонта идет, по земле стелется. Кружил Дрон по степи, кружил. Нигде просвета не видать. «Все, – думает, – конец мне пришел. И что дома не сиделось». Только это подумал, исчез туман. Солнце светит. Небо голубое да степь ковыльная. Стоит перед ним Лобаста и говорит ему:

– На первый раз прощаю тебя. Возвращайся домой, Дрон.

От одного вида Лобасты дрогнуло сердце у казака. В душу сомнение забралось. Язык не повернулся что-то сказать в ответ. И поехал восвояси. В голове тяжело, на душе пусто. «Все равно, – думает, – мне не жизнь без нее, надо вертаться. Теперь не смалодушничаю».

И повернул коня назад.

День едет, два. Сомнения от себя гонит. Сушь стоит невыносимая. Ни ручеечка кругом, ни лужицы маленькой. В висках кровь стучит, язык распух. Как в бреду. Видится ему река широкая. Воды там, пей – не хочу. Упал Дрон с коня. Еле живой. «Не по мне, – думает, – это дело – с нечистой силой тягаться». Только подумал так, глядь, стоит перед ним Лобаста.

Смеется, да как-то невесело.

– Последний раз тебя прощаю, Дрон. На третий раз не жить тебе на этом свете.

Сказала и исчезла. А на том месте, где стояла она, родничок забил. Да такой веселый. Припал к нему Дрон. Напился. Отлежался. «Все, – думает, – не человек я после этого. Смерть свою и то принять не могу. Эх, Дрон, Дрон, грош тебе цена».

Поднялся и пошел Лобасту искать, душой крепкий и в себе уверенный. А ручеек тот разлился в речку. Вдруг накатила на него волна. Сбила с ног и потащила к морю-океану. Борется Дрон как может. Плывет. Да из сил быстро выбился. Чувствует, конец ему приходит. Собрался с духом и крикнул:

– Прощай, дорогая, навсегда! Только напоследки объявись. Не отступился я от тебя.

Очнулся Дрон. Что такое? Лежит он на своем дворе. В руках шашка. Рядом шкуры лежат посеченные. А на крыльце жена стоит. Раскрасавица. Слов нет, до чего пригожая. Разодетая так, что твоя княжна. В ноги ему кланяется и говорит:

– Спасибо тебе, Дрон, муж мой разлюбезный, спасла меня твоя любовь.

А Дрон понять ничего не может. Во сне то было с ним, что приключилось, иль наяву.

– Тебе спасибо, – говорит, – что любить меня научила.

И зажили они счастливо. Детишек у них много было. Какое счастье без детишек-то?

Митяй – казак бесстрашный

Рассказывали люди, когда Митяй мал еще был, чуть больше рукавицы, лежал он в люльке. Насупленный, сурьезный такой. В курене ни души: отец в поле, мать хлопотала где-то по домашности.

Подкрался к люльке Страх и стал ребенку рожи корчить, чтоб напужать мальца. А Митяй изловчился. Хвать его за бороду и ну трепать. Да так ухватил – не отдерешь. Крики, вопли в курене. Мать услыхала. Ой, чтой-то с Митяем? Забежала сама не своя, а он в люльке лежит, от удовольствия пузыри пускает, в руках пучок сивых волос держит, играется. А за окном плач да угрозы, да воркотня. Где это видано, чтоб со Страхом так обращаться.

Следующий случай вышел, когда Митяю три года исполнилось. Посадил его отец на коня, чтоб по двору провезти, по казачьему обычаю. Страх из-за сарая как выскочит, отец напугался до смерти, из рук узду выпустил. Конь – на дыбки и понес через забор в чисто поле. Убьется малец! Замерло сердце у отца, мать в голос завыла. День к вечеру уже пошел. Видят, идет конь ко двору, весь в пене. А на нем Митяй восседает. Довольный. Вот какие чудеса чудесные!

Другой случай такой был. Митяй уже в малолетках ходил. В путину со взрослыми невод увязался тянуть. Упросил Страх Водяного побаловать, людям объявиться,

– А я, говорит, – за кусточками посижу.

Долго не хотел этого Водяной. Не солидно, мол. Да согласился наконец. Тянут казаки невод. Тяжело. Видать много рыбы попалось. Подтащили к берегу. А из мотни Водяной, возьми да объявись. Врассыпную народ, кто куда. Страх хихикает, ручонки потирает. Довольный. Смотрит, а Митяй, как стоял на бережку, так и стоит. Говорит Водяному:

– Ты что балуешь?

А Водяной ему бряк в ответ:

– Где здесь дорога на Царицын?

– А вот тамочки, – говорит Митяй, – так прямиком и держи по реченьке.

Развернулся Водяной, от досады Страху кулаком помахал и пошлепал прямо по воде в ту сторону, куда ему Митяй указал.

Пошла с тех пор за Митяем слава бесстрашного.

Подрос Митяй, в года вошел. Война приключилася. Пошел Митяй на войну. А Страх в обозе пристроился. «Уж тут, – думает, – я его пройму».

Вышли казаки к позициям. Слышит Митяй команду:

– Подтянуть подпруги! Садись! Смирно! Шашки вон! В атаку с гиком марш-марш!

Чует Митяй, что-то тревожит его, не по себе ему чего-то. Оглянулся, а сзади на крупе Страх присел и ухмыляется. Выхватил Митяй нагайку и проканифолил Страха от души.

– Размякни маленько, отдышись.

Пули – тзык-тзык! Орудия громыхают, пехота сгурбилась, как стадо, тут казаки врезались в самую гущу. Тут и Митяй подоспел, злой, что замешкался. Упаси боже, что плохое подумают! Вертится на своем маштаке, рубится без устали. Кровь разгорячилась, рука расходилась. Тут наш трубач «стой!» играет, «ап-пель!». Пехота заторопилась, ну, стрелочки, пора и в кусточки. Наши отошли, а Митяй не слышит, в самый раж вошел. Вражий офицер говорит своим метким стрелкам:

– Ну, братцы, ссадите вон того молодца.

Да где там! Такого молодца разве пулей возьмешь. Тут и станичники на выручку пришли, ударили по неприятелю. Опрокинули. Хоть рыло в грязи, да наша взяла. После боя позвал Митяя к себе генерал.

– Хороший ли ты казак? – спрашивает.

– Под судом и следствием не был, – отвечает Митяй.

– На следующий раз попадешь, если команды слушать не будешь. И произвел его в урядники.

После того, как Митяй нагайкой проканифолил Страха, забился он в самые что ни на есть калюки, охает-стонет: «И что же это на белом свете такое происходит». Глядь, а рядом Смерть стоит. Притомилась. Жатва ей большая вышла. Стоит, на косу тяжело опершись… Страх к ней.

– Подсоби, – говорит.

– Да на что он тебе сдался? У меня и без него дел по самую маковку.

– До чего ж ты, – говорит Страх, – неупросливая, когда надо. Ты вот тут гузынишься, а он меня за живое задел. Страх я или кто? Подсоби! Иль мы не в родстве ходим? Всегда рядышком, бок о бок по белу свету.

– Ладно, не трандычи, – говорит Смерть нехотя, – будь по-твоему.

Сидит Митяй, шашку чистит. Видит, батюшки мои! К нему Смерть поспешает, а сзади Страх чикиляет. Подходит она к нему и спрашивает:

– Как жизня-то?

– Да житьишко вмоготу, – отвечает Митяй.

– Ну что, казак, пришел черед твой ко мне в гости иттить.

– А я, – говорит Митяй, – не спешу. Я еще обожду.

Зенки свои вытаращил. Желваками заиграл. Вырвал у Смерти косу. Сломал. Нагайку из-за голенища вытащил. Да как ее оттянет. Да раз, да два. Отлупцевал Смерть. Страх видит такое дело. В бега ударился. А за ним Смерть. Грозится, ты, мол, еще у меня наплачешься. Гляди, наведаюсь.

– Приходи, – говорит Митяй. – Нагаечкой проканифолю. Отлегнет тебе маленько.

Много еще геройств Митяй всяких совершил. Записался он охотником во вражеском тылу похозяйничать. Сколько укреплений взорвал, складов сжег, языков в плен забрал – не счесть.

А вскоре замирение вышло. Смерть-то наших не принимает, вражья пуля не берет. Запросил неприятель пощады. И пошла гульба. Приступили казачки шиночки проверять. Пошел с ними Митяй. Увидел шинкарочку. Больно приглядна. Девка, как есть без пороку. Говорит ей:

– У меня, красавица, каждая косточка, каждая жилка, кажись тебе радуется.

А сам думает: «Откуль у него такие слова взялись?» Аж сердце у самого защипало.

– Речи твои медовые, – отвечает ему шинкарочка, – тока у меня другой на примете имеется, ни тебе чета.

– Ладно, – говорит Митяй. – Быть так, коли пометил дьяк.

А сердце еще больше заныло. Глядь, а около него Страх на лавке пристроился, чего-то выжидает. Митяй как уважил его кулачищем между глаз.

– Что щеришься, корявый?

Визг тут поднялся. Весь шинок перебудоражил. Кинулись землячки к Митяю, мол, перепил маленько. Успокойся.

– Ничего, – отвечает Митяй, – я еще посижу.

Вот сидит. Заговорило у него ретивое. Захотел он порешить дело в один прием.

– Проводи меня, раскрасавица, до крыльца, чтой-то я намахорился, проветриться надоть.

Довела шинкарочка его до крыльца. Ухватил ее Митяй. Бросил поперек седла. Гикнул. И был таков. Льет шинкарочка слезы, голосит по отцу-матери, по милому дружку.

– Умру я, девка, в чужедальней стороне, неоплаканная… Ты не жди меня, миленький, в глухую ночь… Ты не жди меня, хорошенький, на белой заре… Чему быть – так верно сбудется…

Не слушает ее Митяй, коня торопит.

– Може, – говорит, – на свое счастье едешь.

Вернулся казак домой с молодой женой. Раскрасавицей. Тока печальной больно да молчаливой.

Вон сколько наград на груди поблескивает, но сторонятся люди Митяя, дружбу не водят, даже годки, и те поспешали при встрече обойти стороной. Митяю это не в тягость. «Квелый народец пошел, – думает, – завидки их берут. Вот и гузынятся». А сам за собой ничего не видит. Слова ему поперек не скажи. Если сам что скажет – как отрежет, все по его будет. Пытались старики его урезонить. Да где там, гордыня через край хлещет.

Жена принесла ему двойню: мальчика и девочку. Подошел он к сыну. Тот плачет-заливается. Махнул рукой – не в его породу, а на дочку и смотреть не стал.

Потомился он еще малость дома и засобирался в дальние края.

– Хочу, – говорит, – себе ровню найти.

Мать к нему.

– Мы-то с отцом старые. Как же детишки без кормильца?

– Ничего, перемогите. Мне, – говорит, – здесь тошно за плугом ходить да косой махать. Чтоб я на это жизню положил? У меня другое предназначение.

И уехал.

Лет десять, а може и поболе того, не было Митяя в родных местах. В каких краях его носило, где пути-дороги его лежали, одному ему ведомо.

Видят люди, едет Митяй, едет. Сам черт ему не брат. Годы его не берут. Какой был, такой и остался. Значит, не припало ему себе ровню найти. Сидит в седле, как влитой. Та же стать, та же сила из него идет. Подъехал он к своему подворью. А оно крапивой да лебедой заросло. На том месте, где курень стоял, ямы да колдобины. Рассказали ему соседи, что, мол, умерли старики сразу же после его отъезда, а за ними и женка убралась.

– А дети, – спрашивает, – где?

– Дети по людям пошли. И пропал их след.

Глядит на Митяя народ, хотя бы слезинку проронил иль слово какое сказал. Вот твердокаменный! Сел Митяй на коня.

И в галоп его пустил.

Загнал Митяй коня до смерти. Бросил. Пошел дальше пешки. Идет, себя не помнит. Подошел к омуту. «Эх, жизнь пустая. Ничего в ней не нашел».

И в омут – головой. А из омута сила неведомая его на берег выпихнула. По воде пузыри пошли. Вынырнул Водяной и говорит сердито:

– Я тя знаю. Ты Митяй – казак бесстрашный. Ты мне здесь такой не нужон.

Отошел Митяй от омута подале. Упал на лугу. Трясет его тело. Водит. Судорогами бьет. То в жар, то в холод бросает. Забылся на час. Через сколько очнулся, не помнит. Ладонью по лицу провел. А оно мокрое. От слез-то, мокрое. С мальства не плакал. И вот тебе! Сердце размякло. На душе потеплело.

Лежит Митяй, голубым небом любуется, каждой травиночке, каждой букашечке радуется. Хряснула ветка. Вздрогнул Митяй. «Никак, испугался». Обрадовался. «Теперь как все люди заживу, – думает, – детишек сыщу. Прощения попрошу. Авось примут». Сомнение в себе появилось. Думы одолевают. Родителей, жену вспомнил. Закручинился. На душе засаднило. Раскаяние Митяя за сердце взяло. Привстал казак с травы. Смотрит. Глазам своим верить не хочет. Над ним Страх сидит. Лыбится, довольный. А за ним Смерть стоит молча, свой черед ждет.

Повело Митяя, передернуло. Лицом белый стал, как мел. Колени перед ними преклонил.

– Погодите, – говорит, – дайте детишек найтить. На ноги поставить. А потом сам к вам приду.

– Нам годить не досуг, – говорит Страх. – Я тебя столько годов ждал, когда ты меня позовешь.

– Что ж, – говорит Митяй. С земли встал. – Бери, косая.

И к Смерти обращается. А она ему в ответ:

– Должен ты страдание в этой жизни принять. Без этого я тебя к себе не возьму. И отвернулась. Говорит Страх:

– Вот я тебя по лесам, по долам повожу. Примешь переживания, что тебе отведены, а там Смерть тобой займется.

И повел Страх Митяя над пропастями глубокими, по мосточкам шатким, по болотам топким, по пустыням жарким… Побелел Митяй, как лунь, руки-ноги скорчились, дрожат. Пришел черед Смерти. Стала она у него жизнь по капле отнимать, приговаривать:

– Не видать тебе, Митяй, своих детушек. Некому тебя будет хоронить, никому ты ненужный.

Натешилась Смерть над Митяем досыта. Бросила у дороги. Лежит Митяй, последняя капля жизни в нем еле-еле теплится.

А по дороге едут дети с сенокоса, брат да сестра. Увидели, человек лежит, а над ним вороны кружат. Лошадей остановили. К нему кинулись. Ворон распугали. Уложили на телегу. Улыбнулся Митяй напоследки и умер. Привезли его на хутор, обмыли тело. Похоронили. Поплакали вдосталь.

То и были дети Митяя, сын да дочь. Узнал их, видно, перед смертью отец.

Оборотень

В одной станице жил колдун по прозвищу Жогша. Настоящего его имени никто из станичников и не припомнил бы сразу. Жогша да Жогша. Народ его побаивался, он как бы этим довольный был. Действительную Жогша не служил. Нашли у него какой-то в теле изъян и дали ему отступную. Жил он один, ни с кем не знался. Потом взял к себе племянника вскормленником, на воспитание как бы.

Племянник его телесами был здоров, да ин-да умом слегка недовольный. Вечно ему от ребятни на орехи доставалось из-за его тугоумия. Жаловался племянник дяде на обиды, доносил ему о проделках ребятни. За что обзывали его «девкой губошлепой». Для казачонка позорней слова не придумаешь.

А верховодил над ребятней Минька, первый выдумщик и первый зачинщик ребячьих проказ. Не было ему в этом равных. Пройдет ли проказа даром или взъедет ему на шею, ему кубытъ все равно. Одно знал твердо Минька: проказа должна быть достойна казака, чтобы не пропасть ему в общем мнении.

Мать Миньки вздыхала горестно.

– У всех дети как дети, а мой сынок заполошенный,

– Опять заялдычила, – досадовал отец, – ты на своих дочек возлюбленных посмотри.

Защищал отец Миньку, но если проказа выходила наружу, спуску не давал, в строгости его держал.

Вот однажды играли казачата в прятки. Забежал Минька в заброшенный сарай, закопался в старую солому. «Тута, – думает, – ни за что не найдут, обыщутся». Вдруг видит, корова в сарай вошла, а за ней Жогша. Встал он напротив коровы. Уставился на нее зенками. Та засмирела, голову опустила, даже хвостом перестала махать. И молоко у нее из вымени само-собой потекло прямо наземь. Оторопел Минька. Испугался. Вон какими делами Жогша занимается. А корова-то соседская, видать, от стада отбилась. Соседка была вдовая, у нее детей мал мала меньше. Зачем-то ей пакостить! Взяло Миньку за живое. «Ну, – думает, – ведьмак киевский, погоди, удружу я тебе козью морду».

Вспомнил он, как Жогша нищих погорельцев кислым молоком угостил. Дал молока не мешочного, а кадочного, пригорклого, такого, что добрые люди и победнее сами не едят, а употребляют для выделки овчин. Потом у нищих от этого угощения животы и повспучило…

Слоилась корова, довольная замычала, хвостом замотала. Выгнал ее Жогша из сарая и потом сам ушел.

Минька из соломы выбрался, не до игры ему. На уме только одно: чтобы такое Жогше

замозголовить. Идет он по улице задумчивый. Слышит, окликает его кто-то. Оглянулся – Жогша. Зовет его к себе. Струхнул Минька, но виду не подал. Глаза у Жогши темные да злые. Схватил он Миньку. Ухо ему накрутил. Распухло оно, как вареник. Стерпел это Минька. Ждет, что дальше будет.

– Это тебе за то, что со мной не поздоровкался. Так отцу и передай. И отпустил Миньку. Пришел он домой. Отец спрашивает:

– Чо ухо оттопыренное, лазоревым цветом цветет?

– С Жогшей не поздоровкался.

Мать руками всплеснула: мыслимо ли дело Жогшу в досаду вводить. Отец насупурился. Взял минькино ухо да как крутнет! Слезы у того из глаз так и брызнули.

– Это, чтоб помнил, – говорит отец, – старших уважать надо.

В те времена строгости были большие. В станице в свычае было со всеми здоровкаться по несколько раз на дню. Младший старшему всегда первым должен уважение оказывать, «Ладноть, – думает Минька, – однако ж я все одно с Жогшей здоровкаться не буду».

Не задержалось у него, замозголовил он проказу. Выждал Минька, когда ни Жогши, ни племянника дома не было, и залез к ним в погреб. Батюшки мои! А там всего вдоволь: и говядины соленой, и масла, и яиц, а о молоке и каймаке говорить нечего: этим добром хоть пруд пруди. Набросал Минька в кадки да горшки дохлых мышей, кузнечиков, гусениц и всякой твари. И был таков. Жогша, обнаружив такое, чуть не дошел до конечного отчаяния. Побежал он к атаману жаловаться.

– Это Минька напрокудил. Его рук дело, больше некому.

Атаман призвал Миньку к допросу. Тот не заробел, говорит атаману:

– Чем на меня напраслину наводить, ты б Жогшу приструнил маленько. Снедь, небось, порченная была, вот и погибли твари ни за грош. А если б люди отведали, что тогда?

Засмеялся атаман: ловок шельмец, что с таким будешь делать. А Жогшу поначалу оторопь взяла, а когда ж в себя пришел, хотел Миньку за вихры ухватить, но тот не стал этого дожидаться, увернулся:

– Ну-ка, дале с табаком, дай дорогу с пирогом.

И на крыльцо правления выскочил. Слышит, кричит Жогша:

– Одрало бы тебя!

Засмеялся Минька. Ловко получилось. Дома, конечно, отец калашматки задаст. Зато Жогшу проучил.

Далее начались с Минькой случаи разные выходить. Попервам он им значения не придавал. Забежал к ним во двор черный кочет. Завидел Миньку, стал на него кидаться. Ах, ты, нечистый дух! Прыгает на парнишку, норовит глаза выклевать. Еле-еле отбился Минька, в сарай забежал. Гневается кочет, клекочет. От двери не отходит. Мать из хаты вышла, Миньку позвала. Он из-за двери нос высунул: нет ли кочета? Нету. Дух перевел. Мать смеется: видано ли дело, чтобы Минька в сарае сидел. А ему не до смеха. Да и стыдно стало, что кочета испугался.

Сколько времени с тех пор прошло – никто не считал, сидел Минька на крылечке, вдруг к его ногам клубок черной пряжи подкатил. Интересно парнишке, ждет, что дальше будет. А клубок круголя сделал да начал минькины ноги опутывать-стягивать. Страшно стало Миньке, силится он нитки разорвать да не тут-то было! Нитки, как железные, стянули обручами ноги, стали тело опоясывать. Дух заняло.

Вдруг отец во двор заходит.

– Ты чо, расселся, – говорит, – на ярманку пора ехать.

– Счас, – отвечает Минька, а сам с духом собраться не может.

Третий случай вышел, когда Минька уже женихаться начал. Идет он как-то с посиделок. Луна полная, светло как днем. На улице никого. Тихо, даже собаки не брешут. Вдруг из проулка кабан выскочил, такой здоровущий хряк. И понесся на Миньку во весь опор. Того и гляди, с ног собьет.

Не растерялся Минька, каменюгу ухватил да как метнет в кабана. Попал ему прямо в лоб. Остановился кабан, закачался. На передние ноги упал. Выдернул Минька кол из плетня и начал его обуздывать. А тот очухался. В себя, видать, пришел от минькиных угощений. Заюзжал. Минька, недолго думая, вскочил на него верхом. Кабан понесся пулей. Дух захватывает. Понукает его Минька и по бокам не забывает наяривать.

За станицей упал кабан без сил, носом кровь пошла. Глянул Минька, а под ним-то не кабан, а сам Жогша лежит. Вот такие дела!

Взмолился Жогша:

– Не бей ты меня, пожалей… Бросил палку Минька.

– Так это ты на меня кочетом налетал да пряжей опутывал?

– Я то был…

Разозлился Минька, в пору хоть опять за палку взяться да бока колдуну перекрошить.

– Отпусти ты меня, – просит Жогша и горько плачет, – не буду я больше никому вреда делать.

– Ну, смотри у меня, ежли что, не спущу я тебе, заставлю из песка веревки вить.

Оставил Минька Жогшу и домой пошел. Мать на стук двери встала, лампу зажгла. Увидела Миньку, руками плесь.

– Ты что такой замусатенный? Всё ли благополучно?

А Минька отвечает весело.

– Нет, не все. Мыши кошек стали есть, воробьи коршунов ловят, на станичной колокольне кобыла повесилась, а соседкин кабан Жогшей нарядился.

Махнула мать рукой:

– Ложись спать, мелево!

После этого случая Минька нос закопылил. Как же, самого Жогшу одолел. А Жогша с полгода из дома не выходил, хворый лежал. Приутих, сбил с него Минька форс. Да надолго ли? Затаился по-всему колдун до времени, случай подходящий выжидал, как обиду выместить.

Время пришло, понравилась Миньке девица по имени Татьяна. Бывало, сколько разов мимо нее проходил и ничего, не появлялось у Миньки на сердце сладкого щемления. А увидел-разглядел он ее на игрищах. Стояла Татьяна у дерева, ядреная да румяная, залюбуешься. Подошел к ней Минька.

– Эх, щечки, – говорит, – точно яблоки. Поди ж и твердые такие. Дай потрогаю. Татьяна ему эту вольность не спустила.

– Уйди, шабол! – говорит. – Куды руки тянешь? Не твое – не трожь!

– Дай срок.

Посмеялся Минька, однако ж встрепыхнулось его сердце. Не привыкший казак отступать. Если с одного бока отлуп получил, он с другого зайдет. Добился он-таки татьяниного расположения и любви до самого конца жизни.

Сосватали Татьяну за Миньку. К свадьбе приготовились. Спохватилась мать: Жогшу не пригласили – долго ли до беды. Минька мать успокоил.

– Не беспокойся, я сам до него донесусь.

Обрадовалась мать, никак Минька за ум взялся. А тот идет, посмеивается, решил Минька про себя колдуна на свадьбу не приглашать. А вот изведать его надо, да строго-настрого предупредить, чтоб не баловал.

Зашел Минька в хату к Жогше – нету никого, В кухнешку заглянул – нету, на базы – тож. Видит, над погребом дверца открыта. Минька туда. Так и есть. В погребе колдун.

Над кадушкой склонился, нашептывает что-то. Батик его змея обвила, шипит в ответ. «Опять затевается старый хряк, – подумал Минька, – вновь что-то замыслил». Закрыл он дверцу в погреб, в сердцах камнем привалил и крикнул:

– Приходи на свадьбу, Жогша!

А в ответ ругательства да проклятья.

Дома мать Миньку спрашивает:

– Ну как, пригласил Жогшу?

– Пригласил.

– Придет?

– С полным удовольствием.

Вздохнула мать с облегчением. Куда уж тут! Если колдуна на свадьбу не пригласить, то быть большой беде.

Минькина свадьба весело началась, радостно. Красные флаги трепещут. Кони ржут. Кисти-ленты на дугах развеваются. Колокольцы-бубенцы звенят, заливаются. Съездили за невестой, потом в церковь. Обвенчались, домой вернулись. Все чин по чину.

Начали за стол садиться, а невеста ни в какую. Лихоматом ревет.

– Не буду я с Минькой садиться. Он же страсть какой рябой.

Не поймут гости, в чем дело. Невесту уговаривают. И так и сяк. Бились-бились. Вдруг слышат голос.

– Ты меня на свадьбу приглашал, вот я пришел.

Глянули, в дверях Жогша стоит. Руки лодочкой сложил, нашептывает что-то. Чувствует Минька, ноги как будто в пол вросли.

– Смотри, – говорит Жогша, – какая еще комедь-потеха будет.

Посуда на столе ходуном заходила. Гости вповалку повалились. На рачках ползают. Друг на друга гавчут.

Зашевелились волосы у Миньки, ни думал, ни гадал, с огнем, выходит, шутковал. Вона какая сила у колдуна.

– А зараз, – говорит Жогша, – я сине море сделаю.

Гости с пола повскакивали. Заголяются, как будто в брод через воду идут. Кто на лавку заскочил, кто на печь полез.

– И тебя я зараз подкую, – говорит колдун.

Почувствовал Минька, потянуло его в разные стороны. Голова загудела. И сомлел он.

Очнулся Минька, в кровати лежит. Тело болит, словно кто ножами изрезал, все в красных рубцах. Грудь давит, дыхнуть невозможно. Видит Минька, мать рядом сидит, слезы льет, спрашивает:

– Где Татьяна?

– Дома. Обморок ее накрыл. Еле оттрясли. Говорила я тебе: не связывайся с Жогшей.

Махнул рукой Минька, что, мол, теперича рассуждать, встал, оделся и к Татьяне пошел.

А та, как его завидела, прочь со двора погнала:

– Терпеть тебя ненавижу как!

«Знать, любовь твоя невысокая была», – подумал Минька и поплелся восвояси. И вдруг подходит к нему Жогша.

– Опять ты, Минька, со мной не здоровкаешься, – говорит, – А я вот туточки тебя поджидаю. Хочешь, хомут сниму?

Молчит Минька, нет сил возражать, колдун, будь он трижды неладен, верх над ним взял. Кивнул только в ответ головой.

– Ну, тогда приходи вечерком за околицу.

Как солнышко село, пришел Минька за околицу. А там его уже Жогша поджидает. Довольства своего не скрывает. Забрался верхом на Миньку колдун.

– Я-то на тебе еще не катался верхом. Ну-ка, неси меня в лес.

Вздохнул Минька, деваться некуда, понес Жогшу в лес. Долго Минька по лесу кружил, упыхался. Луна уже взошла.

– Вот тута самый раз будет, – говорит Жогша и слез с парня.

Огляделся Минька, видит, стоят они на поляне у большого пенька. Жогша вытащил нож с медной ручкой, воткнул его в пень, пошептал что-то над ним.

– Прыгай, – говорит, – через нож.

Разбежался Минька и кувыркнулся через пень. Упал в траву. Чувствует; ногти у него выросли, превратились в когти, руки лапами стали, и все тело покрылось мохнатой шкурой. Хотел Минька закричать, и раздался протяжный вой.

Захохотал Жогша.

– Быть тебе волком за твою овечью простоту.

Вытащил нож из пенька и пошел в станицу. Хотел было Минька-волк кинуться на колдуна да разорвать его в клочья, однако ж неведомая сила не пустила. Завыл Минька-волк, чтобы муки свои выразить. Из его глаз потекли слезы в три ручья.

Погоревал Минька-волк, погоревал и в станицу подался. Собаки брех подняли, спасу нет. Добрался-таки он до своей хаты. В дверь пошкрябал лапой.

– Мать, – говорит, – мать, выйди на час.

Услыхала она голос родного сына, выскочила в чем была из хаты. А на крыльце волчина стоит. Закричала мать, позвала на помощь. Кинулся Минька-волк в бега. Слышит отец с берданы выстрелил. В родного-то сына!

Отдышался Минька-волк в лесу. «Все, – думает, – нет мне возврата к прежней жизни, пропадай моя головушка». И озлился Минька-волк на весь белый свет. Начал он людям досаждать, скотину у них резать. Слухи по станице пошли: волк-то не простой – оборотень. Пуля его не берет, в яму его никакой привадой не заманишь. Решил атаман всем миром на оборотня облаву устроить и сдыхаться от него таким манером раз и навсегда.

Обложили Миньку-волка со всех сторон. Собаки брешут, рожки гудят, трещотки трещат – куда податься? Кажется, погибель неминуемая настала. Видит Минька-волк, хибарка перекособоченная стоит, а около нее старуха в три погибели согнутая притулилася. Кинулся к ней Минька-волк, на брюхе подполз, о помощи просит. Покачала головой старуха.

– Зачем людям досаду чинил? В чем они перед тобой виноватые?

– Справедливы твои слова, – отвечает Минька-волк. – Тока в чем моя вина? От чего шкура на мне волчья?

– Нет твоей вины, – говорит старуха. – Иди в хату, а я покуда погоню отведу.

Зашел Минька-волк в хибарку. А там прохлада, полумрак; в углу над образами лампадка теплится. Приютно стало ему, хорошо. Вскорости и старушка появилась. Спрашивает его, что да как с ним приключилось. Рассказал ей Минька-волк про свою жизнь по порядку.

– Страсти Господни, – говорит старуха. – Но как твоей беде помочь, ведаю. Перво-наперво надобно нож колдуна сыскать.

– Так нож-то у Жогши. – Не будет он нож при себе держать. Прячет где-нибудь.

Вышли они во двор. Крикнула старуха.

– Эй, вы, птицы небесные, высоко летаете, далеко видите!

Слетелось тут птиц видимо-невидимо. Солнышко загородили. Просит их старуха посмотреть, нет ли ножа с медной ручкой на небе. Облетели птицы все небо и вернулись ни с чем.

Позвала тогда старуха зверей, попросила их нож Жогши сыскать. Звери под каждый кустик заглянули, каждую травиночку обнюхали, каждую норку пролезли: нет ножа.

Пошли старушка с Минькой-волком к озеру. Позвала она рыб, попросила уважить ее, найти нож колдуна. Рыбы все глубокие омуты просмотрели – нет нигде ножа.

Развела старуха руками. Как тут быть? Понурился Минька-волк. Вдруг рак на берег выползает, старый-престарый, в клешне нож заветный держит. Обрадовалась старуха, Минька-волк от нетерпения лапами землю зарыл.

Поблагодарили они рака и пошли тот самый злосчастный пенек искать. Пока искали, стемнело, и луна взошла.

Воткнула старуха нож в пенек, пошептала что-то над ним и говорит:

– Давай прыгай через него, тока теперича с обратной стороны.

Прыгнул Минька-волк, перекувыркнулся, упал в траву. Чувствует: когти в ногти превратились, лапы – в руки, и волчья шкура враз слезла.

Обрадовался Минька, засмеялся, в пляс пустился. Улыбается старушке, мол, потешься, что уж тут. Хорошее дело получилось.

Поклонился Минька старушке в пояс, поблагодарил, домой-де надо возвертаться.

– Да нет, – говорит старушка, – еще не время тебе со мной прощаться. Измучена твоя душа, грехи не угадывает. Должна я тебя уму-разуму научить, чтоб от тебя людям помощь была.

Захурбенился было Минька, но потом поразмыслил, а ить права старушка: страшная сила у Жогши, его на дурака не возьмешь.

Остался, значит, Минька у старушки знахарские науки постигать. Большое терпение в этом деле проявил.

Однажды старуха ему и говорит:

– Вот теперича пора тебе возвертаться. Запомни на всю жизнь: наше дело – людям помогать, со злом бороться. Иди, как раз на праздник попадешь.

«Что за праздник такой», – подумал Минька, но спрашивать застеснялся.

Благословила его старушка. И отправился Минька в путь-дорогу.

Пришел он в станицу, а там никак свадьба идет. Жогша племянника своего на Татьяне женит. Скрепил сердце Минька и прямиком к дому колдуна направился.

Заходит в хату. Грустная, однако, свадьба у колдуна получается. Гости сидят приструненные, веселых речей не говорят, шуток-прибауток не слыхать. Татьяна бледная за столом сидит, щеки яблочные опали. Встал Минька у дверей и стоит. Поднял Жогша глаза на него, передернулся, продрало, видать, его.

– Двум медведям в одной берлоге не ужиться, – говорит колдун.

– Так-то, медведям, – отвечает Минька, – а мы же люди.

Итак беседа у гостей не клеилась, а тут совсем приутихла. Смотрят все на Миньку, что за гость? Не угадывают.

Встала Татьяна из-за стола, рюмку водки Миньке поднесла. Глаза у нее невидящие. Эх, Жогша, Жогша, сколь ты горя сотворил! Выпил водку Минька, а пустую рюмку через левое плечо бросил.

Вопль раздался страшенный. Глянули гости, а Жогша к потолку задницей прилип и отлепиться не может, руками-ногами сучит.

– Отпусти меня, – просит.

– Я тебя раз отпустил, – говорит Минька, – вона как все обернулось.

Упал Жогша с потолка: по-лягушечьи запрыгал, кочетом закукарекал, по-свинячьи захрюкал, по-змеиному зашипел.

Тут Татьяна как закричит, видать, чары колдовские с нее сошли.

– Минечка, болезный мой, кровинушка моя! Возвернулся!

Того и гляди, сейчас упадет. Подхватил ее Минька. Повскакивали гости. Миньку тормошат, обнимают. Гляди ты, докой заделался! А тут все думали, что запропал уже в дальней стороне.

Когда хватились – нету Жогши, А вроде из хаты никто не выходил. Один племянник колдуна за столом как оплеванный сидит, губами шлепает, слова сказать не может.

– Ну-ка, ищите то, чего в хате не было, – скомандовал Минька.

Начали осматривать хату люди: кто его знает, что тут было, чего не было. Заметил Минька под столом осиновый колышек. С пола поднял.

– Нашелся-таки, – говорит.

Вытащил Минька нож с медной ручкой, колышек обстругал и за дверь его выбросил. Застонал кто-то во дворе, заохал. Высыпал народ из хаты. Нету никого.

Минька Татьяну обнимает. А та с него глаз не сводит. Ластится.

Говорит Минька:

– Пойдемте, гости дорогие, мою свадьбу доиграем. Чай, не напрасну собралися.

Огненный змей

Проводила Аксинья своего мужа Петра на войну. Месяц прошел, другой. Нет от него весточки. Тревожно ей, не спится. Черные думы одолевают. Сидит Аксинья как-то ночью у окна. Луна такая большая, полная, льет в окрест серебром. И решила казачка по луне погадать, про мужа разузнать. Сидит и ждет, что же ей покажется.

Вдруг видит по лунному свету ручеек окровавленный заструился, да прямо ей в окошко и по полу лужицей растекся.

Застонала Аксинья: дурная примета. В сердце незнаемое горе проникло. Горько ей стало. Хуже смерти! Такое горевание на нее навалилось. Расплакалась-разрыдалась казачка.

Как-то раз на сенокосе Аксинья шурудит граблями траву, а сама думает: «Вот бы Петр вернулся, и красное солнышко для меня снова б засветило». Только подумала, подняла голову, видит, Петр на коне с горки едет. Рукой ей машет. Одетый чисто, во все форменное. У коня грива длиннющая-длиннющая по земле стелется. Бросила Аксинья грабли и к нему навстречу побежала. Петр с коня прыгнул. Припали они друг к дружке, слов от счастья не находят. Конь около их топчется, ржет. Аксинья возьми да спроси:

– Что это у коня грива такая длиннющая?

Петр отвечает:

– А на войне у всех так. Нашла о чем спросить.

Засмеялась Аксинья:

– И вправду, что это я. Слава Богу, что вернулся жив и здоров.

Хватилась – нету никого вокруг: ни Петра, ни коня. Стоит она в лесу и дерево обнимает. Знать, привиделось ей все.

Не до работы Аксинье стало, пошла она домой. Калитку открыла. Видит через окно, в хате Петр сидит, чай пьет. «Как он туда попал, – подумала Аксинья, – дверь-то на запоре». Отперла дверь, в хату вбежала: нету никого. И посуда вся на месте, нетронутая. Туда-сюда заглянула: нету, никогошеньки нету. Опустилась казачка на пол без сил, заплакала.

Вечером корова с пастбища пришла, мычит, хозяйку требует. Хочешь, не хочешь, а вставай. Буренку доить надо.

Зашла Аксинья в хлев, только было наладилась корову доить, за титьки ухватилась, слышит, сверху по сеннику ходит кто-то. Она ведро на гвоздок повесила, взяла фонарь и по лесенке вверх полезла. Видит, из сена сапоги торчат, верно человек лежит.

– Петр, это ты? – спрашивает Аксинья. Молчание в ответ.

– Откликнись, Христос с тобой!

Сено зашуршало, сапоги исчезли, и дверь в хлеве ветром отворило.

Ну, ладно. Голова у Аксиньи горит, кругом идет, как в бреду, а страха в душе не чувствует. Подоила она корову, молоко процедила, поужинала и спать легла.

В полночь слышит Аксинья, в сенях зашаркал кто-то. Дверь отворилась: нету никого. Вдруг одеяло с Аксиньи слетело на пол, и кровать сдвинулась. Встала казачка, лампу засветила. Петр перед ней стоит.

– Ты живой? – спрашивает Аксинья.

– Видишь, живой остался, – отвечает Петр. – Иди коня устрой, а я пока разберусь.

Вышла она во двор, коня расседлала, в стойло поставила.

В хату вернулась, а Петр уже в постели лежит, к себе манит. Легла с ним Аксинья и как бы сама не своя: вроде бы и ее Петр, а вроде бы и нет.

А он к ней ласкается. Услаждает речью лебединою. В горячих объятиях заигрывает. От его поцелуев горит Аксинья румяной зарей. От его приветов цветет красным солнышком. Такого молодца и не любя полюбишь.

Лежат они в постели. Она ему руки в кудри буйные запустила, пальцами по голове водит.

– Ой, Петр, – говорит, – у тебя голова-то вся в шишках, волнистая такая.

– Меня, – отвечает Петр, – как на войну взяли, так тока раз в бане и вымылся. Опаршивели мы там все.

– Так давай я тебе баню истоплю.

– В другой раз, – говорит он, – сейчас не досуг.

Удивительно это Аксинье, но она ни слова, ни полслова не сказала.

На рассвете прощается с ней Петр и говорит:

– Ты никому обо мне не говори. Я крадучись к тебе буду ходить.

К вечеру ближе одолевают сомненья Аксинью: ее ли это Петр? Перед тем, как спать ложиться, взяла она золы и рассыпала по полу.

В полночь пришел опять Петр. Ласкается опять к Аксинье. Любится. Расстаяли у нее сомнения, как прошлогодний снег. На рассвете ушел Петр. Утром смотрит Аксинья, нет следов на золе. Неужель нечистый дух к ней ходит. Закручинилась казачка, что делать – не знает. Весь день по двору прометалась, работа из рук валится.

А ночью Петр заявился. К ней подступается. Она от него. Он опять к ней. Она от него.

– Ты что меня боишься? – спрашивает Петр.

– Нет.

– Тогда собирайся, я за тобой. Нечего тебе здесь одной мучиться.

– Сейчас, – говорит Аксинья, – я только вещи соберу.

А сама думает: «Вот она, моя погибель пришла». Собирается она в дорогу, а Петр ее торопит.

– Долго я тебя ждать буду?

– Счас, – говорит Аксинья, – бусы никак не найду.

Нашла она бусы и незаметно нитку порвала, рассыпала бисер по полу. Начала Аксинья бусинки собирать.

– Э-э, да это долгая песня, – говорит Петр.

– Не могу бусы бросить, ить матерна память.

Собрала она весь бисер, только одной бусинки не хватает.

Кочеты тут закричали, топнул ногой Петр, рассыпался искрами и исчез.

Чуть заря зарумянилась, побежала Аксинья к бабушке-знахарке. Рассказала ей все, как есть.

Вот знахарка ей и говорит:

– Да это не муж твой вовсе, а огненный змей к тебе летает.

Расплакалась Аксинья, грех-то какой! Что делать? Посоветовать знахарку просит.

– Ты, – говорит старушка, – крестов на двери, на окна наставь, а сама сиди, молитву читай. Звать тебя будет змей, не откликайся.

Пошла Аксинья домой. Мелом наставила крестов на окнах да дверях и печную заслонку не забыла, крестом пометила. Как только свечерело, стала Аксинья на колени и начала молитву творить.

В полночь прилетел огненный змей, рассыпался искрами. Ходит вокруг дома, топотит, зайти просится, ласковые речи говорит, упрашивает. Не слушает его Аксинья, поклоны бьет.

Разозлился огненный змей, стал хату валить. Зашатались стены, затрещал потолок, вот-вот обрушится. Аксинья даже и не шелохнулась.

– Ладно, что догадалась, – говорит огненный змей, – а то не быть бы тебе живой.

И улетел. И больше не объявлялся.

Аксинья после этого вроде на поправку пошла. Однако ж нет-нет да и вспомнит Петра и зальется горячими слезами. Пусто на душе ей без мужа, нету жизни.

Оседлала она лошадь и пустилась в путь-дорогу. «Где бы ты ни был, – думает, – все равно я тебя найду».

И вправду нашла. Видит Аксинья, над одним местом воронье кружит. А рядом боевой конь ходит, воронье отгоняет. Подошла поближе. Петр бездыханный лежит. Весь изранетый.

Села около него казачка и в голос закричала.

– Друг ты мой милый, любимый! Болечка кровный, привалил ты мое сердечушко гробовым камнем тяжелым. Засохну я без тебя, желанный мой, как былинка одинокая! Запекутся, поприсохнут губы мои, не целуючи тебя, ненаглядный мой! И змеей тоска сосет сердечушко мое! Так бы и лег в сыру землю, так бы и расшибся о камень в степи немой! Горькая я кукушка в зеленом садочке…

Вдруг чувствует Аксинья – кто-то тронул ее за плечо. Обернулась она и видит сквозь слезы, стоит перед ней побирушка. Старая-престарая. Уродина горбатая.

– Разве такому горю криком поможешь, – говорит побирушка.

– Я бы, – говорит Аксинья, – все отдала, лишь бы мой сокол сизокрылый жив был и здоров.

Заинтересовалась побирушка и пытает Аксинью:

– Отдала б, не задумалась? А молодостью да красотой своей поступишься?

– Отчего не поступиться, – говорит казачка, – ради милого друга. Мне все равно без него жизнь не в жизнь.

– Тогда я тебе помогу, – говорит побирушка.

– А как же я тебе молодость и красоту отдам?

– Это моя забота, сама возьму. Так они и сладились. Полезла побирушка в суму, вытащила два пузыря.

– Вот тебе вода мертвая, а это, – говорит, – вода живая.

Как взяла Аксинья пузырьки, видит – руки морщинами покрылись, затряслись. А побирушка на глазах стала меняться. Смотрит на нее казачка и думает: «Неужели я такая статная да красивая была? Никогда о себе так высоко не думала».

Побирушка спрашивает:

– Ну как, ни о чем не жалеешь?

– Да о чем жалеть, – отвечает Аксинья, – дело сделано.

Залезла побирушка на лошадь и поехала прочь.

А Аксинья обмыла раны Петру мертвой водой. Заросли раны, будто их не было. Окропила его живой водой. Вздохнул казак. Глаза открыл.

Видит, сидит перед ним старуха, страшная уродина. Сдержал себя Петр.

– Спасибо, мать, что разбудила.

С земли вскочил. Говорит:

– Легко-то как! И засмеялся.

– Домой пора. Жена меня заждалась.

Свистнул своего боевого коня. Вскочил на него одним махом. Видит, у старухи слезы льются.

– Ты что, мать, закручинилась, слезы льешь? Може, чем подсобить?

А та в ответ:

– Мне от этой жизни ничего не надо. Всем я довольна. А слезы от старости сами льются.

– Ну, тогда, – говорит Петр, – прощевай. Не поминай лихом.

– Прощевай, – говорит Аксинья. И рукой ему махнула, поезжай, мол, с Богом, не до тебя тут.

И поехал казак в одну сторону, а старуха пошла в другую.

Своенравная жена

Жил-был казак по имени Игнат. Сам из себя видный. Здоровенный такой, батареец. Усы торчком. Грудь колесом. Об лоб хоть поросенка бей, ему хоть бы что! Всем казак взял. Вот настала пора жениться. Приглянулась ему одна молодица. Маленькая такая, худенькая. И лицом не вышла. И чего он в ней такое нашел? Вся родня против была, а Игнат уперся на своем, хоть кол на голове теши.

– Люба она мне, и все. Если не посватаете, совсем не женюсь.

Делать нечего, если такая любовь. Кто ж устоит. Поженили их. День живут молодые, два, песни поют. На третий спор у них вышел. Жена-то хоть с виду незавидная, характер до чего ж вздорный имела. Игнат ей слово, она ему два. Он ей два, она десять в ответ. Скажет он, к примеру: «Свари щец». Так она кашу сварит. Он ей: «Хочу блинов с каймаком». А она щей наварит.

И пошла у них жизнь. Пупырыть на пупырыть. Не жизнь – мученье. «Ну ничего, – думает Игнат, – ты настырная, а я тебя настырней».

Вот и показывают друг перед дружкой свою дуроту. Как заведутся, бывало, он ей – брито, она ему – стрижено. Только в песне и сходились. Бывало, как заиграют, вся станица слушает. Это, мол, у Игната во дворе так заливаются. Пошли они как-то в соседний хутор к свояку в гости. Оделись празднично. По дороге опять стали спорить да ругаться. Он ей – брито, она ему – стрижено. Речку надо было перейти. А мосточек жидковат. Гляди, вот-вот развалится. Игнат перешел через мосток первым. И с того берега ей кричит:

– Смотри, на мостке не трясись. Неровен час развалится, в речку угодишь.

А жена как до середины моста дошла – и ну раскачиваться да прядать. Мост и развалился. Жена камнем на дно. Игнат в чем был за ней сиганул. Течение быстрое, относит. Нырял, нырял, все без толку. Вылез на берег, кручинится. И пошел к тому месту, где происшествие случилось. Идет и говорит в сердцах:

– Говорил я тебе, дура, брито – значит, брито.

Слышит, а из-за кустов ему в ответ:

– Говорила я тебе – стрижено.

Глядь, а жена его жива-здорова у кустов стоит, подол отжимает. Невдомек было Игнату, что его жена против течения выплывет. Разозлился казак, аж затрясся весь.

– Ах ты, такая-сякая! Чтоб ты пропала!

Смотрит: нет жены. Куда девалась? Походил-походил вокруг да около, под каждый кустик заглянул. Нет жены, пропала. Горевать не стал. На сердце столько уж накипело. Не горюется. Пошел казак домой. Соседям говорит:

– Пропала жена. Нету. Может, утонула, а може, сквозь землю провалилась. Не знаю.

День прошел, другой. Совестно стало казаку. Как-никак, а все ж жена. Оседлал лошадь. Приехал к тому месту, где с его женой такие чудеса произошли. Видит: на том месте, где жена стояла, деревце выросло. Приклонился он к нему. Загоревал.

– Говорил я тебе, брито – значит, брито, не послушалась.

А дерево ему в ответ жениным голосом:

– Говорила я тебе, что стрижено, значит, стрижено.

Схватил казак в сердцах деревце, как травиночку, из земли выдернул с корнем, бросил. И поехал домой. И не заметил, как его лошадь пару листочков с деревца прихватила. Дома расседлал лошадь. И говорит:

– В кого она у меня такая своенравная уродилась. Говорил же я ей, так нет.

А лошадь ему жениным голосом:

– Стр-р-рижено.

У казака от этого слова земля кругом пошла. Отдышался немного. Взял лошадь за узду и в табун отвел. Пастухам наказал, чтоб глаз с нее не спускали.

– Я, – говорит, – пока пешки похожу.

На следующий день табунщик шкуру лошади казаку приносит.

– Вот, возьми, – говорит, – С яру твоя лошадь сиганула. Не досмотрели.

И ждет, когда Игнат ругаться начнет. А Игнат шкуру принял, слова в укор не уронил. Только облегченно вздохнул. Зашел в курень, бросил шкуру на пол и прилег отдохнуть. Ну, думает, все, конец потехе. По-моему вышло. Если брито – это не стрижено. А шкура ему вдруг жениным голосом:

– А стрижено – это не брито.

Вскочил Игнат как ошпаренный.

– Все равно, – кричит, – я тебя доконаю. Потому что ты у меня, как кость, поперек горла стоишь.

А шкура заладила:

– Стрижено! Стрижено! Стрижено!

Схватил Игнат шкуру, в печку сунул. Огонь раздул. Соломки подбросил. Запылала шкура. В один миг сгорела. Ночью заснул Игнат мертвецким сном. Сквозь сон слышит: кто-то шепчет ему: «Стрижено, стрижено». Думает, чудится ему. Однако сон как рукой сняло. Прислушался. А из печки голос женин шепчет:

– Стрижено…

Догадался Игнат. Зола ему такие поганые слова нашептывает. Смутило казака. Вскочил. Золу из печки выгреб. Печку по кирпичику разметал да за базы выбросил. Взял Игнат мешок с золой. Вышел на улицу. Рассветать начало. Куда бы, думает, эту поганую золу выбросить? Ходил-ходил. Яму нашел. Бросил туда камень. Дна нету. Самое-то то, думает. Отсюда тебе, дорогая женушка, никак меня не достать. И бросил туда мешок. Как камень с души снял.

Домой вернулся довольный. Отоспался. Отъелся. Вроде бы жизнью довольным надо быть. Так нет, какая-то на сердце маета. Сник казак. Телом опал. Усы отвисли. «Промашка у меня в этой жизни вышла, – думает. – Пойду в яму сам брошусь. Все равно без нее не житье».

Подошел к яме. Пригорюнился.

– Соловушка, – говорит, – ты моя певучая, не слыхать мне более твово голосочка.

Только было собрался, слышит – гул в яме стоит. Крики. То ли кто плачет, то ли кричит не своим голосом. Выскакивает из ямы черт. Шерсть клочьями, хвост поджат. Плачет, слезы размазывает.

– Забери свою жену, – говорит. – Нет нам житья в нашей преисподней. Ад кромешный. Мы тебе впридачу золота дадим. Сколько хочешь.

Обрадовался казак.

– Не надо мне золота, отдайте мне мою женушку. Так мне без нее пусто на сердце!

Глядь – стоит перед ним жена. Жива-здорова. И говорит:

– Стрижено.

А казак головой кивает: ага, мол, стрижено. Сам руки к ней тянет. Норовит обнять. А та не дается.

– Ну, если, – говорит, – стрижено, тогда брито.

Казак опять соглашается.

– Брито.

Жена руками машет.

– Мне, – говорит, – с чертями интересней жилось.

Еле-еле казак уговорил ее домой вернуться. Зажили они с тех пор припеваючи. Захочет казак, к примеру, щец, шумит жене:

– Свари мне каши.

Она ему щей наварит. Захочет блинцов с каймаком. Шумит ей:

– Хочу щей.

Глядь, а блинцы с каймаком уже на столе. Не жизнь, а сплошное удовольствие. Раздобрел казак. Грудь колесом. Усы торчком. Смотрит соколом. Соседи завидуют – до чего же ладно живут.

Вот как-то раз приехал к ним с соседнего хутора свояк. Еле на ногах держится. Посмотришь на него – подумаешь, в гроб краше кладут.

Пока лошадей распрягали, Игнат у него интересуется:

– Никак, кум, на тебе черти воду возили?

Вздохнул свояк и в ответ:

– Угадал. Завелась в нашем хуторе нечисть, ни днем ни ночью покоя не дает.

Подумал Игнат. Ус потеребил. И говорит:

– Этому горю только жена моя поможет. Счас, – говорит, я с ней словом обмолвлюсь, только в разговор не влипай. Жена, – кричит, – кум приехал, в гости зовет, да мне что-то не больно хочется.

А та в ответ:

– Еще чего! Надо поехать, если зовет. Не чужие-ть.

– Ладно, – соглашается Игнат, – тогда я один поеду. А ты останешься. За хозяйством присмотришь.

– Еще чего. Вместе поедем. За хозяйством соседка присмотрит.

Слушает кум, удивляется.

Собрались они. Принарядились. И чин чином в гости покатили. Только в хутор заехали, как увидели черти жену Игната, и ну деру кто куда. Народ на улицу вышел. За спасенье Игната благодарят. А тот слушает, усмехается да помалкивает. Женушку свою обнимает. Смотрит не насмотрится. Хороша жинка! А вам по нраву?

Сестрица Аленушка и братец Иванушка

Жили в одной деревне брат да сестра. Его звали Иванушкой, а ее – Аленушкой. Родители их померли, и остались они одни-одинешеньки на всем белом свете.

Иванушка еще малой был, а Аленушка невестилась. Хозяйство их разрушилось, дом в упадок пришел. Ходила Аленушка по богатеям, работу черную сполняла, тем они с братом пропитание имели.

Работала Аленушка от зари до темна, а по ночам горевала. Не просыхала ее подушка от слез. Хоть бы засватал кто. И за корявого согласна б пойти. Може с братом облегчение выйдет. Да кому она такая нужна – сиротинушка разнесчастная, похоже на то: закулюкает она на всю жизнь.

Как-то встала Аленушка с постели среди ночи, решила судьбу свою узнать, на суженого-ряженого погадать. Первым делом иконы к стене ликом поворотила, потом крест с себя сняла и под пятку в носок положила. Вот как отчаяние ее забрало, если такой страшный грех на душу взяла! Далее что? Поставила Аленушка на стол зеркало, две свечи зажгла, налила в чашку воды, положила туда матерно обручальное колечко.

– Суженый-ряженый, появись-покажись!

Сказала она так, и дрожка по ней пробежала. Ждет. Терпенья набралась. Долго так сидела за столом. Потемнело зеркало. Видит Аленушка, в колечке всадник скачет. Пыль по дороге клубится, не разобрать, какой ее суженый из себя: старый или молодой, красивый или корявый…

Вдруг чувствует Аленушка, вроде ее кто-то по щеке пощекотал, как все одно травинкой провел. Испугалась она. Из-за стола вскочила. Стоит перед ней парень, ростом может и неболыпенький, а так ладный. Чернявый да чупистый такой. Брови да ресницы густюшши-густюшши. Рубашка на нем черная, воротничок отвороченный, а там подклад белый. Теперича, пинжак был на нем, карманы – все чин чином.

– Не меня ли, сударыня, выглядываете? – спрашивает парень.

Растерялась Аленушка, слова вымолвить не может.

– Это я провел ниткой по вашей щеке, имея в виду провести время с вами в уединении. Вы согласны на мое предложение?

Аленушка кивает головой, согласна, мол, чего уж тут. Присели за стол напротив друг дружки.

– Я, – говорит парень, – пришел потому, что более не в состоянии переносить любовь к вам и тоску сердца.

И стал он в любезностях рассыпаться. Куда там! Таких речей Аленушка сроду не слыхивала. За разговором ноченька пролетела. На рассвете кочеты прокричали; исчез парень, только его и видели. А девица осчастливленная спать отправилась.

Следующей ночью опять парень объявился. И следующей тож… «Видать, по нраву я ему пришлась, – думает Аленушка, – если так ему повадно стало ко мне в гости ходить».

Проснулся как-то Иванушка ночью. Понять ничего не может. Сидит его сестрица за столом с каким-то парнем, разговоры ведет. А парень-то, видать, не тутошний, незнакомый. Пригляделся Иванушка: так это ж черт! Самый, что ни на есть. И с рогами, и с хвостом, и с копытами. Страх Иванушке кожу ободрал. До того жутко! Прижался он к холодной стенке и проплакал всю ночь.

Кочеты пропели. Исчез парень. Сестрица к постели направилась. Кинулся к ней Иванушка, кого ты, мол, привечаешь, самого черта.

– Помнилось тебе, братец, – говорит Аленушка. – Это нареченный мой. Он мне из колечка вышел.

Стоит на своем Иванушка. Только не слушает его Аленушка, глаза у нее слипаются, спать хочет.

– Уедем, – говорит, – скоро отсюдова. В дальние края. В хорошем доме жить будем.

Легла в постель и уснула. Что тут поделаешь?

А на ночь глядя погода разыгралась. Дождь с градом посыпал. Ветер страшенный, вот-вот крышу снесет. Вдруг постучал кто-то в ставни.

Да так громко. Испугался Иванушка, но дверь открыл. Входит барин. Убратый по-богатому. Весь мокрющий, сухой нитки на нем нет. Перебиться просится, непогодь переждать.

– Лезьте на печь, – говорит Иванушка, – она еще теплая.

Залез барин на печь, хоть не барское это ложе. Пригрелся. И задремал. В полночь слышит разговор. Глаза открыл. А это девица с чертом беседу ведут, милуются да танцы танцуют. Продрало барина от страха, волосы дыбом встали. На рассвете улетел черт, а девица спать пошла.

Свалился барин с печи мешком, ноженьки телеса его не несут. На рачках из избы подался. Боком-боком на крыльцо пробрался, да на колясочку свою залез.

Выбежал Иванушка на крыльцо, просит барина сестренку от напасти спасти. Да где там! У барина без вина голова ширится и кругом идет. Для него Иванушкины слова, что пустой звук. Стеганул он коня. И задал ходу, только его и видели.

Через какое-то время опять на дворе непогодить начало. Ветер завыл, молния засверкала, гром загрохотал. Страшно, аж кожу продирает. Постучали в ставни. В дверях купчина объявился. Тушистый такой. Переночевать просится. Говорит Иванушка:

– В такую погоду хороший хозяин собаку не выгонит. Располагайтесь.

И на печку купчину спровадил. А сам думает: «Може этот черта не сдрейфит, сестрице поможет, вон он какой дебелый».

Вот уж полночь скоро. Аленушка с постели встала. Прихорошилась. У стола присела. И черт не заставил себя ждать: тут же объявился.

Увидел купчина такие дела, от страха зашелся. А как на дворе развиднеться начало, кочеты запели, черт исчез, девица к постели направилась, слез купчина с печи, нога об ногу запинается. Еле-еле до тарантаса добрался. Вышел Иванушка на крыльцо, просит купчину сестрицу из беды выручить. А купчину от страха заколодило, язык в пятки ушел. Погрозил Иванушке кулачищем, лошадей стеганул кнутом, и след его простыл.

Много ли, мало ли времени прошло, к вечеру небо затучилось, занепогодило. Дождь как из ведра полил. А Иванушка уже надеждой томится, что-то должно произойти. Заслышал шаги на крыльце и побежал открывать. Входит в избу казак, с виду небольшой, но, видать, силен, потому как в кости широк.

– Пустите, – говорит, – переночевать, а то весь перемок.

Молчит Иванушка, подрастерялся, купчина эка какой был, и тот труса отпраздновал, а этому навряд ли с чертом совладать. Говорит казак с недовольством:

– Если желаешь – меня уважь, а не желаешь – я и так уйду.

– Отчего ж, места в избе довольно, – отвечает Иванушка и направил казака на печку.

Согрелся казак на печи и заснул скоро. Среди ночи слышит, гутарит кто-то. Никак гости еще пожаловали? Веки разлепил. Мать честная! Черт с девицей любезничает, танцует, всяко выфигуривает. Фу ты, нечистый дух! Смотрит казак, как черт крещеную душу путает, и горесть его забирает. Совсем лукавый замрачил девицу. Спрашивает она черта:

– Когда вы нас с Иванушкой отсель заберете?

Черт напыжился, затопорщился. Степенство на себя напустил. Даже руки за спину заложил. Кобызистый такой весь, задавалистый.

– Позвольте мне сообразиться и завтра я буду с решительным ответом.

«Ну, уж нет, – думает казак, – этому быть не можно».

И скашлял.

Испугалась Аленушка, к черту припала.

Спрыгнул казак с печи.

Черт говорит:

– Разрешеньице надо спрашивать.

– А я уж разрешился – спросил.

– Ты кто такой?

– Вот я тебе покажу, кто я такой, – отвечает казак, – зараз ты у меня упрыгаешься.

Боязно казаку и весело, потому что за христианскую душу стоит.

– Ну-ка, выметайся отседа, – говорит, – а то я тебе рога враз пообломаю.

И двинулся на черта…

Вдруг Аленушка на казака как кинется, руками замахала.

– Это ты, – кричит, – уходи отседа!

Отступился казак, руки девицы ухватил, подрастерялся малешенько. Не ожидал такого обороту.

– Креста на тебе нет, – кричит. Схватилась Аленушка за грудь. Лап-лап. Расстроилась.

– Нету креста, – говорит. – Вот туточки всегда был и – нету.

И сникла, отошла в сторону в чувствах.

Захохотал черт нечеловеческим хохотом. На казака как дыхнет. Опалил жаром с ног до головы. Не поддался казак. Парень-то он был не промах. Пошел на черта врукопашную. Ну, женишок занюханный, держись! Звизнул черта кулаком по сапатке, руку так и отсушил.

А тот стоит, хохочет. Что ему сделается, лукавому-то?

– Ты что в купырь лезешь?

И как дыхнет на казака, так что тот зачерепнел весь, как черепок. Вот-вот грохнется об пол. Изловчился, однако, казак из последних сил, ухватил черта за карман пинжака да как рванет на себя: и нету кармана, оторвал.

Завизжал черт, как боров недорезанный, за бок ухватился. Разозлился, спасу нет.

Чувствует казак, пол из-под ног у него уходит, стены сдвигаются, не устоять ему против черта. Мозги на лоб лезут, и глаза совсем выворачивает. Понял казак: такой случай вышел, что не спасешься.

Видит Иванушка: решит черт казака, не растерялся, закричал кочетом. Исчез черт, будто его и не было. Забормотала что-то про себя Аленушка и спать направилась.

Слез Иванушка с полатей, начал казака отхаживать. А тот лежит, с умом-разумом не соберется, едва дух переводит, слова вымолвить не может. Насилу пришел в себя казак, когда уж солнышко взошло.

– Спасибо, – говорит, – браток, без тебя пропадай моя головушка.

– Это тебе спасибо, – говорит Иванушка, – что на беду такую из-за нас пошел.

– А сестрица твоя где?

– Да вона спит, что с ней сделается.

– Не говори так, нехорошо это.

Встал казак с пола, видит, спит Аленушка глубоким сном.

Хотел перекреститься на образа, а иконы ликом к стене перевернуты.

– Не порядок это, – говорит казак. Взял иконы, поставил их как положено.

– Теперича надо крест нательный Аленушкин найти.

Искали крест, обыскалися. Все углы обшарили, в каждую щелочку заглянули. Что за пропасть! Углядел Иванушка, что гайтан от креста из носка Аленушки торчит. Сняли носок, а крест у нее под пяткой лежит. Прочитал казак молитву и надел крест на Аленушку. Вздохнула та вроде как облегченно. Румянец на щеках заиграл. И то, слава Богу!

Будят Аленушку, зовут, тормошат. Ни в какую! Спит она глубоким сном.

– Погодь, – говорит казак, – тута надо воды непитой.

Сходили они за водой в колодец. Побрызгали на Аленушку. Очнулась она, на кровать присела. Посмотрела на казака с удивлением. А как схватится за грудь: на месте крест. Затрюмилась, закричала навзрыд:

– Прогневался на меня Бог, затмил мне глаза дьявол. Бедоноша я разнесчастная…

Кинулся Иванушка ее успокаивать, да казак его остановил: пусть, мол, потужит.

Вышли они из избы, присели на крылечке. Молчат, что говорить, когда переживанья столько. Через сколько времени затихли плач да гореванья. Как бы худого чего не вышло. Забежали казак с Иванушкой в горницу. Стоит Аленушка перед ними, как свеча, тихая да светлая. Поклонилась она каждому в ноги, прощения попросила. Потом спрашивает казака:

– Как тебя звать-величать? За кого мне Богу молиться?

– Завьялом, – отвечает тот.

И смутился казак, на девицу от чего-то взглянуть не может, засобирался в дорогу. Путь-то не близкий ему надо сделать.

Попрощался Завьял. На коня вскочил. Только с неохотой конь пошагивает. Будто не хочет от этого дома уходить. Обернулся казак. Аленушка у двора стоит, рукой ему вслед машет, а Иванушка присел около нее, скорнувшись, слезы по лицу в три ручья текут. Тронулся казак сердцем. Повернул коня обратно.

– Теперича я так расчисляю, – говорит Завьял, – возьму-ка я вас до своих. У меня родители приветливые. Ты мне будешь вместо сестры, а ты за брата.

Обрадовался Иванушка, на одной ножке заскакал. Аленушка раскраснелась, но брови нахмурила. Хоть предложение ей это и по душе, спрашивает:

– На кой мы тебе нужны?

– Знать, нужны, – отвечает Завьял, – сердцем я с вами за эту ночь сросся.

– Поехали, – просит сестру Иванушка. Видит казак, согласна Аленушка с его предложением.

– Поехали, – говорит, – конь под тобой.

Ну, поехали, так поехали. Собирались в дорогу недолго. Добра-то с узелок набралось.

Далече уже от деревни отъехали. Видят, на перекрестке дорог козленок бегает. Мекает жалобно. Видать, от стада отбился. Просит Аленушка казака взять козленка с собой.

– Нет, – отвечает Завьял, – не надо этого делать, как бы подвоха не вышло.

– Давайте возьмем, – просит Иванушка.

– Ить волки его загрызут, если тут бросим.

Слезли они с коня. Стал казак козленка ловить. А тот ему не дается. Напрямки к Аленушке бежит. По пути Иванушку так боднул, что тот на ногах не устоял, в дорожную пыль повалился. Изловчился Завьял, ухватил его за ноги. На руки взял. Тяжеленный козленок оказался. Еле-еле поднял его казак. Задурел конь, запрядал, захрапел, глазом закосил. Козленок повернул морду к казаку да как дыхнет. Жаром Завьяла обдало с головы до ног. Понял он тут, в чем дело. Бросил козленка наземь, шашку выхватил. Захохотал козленок страшным хохотом.

– Попомните вы меня еще. И исчез.

Испугался Иванушка, а еще пуще его Аленушка.

Успокаивает их казак.

– Я так и мозголовил, – говорит, – что не отпустит нас запросто так лукавый.

Поехали они дальше. Завела их дорога в лес, в чащобу непроходимую. Слышат они, кричит кто-то, плачется:

– Помогите, миряне! Помогите!

– Давай поможем, – просит Аленушка, – ведь стонет человек!

– До чего жалко, – говорит Иванушка. Упрямится казак, неспросту все это.

Наседают на него брат с сестрой: не к лицу это, человека в беде бросать.

– Погодьте, – говорит Завьял, – сейчас я этого бедолагу определю.

И пистоль достал. Как только крик раздался, он в ту сторону и стрельнул. Хохот раздался страшенный, вой – мороз по коже.

– И тут он, подлый, издевку творит, – говорит Завьял.

И… расступился лес. А вдали степь завиднелася. Вся лазоревая, в цветах перед ними разлеглася.

Едут они дальше. Степью любуются. Слышат, вдали колокольчики зазвенели, бубенцы; кто-то запеснячил, гармоника заиграла. Никак свадебный поезд им навстречу едет.

– Ну, кончились страсти, – говорит казак, – счас потешемся песней звонкой.

Повеселели Иванушка с Аленушкой, вздохнули облегченно.

Топот конский все ближе, ближе, а никого не видать. Вдруг вихрь по дороге заклубился, столбом завился. Вот-вот на них налетит. Не растерялся казак, метнул копье и в самую середину вихря угодил. Завопил кто-то. Вихорь змеей в землю ушел. Застонала матушка, задрожала.

Слез с коня Завьял. Взял копье, а у него весь наконечник ржавчиной покрылся, как кровяными каплями. Присел казак на землю. К нему Аленушка с Иванушкой приступились.

– Ну, все, кончен бал, – говорит Завьял, – кажись, отстал от нас нечистый.

Тут дождь заморосил, тихий да теплый.

– Добрая примета, – говорит Аленушка.

– К счастью, – подтвердил Иванушка.

Глянул Завьял на Аленушку: отошла девка за дорогу, телом округлилась, на лице румянец, глаза блескучие, но ни слова, ни полслова не обронил.

Доехали они до хаты Завьяла. А там их мать с отцом встречают. Поклонился казак родителям в ноги. Расцеловались они.

– А это, – говорит Завьял, – родня наша теперича будет, нареченная.

Приветили родители Аленушку с Иванушкой, в хату ввели. Народ тут сбежался. И пошли обнимания да целования, поздравления с благополучным прибытием, тары-бары-растабары, то о том, то о другом. А потом за стол сели и по свычаю чарочка загуляла. Выпили маленькую толику. Спрашивают Завьяла:

– Девку-то с похода взял или убегом?

Улыбается казак:

– Где взял, там уж нет.

– На свадьбу-то когда приглашения дожидаться?

– Да у нас начистоту дело, – отвечает Завъял с неохотцей.

Потупилась Аленушка, раскраснелась. Вона беседа какой оборот принимает.

Говорит отец с досадой.

– Ты что ж, сгоряча это дело произвел, навей ветер, что называется?

Отмалчивается Завъял, тока желваки играют. Тут мать встряла в разговор. Обидно ей за свое дитятко. Спрашивает Аленушку:

– А ты что ж молчишь? Заколодило тебя, штоль? Люб ли тебе мой сын?

А тот грудь колесом выпятил. Во взоре благосклонность. И смех, и грех.

– Люб, – отвечает.

А тут Иванушка решил сестре подмогнуть.

– Люб, – кричит, – еще как люб! И совсем Аленушку в смущение ввел. Смеются гости: смотри какой боевой, добрым казаком вырастет.

– А ты что сидишь, хвост занес? – спрашивает отец Завьяла. – Ишь гордый какой! Слова клещами не вытащишь.

– И она мне по душе, что тут бестолочь толочь, – отвечает казак и усом Иванушке подмигнул: мол, заставили, сестрицу-то.

– Ну тогда, – говорит отец, – дай вам Бог слышанное видеть и желанное получить.

Заиграли тут песню и праздник запраздничали.

Суженая

Вот один казак уже действительную отслужил, а все неженатым был. Эта ему девка не так, а та – не эта. Раз его отец здорово осерчал и говорит:

– Евлоха (а его Евлохой именовали), или зараз женишься, или я тебя вовсе не женю.

В ответ Евлоха тока плечами пожал.

Мать у печки расстроенная стоит, опять махотку разбила. Руки-то уже не те стали, ухват не держат.

– Иль не вишь, – говорит отец, – старые мы уже с матерей, в доме помощница нужна. Мать запоном утирается.

– Дюже ты тинегубый. А мне на старости с внучком побаловаться хочется.

Вздохнул казак тяжело. Нету у него к девкам интересу. Сказать бы, что больной какой иль калека, так руки-ноги целы, глянешь на него – молодец молодцом.

В те времена родительское слово было крепкое. Как батяня сказал, так оно и будет: не даст благословения, если с этим делом еще потянуть.

Пошел, Евлоха на посиделки. То на одну девку посмотрит, то на другую. Все они одинаковые, и в каждой свой изъян есть. Не расцветает у казака душа, на них глядючи, не замирает сладко сердце. День ходит на посиделки, другой – никакого толку. Ни одну девку себе не присмотрел.

Помаялся казак еще один день. Наконец не выдержал родительских укоров, оседлал коня, да поехал суженую искать.

А это тогда считалось делом пропащим: если в своей станице девку не облюбовал, в другой – не каждому отдадут.

Вот, значит, едет Евлоха от станицы к станице, да все без толку, ни одна ему девица не глянулась. Видит он как-то, посреди дороги девка стоит. Замухореная нечеса, лохмотами тока-тока срамоту свою прикрыла. Про таких в народе говорят: такая красава, что в окно глянет – конь прянет, во двор выйдет – три дня собаки лают.

– Возьми, – говорит, – меня с собой.

– А кто ты така есть, чтобы я тебя с собой брал? – спрашивает ее Евлоха. А та отвечает. Да так уверенно:

– Я суженая твоя.

Дрогнуло сердце у казака от таких слов, но виду не подал. Рассмеялся.

– Больно прыткая. Ко мне девки клонились – не тебе чета и то ни одна не глянулась.

– Поэтому тебе до сих пор никто не глянулся, – говорит девка, – что я твоя суженая, а ты мой единственный.

«Вот заялдычила, – думает Евлоха, – твердокаменная какая». И спрашивает:

– Почему ты знаешь, что я твой единственный?

– А ты ко мне каждую ночь во сне приходишь.

Повеселел казак.

– Ну, я-то крепко сплю. Сны мне не видятся.

А сам думает: «Не приведи, господи, чтобы такая приснилась».

– Возьми меня, – говорит грязнуха, – не пожалеешь.

– Еще чо! – возмутился казак. – Не возьму, и не проси. Уйди лучше с дороги.

Молчит грязнуха, но с дороги не уходит. Глянул на нее Евлоха еще раз: уж дюже неприглядная. Запротивелось у него в душе, забрезгало.

– Не балуй, – говорит, – уйди!

И хотел казак ее объехать. Да никак! Не идет конь. Встал как вкопанный. Казак его в шенкеля. Да плеточкой. Не идет. Что за наваждение? Подрастерялся Евлоха. В пот его кинуло. И говорит:

– Мне все одно с тобой не по пути.

Повернул коня и пустил его в галоп в обратную сторону. Сколько проскакал, перешел на рысь. В досаде весь. Что за случай такой вышел?

Увидел казак, церковные купола виднеются: знать, станица недалече. «Доеду, – думает, – до станицы, в церкву схожу. И попрошу Господа дать мне встренуть свою суженую».

Доехал. Солнышко блескучее. Погода играет.

Подъехал к храму. С коня слез, на себе порядок навел. Заходит: народу никого. Полумрак в церкви, тока свечи горят. Тихо. Спокойно на душе у казака. Упал Евлоха на колени перед иконами, долго молился. Вдруг слышит за спиной шепоток. Оглянулся: нету никого. А голос-то вроде бы знакомый будет. Никак опять она – та самая замараха. Страсть вошла в казака, заиграла в его душе досада.

Вышел из храма. Ветер тут поднялся. Пылью Евлоху обдал. Солнце тучей заслонилось. Зябко казаку стало, нехорошо.

Вскочил казак на коня и поехал прочь от станицы. Мысли тревожные. Долго так ехал. Очнулся. Вроде смеркаться начало. Надоть где-то на постой останавливаться. Видит, копешка сена стоит. Чем не ночлег? Зарылся в сено, веки смежил. Не идет сон. А тут луна вышла полная. Льет белым светом на всю округу, не дает покоя.

Вдруг слышит, сено зашелестело. Чой-то? Може конь? Потом чья-то рука по лицу его – лап. Раз да другой. Занемел Евлоха. Ни рукой двинуть, ни слово вымолвить. И голос. Суженый мой… Ведьмака! Схватил казак шашку и махнул сгоряча. Застонала дева, заохала. Закричала-запричитала. Зацепил ее, видать, казак шашечкой-то.

Слетел Евлоха с копешки. Колотит его. Холодным потом обдает. Призвал коня. В сторону копешки не оглядывается. Боязно. На коня. И в бега.

Остальную дорогу сделал наугад.

Долго кружил по перелескам да по займищам, пока сердце свое успокоил. Ишь, какая ведь повадливая девица оказалась! Видит, вроде костерок на поляне горит. И люди об чем-то гутарят. Подъехал потихоньку. Прислушался. Понял – разбойники добычу дуванят. Двое себе злато-серебро поделили. А молодому девица досталася. Молодой разбойник возмущается: зачем ему такая девица, иль в воровстве он не первым был. И до драки дело доходит. Вот-вот сцепятся.

– Ну, коль она тебе не нужна, то мне в самый раз, – прошептал Евлоха.

Вынул он пистоль и стрелил вверх. Крикнул-гукнул. Разбойники наутек кинулися. А казак девицу подхватил на коня и айда прочь от этого места.

Едут они. Девица припала к нему. Сердечко бьется часто, как у воробья. Разнежился казак. Обнял ее покрепче. И подумал: «Вот она, суженая моя». Слышит, она ему шепчет: «Говорила я тебе, что твоя суженая». Ба! Да это ж та самая девка-грязнуха. Да что ж за напасть такая, Господи! Ссадил казак ее с коня, словно мешок сбросил.

– Доняла ты меня измором!

И опять в бега кинулся. Долго ли, коротко ли времечко прошло, вернулся Евлоха домой насупоренный. Не нашел, кого искал. Мать его встречает. Посмотрела на него, головой покачала. Что тут говорить, единственное дитятко и так понять можно.

Видит казак, девица по двору ходит. Спрашивает у матери:

– Кто така?

– Да работница наша, Маруня. Сиротинка. Пришла к нам в хату. Грязнуха-грязнухой. А счас гляди, какая чисторядная. Работа в ее руках так и горит.

А Евлоха уже матерю не слушает. Насторожился. Подошел к девице. Уставился на нее. Желваками играет. Плеточкой помахивает.

– Кто така, говори?!

– Кто така, не знаю, – отвечает она, – сирота я, с малолетства по людям ходила.

Смекает Евлоха, голос вроде бы не тот, что у грязнухи. Та натужно говорила, а эта будто колокольчиком прозвенела. И лицом Маруня бела, и чисторядная, и скромная, видать, вишь глаза потупила.

Отошел Евлоха от Маруни, говорит матери:

– Ничего девка, узюмная.

Матери эти слова по сердцу.

– Мне Маруня уже как родная стала, – говорит мать. – Ты к ней приглядись. Как раз по тебе девка, право слово.

Махнул казак рукой: мне, мол, все равно. И пошел с дороги прилечь.

Вечером отец с поля приехал.

– Женить его надо. Нечего более с этим делом тянуть.

Сказал, как отрубил.

Собрал отец на совет всех родственников. Позвали Евлоху. Отец спрашивает его:

– Кого за тебя будем сватать?

Отвечает Евлоха:

– Лишь бы для вас была хороша, а для меня будет.

– А ты своего ума-разума приложи.

– Я из вашей воли не выхожу.

– Ишь, какой слухменый сделался! Иди! Совет будем держать.

Судили-рядили. Так-сяк. Жена не сапог, с ноги не снимешь. Порешили: пусть жребий тянет. Ему век вековать. Пусть на себя и пеняет, если что не так.

Написали на бумажечках имена всех девок станицы, что на выданьи. Мать настояла, чтоб и Маруню туда тож вписали. Свернули бумажечки трубочками и положили в красный угол, под иконами.

На том и разошлись.

Чуть свет подняли Евлоху родители. Помолились. Взял Евлоха жребий. Развернул. А там Марунино имя вписано. Вдруг защемило у казака сладко на сердце. Облегчение на душе. Как будто ждал этого.

Сели за стол. Маруню пока не зовут. Отец покрякивает. Мать довольна: по ее получилось.

– Ну, что ж, – говорит отец, – она с виду приятная, походка ровная, да не дура, кажись.

Мать ему вторит:

– Невеста справная, работящая и смирная.

Посмотрела на хозяина: чтой-то он насупурился. И слукавила:

– Мужу жена будет хороша, да мне, грешной матери, каков почет будет?

И всплакнула. Клюнул на приманку отец. Согбенную спину разогнул. Бороду огладил. Глазищами сверкнул. Есть еще сила в казаке. На убыль не вся ушла.

– Не бойся, старуха, я-то на что? Из-под моей руки не вырвется.

И хлоп! – по столу кулаком. А матери того и надобно.

– Ладно, – говорит. И вздохнула облегченно.

Евлоха рядом стоит. Кубыть это дело его не касаемо.

Позвали Маруню. Спрашивают: согласна ли за Евлоху замуж иттить?

Та глаза потупила и отвечает: согласна, мол. И вышла. С достоинством, кубыть дело это для нее давным-давно решенное.

В день свадьбы поехали молодые в церковь. Там батюшка их спрашивает:

– Дружелюбно ли венчаетесь?

– Дружелюбно, – отвечает Евлоха.

– Дружелюбно, – вторит ему Маруня.

Стали колечками меняться. Сомнения опять запали Евлохе в душу: увидел он шрам на руке у своей невесты.

Приехали домой. Пир горой. А Евлоху беспокойство маит. На Маруню не смотрит: ему не до веселья. Наконец, решился выйти. Дружка его не пускает: не положено.

– Да мне, – говорит Евлоха, – до ветру. Я мигом. А то нутро от угощений себя оказывает.

Побежал он в баню. Обыскался. А все одно нашел, что искал. Вот они, лохмоты Марунины. Они самые. Бросил их Евлоха в печь. И вернулся к невесте.

Та спрашивает:

– В бане был?

И улыбается.

– Ага, был.

– Говорила я тебе, что суженая я твоя.

Вздохнул Евлоха с облегчением, тож разулыбался.

– Да, видно наши жизни с тобой давно пересеклись.

Тут гости горько закричали.

И поцеловались они.

Правду в народе говорят: суженую конем не объедешь. Кому кака доля достанется, так все и сбудется. И кому на ком жениться – как показано, так и будет. Хоть вы за тридевять земель будете – ничего: сыщете друг друга.

Султанская дочь

При царице это было, Катерине. Объявил турецкий султан Махмет войну. Позвала она на помощь казачков. Защитите, мол, землю русскую от бусурманской напасти. Дело привычное. Собрались казачки всем миром – и млад, и стар и пошли на защиту разлюбезного отечества.

И был среди них парень молодой по имени Родион. Необстрелянный еще. Тока-тока из малолеток вышел. И случилась с ним такая вот история.

Хотелось парню себя показать, перед товарищами утверждение заиметь. Рвался казачок то в разведку, то провиант у неприятеля отбить, на худой конец, в дозоре постоять.

Говорили ему станичники, вразумляли:

– Погодь, парень. Форсу в тебе еще много. Жизнь протянется, всего достанется.

Держали Родьку в обозе. Вместе с казаками, что в возрасте были, с перестарками.

Переживал Родька: никак его станичники за труса почитают. Не выдержал, ушел, не спросясь, в тыл к противнику.

Думает: «Вот возьму в плен султана турецкого иль, по крайности, его визиря. Простят тогда мой грех и награду дадут».

Недалече ушел Родька от наших позиций. Пикнуть не успел, как был схвачен янычарами.

Доставили Родьку прямо во дворец к самому Махмет-султану. Под его грозные очи. «Эх, – думает Родька, – виноватый я кругом. Пропадать, так не спросту. Ну, погодьте, гололобые». Взял под козырек да как гаркнет:

– Здорово, братцы!

Смотрит на Родьку султан, удивляется. Казаки в плен не даются, а этот, почитай, что сам пришел.

– Зачем, – спрашивает Махмет, – к нам пожаловал?

Родька сапожок вперед выставил: эх, была ни была.

– Хотел, – отвечает Родька, – тебя в полон захватить и до наших довести.

Говорит Родька, а у самого сердце, как заячий хвост колотится.

Загоготали гололобые, и сам Махмет-султан заулыбался. Видно, понравился ему Родька, безрассудная головушка. Молод да горяч, вот таких бы молодцов ему поболе. Хлопнул султан в ладоши. Принесли яства диковинные, вина заморские.

– Садись, – говорит Махмет-султан, – отведай с нами.

– Это можно, – отвечает Родька. И сел рядом с султаном. Стали они угощаться. Наелся Родька, пузо трещит.

Говорит ему Махмет-султан:

– Родивон, переходи ко мне служить, я тебе за это сто рублей положу.

– Сто рублей – деньги не малые, сто рублей сразу не наживешь, – отвечает Родька. – Тока я не согласный свою отчизну продавать.

И этот ответ пришелся по душе Махмет-султану.

Скоро за чайком да цигарочкой совсем сошлись.

– Хочешь, – говорит султан, – дочь свою любимую, Айлюк, замуж за тебя отдам?

Хлопнул в ладоши.

Дочь в залу вошла. Ничего. Красовитая. Чернявая. Да уж дюже худа. Как взглянула на Родьку, так и глаз своих ни разу не отвела от него.

А Родька чо? Родька ничо. Подбоченился. Знамо дело, приятно, когда на тебя девка глаза таращит.

– Ну, что, Родивон, – спрашивает султан, – оболваним это дело?

– У меня, – говорит казак, – в станице девка на примете имеется, так что не обессудь.

Заплакала султанова дочь, из залы выбежала. Нахмурился султан и говорит:

– Коли дело наше с тобой расходится, посиди малость в тигулевке, поостынь.

Посадили Родьку в тигулевку. Сидит он, томится. Вдруг кто-то через окошко ему бумажку кинул. Развернул Родька бумажку, а это письмо.

От самой дочки султановой.

Пишет ему Айлюк, так, мол, и так, полюбила я тебя до беспамятства. Тока о тебе и думаю, ночи не сплю. Если люба я тебе, ответь, а если нет, то не тревожься и меня не май.

Посидел Родька, подумал. Что делать? Надо из положения выходить. И решил казак покривить душой.

Нашел уголек и нацарапал ответ. Если, де, люб я тебе, помоги мне утечь отседа. Подадимся в наши края. Там нам самое место. Будешь мне женой, а я тебе мужем. А в сердце ты мое запала еще с первого взору.

Только казак ответ писать закончил. Видит через решетку рука просовывается. Сунул Родька свое послание в ладонь. И вздохнул с облегчением. Сердцем повеселел. Вот она, надежа, заблестела вечерней звездой.

Через сколько времени получает Родька записку. Жди, мол, в полночь.

Измаялся Родька, места себе не находит. Дождался наконец полночи.

Замок щелкнул, дверь открылася. Вбежала Айлюк в тигулевку. К Родьке припала. Радуется. Плачет.

А Родька ее торопит. Время, де, не терпит. Вышли они из тигулевки. Стража спит вповалку.

Вскочили они на горячих коней. И в бега вдарились.

Всю ночь скакали. Звезды поблекли. Остановила дочь султана своего коня.

– Послушай, – говорит, – нет ли за нами погони.

Слез Родька с коня, ухом припал к земле. Топот лошадиный слышит. Гудит земля.

– Идет, – говорит, – за нами погоня. Вот-вот близехонько будет.

Вытащила Айлюк гребень и бросила назад через левое плечо. И вырос лес сзади них. Деревья вековые стволами друг о дружку трутся. Поскрипывают. Ни пройти, ни проехать. Чудеса чудесные. Повеселел Родька. Улыбается ему судьба, до дому ведет. Вскочил на коня. И поехали они дальше.

Время уже к полдню клонится. Пали у них кони. Пошли они пешки.

Видит Родька, никак впереди наш стан. Казачки в круг расположились. Дело какое-то обсуждают. Обрадовался Родька. Оглянулся, сердце замерло. Погоня совсем близехонько. Бросил Родька дочку султанову и к своим побег.

– Братцы, – кричит, – братцы! Помогите!

Да где там! Не слышны казачкам крики Родьки, Подоспела погоня. Схватили Родьку, связали и бросили поперек седла, как мешок. Вот она, беда. Вот оно, горе-горькое. Казнят теперь Родьку, лишат его молодой жизни. Плачет Родька, слезами умывается. О себе горюет.

Предстал Родька опять перед султановыми очами. Глядь, вводят Айлюк. Говорит султан:

– Казачка не трожьте. Не его вина, что в бега вдарился. А вот дочь моя виноватая.

Бровью повел.

Сорвал палач одежды с Айлюк. И стал ее тело белое истязать: кнутом бить, огнем жечь.

Отвернулся казак. Не в силах смотреть.

– Смотри, казачок, смотри. Впредь неповадно будет бегать – говорит Махмет.

Султанская дочь ни звука не проронила, ни охов, ни вздохов от нее не слышали. Впала в беспамятство. Утащил ее палач. А Родьку в тигулевку увели.

Сидит Родька в тигулевке, совесть его мучает. Душа томится: нехорошо получилося. Бросил султанскую дочь на растерзание. На произвол судьбы.

Много времени прошло. Пришла к Родьке записка от султанской дочки, мол, де, жди полночи.

Обрадовался Родька, знать, простила. В полночь дверь открылася. Айлюк на пороге. Кинулся Родька к ней, прощения просит. Султанская дочь к нему ластится, об том, мол, и думать позабыла.

Вышли они из тигулевки. Вскочили на коней – и в путь. Утро наступило. Говорит султанская дочь:

– Припади к земле, нет ли погони.

Слез Родька, припал к земле. Дрожит земля-матушка. Птицы кричат. Звери рычат.

Вытащила Айлюк платок и бросила через левое плечо.

Разлилось позади озеро. Волны огромные по нему ходят, о берег бьют, не подступишься.

Ударили Родька да султанская дочь в шенкеля. И поскакали дальше.

Запалили коней. Бросили, бегом побежали. Вот и стан казачий. Видно, как люди около костров гурбятся, обед себе, видно, варят. Обрадовался Родька. Хоть на этот раз уйдет. Оглянулся, батюшки мои! А погоня совсем рядом.

Забыл Родька обо всем на свете. Одна мысль – до своих добежать. Бросил султанскую дочь. И к своим.

– Братцы! – кричит. – Братцы! Выручайте!

Да где там! Не слышны казачкам родькины призывы. Схватили Родьку, связали и обратно к султану доставили.

И опять та ж картина повторилась. Истязали Айлюк до умопомрачения. Крепился казак, однако ж, изнылась его душа.

– Не надумал еще, казак, во услужение ко мне иттить? – спрашивает султан.

– Нет, не бывать тому, – отвечает казак.

– Ну, что ж, – говорит Махмет, – пришло время твою жизнь забрать.

Посадили Родьку в тигулевку. Не находит себе места он, султанская дочь из головы не идет. В кратких снах является, как бы совесть его. Тянет к нему руки, плачет.

Вдруг в полночь дверь отворяется. Айлюк его к себе манит.

Встал казак, понурясь, вышел из тигулевки. Спит стража. И конь стоит. Говорит ему султанская дочь. А лицо строгое, неулыбчивое.

– Вот тебе, казак, конь, возвертайся к своим один.

– Нет, – отвечает Родька, – без тебя не могу. Не будет мне дороги без тебя в этой жизни. Если можешь, прости и поедем вместе.

Смотрит на Родьку султанская дочь. То укоризна в глазах, то любовь.

Эх, что тут думать! Вскочил Родька на коня. Подхватил султанскую дочь. И айда – к своим. Припала к нему Айлюк. Доверие заимела.

– Хорошо мне, – говорит. – Никогда так в жизни не было.

– Погодь, – отвечает Родька, – вот к своим доберемся. То ли еще будет.

Далече отъехали. Пал их конь. Пошли они пешки. За руки взявшись. Чу, погоня опять.

– Сделай что-нибудь, – просит Родька. – Сотвори преграду какую-нибудь.

– Не могу, – отвечает Айлюк. – Нет боле у меня ничего такого, чтоб чудо сотворить.

Видит Родька, никак стан казачий. Схватил Айлюк на руки и к своим побег.

– Братцы! Братцы! – кричит.

Услышали его казачки. Мигом на коней вскочили. Вот оно, избавление.

Обернулся Родька – и погоня, вот она, рядом.

Впереди султан на белом коне. Увидели турки, что казаки на выручку поспешают, наставили на беглецов ружья. Загородил собой Родька Айлюк. Стоит на земле твердо. Любовь ему уверенность придает.

Дали залп турки со всех ружей. Только неведома сила пули от Родьки отвела. Кому эта сила неведома, а кому ведома.

Сотворилось чудо – на Родьке ни единой царапины.

Обрадовался Родька, за себя гордый. Что сумел себя превозмочь. Тепло на душе, хорошо. Любовь таматко купается, плещется.

Обнял казак султанскую дочь, поцеловал. А тут казаки-станичники подоспели. С возвращением Родьку поздравляют, с молодой женой. Шутки шутят. Да не обидно Родьке, радостно.

Якуня и Матюша

Ехал казак Якуня по дороге, песню напевал. Ехал свою судьбу на этом свете определять.

Степь. Раздолье. На душе птицы поют. Видит: на перекрестке дуб стоит, над дубом мужик. Здоровенный такой. Из веревки петлю вяжет. Плачет. Рыдает. Толстую веревку, как паутинку, рвет. Подъехал Якуня ближе, с седла перевесился.

– Здорово, – говорит, – были. Иль в чем подмогнуть?

– Да вот, – отвечает мужик, – петлю не могу Навязать, веревка, видать, гнилая попалась.

– Этому горю подсобить можно, – говорит Якуня. – Тока я должон тебе сообщить: не веревка у тебя старая, а ручищи твои силы непомерной.

Взял веревку у мужика, завязал петлю.

– Ну что ж, – говорит, – никак, к звездам поближе собрался?

– Да, – отвечает мужик, – собрался. Собрался из этой жизни уйти, потому как не везет мне в ней совсем.

– Тю, – говорит Якуня. – А мне везет так, что от этого везенья в бега вдарился. Надоело. Неинтересно совсем. Скучно.

У мужика аж глаза на лоб. Первый раз в жизни человека видит, везучего во всем.

– Возьми, – говорит, – меня с собой. Что тебе, одному, поди, скучно.

– Мне, – говорит Якуня, – нескучно. А вот тебе невесело. Поедем, за товарища будешь.

И коня с места тронул. Конь враз так и пал. Поднялся Якуня с земли, посмотрел на издыхающего коня и говорит:

– Тебя как звать-то, величать?

Мужик отвечает:

– Матюша.

А сам глаза отводит.

– Говорил я тебе, невезучий я. И за веревку опять схватился.

– Ну ничего, – говорит Якуня, – друг ты мой, разлюбезный Матюша. Посмотрим, чья сила сильнее. Дюже мне это интересно узнать.

Стали они на распутье. Куда идти?

– Пойдем, – говорит Якуня, – направо. У меня душа туда тянет. И ноги сами идут.

Матюша спорить не стал. Пошли они. Идут-идут. Дорога в лес завела. Ничего, идут по лесу. А дорога уже тропочкой вьется. Якуня вперед идет. Матюша сзади и бухтит себе под нос:

– Ох, накликал я на тебя беду.

А Якуня ему в ответ:

– Ничего, все равно моя возьмет.

Вышли они на опушку. На опушке дом стоит. Не дом, а хоромы, резной весь, ну чисто дворец. А перед домом забор. Высоченный. Доска к доске пригнана.

– Я говорил тебе, мой друг Матюша, что я – человек везучий.

Ходили-ходили вокруг забора. Калитки нет.

– Может, – говорит Матюша, – пошли отседа подобру-поздорову. Здесь дело нечисто.

– Нет, – говорит Якуня, – не в моей привычке отступать.

Вынул шашечку, секанул по забору. Только щепочка отлетела. Секанул второй раз – еще щепочка.

А забор, как каменный, как стоял, так и стоит.

– Погоди, – говорит Матюша.

И плечом навалился. Покраснел от натуги. Силища немалая. Хоть бы одна доска треклятая с места сдвинулась. Невезучий, словом, Матюша.

– Погодь, – говорит Якуня, – тут дурью не возьмешь, это дело обмозговать надо.

Вынул он кисет, свернул цигарку, запалил и плечом в задумчивости к доске самой узкой с сучком неотесанным притулился. Забор на две части и разошелся.

Друзья-товарищи – что тут думать! – бегом в дом. Якуня радуется – со мной не пропадешь! А Матюша хмурится, в себе еще не уверенный.

В дом зашли – ни души. Все красиво убрато. Зашли они в залу – стол, скатерочка на нем и больше ничего.

– Эх, – говорит Матюша, – хоть бы хлебушка кусочек да воды глоточек.

Глядь – на столе хлеба кусок да ковш воды стоит.

Якуня сообразил, что скатерочка непростая, и говорит:

– Это тебе хлеба кусочек да воды глоточек, а мне баранью ногу с чесноком, да блинцы с каймаком, да бражки-кислушки кадушку.

В один миг и Якунино желание исполнилось.

Поели они, попили. Хорошая скатерочка угощала на славу.

Дело к вечеру. Куда идти? Решили ночь переночевать. А там видно будет. Може, хозяева объявятся.

Говорит Якуня:

– Дело такое, куда повернется, не знаем. Давай попеременки спать. Ты ложись, я покеда покараулю.

Завалился Матюша на пышные перины и тотчас захрапел. Притомился, видно, за день. Якуня ходил-ходил вокруг да около. Глаза слипаются. Да товарища совестно будить, до первых петухов еще далеко.

Прикорнул около кровати и не заметил, как его в сон склонило.

А на рассвете прилетело в дом чудище поганое Мисюрь на кошме-самолетке. Повел носом – русским духом пахнет. Подошел к кровати. А там Матюша сладко посапывает. Разъярился тут чудище, стал Матюшу душить, стал его давить, аж кости у Матюши затрещали.

Не разобрал Матюша спросонку, думал, что с ним кто-то балует, махнул рукой. Чудище с кровати кубарем слетел, и дух из него вон. Проснулся тут Якуня, вскочил, шашкой размахивает.

Видит: чудище лежит. Синий, как пуп. Смрадные пузыри пускает. Приосанился Якуня, шашечку в ножны вложил. Подошел к кровати. А на кровати Матюша лежит, носом трели выделывает. Стал будить его Якуня. Еле-еле растолкал. На чудище показывает.

Матюша аж затрясся весь, до чего напугался.

– Давай, – говорит, – мой друг Якуня, отсюда деру! А что, если этот чудище не один? У него еще братья имеются.

Якуня с ним не соглашается.

– Этот дом теперича наш. И бояться нечего. Я, – говорит, – везучий. Моя сила над твоей верховодит.

Вдруг слышат: кто-то плачет, то ли стонет под полом.

– Во, – говорит Матюша, – говорил я тебе, не доведет нас до добра твое везение.

– Ничего, – говорит Якуня, – семь бед – один ответ.

Шашечку острую вытащил.

– Открывай, – кричит, – люк, счас и этого определим.

Потянул Матюша за кольцо, крышку откинул.

– Выходи, – кричит Якуня, – кто там? И…

Выходит оттуда девушка. Красоты неописанной.

Как увидела Якуню с шашечкой, так и сомлела. На пол повалилася. Якуня мешкать не стал. Понял, что судьба его определилась. Шашечку востру в ножны. Девицу на руки. И Матюше говорит:

– Прощай мой друг Матюша. Любил я тебя. А теперича так жизнь повертается, что пора нам расставаться.

Сел на кошму-самолетку.

– Прости, – говорит, – и прощай. Заждались меня в станице. Оставляю тебе скатерть-самобранку да дом в придачу.

С этими словами и улетел. Только его и видели.

Стоит Матюша. Глазами моргает. Ничего в толк не возьмет. Слова сказать не может, до того обидно.

– Эх, невезучий я человек, нет мне места на этом свете.

Вдруг слышит: зовет его кто-то. Поворачивается. Из подпола еще девица выходит, краше прежней.

– Помоги, – говорит, – мне выбраться, суженый мой, я тебя всю жизнь ждала.

А Матюша стоит столбом, ни жив, ни мертв. Счастью своему поверить не может. Это, думает, снится, такое в жизни не бывает. А девица тем временем подходит, в пояс кланяется.

– Иль не люба я тебе, Матюша, тогда сестрой буду названной.

– Люба, – говорит Матюша, – ой, до чего люба. Будь мне супружницей верной.

Взяли они скатерть-самобранку и из того дома поганого ушли.

Свадебку сыграли. И жили счастливо до глубокой старости. И Якуня со своей супругой тоже хорошую жизнь прожили.

По книге «Казачьи сказки» Волгоград, «Ведо», 1992

СКАЗКИ КАЗАКОВ-НЕКРАСОВЦЕВ

Змея и рыбак

Иванов сон

Коза и кума лиса

Лисица-девица и Котофей Иванович

Мышь и Воробей

Орел и Карга

Змея и рыбак

Жили по суседству двое рыбакох. Ловили они на Mope рыбу, продавали, а потом нет рыбы и нет, а жить-то надо. Hy, жены им и гутарят:

– Пойдите, наймитесь в работники.

Послухались они жен и пошли работу искать. День они ходили, другой и третий. Надоело ходить, а работы нет. Искали-искали, так и не нашли. Пришли они в один хутор, переночевали и ушли. Идут они по степу, день жаркий, пить захотелось. Видят они речку, подошли, напились и дальше пошли. Солнце на полудне было. Устали они и есть захотели.

– Устал я, дальше итить не могу, – гутарит один. – Давай отдохнем.

Другой ему отвечает:

– Ну, ты отдохни, а я пойду в хутор хлеба просить. Пошел в хутор один рыбак просить, а другой остался. Видит он камень и сел на него. А под камнем, значит, змея лежит. Он и прижал ее. Сидит и слышит: из-под камня кто-то гутарит:

– Отпусти меня, рыбак.

Мужик пожалел змею. Встал, поднял камень, змея выползла – и на шею ему. Хотела кусать его, а он просит:

– Что же ты, змея? Люди за добро добром платят, а ты злом хочешь платить за добро? Не кусай меня.

Тогда сползла змея на землю и гутарит:

– Пойдем, мужик, кого встренем – спросим: чем за добро платят.

Согласился мужик, и пошли они вдвох. Идут, а им навстречу бык. Рыбак спрашивает:

– Скажи нам, чем люди платят за добро?

Бык отвечает:

– Злом платят за добро люди. Я своему хозяину землю пашу, и всю посею, и воды навожу. Время придет – хозяин зарежет меня, мясо сварит, шкуру снимет, расстелет и по мне ходить будет.

Змея и гутарит:

– Ну давай, рыбак, я тебя укушу.

– Нет, змея, пойдем дальше.

Идут они и встречают коня. Рыбак спрашивает:

– Скажи нам, конь, чем люди за добро платят? Поспорили мы со змеем: я гутарю – люди добром за добро платят, а змея гутарит, что за добро люди платят злом.

Конь послухал-послухал да и отвечает:

– Я вот двадцать лет работал на хозяина, стар стал, а он меня не кормит да грозится зарезать и шкуру содрать. Нет, злом за добро люди платят.

Змея гутарит:

– Вот слышишь, рыбак, что конь сказал? Пойдем, я тебя укушу.

– Нет, змея, пойдем и в третий раз спросим.

Идут они, а навстречу им ишек. Они и спрашивают его:

– Скажи, ишек, чем люди за добро платят?

Ишек им отвечает:

– Злом за добро платят.

Ну, рыбак и гутарит змее:

– Кусай теперича меня.

А змея ему отвечает:

– Поверю тебе, рыбак. Буду платить тебе добром за твое добро.

Привела его змея до того камня, залезла под камень, дала мужику немного золота и наказала ему:

– Приходи до мня каждый раз, как деньги нужны будут.

Взял золото рыбак и ушел. С того золота стал жить, работу забросил. Прожил золото рыбак и идет до змеи, а змея еще дала денег. И эти деньги прожил он и в третий раз идет до змеи. Змея денег дала ему. Пошел рыбак и думает: «Чего это она мне помалу дает?»

Ну, прожил он эти деньги и идет до змеи. Идет и думает про себя: «Чего это она дает помалу, пойду я до нее и убью, да все деньги заберу. Будет у меня много золота и заживу хорошо». Подумал он, а змея-то слыхала его мысли.

Пришел рыбак до змеи, а та его укусила. Рыбак и помер.

Иванов сон

Жил дед с бабкой и прижили они себе сына. Сын вырос, стало ему лет пятнадцать. Звали мальчика Ваней. Вот встает один раз отец Вани рано утром и сбирается на охоту, а жене приказывает:

– Сготовишь обед, а сынок принесет.

Она ему ответила:

– Ладно!

Уехал он на охоту, а старуха принялась обед готовить. Наготовила кушать и гутарит сыну:

– Сынок! Понеси отцу кушать.

А сын отвечает:

– Ой, мама, как хорошо я спал и сон хороший видел. Ой, хороший!

– Скажи, сынок.

– Нет, не скажу.

– Как же, сынок, матери не скажешь?

– Нет, не скажу!

Просила-просила его мать, так он ей и не сказал свой сон. Она взяла хворостину и побила его. Сын взял обед да и пошел с ревом до отца. Приходит. Отец опрашивает:

– Что ты, сынок, плачешь?

– Меня маманя побила.

– А за что она тебя побила?

– Я спал и сон хороший видал. Она просила сказать про сон, а я ей не сказал. Вот она меня и побила.

– Ну, мне, сынок, скажи свой сон.

– Нет, не скажу.

– Не скажешь?

– Нет!

Обиделся отец на сына и побил его. Рассердился сын на отца и мать и пошел в степ. Идет и плачет, а навстречу ему черкезенин-мухаджир идет. Подошел до Ивана, спрашивает:

– Чего ты, мальчик, плачешь?

– Я спал и видел сон хороший, – гутарит Ваня. – Мама спрашивала, а я не сказал. Она побила меня. Пришел до отца и ему не сказал, и он меня побил; вот я и плачу.

Тут и черкезенин стал опрашивать:

– Матери с отцом не сказал, скажи мне…

– Матери с отцом не сказал, а тебе-то и подавно не скажу.

– Не скажешь?!

– Нет, не скажу.

Черкезенин бился-бился, а мальчик так и не сказал. Взял черкезенин плетку и больно побил Ивана.

Пошел мальчик путем-дорогою. Идет и плачет. Шел он, шел и пришел до моря. Стоит Иван на берегу и думает, как бы ему переехать на другую сторону, а денег-то у него нет. Глядит – корабель собирается отходить в море. Забрался Иван на корабель, спрятался на палубе среди канатох. Долго плыл корабель ну и приплыл на другой берег, в другое царство. Утром рано стали с корабеля разгружаться. Он с народом сошел на берег и думает: «Куда я теперь пойду?» Думал-думал и пошел в город.

Время идет, а мальчик растет. Вот идет Ваня по городу. Ну, идет и видит – стоит лавка. Подошел и сел подле. Сидит, греется на солнышке. Сидит он, а тут мимо него идет стража. Начальник стражи спрашивает:

– Кто такой?

Ваня молчит. Взяла его стража и отвела до царя на расправу. Приводят до царя. Царь спрашивает:

– Откуда ты и кто ты?

Ваня рассказал:

– Я из Расеи. Жил с матерью. Раз проснулся я, а мать гутарит мне: «Сынок, пойди на степ, отнеси отцу кушать». А я ей отвечаю: «Ой, мама, какой я хороший сон видел». Она просит: «Расскажи, сынок». Я ей не сказал своего сна. Она меня побила. Понес я отцу кушать. Отец меня спрашивает: «Что ты, сынок, плачешь?» Я ему отвечаю: «Мама побила». А он пытает меня: «За что тебя мама побила?». Я ему сказал, что видел хороший сон, а матери не сказал. Отец стал просить: «Скажи свой сон мне, сынок!» Я не сказал. Он меня кнутом побил. Я ушел. Иду дорогой, а навстречу мне черкезенин-мухаджир и спрашивает: «Мальчик, чего плачешь?» Я сказал ему, чего плачу. Он тоже стал просить сказать ему свой сон. Я ему не сказал. Черкезенин побил меня больно плеткой. Пошел я на море, сел в корабель и уехал в другое царство. Вот я рано утром сегодня приехал на корабеле в твое царство, царь.

Услыхал царь про сон Вани, тут и прицепился:

– Скажи, что ты во сне видел?

А Ваня отвечает:

– А я не скажу.

– Смотри, я могу тебя казнить. Я же царь.

– Ну что же, царь, а я не скажу.

– Так царю и не скажешь?

– Нет.

Разобиделся царь на Ваню, призвал двух солдат и приказ дал.

– Возьмите мальчика, отведите за город и казните.

Солдаты взяли Ваню, повели на казнь. Проводят егo мимо дворца царской дочери. Увидала она Ваню и стучит в окно солдатам. Солдаты остановились. Открыла царская дочь окно и спросила:

– Куда ведете?

– Царь повелел его казнить.

Она им приказывает:

– Оставьте его здесь, а во дворе есть старая собака, убейте ее. Когда убьете, вымарайте его рубашку в крови и отнесите моему отцу.

Так солдаты и сделали. Взяли собаку, зарезали ее за городом, рубашку Вани вымарали в крови и отнесли царю, а мальчика оставили у царской дочери.

Время идет и Ваня растет. Вырос он и стал красивым бурлаком. Через некоторое время другой царь объявляет войну тому царю, что приказал Ваню казнить, присылает он палку и пишет: «Отгадай, какой конец палки тоньше и легче. Не отгадаешь – будем воевать». Прочитал царь письмо и задумался. Думал-думал, ничего не надумал. Собрал синод да и прочитал это письмо синоду. Синод думал-думал, какой конец палки тоньше и легче, а какой толше и тяжелее, и палку ту глядели, из рук в руки передавали, да так и не отгадали.

Распустил царь синод. Остался один в печали и думает: «Ни за что ни про что воевать надо». А вечером приходит до царя дочь. Царь гутарит:

– Печален я, дочка.

– Какая тебе печаль, батюшка?

– Прислал царь англицкий палку и просит отгадать, какой конeц тоньше. Синод думал и палку ту глядели, а отгадать так и не отгадали.

– А что же теперь будет?

– Война. Так в письме царя англицкого сказано: «Не отгадаешь – войной пойду».

– А что будет, если найдется человек и отгадает?

– Если, дочь, тот человек стар – богатством награжу. Если молодой – тебя за него замуж отдам.

– Хорошо, отец. Наутро я приду и скажу тебе.

Ушла дочь царя к себе. Пришла и все рассказала Ване. А он ей гутарит:

– Пускай в котел воды нальют и бросят любым концом в воду. Какой конец сверху сначала покажется, тот самый тонкий и легкий будет.

Наутро пришла царская дочь до отца и сказала ему, как можно угадать тонкий конец палки. Царь так и сделал. Отгадал он и послал ответ англицкому царю. Англицкий царь тогда прислал три верблюдицы и письмо: «Одна верблюдица принесла двух верблюдят. Они выросли и стали похожими на мать: рост в рост, масть в масть, и не узнаешь, которая из трех мать». И пишет англицкий царь: «Угадай, которая из них мать? А не угадаешь – войной на тебя пойду!»

Прочитал царь письмо, поглядел на верблюдиц и не узнал, которая же из трех мать. Собрал царь синод, прочел письмо. Отгадывал синод неделю, другую и третью, так и не отгадал задачу.

Приходит до царя его дочка, а царь ей гутарит:

– Печален я, дочка. Прислал англrицкий царь верблюдиц и пишет, чтоб я узнал, которая из трех мать. Не отгадаю – будет война.

Дочка гутарит:

– Не печалься. Я наутро приду и скажу, как отгадать.

Пришла она к себе, позвала Ваню и рассказала ему. А он гутарит:

– Вот глупые! Целый синод гадал и не отгадал. Пусть они посадят всех верблюдиц на землю и ударят их сразу палками. Которые быстро вскочат на ноги – это дети, а мать старая – не так скоро и поднимется.

Наутро пришла царская дочь и рассказала ему, как нужно отгадать. Так царь и сделал. Узнал царь мать верблюдох и отписал англицкому царю.

Англицкий царь присылает письмо и пишет: «Вашего жеребца случить с англицкой кобылой, что будет? Какая отгадка? Отгадаешь – воевать не будем, а не отгадаешь – воевать будем».

Собрал царь синод. Синод думал-думал и ничего не надумал. Три недели отгадывали, так и не отгадали.

Вечером приходит до царя дочь, а царь совсем опечалился. Дочка спрашивает:

– Что ты, царь-батюшка, опечалился?

Он отвечает:

– Англицкий царь прислал письмо и пишет: «Вашего жеребца случить с англицкой кобылой, что будет? Какая отгадка?» Отгадаю – воевать не будем, а не отгадаю – воевать будем. Вот я и сижу, дочка, да и думаю: «Не отгадаем – война будет».

– Не горюй, утром я тебе расскажу, как быть.

Пришла к себе царская дочь, призвала Ваню, рассказала все как есть. А он ей гутарит:

– Теперь мне нужно до царя самому идти.

Пошла она до царя утром и гутарит:

– Отец, две беды отгадали и третью отгадаем.

– А кто отгадывал-то, дочка?

– Да тот Ванюша из Расеи, что тебе про свой сон нe стал гутарить.

– Он жив?

– Ну да. Это он все отгадал, третью загадку тоже отгадает, только ему надо самому придти.

– Ладно, пусть идет.

Утром приходит Иван до царя. Поздоровкался с ним и гутарит:

– Две беды отгадали и третью отгадаем. Дай мне, царь-батюшка, сорок солдат верховых, посади на кора6ель и отправь к англицкому царю, а я уже все сделаю.

Царь приказал сделать все, что Иван гутарит, поехал Ваня с солдатами к англицкому царю. Приехал он в англицкую страну и гутарит своим солдатам:

– Всех волкох собирайте по лесам и гоните через город.

Стали солдаты выгонять всех волкох из лесох и гнать через город. Народ взволновался: «Откуда-то приехали люди и всех волкох гонят». Ну, заявили об этом англицкому царю. Царь послал своих слуг спросить, кто старший этого дела, и привести его.

Пошли слуги, нашли Ваню и позвали до царя. Пришел он до царя. Царь спрашивает:

– Откуда ты?

– Из Расеи, – отвечает Иван.

– Почему гонишь из моих лесох через город волкох?

– У моего царя много овец, а стеречь их некому. Вот мы и забираем всех волкох, чтобы они караулили наших барашкох.

Царь гутарит ему:

– Наверно, парень, ты дурной…

А Иван ему отвечает:

– Может, я и дурной, а разе нельзя барашкох караулить волкам?

– Нельзя.

– А как же ты прислал письмо моему царю и пишешь, чтобы нашего жеребца случить с англицкой кобылой, а кобылу не прислал. Что же из этого будет?

– Ничего.

– Значит, нельзя этого сделать?

– Нельзя, – отвечает англицкий царь.

А потом спрашивает:

– А первые две загадки кто отгадал?

– Я.

Царь ему сказал:

– Молодец!

И за это отдал свою дочь за Ваню. Попировали, Ваня и поехал до своего царя с невестой. Приехал. На радости царь гутарит:

– И я за тебя отдам свою дочь.

Стали они гулять. Царь сидит со своей царицей вместе, а Ваня сидит с двумя царскими дочерьми. Вот царь и спрашивает:

– Ну, а теперь, зятек, скажи мне свой сон.

– Скажу. Я во сне видел, что по левую мою руку светит солнце, по правую сторону светит месяц. Вот сижу я, а по левую и правую руку сидят две царские дочери, а я от них отказался. Вот все и сбылось. Два царя отдали за меня дочерей своих, а я от них отказываюсь.

– Отчего? – спрашивает царь.

– Да не хочу я на царских дочерях жениться.

Ну, тут царь стал просить Ивана жениться на его дочери. Думал-думал Иван да и гутарит:

– Ну, раз просишь, можно, пожалуй, жениться.

Женился Ваня на царской дочери, а дочь англицкого царя отослал до отца.

Стали Иван с женою жить-поживать и добра наживать. Я у них был, мед-пиво пил.

Коза и кума лиса

Вот, значит, паслась в лесу коза, паслась она целый день. Наелась коза сочной травы, а напиться воды негде. В это время бежит кума-лиса, видит козу – и до ней:

– Здравствуй, коза, – гутарит лиса.

– Здравствуй, кумушка. Куда ты побегла? – коза-то спрашивает лису.

– Да была в гостях у медведя, а он угостил свеженинкой, вот я и бегу теперича домонь. А ты, коза, я вижу, попаслась хорошо, молока-то у тебя в выме много.

– Да, кумушка, попаслась хорошо.

– А козляточки-то У тебя дома?

– Нет, кумушка, у меня козляточек, одна я.

– Одна?

– Одна, кумушка.

– Ну, тогда, коза, пойдем путь-дорогой да погутарим.

– Пойдем, кумушка.

Вот, значит, коза и лиса пошли. Шли они шли по лесу и пить им захотелось, а навстречу им ни одного озера, ни одного болотца, ни речки. Лужицы и той не нашли они в лесу. Идут они и стали из лесу выходить, а тут и копонь стоит. Подошли они под копонь, поглядели, а напиться-то нечем. Обошли они, кругом, в копонь заглянули: и вода не так-то бы далеко была, а пить нельзя. Тогда лиса гутарит:

– Нашли копонь, а напиться не можем. Тебе, коза, как бы вода нужна была, я-то могу потерпеть до дому, а ты, бедная, сколько травы пережевала, чай, и в роте все посохло?!

– Да, кумушка, все в горле пересохло! Аж язык потрескался, так пить хочу!

Лиса смекнула все – коза-то глупая – и гутарит:

– Я тебе, козушка, могла бы советом угодить, да боюсь – не поверишь ты, мне, скажешь, корысть я имею да еще и отругаешь.

– Что это ты, Кумушка, такую напраслину гутаришь про меня? За добрый совет разе можно ругать?

– Я, козушка, свеженинки поела, у меня в роте соку много, мне вода не надобна. А жалеючи тебя скажу: прянем в копонь, напьемся, вылезем и пойдем по лесу, будем гутарить друг с дружкой. Давно мне не доводилось с вашей сестрой гутарить.

– Ну чего же, лисушка, давай да и прянем.

Уговорились они и прянули в копонь. Напились. Лиса-то больше козы пила. Напились они, а вылезти не могут. Лиса поглядела вверх из копоня, примерила глазом расстояние и гутарит:

– Моя козочка, будь у тебя умная головушка, ты бы вздумала, что и я вздумала!

– А чегой-то ты, кумушка, вздумала? – спрашивает коза.

– А вот чего: встань на задние ноги, подыми передние вверх, обопрись о сруб, а я по тебе выйду, сяду сверху и тебя за рога буду рятовать наверх.

Стала коза на задние ноги, подняла голову вверх, а лиса и вылезла из копоня и побегла. Стоит так-то коза и ждет. Ждала она, ждала и закричала:

– Мэ-мэ-мэ!

На ту пору медведь шел. Идет он и слышит: где-то коза кричит. Поглядел кругом, увидел копонь. Коза в это время кричать стала. Подошел до копоня, глядит в него – а там Коза. Он ее спрашивает:

– Чего это ты, коза, в копоне делаешь?

– Воду пила,- отвечает коза,- а вылезти не могу, пособи мне, куманек, а то я намокла вся.

– А зачем прыгнула, раз не можешь вытить из копоня?

– Лиса меня уговорила. Сказала,что свеженинкой ты ее угостил, пить ей не охота, а мне хотелось, вот она и совет дала прыгнуть в копонь. Напилась она, сказала: «Выйду из копоня, коза, тебя буду рятовать».

Жалко стало медведю глупую козу, он ее рятовать стал. Поднял козу из копоня мeдведь и гутарит:

– Ну, иди домонь, хозяин тебя ждет. А я пойду, коза, ту лису искать: она у меня покушала мясо.

Коза пошла домонь, а медведь побег лису искать. Обсохла коза и есть ей захотелось. Смеркаться стало. Коза домонь не пошла, завернула к лесу и думает: «Поем еще травки и домонь пойду. Старик подождет, делать ему нечего».

Подумала и к лесу идет, а в это время бирюк ей навстречу. Увидал он козу и съел ее, глупую.

.

Лисица-девица и Котофей Иванович

В одном лесу, в нашем русском, сибирском, жила Лисица-девица. Вот однажды собралась Лисица-девицa пойти в лес погулять, а навстречу ей идет новый гость – Котофей Иванович, бурмистер брянских лесох.

В этом лесу, где жила Лисица-девица, всяких зверей хватало, а вот Котофея Ивановича не бывало. Встречается ему Лисица-девица, он ей и гутарит:

– Здравствуй, Лисица-девица!

– Здравствуй, Котофей Иванович! Издалека ты до нас прибыл, Котофей Иванович?

– Я прибыл из брянских лесох быть у вас бурмистером-царем. А вы, Лисица-девица, не замужняя жена?

– Да нет, Котофей Иванович, я еще девица.

– А не пойдешь ли за меня замуж?

Тут Лисица-девица и думает: «Как же отказаться? Я же буду бурмистерской женой». Вот она и отвечает eму:

– Пойду, Котофей Иванович.

Тут они поженились. Лисица-девица повела его в свою хатку. Привела, положила спать как молодого мужа, а сама пошла в станицу на добычу. Идет она, а навстречу ей Левон Иванович-бирюк.

– Здравствуй, Лисица-девица!

– Какая я тебе девица? Я замужняя жена!

– О! А за кого ты вышла?

– Да за Котофея Ивановича.

– За кого?

– Да за Котофея Ивановича, чтo прибыл до нас из брянских лесох, что будет у нас бурмистером-царем.

– Бурмистером-царем?!

– Да! А ты не слыхал? Вот теперь я его жена.

– А как бы его поглядеть?

А Лисица-бурмистерша отвечает:

– Это дорого стоит, Левон Иванович. Надо на поклон принести барана, вот тогда и посмотришь:

– Ладно, Лисица-бурмистерша.

Левон Иванович метнулся в станицу за бараном. Идет Лисица-бурмистерша дальше. Встречается ей Медведь – Михаил Иванович.

– Здравствуй, Лисица-девица.

– Какая я тебе девица? Я замужняя жена.

– Ох! А за кого ты вышла замуж?

– Да за Котофея Ивановича, что прибыл из брянских лесох до нас, чтоб быть бурмистером-царем.

– Бурмистером-царем?!

– Да! А ты не слыхал?! Вот теперь я его жена!

– А как бы его поглядеть?

А Лисица-бурмистерша отвечает:

– Это дорого стоит, Михаил Иванович. Надо на поклон принести вола.

– Это можно, Лисица-бурмистерша.

Михаил Иванович пошел за волом. А Лисица видит, что встретила на дороге двух дуракох, пошла отдыхать домонь. Пришла, легла и лежит с молодым мужем.

Идет по дороге в станицу Левон Иванович, встречает Михаила Ивановича и шумит ему:

– Здравствуй, брат Михайло Иванович!

– Здорово! Здорово, Левон Иванович. Куда идешь?

– Да за бараном, чтобы на поклон пойтить к новому бурмистеру-царю.

– А я за волом иду.

– Пойдем до станицы вместе, Михайло Иванович. Пошли они. Дошли до станицы. Левон Иванович метнул в кошару, а Михайло Иванович на баз завернул до волох.

Ну, приносят они добычу: Левон Иванович – барана, а Михайло Иванович – вола. Сложили добычу вместе и ведут спор: кому первому пойтить на поклон к бурмистеру-царю. Левон Иванович гутарит:

– Тебе надо, Михайло Иванович: ты старше.

– Нет, тебе, Левон Иванович: ты помоложе.

Спорят они. В то время на их счастье является косой заяц.

– Эй, ты, косоглазый, иди-ка сюда, – шумят они оба.

Заяц подбег до них, стал на задние лапки, ушами длинными прядает. Перепугался он и спрашивает:

– Что, братья, прикажете?

Левон Иванович приказ дает:

– Ну-ка, черт косоглазый, смотайся на всю прыть до Лисицы-бурмистерши да скажи: «Михайло Иванович кланяется волом, а Левон Иванович кланяется бараном бурмистеру-царю».

Вот заяц и мотнулся до Лисицы-бурмистерши. Добег до лисиной хатки, встал на задние лапки, а передними стучит в дверь.

– Эй, выходи, Лисица-девица.

Вышла Лиса и гутарит:

– Ах ты, черт косоглазый! Невежа! Да какая я тебе девица? Я замужняя жена! Муж мой бурмистер наших лесох!

Услыхал заяц и оробел. Лиса глядит на него да и спрашивает:

– Зачем, косоглазый, прибег?

– Меня Михайло Иванович да Левон Иванович послали сказать тебе, что принесли они вола и барана на поклон бурмистеру-царю.

Сказал заяц и подался в лес до Левона Ивановича и Михайла Ивановича. Прибег и доложил, что бурмистеру-царю о том объявлено.

Стоят они втроем и совет держат друг с другом, кому куда схорониться. Михайлу Ивановичу хорошо: он и на дерево может залезть. Вот он и гутарит:

– Я залезу на дерево.

А Левону Ивановичу плохо: он залезть на дерево не может. Тогда Левон Иванович гутарит Михайлу Ивановичу:

– Брат родной, я лягу, а ты меня загреби листьями, а сам потом на дерево залезешь, а косой отoйдет и под елочкой где-нибудь схоронится.

Михайло Иванович зарыл Левона Ивановича в листья, а сам на дерево полез. Косоглазый побег и схоронился под елочку. В это время Лисица-бурмистерша прибыла со своим мужем – бурмистером-царем. Котофей Иванович видит, что лежат вол да баран. Накинулся он на добычу и стал рвать. Рвет и кричит:

– Мяу! Мяу! Мяу!

Потом с вола прянул на барана и тоже кричит:

– Мяу! Мяу! Мяу!

Медведь сидит на дубу и гутарит себе: «Мал, а прожорлив!»

А Левону Ивановичу не видать, что за бурмистер-царь. Вот ему захотелось его повидать. Стал он помаленечку высовывать нос. Листья были сухие, зашуршели. А кот подумал, что мышь. Как бросится на шорох и попал когтями прямо в нос Левону Ивановичу.

Бирюк испугался. Вскочил и побег. А кот caм испугался бирюка да как прыгнет на дуб.

Михайло Иванович видит, что бурмистер добирается до него. Шутки плохи, свернулся в комок – и бух с дуба на землю. Встал и подался в лес. А Лисица-бурмистерша шумит:

– Лови! Лови! Лови их, Котофей Иванович!

Левон Иванович бежит по лесу, крутит носом, а Михайло Иванович бежит и дух не переведет. Встретились они. Вот Левон Иванович спрашивает:

– Ну как, брат, посмотрел бурмистера-царя?

– Да, посмотрел, брат, еле дух перевожу, печенки отбил.

– Да, Михайло Иванович, невелик наш царь, а поворотлив. Он и на земле, и в земле, и на дереве найдет…

А Лисица с Котофеем Ивановичем стали жить-поживать и добра наживать. Звери на поклон добычу им носят.

Мышь и Воробей

Жила мышь в степу, а близко был лес. Звали мышь Мышка-Тишка.

Вот Мышка-Тишка жила год, другой и третий. И днем и ночью все три года Мышка-Тишка бегала по полю, а никак не могла запастись хлебом на зиму. Тpи года засуха была. Посеют казаки хлеб, а он не родится.

Летом, когда хлебу созревать пора, Мышка-Тишка с утра до вечера трудится – колоски собирает, а зима приходит – есть нечего.

Три зимы Мышка-Тишка голодала. Прошла третья зима, она думать стала: «Надо весной хлеб посеять!» Надумала и ждет, когда снег совсем сойдет со степу и земля подсохнет.

Сошел снег, тут-то Мышка-Тишка призадумалась: «Вспашу я землю, а сеять нечем. Пока зерна доставать буду, время сеять пройдет. Где зерна взять?»

Думала она так да и вспомнила: «Погутарю я с Воробьем. Мажет, вдвоем и посеем. Живет он один, хлеб ему тоже нужен…»

По суседству Воробей жил. Гнездо у него было в дупле сосны. Сосна на отшибе леса стояла. Он тоже три года мучился. Придет весна – живет Воробей: мошек, жучкох, червячкох много. До самой осени сыт, а зима наступает – есть нечего, урожая нема! Зимой-то он в станицу часто летал. Да в станице своих воробьех много, им тоже нечего есть. Прилетит он, а станичные воробьи прогоняют его, а раз даже побили.

Прошла третья зима, Воробей думает себе: «Живет тут рядом полевая мышка, погутарю я с ней, может, пшеничку вдвоем-то посеем… Полечу-ка я до ней».

Надумал Воробей и полетел в степ. Летит он невысоко и видит: Мышка на бугорочке сидит. Вышла она из хатки своей и смотрит кругом.

Завидела Воробья, встала на задние ноги, а передние к небу подняла и кричит:

– Суседушка, сядь ко мне рядом да погутарим с тобой.

Сел Воробей на бугорок к Мышке, поздоровкался:

– Здравствуй, Мышка-Тишка.

– Здравствуй, Воробей.

Воробей ее спрашивает:

– Как живешь, суседушка?

– Плохо, сусед, живу. Урожаю нема, доходов никаких, жить нечем, детишки малые. Уж я не знаю, куда голову приклонить. Детки исть просют, а хлеба нема, взять негде, от станицы далеко живу, а казаки в поле сусеки не строят. Тебе-то хорошо, взял да и полетел в станицу, поклевал да и домонь.

Воробей послухал Мышку, покачал головой и гутарит ей:

– Ой, Мышка-Тишка, кабы хорошо было… В станице воробьех тьма-тьмущая, им самим нечего исть. Прилетел я зимой, они прогнали меня да еще и побили. Не придумаю, суседушка, как жить буду.

Мышка ему гутарит:

– Давай, Воробей, хлеб сеять.

– Давай, – согласился Воробей.

– Я пахать землю стану, а ты сеять будешь.

Договорились они. Мышка-Тишка сказала ему:

– Завтра казаки будут сеять и мы начнем. Я буду землю пахать, а ты – к казакам за зерном. Украдешь зерно, прилетишь, посеешь – и обратно за зерном.

Наутро рано поднялись Воробей с Мышкой. Мышка-Тишка пашет, а Воробей знай летает до казакох да на свое поле зерно носит. Неделю они так-то сеяли с Мышкой. Посеяли они 12 гектар и мечтают: уродится хлеб и будут они зимовать с блинами, пирогами, в гости будут ходить друг до дружке.

Посеяли и караулить свое поле стали. Мышка ночью караулила. Ходит по земле и все доглядывает. Воробей днем летает над полем. Всех жучкох, мошек, червячкох поклевал.

Пшеничка взошла, потом колос завязался, цвесть начала, налилась, созрела. Время убирать хлеб. Ну, покосили хлеб, помолотили, провеяли и ссыпали в одну большую кучу все зерна. Вот Мышка-Тишка гутарит:

– Давай, Воробей, делить хлеб.

– Давай. А как мы делить будем? – спросил Воробей Мышку.

– Да так вот и делить будем. У меня четыре ноги, Воробей, а у тебя две. Мне четыре меры, а тебе две. Вот и поделим по-божески.

Воробей не согласился.

– Нет, Мышка-Тишка, это не по-божески. По-божески, когда мы поровну разделим.

– Поровну делить нельзя, – гутарит Мышка.

Воробей стал убеждением действовать на Мышку:

– Ты работала и я работал, с поля вмeсте уходили, – значит, и делить поровну.

Мышка-Тишка подумала и сказала:

– Нет, так делить нельзя. Надо поделить, как я гутарю. У меня четыре ноги работали, а у тебя – только две. Мне четыре меры, тебе – две.

Воробей разобиделся и кричать стал:

– Ног-то у меня две, а крылья? Они тоже работали. Два крыла, две ноги – будет четыре! Поровну дели, по-божески!

Мышка ему отвечает:

– Да ведь, Воробушек, крылья при работе не нужны. Они ничего не делают. А вот ноги – это другое дело. Не будь у меня четырех ног, я не вспахала бы землю. Лошади тоже о четырех ногах. Вот так и будем делить, как я гутарю.

Долго они спорили, а потом поругались. Мышка назвала Воробья вором. Воробей Мышь обругал. Подрались они. Три дня дрались, так и не поделили свой хлеб.

На четвертый день Мышка-Тишка пришла со своими детьми и стала носить зерно в свою хату. Воробей тоже стал носить зерно к себе в дупло. Мышка полные сусеки насыпала хлебом, а Воробью мало досталось. Рассердился он и полетел до Орла заявлять на Мышь. Прилетел он до Орла и гутарит:

– Сеяли мы с Мышкой хлеб. Убрали с поля пшеницу, помолотили, а Мышка стала делить не по-божески: себе – четыре меры, мне – две, а потом меня обозвала вором и все зерно себе в сусеки ссыпала.

Орел принял заявление.

Мышка побегла до Медведя с жалобой на Воробья.

Прибегла и гутарит:

– Накажи Воробья, Медведь-батюшка! Хлеб мы с Воробьем сеяли. Я пахала, он сеял. Вырос хлеб – стали делить. Я ему две меры дала, а себе – четыре: у меня четыре ноги работали, а у него две. Не хотел он так поделить. Дрался со мною.

Медведь принял жалобу.

Прилетел Орел до Медведя. Гутарили они, гутарили. Орел свои права, а Медведь свои права защищает. Поругались они и войну друг дружке объявили.

Прошло там сколько-то время. Собрали войска Орел и Медведь и стали драться. Резко они дрались. День дерутся, другой, третий. Звери побеждать стали войска Орла. Неделю дрались: вcex птиц поубивали. Осталось несколько в живых. Живыми остались Орел и Воробей. Не утерпели они войны и улетели. Орел до себя улетел, а Воробей до себя.

Медведь видит, что Орел с Воробьем улетели, собрал зверей и гутарит:

– Вот, звери, правда победила! Теперича Мышка должна пир созвать на весь мир.

Мышка на радостях стала звать к себе на пир.

Прибегла домонь Мышка-Тишка, стала пшеничку молоть. Мелет, а сама думает: «Напеку пирогох, блинох, катламок, угощу Медведя-батюшку да зверей».

Думает она, а тут гром ударил. Тучи всю степ накрыли. Пошел дождь. Три дня дождик лил. Затопил степ и хатку Мышки-Тишки залило. Мышка-то и потопла.

А Воробей поправился. Cтал он жить-поживать и добра наживать. Я к нему в гости ходила. Напек он блинох, катламок, меня угощал.

.

Орел и Карга

Летит Орел до леса, а сам думает «Где бы мне пищу найтить?» Долетел до леса и видит: Карга на суку сидит да такая старая, сухая – одни перья. Подумал он, подумал и пролетел мимо. А Карга сидит на дереве и спрашивает у него:

– Куда, Оpел-батюшка, летишь?

– Есть, Карга, захотелось. Полечу в лес. Может, каких карженят найду да и поем.

Kaргa ему гутарит:

– Гляди, Оpел-батюшка, моих дитех не поешь.

Орел тогдa спрашивает Каргу:

– А какие твои дети, Карга?

– Мои дети хорошие, красивые, cтaтныe. По-всему свету, Орел-батюшка, таких не сыщешь. Хоть от востока до запада пролети, хоть от юга до севера, а таких уж славных нигде не найдешь!

Послушал Kapгy Орел да и гутарит:

– Ладно, Kapгa, я не трону твоих дитех. Поищу в лесу плохих да ледащих карженят.

Полетел себе Орел, а Карга осталась сидеть на дереве. Сидит себе да смотрит на землю.

Летал, летал Оpeл по лесу и нашел гнездо Карги. Глядит в гнездо – а в нем шелудивые карженята сидят. Взял Орел да и поел их. Наелся и летит обратно, а Карга увидела его и спрашивает:

– Ну что, нашел Карженят, Орел-батюшка?

– Нашел.

– Наелся, Орел-батюшка?

– Наелся.

– А каких же ты наелся-то, Оpел-батюшка? Навepно, моих?

– Нет, Карга.

– А каких же ты поел?

– Да каких-то шелудивых.

– Эх ты, Орел-батюшка, самые мои они и есть.

– Да ты же гутарила, они у тебя красивые, самые лучшие – ответил Оpел.

– Да они же дети мои, Орел-батюшка, лучше их нет на свете.

– Ну, Карга, я искал похуже. Прощай!

Осталась Карга на дереве. С той поры она каркать стала. Каркнет, взлетит, а потом сядет на дepeво и глядит в землю.

Русские народные сказки казаков-некрасовцев Собраны Ф. В. Тумилевичем (Ф. Н. Шишканов) Ростовское книжное издательство, 1958.

ДОНСКИЕ КАЗАЧЬИ СКАЗКИ

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ

АЛЕША ПОПОВИЧ

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ. ДОНЧАК

КРАСНОЩЕКОВ ИВАН МАТВЕЕВИЧ

СТЕПАН РАЗИН

ПОЕДИНОК ПЕТРА-ЦАРЯ С КАЗАКОМ

СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ

ПЛАТОВ МАТВЕЙ ИВАНОВИЧ

КАК УРУП-КНЯЗЬ В ГРЯЗИ УВЯЗ

ЕРМАК И УЖ

ПОЧЕМУ НА ОСИНЕ ЛИСТ ДРОЖИТ

СТАНИЦА КОТОВСКАЯ

ШАШКА-САМОРУБКА

ДОНСКОЙ ГЕРОЙ ВИХРЬ-АТАМАН ПЛАТОВ

КАЗАНОК

ПРИСТАНСКИЙ ГОРОДОК

КАК ВИХРЬ-АТАМАН ПЛАТОВ ВОЕННОЙ ХИТРОСТИ КАЗАКОВ УЧИЛ

ОДОЛЕНЬ-ТРАВА

ЧТО НА СВЕТЕ ВСЕГО МИЛЕЕ

ЧАЙКА

ДАР ЕРМАКА

КАК СТЕПАН ТИМОФЕЕВИЧ РАЗИН УШЕЛ ИЗ ОСТРОГА

ПЕГИЕ КОНИ

ЧУДЕСНЫЙ КОВЕР

ПУТЬ ЧЕРЕЗ ПЕРЕВОЛОКУ

ЗАВЕТНЫЙ КЛАД

АТАМАН НЕПОДКУПЕН

БОЧОНОК И БОЧКА

САМЫЕ БЫСТРЫЕ КОНИ

НЕОБЫЧНЫЕ ЖЕРЕБЕЙ И КАРТЕЧЬ

ПЕТР ПЕРВЫЙ И КУЗНЕЦ

ЦЕНА ХЛЕБА И ЗОЛОТОЙ КАРЕТЫ

БОЯРСКИЙ СЫН ЕВСТРОПИЙ И КАЗАК МИТРОШКА

ПЛАТОВ И АНГЛИЙСКИЙ КОРОЛЬ

КОТЕЛОК СТЕПАНА РАЗИНА

ЦАРСКАЯ ЧЕКА

РЕПКА

КОЗЕЛ – ГРАМОТЕЙ

СМЕКАЛИСТЫЙ ЛЕКАРЬ

ЗЕРКАЛО

ХИТРЫЙ БОГОМАЗ

ГЛУПЫЙ БАРИН И ХИТРОУМНЫЙ КАЗАК

РЯБАЯ БАБА И ЧЕРТЕНОК

КАК КАЗАК В РАИ ЧУТЬ НЕ ПОПАЛ

КАК АТАМАН УЧИЛСЯ ГРАМОТЕ

КАК АТАМАН УЧИЛСЯ ГРАМОТЕ

ПОХОРОНЫ КОЗЛА

КАК СВЯТЫЕ И АПОСТОЛЫ ПОЕЛИ У ПОПА СМЕТАНУ

ОДИН ГОЛУТВЕННЫЙ И ДВА ДОМОВИТЫХ КАЗАКА

БИСЕРИНКА

САМОБОЙНЫЕ КНУТЫ

МЕДВЕДЬ

ПОДДЕЛЬНАЯ БУЛАВА

ЖАЛОБА НА СОВУ

ИВАН СВЕТИЛЬНИК

ПРО СЫНА КУПЦА И ДОЧЬ САПОЖНИКА

ВАНЮША И БАБА-ЯГА

ПРО ЦАРСКУЮ ДОЧЬ И ПАСТУХА

СВАДЕБНЫЙ КАРАВАЙ

ПРО ЦАРСКУЮ ДОЧЬ И КОЗЛЕНКА

ТАНЮША И МАЧЕХА

ЧЕРНАЯ КОРОВУШКА И АННУШКА

КОТ И ЛИСА

КАЗАК И ЛИСА

ГЛУПЕЦ И ЖЕРЕБЕЦ

ЗОЛОТОЙ САД

БОГАТЫЙ БЕДНОМУ НЕ ТОВАРИЩ

КАК ЗВЕРИ СПАСЛИ ОХОТНИКА

КОЧЕТОК И ОХОТНИК

ЗМЕЯ И РЫБАК

ОРЕЛ И КАРГА

ВОЛШЕБНАЯ ЛАМПОЧКА

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ

Давно это было. В селе Ильинском на реке Белыни в тридцати верстах от Ростова Великого жил богатырь Илья Сокол по прозвищу Муромец.

Муромцем стали его звать оттого, что Илья, прежде чем приступить к ратным подвигам, просидел. Сиднем тридцать лет и три года на печи – муромке. А как решил Илья свою силу молодецкую испробовать, так завалил каменной глыбой русло реки. Просто так! Потехи ради! Апосля засобирался в дикие степи донские показаковать.

И молвит Илья свому батюшке и своей матушке: «Ай, государь ты мой родимый, родной батюшка! Государыня, ты родимая моя матушка»! Купите вы мне, Илюшечке, коня доброго, неученого. Да я сам-то его выезжу, по характеру свому выучу».

Заплакала его матушка. Не велит езжать в чужу сторону. «Потеряешь ты свою буйну голову, – да и кто же нас допоит, докормит при старости?»

Отвечает Илья Муромец: «Ты не плачь, моя матушка. Я побью, погромлю всех богатырей. Я вернусь, ворочусь к своей матушке и до век-то буду и поить, и кормить свою родную, свою матушку да свово батюшку».

Сказал так и оседлал коня буланого, черногривого. На¬девал узду шелковую, накидал-то седелище черкесское, застегал же он все двенадцать подпруг со подпружечкою.

А затем поклонился во все стороны и направился во чисто поле по шлях-дороженьке. А дороженька та не широкая, – шириною она всего семь пядей. А длиною она, шлях-дороженька, конца-краю нет. Заповедна была та дороженька ровно тридцать лет, и никто-то по ней не хажи¬вал, ни конного да ни пешего по ней следу не было. Едет Илья по той дороженьке на коне своем, во правой руке держит копье длинное, а во левой руке держит тугой сагайдак.

Настигла его темна ночушка, своротил Илья с пути-дороженьки и взошел на высок курган. Под себя подстелил левую полочку, а правою укрылся. Сморил его сон богатырский.

Середи-то ночи, середи полуночи наехали на него сорок охотников, ай да сорок разбойников. Вознамерились эти охотнички снять с него шубеночку, сагайдак отнять и коня буланого увести в полон.

Но не тут-то было, случилося. Ото сна пробудился Илюшечка, схватил калену стрелу, на тетивушку наложил. Сагайдак, ровно лев, ревет, калены-то стрелы, ровно змеи, свищут. Испугались разбойнички, по темным-то лесам разбежалися.

А как солнце красное разогнало ночку темную, отправился Илья Муромец далее по шлях-дороженьке. И приве¬ла его та дороженька ко стольному, славному городу Киеву. Ну, во городе-то, в этом стольном-то, воротицы заперты, железными-то крепкими задвижками они позадвинуты, булатными-то крепкими решетками позадернуты. Часовые-караульные у ворот стоят да уж больно крепко спят. Стал кричать Илья, да так и не докликался. Решил тогда он иначе в Киев-град попасть. И бьет-то свово раздушечку конька по крутым ребрам-бокам. Пробивает он коню мясо черное аж до белой кости. И его душа-добрый конь крепко возви-вается, пробивает-то он своей грудью белою стену каменну.

А далее шел Илья, да по улице – она не широкая, – шириною была она всего три ступня, и привела она добра молодца во царев кабак. И войдя в кабак, закричал добрый молодец своим громким голосом: «Уж вы, други мои, други любезные, слуги целовальнички! Наливайте вы мне поилица пьяного. Наливайте вы мне только на пятьсот рублей. А с напитками да еще с наедками, на всю тысячу».

Призадумались братья целовальнички. «Ну, что за ярыга у нас появился, ярыга кабацкая? На нем шубочка вся худым-худа, поизорвана эта шубочка, поизлатана. Одна полочка у этой шубушки стоит все пятьсот рублей. Ну, и вся-то она, эта шубушка, стоит тысячу».

Призадумались, но поилица пьяного поставили и с напитками, и с наедками. Собрал Илья голь кабацкую и гулял три дня и три ночи во всю свою душу молодецкую.

Минуло мало ли, много ли времени: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, – изгнали киевляне из Киева-града стольного князя, а был тот князь на дочери половецкого хана женат и попросил помощи у половцев для похода на стольный град Киев.

Собралось ворогов тьма-тьмущая, и началась битва кровавая: от стрел небо померкло, гул да стон по земле раскатился. Как ни бились киевляне, но ослабли к концу побоища, и взяли степняки город на разор…

В битве той и принял свой последний бой Илья Муромец.

АЛЕША ПОПОВИЧ

Давно это было, да и было ли? А как не было – если сказ гласит про Змея Тугарина. Был он роста трехсаженного, шириной в три охвата. Промеж глаз калена стрела умещается. Налетал на вольных людей этот Змей, Змей Тугаринов.

В Вавилоне было, в Вавилоне-то, славном городе. Проживали – жили-то там люди вольные, старики-други вавилонщички. И не знали они ни середу да ни пятницу. Как ни пятниц, не знали, ни воскресных дней. Налетит Змей Тугаринов, накинет своим страшным хоботом Вавилон-город. Ну, жирело свое расставит супротив ворот: пожирал лютый Змей всех курей, гусей, весь рогатый скот. И добрался так до больших голов – жирало свое направил Змей на бояр-князей.

И наведался этот Змей-злодей к князю Володимиру на пир-беседушку.

Во пиру-то там сидели князья-бояре. Все сильные, могучие богатыри, а средь них только не было млад Алешеньки, свет Поповича.

Голова-то у Змея с пивной казан, а глаза-то чара винная. На коне сидит, что сенная копна. Взошел Змей-собачище в палаты белокаменные, образам-то нашим он не молится и пиру-беседе не кланяется, со князьями, боярами не здравствуется.

А с княгиней Анельфой здоровляется, за белы руки берет, целует в уста сахарные. Во большое-то место усаживается, наливает, собака, со ведро-то вина, да по целому лебедю за скулу кладет.

Погодя трошки-немножко Алеша на единый часок едет на широкий двор. На коню сидит, как ясмён сокол; со добра коня Алешенька слаживает, – ни за что коня да не привязывает, никому-то его да не приказывает. Взаходит во палатушки, образам-то он нашим богу молится, пиру-беседушке он кланяется, со князьями-боярами он здравствуется.

Возговорил тут речь Володимир-князь: «Вы, слуги мои, слуги верные! Вы возьмите-ка шитый-браный ковер, застелите на печечку муровчатую, посадите Алешеньку на печечку!» Возговорила речь и княгинюшка: «Вот тут-то и пир, и беседушка!»

Понесли слуги на стол и гусей-лебедей, серых утушек. Змей глотком поглотал угощение. Обозвался тут Алеша на печушке: «Как у мово батюшки собачища была, – она часто во палатушки вскакивала да пироги из-за стола выхватывала».

Догадался Змей-собака, о ком речь Алеша ведет, и отвечает добру молодцу: «Как была бы у меня прежня волюшка, я сорвал бы верх с палатушек, а князей-бояр я бы всех перебил. Молодую княгиню за себя бы взял!»

Алеша свет-богатырь, добрый молодец так возговорил Змею: «Мы поедем-ка с тобою во чисто поле да и спробуем силы богатырские».

И бились они, рубились день до вечера, а со вечера до полуночи, со полуночи рубились до белой зори.

Долгой битва была, но для Алеши победная. Сел он на змеинова коня, а самого Змея в тороках везет.

Княгиня по сенюшкам похаживает и речи князю говаривает. «Да ты выйди посмотри на военных людей. Едет Змей Горыныч на Алешином коню, а самого Алешку везет в торочечках!»

«Врешь же ты, княгиня, облыгаешься, небывалыми словесами занимаешься», – отвечает княгине князь Володимир. И слугам приказ дает: «Ой, вы слуги мои, слуги верные! Вы берите-ка лопатушки железные и сделайте релюшки высокие. Да повесьте княгиню на шелковый шнур. На шнур шелковый со Змеем Горынычем. Пускай-ка княгиня покачается, со милым она дружком обнимается!»

А тут этой сказке конец, а другая – зачинается.

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ. ДОНЧАК

Ой, по рюмочке пьем – нову сказку зачнем. Про донского казака Добрыню-Дончака. Да не стук стучит, да не гром гремит – это наш Дончак ко двору спешит. Навстречу ему родна маменька вся в слезах с причитаниями: «Ты, дите мое, чадо милое! Вот приехали к тебе гостюшки да незваные. Богатырский сын Угарович пожаловал».

Глядит Дончак окрест себя, а на всех колушках по головушке и лишь на одной вереюшке нет головы. «Тут и быть твоей голове», – сказал ему Угарович, и зовет на бой смертный в чисто поле. Возгневался Дончак на речи такие и дал свое согласие на бой. И берет он свои золоты ключи, отмыкает замочки да все немецкие. Берет уздечку все тесьменную. Добра коника гнедо-карего свово обратал, а седелище все черкесское и подпружечки все шелковые. Попрощался с своей маменькой и выехал в чисто поле на бой смертный ко Угаровичу.

Вдарились в первый раз, разъехались и второй раз вдарились. И так много раз, пока Угарович с коня не свалился и не запросил пощады: «Пожалей меня!» А Дончак в ответ: «Не хвалися ты, Угарович, чужой головой. Как и быть твоей на вереюшке».

Одолел Дончак врага лютого, но кручина по людям ходит, а не по полю.

А кручинился он за измену жены своей Аленушки, дочь Ивановны.

Тридцать лет минуло, как поизволила Дончаку его матушка отправиться во охотнички – во разбойнички. И держал он ту охотушку ровно тридцать лет и еще три года. Пока сон ему не привиделся. Будто молода жена его замуж идет за Алешу Поповича. За девичьего за насмешничка, да за бабьего перелестничка. Потревожился добрый молодец да и брал свою уздечку он тесьменную. Обратал коня, коня свово доброго, оседлал седельцем не владанным, подкладал потник шелковый. Ох и бил же он коня по крутым бедрам, да и сам же коню своему приказывал: «Ты неси, неси, мой коник, ой, поскорей домой. Выше леса, выше темного, стоячего. Да немножечко пониже облака ходячего!»

Прискакал Дончак ко двору своему. Все дубовые вереюшки покачнулися, в железные задвижечки отдвигнулися. От борзых кобелей брехнула собачка, и вышла к воротам старушка, ох, да старенька. Мать Дончака родимая. «Што за пьяница, за пропойца тут таскается? Подзатыльника, ай, пьяница, дожидается!»

Отвечает ей добрый молодец: «Я не пьяница, не пропойца – я твое чадушко».

Не узнала мать сына родимого и так ему ответствует: «Да ты врешь, врешь, молодец, облыгаешься! Старость мою обманываешь. Мое-то чадушко ровно тридцать лет как в охотниках. У моей чадушки конь, как лев, ревел, и оправа-то молодецкая была, как жар горела».

«Мама, маменька» – отвечает сын, – конь-то мой, да он изъездился, и справа моя молодецкая изоржавела».

Тут и пала его маменька на сыру землю. Подхватил он ее под белы руки да понес во палаты белокаменные. Входит – Богу не молится. Берет Добрынюшка гусли звончатые и струны шелковые подтягивает, песню заиграл жалкую, заунывную.

«Ты, Алена, ты, Аленушка, дочь Ивановна! Ну, и вспомни, как, Алена, с тобой игрывали. Вспомни, как венчалися, вспомни, как обручалися. Погляди ж ты, Алена, золотой перстенек – твою памятку! Ну, где ж то было видано, чтоб в море пожары горели, а по полю корабли бежали. От живого-то мужа жена замуж идет. За того за Алешу. Ну, и мы-то бы с ним видалися. Мы крестами-то с ним все менялися. Мы братьями-то с ним называлися!»

Мать его, мать родимая, вся в слезах говорит ему: «Уж сыночек мой ты, Добрынюшка! Ну, и где же ты погуливал? Прогулял же ты молоду жену».

От кручины той чтоб развеяться, во Киев-град Дончак отправился ко двору князя Володимира. Собирались там князья-бояры из разных земель. Пили, ели, гуляли, прохлаждалися. И промеж собой выхвалялися. Как один-то хвалится молодой женой, а другой-то хвалится своим богачеством. Ну, а третий хвалится своей хитростью. «Загадаю-то я вам, князья-бояры, загадочку. Ну, не хитрую, али все не мудрую. Отгадаете ее – много вас пожалую, а не отгадаете – я вас перевешаю. Было у нас чудушко, было чудо чудное: на крутой-то горе стоит бел-горюч камень, а на камушке сидит млад ясмен сокол. Он держит во руках белую рыбину. Клюет он, клюет ее очи ясные».

Ну, князья-бояры – они испугалися и по темным-то лесам разбежалися. Лишь один Дончак, молодой Дончак, ответ держал пред загадчиком.

«Вот и, батюшка ты наш Володимир князь! Не дозволь же ты казнить, дозволь речи вымолвить: на крутой-то горе стольный город каменный, а в городе стольном сидит Володимир-князь, а во руках-то он держит вот свою княгинюшку».

Одарил Володимир-князь Дончака, и тот отправился восвояси.

КРАСНОЩЕКОВ ИВАН МАТВЕЕВИЧ

А было то, как сейчас, между Тереком. между тех было трех отножинок. Там ходил-гулял молодой казак, молодой охотничек. За плечьми он носил свою винтовочку, ой, винтовочку долгомерную, долгострельную, семипядную, восьмибляшную. А насечка у ней позлащеная, а подзоренка посребреная. Уклеечки у ней – рыбьи косточки, а подсошечки – кизиловые. И надпись была на винтовочке, что Иван сударь, Иван сын Краснощеков.

Шел он не стежкою, шел не дорожкою, а тропкой-тропинкой все звериною. Повстречалася лань ему со ланятами. Воспросил Иван лань громким голосом: «Ты позволишь, лань, по тебе стрелять и по малым твоим ланяточкам?»

Отвечает лань: «Ты не бей меня, млад охотничек, не сироть малых ланяточек. Коль меня убьешь, себе шубу не сошьешь, а ланят убьешь – не опушишься. Ты пойди, Иван, в зелены луга, в зелены луга заповедные. Там гуляет турчин со турчанкою. Ублажает турчин красну девицу. Ты его убей со винтовочки, а турчаночку – за себя возьми».

А как известно, честный и мыслит честно. Наше Войско-то Донское приутихло да приумолкло. Взяли во полон шведы Ивана-то свет сына Матвевича Краснощекова. Взяли во полон и допрос учинили. А пред тем напоили его, раздоброго молодца, зеленым вином. Стал он пьян-распьян. Шведы стали пытать – спрашивать: «Чем служил ты, младец, свому царю русскому и чем же ты был жалован: али сотником, али полковничком? Али был рядовым казачеком?»

На шведский вопрос держит Иван свой ответ: «Я не сотничком служил, не полковничком, а служил рядовым казаком. И служил я царю русскому ровно тридцать лет!»

Взъерепенились шведы, раскричалися. «Уж ты врешь, казак, облыгаешься. Небывалыми речами забавляешься. Справа у тебя, добрый молодец, не казацкая, а было на тебе платье командирское. Ты служил, прослужил свому царю русскому ровно тридцать лет. Послужи-ка теперь королю шведскому хоть три годика!»

Тут вскричал казак Иван громким голосом: «Кабы у меня была моя шашка вострая, я бы снял с тебя, шведский князь, буйну голову». Не поддался Краснощекое Иван Матвеевич уговорам и посулам неприятельским. Не выдал он правду-истину. Замучили шведы его: посмеялись, надругались да с живого-то кожу содрали

СТЕПАН РАЗИН

Как на речке то было, братцы, на реке да на Камышинке. Проживали там люди вольные, все донские казаки, и гребенские, и яицкие. Собрались они во единый круг, во единый круг думу думати. Думушку крепкую: кому-то, братцы, атаманом быть?… И вострубила не золотенькая трубушка, то атаманушка наш, Степан Тимофеевич, речь говорит: «Братцы, вы мои казаченьки, ну же все как один голь бедняцкая! Собирайтесь вы со всех сторон! Товарищи вы, други любезные, собирайтеся, солетайтеся, братцы, на волюшку-волю вольную!» И сбирались казаки да со всех сторон во единый круг, а в кругу том – сам Степан Тимофеевич. Он к богатым в круг не хаживал, дружбу с ними он не важивал. Офицерам-то никогда не кланялся и с купцами он не здравствовался. И сказал Степан Тимофеевич: «Вы как есть голь казацкая, думу думайте, да меня послушайте. Поведу я вас на Куму-реку. Там поделаем себе балаганушки, балаганы камышовые. Мы разъезды будем делать дальние за Куму-реку, где живет орда богатая, богатая да немирная. Мы повыбьем, братцы, орду кровожадную, как есть всю повырежем».

Воскричала голытьба-голь казацкая: «Любо! Любо! Слава атаману нашему, – Разину Степану Тимофеевичу». И продолжал атаман речь свою: «Мы поедем, братцы, гулять во сине море. Разобьем-то басурманские кораблики. Заберем казны вот сколько надобно. Да поедем, братцы, мы в кременну Москву – накупим себе платьица все цветные-узорчатые. Поплывем мы вниз по Волге-матушке».

Ай, решили на кругу – так тому и быть. И по морю, морю Верейскому, отправились на трех стружечках казаки в набег. И летела галушка, летела она чрез долинушку, горы и моря. Села на древу-ялинушку галочка да воскликнула: «Ой, что ж это на синем море, что чернью зачернелося? Ой, что ж на синем море белью забелелося? Ой, да то ж кораблики, кораблики турецкие. Нагружоны те кораблики свинцом-порохом, да пушками со ружелицами». И вскричал атаман-атаманушка: «Не робейте вы, ребятушки, не робейте вы, казачушки! Берите вы бабаечки сосновые, а ежели те тяжелы, у нас есть яловые. На носу ставьте пушечки, пушки медненькие. Догоним мы те кораблики, кораблики турецкие-басурманские. Разобьем, на дно моря спровадим – заберем себе злато-серебро и оружьица все заморские».

И побили казаки те кораблики, ой, кораблики, да турецкие. Запевал казак на струге первом: «Ну ты, солнце, дай нам ведра. Дай нам ведра, дай погоду, путевой ясной погоды. Да и сильного дождочку – попутного ветерочку! Как нам с этим ветерочком, нам до городу подняться и с тем городом спознаться!»

Ой, же много дел, славных дел, сотворил атаманушка Степан Тимофеевич и на речке Богатой, и на речке Тигринке, и по Волге гулял, и по Каспию.

Ай, как по морюшку, морю синему, по Каспийскому, восплывали два кораблика, а третья лодочка изукрашена, парусами вся изувешена.

На носу сидит есаул с веслом, на корме стоит атаман с копьем. Посередь лодки золота казна, а на казне сидит девка красная. И не плачет она, а рекой-реченькой заливается. Степан Тимофеевич ее уговаривает: «Не плачь, девица, не плачь, красная! Одарю тебя я по-царскому. Ой, по-царскому, атаманскому».

Отвечает девка Степан Тимофеевичу: «Ай, ну, как же мне, девочке, да не плаката: я в пятнадцать лет во нужду пошла, во шестнадцать лет души резала. Я зарезала парня бравого. Парня бравого, бел кудрявого, свово дружка милого. Ай, а ноне мне сон привиделся, сон привиделся да нерадостный. Сон нерадостный на печаль-беду. Ай, тебе, Стенюшка, быть повешенным. Есаулушке быть застреленным. Ай, всем-то молодцам твоим быть в неволюшке, ну а мне, девке, быть на волюшке!»

И возгневался атаман на слова девки. В очах его молнии, громы небесные. И ответил ей Степан Тимофеевич: «Ой, да, ты ворона, ворона подгуменная! Ой, да, не тебе, ворона, в поднебесье летать и не тебе, ворона, сыру землю топтать!» Возговорил так Степан Тимофеевич и бросил девку в синь-море, в волну кипучую-злючую.

Ой, ведь, да, сбылись слова девки той. Спымали солда-тушки славного атамана Степана Тимофеевича и заточили во темницу, темницу глубокую, страшную. Было то в Азов-городе. На турецкой ровной площади, у ворот султановых, во стене-то белокаменной та тюрьма была, темница темная. В той тюрьме двери медные, а запорчики все железные. На запорах тех замочки в полтора пуда, а к ним ключики два¬дцать пять фунтов. И караулили атамана злые стражники. Заросла его бородушка ниже пояса шелкового, заросли его усы русы по самые могучие плечи. Только блеск в глазах, ой, не блеск, а свет свободушки.

И случилось мимо той тюрьмы по шлях-дороженьке ехати самому царю турецкому. И вскричал атаман из норы своей громким голосом, вскричал-узгичал: «Ты Султан, Султан, турецкий апаша, прикажи меня поить, кормить! Не прикажешь ты поить, кормить – прикажи мою головушку казнить. Не прикажешь ты меня казнить – прикажи из тюрьмы выпустить. Не прикажешь из тюрьмы выпустить -напишу я скоро грамотку ко друзьям своим, ко товарищам. Чай-то Тихий Дон взволнуется, а казацкий круг сбунтуется. Разобьет он силу турецкую, а тебя, Султан, в полон возьмет».

Ой, да, было это в Азов-городе, на большой улице, в славном городе. Ой, да там была темница темная, ой, да тюрьма темная, тюрьма заключенная. Да сидел во тюрьме невольничек, атаман Степан Тимофеевич. Он кричал же, шумел наш Степушка, громким голосом, будто не своим: «Ой, да, уж вы, братцы, вот мои товарищи, не покиньте вы меня во неволюшке! При моем-то, при горе-кручинушке! Пригожуся вам в недоброе времечко грудью белою, братцы, своей! Ой, да, отстоим же мы, братцы-товарищи, жизнь вольную да свободную».

Кручина сковала душу атаманскую, силы молодецкие подтачивает, и чует-чует он недоброе и кричит во тьму кромешную: «Ой, да кто бы достал со дна моря мне желтого песочеку! Ой, да кто бы вытер бы с моей острой шашеч¬ки черную ржаву и навел моей шашечке вострую жалу! Ой, да кто бы, кто открыл запоры тюремные и отпустил ясмен сокола на волюшку! Ой, да сокрушил бы я погань нечестивую, ворогов своих, ворогов Дона-батюшки!…».

Ой, да, крепки запоры оказалися, стража у ворот недремучая, и свезли атаманушку на суровый суд, чтоб ответ держал Степан Тимофеевич. «Ай, да, вот и, ты скажи-расскажи, с кем ты бражничал, с кем разбойничал. Да говори правду-истину, правду-истину – правду-матушку».

Отвечал Степан своим судиям, отвечал атаман правду-матушку: «Ай, да, вот и, я не бражничал, не разбойничал. Со голытьбой своей, голью казацкою по морям гулял да по рекам широким. Гулял добрый молодец – корабли топил. Я бояр да купцов разбивал, морил. Ай, да, я голытьбушку свою, я на бой водил. И не счесть-перечесть вам моих сотоварищей, а где они скрываются – я не ведаю».

Суд недолгий был, суд неправедный.

На заре было да на зореньке. На восходе солнца ясного, да на закате месяца светлого. Ой да, на Дону-то нездорово сделалось. Помутился наш славный Тихий Дон со вершин своих до синего моря Азовского. Ой, да, помешался наш казачий круг – нет у нас атаманушки Степана, братцы, Тимофеевича, а по прозваньицу Стенька Разин. Ой, да спымали его, добра молодца, завязали руки белые и свезли-то в кременну Москву и на славной той Красной площади отрубили ему буйну голову.

ПОЕДИНОК ПЕТРА-ЦАРЯ С КАЗАКОМ

Славен Тихий Дон делами, вольными казаками, казаками-удальцами. Как это было, братцы, на святой Руси. На святой-то Руси, в кременной Москве, славном городе при Петре-царе. Держал Петр-царь три полка в славном городе. Первый-то полк – стоял полк Преображенский, второй-то полк стоял Измайловский, ну а третий полк-то стоял гренадерский. Как в пору свою царь в тех полках погуливал, да не один гулял, а с генералами. И вздумалось царю потеху учинить, потеху царскую.

«Ой, да, уж и нет ли у вас на царя охотничка? На Петра Алексеевича нет ли поединщика? Уж того ль поединщич-ка-охотничка, если станет он победителем, наградит царь-надежа по-царскому!»

Но стоят войска, усмехаются, с ноги на ногу перемина¬ются. Ни в одном из этих полков не нашлось охотничка. Ой, да выехал тут и охотничек, из полка из казачьего выехал. И сошлися царь с казаком рука за руку. Генералы кругом стоят, усмехаются. А казак-то взял царя Петра Алексеевича за белы груди да и вдарил об сыру землю. Ой, и тут царь-надежа побледнел с лица. Он лежит, царьПетр, на сырой земле, а сам речь говорит как по-писаному: «Ну и чем же тебя, чем, казак, пожаловать? Большим чи¬ном али золотой казной?»

Отвечает казак, удалой молодец: «Ой, мундиров-чинов мне не надобно! И не надо мне золотой казны. Ты пожалуй меня волей вольною, отпусти на четыре па стороны. Чтобы мне, казаку, не в строю стоять, а во темных лесах гулять, во диких степях раздольничать!»

Усмехнулся царь, и сказал ему: «Я сдержу свое слово царское, награжу тебя, как обещано: будешь ты висеть на шелковом шнурке, будешь вольно качаться на семи ветрах, на четыре на стороны посматривать».

СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ

Вознамерился султан турецкий русскую землю в полон взять. Прислал письмо в Белокаменную: «Отберу я всю русскую землю. В кременную Москву не на час приду, а приду на веки на вечные. Генералам дам на постой дворцы, а солдатам – дома купеческие. А сам-то я, султан турецкий, сяду во Кремле, во больших твоих палатах во каменных».

Затужилася и сгоревалася вся рассейская земля. Стон пошел по Руси великой. И вот, как есть, один наш Суворов отозвался султану турецкому: «Соберу я силы войска многого и пойду тебя, султанишка, воевать. Наперед пошлю казачушков, а уж сам-то за ними с войском пойду. Заберу я горы Забалканские, стану там зимовать, а весну-то я встречу во Истанбуле!»

Назад пишет нашему Суворову сам турецкий грозный апаша: «Давай выйдем во чистое поле да сведем наши войска: у кого из нас шашечки вострее, тому и победою владеть!» Усмехнулся наш Суворов: «У нас, у донцов шашки вострее, нам, донцам, и победою владеть!»

Казак за шашку берется – за честь России дерется.

ПЛАТОВ МАТВЕЙ ИВАНОВИЧ

Вот однажды наш Платов-генерал поехал по полям. Поехал по полям и в гости ко французикам попал. В гости Платов-то попал, а вот, как сейчас, французик-то его и не признал. Зазывает его во палаты, за стол дубовый сажает, брагой хмельной угощает и расспрашивает: «Ай, выпей рюмку, выпей две, но скажи мне всею правду. Я в Рассеюшке бывал, всех ваших командиров видал, а вот только не видал – казака Платова».

Платов скоро догадался, что они-то, французики, его не признали. Смолчал. А когда из палат-то выходил-то, как сейчас-то, говорил: «Ой, да, други вы мои, казаки донские! Вы подайте мне мово коня лихого». Сел Платов на свово коня, подлетел ко окошку и благодарит французика: «Ой да, спасибо те, французик, и за хлеб, и за соль, и за сладкое вино. Ой, да ты ворона, ты ворона – загуменная карга. Не спымать тебе, вороне, ясна сокола!…»

А французики возбрыкнулися, выхваляться стали: вобрали себе армеюшку по разным по земелюшкам, а нашему царю Александру прислали грозную газетушку. Так, мол, и так, царь русский, просим тебя не прогневаться, а изготовить нам квартирушки по всей Москве белокаменной. Наполеон же, как есть сейчас, запросил для себя царские палатушки.

Сидит царь на тронном стуле, призадумался. Созвал сенаторов да и стал им жалиться: «Ох, перепугался же я, сенаторушки. Не знаю, как быть теперича».

А вот и пишет ему с Дону атаман Платов, про ту беду прознав: «У меня-то есть на Тихом Дону друга верные казаченьки. Ох-и, позову я моих лихих казаков на француза-неприятеля».

Повелел тут Александр-царь атаману Платову воевать Наполеона. Кликнул атаман голосом богатырским, што аж по всем куреням услыхалось. «Ох-и, вы орлы мои сизокрылые, соколы мои залетные!. Ой, седлайте донских коней! Седлайте, не замешкайте! Ой, да мы встретим врага середи путя да и вдарим, вдарим лавою. Приготовим ему сладки кушанья – бомбочки со ядрами. И закусочки мы пошлем – пушки медные со лафетами. Ой, а квартирушки ему приготовим в чистом поле, в чистом поле середи путя!»

Всегда казаки Россию обороняли – чести не роняли. * И в ту годину страшную не две-то тучушки грозные вместе сходилися, а две армеюшки превеликие на поле брани соединилися. Они билися, рубилися от светла и до темна. И так трое суточек. И случилось так, что французики нашу армию призабидели. Тут-то наш Александр-от царь стал журить, бранить свово благодетеля – графа Кутузова: «Ай, отчего же ты, граф, не успел позвать с Дону полки донские со атаманом Платовым?»

Не успел Кутузов-граф слово молвить, как со правой-то стороны, сторонушки бегут они лавою, полки донские, и впереди-то всех – атаман Платов. Обнажил-то шашку свою вострую – ее наголо несет, а казачки с пиками.

Ай, да приклонили свои пики длинные коням на черные гривы. Приклонивши пики свои, казаки вперед кинулись. Закричали-то они, загикали. Сами на ура пошли. И билися они со утра день до вечера. Так-то расейская армия французскую призабидела. Теперь-то наш царь-государь весел конем бегает, поздравляет войско Донское: «Да и чем же я вас, дончаки, жаловать-то буду? А пожалую вас, казаков донских, всех вас кавалерами!»

Тут-то наш атаман Платов речь царю возговорил: «Да не жалуй нас, своих казаков донских, кавалерами. Кого ж тогда в караул пошлешь?»

А казаков-то в Париже на руках носили – такова была честь России!

КАК УРУП-КНЯЗЬ В ГРЯЗИ УВЯЗ

Давно это было, при царе Иване Васильевиче Грозном. Взял он тогда татарскую столицу город Казань, все царство татарское покорил, всех татарских князей и самого царя ихнего казанского в плен взял. Один только князь Уруп со своею свитою от него ускакал. Поскакал он к своему родному брату Крымскому хану, чтобы там большую рать собрать и с нею на Москву идти, царю Ивану Васильевичу за покорение Казани отом¬стить, за позор своего царя Казанского и всех его князей отплатить.

Услышал Иван Васильевич, что бежал от него князь Уруп, разгневался на своих воевод он, что они так зазевались и оплошали, князя татарского упустили. Грозит им немилостью своею, казнями лютыми, чтобы они живым или мертвым князя Урупа к нему представили.

Сидят воеводы, загорились, не знают, что им делать, как князя татарского поймать, где его искать. Прослышал об этом Ермак Тимофеевич Чигин. В ту пору он со своими казаками царю Ивану Васильевичу подсоблял Казань брать. Пришел он к воеводам и говорит:

– Я вам услужу, ваши головы обороню. Князя Урупа живым или мертвым к царю Ивану Васильевичу представлю.

Возрадовались все воеводы, и говорят они Ермаку:

– Чем же, скажи, тогда наградить мы тебя должны?

Ермак им в ответ:

– Никакой мне награды от вас не требуется, будет мне наградою моя слава и честь казачья.

Сел на коня и поскакал со всеми своими казаками за татарским князем Урупом в погоню, своей казачьей славы и чести искать. Скакал Ермак от самой Волги-матушки полями широкими, лесами дремучими, через реки глубокие на своих добрых конях с казаками вплавь переплывал. Дни и ночи три недели скакал, все за татарским князем Урупом гнал.

На четвертой неделе в степи среди ковылей Ермак Тимофеевич с казаками увидел: стан татарский раскинулся, стоит. Посреди малых палаток черных стоит большая палатка белая, а в ней сам князь Уруп лежит себе, в тени отдыхает, прохлаждается, беды на себя и напасти никакой не чает. Налетели казаки -на татарский стан. Всю свиту князя Урупа порубили, один лишь князь Уруп на коня успел вскочить и поскакал.

Увидел Ермак Тимофеевич, что хочет он уйти от него, коня через лоб плетью вытянул и за ним. Скачет князь Уруп, назад оглядывается, а Ермак Тимофеевич все ближе и ближе к нему, настигает его. Оробел князь Уруп, то в одну сторону своего коня повернет, то в другую, а Ермак Тимофеевич все ближе. Уже видит князь Уруп, как конь его гривою потряхивает, слышит он, как конь Ермака Тимофеевича слегка пофыркивает. Оробел еще пуще тут татарский князь Уруп и повод из рук своих упустил.

Почуял его конь, что не правит им хозяин, вдарился напропалую. С разлета взял в болото, в невылазную твань, вместе с князем Урупом и влетел, по самую шею в грязи увяз. Видит князь Уруп, что некуда ему податься, взмолился он Ермаку Тимофеевичу о пощаде, чтобы не предавал он его лютой смерти. Пощадил Ермак Тимофеевич татарского князя Урупа, смилостивился над ним и взял его в плен, к царю Ивану Васильевичу в стан привез. Воевод от немилости царской и казни лютой избавил, а себе славы и чести казачьей прибавил.

С тех-то вот пор болото, что на берегу реки Хопер было, и в каком князь татарский увяз, по его имени Урупом называется. Прошло лет сто, болото пересохло, и на его месте, на самом берегу Хопра построилась станица, какую от того болота тоже Урюпинской назвали.

ЕРМАК И УЖ

Шел походом Ермак на Кучума. Сибирское царство он с казаками для России хотел покорить. Пришли на реку Иртыш, начали казаки деревья рубить, баркасы делать, чтобы на этих баркасах вниз по реке спуститься до самой Кучумовой столицы дойти и приступом ее взять. Две недели казаки деревья валили да две недели баркасы делали. Когда все баркасы были готовы, погрузились на них все казаки вместе со всеми своими коня¬ми и чугунными пушками. На передний, самый большой баркас сам Ермак Тимофеевич Чигин с полковым знаменем сел. Хотели было казаки в путь уже трогаться, шестами от берега отпихнуться, как вздумалось Ермаку Тимофеевичу перед походом свой баркас осмотреть. Знал он, что предстоит ему с казаками путь дальний и нелегкий в чужую сторону татарскую, Сибирью называемую. Обошел он весь баркас от носа и до кормы – и видит, что из-под кормы какая-то веревка черная длинная торчит. Потянул он ее за конец и видит, что это вовсе не веревка, а гад ползучий ужом прозываемый. Поднял его Ермак, размахнулся и хотел в воду бросить. Но тут уж заговорил человеческим голосом.

– Погоди, казак донской, Ермак Тимофеевич Чигин, меня в воду бросать. Дай мне время и срок – я тебе слово одно нужное скажу.

Приостановился Ермак и говорит ужу:

– Ну, говори свое нужное слово.

А уж опять ему человеческим голосом:

– Царь сибирский Кучум всех мышей подговорил, богатыми посулами подкупил, хочет он тебя со всеми казаками твоими погубить, чтобы ты до его Кучумовой столицы не дошел, приступом ее не взял и царства его Сибирского России не покорил.

Удивился Ермак:

– Да что же они могут мне, мыши, сделать? Я один их не одну тысячу без всякого оружия одолею, ногами подавлю. А уж не унимается:

– Подолеть-то ты их в открытом бою, не только что не одну, а сотни тысяч одолеешь, порешили они тебя с Кучумом своею хитростью извести. Погляди под кормою, откуда ты меня вытащил, там дыра прогрызена. Ее мыши прогрызли, а я своею головою заткнул, чтобы в нее вода не шла. Поди на каждый баркас, погляди – и на каждом под кормою дыра прогрызена, а в каждой дыре уж, мой родной брат, сидит, своим телом дыру затыкает.

Дается диву Ермак Тимофеевич, и больше еще он удивляется, когда пошел с баркаса на баркас, а там на каждом баркасе под кормою он дыру прогрызенную мышами нашел, а в каждой дыре по ужу сидит, своею головою и всем телом ее закрывает, старается, воду в баркас не пускает. Подумал Ермак, подумал и смекает, а ведь и вправду, если бы не уж со всеми своими родными братьями, то пропал бы он в пути вместе со всеми своими казаками, прежде времени в реке Иртыше утонули и Сибирского царства Ку-чумова России не покорили. Велит Ермак Тимофеевич казакам в баркасах дыры заделывать, все щели паклею забить и проконопатить, а ужа, что на его баркасе своим телом дыру заткнул, – к себе зовет и говорит ему:

– Хоть ты и ползучий гад, хоть и род твой издавна с людьми во вражде живет – я тебя и всех твоих детей от других гадов за великую передо мною и всеми казаками услугу на весь век отличу, не будут люди ни тебя самого, ни братьев, ни детей твоих никогда понапрасну обижать.

С этими словами Ермак взял и коснулся ужа двумя пальцами чуть пониже головы. Там, где коснулся Ермак ужа пальцами, там у него стали два желтых пятна. С тех пор не стали люди обижать ужей, отличая их от всех других гадов ползучих по двум желтым пятнам, что пониже головы лежат. Так Ермак Тимофеевич отличил ужа и. его братьев и отблагодарил их за ту помощь, какую они оказали ему во время похода его на столицу Сибирского царства.

ПОЧЕМУ НА ОСИНЕ ЛИСТ ДРОЖИТ

Всегда, и когда ветра нет и тишина стоит, на белой осине лист трепещет и дрожит. Всегда на этом дереве бьется лист, когда ни погляди на него. Случилось это после того, как Кондрата Булавина предали, воеводам его за сто целковых продали. Нашлись в Черкасске иуды да предатели тер да ер, да Ванька-вор, да Федька-резак, да жила Епишка, да прижимистый Мишка – низовский казак. Вся эта шайка до денег была жадная, за медный пятак не то что соседа, отца родного самому черту продать была готова. Все они в Черкасске в то время возле Кондра¬та были, все возле него всё крутились, линьками вились. Все выглядывали да высматривали и не в торбах, а на своих языках к воеводам царским таскали. Те все думали да смекали. Простой бесхитростный был человек Кондрат, открытая душа у него была, не приглядывал он за ними и ничего не замечал, нужно бы было за каждым в десять глаз глядеть, день и ночь сторожить. Ночью воевод с солдатами они тайком, воровски, в Черкасск привели. Всех верных казаков ему перебили, самого Кондрата в доме окружили, в полон взять живым хотят. Но не мог он позора такого принять, в руки воеводам царским отдаться. Взял свой турец¬кий пистолет, вынул его из-за пояса и весь заряд себе в самое сердце всадил. Гордый человек был, настоящий прирожденный казак. Как помер Кондрат, так все иуды да предатели – тер да ер, да Ванька-вор, да Федька-резак, да жила Епишка, да прижимистый Мишка – низовский казак, к воеводам царским пришли награды себе за свои подлые дела просить. Сулили им воеводы царские, когда жив Кондрат был, целый бочонок золота дать, какой вот-вот должны были не нынче, так завтра из Москвы привезти. А когда он умер, так они их не очень жаловать стали, на всю шайку, как псам, кинули сто серебряных целковых, отвяжитесь от нас да не лезьте. Когда иуды да предатели эти сто целковых от воевод царских получили, то сообща до времени решили их схоронить, в землю зарыть. Боялись, как бы казаки по этим деньгам о их подлых делах не догадались. Тогда им всем несдобровать, живыми не быть, голов на своих плечах не сносить. Все ночью они уговорились, за Черкасск, потаясь, вышли, сто этих серебряных целковых в чугунный казанок положили и под осиной поглубже зарыли, чтобы после их легче было найти. Знамое дерево белая осина, и в лесу ее далеко всегда и днем и ночью видно. Зарыли они клад и идут себе преспокойно все в Черкасск назад. Промеж себя речи гутарят, а навстречу им казаки, они все уже про них прознали и проведали. Слово им сказать не дали, всех похватали, руки и ноги веревками повязали, посовали в кули и в Дон с высокого яра в самую глубь покидали. Все в Дону и утонули – и тер, и ер, и Ванька-вор, и Федька-резак, и жила Епишка и прижимистый Мишка -низовский казак, – ни одного иуды да предателя в живых казаки не оставили, ни один из Дона не выплыл. Утонули иуды да предатели, и где клад их зарыт, никто не знал, да больно-то о нем никто и не дознавался. Так он на веки вечные там и остался под осиной лежать.

Вот почему, казаки, на белой осине лист всегда трепещется и дрожит, потому что под нею иудами да предателями нечистый их клад зарыт.

СТАНИЦА КОТОВСКАЯ

На шляху между станицами Урюпинской и Михайловской лежит станица Катовская. Нынче ее уже из молодых казаков никто не зовет станицей Катовской, а все больше Котовской величают. Должно, думают, что в их займище коты дикие когда-то жили, а вот вы лучше послушайте, что люди старые про это говорили.

Не коты там в лесу жили, а в этой станице царские воеводы всех катов-резаков поселили. После бунта на Хопре воево¬ды многих казаков мучили и казнили. На Хопер со всех сторон обширной матушки Руси для этого дела всех катов-резаков пособрали. Больно им тут работы спервоначала много было. Года два каты-резаки трудились, потом то ли устали воеводы судить казаков, притомились, то ли уж ни¬кого судить не осталось, воеводы тысячи казаков уже осудили, не стало у катов-резаков работы, а им ведь тоже за¬даром воеводы деньги не дают. Они им от загубленной души платили медные гроши. Сидят каты-резаки без дела, вконец обезденежили: ни есть, ни пить им не на что купить. Пришли к воеводам и слезно плачутся:

– Отправьте нас, воеводы, каждого домой по своим во¬лостям, надоело нам таскаться по гостям.

Прикинули в уме воеводы, что провоз да прокорм катов-резаков им в копеечку въедет – и решили они их всех на казачьей земле новой станицей посадить. Сели станицей все каты-резаки, и стали они тоже донские казаки. Звали их все: казаки катовские – люди дюже они хреновские. Станицу же, где одни каты-резаки жили, спервоначала Каховской величали, а потом уже Котовской начали все ее звать. Лихие дела первых поселенцев этой станицы, катов-резаков, видно, люди позабыли, и все их страшные дела в степи вьюга да метель позамела.

ШАШКА-САМОРУБКА

Жили были в станице казак с своей бабою. Жили они ни бедно и ни богато, а так себе, середка на половине. Были у них три сына. Старшего звали Петром, середнего Николаем и меньшего Ванюшкой. Первые два старших были умными, а меньшой был не так чтоб совсем глупым, а «малость с придурью» у своих отца с матерью и станичников считался. Подросли сыновья, и решил их казак поскорее поженить да от себя отделить. Пусть каждый из них своим домком, своим умом-разумом поживает. Каждый пусть себе добра сколько ему хочется наживает. Осенью, как подубрались они со всеми хлебами, чистое зерно в амбары поссыпали, призвали отец с матерью старшего сына Петра и говорят ему:

– Хотим мы тебя, сын наш старший Петр, женить да от себя отделить, чтобы ты своим умом-разумом пожил, что бы ты сам себе добра нажил.

Поклонился Петр отцу и матери в пояс и говорит им:

– Спасибо вам, батенька, спасибо вам, маменька, что догадались, а то я сам просить вас об этом же думал. Охота мне и самому на воле пожить, первым на станице богатым посевщиком стать, думаю я у заплошавших казаков пай их в залог да в аренду брать.

В мясоед оженили Петра, отгуляли свадьбу. Отделили от себя его отец с матерью, и начал он у заплошавших казаков пай их в залог да в аренду брать, первым на станице богатым посевщиком стал.

Призвали отец с матерью середнего сына Николая и говорят ему:

– Хотим мы тебя, сын наш середний Николай, женить да от себя отделить, чтобы ты своим умом-разумом пожил, чтобы ты сам себе добра нажил.

Поклонился Николай отцу и матери в пояс и говорит им:

– Спасибо вам, батенька, спасибо вам, маменька, что догадались, а то я сам просить вас об этом же думал. Охота мне и самому на воле пожить, думаю я у сирот да у вдов казачьих полпаи ихние в полцены скупать, первым на станице арендатором-перекупщиком стать.

На Красную Горку оженили Николая, отгуляли свадьбу. Отделили от себя его отец с матерью, и начал он у сирот да у вдов казачьих полпаи ихние в полцены скупать да втридорога воронежским арендаторам перепродавать, первым на станице богатым арендатором-перекупщиком стал.

Призвали отец с матерью и самого меньшего своего сы¬на Ванюшку и говорят ему:

– Хотим мы тебя, сын наш, что ни на есть меньшой Ва¬нюшка, как и твоих братьев старшего Петра и середнего Николая, оженить да от себя отделить, чтобы ты своим умом-разумом пожил, чтобы ты сам себе добра всякого нажил.

– Не хочу я, мои родимые, мой батенька, моя маменька, жениться. Рано мне казаку с молодой.женой своим домком, своим умом-разумом жить. Больно мне охота по свету погулять, своего счастья попытать, правду-матушку в глаза всем резать, найти Степана Тимофеевича Разина заветную шашку-саморубку и всех злодеев, неправдой живущих и слабых сирот да вдов казачьих обижающих, по правде на¬казать. Отпустите меня на волюшку вольную и жениться меня не невольте…

Осерчал отец, усы крутит, снял со стены нагайку и не один раз ею Ванюшку по спине вытянул, поучил. Мать же потихоньку слезы ронит, уголком листового платка, чтобы казак ее не заметил, глаза утирает. Отец Ванюшку нагайкой охаживает, а он все знай по-прежнему на своем стоит.

– Отпусти, отец, поеду я по свету гулять, свое счастье искать да заветную шашку-саморубку, что Степан Тимофеевич Разин в Кавказских горах схоронил.

Охаживал отец Ванюшку, охаживал, притомился и рукой на него махнул:

– Ничего с дураком, видно, не поделаешь. Дал ему коня и говорит:

– Ну, если не хочешь жениться да с молодой женой своим домком жить, так и быть уж, отпускаю я тебя на все четыре стороны, поезжай, по белу свету погуляй да свое счастье поищи, пошукай.

Обрадовался Ванюшка. Отца с матерью расцеловал, сел на коня и в ковыльные степи поскакал. Как уехал он, так отец о нем и думать забыл, лишь мать нет-нет слезу о нем и уронит.

А Ванюшка наш едет себе ковыльной степью. День едет, два едет, три – никого-то он, ни единой души в степи не встречает. Только на четвертый день едет и видит: высокая-высокая сурчина стоит насыпана, а на той сурчине коршун схватил лапами сурка и дерет, клювом и крыльями по голове его бьет, так что шерсть от него во все стороны летит. Стало жалко Ванюшке сурка, отбил он у коршуна его, от лютой смерти избавил. Поотдохнул сурок малость, на задние лапки поднялся и заговорил человеческим голосом:

– Куда ты свой путь, добрый молодец, держишь, что по белому свету ищешь? Расскажи мне, может быть, и я тебе чем-нибудь помогу.

Говорит ему Ванюшка:

– Еду я, по свету гуляю, свое счастье пытаю, правду-матушку в глаза всем резать хочу. Да еще я заветную Степана Тимофеевича Разина шашку-саморубку найти хочу и всех злодеев, неправдой живущих, слабых сирот да вдов казачьих обижающих, по правде-справедливости наказать думаю.

Выслушал сурок Ванюшку, понравились ему его речи, и говорит он человеческим голосом:

– Наклони ко мне правое ухо, добрый молодец, а я тебе и скажу потихонечку, чтобы никто нас не услышал, никто не узнал, как найти тебе путь-дороженьку к этой самой заветной шашке-саморубке, что Степан Тимофеевич Разин в Кавказских горах схоронил.

Наклонился Ванюшка правым ухом к сурку, выслушал его, каждое слово крепко запомнил, попрощался и тронулся в путь. Долго ли, коротко ли ехал он, никто о том не знает. Но вот видит Ванюшка, что приехал он к Кавказским горам, какие перед ним, что стены из белого камня сложенные, встают, собою ему путь загородили. Слез с коня Ванюшка, пешой идет, коня за собою в поводу ведет. Подошел к горам и видит: все так, как ему сурок на правое ухо шептал. Возле гор старый дуб стоит, а от того дуба вверх дорожка узенькая-преузенькая, еле-еле приметная вверх в гору идет, змеею между скал вьется. Привязал он коня к дубу, а сам в горы полез. Долго он шел все тою дорожкою, пока не дошел до самой вершины горы и видит в скале вход в пещеру, возле него казаки, все в красное сукно одетые, стоят – и шаровары, и чекмени, и верха у шапок -все, как алый мак, у них на солнце горит. Стоят эти казаки на часах, обнаженные палаши в руках держат. Смело под¬ходит Ванюшка к ним и говорит:

– А ну-ка пропустите меня, казаки, мне в пещеру пройти надобно.

Один казак, какой постарше всех других был, у него в бороде уже седина пробегала, спрашивает Ванюшку:

– А зачем тебе надобно в пещеру идти, чего ты там взять хочешь?

Ванюшка не робеет.

– Хочу я там взять заветную шашку-саморубку, какую сам Степан Тимофеевич Разин на каменную стенку повесил. По нашей русской земле с ней прогуляться, всех, кто сирых и бедных обижает, кто вдов и сирот заставляет слезы лить, кто обманом да неправдою живет, того шашкою-саморубкою сурово наказать.

Расступились казаки молча и пропустили его в пещеру. Долго шел Ванюшка ходами и переходами темными, пока не дошел до первого зала. Вошел в него, а в нем белый свет стоит, как бы сама луна горит. А это не луна горит, а в за¬кромах высоких, что по стенам стоят, серебро полным-полнехонько до самого верха насыпано, переливается. Поглядел Ванюшка на серебро, подивился и дальше пошел. Долго он шел ходами и переходами темными, пока не допел до второго зала, вошел в него, а в нем красный свет стоит, как бы само солнце сияет. А это не солнце сияет, а взакромах высоких, что по стенам стоят, золото полным-полнехонько до самого верху насыпано, переливается. Поглядел Ванюшка на золото, в горсть набрал, с руки на руку перекинул, опять все до единого кусочка в закром кинул, подивился и дальше пошел. Долго он шел ходами и переходами темными, пока не дошел до третьего зала. Вошел в него, а в нем свет, и красный, и синий, и зеленый, и желтый стоит, как бы сама радуга светится. А это не радуга светится, а в закромах высоких, что по стенам стоят, самоцветные камни полным-полнехонько до самого верха насыпаны, переливаются. Поглядел Ванюшка на самоцветные камни, возьмет камень, какой ему больше других приглянется, подержит на ладони, подержит и опять его в закром положит. Играл он так с самоцветными камнями, играл, пока ему не наскучило, а как наскучило, так он и дальше пошел. Долго он шёл ходами и переходами темными, пока не дошел до четвертого зала. Вошел в него, а в нем в трех углах темнота непроглядная, лишь в четвертом углу свет чуть горит, чуть теплится. Приглядывался Ванюшка, долго приглядывался, потом видит, что на каменной стене висит шашка. «Это и есть та самая заветная шашка-саморубка, что Степан Тимофеевич Разин на каменную стенку повесил», – думает он.

Подошел к каменной стене, снял шашку, на себя надел и прочь из этого зала пошел. Ходами и переходами темными через все три зала, в каких закрома полные самоцветных камней, золота и серебра стояли, прошел, нигде ни в одном из них ни на минуточку не задержался, нигде ничего не взял и к выходу пещеры вскорости подошел. Подошел к ее выходу и хотел на вольный свет выйти, как казаки, что с обнаженными палашами возле входа стоят, обступили его со всех сторон и не дают ему шагу больше ступить, а казак, какой постарше всех других был и у какого в бороде уже седина пробегала, приказывает Ванюшке все свои карманы вывернуть, все что в них есть показать. Не задумался Ванюшка, сразу же все карманы вывернул, в них у него давно уже последняя копейка перевелась, лишь хлебные крошки из них посыпались. Ванюшка всегда в кармане про запас краюшечку хлеба держал, а сейчас, когда из пещеры назад с шашкой-саморубкой шел, то эту последнюю краюшку съел. Остались у него в кармане одни крошечки. Покачал головою старый казак, подивился и спрашивает Ванюшку:

– Ты во всех четырех залах, добрый молодец, побывал?

– Во всех четырех, – отвечает ему Ванюшка.

– И высокие закрома до самого верха полным-полнехонько серебром, золотом и самоцветными камнями насыпанные видел?

– И высокие закрома до самого верха полным-полнехонько серебром, золотом и самоцветными камнями насыпанные видал, – отвечает ему Ванюшка.

И опять его старый казак пытает:

– И ничего ты себе из них не взял?

– И ничего себе из них не взял, – Ванюшка ему отвечает, – не затем я в пещеру ходил. Ходил я туда за шашкою-саморубкою, – вот ее-то и взял. Больше мне ничего там не надобно было.

Подивился старый казак еще раз и говорит:

– Ну, верно, добрый молодец, твое счастье, ничего с тобою не поделаешь, больно ты честлив да справедлив. Бери заветную шашку-саморубку и езжай, куда тебе хочется; не смею я тебя больше удерживать, только когда с горы ты спускаться будешь, дорогой мимо пропасти идти, то загляни в нее и увидишь там всех, кто за шашкою-саморубкою ходили, но вместо нее из высоких закромов, что ты видал, карманы себе набивали.

Попрощался Ванюшка с казаками и легко так под гору пошел. Дошел до пропасти, заглянул в нее и видит: все дно ее от человеческих костей бело. Рубили головы казаки, что сторожами к пещере были приставлены, тем, кто в нее за шашкой-саморубкой ходили и своего слова не держали, вместе с шашкой-саморубкой и серебро, и золото, и самоцветные камни брали. Рубили им головы казаки и бросали их всех в глубокую пропасть, куда сам черный ворон не залетает.

Подивился Ванюшка жадности погибших и пошел себе дальше. Дошел до старого дуба, отвязал коня, сел и поехал прямо в родную станицу, к себе на тихий Дон.

Едет, песни себе подтанакивает, попевает, к родной станице подъезжает. Возрадовался он, приободрил коня и на рысях в станицу въехал. Улицей едет, к круглому дому под железной крышей подъезжает. А возле него почти что все станичные сироты и вдовы стоят и его середнего брата Николая клянут. Приостановил Ванюшка коня, сам плетью помахивает, оводов и мух с него сгоняет, а сам спрашивает:

– За что вы, вдовы и сироты, моего середнего брата Николая ругаете?

Восплакались все вдовы и сироты.

– Да как же нам его, мошенника толстомордого, не ругать: забрал он у нас еще с прошлой осени земельку, обещался за нее поплатиться, а сам нам никому ни единой копеечки не дал.

Стыдно стало Ванюшке за своего брата. Соскочил он со своего коня, вбежал по порожкам на парадное крыльцо и не так ли в него, в крыльцо, застучал. Вышел сам его середний брат Николай, открыл дверь и говорит:

– Что ты, брат Ванюшка, буянишь, в двери ко мне бьешь, покою не даешь? Пожалюсь я атаману, у него и на тебя, глядишь, управа сыщется.

А Ванюшка ему в ответ:

– Ты бы, брат, чем меня зря ругать, лучше поплатился бы сиротам и вдовам за их земельку.

Еще больше озлился брат Николай на Ванюшку.

– Ишь ты, какой мне указчик нашелся, невесть где шатался, а теперь указываешь, тоже умник какой сыскался!

Без тебя знаю, когда и кому платить надо. А эти, – он указал на сирот и вдов, – еще с меня годик подождут.

Хотел уже затворить дверь, как Ванюшка к шашке-саморубке разом наклонился и шепнул ей:

– Шашка-саморубка, накажи моего середнего брата Николая за слезы сиротские, за обиды вдовьи, как сама знаешь.

Шашка-саморубка из ножен выскочила, сама размахнулись да как вдарит брата Николая, и покатилась его голова по порожкам прямо на дорогу. Избавила шашка-саморубка сирот и вдов казачьих от прижимистого арендатора-перекупщика.

Сел Ванюшка на коня и дальше по станице едет. Выехал на станичную площадь и видит: на углу дом круглый под железной крышей стоит, куда больше, чем у среднего брата Николая. Подъезжает, а возле него много мужиков-лапотников со своими бабами сидят, и все они его старшего брата Петра клянут. Приостановил Ванюшка коня, сам плетью помахивает, оводов и мух с него сгоняет, а сам и спрашивает:

– За что вы, мужики-лапотники и бабы, моего старшего брата Петра ругаете?

Еще пуще мужики-лапотники и их бабы разошлись.

– Да как же нам его, мошенника толстопузого, не ругать – все лето мы у него работали, хлеб убирали, обещался он нам с пожинок поплатиться, а сейчас вот уже осень скоро заходит, а он нам никому еще ни единой копеечки не дал!…

Стыдно стало Ванюшке за своего брата. Соскочил он со своего коня, вбежал по порожкам на парадное крыльцо и не так ли в него кулаком застучал. Вышел сам его старшой брат Петр, открыл дверь и говорит:

– Что ты, брат Ванюшка, буянишь, в двери ко мне бьешь, покоя не даешь? Пожалюсь я атаману, у него и на тебя, глядишь, управа сыщется.

А Ванюшка ему в ответ:

– Ты бы, брат, чем меня зря ругать, лучше поплатился бы мужикам-лапотникам да бабам за их работу тяжелую.

Еще больше озлился брат Петр на Ванюшку.

– Ишь ты, какой мне указчик нашелся, невесть где шатался, а теперь указываешь, тоже умник какой сыскался. Без тебя знаю, когда и кому платить надо. А эти, – он указал на мужиков-лапотников и на баб, – еще с меня годик подождут.

Хотел уже затворить дверь, как Ванюшка к шашке-саморубке разом наклонился и шепнул ей:

– Шашечка-саморубочка, накажи моего старшего брата Петра за слезы бабьи, за обиды мужичьи, как сама знаешь.

Шашка-саморубка из ножен выскочила, сама размахнулась да как вдарит брата Петра, и покатилась его голова по порожкам, прямо на дорогу. Избавила шашка-саморубка мужиков-лапотников да баб от жадного хозяина.

Сел Ванюшка на коня и дальше по станице едет, свернул в переулок, а к нему станичный печник Федор, мужик простой, навстречу идет, а за ним два старика-гласных опивахи, уже малость выпивши, привязались, за руки хватают, двугривенный на водку себе просят.

– Ты нас уважь, угости, а если нам на водку, Федор, мужик простой, не дашь, то мы тебе, старики-гласные, морду поколупаем и ребра пересчитаем, а ты и руки отвести не смей и тронуть пальцем нас не подумай, мы гласные-старики, почетные казаки!…

Не стерпел тут Ванюшка, разом, не слезая с коня, к шашке-саморубке наклонился и шепнул ей:

– Шашечка-саморубочка, накажи обоих стариков-гласных, почетных казаков, как сама знаешь.

Шашка-саморубка из ножен выскочила, сама размахнулась и начала обоих стариков-гласных, почетных казаков, по спине и по бокам охаживать. Остряком она их не бьет, не рубит, вина за ними невелика – малая, а плашмя все к ним прилегает. Хватаются старики-гласные, почетные казаки, за бока да за спины, в голос кричат и о водке забыли, а шашка-саморубка их все охаживает, все учит, чтобы из мужика они понапрасну копейку на водку себе не вымогали. Поучила она их, в ножны вскочила, и поехал Ванюшка дальше.

За станицу выехал, на Астраханский шлях свернул и едет. Везде Ванюшка над неправдой и злодеями суд свой справедливый с шашкой-саморубкой творят, и немало злодеев шашка-саморубка порубила. Барина Живоглотова она зарубила за то. что он с мужиков за оброк последние лапти поснимал, купца-аршинника не помиловала, тоже зарубила, аршин у него о пятнадцати вершков был, в ад его отправила – пусть чертям он там докрасна каленые пятки голыми руками считает. Сняла голову шашка-саморубка с богатея, что не пожалел мужика и со двора за долги по¬следнюю коровенку-буренку кормилицу его детей сводил. И еще много всяких злодеев она порубила, всякой много неправды искоренила.

Слух о Ванюшке в столицу, до самого царя дошел. Испугался царь, а ну-ка к нему самому Ванюшка приедет, в его столицу гостем незванным пожалует, во двор войдет, шашке-саморубке шепнет, и начнет она его верным слугам головы рубить, а потом и до него дойдет, с него голову снимет, не поглядит шашка-саморубка, что он царь. Ведь все люди, все человеки – за каждым грех водится. Нет такого человека у него, царя, чтобы руки вокруг мужика не грел, с него шкуры не снимал.

Созвал царь всех своих приближённых к себе на совет. Думали, думали они, целый день думали. Поднялся один и говорит:

– Нужно Ванюшку уговорить, чтобы он к себе назад на Тихий Дон вместе со своею шашкой-саморубкой ехал.

Поднялся другой и говорит:

– Нет, пусть он в турецкую землю лучше едет, там свой труд вместе со своею шашкою-саморубкою творит, глядишь, какую сотню-другую турок порубит, нашему государству польза от этого будет. Поднялся третий и говорит:

– А лучше всего купить у Ванюшки эту шашку-саморубку, а если он, дурак, ее не продаст нам, то силою у него взять и в каменную крепость за семь дверей железных, за семь замков чугунных на веки вечные запереть, стражу надежную кругом поставить, и никого к ней пусть и близко не допускают.

Понравился царю совет последнего, третьего приближенного, и говорит он:

– Правильно, так должно и быть, сегодня же я к Ванюшке своих верных слуг пошлю и пусть они ту шашку-саморубку или купят у него, или силою возьмут. Как только шашка-саморубка у них в руках будет, пусть немедля же скачут, лошадей не жалеют, в каменную крепость везут и там за семью железными дверями, за семью чугунными замками на веки вечные запрут, стражу надежную кругом поставят, и никого к ней пусть и близко не допускают.

На этом и порешили. В этот же день собрались царские слуги и к Ванюшке поехали. Долго ли, коротко ли они ехали, наконец приехали и видят широкое поле, а посреди него стоит шатер. Возле шатра на стульчике Ванюшка со своею шашкой-саморубкой сидит, а к нему мужички со всех сторон своих злодеев да обидчиков по руками и ногам связанных волокут. И творит над ними Ванюшка со своею шашкой-саморубкой свой скорый суд и быструю расправу. Так и сверкает шашка саморубка на солнце, так и летят на землю да в стороны злодейские головы, не щадит их и не милует шашка-саморубка. Оробели дюже слуги царские, такое дело увидев, ходуном у них руки заходили, но делать нечего, пошли они к шатру. Подошли к Ванюшке и низко ему в ноги кланяются и говорят:

– Послал нас к тебе великий царь-государь, хочет он у тебя заветную шашку-саморубку купить, чтобы ему способнее было свой суд и расправу над людьми творить. Чего хочешь за нее проси – все дадим.

Поправил Ванюшка на голове у себя соболевую шапку, бровями черными повел и говорит слугам царским:

– Скажите своему царю, что заветная шашка-саморубка непродажная, и цены она не имеет. А что касается до суда, так мы без его царевой помощи управляемся, скоро всех с мужичками злодеев да обидчиков, во всем царстве, во всем государстве нашем вконец изведем.

Чего только не сулили слуги царские Ванюшке, он их и слушать не хочет, белое лицо от них в сторону отворачивает. И горы они ему золота сулили, и кисельные берега и реки молочные, и полуцарства великого в обмен за шашку-саморубку давали – ничего не берет, а их и слушать не хочет. Видят слуги царские, что не уговорить им Ванюшку, не отдаст он им шашку-саморубку, ни за какие блага не променяет, а с пустыми руками, с таком, к великому своему царю-государю ехать им боязно, под сердитую руку попадешь – не помилует. Силой брать шашку-саморубку тоже нельзя, скажет ей Ванюшка, одно лишь словечко шепнет, и она их всех напрах порубит, не посмотрит, что они великого царя-государя верные слуги. И порешили они немного подождать, на широком поле побыть и шашку-саморубку у Ванюшки хитростью взять. Раскинули они свой шатер возле Ванюшкина с подветренной стороны, дождались вечера, развели костер и в большом казанке себе кулеш с салом варят. Наварили, наелись и возле костра пузами кверху лежат. Дождались, когда Ванюшка спать в своем шатре лег, бросили в костер они зелья, от какого человек память и ум свой теряет. Горит зелье в костре, черным дымом поднимается, и несет его ветер на Ванюшкин шатер. Помутилась у Ванюшки голова, память и ум напрочь отшибло. Повалился он головою своею на подушку в беспамятстве. Этого только и ждали слуги царские, кинулись они, как голодные волки, в Ванюшкин шатер, сорвали с него шашку-саморубку, спрятали ее поскорее, а самого заковали в крепкие железные цепи. Привезли Ванюшку в столицу к царю. Поглядел царь с высокого своего крыльца на Ванюшку, махнул белым платочком – раз махнул, два и в третий раз махнул. Схватили тут Ванюшку царские слуги под его руки белые, сорвали с него всю одежду и потащили на городскую площадь, где стояли два столба с перекладиной, какими пожаловал царь доброго молодца. Принял смерть Ванюшка, как казаку подобает: глазом не моргнул, бровью не повел.

А шашку-саморубку, как царь приказал, его верные слуги немедля в каменную крепость отвезли, кругом нее стражу надежную поставили и никого ни единой души к ней близко не допускают. Так и лежала заветная Степана Тимофеевича Разина шашка-саморубка за семью дверями железными, за семью замками чугунными.

ДОНСКОЙ ГЕРОЙ ВИХРЬ-АТАМАН ПЛАТОВ

Встретился как-то французский генерал с славным донским вихрем-атаманом Платовым и говорит ему:

– Удивляюсь я, как мои славные солдаты, побеждавшие всех царей и королей, немало их войска в плен побравшие, не могут осилить и одолеть твоих казаков. Моих солдат всегда в два, а то и в три раза больше бывает, а казак всегда их одолевает.

Улыбается славный донской вихрь-атаман Платов, свои усы покручивает.

– А ты думал как же, французский генерал, что же мы лыком, что ли, шиты, из гнилой мочалы виты? Будь твоих солдат и в десять раз больше донских казаков, голову я на отсечение дать готов, всех они их одолеют, не тратя лишних слов. Нрав у них уже таков…

Не может этого быть, чтобы один твой донской казак моих десять славных солдат стоил, чтобы он в бою их мог всех одолеть. Не поверю я этому никогда.

Славный донской вихрь-атаман Платов свои усы опять покручивает, шашечку на себе поправляет.

– Это твое дело, хоть верь, хоть не верь, а вот скажи мне теперь, сколько времени нужно твоему солдату, чтобы в поход собраться и до своего ему врага добраться.

Задумался французский генерал. В уме прикинул и по пальцам сосчитал.

– Моему славному солдату потребуется в поход собраться и до врага добраться не много и не мало – целых три дня.

Славный донской вихрь-атаман Платов так и закрутил головой.

– Да ты, верно, французский генерал, с ума спятил, когда на сборы своему солдату столько времени отметил.

Французский генерал к нему:

– Сколько же времени надо твоему казаку?

Не стал тут с ним славный донской вихрь-атаман Платов лишних слов тратить.

– Пойдем лучше старого да бывалого, служивого казака спросим. Он тебе скажет, а лучше всего укажет – сколько ему времени на сборы в поход потребуется.

Согласился французский генерал с донским вихрем-атаманом Платовым. Пошли они старого да бывалого служивого казака спросить, сколько ему времени требуется в поход собраться, до своего врага добраться. Подошли к па¬латке, а возле нее сидит старый да бывалый служивый казак, уздечку чинит. Глядит на казака французский генерал, дивится, как это он один десять его солдат может одолеть. Глядел-глядел, и спрашивает:

– Скажи, служивый казак, старый да бывалый, сколько времени тебе потребуется в поход собраться, до своего врага добраться?

Служивый казак старый да бывалый сам дюжа перед французским генералом не робеет, да тут и славный донской вихрь-атаман Платов его подбодряет.

– Ты, если хочешь, расскажи, а еще лучше французскому генералу самолично покажи, сколько тебе времени потребуется в поход собраться, до своего врага добраться. Да при этом не поленись, как надо подтянись.

Служивый казак старый да бывалый починил уздечку смаху и говорит:

– Хоть сейчас готов. Шашка с нами, ружье за плечами. Пику поднял, в руки взял. Конь напротив стоит и на меня глядит. Я на него уздечку надел, ногой в землю уперся и сел. Куда ехать – укажите, какого врага бить мне – прикажите.

Французский генерал на часы свои здоровые глядит, глаза, как баран, вылупил, стоит и славному донскому вихрю-атаману Платову говорит:

– Да и не может же этого быть, на моих здоровых часах и десяти минут не прошло, а твой служивый казак старый да бывалый сумел в поход собраться. Он и часа еще не пройдет – врага найдет.

Не выдержал тут славный донской вихрь-атаман Платов, рассмеялся и говорит французскому генералу:

– Где мне с моими казаками за тобою и твоими солдатами угнаться, когда они у тебя по три дня в поход любят собираться?

А сам все усы покручивает да смеется.

– Служивому казаку старому да бывалому не долго в поход собраться, до врага добраться. Не сумеет стриженая девка косы себе заплести, как он уж на коня успеет сесть. Сядет, поедет, врага узрит, на него ненароком налетит и победит.

Задумался французский генерал.

– Если так, то твоя правда, один казак моих десять солдат одолеть может, он их всех изничтожит.

Стал тут славный донской вихрь-атаман Платов прощаться, стал с ним ручкаться и говорит ему:

– Ты навсегда это заметь, на своем французском длинном носу отметь, что не скопом и ордою врага бьют, не разом все на него идут. Вся моя наука состоит в том, что надо

не робеть и не зевать, и будешь ты врага всегда побеждать.

Вызвал раз к себе Платова сам главнокомандующий всею русской армией генерал и фельдмаршал Кутузов. Как получил Платов от коннонарочного пакет с бумагою, где сообщалось, что он должен не медля ни одной минуты к нему в самый главный штаб скакать, выскочил тут же Платов из палатки, коня плетью через лоб вытянул и, что было у него силы, поскакал. Прискакал, коня за повод у крыльца одним махом прикрутил и идет по чулану, плетью помахивает, себя по сапогу бьет. Вошел в переднюю горницу и говорит ординарцам:

– Идите Кутузову сейчас докладывайте, к нему Платов приехал.

Побежали ординарцы к Кутузову говорить, что к нему Платов приехал. А Платов тем временем все по передней горнице похаживает, не сидится ему, да поглядывает, чем эта горница у Кутузова убрана. Видит он, полы все у него коврами мягкими устланы. Наступишь на ковер ногою, а она в нем, как в траве, вся и тонет. Подошел к окну, а возле него на особом маленьком столе какая-то белая здоровая макитра чудная стоит, и синими, и красными, и желтыми, и голубыми цветочками вся изукрашена. Стоит Платов перед окном и дивится на эту самую чудную макитру. В это время возьми да и выйди в переднюю горницу Кутузов. Заторопился Платов, хотел он поскорее с Кутузовым поздравствоваться, ручка за ручку с ним поручкаться. Поспешил да за ковер зацепился, шашкою промежду ножек стола запутался. Потянул ковер за собою, повалил стол на боек, белая да здоровая макитра чудная на пол упала да так вся на самые мелкие черепушки и разлетелась. Закачал головой Кутузов, закрутил.

. – Что же ты это, Платов, наделал? Мою самую дорогую китайскую вазу разбил, на самые мелкие черепушки она разлетелась. Так разлетелась, что теперь ее самому мудреному мастеру ни слепить, ни склеить не удастся. Хоть и неловко было Платову, да он не робеет.

– Ничего не сделаешь, ваше сиятельство, я уж и врагов своих всех привык так бить, что их самый мудреный мастер ни слепить, ни склеить не сумеет. А то что бы я и за вояка тогда был.

Улыбнулся Кутузов. Приободрился Платов, усы свои не так ли покручивает.

– Так уже оно, ваше сиятельство, повелось спокона веков, если казак чего в полон с боя не возьмет, тогда уже он его вдребезги разобьет.

Рассмеялся Кутузов, за бока себя хватает, на глазах слезы утирает.

– Молодец, казак Платов, что не растерялся, своей неловкости не испугался.

КАЗАНОК

Дело это после бунта (Булавинское восстание – прим. ред.) было, когда все хоперские станицы царские солдаты пожгли и поразорили.

Остались в станицах старики, старухи да бабы с малыми детьми погорельцами. Жить им было негде, и хлеба тоже не достать. Не лучше чем в других станицах были дела и в нашей. Куда ни глянь – горе и слезы, везде нищета неприкрытая. Зима с морозами да вьюгами заходит. Для жилья себе казаки землянки порыли, плохо ли, хорошо ли живут. А вот с хлебом так тут совсем беда подошла. Ни у кого во всей станице самой что ни на есть завалящей корочки на поглядение не осталось. Если бы не один случай – всем бы зимою пришлось, нашим станичникам, с голоду подыхать. А случился он этот случай с девочкой-малолеткой от рода семилеточкой. Была она круглой сиротою, – ни отца ни матери у нее не было, и притулиться ей негде было. Она где ночь, где день по чужим людям ходила. В этот день она ходила-ходила, никто ей ничего не подал, у самих наших станичников нечего есть было. Во рту с самого утра у нее маковой росинки не было. Ходила она до самого вечера, ничего не выходила и поздним вечером за станицу вышла, на яр села и сидит, кругом себя по сторонам поглядывает. Никого сначала ни одной живой души не было, потом глядит – от Хопра к ней казак уже не молодой малолеток, а служивый прямехонько идет. Заробела чего-то девочка-малолеточка, хотела было от него убежать, да ноги не слушаются, не идут, сами собою подламываются. Сидит девочка-малолеточка не ворохнется, а служивый казак к ней подошел, поглядел да так ласково ей и говорит:

– Скажи мне, девочка-малолеточка, что ты не в доме отца с матерью под окошком сидишь, а вот тут на яру, к тырле, гнешься?

Загорюнилась девочка-малолеточка, и отвечает она служивому казаку на его ласковые слова:

– А нет у меня ни родимого отца с матерью, ни родительского дома с окошечком, и негде мне, кроме как тут на ветру, сидеть. Да это бы с полбеды было, сидела бы я тут да холод-стужу терпела, а когда дюже бы мерзнуть стала, попросилась бы к добрым людям, моим станичникам, отогреться, а беда моя, что с самого раннего утра у меня во рту ни маковой росинки не было. И просила я у станичников, чтобы они мне хлебца маленький кусочек подали, но у них самих своей что ни на есть завалящей корочки нет, и придется мне теперь, сироте, с голоду помирать.

Стоит, задумался служивый казак, видать, он к сердцу чужую беду-горе и сиротские слезы принимает. Долго стоял он так, а потом как топнет левой ногой, как крикнет громким голосом:

– А ну-ка встань, явись передо мною, как лист перед травою, казанок мой, не простой и не один, вместе с словом наговорным своим!…

Глядит девочка-малолеточка, а к ногам служивого казака катиться так небольшой казанок, всего в него пригоршни две пшена войдет, не больше. Поднял он его с земли и дает девочке-малолеточке.

– На, возьми и пусть у тебя будет до тех пор, пока нужда твоя не убудет. Знай, что этот казанок не простой: как ты есть только захочешь, ничего тебе не надо, бери этот казанок, над огнем повесь и скажи: «Вари, казанок, вари, пузанок, кашку мякеньку, молочну-сладеньку». Как только ты это скажешь, так он и начнёт варить, успевай только ешь, а как наешься, сними его с огня, положи кверху донышком и скажи: «Казанок, казанок, слуга верный ты мой, вот тебе отдых и покой». И будет казанок лежать смирно и тихо.

Обрадовалась девочка, не знает, как служивого казака и благодарить. Хотела она ему в ножки поклониться, да он ее, девочку-малолеточку, до этого не допустил и говорит ей:

– А кто из злых людей да завистливых на твой казанок-пузанок позарится, так ты скажи: «Не тронь, а то придется тебе, лиходей, с самим Степаном Тимофеевичем Разиным дело иметь». Это ведь я его отобрал, с боя у персидскогохана себе взял.

Как сказал это служивый казак, так в темноте и пропал, словно его и сроду никогда не было. А девочка, не долго думая, тут же на яру набрала кизяков, разложила костер, поставила на него казанок и говорит, как ей служивый казак приказал:

– Вари, казанок, вари, пузанок, кашку мякеньку, молочну-сладеньку.

И начал казанок варить. На огонек к девочке-малолеточке мало-помалу вся станица прибежала, – старики со старухами, бабы с малыми детьми и кое-какие служивые казаки все кашу едят да похваливают, да еще поприбавить себе каждый попрашивает. Девочка-малолеточка была не жадная, добрая – всем каши молочной вволю верхом накладывает и раз и другой, ни единого человека, ни старого, ни малого не обижает – всех потчует да привечает. Так и прокормились наши станичники в ту голодную зиму вокруг казанка-пузанка, какой Степан Тимофеевич Разин с боем у персидского хана отбил, а девочка-малолеточка в те времена на всю станицу кашеваркой была.

ПРИСТАНСКИЙ ГОРОДОК

После великого бунта на Хопре осталось от Пристанского городка одно ровное да голое место. Все казачьи дома солдаты пришли и напрах пожгли, с черною землею сравняли, казаков, жен их и детей малых побили да поразогнали. А самое место, где Пристанский городок стоял, царь отдал Родионову, что из простых казаков во дворяне выслужился, а выслужился тем он, что свою совесть царским воеводам продал, вместе с ними станицы казачьи разорял. Как только получил себе землю Родионов на вечное владение, так сейчас же загнал на нее десять пар быков, всю вчистую распахал, ямы накопал и фруктовый сад рассадил. Много воды в Хопре утекло, много лет с тех пор прошло. Позабыли казаки и о бунте, и о Пристанском городке забыли, и не всякий то место укажет, где он стоял. Вырос на том месте, поднялся сад, Родионовым посаженный. От отца к сыну, от сына к внуку из рук в руки сад переходил. И до сего дня над Хопром он стоит красуется, в его воды глядится. Совсем бы забыли казаки о Пристанском городке, если бы не было такого случая с одним акуловским казаком. Искал свою лошадь казак, долго искал, пока к вечеру на нее не напался в бараке, что об самый край Родионовского сада проходит. Видит казак, на самом дне его лошадь лежит, все ноги переломала, напрах она разбилась. Спустился он в барак, содрал с нее кожу, через плечо себе ее перекинул и идет по бараку. Глянул вверх, а в крутом песчаном обрыве большая-большая дверь чернеется, из чугуна вся литая. Пришел казак домой, с женой погорились о лошади, погорились и легли спать. Но не спится ему, все черная дверь в песчаном обрыве, из чугуна вся литая, так и мерещится. Встал казак, походил по хате, оделся и сам не помнит, как в бараке очутился. Подходит к песчаному обрыву, а дверь чугунная большая-большая настежь распахнута, и возле нее казак в красном чекмене и в черной папахе стоит. Через плечо у него ремень, а на ремне кривая татарская шашка висит. Рукой он казаку машет, к себе его кличет. Подошел к нему казак, а он его и спрашивает:

– Чего ты, казак, ночью ходишь, в неположенные часы по бараку бродишь?

А тот ему отвечает:

– Да случилось у меня большое горе непоправимое, свалилась в этот самый барак у меня лошадь и насмерть разбилась. А была она у меня одна, а теперь вот я ума не приложу, что буду делать. Не спится мне, вот я и по бараку скитаюсь и брожу.

Усмехнулся казак в красном чекмене и красной папахе, потрогал рукою свою татарскую кривую шашку и говорит:

– Невелико же твое, казак, большое горе, и помочь я ему легко могу. Иди вот в эту дверь, – и он указал на чугунную дверь, возле какой стоял, – дойди до первого из железа кованного сундука и возьми из него ровно десять червонцев, а потом все прямо иди, все прямо и выйдешь на белый свет. Только одно запомни: ничего, чего бы ты ни увидел там, кроме этих десяти червонцев, не бери, рукою ни к чему не касайся.

Переступил казак через чугунный порог за чугунную дверь и идет. Глядит, осматривается – по бокам каменные стены, в них выемки сделаны, а в выемках каганцы с бараньим салом стоят горят. Потолок тоже каменный, и полы под ногой чутко тоже камнем мощены. Не помнит он, долго ли, скоро ли шел, только смотрит возле стены железный кованный сундук стоит. Крышка открыта, и края ее блестят, до того они острые, острее любой шашки будут. Подошел казак, отсчитал себе ровно десять червонцев, как ему казак в красном чекмене и красной папахе с кривою татарской шашкой приказывал, в карман себе положил и пошел прямо. Идет и диву дается. По стенам с обоих боков сундуки открытые стоят, а в них и серебро, и золото, и жемчуг, и самоцветные камни горят, всеми цветами переливаются. Глянет казак на все эти богатства, глаза у него разбегаются, но не только что взять, тронуть их пальцем не смеет. Так шел он, шел и не заметил, как у семи дубков вышел. Пришел домой рано утром, все жене рассказал, деньги ей десять червонцев показал и ушел сам в станицу лошадь покупать. К вечеру привел домой не лошадь, а картину. Весь хутор собрался, глядят, дивятся, казаки расспрашивают, откуда он столько денег взял. А он всем своим хуторцам, как дело с ним было, рассказывает – и про чугунную дверь, и про казака в красном чекмене и черной папахе, с кривою татарской шашкой, и про подземный ход, камнем мощеный, и про несметные богатства, какие он там в сундуках видел, и про десять червонцев, какие он там в сундуках взял, и вот теперь-то на них купил он себе в станице лошадь. Слушают казаки его и дивятся. Только один самый богатый в хуторе казак, по прозванию Пырсик, в уме все прикидывает, на ус все мотает, как бы себе все те богатства переправить. Не успел он толком дослушать казака, скорее побежал к тархану, за полтинник что ни на есть дрянную клячу о трех ног купил. Приволок, и пока она еще не сдохла, сам же ее поскорее в барак спихнул. Потом спустился в барак, кожу снял и домой отнес. В белом песчаном обрыве черную дверь, из чугуна всю литую, заприметил, и как только свечерело, так явился в барак и ходит возле нее, и ходит, вьюном вьется. Никак не дождется, как черная дверь, из чугуна вся литая, откроется. Долго Пырсик ждал, а своего дождался: распахнулась дверь настежь, и вышел из нее казак в красном чекмене и в черной папахе, через плечо у него ремень, а на ремне кривая татарская шашка висит, сбочь двери стал и стоит. Постоял. Пырсика увидал и рукой машет, к себе его кличет. Подошел к нему Пырсик, а он его и спрашивает:

– Чего ты, казак, ночью ходишь, в неположенные часы по бараку бродишь?

А Пырсик ему спешит отвечает, словами захлебывается, сам ажник души не чает, как бы поскорее казак его за чугунную дверь пустил.

– Да случилось у меня большое горе непоправимое, свалилась в этот самый барак у меня лошадь и насмерть разбилась. А была она у меня одна, – брешет и своей брехней не подавится, забыл, видно, что у него на конюшне целых десять дончаков в стойлах стоит, – и теперь вот ума не приложу, что буду делать, не спится мне, вот я по бараку скитаюсь и брожу.

Нахмурился казак в красном чекмене и черной папахе, потрогал рукою свою кривую шашку и говорит:

– Чего же ты, толстопузый хам, от меня хочешь? Возрадовался Пырсик и пальцем на дверь указывает.

– А ты вот меня туда вон пусти!…

А сам норовит в нее линьком пронырнуть. Да только казак в красном чекмене и черной папахе с кривою татарскою шашкою через плечо нахмурился, сошлись у него бровь с бровью, и на лбу глубокие морщины легли.

– Ну пойди, дойди до первого из железа кованного сундука и возьми из него ровно десять червонцев, а потом все прямо иди, все прямо и выйдешь на белый свет. Только одно запомни, ничего, чего бы ты ни увидел там, кроме этих десяти червонцев, не бери, рукою ни к чему не касайся.

И отошел от чугунной двери литой. Кинулся в нее Пырсик, не помня себя от радости нарыски бежит, чуть не спотыкается. Как добежал до железного кованного сундука, так и кинулся к нему, чуть не весь в него улез. Обе руки по локти запустил, к себе червонцы горстями гребет, и только хотел он первую горсть в карман положить, как приподнялась крышка сундука, по шее вдарила и голову ему напрочь отсекла. На другой день казаки его тело без головы у семи дубков нашли, а голова рядом на травке лежит. На груди бумажка прилеплена, а в ней все про Пырсика прописано, как он дюже богатым сразу захотел стать, из войсковой казны, что от всех тайно хранится, горстями стал золото гресть, и как он был за это наказан. Подивились, подивились казаки, Пырсика за кладбищем похоронили. И никто с этих пор больше в барак, что рядом с Родионовым садом был, на том месте, где раньше Пристанский городок стоял, не посмел ходить, к чугунной двери литой приглядываться. У казака в красном чекмене и черней папахе, с кривою татарской шашкой через плечо, из войсковой казны, что тайно хранится, никто больше не осмелился себе червонцев просить.

КАК ВИХРЬ-АТАМАН ПЛАТОВ ВОЕННОЙ ХИТРОСТИ КАЗАКОВ УЧИЛ

Было это дело, когда под Сталинградом немцев наши войска со всех сторон окружили, в железное кольцо их крепко-накрепко зажали. Знают немцы, что окружены они, но не сдаются, упираются, каждый шаг земли нашим войскам в то время у них с бою брать приходилось. Собрались как-то раз в блиндаже наши донские казаки – все лихие разведчики, из таких, что каждый не один раз немецких языков голыми руками брал. Собрались и гутарят, промеж себя речи держат. Друг дружке на то жалятся, что пошли немцы теперь все пуганые, стали они как зайцы чуткие – спят и во сне все слышат и видят. За последние три дня казакам-разведчикам ни одного немца взять, как ни примудрялись они, не довелось. За целых за десять шагов теперь немец чует, как казак к нему по земле ползет. Гутарят казаки, друг дружке на немцев жалятся, что пошел теперь немец чуткий да бережной, а сами все возле пригрубки собрались, греются. И не заметили они, как вошел к ним казачок в новом нагольном полушубке овчинном, поясом ременным туго подтянутый, росточком казачок этот так себе, небольшого дюжа, среднего будет. Вошел и к пригрубочку тоже подошел, подсел и греется, казачьи речи сам слушает. Слушал, слушал, а потом казакам и говорит:

– Не могет такого дела, братцы-станичники, быть, чтобы простой казак – немудрящий – хитрого и ушлого немца не обошел…

Заспорили с ним казаки, что теперь сразу немецкого языка не возьмешь – немец теперь казака за десять шагов чует. Усмехнулся себе в усы казачок в новом нагольном полушубке овчинном, поясом ременным крепко подтянутый, и говорит.

– А ты на то и казак – должен ты немца за двенадцать шагов так скрутить, чтобы он у тебя никак ни пикнуть, ни ворохнуться уже не мог.

Поспорили с ним казаки, поспорили, а потом двое самых лихих разведчиков и говорят ему:

– Что нам речи попусту гутарить, пойдем-ка лучше вместе с нами попытаем, немецкого языка добудем, поглядим мы – у тебя поучимся, как нужно немца за двенадцать шагов так скрутить, чтобы он никак ни пикнуть и ни ворохнуться уже не мог.

– Пойдем, – сразу согласился казачок в новом нагольном полушубке овчинном, поясом ременным туго подтянутый.

Вышли они из блиндажа – ночь такая темная, что в двух шагах человека уже не видать. Спустились они все трое от блиндажа по узенькой дорожке и поползли мимо сосен по склону Мамаева кургана, где немецкие окопы проходили, а в этих окопах их часовые сидели. Ползут и видят казаки-разведчики, в это время из-за тучи одним своим краешком луна выглянула, шагах в двенадцати немецкий часовой из окопа выглядывает, прислушивается, должно их, казаков, уже почуял. Присели казаки-разведчики и шепчут на ухо казачку в нагольном полушубке овчинном, поясом ременным крепко подтянутому.

– Почуял нас немец, как его теперь мы брать будем?

А казачок в нагольном полушубке овчинном молча из-за пояса ременного крепкий аркан из конского волоса витой достает, и не успели казаки-разведчики слова сказать, как он правою рукою размахнулся и что есть силы метнул аркан. Обвился змеею аркан на шее у немца, захлестнул он его крепко-накрепко. Немец не успел и пикнуть, как казаки по ногам и рукам его уже скрутили. Через каких-нибудь полчаса в штаб на допрос доставили. Доставили казаки-разведчики немца в штаб и опять погреться в блиндаж идут. Идут и казачка в нагольном полушубке овчинном пытают:

– Ты-то, скажи нам, пожалуйста, чей будешь?

Усмехнулся казачок себе в усы.

– Я-то – Платов, – небось вам про него, казакам, тоже не один раз слыхать доводилось. Когда-то я французов здорово бил, их полки крушил – и за это меня все – и недруги, и други вихрем-атаманом звали, а теперь вот на старости лет мне довелось свои кости побеспокоить – не терпится мне, чешутся у меня руки, охота вас, своих внуков, малость поучить, как немцев премудрых арканом за шею ловить.

Сказал это и в темноте пропал, как лед в кипятке растаял. Подивились казаки-разведчики, но сразу же у Платова его ухватку переняли и – хоть немцы казаков за десять шагов чуяли, но казаки выучились ловко немцев арканом за шею таскать. Сначала это на Сталинградском фронте пошло, а потом и везде. Такие дела казаки вершить стали от самого Черного моря до самого Ледовитого океана, везде, где после Сталинградского разгрома немец чуток стал – да его казак своей смекалкой все равно брал. Всегда, когда надо, казаки-разведчики языков в избытке таскали, они у самого вихря-атамана Платова смекалку и всю его военную премудрость на Мамаевом кургане под славным городом-героем Сталинградом сразу с одного маху переняли. Казаки все хоть и простой народ, но дюже смекалистый пошел, у них у всех на плечах головы, а не как у немцев – глиняный кувшин пустой да чугунный казанок, не целый, а с немалою-большой дырой.

ОДОЛЕНЬ-ТРАВА

Все это было у нас на Дону в незапамятные времена. В ту пору степи наши звались Диким полем. Везде, куда ни глянь, ковыли да травы высокие, а средь них пролегал Ногайский шлях. Татары по тому шляху на Русь ходили. Жилья нигде не приметишь, лишь по-над самым Доном да по-над речками, его притоками, редко-редко стояли казачьи городки. В них и днем и ночью начеку казаки, на карауле. Врага на себя каждый час ждали. Налетят враги из степи, а казаки отгонят их в степь. А побьют враги казаков – так беда: малых детей да девушек в полон заберут и гонят по Ногайскому шляху к самому Каспийскому морю. Идут девушки-полонянки по шляху, лица у них от солнца да степного ветра черные, сами босые, оборванные, голод и холод терпят. Горе одно, да и только. Но и у них был свой заступник.

На Дону, в затонах, да и в других степных речках каждое лето цветут кубышки – белые лилии. Их по-старинному одолень-травою величают. Она-то вот и была заступницей девушек-полонянок. Как вечер – на воду тут же упадет туман, и пропадут белые лилии. А на берег выйдет старичок, сам сухонький, борода белая, клинышком. В руках черемуховый костылик, за плечами переметная сума.

Шаги у него мелкие, а походка спорая, за одну ночь сто верст пройдет. Глядишь, он уже и у татар объявился. То нищим калекою милостыню просит, то именитым ханским гонцом прикинется, указы от самого хана читает, а то тороватым купцом объявится. И не столько продает, сколько из своей сумы раздает бархат да шелк даром. Татары-то и рады. А когда он их попросит, чтобы его допустили к девушкам-полонянкам, они ничего, не препятствуют. «Иди», говорят.

Купец поглядит на невольниц, свою переметную суму сбросит с плеч и начнет девушек потчевать медовыми маковками. Потом уйдет. А к вечеру, как станет солнце на закате, он ударится о землю, обернется белым лебедем, крикнет призывным голосом, и тут же все девушки-полонянки превратятся в лебедушек. Кинутся ловить их татары, да где им. Всю ночь лебединая стая в пути. На утренней заре она подлетит к Дону, падет на воду, попьет и выйдет на берег. Станут лебедушки девушками. Глянут на то место, где опустились на воду, а там цветут белые лилии, одолень-трава.

И теперь еще пожилые казаки-станичники, рассказывая это давнее старинное предание, обычно добавляют, как бы невзначай, что русским людям в великой нужде и в трудное время не только одолень-трава, но и каждая травка и былинка, родная матушка-землица помогают.

ЧТО НА СВЕТЕ ВСЕГО МИЛЕЕ

Как-то раз в привольной степи, на перекрестке двух дорог, встретились важный турецкий паша, вельможный польский пан и простой донской казак. Встретились и между собой повели речи. Долго обо всем беседовали. Наконец, вельможный пан говорит:

– А ну-ка, получше подумайте да потом скажите, что на свете всего милее?

Усмехнулся турецкий паша. По толстому брюху рукой гладит.

– Чего же тут думать. На свете всего милее жирный плов из риса с бараниной. Ешь его и пальцы оближешь.

Засмеялся вельможный пан.

– А по-моему, нет ничего милее на свете, чем дорогое вино. Ковш выпьешь, и по всему телу побежит огонь, радостно станет на сердце.

Заспорили турецкий паша и вельможный пан, что лучше: плов или вино. Донской казак слушал их слушал, а потом и говорит:

– Вижу я, что один из вас обжора, а другой пьяница. Всего милее на свете родная земля с ее широкими степями, дремучими лесами, высокими горами и быстрыми реками. На чужой стороне мне и жирный плов не пойдет в горло, вино покажется горьким. А на родной земле корку хлеба съем – и сыт буду, воды выпью – и другого ничего мне не надобно.

Больше с ними не стал казак терять даром слов, коня плетью тронул и дальше поехал своею дорогой.

ЧАЙКА

Старики и те об этом перезабыли. А ведь когда-то все оно было. Тогда Азов был под турками. Крым – под татарами. Татары на конях по степям рыскали, на шашках частенько с казаками переведывались. Казаки же по Азовскому и Черному морям на легких стругах к турецким да к татарским берегам ходили. Громили басурманские города и крепости. Домой назад на тихий Дон возвращались с богатой добычею.

Как-то ушел молодой казак с товарищами в море, к далеким турецким берегам. Дома осталась у него молодая жена. Ждет казачка своего муженька из похода, никак не дождется, то и дело поглядывает в окошко.

А казаков буря застигла в море, струг их разбила. Все потонули, лишь муж казачки спасся. Волною его вынесло на пустынный берег, где не оказалось ни одной живой души человеческой, только лишь дикие звери. Запечалился, загорился казак, теперь ему домой ни за что не вернуться, придется пропадать на чужой стороне.

Жена ждет его. Прошел год, а о казаке и его товарищах ни слуху, ни духу. Стал казачке не мил белый свет. Решила она – поеду сама к турецкому берегу, разыщу мужа живым или мертвым. Перед тем, как в путь тронуться, зашла к знахарке-ведунье. Та на нее посмотрела, а потом говорит:

– В море бояться тебе нечего, страшись чужого берега. На него не сходи; как твоя нога его коснется – быть беде.

– Ладно, – говорит казачка. Села в лодку и в путь.

Не сразу она попала к пустынному берегу, не сразу там отыскала своего мужа. Когда же его приметила и стала подъезжать к нему, то видит, муж ее под кустом лежит, не то спит, не то мертвый. Вспомнила казачка тут про наказ знахарки-ведуньи – не сходить на чужой берег. Поближе подплыла и мужа кликать стала. Он же лежит не шелохнется. У казачки все закипело внутри. Забыла она про всякие приказы да наказы, на берег выпрыгнула с лодки. И как только его коснулась, так тотчас же стала птицею, обернулась в чайку. С криком над своим мужем пролетела. Казак проснулся. Видит, чайка кружит над ним, а возле берега – лодка. Сел он в нее – и домой, а чайка около лодки вьется да кричит так тоскливо и печально. Казаку невдомек, что это жена его птицею обернулась.

С тех пор много в Дону утекло воды, не меньше прошло времени, а и до сих пор никак не может утешиться чайка, всегда она жалобно кричит.

ДАР ЕРМАКА

У Ермака Тимофеевича было два брата. Сам он третий, меньшой. Старшие братья рубили лес, вязали его в плоты и тем зарабатывали себе хлеб насущный. Ермак был еще парнишечкой, братья его жалели и не утруждали тяжелой работой. Но Ермак не сидел сложа руки, братьям помогал, был он у них кашеваром. Так шли год за годом. Вырос Ермак Тимофеевич, возмужал. В силу вошел и говорит братьям.»

– Не по мне это дело: лес рубить и вязать его в плоты.

А братья ему в ответ:

– Мы тебя к нему и не неволим. Хочешь, иди и ищи такое себе дело, какое бы по сердцу и по душе пришлось.

И Ермак по русской земле пошел гулять, искать такое себе дело, какое бы ему пришлось по сердцу и по душе. В пути повстречался он с Иваном Кольцо, и стали друг другу они верными товарищами. Побывали в городах и селах, повидали там, как господа да бояре много зла и неправды делают. В острогах и темницах томится немало народа. Ермак и Иван Кольцо напали на один острог. Узников и невольников освободили, те с ними и пошли на матушку-Волгу. Справили легкие лодочки, стали разудалыми добрыми молодцами, начали зипуны да казну себе добывать. Лишнего ничего Ермак не брал, все, что у бояр да купцов заберет, то тут же бедному люду раздаст. Гулял Ермак Тимофеевич по матушке-Волге, большая дружина у него собралась, а когда подошла осень, он крепко задумался.

Спрашивают его други-товарищи:

– О чем ты так, наш славный атаман, закручинился?

– Как же не закручиниться мне, – отвечает Ермак, – где с вами будем зимовать зиму?

Тут призадумалась и вся дружина. Потом к купцам Строгановым идти решили, от лихих врагов охранять русские города и села. Перезимовали, и Ермак Строгановым говорит:

– Не дело это, сидеть и ждать, пока на тебя налетят враги. Лучше на них пойду сам со своею дружиною.

Строгановы Ермака снарядили, и он через Уральские горы пошел на Сибирь. Покорил татар и шлет своего друга Ивана Кольцо к царю Ивану Грозному. Долго ли, коротко ли, наконец, прибыл Иван Кольцо в Москву. Пошел к царю, а тот к себе его не допускает, через слугу передает:

Я с тобою, казак, не хочу речей терять, не желаю видеть тебя, а если мне на глаза попадешься, прикажу казнить.

Так ни с чем Ивану Кольцо пришлось возвращаться. Рассказал он Ермаку, как немилостиво встретил его царь. Осерчал Ермак.

– Сам, – говорит – поеду!

Собрался и тронулся тут же в путь. Приехал в Москву, царских слуг не стал спрашивать, прямо к царю идет и говорит:

– Знаешь, царь, я – Ермак, привез дар, но не тебе, а русскому народу. Этот дар – сибирские земли, прими их.

Тут сменил Иван Грозный свой гнев на милость и сказал:

– Проси у меня все, что хочешь!

А Ермак отвечает ему:

– Мне не надобно ничего, ни золота, ни серебра. Богатства я не ищу. Пусть русский народ владеет сибирскими землями да поминает меня добрым словом.

КАК СТЕПАН ТИМОФЕЕВИЧ РАЗИН УШЕЛ ИЗ ОСТРОГА

Степан Тимофеевич Разин еще смолоду не гнул спину ни перед своими донскими старшинами, ни перед царскими воеводами. Им он низко не кланялся, не уступал ни в чем. Всегда стоял за голутвенных казаков. Дальше же больше – и его стали считать опасным человеком. Взяли да в острог и посадили. Крепкую поставили стражу. А Степан Тимофеевич не думает унывать, то поёт песенки, то к окошечку подойдет, поглядит сквозь железную решетку на вольный свет. Поглядит и примется опять петь. А потом из печи уголь взял, на стене нарисовал лодку и говорит страже:

– А не найдутся ли среди вас такие удальцы, что пожелают со мною прокатиться в легкой лодочке?

Стража вся от смеха так и покатывается. Тогда Степан Тимофеевич говорит:

– Не верите, так знайте, что у меня слово не расходится с делом!

Ногой топнул, стражники глядят – точно, перед ним река и настоящая лодка!

– Ну. что? – спрашивает их Степан Тимофеевич. А они не знают, что ему сказать.

Впрыгнул он в лодку, взял весло, оттолкнулся и поплыл. Тут стража только очнулась. Забегала, закричала.

– Да, что это ты, вор, задумал? Ведь за тебя нам придется перед воеводой своей головой ответ держать! А ну-ка, назад вернись!

А он им только рукой машет:

– Прощайте.

Стража бросилась в реку за ним. хотела схватить, да где там. волна набежала, и они чуть все не захлебнулись. А Степан Тимофеевич все дальше и дальше. Ушел из острога, не удержали ни стены каменные, ни решетки железные.

Вскоре же после этого слух прошел, что Степан Тимофеевич уже на Волге-матушке объявился, и у него много голутвенных казаков – целое войско. Он захватывает не только купеческие да царские корабли, а взял приступом города Царицын и Астрахань. И теперь царские воеводы не только самого Степана Тимофеевича боятся, но даже его имени.

Ехал однажды Степан Тимофеевич Разин среди каменных гор. Сам он и его конь сильно притомились. Захотелось Степану Тимофеевичу пить, да так, что нет больше терпения. Поглядел он по сторонам и видит: пещера, а возле нее старый богатырь. Степан Тимофеевич и подумал: «Дай-ка я подъеду к нему и попрошу попить».

Подъехал и видит, что перед ним сам богатырь Илюшенька Муромец. Степан Тимофеевич снял шапку, чинно поклонился и говорит:

– Нет ли водички у тебя, а то уж пить мне очень хочется.

Илюшенька Муромец посмотрел на него и так сказал:

– Водичка для добрых людей у меня никогда не переводится. Пойди в пещеру, там стоит ковшик, попей из него.

Степан Тимофеевич вошел в пещеру, а там стоит такой огромный ковш, что он еле-еле до его края дотянулся. Выпил немного, а Илюшенька Муромец ему говорит:

– А ну-ка, попробуй подними его.

Степан Тимофеевич взялся за ковш и лишь чуть-чуть приподнял от земли. Илюшенька Муромец покачал головой:

– А ты еще выпей!

Степан Тимофеевич еще выпил воды, а Илюшенька Муромец ему:

– Ну-ка, теперь попробуй!

Легко Степан Тимофеевич поднял ковш. Илюшенька Муромец поглядел, подумал, а потом сказал:

– Ты еще выпей!

Послушался его Степан Тимофеевич и еще выпил. Схватил одной рукою ковш, и показался он ему легче перышка.

– Ну-ка, теперь попробуй, – приказывает Илюшенька Муромец, – кинь его, что есть у тебя силы.

Степан Тимофеевич размахнулся и бросил ковш, да так, что он улетел на небо. Улетел и там загорелся семью яркими звездами, по числу драгоценных камней, какими он был украшен.

Засмеялся Илюшенька Муромец.

– Вот это сила так сила!

Тут и пошел Степан Тимофеевич простой народ поднимать против господ и бояр. А ковш Илюшеньки Муромца, что забросил он на небо, сияет вечно своими семью драгоценными камнями-звездами. Ночью всюду: и на море, и на суше указывает людям верный путь.

ПЕГИЕ КОНИ

Пришлось Степану Тимофеевичу Разину как-то раз со своими двумя верными есаулами Васькой Усом и Гришкой Драным уходить от воеводской погони. Весь день они не слезали с седел. Сами устали, и кони притомились. К тому же и ночь заходит. Решили отдохнуть. Остановились в корчме, тут же полегли спать. И не приметили, что кроме них в корчме был еще один постоялец – Мишка Шпынь. Он уже давно за три целковых продался воеводе. В полночь проснулся Степан Тимофеевич и толк есаула Василия в бок:

– Поди-ка погляди, как кони?

Василий вышел, глянул коней и – в корчму.

– Ничего, атаман, не беспокойся, стоят и жуют овес.

Уснули казаки. Перед рассветом опять проснулся Степан Тимофеевич. Разбудил есаула Гришку и тоже послал поглядеть коней. Но и минуты не прошло, как Гришка Драный бежит назад.

– Беда, атаман, Мишка Шпынь порубил коней и сам невесть куда сгинул. Нам теперь не уйти от воеводской погони.

Степан Тимофеевич чекмень на плечи и к коням. Поглядел, а они на куски порублены. Гришка и Васька стоят позади него, головы повесили, вздыхают тяжело. Степан Тимофеевич как крикнет на них:

Эй, вы, что приуныли, вздумали прежде, чем смерть пришла, умирать, до беды нам еще далеко. А ну-ка, живо беритесь, сложите лошадей, да так, чтобы у каждой голова, хвост и по четыре ноги было.

Долго ждать себя есаулы не заставили. Все враз сделали и говорят:

– Ну, мы, атаман, управились!

И тут Степан Тимофеевич сказал свое тайное заветное слово. Только успел промолвить его, кони поднялись на ноги, встряхнули гривами и копытами бьют о землю. Стоят есаулы и не верят своим глазам, а Степан Тимофеевич торопит их:

– Вы чего глаза-то зря таращите, седлайте поскорее, нам уже пора ехать, а то воеводская погоня и вправду настигнет.

Василий и Гришка оседлали коней и тронулись в путь. От корчмы верст пять отъехали, Гришка приглядывался все то к одному коню, то к другому, а потом говорит:

– Атаман, ведь вот что я примечаю – у тебя конь был рыжей масти, у меня – белой, у Василия – вороной. А сейчас они все какие-то пестрые, пегие.

Поглядел на своего коня Степан Тимофеевич, потом на тех. что были под его есаулами, и рассмеялся.

– Ведь это вы, ребята, перепутали, вот они и получились такие. Ну, да это не беда, беда, считай, тогда, когда не было бы никаких.

Ударил по коню плетью и поскакал вперед, а за ним есаулы. И пошли вот с тех-то самых пор пегие, на вид неказистые, зато выносливые и крепкие на ноги кони.

ЧУДЕСНЫЙ КОВЕР

Ехал Степан Тимофеевич Разин на своем добром коне. Седельце было у него новое казацкое, под ним ковер цветной, персидский. Ехал он не спеша, торопиться ему некуда. Вдруг, откуда ни возьмись, царский воевода, а следом за ним целый полк конных ратников. Воевода увидел Степана Тимофеевича, грозит ему плетью и что есть мочи кричит:

– Ага, попался, царский ослушник, давно по тебе плачут плаха да острый топор!

Степан Тимофеевич и бровью не повел, чуть-чуть лишь плетью коня подбадривает.

– Не уйдешь, разбойник! – опять кричит воевода. Сам плетью сечет, гонит коня, а за ним весь полк ратников.

Но Степан Тимофеевич не оробел. Конь у него надежный, сам же он не из трусливого десятка. И надумал он над царским воеводою потешиться. Коня попридержал, а воевода посчитал, что он у него выбился из сил. Выхватил саблю и летит. Степан Тимофеевич к себе его подпустил, и шашку тут из ножен, схватился с ним. Выбил саблю и сбил с воеводы шашкой тяжелую бобровую шапку. Вверх подбросил и рассек пополам. На воеводу поглядел, засмеялся.

– Ну, глупая ворона, какой же ты вояка!

И дальше поскакал, а полк ратников не отстает от него, гонит по пятам. К Волге Степан Тимофеевич выскочил. Расседлал коня. Снял седло. На воду бросил цветной персидский ковер. Завел коня, сам зашел на ковер. Рукой махнул, и ковер побежал, как легкая лодочка.

Ратники остановились у берега, а сделать ничего не могут.

Так от них невредимым ушел Степан Тимофеевич Разин. К тому же над воеводой еще подшутил – лишил дорогой бобровой шапки.

ПУТЬ ЧЕРЕЗ ПЕРЕВОЛОКУ

Прослышал Степан Тимофеевич Разин, что астраханскому воеводе шлет царь, по Волге целый караван судов. Все гружены они не дорогими товарами, а огнестрельным зельем – порохом, ядрами, картечью и жеребеями для пушек. На судах этих крепкая охрана – стрельцы, а с ними едет воевода. У него скорописная грамота, в которой царь приказывает астраханскому воеводе снарядить своих людей, дать им ружья-мушкеты и медные пушки. Послать в устье речки Камышинки, что повыше города Царицына, и заложить там крепость с дубовыми рублеными стенами, обнести глубоким рвом и высоким земляным валом. Поставить пушки и больше не пускать с Дона казаков на Волгу, чтобы не смели они нападать на его государевы и на купеческие корабли.

Задумался Степан Тимофеевич Разин. Царь поставит крепость, тогда беда, не пройти казакам на Волгу с Дона, не гулять им на Каспийском море, не бывать в Персии. Где себе добудут тогда голутвенные казаки сукно на зипуны, а на сапоги юфти?… И решил он перехватить тот царский караван со стрельцами и боевыми припасами, с воеводой, что вез в Астрахань царскую грамоту, с боя их взять.

Кликнул Степан Тимофеевич клич, к нему набралось немало казаков. Явился и есаул Василий Ус. По Дону на легких стругах дошли до устья речки Иловли. Поднялись по ней, и нужно им переволакиваться в речку Камышинку. А тут гонец прискакал. Вести привез: завтра утром мимо устья Камышинки пройдет царский караван. Есаул Василий говорит Степану Тимофеевичу:

– Значит, за ними нам не поспеть, чтобы казакам перетащить струги через Переволоку – нужно двое суток, за это время караван далеко уйдет вниз, не нагоним.

Нахмурился Степан Тимофеевич.

– Как так?

А Василий Ус ему:

– Да вот вышло оно так, ничего уже теперь не поделаешь, припозднились мы, позамешкались.

Степан Тимофеевич ему ничего на это не ответил. Прошел на нос струга, поправил шапку да своим зычным голосом как крикнет:

– Станьте, наши казацкие струги, подобно орлам да соколам, перенесите меня с казаками на Волгу-матушку!

И свершилось диво-дивное, глядят казаки и есаул Василий Ус и себе не смеют верить. Высоко чуть не к самому ясному солнышку поднялись вольными птицами их струги и по облакам, как по волнам плывут. Потом пали на Волгу. Вовремя поспел Степан Тимофеевич с казаками. Вскоре подошел и царский караваи. С бою казаки его взяли, воеводу схватили, головой в куль сунули да в воду, пусть там скорописную свою грамоту ракам да рыбам читает. Полковники да сотники стрелецкие в бою полегли, а простые стрельцы пошли с радостью к Степану Тимофеевичу служить, вместе с его молодцами добывать себе зипуны да сапоги яловые. Зелье огнестрельное – порох, ядра, картечь и жеребей тоже годились казакам при деле. Не пришлось астраханскому воеводе крепость поставить в устье речки Камышинки. Еще долго казаки через Переволоку с Дона на Волгу-матушку ходили.

ЗАВЕТНЫЙ КЛАД

Кондратий Афанасьевич Булавин от богатых да от жадных людей спрятал войсковую казну. Зарыл её в Пристанском городке в наложном месте. Тут ему были казаки верные, никому ни один лишнего слова не скажет, не выдаст. И когда царские войска взяли приступом этот городок, сожгли, то не удалось и им отыскать казну.

После на этом месте поселились дворяне Родионовы, усадьбу построили и сад посадили. Про клад, что зарыт был Кондратием Булавиным в Пристанском городке, они узнали от простого народа. Искали, но он не давался.

Один из Родионовых в Петербурге выслужился у царя, дошел до больших чинов, а потом попросился на покой. Приехал в свое родовое имение и решил отыскать клад. Нанял мужичков и приказал им рыть будто бы пруд в саду. Надеялся, что они на клад нападут, он тогда выгонит их, а всю казну заберет себе.

За мужиками следил сам барин. Они работают, а он на балконе сидит и глаз с них не спускает. Так день за днем и шел. Как-то раз вечером мужики кончили работу, пошли

ужинать. Барин удалился в свои покои, только один мужи¬чок задержался, насыпь поправляет. Обернулся назад и ви¬дит: казак стоит. Указывает ему.

– Вот тут, вот тут рой!

Мужичок лопатой ударил раз, другой. Что-то звякнуло. Казак и говорит:

– Запомни это место, ночью придешь, укажешь своим товарищам, выроете, и кто куда, да так, чтобы никого из вас барин не сумел сыскать. Запомни также, что свой клад я – Кондратий Афанасьевич Булавин – жалую вам, простым мужикам, не хочу, чтобы попал он в дворянские руки.

Сказал и пропал, а мужичок тут же к своим товарищам поспешил. Рассказал про казака и про клад. Все они тут же принялись за работу, – благо, барин за день намаялся, и теперь некому было за ними подглядывать. Дружно работали мужики. Вырыли яму и видят – большой чугунный котел. Открыли, а он полон червонцев. Тут они не стали зря терять времени, собрались да в путь, чтобы поскорее да подальше уйти от барина.

Утром барин вышел, а мужиков нигде не видно, ждет-пождет, а их и след уже давно простыл. Догадался он – неспроста это. Гонцов во все концы шлет. Что только не делал, но ни мужиков, ни клада не отыскал. Не дался клал в жадные дворянские руки, не пришлось барину попользоваться войсковою казной.

АТАМАН НЕПОДКУПЕН

Степан Тимофеевич Разин со всем своим войском подошел к Астрахани и возле неё расположил стан. В городе за крепкими каменными стенами заперся царский воевода. Но беспокойно ему было! Не надеялся он ни на глубокий ров вокруг крепости, ни на ее высокие башни, не верил своим стрельцам. Решил пойти на хитрость, послать тайно к Степану Тимофеевичу своих послов-лазутчиков. Задумал он да так и сделал.

Ночью послы-лазутчики пробрались к Степану Тимофеевичу в стан. Отыскали его палатку, вошли, поклонились низко-низко и стоят. Степан Тимофеевич на них посмотрел и спрашивает:

– Вы что за люди?

А они ему опять низко кланяются.

– Мы к тебе от воеводы. Он нам велел тебе тайное слово сказать.

– Ну что же, говорите. Переглянулись послы-лазутчики.

– Просит тебя воевода отступиться от города. Знает он, что ты заботишься о бедном люде. Но ты ведь не солнышко – всех не обогреешь. Подумай о себе лучше. Если отступишься от города, то воевода тебя так наградит, что его награды ни тебе, ни твоим детям, ни внукам не прожить. Хочет он тебе пожаловать десятиведерный дубовый бочонок и полон его насыпать золотыми червонцами.

Усмехнулся Степан Тимофеевич и говорит послам-лазутчикам:

– Дешево меня ваш воевода ценит. Пошептались послы-лазутчики, а потом говорят:

– Еще он даст тебе такой же бочонок скатного жемчуга.

Нахмурил Степан Тимофеевич свои черные брови. Послы-лазутчики опять пошептались и говорят:

– Даст он тебе еще такой же третий бочонок с самоцветными камнями. Им и цены никто не знает.

Степан Тимофеевич кликнул в палатку к себе добрых молодцев-казаков. Велел взять послов-лазутчиков, проводить до ближней заставы и сказал:

– А если вновь придут и не меня, а наших людей будут смущать, склонять богатыми посулами к измене и предательству, то их тут же повесить.

Так и вернулись послы-лазутчики ни с чем к своему воеводе.

БОЧОНОК И БОЧКА

Жили в одной станице домовитый казак Агафон и голутвенный казачок Федор. У Агафона все и в будни со стола валится, от хлеба ломятся закрома, лошадей и скота столько, что не помещается во дворе. А у Федора и в праздник не всегда найдется краюшка хлеба, ни амбаров, ни закромов не бывало, а скота – в одном кармане блоха на аркане, а в другом – черный таракан на цепи.

Так-то вот и жили они. Богатый богател, а бедный с хлеба на квас перебивался.

Как-то Федор пошел к Дону поймать рыбки. Глядит, а по-над берегом идут два казака. Оба в шапках-туркменках, в чекменях тонкого сукна. Один в алом, другой в темно-синем. Будто бы и незнакомые. Присмотрелся же получите, а это Степан Тимофеевич Разин с своим братом Фролом. Подходят к Федору, спрашивают:

– Ну, как твои дела, как живешь, казак? Федор голову опустил.

– Дела мои, за чего бы не взялся, из рук валятся, а житье – хуже некуда.

Задумался Степан Тимофеевич, а потом говорит брату:

– А что, Фролушка, не поможем ли мы его беде?

Фрол в ответ:

– А почему же бедному человеку не помочь. Укажем, где мы схоронили нашу казну.

К Дону подошел и говорит Федору:

– А ну-ка, в этом вот месте попытай!

Федор рубаху и портки с себя долой и нырнул в воду. Когда же вынырнул, Фрол спрашивает:

– Ну, как?

– Да ничего нет.

– Ты еще разок нырни.

Федор нырнул, и только голову успел из воды показать, Фрол ему:

– Ну, что?

– Что-то попадалось твердое.

Фрол командует:

– Ныряй скорее и тащи!

Федор так и сделал. Вытащил небольшой, но тяжелый-претяжелый бочонок. Степан Тимофеевич глядит на казака, смеется:

– Ну, теперь ты поживешь!

Пришел Федор домой. Открыл бочонок, глядит – глазам не верит, он полнехонек червонцев. Собрался народ, все дивятся. Узнал и сосед Агафон. Завидно ему стало.

– Ишь, сколько отвалили. Пойду-ка я к ним. Мне-то должны больше дать. Ведь я не чета Федьке, умею деньгам счет вести, каждую копейку сберегу.

И пошел. Степан Тимофеевич и Фрол у Дона стоят. Он к ним, и говорит:

– Это чего же, соседа моего оделили, а я что, в поле обсевок? Жалуйте-ка и мне казны да побольше!

Степан Тимофеевич переглянулся с Фролом и говорит:

– Видно, тебе все мало, ведь дом у тебя – полная чаша.

Агафон бородой затряс, закачал головой.

– Оно много добра-то лишним никогда не бывает.

Степан Тимофеевич усмехнулся.

– Тогда лезь в омут, там целая бочка. Бери и пользуйся, мы не жадные.

Агафон разделся поскорее, перекрестился и полез. Да так там, в омуте, и остался, утоп. Казаки его искать. Невод бросили и еле-еле вместе с бочкой выволокли. Он как за нее ухватился, так и замер, не оторвешь. Прибежала жена Агафона, причитает:

– Ох, мой Агафонушка, ох, родной мой! Меня покликал бы, вдвоем-то выкатили бы с золотом бочку. Ну, да не тужи, я по тебе сорокоуст закажу, целый год буду панихидки служить, постараюсь – быть тебе в раю! А казаков любопытство берет. Вышибли у бочки дно, глянули, а в ней одни камни. Увидала их жена Агафона и по-другому запричитала.

– Дурак ты, дурак набитый! Спасибо, я не подумала пособить тебе. Не жди себе ни дна, ни покрышки, ни сорокоуста, ни панихидок. Иди-ка в ад к чертям, они там тебя поучат уму-разуму.

Пропал домовитый казак Агафон, жадность его погубила. Ему и своего бы добра в сто лет не прожить, детям и внукам осталось бы, а он за чужим погнался.

САМЫЕ БЫСТРЫЕ КОНИ

Когда Емельян Иванович Пугачев шел на Казань, то повстречался в пути с башкирами. Увидя его, они остановились. Вперед к нему выехал молодой ловкий и статный всадник. Снял лисий малахай, говорит Емельяну Ивановичу:

– Прими меня и моих товарищей к себе!

Пугачев посмотрел на него и спрашивает:

– А кто ты такой будешь?

– Если надобно, то расскажу.

Емельян Иванович кивнул головой.

– Что же, говори!

– Отец мой служил конюхом у хана. Много у этого хана было всякого добра: и золота, и серебра, и драгоценных камней, но больше всего славился он своими копями. Ни у кого не было таких. А растил их для него мой отец. Съехались как-то раз к хану его друзья. Каждый их них стал похваляться своими богатствами. Хан сидит, слушает, а потом говорит:

– Во всем свете нет ничего дороже и лучше моих коней, нигде таких не сыщете.

Гости с ним заспорили. Хан позвал моего отца и приказал привести самых лучших коней. Отец пошел на конюшню. Он решил показать хану и его гостям трех жеребят. Эти жеребята были самых лучших кровей, хотя поглядишь, и как будто бы в них нет ничего особенного. Но отец знал: вырастут – станут красавцами конями с пышными гривами, длинными хвостами, такие быстрые, что степной ветер и тот не сможет догнать их. Вывели жеребят, гости поглядели и рассмеялись.

– Если эти паршивые жеребята у тебя самые лучшие, то каковы же остальные кони?

Разгневался хан на моего отца, не захотел слушать. Выколол ему глаза и прогнал. В насмешку отдал ему жеребят.

Отец взял их, холил, растил, и из них вышли такие кони, каких еще никогда не бывало. Позвал меня тогда отец, дал самого лучшего коня и сказал:

– Пойди, отомсти хану!

Собрал я отряд молодцев, налетели мы на ханский дворец, сожгли его, а хана убили. Думали, избавим народ от тяжкого гнета, но не тут-то было. Пришли царские солдаты, от них я и мои товарищи бежали в степь. Скрывались там, а когда дошли слухи, что ты против воевод и бар поднялся, решили просить, чтобы принял нас в свое войско. Сообща легче будет их бить.

Улыбнулся Емельян Иванович.

– Правильно ты говоришь, вместе можно любого врага осилить.

И зачислил башкир в свое войско. Они служили у него исправно и считались самой лучшею конницей.

НЕОБЫЧНЫЕ ЖЕРЕБЕЙ И КАРТЕЧЬ

Раньше Камышин был крепостью. И когда подошел к нему Емельян Иванович Пугачев, то все уже было начеку – солдаты в ружье, пушки все заряжены. Комендант и офицеры не думали сдаваться. Они от своих верных людей знали, что у Пугачева в обозе нет ни ядер, ни картечи, ни жеребеев. А так, с одними пиками и шашками крепости не возьмешь. Офицеры выйдут на крепостной вал, посмеиваются и кричат пугачевцам:

– У нас для каждого из вас свинцовой каши вдоволь приготовлено, поближе подходите, досыта накормим. Не то что у вас – раз выстрелить из пушки нечем.

Досада возьмет пугачевцев, бросятся па крепость, но не успеют добежать до ее вала, как по ним бить начнут картечью, да так, что волей-неволей назад повернешь.

Узнал об этом Емельян Иванович. Кликнул к себе своего главного начальника над пушками Ивашку Творогова.

– Это что же ты делаешь, почему у тебя пушкари гуляют без дела, ни одного выстрела не дали по крепости, почему ты не потешишь господ офицеров, да так, чтобы они от страха зубом на зуб не попадали?

Ивашка Творогов только руками разводит:

– Ведь нечем!

– Как так?

– Да так, когда мы брали Саратов, то все ядра, жеребей и картечь извели.

Задумался Емельян Иванович, а потом спрашивает у Ивашки Творогова:

– Никак мы в Саратове немалую казну захватили?

– Десять возов меди да два воза серебра – отвечает ему Ивашка Творогов, – только ведь на них сейчас ни жеребеев, ни картечи не купишь.

Емельян Иванович на него поглядел и говорит:

– Вижу, у тебя нет смекалки. Пали по крепости пятаками да целковыми, они будут не хуже жеребеев и картечи.

Ивашка Творогов не стерпел тут:

– Ведь жалко стрелять деньгами.

– Раз я приказываю тебе, выполняй и не вздумай ослушаться. Наше дело не казну наживать, а бить господ дворян.

Не посмел Ивашка Творогов ослушаться Емельяна Ивановича. Начали пушкари серебряными целковыми да медными пятаками по крепости палить. Не выстояла она, сдалась. Солдаты коменданта и офицеров веревками повязали, посадили под караул и открыли крепостные ворота.

Говорят:

– Мы вам не черти, чтобы каленые пятаки считать. Помилуйте!

И Емельян Иванович всех их помиловал, зачислил к себе в войско. К простому народу он всегда был милостлив, для него ему ничего не было жаль, за него он и сложил свою голову.

ПЕТР ПЕРВЫЙ И КУЗНЕЦ

Царь Петр Первый спешил попасть поскорее в Воронеж: там строили корабли для похода на турецкую крепость Азов. В пути он неожиданно обнаружил, что у него сломался дорогой заграничный пистолет. Досадно царю: где он найдет таких мастеров, которые сумели бы исправить пистолет.

Вскоре Петр Первый остановился в одном селе, чтобы подковать лошадей. Кузнец кует лошадей, а царь прохаживается около кузни. Потом подошел к кузнецу и говорит:

– А не починишь ли ты мне заграничный пистолет? Кузнец отвечает:

– Это можно, только нужно мне его поглядеть. Царь велел принести пистолет. Кузнец поглядел.

– Хитрого тут, – говорит он, – ничего нет, починю. Утром за ним ко мне придешь.

На другой день царь пришел к кузнецу.

– Ну, как мой пистолет, готов?

– Нет, – отвечает ему кузнец, – придешь за ним завтра.

Царь строго посмотрел на него.

– Уж не испортил ли ты его? Смотри у меня!

– Если сломал, – отвечает кузнец, – так я весь в твоих руках, казнить ты меня волен, а починю – хочешь награди, а не хочешь, так и на том тебе будет спасибо.

Ушел царь, а на другой день опять идет к кузнецу. Только вошел, а кузнец ему подает два одинаковых пистолета.

– Ну, угадай, царь, который будет твой?

Царь глядит на пистолеты и дивится, не может узнать, который из них его будет.

– А откуда у тебя, – спрашивает он, – другой пистолет?

Кузнец только посмеивается.

– А ты что же думал, одни иноземные мастера все умеют делать? Наши, брат, им ни в чем не уступят и всегда заткнут их за пояс. За один день я исправил твой пистолет, а на другой – такой же сам сделал. Бери себе их оба.

Обрадовался Петр, обнял кузнеца, расцеловал и не знал, чем его наградить. Потом назначил на тульские оружейные заводы главным мастером.

ЦЕНА ХЛЕБА И ЗОЛОТОЙ КАРЕТЫ

Жил в Москве богатый боярин, жил и не тужил. Вдруг пришел указ от царя Петра Первого – ехать ему под турецкую крепость Азов, служить государеву службу. Собрался боярин в дорогу, велел заложить шестериком свою золотую карету. В пути остановился он в одном селе, а там как раз был сам царь. Он тоже ехал под турецкую крепость Азов. Увидал Петр Первый золотую боярскую карету и остановился. Вокруг него собрались знатные дворяне.

– Ну, как вы думаете, – спросил их царь, – что она стоит? Какова ей цена?

Стоят дворяне, друг на друга поглядывают и никак не могут определить цену золотой кареты. Царь от них так и не дождался ответа. Позвал тогда к себе мужичков, что гут неподалеку стояли, и говорит им:

– Вот дворяне никак не могут определить, что стоил эта карета. Не знаете ли вы ей цену? Мужички подошли поближе.

– Знаем, – говорят они.

– Так скажите.

Одни из них вышел наперед, посмотрел на царя и на дворян и так начал свою речь:

– В доброе и хорошее житье этой карете и цепы нет, а в трудное время она не стоит и черствой краюшки хлеба.

Дворяне начали тут над мужиком смеяться, а царь им говорит:

– Он сказал истинную правду, золотые кареты требуются только боярам да дворянам для праздных потех и глупых затей, а хлеб и государству, и народу нужен в любое время. Он всему голова, запомните это и никогда не забывайте.

БОЯРСКИЙ СЫН ЕВСТРОПИЙ И КАЗАК МИТРОШКА

Царь Петр Первый издал указ, по которому все сыновья знатных дворян должны были ехать за границу и там пять лет обучаться разным наукам. Хочешь – не хочешь, а езжай.

Пришлось в дальний путь-дорогу собираться и боярскому сыну Евстропию. В услужение ему денщиком дали Митрошку – голутвенного казака. Поехали они в заморские края, и каждый занялся своим делом. Голутвенный казак Митрошка справляет все по дому, а боярского сына учителя за книги посадили. Сидит он и не столько читает, сколько скучает. Думает: «Вот докука, вот забота, экая на меня напасть, так ведь ни за что ни про, что без всякой провинки навалилась, как бы от нее избавиться». И надумал: пусть вместо него читает книги и постигает всякие премудрости Митрошка-денщик. А когда это нужно будет, он его с собою прихватит, и Митрошка поможет. Так и сделал Евстропий. Митрошка дома управляет и сидит за книгами, постигает разные науки. Евстропий же ничем себя не утруждает, спит до полудня, а потом с друзьями-приятелями курит табак, вино пьет и играет в карты.

Так незаметно прошли пять лет. Нужно домой возвращаться. Сыновья знатных дворян из заморских краев в Петербург приехали. О них доложили самому царю. И Петр Первый решил устроить им экзамен. Собрали их, и царь каждого начал спрашивать. Дошла очередь до Евстропия. Царь его спрашивает, а он не может слова ему сказать, назад оглядывается и Митрошке, он тоже был с ним на экзамене, говорит:

– Что же молчишь, подсказывай!

Митрошка начал потихоньку подсказывать, Евстропий никак не разберет, что он говорит, да как прикрикнет на казака:

– Ты что, голос потерял, не можешь погромче?

Царь смотрит на них, а потом говорит Евстропию:

– Садись!

А Митрошку позвал к себе и какой ему не задаст вопрос, казак на него четко да так ладно отвечает. Царь только удивляется.

– Зело знатно, ты и вправду ведь все науки знаешь. Где же ты их изучал?

Митрошка все рассказал, как было. Царь рассмеялся.

– Значит, быть тебе офицером!

На Евстропия же строго посмотрел, погрозил пальцем.

– А тебе, боярский сын, у своего денщика в солдатах придется побыть, поучиться уму-разуму.

ПЛАТОВ И АНГЛИЙСКИЙ КОРОЛЬ

Донские казаки во время Отечественной войны 1812 года гнали французов до самой русской границы, а потом пошли дальше. Атаманом в то время у них был Платов. Много про его удаль и храбрость слышал английский король. Решил повидать героя и послал за ним корабль.

Вскоре Платов приехал в английскую столицу. Король обрадовался дорогому гостю, не знает, где посадить, чем угостить. Посадил он Платова на золоченый стульчик, угощает редкими кушаньями, винами.

Говорит король донскому атаману:

– Знаю, что ты бесстрашный и удалой человек, мне нужны такие люди. Хватит, послужил русскому царю, а теперь ко мне поступай. Я тебе платить буду жалованье без задержек и столько, сколько сам спросишь.

У Платова лицо потемнело.

– Послушай, английский король, если бы я такие слова услышал от кого-нибудь другого, то отрубил бы тут же ему голову, но так как ты вместе с нами бил французов, то скажу, что служу я не русскому царю, а матушке-России. Службы моей нельзя купить ни за какие деньги.

Сказал он это так, что король понял – Платову об этом напоминать больше не следует.

– Тогда, – говорит король, – за свою верность и храбрость проси у меня что хочешь, всем одарю.

А Платов усы покручивает.

– Ничего мне от тебя не надобно.

Предлагал английский король ему золото, серебро, жемчуг и драгоценные камни. Платов ничего не берет. Король не знает, чем одарить его, потом глянул на стену, а на ней сабля. Ручка из чистого золота, ножны жемчугом и драго¬ценными камнями украшены. Поднялся король из-за стола, саблю со стены снял и говорит:

– Прими от меня хотя бы этот маленький подарок!

– Нет, мне не нужна твоя редкостная сабля, да она и не стоит моей простой шашки.

– Почему это? – удивился король.

– Сталь у нее будет не очень-то крепкая.

– Не может этого быть, – возражает король, – ее мне делали лучшие первоклассные английские мастера.

– Ну, так что же, – стоит на своем Платов. Заспорили, а потом Платов говорит:

– Зови своего офицера, мы испытаем с ним, чья сталь крепче.

Король позвал офицера. Платов вынул из ножен шашку.

– Ну, руби! – говорит.

Офицер размахнулся изо всех сил саблей, ударил. Посмотрели, на шашке никакого нет следа, даже самой малой зазубрины.

– Еще, – говорит Платов.

Офицер ударил во второй раз, и тоже ничего. В третий, а шашке хоть бы что. Платов стоит посмеивается.

– Ну, теперь ты держи!

Размахнулся и с одного удара пересек пополам редкостную саблю и говорит королю:

– Теперь сам видишь, чья сталь крепче.

Удивляется король.

– Где же это была изготовлена такая сталь, что за мастера ее делали, если не секрет, то скажи?

Платов рукой махнул.

– Какой там секрет. Сталь эта с Урала, а делали ее простые русские люди, мастера-умельцы.

Тут вскоре собрался Платов и к себе на тихий Дон из гостей домой уехал.

КОТЕЛОК СТЕПАНА РАЗИНА

Все это случилось весною 1813 года, когда со своим атаманом Матвеем Ивановичем Платовым шли казаки по Неметчине, Тяжелый был поход. Дождь и непогодь стояли. Дороги трудные, кругом, куда ни глянь, грязь невылазная. Обозы не поспевали за казаками, и несладко приходилось им. Сидели впроголодь, а иной день так совсем натощак. Корке хлебной были рады. У немцев тоже разжиться нечем, французы у них все подобрали. Питались они одним супом, таким, что, вздумай в нем картошку или крупинку пшена сыскать, так ложкой полоскать будешь целый день. И как-то вот пришлось одному казачьему полку без отдыха идти целый день. Притомились сильно и люди, и кони, вечером сделали у леса привал, костры развели. Кашевары да повара сидят без дела, не из чего готовить ужин.

Возле костров все казаки греются. Помалкивают, не до разговоров им и не до песен. Животы подвело, молчат.

Вдруг к одному костру, откуда ни возьмись, подходит казак. На служивых посмотрел, усмехнулся, спрашивает:

– Что же вы это, братцы, приуныли? Ни песен не поете, ни шуток-прибауток не слышно?

Все помалкивают, только один служивый буркнул:

– А с чего бы нам это балагурить да песни петь? Когда не жрамши сидим вторые сутки.

Задумался казак. Помолчал, а потом говорит:

– Так, верно, и быть, избавлю вас от этакой напасти. Худо, если приходится зубы на полку класть, а в походе – это уж вдвойне лихо.

И он тут над костром махнул рукою. Казаки глядят – посреди костра таганок появился, а на нем котелок маленький-премаленький. Думают, что же это за диво. А казак им на него указывает:

– Вот, братцы, котелок. Он досыта всех вас накормит.

Засмеялись казаки.

– Маловат уж больно, ведь его и на одного доброго едока не хватит.

– Ничего, снимайте да ешьте!

Казаки с тагана котелок сняли. В кружок сели и принялись дружно работать ложками, кашу с салом уписывать за обе щеки. И сколько бы не ели, в нем она не убывала, пока досыта не наелся весь полк.

Тут только служивые вспомнили про казака, что пожаловал им такой необычайный котелок. Хватились, но его нигде не оказалось, словно никогда и не было. А кто он – смекнул после уже один бывалый казачок, что в полк к ним сам Степан Тимофеевич Разин наведывался. Он простому казаку в его нужде готов всегда пособить.

Так пока полк не дошел до самого Парижа, весь он из маленького котелка харчился и все казаки бывали всегда сыты.

ЦАРСКАЯ ЧЕКА

Было это при царе Николае Первом. Ехали со службы из Петербурга на тихий Дон казаки. Только они выехали за город, а им катит навстречу царская карета, запряженная шестериком. В ней сам царь сидит и строго так поглядывает в окошечко. Казаки с дороги поскорее долой. Пролетела царская карета. Казаки опять выехали на дорогу, глядят, а на ней лежит золотая чека, видно, выскочила из царской кареты, больше неоткуда было ей взяться. Посоветовались и решили ехать назад в Петербург, вернуть царю его пропажу. Так и сделали. Приехали к царскому дворцу, доложили и ждут. Долго ждали, наконец вышел к ним сам царь, спрашивает:

– Вы зачем, казаки, ко мне приехали?

А они в ответ:

– Вот ехали вы в карете и потеряли золотую чеку, мы нашли ее и привезли вам.

Царь улыбнулся и говорит казакам:

– Молодцы, дарю ее вам за вашу честность!

Казаки обрадовались, да как им было не обрадоваться, ведь чека-то, думали они, золотая.

Поблагодарили царя за его щедрость и опять в путь-дорогу тронулись. Долго ли, коротко ли ехали, наконец прибыли к себе на тихий Дон в родную станицу и прямо к кузнецу. Кинули царскую чеку и говорят ему:

– Дели между нами, казаками, поровну и себя не обижай.

Кузнец взял чеку клещами, раскалил докрасна, ударил молотом. Еще раз ударил, а потом говорит:

– Братцы, ведь она железная, только сверху позолочена. Если не верите, так сами возьмите да получше поглядите.

Казаки глядят на чеку и диву даются: как же это? А кузнец им говорит:

– Тут нечему удивляться. У них, у царей-то, всегда так бывает: сверху блеск и роскошь, а внутри зло и ложь.

РЕПКА

Случилось как-то казаку ехать селом. Подъезжает к барскому дому, а на крыльцо в ту нору вышел барин. Увидал казака, подбоченился да и орет во всю глотку:

– Ты что за человек будешь, может быть, коновал, фельдшер, лекарь, а может быть, аптекарь?

Казак помахивает плетью и на барина поглядывает.

– А что хочешь – я и коновал, и фельдшер, и лекарь, и сам себе аптекарь!

– Ну, если так, то вылечи мою собачку!

– Это можно.

Казак с коня слез, и барин повел его в свои хоромы. Входят, а на ковре лежит пес большущий, жирный, ленивый от сытости. Хвостом по полу бьет. Казак поглядел на него и спрашивает:

– А чем же он болен?

Барин и пошел расписывать. Столько у своего пса насчитал болезней, что казаку их все и не запомнить. Главная же беда, что ничего даже с барином из одной тарелки жрать не хочет. Казак головой покачал, губами почмокал. Барин просит его:

– Сто рублей не пожалею, только вылечи.

Казак в уме прикинул – хорошо бы получить такие деньги. Подумал и говорит:

– Так и быть, твою собачку вылечу, но только с тем уговором, что бы я ни сказал, всё по-моему делать.

Барин согласен на всё, перечить не смеет. И казак тут за леку взялся. Первым делом распорядился приковать барского пса на цепь. Караул поставил. Никого, даже самого барина, не велел к нему подпускать. Прошёл день, другой, третий. Казак и завалящей корочки не даёт псу. Тот вой на всё село поднял. Барин к нему, а караул близко не подпускает. Ещё прошло три дня. Барский пес отощал так, что выть уже не может. Тут к барину пришел казак, спрашивает:

– Скажи-ка, хозяин, какая у твоей собачки хворь была?

– Вкус потеряла она к хорошей пище.

– Значит, тогда я ее вылечил. Пойдем, сам поглядишь. Пришли, глядят. Пес сидит, шерсть вся на нем дыбом, ребра – хоть считай, барину стало чуть не до слез жаль свою собачку, казак же говорит:

– Скажи, чтобы принесли репы.

Барин распорядился. Слуги да лакеи рады стараться: целый мешок верхом приволокли. Казак одну репку взял, псу бросил. Тот поймал ее на лету и тут же сожрал. Казак барина толкает в бок локтем.

– Видишь, жрет сырую репу, значит вылечил.

Барин не стал перечить, побоялся, как бы казак его собачку совсем не уморил. Отдал сто рублей. А казак спрятал денежки, собрался быстренько, сел на коня и барину крикнул на прощание:

– Знаешь что, когда ты сам потеряешь вкус к хорошей пище, то меня с Тихого Дона покличь, уж я, так и быть, к тебе приеду, и ты будешь не хуже своей собачки жрать сырую репу.

КОЗЕЛ – ГРАМОТЕЙ

В одном селе жил знатный и сердитый-пресердитый барин. Был он, как и все его крепостные мужики, неграмотен. Один лишь мужичок ходил на заработки в Москву, чтобы барину заплатить оброк, и выучился там грамоте. Об этом барин узнал. Досадно ему, что крепостной мужичок стал умнее его. Подумал сам было поучиться грамоте, но лень его одолела. Передумал: не дворянское дело – сидеть с книгой. Возненавидел барин мужичка-грамотея, стал притеснять его всячески. Раз зовет к себе, говорит:

– Знаешь что, грамотей, вот есть у меня козел Васька, возьми к себе его, грамоте обучи. Выучится, станет читать книги, будет меня потешать. Сроку даю тебе две недели, не выучишь, – барин тут строго посмотрел на мужичка-грамотея, – пеняй на себя, отведаешь тогда плетей досыта.

Мужичок и туда, и сюда, а делать нечего. Взял козла Ваську с барского двора и повел. Привел домой, в сарай поставил, сам вошел в хату, сел под окошком, сидит. Пригорюнился, жена поглядела на него, спрашивает:

– Что же это ты, муженек, грустный такой сидишь, скучный – или какое большое горе-несчастье у тебя случилось?

Тяжело вздохнул мужичок-грамотей да и говорит:

– Разве это не горе, разве это не несчастье: барин приказал мне козла грамоте обучить. Сроку дал две недели. Если не выучу, будет пороть меня плетьми.

Улыбнулась жена.

– Невелико твое горе-несчастье. Я твоей беде могу пособить. Обучу в три дня козла Ваську грамоте.

На другой день затеяла она блины. Напекла их целую стопу. Взяла книгу, после каждого листа по блину положила. Положила и ну потчевать козла. Козел сожрет блин и заорет: ме-ме-э-э! ме-ме-э-э! Так за три дня выучила она козла Ваську листать книгу и орать: ме-ме-э-э! ме-ме-э-э! Будто по складам выучился читать.

– Ну, – говорит жена мужу, – веди козла к барину. Видишь – грамотным стал.

Повел козла Ваську мужичок-грамотей в барские хоромы. Привел. Барин спрашивает у него:

– Ну что? Обучил уже грамоте моего козла?

– Обучил, – отвечает мужичок-грамотей.

Барин тут распорядился, чтобы слуги подали большую и толстую книгу. Положили перед козлом. И как только увидел козел Васька книгу, глаза выпучил, лезет, языком хватает листы и орет: ме-ме-э-э! ме-ме-э-э!

Барин удивился, козел и вправду грамоте обучен. Вот только разобрать не может, про что он это читает, и поближе подвинулся к нему.

А козел Васька в большой и толстой книге все страницы перелистал, не нашел блинов. Осерчал, поглядел по сторонам, на барина покосился да как рогами ему даст изо всех сил в толстое брюхо. Барин не устоял на ногах, наземь повалился. Слуги под руки подхватили, подняли.

Барин разозлился на мужичка-грамотея.

– Пороть его! Он обучил моего козла не только грамоте, но и непокорности. Сами видите, он чуть насмерть не убил меня.

Мужичка-грамотея тут же взяли под белые ручки, всыпали плетей так, что он прохворал целый месяц. Но на этом барин не успокоился, грозился его в конец сжить с белого света. Да только не пришлось ему исполнить своего обещания: ведь не все бывает по барскому хотению. Вскоре к нему в гости пожаловал Емельян Иванович Пугачев. А с крестьянскими обидчиками разговор бывал всегда у него коротким – петлю на шею да на осину, что повыше да понадежнее.

СМЕКАЛИСТЫЙ ЛЕКАРЬ

Смолоду с женой своей казак жил душа в душу. Люди глядели на них – радовались. А к старости, что муж не скажет жене – она ему все перечит. Стали чуть ли не каждый день ссориться. Старуха решила сходить к лекарю. С ним посоветоваться: может быть, он старику даст какое-нибудь лекарство.

Пришла к лекарю. Еще через порог переступить не успела, как на всю избу затараторила без удержки. Все на старика жалуется. Лекарь терпения набрался, до конца ее выслушал. Был он человек умный, смекалистый. И спрашивает.

– Ты это так и со своим стариком разговариваешь?

– А ты как же думал? – отвечает старуха, сама уперла руки в бока.

– Ну, тогда твоему горю легко помочь. Вот тебе бутылочка с целительной водою, как начнет тебя старик ругать, так ты ее в рот набери и смотри не выплевывай, не глотай до тех пор, пока он не замолчит.

Старуха лекаря поблагодарила – и домой. Не успела двери за собой прикрыть, как старик ее уже начал бранить.

– Где это ты была, где это ты пропадала?

А старуха поскорее целительной воды набрала в рот из бутылочки – и молчит. Старик побурчал и перестал.

С этих вот пор всегда стала так старуха делать. И живут они теперь дружно да ладно. Люди глядят на них – радуются.

ЗЕРКАЛО

Так то оно так, да не все сразу бывает хорошо да ладно. На ярмарке купила казачка зеркало. Тогда оно было большой редкостью, диковинкой. Домой приехала, мужу ничего не сказала. Спрятала в сундук и ушла. За чем-то полез в сундук муж. Смотрит – зеркало. Взял, повертел его в руках, глянул, а там тоже казак, молодой, бравый, усы черные, закручены кверху. Ему в голову и вошло – не иначе жена с ярмарки привезла портрет своего милого. Долго думать не стал – шашку со стены сорвал, теще говорит:

– Сейчас пойду жене срублю голову!

Теща испугалась, заплакала.

– Да за что ты ее убить хочешь, чем перед тобой она провинилась?

Казак схватил зеркало, под нос теше сует.

– На, погляди на портрет ее милого, полюбуйся!

Теща глянула, не утерпела – рассмеялась.

– Да что ты, баба тут старая, страшная. Лицо – что печеное яблоко, морщинистое. Нос с подбородком шепчутся. Глядеть тошно.

Зять не верит теще. Зеркало возьмет, поглядит, там молодой казак. Заспорили они, один уступить другому никак не хочет. Теща тогда говорит:

– Давай позовем соседку, баба она хоть молодая, но рассудительная. Сразу разберется.

Позвали соседку. Она в зеркало глянула и улыбнулась тут же.

– Ах, какую я вижу красавицу, глядела бы на нее не нагляделась. Чернобровая, лицо белое, губы – что твоя вишенька спелая.

Теща ее в бок толкает.

– Да что ты говоришь, подумай! Там ведь старуха, старая-престарая.

А казак им:

– Что вы ни говорите – не поверю! Там красавец молодой.

Теща и соседка свое, а он свое, шум подняли на всю горницу. Спасибо хозяйка сама тут пришла, растолковала что к чему. Долго все они смеялись. Соседка и хозяйка сами смеются да нет-нет в зеркало глянут. Полюбоваться им на себя охота. Только теща от него отворачивается, досадно ей: в зеркале видны все морщины и седины, от него ничего не скроешь и не спрячешь.

ХИТРЫЙ БОГОМАЗ

Приехал богомаз в хутор. Поп в сторожку его поместил. Там он начал малевать святых угодников. Малюет себе помаленьку, посвистывает, песенки веселые распевает. Не заметил, как к нему в сторожку зашла поповская дочка. Стоит, глядит, как он не торопясь рисует святой лик. Стояла-стояла, кашлянула легонько улыбнулась, спросила:

– Вы одних только святых малюете? Богомаз засмеялся, кисть бросил в сторону:

– Нет, кого хочешь нарисую!

– Ну, а вот меня бы?

Богомаз поглядел на нее: девица стройная, круглолицая, краснощекая.

– Можно, – говорит. – Ты здорово смахиваешь на святую великомученицу Варвару.

Сладился богомаз с поповой дочкой за три рубля и к вечеру выполнил работу. Стоит святая великомученица Варвара – вылитая попова дочка.

Дня не прошло, как об этом поповская дочь рассказала брату. Он и пришел к богомазу, говорит:

– Ты сестру в виде великомученицы Варвары изобразил, а каким святым меня намалюешь?

– Тебя, – говорит богомаз, – святым Георгием-Победоносцем. Ты ликом на него схож.

– Что ты, – удивляется поповский сын, – Георгия-Победоносца на всех иконах рисуют русым, а я, видишь сам, из чернявых.

Богомаз ему в ответ:

– Ничего, пройдет, каким нарисую, на такого и будут молиться, ведь никто и никогда его не видел.

Сошелся с ним богомаз тоже на трех рублях.

Через полдня поповский сын изображен был на иконе, как Георгий-Победоносец, на рыжем коне. Конь взвился на дыбы, поповский сын колет длинною пикой зеленую змею.

Узнала об этом попадья. Пришла в сторожку. Смотрит, вздыхает, умиляется. Поближе к богомазу подошла, начала просить:

– Ты нарисовал бы меня святой мученицей Прасковией Пятницей.

Богомаз подумал, пожал плечами, сказал нехотя:

– Так и быть, намалюю за десять рублей. Попадья долго с ним рядилась, наконец сошлись на пяти рублях. Вскоре нарисовал богомаз и попадью святою мученицей.

В сторожку зашел как-то поп. На иконы поглядел, узнал дочку, сынка и попадью. Соблазнился. Захотелось и самому покрасоваться в образе святого, говорит богомазу:

– Слышал, что ты будешь скоро писать икону «Тайная вечеря».

– Скоро, а что?

– Так ты там изобразил бы меня Христом или хотя бы апостолом.

– Ладно, – соглашается богомаз, – только за это мне, батюшка, заплатите двадцать пять рублей.

– Заплачу. Как нарисуешь – денежки в руки, держать часу не буду.

Постарался богомаз, изобразил попа в виде Христа. Поп посмотрел, похвалил и заторопился служить вечерню. Богомаз промолчал про деньги, думал, что поп зайдет после вечерни и отдаст. Вечерня отошла, а попа нет как нет. День прошел, другой, неделя – поп глаз не кажет. Богомаз к нему тогда пошел, говорит:

– Батюшка, работу мою ты хвалил, да видно забыл заплатить за нее.

Поп рассмеялся.

– За такое дело тебе господь-бог воздаст своею милостью, а я, так и быть, за твое здравие отслужу молебен.

Долго богомаз и спорил, и бранился с попом, но так ни с чем ушел от него.

Вскоре богомаз закончил свою работу. Плотники собрали иконостас и до освящения закрыли пологом. Освятить его приехал сам архиерей. На такое торжество весь хутор собрался. С иконостаса сняли полог – да все так и ахнули: на иконе «Тайная вечеря» вместо Иуды-предателя поп намалеван, рыжий да косматый, страшный-престрашный. Стоят все, на икону глядят, даются диву, а кое-кто потихоньку в кулак посмеивается. Поп же чуть ума не решился, из церкви хватил, по хутору бежит, орет:

– Покараю, анафеме и бичеванию предам!

Но богомаза нигде не сыскали, он давным-давно уже укатил из хутора.

ГЛУПЫЙ БАРИН И ХИТРОУМНЫЙ КАЗАК

Одному богатому барину-помещику надоели и пиры, и охота, и все забавы. Скука его замучила. Вот он и вздумал избавиться от нее. Объявил: пусть найдется человек, который придумает и расскажет небылицу, да такую, чтобы он, барин, удивился и сказал: «Ложь!» Вот тогда барин тому человеку тут же отдаст половину имения и всех своих богатств.

Повсюду люди узнали об этой барской затее и начали выдумывать небылицы, одну удивительнее другой. Приходит к барину пастух и говорит:

– Я знаю небылицу.

– А коли знаешь, так говори, – отвечает ему барин.

– Так вот, мой дед, тоже как и я, был пастухом. Только пас он не овец, а звезды небесные. Каждое утро поднимался на небо и еще до солнышка сгонял все звезды. Весь день стерег на хрустальных полях, а вечером опять выгонял на небо, чтобы посветили они людям.

Барин тут зевнул, потянулся и говорит пастуху:

– Да это не диво, мне тебя и слушать не хочется. Сам я такую же историю знаю. Она куда интереснее твоей будет: мой дед десять раз на день посылал своего слугу на небо. Он там его трубку от солнца прикуривал и быстренько назад ее приносил.

Так и ушел ни с чем пастух от барина. А барин сидит себе и от нечего делать все в окошко поглядывает. Поглядывает и видит, что идет к нему портной. Вошел и говорит:

– Я знаю небылицу.

– Рассказывай.

– Вчера, вы сами знаете, шел дождь, а шел потому, что прохудилось небо. Я влез на него и поставил заплату.

Барин поманил к себе пальцем портного:

– Гляди, какой же ты мошенник, на небе и то поставил гнилую заплату. Ведь оно опять прохудилось. Сам видишь, дождь-то и нынче идет. Пришлось и портному ни с чем уходить от барина. К вечеру явился бедный казачок. Ни двора, ни кола у него сроду не было. Один зипун, да и тот весь драный. Вошел. Шапки не снял, усы расправил и говорит:

– Знаешь, твой отец взял у моего целую меру червонцев. Взял и не отдал. Теперь они оба покойники. И мой отец на твоем возит на том свете воду. И будет возить до тех пор, пока ты мне не заплатишь его долг. Я вот меру принес, сыпь червонцы.

Барин рассердился, вскочил с кресла, топает ногами, кричит на весь дом:

– Ложь! Ложь это! Никогда не поверю, чтобы твой отец на моем воду возил, не может этого быть!

А казак посмеивается себе да усы поглаживает.

– А раз ложь, тогда, барин, подавай мне, как ты обещал, половину имения и всех твоих богатств.

РЯБАЯ БАБА И ЧЕРТЕНОК

У казака была жена – баба страховитая, рябая. Это бы пустяк, а вот то горе, что оказалась она злющей-презлющей. Не человек, а настоящее зелье. Житья казаку от нее не стало. Вконец измучился и решил сбыть ее куда-нибудь. Уговорил поехать по ягоды. Приехали они в лес, баба начала по кустам шарить. Собирает ягодку ежевику, а сама ругает мужа. Казак терпит, молчит. А когда она к самому краю бездонной пропасти подошла, казак поскорее столкнул ее туда. Домой из леса приехал рад-радешенек. Теперь его некому ни ругать, ни бранить, да и по спине никто не съездит железной кочергой.

Прошла неделя, другая – казак про жену вспомнил. Без нее плохо, некому испечь хлебов, щей сварить. Везде по хозяйству одни убытки да ущерб. Почесал он затылок да и поехал к бездонной пропасти. Приехал, камень привязал к длинной веревке и начал полегоньку спускать ее в пропасть. Спускал, спускал и слышит, камень обо что-то ударился. К себе казак потянул – тяжело. Думает – значит, уцепилась моя баба. Вытащу. Тянул веревку, тянул, глядит – на камне чертенок маленький, горбатый. Казак хотел его назад в пропасть сбросить. Но чертенок взмолился, начал просить:

– Не бросай, казачок, меня, век служить тебе буду, а в пропасти мне верная погибель. Там объявилась у нас рябая баба, старые черти все разбежались от нее, а я никак не могу из пропасти выскочить – и, видишь, мне она обгрызла нос и уши.

Пожалел казак чертенка, вытащил.

Стали вдвоем жить они, вместе нужду терпеть. Чертенок на казака и его жизнь поглядел да и говорит:

– Эдак не пойдет дело, от бедности мы с тобой того и гляди зачахнем. Давай вот что сделаем: пойду-ка я по домам богатых казаков, начну у них по ночам кричать дурным голосом, по-собачьи, по-кошачьи царапать, скресть ногтями. Не дам житья, а ты объявишься знахарем, будешь нечистого духа – меня – выгонять. Вот тогда-то заживем без хлопот и заботы, как сыр в масле будем кататься.

Так и сделали. Скоро прослыл казак мастером своего дела. Стала им не жизнь – сплошная масленица, пить, есть что хочешь.

Вскоре из Петербурга в свое родовое поместье прикатил генерал. Чертенок к нему. Не дает покоя: то воет по-собачьи, то по-кошачьи ревет, а потом примется когтями драть, да так, что по спине у генерала мурашки пойдут. Что генерал ни делал, – не помогает. Тогда позвал нашего казачка, просит:

– Выгони беса, не пожалею, отдам тебе бочонок с золотом.

Казак наш сразу за дело, – походил по дому, пошептал, поплевал по углам, и бес сгинул.

Генерал не знал, как благодарить казака. Бочонок с золотом отдал ему и обещал никогда не оставлять своей милостью. Домой казак к себе пришел, только переступил через порог, а чертенок из мышиной норы выскочил. Пищит:

– Знай, казак, теперь с тобою я за все расплатился, вышел срок моей службы. Сейчас я пойду к царю, в его дворец, буду себя тешить. Запомни, если звать тебя к нему будут, – не ходи, съем.

Сказал чертенок и пропал.

Прошло два года. Генерал укатил в Петербург. И видит, в царском дворце суматоха, житья нет царю от чертенка. Генерал и посоветовал за нашим казачком послать. Царь снарядил тут же гонцов. Явились они в станицу и с собою зовут казачка в Петербург, чтобы выгнал беса из царского дворца. А казак уперся и ни в какую ехать не хочет. Так гонцы к царю ни с чем вернулись. Чертенок же так его допек, что он и слушать их не захотел. Затопал ногами и погнал назад за знахарем. Приказал на глаза без него не являться. Гонцы к казаку опять, силою взяли и к царю. Ввели во дворец его, а чертенок уже сидит в уголке, глаза огнем горят, грозит:

– Ты зачем, казак, приехал, что тебе я говорил, – съем.

А казаку все равно было от царского гнева или от дьявольских когтей пропадать, осмелел:

– Знаешь, я не тебя приехал выгонять, а только сказать, что моя жена, рябая баба, вылезла из пропасти, за мной гонится, вот-вот явится сюда, тогда что мы с тобой будем делать?

Больше чертенок не захотел слушать казака, поскорее в печь нырнул, а оттуда в трубу, только его и видели.

Правда, после прошел слух, что он перебрался через Черное море к турецкому султану во дворец – и теперь там на разные голоса по ночам орет, на потолке скребет когтями, знает, что уж тут рябая баба его ни за что не сыщет.

КАК КАЗАК В РАИ ЧУТЬ НЕ ПОПАЛ

Пришлось быть как-то одному казаку в станице Урюпинской на Покровской ярмарке. Купил он там пару добрых волов и домой поехал. Дорогой не утерпел, завернул к своему куму. В гостях до самого вечера задержался, и ехать ему пришлось в ночь.

За хутор выехал и, чтобы нескучно было, запел песню. Кругом степь, тишина.

Тянул казак песню, тянул и задремал. Уснул, а волы идут себе потихоньку по шляху. Дошли до реки, въехали на мост и остановились. Тут только казак проснулся. Глядит и не поймет, где он – внизу под ним звезды и небо темное. Вверх-то глянуть не догадается и не поймет, что это речка, и в ней отражается ночное небо. Думает: «Вот так дело. Значит, я на небо заехал, живым к Господу Богу и святым апостолам попал. Чего доброго еще нежданно-негаданно в рай угодишь, что там делать-то буду? Святые все цари, князья, именитые люди да богатые купцы, а я – простой казак. Негоже мне с ними знаться. Пропадешь в этом самом раю».

Да как крикнет на волов:

– Что же это вы наделали, куда завезли меня?!.

Кнутом вытянул их. Они съехали с моста. Казак глядит, небо стало на свое место, вверху теперь оно. Присмотрелся, волы по дороге идут, и поля знакомые, до дома не больше как две версты осталось. У казака легче на душе стало. Теперь ему не придется питаться райскими яблочками, от них ведь никакого проку не бывает – ни сыт, ни голоден. А дома у жены всегда найдется добрый кусок сала и молочная каша с маслом. Хорошо, что проснулся и вовремя направил волов на настоящую дорогу, а то быть бы в раю и как простому казаку стоять вестовым на посылках у знатных да именитых святых и угодников. Вот как оно могло бы обернуться дело!

КАК АТАМАН УЧИЛСЯ ГРАМОТЕ

Всякими правдами и неправдами домовитый казак Агафон затесался в станичные атаманы. Благо¬дать ему, голова всей станицы, что хочу, то и во¬рочу! Было бы все хорошо, да оказалась у него одна зака¬выка – не умел ни читать, ни писать, а считал лишь до де¬сяти и то по пальцам.

Досадно ему. Решил атаман научиться грамоте. Позвал солдата-грамотея Сидора к себе, что малых ребятишек обучал в станице, и говорит:

– Знаешь что, хочу, чтобы ты малость поучил меня: чи¬тать, расписываться, считать до сотни.

Солдат-грамотей на атамана поглядел, в угол плюнул.

– Тебя учить – руки обобьешь. Неохота мне связываться с тобой.

Атаман просит:

– Не откажи, обучи уж, постарайся, за платой не по¬стою!

– Ну, ладно, – говорит солдат, – только уговор такой -платить мне в месяц будешь три рубля. И в моей воле бу¬дет тебя сечь плетью, дурь и лень выбивать.

– А без битья-то нельзя?

– Нет, никак невозможно, без этого тебя лапти плести не выучишь, а не то что грамоте.

Вздохнул атаман.

– Видно, делать нечего, так уж и быть, до смерти не убьешь.

На другой день солдат-грамотей принялся учить атама¬на. Из угла в угол по горнице ходит, твердит атаману: -Аз, буки; аз, буки! Атаман сует ему в руку пятак.

– Эти склады пропусти, никак я их не осилю.

Сидор пятак в карман спрятал и по азбуке твердит дальше:

– Веди, глаголь; веди, глаголь. Атаман вздохнул.

– Ты до следующего раза и эти оставь. После я их осилю. Солдат-грамотей перебрал все склады и буквы. Атаман в них ничего не уразумел. Сидор схватил тут азбуку и орет:

– Фита, ижица; фита, ижица! Вертит атаман головой во все стороны.

– Ничего не могу у тебя перенять. -Не можешь!

Сидор за чуб атамана – и давай его плетью пороть. Ревет атаман, что есть мочи, грозится.

– Я тебя, солдат, в острог на хлеб и воду посажу!

А солдат атамана знай свое – охаживает плетью да при¬говаривает:

– Не зря бью тебя, по уговору, учу грамоте, дурь выби¬ваю!

Целый год мучился солдат-грамотей, а атамана так гра¬моте и не выучил. Остался он дурак дураком, хотя носил атаманскую булаву, не по праву, а потому что первый бо¬гач был в станице.

ПОХОРОНЫ КОЗЛА

Казак Григорий Алифанов славился на всю стани¬цу. Богат был. Сам атаман и тот с почтением ему низенько кланялся. И что бы Гришка не вздумал, то всегда все по его бывало. Как-то у него околел козел. Нашла на Гришку блажь, вздумал похоронить его по хри¬стианскому обряду. Ведь, думает он. мой козел не хуже какого-нибудь захудалого голутвенного казака. Пошел к пса¬ломщику и говорит:

– Хочу своего козла, как полагается, по христианскому обряду похоронить.

А тот ему:

– Да разве это возможно. Козел ведь на самого черта по¬хож – рогат, борода клином.

– Ну, так что же! Ты знаешь, он у меня умница был. Ко¬гда умирал, то тебе отказал двадцать пять рублей.

Вздохнул псаломщик.

– Ох, искушение, я и не против бы, да только вот что дьякон и поп скажут.

Гришка пошел к дьякону, а потом к попу. Дьякону ска¬зал, что ему козел отказал пятьдесят, а попу – сто рублей. Те тоже, как и псаломщик, поохали, повздыхали, а потом похоронили козла со всеми почестями – с выносом и коло¬кольным звоном.

Узнал об этом архиерей, разгневался и к себе вызывает попа, дьякона, псаломщика и Гришку. Приехали они к не¬му. Архиерей вышел. Поп, дьякон и псаломщик так на ко¬лени и упали, от страха друг к другу жмутся. А Гришка се¬бе стоит, ухмыляется. Архиерей на него посмотрел строго и прикрикнул:

– Ты что зубы-то скалишь, знаешь, я могу тебя лишить своего благословения и в монастырь отправить на покая¬ние! Посидишь там на одном хлебе да на воде!

А Гришка не робеет.

– Это за что же в монастырь-то? Козел ведь был умница. Он вам, ваше преосвященство, отказал тысячу рублей. И велел мне их отвезти. Вот и денежки-то. – И выложил тут на стол тысячу рублей.

Архиерей после этого сразу же смягчился, по-иному за¬говорил:

– Я вас позвал не за тем, чтобы бранить за похороны козла, а хочу знать, достойно ли и по всем ли правилам христианской церкви было погребено такое умное живот¬ное.

Тут поп, дьякон и псаломщик свой голос подали.

– Ваше преосвященство, мы все, как полагается, справи¬ли.

– Ну, если так, то с Богом поезжайте домой. Вернулся в станицу Гришка, похаживает по улице да се¬бе в бороду посмеивается нахально.

– Я, – говорит он, – денежками могу не то что архиерея, самих святых угодников ублажить. В раю мне всегда най¬дется местечко.

КАК СВЯТЫЕ И АПОСТОЛЫ ПОЕЛИ У ПОПА СМЕТАНУ

При царе Горохе, при царице-матушке Чечевице ни у кого не водилось замков, воры были боль¬шой редкостью. И вот в те-то давние времена в одной станице оказался жадный-прежадный поп. Нанял себе в работники захудалого казачка, такого бедного – ру¬баха одна да портки холщовые. Работать поп его заставлял с раннего утра до позднего вечера, а кормил в день раз, тут все – и завтрак, и обед, и ужин. А харчи – вода да черствый хлеб.

– Мне тебя кормить не для жира, – говорит поп, – и с этого будешь жив, а умрешь – мне беда невелика, другого найму.

И хотя казачок наработается за день до упаду, а ляжет -уснуть никак не может, есть хочется. С боку на бок вороча¬ется и думает: «Хоть чего-нибудь бы мне из съестного».

И вспомнил тут, что в погребе у попа немало наготовле¬но – и молока, и мяса, и сметаны, и сливок. Потихоньку встал и туда. Досыта наелся и – спать. На другой и на тре¬тий день то же самое. Заметил поп и говорит казачку:

– Это не ты ли наведываешься в погреб, не ты ли смета¬ну, сливки, масло и молоко крадешь, а?

Казачок божится, клянется,

– Что ты, батюшка, не я, провалиться мне на этом месте! Поп строго посмотрел и говорит:

– Тогда поменьше спи да побольше карауль. Обязательно вора поймай, не поймаешь, значит, ты обманываешь меня. Сам все – и сметану, и сливки, и масло, и молоко – жрешь.

Казачок почесал затылок, думает: «Ну, ничего, я тебе, поп, устрою потеху».

Весь день он работал, а ночью, как поп уснул, казачок в погреб. Наелся досыта, горшки все перебил, лишь один со сметаной, какой побольше, с собой прихватил и в церковь. Там всем святым и апостолам вымазал кому усы, кому гу¬бы, а Алексею – божьему человеку так всю бороду смета¬ной облил.

Утром поп поднялся, спрашивает:

– Ну, как?

А казачок в ответ:

– Воров-то я, батюшка, выследил.

– Кто же это?

Казачок плечами подергивает.

– Не смею вам сказать.

– Как это так не смеешь? Да я костылем тебя! Казачок нарочно еще немного помолчал, да видит, к не¬му поп подступает, тогда уж сказал:

– Так и быть, скажу. Ночью, как вы приказали, пошел я на караул и вижу, у погреба дверь настежь и народу там полным-полно, все ваши, какие только есть в церкви, угод¬ники и апостолы собрались. Молочко и сливочки попива¬ют, сметану и масло едят да похваливают. Речи между со¬бой ведут.

– Такой благодати, – говорят они, – нет у нас и в раю. Я поближе к ним, не вытерпел и говорю:

– Так-то оно так, да вы, святые отцы, нехорошо делаете, батюшку ведь обижаете. А на меня Алексей, божий чело¬век, как гаркнет:

– Молчи, дурак, авось твой поп не победнеет. Он нашу долю, что нам полагается на свечи и на масло, давно уже себе заграбастал!…

Я было его стал укорять, а он в меня дубинкой как пус¬тит, не попал, только перебил все горшки.

Дальше поп не стал казачка слушать. Схватил костыль, подобрал повыше рясу и в церковь. Прибежал, глядит, а у всех святых и апостолов у кого губы, у кого усы, а у Алек¬сея, божьего человека, так вся борода в сметане. Поп и по¬шел их ругать.

– А, воры, разбойники, что, попались, да я вас!

Рукава засучил и костылем принялся охаживать. На крик и шум казаки сбежались со всей станицы. Глядят и смеются – вот так поп, совсем из ума выжил.

ОДИН ГОЛУТВЕННЫЙ И ДВА ДОМОВИТЫХ КАЗАКА

Пришлось пожить голутвенному казаку Евграфу в работниках у хозяйственных домовитых казаков Феофана и Кузьмы. Целый год, не разгибая спи¬ны, гнул он хрип на хуторе у Феофана. А когда кончился срок, Евграф сказал хозяину:

– Мне бы деньжат! Феофан глаза вытаращил: -Чего?

– Деньжат бы!

– Вон чего ты захотел, а я и не знал. И выгнал тут же работника со двора.

Пошел Евграф в станицу, нанялся там к Кузьме. Прора¬ботал год, а как дошло дело до платы, Кузьма не захотел его слушать. Евграф и худом, и добром просил, ничего не помогает. Пришлось ему и от Кузьмы ни с чем уйти.

Ушел и забыл Евграф о своем хозяине, а Кузьма мучается: беда будет, разбойник он, обокрадет или какую-нибудь отра¬ву сделает, а не то самого убьет. Лучше уж его я прикончу.

Утром чуть свет поднялся Кузьма, отыскал Евграфа, он под плетнем спал, затолкал в мешок, решил: «Утоплю». Потащил к реке. А дорога мимо церкви. В ней как раз служба шла. Кузьма оставил в ограде мешок с работником, а сам зашел помолиться. В это время Феофан ехал на базар, задумал пару коней продать. Поравнялся с церковью и увидел мешок в ограде. Он скорее туда, хотел взять, а Ев-граф ему:

– Не трогай, за мной скоро прилетят ангелы и унесут на небо.

Феофан по голосу его не узнал, посчитал, что с ним ка¬кой-нибудь великий праведник разговаривает. Шапку снял, перекрестился. Потом подумал, что и ему бы неплохо по¬пасть на небо. Решил попросить.

– Знаешь что, я тебе дам пару коней, ты на земле оста¬нешься, а я вместо тебя к Господу Богу вознесусь.

– Ну, что же, – отвечает ему Евграф, – так уж и быть, уважу. Ангелы за мной в другой раз прилетят.

Тут Феофан схватил от радости мешок, Евграфа вы¬тряхнул, сам в него залез. Осталось только покрепче завя¬зать, что и постарался сделать на совесть Евграф. Потом он коней взял и поскорее уехал.

Вскоре из церкви вышел Кузьма. Вышел и давай косты¬лем колотить по мешку. Феофан молчит, терпит. Думает: «Это ангелы из меня грехи выколачивают». Потом Кузьма мешок на спину взвалил и потащил. Добрался до реки, вы¬брал поглубже место и бросил. Феофан не успел голос по¬дать, как пошел ко дну. Стоит Кузьма на берегу, руки по¬тирает.

«Ну, – думает он, – теперь я расправился со своим ра¬ботником».

Идет назад, а ему Евграф навстречу на коне верхом, а другого рядом с собою ведет. Кузьма так и оторопел.

– Да как же это так? Откуда ты взялся? Евграф посмеивается.

– Не знаю, хозяин, как и благодарить тебя. Бросил ты меня в реку, я гляжу, а там табуны коней ходят. Вот ви¬дишь сам, я себе двух выбрал и пригнал.

У Кузьмы от жадности да от зависти руки затряслись.

– А почему же ты больше не прихватил?

– Да с меня и этих хватит!

Евграф дальше уже хотел ехать, да Кузьма не пускает, просит, на колени упал.

– Брось ты, ради бога, меня в реку, я пригоню себе це¬лый табун!

– Ну, так уж и быть, – согласился Евграф. Посадил Кузьму в мешок да и спустил в реку.

Так пропали два домовитых казака Феофан и Кузьма. Одного погубила охота попасть в святые, а другого – жад¬ность.

БИСЕРИНКА

Жили старик со старухой. Жили-поживали, нашли сe6e сына, назвали его Ваней. Время идет, стал Ваня на возрасте. Отец начал приучать его к ры¬бальству. Ходят на лодочке в море рыбу ловить. Раз под¬нялся большой шторм, лодочку их и разбило. Как самих вынесло на берег, одному Богу известно. Только с той по¬ры заболел отец Вани, а вскоре – помер.

Ваня остался с матерью, трудно им стало жить, бедно. Вот раз мать дает Ване три копейки и гутарит:

– Пойди, моя чадушка, на базар, купи хлеба.

Идет он и видит: хлопцы тянут котенка на веревке. Он спрашивает:

– Чего делать хотите с котиком?

– Вешать будем. Мышей он не ловит, а шкоду делает большую.

– Вот вам копеечка, купите гостинцы, а мне котика дайте. Хлопцы согласились. Взял Ваня котика и идет себе дальше. Смотрит: ребята хотят убить собаку. Он и им дал копеечку, а собаку взял. Идет Ваня, за ним котик с собакой. Видит: хлопцы в кошелке змею несут. Он спрашивает:

– Чего делать хотите?

– Будем убивать змею.

– Продайте мне.

Дал Ваня им последнюю копейку и домой пошел. Идет, а за ним бегут котик с собакой, и змея следом ползет. При¬ходит домой. Мать спрашивает:

– Ну, сынок, купил хлеба?

– Нет, мама. Я из беды выручил котика, собаку и змею. Вот они.

Мать глянула и заголосила:

– Правду люди говорят, что ты трошки не в своем уме. Разве можно змею в дом нести? Убей ее – Бог тебе сорок грехов простит!

Пошел Ваня в степь, пустил змею на волю, а она чело¬веческим голосом и говорит ему:

– Пойдем к моему отцу. Ты меня спас от смерти, он тебе награду даст. Только когда отец станет давать золота, ты не бери, а скажи: «Дай мне бисеринку, что у тебя под язы¬ком». Та бисеринка волшебная: как лизнешь ее, так и будет все, что ни попросишь.

Пришли в лес. Змей-отец спрашивает:

– Чего тебе дать за спасение моего детеныша?

– Дай мне бисеринку, что у тебя под языком.

– Нет, я тебе дам много денег.

– Мне деньги не нужны.

Подумал змей и отдал бисеринку. Положил ее Ваня себе под язык и пошел. Пришел домой, мать спрашивает:

– Убил змею?

– Нет, на волю пустил. Мать стала причитать:

– Было у нас три копейки, был бы у нас ноне хлеб, а те¬перь что делать будем?

Ваня говорит:

– Не плачь, матушка, теперь у нас все будет. Лизнул он бисеринку, явились трое и спрашивают:

– Чего тебе, хозяин?

Не успел Ваня слово сказать, явился стол, на столе ска¬терть белая, а на скатерти все, чего душе требуется.

Стали с того дня Ваня с матерью жить, как люди.

Вот раз пошел Ваня в город, увидал царскую дочь. При¬глянулась она ему. Приходит домой и гутарит:

– Матушка, иди сватай за меня царскую дочь.

– Что ты, сынок, совсем разум потерял? – А я тебе гутарю: иди.

Снарядилась мать, пошла к царю. Приходит. Стража пропустила ее во дворец. Царь спрашивает:

– Чего, старая, пришла?

– Хочу дочь твою за сына своего Ивана посватать. Царь про себя усмехается:

– Ну что ж, сватай. Только до свадьбы пусть твой Иван за месяц построит такой дом, как у меня. Тогда и свадьбу в новом доме сыграем.

Вернулась домой мать, говорит:

– На смех меня поднял царь. Сказал: «Построит Иван дом, как у меня, тогда и свадьба будет».

Дни идут, царь с царицей смотрят, а дом не строится. На тридцатый день глядят они, а супротив, на другой стороне речки, дом стоит лучше царского, а через речку серебря¬ный мост построен. Увидала такое чудо царица и гутарит:

– Ну, царь, давай играть свадьбу.

Сыграли свадьбу. Живет Иван с царской дочерью. Хо¬дит она по дому – не наглядится: одна палата лучше дру¬гой. Чего только не было в доме! Проходит год, вот она и спрашивает:

– Откуда это у нас все берется?

Муж ей не говорит. Она в слезы. День плачет, другой, третий. У Ивана на душе сумно стало. Подумал-подумал и сказал:

– У меня есть волшебная бисеринка, как лизну ее, являются трое и все делают.

– Дай мне поглядеть. Иван дал. Она говорит:

– А ну-ка, я лизну, послушают меня?

– Лизни, – гутарит Иван.

Лизнула царская дочь, явились три человека и спрашивают:

– Чего тебе, хозяйка?

– Возьмите его, – показывает на мужа, – а с ним кота и собаку да отнесите на остров в море.

Как она сказала, так было и сделано. Оказались Ваня, котик и собака на острове. День живут, неделю, месяц. Вот котик с собакой и думают, как спасти от беды хозяина. Переплыли они море, подбежали к дому, где царская дочь жила. Кот гутарит:

– Ты стой тут, а я в дом заберусь.

Договорились. Котик залез в дом, поймал мышку и грозит ей:

– Если мыши не достанут мне бисеринку у царской дочери, все мышиное государство переведу.

Сбежались мыши, думают, как им быть. Мышиный царь сам взялся за дело. Намазал перцем свой хвост, забрался на кровать ночью и тот хвост – в нос царской дочери. Она как дыхнула, так сразу начала чихать, бисеринка упала на пол. Мышиный царь подхватил ее и – к котику:

– Вот бисеринка.

Взял котик бисеринку и побежал к собаке. Поплыли они назад по морю, на собаке котик сидит. Вот собака и гутарит:

– Давай мне бисеринку, а то хозяин подумает, что вся заслуга твоя.

Кот отвечает:

– Не дам.

– Не дашь?

– Не дам.

– Я тебя сброшу в море.

Кот перепугался, стал давать бисеринку и уронил в море. Она – бултых, и нет ее. Доплыли до берега. Уселись на берегу, стали думать, что им делать. Рыбаки ловили рыбу и тут же, на берегу, пластали ее. Целый месяц собака и котик около рыбаков ходили. Котик внутренности рыбьи потрошил. Поймали однажды рыбаки щуку, попластали, внутренности бросили. Котик стал их потрошить. Глядь, а там бисеринка. Взял ее, положил под язык и побежал, а за ним – собака. Увидал их Иван, обрадовался и гутарит:

– А я думал, вы меня бросили.

Котик дал ему бисеринку. Ваня обрадовался еще больше. Лизнул бисеринку – явились трое и спрашивают:

– Что хочешь, хозяин?

– Возьмите мою жену и перенесите её сонную вместе с кроватью царю в дом, а меня в свой.

Как он сказал, так и получилось. Иван ходит по своему дому, а царь по своему и вдруг увидел дочь на кровати. Разбудил ее и повел к зятю.

– Вот дочь моя загостилась у меня, привел ее к тебе.

Иван смеется:

– Нет уж, царь-батюшка, пусть твоя дочь у тебя остается.

Царь посадил дочь в тюрьму, а Ивану сказал:

– Женись на моей меньшой дочери,

Иван не женился. Лизнул бисеринку, и тут явились трое:

– Чего хочешь, хозяин?

– Возьмите царя с его женой, дочерьми и служанками да перенесите на остров в океан-море.

Как сказал, так и получилось. А Иван привел мать в дом, женился на дочери рыбака. Живут они счастливо. Я был у них в гостях, хорошо там меня попотчевали, сказали, чтоб я еще приходил в гости.

САМОБОЙНЫЕ КНУТЫ

Выехал казак в поле. Посеял просо, потом пообе¬дал, быков в телегу запряг и собрался домой. А тут наперед ему черт забежал и спрашивает:

– Чего, казачок, посеял?

Казак молчит. Черт же поле обежал кругом, через голо¬ву три раза перекувыркнулся и опять к казаку пристает:

– Чего, казачок, посеял?

Досада казака взяла. Он черта кнутом изо всех сил вдоль спины вытянул и говорит:

– Кнуты, милый, кнуты посеял!

Черт отбежал подальше, на меже присел, почесывает спину. С опаской поглядывает на казака.

– Ну, ладно, казачок, пусть у тебя и уродятся кнуты. Пришло время и урожай убирать. Казак приехал в поле Глядит, а у него выросло не просо, а какие-то кусты – и на каждом кнуты по три, по четыре, а есть и по пятаку. Черт на меже сидит, посмеивается.

– Ну, что, казачок, кнуты сеял, они и уродились у тебя. Казак на это ни слова черту. Заехал на поле и ему назло давай кнуты ломать да бросать в телегу. Набрал целый воз. А черт кричит с межи:

– Казачок, ты знаешь, у тебя какие кнуты?

– Откуда же знать мне, – отвечает казак.

– Ага, так запомни, у тебя они самобойные, как им ска¬жешь: «кнутики, погуляйте», так тут же начнут гулять. Да еще запомни, что если их хозяин плут да мошенник, то они первого его выпорют.

Сказал это черт, перекувыркнулся и пропал. Поехал ка¬зак домой и всю дорогу думал, куда бы ему свою поклажу сбыть. В станице ему повстречался поп. Казак и смекнул тут – дай-ка я награжу его – и говорит:

– Батюшка, кнутиков вам не надобно ли?

Подумал поп, бороду погладил, а потом сказал:

– В хозяйстве годятся, не откажусь.

– Только они у меня не простые, а самобойные.

– Тем лучше.

Завернул к попу казак, свалил весь воз ему кнутов и просит:

– Ты, батюшка, за них святым угодникам от меня моле¬бен отслужи.

– Ладно, – согласился поп, – отслужу.

На другой день поп решил испытать свою обновку. Кликнул работников и приказывает кнутикам:

– Ну-ка, погуляйте, потешьте мою душу.

Хотел поп, чтобы выпороли кнуты его работников. Кну¬тики зашевелились да за самого попа принялись. Взвыл поп не своим голосом на всю станицу. Работники посмеи¬ваются да кнутики просят, чтобы попу еще добавили, за то, что обманывал их, не кормил досыта, как уговаривался, хлебом, не платил сполна заработанные деньги.

МЕДВЕДЬ

Небогато жил казачок Федосей Алферов. Да это бы ничего, если бы он не повздорил со станич¬ным атаманом. Придрался атаман на смотре, что у Федосея парадный чекмень трачен молью, и перед всеми казаками начал укорять в нерадении к службе. Молчал ка¬зак, терпел, а потом и его прорвало, атаману на весь плац брякнул:

– Что ты, старый черт, привязался ко мне, лучше бы на себя поглядел, ведь куда хуже моего парадного чекменя будешь. На морде у тебя черти горох молотили (атаман ря¬бой был).

От такой обиды оторопел атаман. Поначалу от злости не знал, что сказать, потом пригрозил:

– Ну, погоди же, узнаешь ты у меня, где раки зимуют.

И с этих пор не стало житья Федосею Алферову. Вконец загонял его атаман, замучил всякими повинностями да нарядами. Все терпел Федосей. На атамана жаловаться неку¬да, станешь тягаться, еще в большую беду попадешь. Ре¬шил ему он по-своему отплатить.

Подошла осень. Федосей покатил в окружную станицу Урюпинскую на Покровскую ярмарку. Там у цыган проме¬нял последнюю пару волов на ученого медведя. Привез его к себе домой, обучил всяким премудростям и на смотр. В станице медведя обрядил в казачьи шаровары с лампасами и в мундир. На голову ему напялил шапку с красным вер¬хом. Ружье в лапы и шашку на ремне. На плац собрались казаки, и Федосей туда. Пустил медведя, а он перед строем казаков и пошел ходить. Ходит, ходит, а потом начнет раз¬ные артикулы ружьем выделывать. Казаки себе животы понадорвали от смеха. И не заметили, как из станичного правления вышел атаман. На плац поглядел и кричит:

– Это что еще там за косолапый дурак казачью службу порочит?

– Знать не знаем, ведать не ведаем! – отвечают ему каза¬ки.

Атаман позвал своего помощника и показывает на мед¬ведя, обряженного в казачью одежду.

– Взять его и посадить на две недели на гауптвахту. На хлеб и воду!

Помощник рад стараться, тут же с полицейскими бро¬сился на плац. Хотели медведя схватить, да где там. Он как на них рявкнет, они кто куда разбежались. Атаман ногами топает, из себя выходит. Орет на весь плац:

– Вязать! Вязать его, буяна!

Медведь глядел на него, глядел да к крыльцу. Поднялся на порожки и к атаману. Атаман еще пуще топает ногами:

– Да я тебя живым не выпущу из острога!

Медведь как зарычит. У атамана шапка с головы свали¬лась. Назад он пятится. крестится.

– Господи, господи, да что же это такое? Сама нечистая сила! – с крыльца упал, вскочил да бежать.

В этот раз побоялся он и на смотр показаться. Только уж после узнал, что это был медведь. Долго все казаков пытал – чей он? А у них ему всегда один ответ был:

– Знать не знаем, ведать не ведаем!

Все уважали и любили простого казака Федосея Алфе¬рова за привет, доброе слово, за его веселые шутки и при¬баутки. Так и не выдали его казаки атаману.

ПОДДЕЛЬНАЯ БУЛАВА

Вокружной станице жил смекалистый мастер.

Купцам он поправлял карманные часы из настоящего и накладного золота, стенные с боем и с кукушкой. Купеческим дочкам делал колечки и пер¬стеньки с драгоценными камнями. Для станичных и хутор¬ских атаманов булавы из чистого серебра. Делал он их все, как полагается, с коронами и двуглавыми орлами, с чекан¬кой и всякой подчернью.

Плутоват был мастер, хотя вид у него был богобоязнен¬ный – большая окладистая борода, плешь на всю голову, точно святой угодник, словно он только что сошел с ико¬ны. С виду одна святость, а на деле – первостатейный мо¬шенник. Как-то раз мастер решил обмануть всех станич¬ных и хуторских атаманов. Сделал булавы им из меди, а от настоящих никак не отличишь. Сверху серебром покрыл. С пробою все тоже благополучно. Мастер накупил серебря¬ных чайных ложечек, что подешевле, пробы повырезал из них и впаял в атаманские булавы. Блестят они, и атаманы довольны. Только одна булава у нашего атамана облезла сра¬зу, почернела, заржавела, на серебряную не похожа. Ата¬манша ее хоть и терла мелом, песком, ничего не помогает.

Разобиделся атаман, к окружному поехал. Пожаловался на мастера. Сначала на словах, а потом изложил жалобу на гербовой бумаге.

Окружной атаман позвал мастера, кулаком по столу сту¬чит, ногами топает.

– Засужу тебя, будешь ты у меня двенадцать лет на ка¬торге ходить в кандалах!

Сначала оробел мастер, упал в ноги окружному атаману, а потом тянет из кармана четвертную, низко кланяется, на стол кладет.

– Помилуйте!…

Окружной атаман немного подобрел, стучать не стучит уже и топать не топает, говорит:

– Судить тебя буду!

Еще раз мастер кланяется, кладет на стол полсотню. Ок¬ружной атаман еще больше помягчел, а на лбу морщинки у него остались, не разгладились.

– Без суда – нельзя.

Тут мастер в третий раз низко-низко кланяется, целую сотенную кладет на стол. Совсем одобрел окружной ата¬ман, все до одной морщинки у него разгладились, махнул рукой.

– Иди, Бог с тобою, как-нибудь обойдемся без суда. Ушел мастер. Окружной атаман денежки положил себе в

карман, а станичному атаману сказал:

– Дело твое с булавой придется прекратить, нет у тебя против мастера ни улик, ни свидетелей.

Так оно, это дело, с тем и заглохло.

Жил себе в окружной станице мастер и всякими правда¬ми и неправдами наживал деньгу, богател. Знал он, что ес¬ли в кармане есть золото и серебро, то тогда все сойдет ему с рук.

ЖАЛОБА НА СОВУ

Собрался станичный атаман посмотреть табунный расход, проверить, как пасутся там косяки лоша¬дей. Распорядился, и тут же подали ему тройку лошадей. Скачет по дороге – пыль клубами, бубенцы зали¬ваются на разные голоса. До табунного расхода было два десятка верст, но атаман враз до него докатил. С дороги отдохнуть вздумал, полость разостлал под дубовым кусти¬ком, выпивку и закуску разложил, до самого вечера про¬хлаждался. А как село солнце, то приказал собрать весь та¬бун, охота посмотреть ему на коней, как они выглядят.

Быстро собрали табунщики лошадей к дубовому кусти¬ку, где на полости, подобрав под себя по-турецки ноги, си¬дел атаман. Тут же стояла и его тройка.

Атаман поглядывает на лошадей, а в это время вдруг поблизости в диком вишеннике как заорет, заухает сова. У атамана от неожиданности глаза полезли на лоб, он как гаркнет на табунщиков:

– Это что тут у вас за беспорядки!

Табунщики оробели, атамана испугались, ни живы, ни мертвы стоят. Один лишь осмелился и еле-еле выговорил:

– Ваше благородие, господин станичный атаман, это тут такая у нас птица – сова.

– Гнать ее вон!

Табунщики рады стараться, тут же кинулись к дикому вишеннику и ну шугать сову. Она вылетела и давай над та¬буном из стороны в сторону шарахаться. Табун от нее в разные стороны, ни одной лошади не осталось. Атаманская тройка хватила так, что ее только и видели. Пришлось ата¬ману в станицу со своим ямщиком идти пешком. Явился домой атаман. От атаманши, чтобы она не докучала ему, в горнице заперся и начал писать жалобу на сову:

«Его превосходительству господину окружному атама¬ну».

Поставил точку, подумал и дальше строчить принялся:

«Всепокорнейше прошу вас, ваше превосходительство, привлечь к ответственности и сурово наказать паскудную птицу сову, проживающую на табунном расходе нашей станицы, так как у нас эта птица нарушает порядок, ос¬корбляет мое атаманское достоинство. Она испугала мою тройку, так что та ускакала от меня в станицу. Мне при¬шлось унизиться и идти двадцать верст пешком с ямщиком. Поэтому прошу покорнейше не отказать в этой моей просьбе».

Атаман настрочил свою жалобу, подписал, вложил в па¬кет. Большой сургучной печатью запечатал. Кликнул кон¬но-нарочного, отдал ему и приказал, не жалея коня, тут же скакать в окружную станицу.

Так-то вот писал станичный атаман жалобу окружному на сову – птицу крамольную и зловредную.

ИВАН СВЕТИЛЬНИК

Жил царь с царицей. Живут они, а детей нет. Думали-думали да и взяли себе чужую девочку. Выросла она, выдали ее замуж. Прошло время, родила она трех сыновей. Одного назвали Климом, другого Климкой, а третьего Иваном Светильником. В тот же день и царица нашла себе трех дочерей. Одну назвала Машей, другую – Сашей, а третью Катей-душой.

Чада растут. А царь все ближе к чужим сынам приклоняется. Заревновала царица и гутарит:

– Сделай отдельный дом в саду, пускай там все дети живут, мешают они тебе.

Царь послушался, призвал мастеров, построили они дом не хуже царского, поселили там детей, приставили к ним слуг.

Время идет, чада растут. Выросли.

А в другом царстве жили три змея: один с тремя головами, другой – с шестью, а третий – с двенадцатью головами. Услыхали змеи, что царские дочери в саду живут. «Пойду унесу одну девку», – гутарит себе трехглавый змей.

Приполз ночью и украл Машу. А Иван Светильник не спал – проследил, куда скрылся змей. Спрашивают его братья, где он был. Иван молчит.

На вторую ночь приполз шестиглавый змей в сад – унес Сашу.

На третий раз приполз змей о двенадцати головах – забрал Катюшу-душу.

Служанки бегают, ищут царских дочерей, царю боятся доложить. Да делать нечего – рассказали про беду.

Затужил царь, стал думать, как быть. Собрал совет. Царские советники думали-думали – ничего не придумали. Тогда царь объявляет:

– Кто сыщет моих дочерей – полцарства дам.

Советники молчат. Царь в другой раз гутарит:

– Кто сыщет моих дочерей – полцарства дам. Охотников нет. Царь – в третий раз:

– Кто сыщет моих дочерей – полцарства дам. Все молчат. Подходит к царю Иван Светильник.

– Я найду! Только ты, царь, снаряди меня в дорогу хлебом, водой, веревками.

Царь все дал. Взял Иван Светильник братьев и поехал. Нашли они пещеру. Иван Светильник приказ дает:

– Привяжи, Клим, Климку за веревку и опускай его в пещеру.

Привязали, стали опускать. Климка испугался, дернул за веревку – братья вытянули его наверх.

Привязали Клима – он тоже испугался, и его вытянули. Дошла очередь до Ивана Светильника. Он приказывает:

– Глядите, братья, стану дергать за веревку, не поднимайте.

Стал опускаться Иван. На полдороге страх обуял его, дернул за веревку, братья не поднимают – исполняют приказ. В пещере тьма смертная была, а как Иван опустился – от волос его свет пошел.

Пригляделся Иван, отвязал веревку, привязал к большому камню, стал выход из пещеры искать. Шел, шел и попал в царство змеиное. Увидал медный терем, вошел – а там Маша. Она и говорит ему:

– Ой, братец, зачем пришел? Погибнешь ты. Тебя змей убьет.

– Не убьет, – отвечает Иван Светильник.

– Ну, коли ты смелый, я тебе силы прибавлю. Принесла кружку сильной воды. Иван выпил, а потом спрятался под мост, по которому змей будет ползти.

Прошло сколько-то времени, летит змей. Звери завыли, лягушки заквакали, разная нечисть расшипелась.

– Чего шипите? – спрашивает змей. – Кого испугались? Иван Светильник еще не явился.

– Я тут! – сказал Иван.

– Ну, пойдем ко мне, гостем будешь.

Пришли. Маша покормила их. Брату дала еще кружку сильной воды, а змею поднесла простой. Змей спрашивает Ивана:

– Будем биться или мириться?

– Биться, – говорит Иван.

– На какой земле будем биться? – спрашивает змей.

– На медной, – отвечает Иван.

Стали биться. Ударил Иван змея – одна голова у него слетела. Змей ударил – по колени вогнал Ивана в землю.

Иван другой раз тяпнул – еще одна голова слетела. Змей сильно рассерчал – по пояс вогнал Ивана в землю.

Тогда Иван Светильник собрал всю свою силушку, ударил змея – и третью голову сбил. Обрадовалась Маша, показала брату дорогу к серебряному терему. Пошел Иван Светильник. Подходит к терему – никого вокруг. Вошел в палаты, а там Саша. Увидала брата, заплакала:

– Тебя, Иванушка, змей убьет.

– Не убьет, – отвечает он.

– Ну, коли ты смелый, я тебе силы прибавлю. Принесла кружку сильной воды. Напоила брата, указала мост, где змей будет ползти. Сел Иван под мост, ждет. Чует – змей показался: звери завыли, лягушки заквакали, разная нечисть расшипелась.

– Чего шумите? – спрашивает змей. – Какая беда? Иван Светильник еще не явился.

– Я тут! – отвечает Иван.

– Коли пришел, пойдем в гости.

Пришли. Саша накормила их, дала каждому по кружке воды: Ивану – сильной, змею – простой. Змей спрашивает Ивана:

– Что будем делать, биться или мириться?

– Биться, – отвечает Иван.

– На какой земле, на медной или на серебряной?

– На серебряной, – говорит Иван Светильник.

Пошли. Три раза бились. Змей сперва по колено вогнал Ивана в землю, потом по пояс, а в третий раз – по плечи. А Иван каждый раз по две головы у змея снимал – все шесть отсек.

Обрадовалась Саша, показала дорогу к младшей сестре. Дошел Иван до золотого терема. Вошел в палату, а там Катя-душа. Увидала Ивана Светильника, запечалилась:

– Боюсь я за тебя, Ваня, змей-то о двенадцати головах, побьет он тебя.

– Не побьет. Двоих я уже побил и панихиду справил. И третьему змею дорога на тот свет.

– Ну, коли душа у тебя смелая, я тебе силы прибавлю, – сказала Катя.

Напоила Ивана сильной водой – заиграла в нем богатырская сила. Вышел из терема, залез под мост, ждет. Не успел показаться змей о двенадцати головах – расшипелись, раскричались его помощники.

– Чего шумите? Иван Светильник не пришел еще. Иван вылез из-под моста:

– Я тут!

– Раз пришел, идем в гости, – говорит змей. Приходят в золотой терем. Змей кричит Кате:

– Ставь на стол хлеб-соль!

Накормила, напоила Катя змея простой, а Ваню – сильной водой. Пошли они биться. Одолел Ваня и последнего змея – все головы ему снес.

Стали они подниматься из пещеры. Привязали Машу, дернул Иван веревку – братья потянули. Потом и Сашу подняли, стал Катю Иван привязывать, а она ему:

– Тебя братья не станут поднимать. Вот тебе золотая уздечка. Дерни за чумбур – конек-горбунок к тебе прибежит и на свет божий вынесет.

Взял Иван уздечку, а потом и говорит:

– Пойдешь за меня замуж?

– Пойду, – говорит Катя, – как найду тебя?

– Скажи отцу, что жених твой цыган, что живет в степи, в шатре. Пускай прикликает меня к себе.

Братья вытянули и Катю. Бросили веревку Ивану, он привязал камень, дернул – братья начали поднимать. На середине пути обрезали веревку – камень упал.

– Ну, – говорят братья, – готов! Скажем царю, что мы отрятовали девок.

А Иван Светильник дернул уздечку, явился конек-горбунок, спрашивает:

– Чего тебе, хозяин?

– Вынеси меня из пещеры, – просит Ваня.

Конь вынес его на божий свет. Раскинул Иван шатер и сидит в нем.

А братья ехали, ехали до дому, стало смеркаться. Видят – перед ними шатер, возле него столы, накрытые шелковыми скатертями, на столах – угощение разное. Повечерили они, а наутро – снова в путь.

Приезжают домой к царю. Царь с царицей рады, собрали пир-беседу, посадили братьев на почетное место. Клим с Климкой хвастают, как сестер выручали, а девки молчат: братья приказали правду не гутарить.

Царь на радостях просватал на этом пиру двух старших дочерей за братьев.

– А ты, душа-Катя, за кого пойдешь?

– За цыгана, батюшка. В степи есть шатер, а в нем мой жених. Покличь его.

Покликали. А Иван Светильник вымазал себя сажей, порвал чекмень – вылитый цыган. Глядит на него царь, а у самого сердце кровью обливается: не по нраву ему такой жених. Думал, думал царь и говорит всем трем женихам:

– Даю вам три задания. Исполните – свадьбы сыграем, а нет, так и свадьбам не бывать. Поймайте мне свинью с двенадцатью поросятами, да чтоб на всех была золотая щетинка.

Братья бросились кто куда. А Иван пришел в свой шатер, дернул за чумбур – явился конек-горбунок.

– Поймай свинью с двенадцатью поросятами, да чтоб на всех была щетинка золотая, – просит Иван.

Конек-горбунок исполнил приказ. Сидит Иван в шатре, а свинья с поросятами вокруг бегают.

А братья ездили, ездили по белу свету, ничего не нашли – домой возвертаются. Видят шатер, а рядом свинья с поросятами. Влезли братья в шатер:

– Здорово дневали!

– Слава Богу, – отвечает цыган. Они ему:

– Продай свинью с поросятами!

– Не продажная, – говорит цыган.

– Суму золота дадим, мы царские зятья скоро будем.

– Не продаю.

– А чего же ты хочешь? Назначь сам цену!

– С правой руки по мизинцу.

Делать нечего – согласились братья, отдали по мизинцу. Надели перчатки и погнали свинью с поросятами во дворец. Климу и Климке почет, а цыган у порога стоит.

Царь второе задание дает:

– Теперь изловите олениху с двенадцатью оленятами, да чтоб копыта у них золотые были.

Клим с Климкой в одну сторону бросились, цыган другую. Ездили, ездили братья – с пустыми руками едут обратно. Подъезжают к шатру, а возле него олениха с оленятами пасется. Влезли братья в шатер – и к цыгану:

– Продаешь олениху с оленятами?

– Продаю!

– Сколько хочешь?

– С ноги по мизинцу. Отдали братья по мизинцу.

Пригоняют олениху с оленятами. Цыган за ними. Братьев царь принимает с почетом, а на цыгана и не взглянул.

– А теперь, – говорит царь, – поймайте мне золотую рыбу, да чтоб она речи говорила.

Побегли Клим с Климкой на море. Кидали-кидали сетки – ничего не поймали. Поехали сумные домой. По дороге завернули в шатер. Влезли. Поздоровались с цыганом. Глядь – посреди шатра стеклянный таз с водой, а в нем плавает рыба золотая и речи говорит.

Кинулись братья в ноги цыгану:

– Продай!

– Купите, – отвечает цыган.

– Чего хочешь?

– Чудок шкуры со спины.

– Что ты, в своем уме?

– Не бойтесь, у меня ножик вострый, и не почуете, как вырежу.

Куда крутиться – согласились братья. Забрали рыбу, побежали к царю. Цыган следом.

Взял царь рыбку и на радостях пир затеял. Царь с зятьями нареченными на большом месте сидит, а цыган – у порога на скамеечке. Зятья хорошее вино пьют, а цыгану абы какое дают. Сами мясо едят, а ему кости кидают. Пируют. Царь веселый. Уж нарекли день свадьбы братьев.

– А ты, цыган, – говорит царь, – через год приходи свататься.

Закипело сердце у цыгана, говорит царю:

– Меня, царь-батюшка, ни за кого считаете?

Пошел он на двор, дернул за чумбур, явился конек-горбунок. Влез он ему в левое ухо, а вылез через правое и стал сам собой – Иваном Светильником.

Вошел в палату – царь с царицей диву дались, а братья и перепугаться не успели.

– Твои зятья любимые, – говорит Иван, – своей шкурой мне платили за свинью, олениху, золотую рыбку. Погляди на их руки, ноги, спину.

Выслушал царь и говорит:

– Вот тебе, Иван Светильник, сабля, хочешь, казни их, хочешь, милуй.

– Не буду я братьев казнить, а свадьбу свою вперед их справлю.

Затеяли свадьбу, и я там был. Поднесла и мне Катя-душа два стакана вина.

ПРО СЫНА КУПЦА И ДОЧЬ САПОЖНИКА

Жил один купец с женой, родился у них сын. Время идет, сын растет. Пришли годы, сын купеческий – Никита – забурлачил. Мать-отец призвали его к себе:

– Пора тебе определяться, Никита.

– Невесту не найду по нраву. Тогда мать гутарит:

– Сынок, слыхала я, что в такой-то станице у чеботаря есть дочь-красавица. Ты бы поехал да поглядел.

Собрался Никита в дорогу. Приезжает он в ту станицу, приходит к чеботарю и говорит:

– Мне надо сто пар сапог сшить, – сам говорит, а сам на девку глядит. – Сшить надо к Покрову.

Чеботарь отвечает:

– Сапоги немудрено сшить. Задаток нужен.

Дал Никита задаток, попрощался, поглядел еще раз на дочку чеботаря и пошел из хаты. Приезжает домой. Отец-мать спрашивают:

– Ну что, сынок?

– Красивая, по нраву мне, езжайте сватать. Отец-мать собрались, поехали. Пришли, стучат в ворота:

– Разрешите в хату войти. Из хаты отвечают:

– Милости просим.

Вошли они в хату, поглядели – нет ли чужих людей, сели на лавку. Мать Никиты гутарит:

– Слыхали мы от добрых людей, что торгуете вы куницами.

Чеботарь отвечает:

– Есть у нас куница – красная девица, да она еще на возрасте.

Мать Никиты говорит:

– А у нас для вашей красной-девицы-княгинюшки есть князь.

– А где же ваш князь? Мы его не видали и слыхом не слыхали. Надо поглядеть, подумать, с родными посоветоваться. Милости просим, приходите в другой раз, да и жениха приводите.

Мать отвечает:

– Он сапоги вам заказывал. И вы его знаете, и он вас знает, и девку глядел, она ему по нраву пришлась.

– Девку надо спросить, – гутарит чеботарь, – как она.

– Я согласна, – отвечает дочь чеботаря Татьяна, – только пусть он завтра приедет.

Помолились родные Богу, сели за стол и пропили девку за Никиту. Потом договорились, когда будут свадьбу играть.

Наутро Никита приехал к чеботарю, поздоровался. А Татьяна спрашивает его:

– Никита, какое в руках у тебя есть ремесло?

– У меня богатство есть.

– Богатство пройдет, а ремесло останется, – отвечает ему Таня. – Ты хоть научись кошелки плесть, и то кусок хлеба на черный день. Научишься, тогда и свадьбу сыграем.

Проходит какое-то время, научился Никита плести кошелки. Приходит он к Тане и говорит:

– Научился.

Сыграли свадьбу. Живут Никита с Таней хорошо. Отец Никиты торгует разными товарами. И с заморскими купцами знается. Корабли приходят отовсюду. Корабельщики как увидят Таню – не налюбуются:

– Такая красавица впору и царю.

В одном государстве у царя не было жены. Собрал он как-то корабельщиков и гутарит:

– Вы, корабельщики, в разных странах бываете, много людей видите. Может, нашли бы мне жену-красавицу.

Главный корабельщик говорит:

– Вот, царь-батюшка, товары у одного купца брал, а у него есть сын, а у него жена. Такой красивой отродясь не видал.

– Привези мне ее, денег дам тебе много. Капитан согласился.

Приехал он снова на Дон, привез товары, продал, другие купил, а сам не отплывает.

Пришел воскресный день, вышли все на курагод. Пришла и Таня, а Никиты в это время дома не было. Капитан заманил Таню на корабль. Показывает ей товары, а в это время матросы подняли якоря, паруса, и корабль побежал по морю.

Приезжает домой Никита и спрашивает отца-мать:

– Где жена?

– Корабельщики увезли.

Нагрузил Никита корабль добра, поехал в то царство, где жена была. По дороге шторм налетел, корабль разбило, и все богатство пропало – насилу сам спасся.

Добрался Никита до чужой земли в чем мать родила. Делать нечего, начал плести кошелки. Плетет и продает. Получит деньги – на них и живет. В том государстве до Никиты никто кошелок не плел.

Идет он раз мимо царского дома и кричит:

– Кому кошелки? Кому кошелки?

Таня узнала голос мужа, глянула в окошко – да это Никита! Послала она служанку, дала ей золота и сказала:

– Отдай все золото, а кошелку возьми. Скажи мастеру, чтоб завтра в это время еще принес.

Так служанка все и исполнила.

На другой день Таня сама вышла. Никита узнал ее. Она дала денег и сказала:

– Найми дом, созови мир и царя со мною пригласи. Когда хорошо всех угостишь, кричи: «У меня пропажа!» Спросят: «Что украдено?» Ты скажи: «Царь жену украл» – и покажи на меня.

Собрал Никита гостей. Пришел царь с Таней. Гости пьют. Царь выпил три стакана вина и говорит:

– У меня в государстве нет воров. Если боярин или князь что чужое возьмет – смерть ему.

Никита спрашивает:

– А если царь что возьмет, отдаст он или нет? Царь отвечает:

– А как же! Ну, сидят, гуляют. Никита стал кричать:

– Люди добрые, у меня пропажа!

– Что пропало?

– Жена пропала!

– Кто украл?

– Ваш царь!

Мир взволновался. Все, кто были на пиру, стали кричать:

– Бери жену! Бери жену!

Никита взял Таню. Сели они на корабль и поехали домой.

Хорошо Никита с Таней живут. Теперь Таня на курагод одна не ходит, а к корабельщикам на корабль и с мужем не заманишь.

ВАНЮША И БАБА-ЯГА

Жил казак с женой. Нашли они себе мальчика, назвали Ванюшей. Скоро отец умер. Стал Ваня помогать матери. Уйдет с утра на байдочке в камыши и рыбалит до вечера. В полдень мать ему обед несет. Придет на берег и кличет:

– Ванюшенька,

Моя дитятка,

Твоя мать пришла,

Обед принесла.

Услыхала Баба-Яга, прибежала на другой день, стала кликать:

– Ванюшенька,

Моя дитятка,

Твоя мать пришла,

Обед принесла.

Ванюша гутарит:

– У моей матушки голос тонкий! Прибегает Баба-Яга к ковалю, просит:

– Коваль, коваль, замени мне голос.

Сковал коваль тонкий голос, приходит Баба-Яга к камышам, кличет:

– Ванюшенька,

Моя дитятка,

Твоя мать пришла,

Обед принесла.

Подъехал к берегу Ванюша, а Баба-Яга цап его – и домой. Прибежала и приказывает своей служанке:

– Посади Ванюшу в печь, вечером его съем. Дала приказ, а сама по своим делам ударилась.

– Ложись на лопату, я тебя в печь суну, – сказала служанка.

Ванюша лег поперек лопаты.

– Да не так же надо, – говорит служанка. – Дай я покажу. Легла она вдоль лопаты, а Ванюша изловчился – лопату в печь, закрыл накрепко заслонкой, вылез из хаты, забрался на высокий дуб, сидит.

Прибежала Баба-Яга, достала из печки служанку – повечерила. На радостях стала по земле кататься:

– Покатаюся, поваляюся

По Ванюшкиным косточкам.

А Ваня с дуба:

– Покатайся, поваляйся

По служанкиным косточкам.

Глянула Баба-Яга на дуб, а на нем – Ваня. Стала она трясти дуб. В это время летели гуси мимо. Ваня просит:

– Вы, гусюшкы, Вы, серые,

Отнесите меня

К моей матушке.

Один, самый маленький, подхватил Ванюшу и полетел, посадил его на родной курень. Сидят они, а Ванина мать блины печет. Печет, а сама плачет да приговаривает:

– Этот блин мне, а этот – был бы Ванюшенька – ему. Ваня кричит:

– Готовь блин, я тут, на крыше.

Вышла мать из куреня, глянула наверх: и вправду на крыше Ваня, а с ним гусенок. Накормила их, напоила, гусеночек улетел в теплые края, а Ванюша с матерью остался, И сейчас они живут, хлеб-соль жуют.

ПРО ЦАРСКУЮ ДОЧЬ И ПАСТУХА

Жил старик со старухой, и был у них сын. Время шло – сын вырос. А звали сына Леоном. Вот раз отец и гутарит:

– Поехали рыбалить, сынок.

– Поехали, батюшка.

Целый день кидали в море сети, а под конец дня поймали только одну рыбину.

– Ты, дите, постой, а я дров соберу.

Хотел пластать рыбу Леон, а рыбина говорит:

– Не пластай меня, я тебе на время сгожусь.

Пустил Леон рыбину в море. В это время пришел отец и спрашивает:

– Где рыбина?

– Я, батюшка, в море ее выпустил.

– Ах ты, дурень!

Взял палку, бросился на сына, а он – бежать. Бежал, бежал по дороге, видит: жуки дерутся. Они – к Леону:

– Разними нас. Рознял их Леон.

– Чем тебя благодарить? – спрашивает один жук.

– Ничего мне не надо.

Оторвал жук крылушку и гутарит:

– Отщиплешь от крылушки малую кроху – жуком сделаешься.

Взял Леон крылушку и пошел дальше. Идет, видит: орлы дерутся. Орлы – к нему:

– Разними нас, парень. Рознял он их. Орел спрашивает:

– Чего тебе дать?

– Да мне ничего не надо.

– Возьми мое перо, – сказал орел, – нужно будет, положишь под мышку и полетишь.

Взял Леон перо и пошел дальше. Идет, видит: бирюки дерутся. Бирюки – к Леону:

– Разними нас.

Рознял их. Бирюк спрашивает:

– Чего тебе дать?

– Ничего не надо.

– Возьми от каждого из нас по волоску, оботрешься ими, будешь бирюком.

Взял Леон по волоску от каждого бирюка и пошел путем-дорогою. Видит: балка большая. Леон думает: «Что делать? Обходить далеко». Положил орлиное перо под мышку – перелетел.

Пошел дальше. Идет, а навстречу охотники. Парень потер себя бирючьими волосами, сделался бирюком. Охотники – за ним. Забег парень за куст, превратился в жука и залез под листья. Искали, искали охотники, так и не нашли. А когда они ушли, Леон стал человеком.

Пошел Леон дальше, видит овечий баз, влез, поздоровался с пастухами. Стал проситься к ним – взяли они парня к себе.

А недалеко жил царь, и у него была дочь, такая красивая, что по всему свету лучше не найти. Вот она раз заявила:

– Кто принесет парное молоко барашки, за того выйду замуж.

Снаряжали коней парни со всего государства, но никто не мог довезти молоко теплым.

Леон надоил молока, превратился в орла и принес царской дочке теплого молока. Царская дочь показалась и спросила:

– Кто ты?

– Бедный я, – ответил Леон. – Счастье будет, разбогатею.

Сказал Леон, а сам задумался: «Как разбогатеть?» Пришла ночь, стал парень жуком, подлез под двери – очутился в палатах царской дочери, потом превратился в человека и поцеловал ее. Царевна зашумела:

– Кто тут?

Леон обратно в жука превратился. Прибегли до царевны люди, стали искать – никого не нашли. Леон так сделал на другую и на третью ночь. Когда в третий раз он нагнулся поцеловать, она опрокинулась и поцарапала ему лицо.

На другой день царская дочь заявила:

– Собрать всех бурлаков.

Собрались все бурлаки со всего царства. Выстроили всех по-солдатски, стала девка смотреть. Ходила она по строю, ходила и увидела поцарапанное лицо у Леона.

– Что с тобой, бурлак? Кто тебя так?

– Ночью у нас беда была, бирюк в баз залез, а я с ним боролся.

– Нет, пойдем к отцу, я тебя угадала. Пришли к царю. Он дочери гутарит:

– За чабана пойдешь?

– Пойду.

Поглядела на Леона и говорит:

– Делай себе дом и сватай меня.

Леон ушел. Идет и думает: «На какие деньги я дом буду строить?»

Ну, идет, а ему надо было через речку перейти. Идет по крутому берегу, а слуги царя за ним, взяли да и столкнули парня в речку. Исполнили приказ царя: царю-то не хотелось, чтоб его дочь за чабана пошла.

Как только Леон упал в воду, рыбина его проглотила.

Узнала о таком деле дочь царя, обидно ей стало – полюбила она Леона. Думала, думала, как спасти жениха.

Сделала она звезду из золота, села на корабль и в море отправилась. Нашла ту рыбину. Всплыла она, увидала звезду и гутарит:

– Царская дочь, дай мне звезду.

– Покажи, что у тебя в животе. Покажешь, дам звезду. Рыбина показала голову парня. Царская дочь отдала звезду.

На другой день сделала царская дочь золотой месяц – и обратно в море.

Рыбина всплыла и говорит:

– Дай мне месяц.

– Покажи по пояс, что у тебя в животе. Рыба показала, царская дочь отдала месяц.

На третий день она сделала золотое солнце – и в море. Выплыла рыбина и просит:

– Дай мне солнце.

– Покажи всего человека, что у тебя внутри.

Рыбина показала. Люди царской дочери схватили Леона и на корабль вытянули. Царская дочь гутарит:

– Леон, будь моим мужем.

Сыграли они свадьбу, построили себе дом, стали жить-поживать и добра наживать. А царь отрекся от дочери. Как-то я проходил мимо и спрашиваю царя:

– Где же теперь твоя дочь?

– Нету у меня дочери, осталась только чабанова жена!

СВАДЕБНЫЙ КАРАВАЙ

Жили-были царь и царица. Был у них сын, Иван-царевич. Уезжает царь из дому, сыну говорит: – Не заходи в ту боковую комнату. Интересно стало Ивану-царевичу, почему не велено туда заходить. Открыл комнату, видит: стоит на столе котел со смолой, и в нем Кашей кипит. Увидал Ивана-царевича, просит:

– Влей хоть корчик холодной водички. Иван-царевич влил. Кащей просит:

– Влей еще корчик. Иван-царевич влил. Кащей просит: -Еще.

Иван-царевич влил и в третий раз. Кащей – пых! – и улетел.

Приезжает отец и говорит:

– Кто открыл комнату? Кащей улетел – полбеды. Беда – царицу унес.

Заплакал Иван-царевич, да поздно. Прошло сколько-то времени. Ивана-царевича женили. Раз он и гутарит своей жене:

– Нет мне покоя. Пока не найду мать – домой не жди.

Пошел он, куда глаза глядят. По дороге бежит ему навстречу волк. Хотел царевич его убить, а он и говорит человеческим голосом:

– Не бей меня, я тебе на время пригожусь.

Идет царевич дальше. Летит орел. Хотел царевич выстрелить, а орел говорит человеческим голосом:

– Не убивай меня, я тебе на время пригожусь. Подходит царевич к морю – ползет рак. Хотел царевич его схватить, а рак говорит человеческим голосом:

– Не лишай меня жизни. Я тебе на время пригожусь. Связал царевич два бревна, переплыл через море – перед ним густой лес. Шел, шел, увидел избушку, а в ней свою мать. Говорит она царевичу:

– Сыночек, зачем же ты сюда пришел? Убьет тебя Кащей.

Спрятала мать сына. Прилетает Кащей, говорит:

– Что-то у нас русским духом пахнет. Мать ему:

– Э, да то ты там по Руси летал и русского духа набрался. Легли спать. Мать говорит Кащею:

– Сколько живем, а ты мне не доверишься, не скажешь, где смерть твоя?

Кащей думает: «Не скажу, погожу еще немного». Прилетает он на второй день. Мать опять спрашивает:

– Скажи, где твоя смерть?

Кащей молчит. На третий день раскрыл тайну:

– Ладно, слушай, все равно тебе не найти моей смерти. За морем стоит дуб, под дубом сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце – моя смерть.

Наутро Кащей улетел. Мать положила сыну харчей в дорогу, и отправился Иван-царевич искать смерть Кащея.

Переправился царевич через море, нашел высокий дуб, откопал сундук, открыл его – выскочил заяц и побежал.

Откуда ни возьмись – волк. Догнал, разорвал зайца – вылетела из зайца утка.

Откуда ни возьмись – орел. Разорвал утку – выпало из утки яйцо прямо в море.

Пригорюнился царевич: упустил Кащееву смерть. Глядь, а рак ему яйцо тащит.

Положил Иван-царевич яйцо в карман – и к Кашею. Приходит. Увидал царевича Кащей, говорит:

– Что пришел, Иван-царевич, биться или мириться?

– Пришел с тобою биться.

– Ну что ж, – усмехнулся Кащей, – пойдем на ток, я посмеюсь над твоей храбростью.

Иван-царевич вынул из кармана яйцо, ударил по Кащеевой голове, и того враз не стало.

Пошел Иван-царевич с матерью домой. По дороге встретили старичка. Узнал он про смерть Кащееву, говорит Ивану:

– Хорошее ты дело сделал. Вот тебе сундучок, откроешь, когда домой придешь.

Не утерпел царевич. Дай, думает, погляжу, что в сундучке? Открыл, а из сундучка вылетел город и стал на пути. Пригорюнился Иван. Откуда ни возьмись – старичок:

– Что пригорюнился, добрый молодец? Тот ему пожалился. Старик говорит:

– Помочь тебе можно. Только за помощь отдашь мне то, чего ты дома не знаешь.

Подумал Иван-царевич и согласился. Не знал он, что дома у него родилась дочь.

Старичок махнул волшебной палочкой, и город пропал.

Дома доложили Ивану-царевичу, что у него родилась дочь. Запечалился царевич, догадался, что надо колдуну.

Прошло восемнадцать лет, стали выдавать дочь замуж. Сидят молодые, за столом, на столе – свадебный каравай. Явился колдун, подходит к столу и говорит жениху:

– Уходи с этого места, я там сяду, невеста моя. Опустил голову отец невесты, говорит:

– Правда твоя, от слова не отступлюсь.

Стал садиться старик на женихово место, а каравай не пускает:

– Кто ты такой? – говорит старик.

– Я каравай, защитник молодых!

– А я колдун.

– Хоть ты и колдун, а со мной сравниться не можешь. Меня зерном в землю сеяли, когда я вырос – цепами молотили, на мельнице мололи в пылинку. Тесто кулачищами мешано, в огне печено. И ни одна свадьба не празднуется без меня.

Колдун согласился:

– Ты сильнее меня. Я таких мук не смогу вынести. Отступился старик от невесты.

Справили свадьбу. Разрезали каравай, угостили всех, и мне достался кусочек со словами: «Сыр-каравай принимай, золотую гривну подавай, молодых добрым словом величай».

ПРО ЦАРСКУЮ ДОЧЬ И КОЗЛЕНКА

Жил дед с бабкой, а детей у них не было. Печалится бабка:

– Господи, люди детей имеют, а мне бы хоть козленка какого Бог послал.

Время идет, вот бабка и нашла козленка. Растет он. а бабка снова печалится:

– Что же мы будем на старости лет делать? Кто нам глаза прикроет?

А козленок вдруг гутарит:

– Я глаза прикрою.

Дивуется старуха таким речам, радуется. Время идет, козленок растет себе да растет. Прошло восемнадцать годов. Вот раз ребята в станице собрались в лес за дровами. Старуха им гутарит:

– Возьмите и моего козленка.

Взяли ребята козленка. Приходят в лес. Нарубили дров, положили на фуры и поехали домой. А козленок остался в лесу. Поглядел вокруг – никого нет. Подошел к большому дубу, ударил рогами в ствол и сказал:

– Иди дуб, за мной.

Козленок идет, а дуб за ним.

Увидали станичники такое дело, диву дались. А козленок идет в свой двор, дуб за ним. Влезли во двор, козленок приказывает:

– Дуб, попились, поколись и в кучу сложись.

Как он сказал, так все и сделалось. Услыхала про такое чудо царская дочь, приходит к старухе и просит:

– Бабушка, пусти со мною козленка.

– Что ты, чадушка? Одна радость у нас со стариком. Как можно тебе его отдать?!

Царская дочь думает себе: «Знала бы я, что в козленке есть хитрость какая, пошла бы за него замуж». Подумала, но ничего не сказала.

Время проходит, вот козленок и гутарит:

– Матушка, иди сватать царскую дочь.

Мать дивуется таким речам. Но перечить не стала – собралась и пошла. Приходит к царю, а в палаты не идет. Постояла, постояла под дворцом и домой вернулась. Козленок спрашивает:

– Что царь тебе сказал?

– Я, сынок, побоялась появить царю, что за тебя сватать пришла. Услыхал бы он про козла да и голову бы мне отсек.

Козленок гутарит:

– Иди сватай царскую дочь.

На другой день утром собралась старуха и пошла к царю. Подошла – а войти во дворец не смеет. Постояла, постояла – обратно домой пришла. На третий день козленок сказал:

– Иди к царю и домой не возвращайся, пока не сосватаешь.

Пошла старуха. Стоит возле дворца и плачет. Царь увидал ее, вышел и спрашивает:

– Чего плачешь?

– Послал меня мой козленок дочь твою сватать.

– Так козленок твой и гутарит?

– Так, царь-батюшка, и гутарит.

Царь себе думает: «Раз козленок посылает сватать, у него есть какая-то хитрость». Подумал так и гутарит:

– Слушай, старуха. Счастье будет у тебя – просватаю, не будет – голову с плеч, чтоб царское достоинство не срамила своим сватовством. Иди к своему козленку и скажи: построит дом лучше царского за сорок дней – отдам за него дочь. Не построит – зарежу твоего козленка.

Приходит старуха домой. Пересказала козленку все, что царь велел, а он ей отвечает:

– Не печалься, матушка.

Время идет, козленок считает дни. Прошло тридцать девять дней. На утро сорокового дня встал царь, глянул в окошко, а супроти стоит дом – чистый дворец.

Царица корит мужа:

– Продал ты, царь, дочь за козленка.

– Это ее счастье. Будем выдавать замуж.

Затеяли свадьбу. Мир дивуется: «Царь за козленка дочь отдает». Сыграли свадьбу. Отвели молодых в их дворец. Остались молодые одни, козленок ударился об землю и превратился в парня пригожего.

Прошло сколько-то времени, царская дочь появила секрет отцу-матери.

– Приведи к нам его, – сказала мать. Пошла царская дочь за мужем:

– Ваня, пойдем к матери, я ей рассказала про твой секрет.

Услыхал Ваня такие слова, сделался опять козленком и побежал прочь от царской дочери. А она за ним. Он по лесам, по камышам, по горам – она следом. Много дорог исходила царская дочь за козленком, сохнуть стала. Вот раз она и говорит:

– Ваня, не гони меня, я жена твоя.

Обняла его, стала целовать, а шкура-то козлиная и спала. Вернулся Ваня к жене, стали они жить-поживать. И теперь еще счастливо живут.

Это все правда. Кто верит – тому счастье, кто не верит – он и правду за ложь примет.

ТАНЮША И МАЧЕХА

Жил старик со старухой. Была у них дочка. Жили-поживали, старуха помирать собралась. Перед смертью позвала дочку и наказала ей:

– Когда я умру, отец, может, на другой женится, а у ней будет своя дочь. Мачеха не захочет тебя держать, скажет отцу, чтобы он тебя в лес отвез. Ты, доченька, набери себе камушков и, как поедете с отцом в лес, кидай камушки на дорогу. По ним домой путь найдешь.

Померла старуха, а старик женился. Взял в жены женщину-вдову, а у нее была дочь. Невзлюбила мачеха старикову дочку Танюшку. Дня не было, чтоб она ее не ругала. Возьмет три яичка, сварит, а четвертое не варит. Дочери даст яичко, а Танюшке и ее отцу по половинке. Сегодня так, завтра так, послезавтра так. Таня и говорит:

– Что это ты, мама, сегодня три яичка варишь и на другой день три яичка?

Мачеха разобиделась, легла в постель и лежит. Приходит с работы отец, она ему гутарит:

– Твоя дочь меня в могилу сведет. Отведи ее в лес.

Повез старик дочку в лес, а она камушков набрала и кидает на дорогу. Приехали в лес. Старик посадил Танюшку на дерево и сказал:

– Сиди и не слезай с дерева, а я пойду дрова рубить, услышишь стук, то я.

Отошел он, привязал к дубу большой корец. От ветру корец шатается, стучит об дуб и гудит. Корец об дуб стучит, а Танюшка думает: «Отец дрова рубит».

Ночь пришла, а Танюшка сидит на дереве. Приходит бес, превратился в Танюшкиного отца и говорит:

– Слазь, дочка, домой поедем.

А корец знай себе стучит. Танюшка отвечает:

– Нет, ты не мой батюшка. Мой дрова рубит. Слышишь, как он топором стучит?

Побежал бес отца искать. Искал, искал – нигде не нашел. Приходит до стариковой дочки и говорит:

– Девка, девка, пойдешь за меня замуж? Она отвечает:

– Не пойду.

А ночью мороз большой стал, вот бес и гутарит:

– Девка, девка, мороз.

– Бог его нанес, – отвечает Танюшка. Бес обратно к ней:

– Девка, девка, пойдешь за меня замуж?

– Пойду.

– Слазь!

– Не могу, я не убратая. Принеси мне рубаху узорчатую, балахон шелковый, завеску с махрами, кокошник с каменьями.

Побежал бес и принес все. Спрашивает:

– Девка, девка, пойдешь за меня?

– Пойду.

– Ну, слазь.

– Да как же! Молодых везут в золотой повозке под венец, а мы что, пешие пойдем?

Побежал бес, привез золотую повозку. Спрашивает:

– Девка, девка, пойдешь за меня замуж?

– Пойду.

– Тогда слезай.

– Да я же убираюсь. Косу надо расчесать, а гребешка нет.

Принес бес гребень, а сам торопит:

– Ну, слезай, девка, я все принес.

Она ему говорит:

– Все-то все, да где же махор? Монисты?

Бес и это принес. Ему не терпится: ночь-то уходит, а девка разное придумывает. Он говорит:

– Слазь, пойдем венчаться.

А в это время рассветать стало, кочеты закукарекали – бес и пропал. Слезла с дерева Танюшка, положила в золотую повозку добро, села и поехала. Едет по дороге, а сама смотрит на камушки. Стала к дому приближаться, а собачка выбежала и залаяла:

– Тинь-тинь, гав-гав!

Старикова дочка едет,

Едет, как панка,

А старухина дочь – цыганка.

Мачеха выскочила во двор и ну ругать собаку:

– Ах ты, такая-сякая! Старикову дочку бесы взяли!

А собака знай кричит:

– Тинь-тинь, гав-гав!

Старикова дочка едет,

Золото везет,

Богатая, как панка,

А старухина дочь – цыганка.

Мачеха взяла палку – да за собакой. Собака бежит и кричит:

– Тинь-тинь, гав-гав!

Старикова дочка едет,

Золото везет,

Богатая, как панка,

А старухина дочь – цыганка.

Подъехала Танюшка к воротам и говорит:

– Батюшка родимый, отворяй широкие ворота, расстилай зеленые ковры.

Отворил старик ворота. Танюшка вылезла из повозки, отец стал добро в хату носить. Увидала это богатство мачеха и не знает, как Танюшке угодить. На другой день она приказ старику дает:

– Вези в лес мою дочь, пускай и она богатство привезет. Отвез старик падчерицу в лес, посадил на дерево, а сам уехал.

Время идет, а никого нет. К утру пришел бес и говорит:

– Девка, девка, пойдешь за меня замуж? Она отвечает:

– Пойду.

Он обратно гутарит:

– Девка, девка, мороз.

– Бес его нанес.

– Девка, девка, пойдешь за меня замуж? Она отвечает:

– Пойду. Бес гутарит:

– Слезай с дерева, пойдем венчаться.

Мачехина дочь слезла. В это время кочеты закукарекали, бес пропал. Стоит она и не знает, куда ей идти. Шла, шла по дороге, а навстречу ей волки. Загрызли они ее. А мачеха и теперь еще ждет свою дочь.

ЧЕРНАЯ КОРОВУШКА И АННУШКА

Жил старик со старухой. Была у них дочка. Жили-пожили, старуха помирать собралась. Перед смертью подозвала дочку и сказала:

– Чадушка, будет тебе трудно без меня, попроси у нашей черной коровы, что тебе надобно.

Старуха померла, а старик вскоре женился на другой, а у нее была своя дочь. Невзлюбила она старикову дочку Аннушку.

Раз мачеха гутарит Аннушке:

– Чтоб ты, постылая, за день рубаху отцову кругом вышила.

Запечалилась старикова дочь: разве за один день можно рубаху мущинскую вышить? Вспомнила она наказ матери, пошла в степь.

– Черная коровушка, беги ко мне скоро-наскоро. Черная корова бежит, из ноздрей огонь пышет:

– Что надобно тебе, хозяюшка?

– Мачеха приказала мне за день мущинскую рубаху кругом вышить.

– Ничего, не печалься, все будет в срок.

А мачеха приказала своей родной дочери следить за Аннушкой. Вот мачехина дочь и стала ходить за ней следом. Аннушка вышивает рубаху и играет:

– Усни, глазок,

Усни, другой,

Усни, мачехина дочь.

Усни, моя супротивница.

Уснула мачехина дочь. Черная корова привела много миру. Кто иглу подает, кто нитки сучит, кто рукава вышивает, кто подол, а кто – ворот. Село солнышко – рубаха готова. Приносит Аннушка рубаху домой. Мачеха гутарит:

– Не своими руками делала. А свою дочь упрекает:

– Не углядела!

На другой день мачеха приказала Аннушке:

– Сотки материи да сшей отцу чекмень. Запечалилась Аннушка. Пришла в степь и кричит:

– Черная коровушка, иди ко мне скоро-наскоро! Черная коровушка бежит, из ноздрей пламя пышет:

– Что надобно тебе, хозяюшка?

– Мачеха дала задание соткать материю и чекмень сшить.

– Не печалься, все сделаем.

А мачеха опять приставила свою дочь к падчерице. Сидит Аннушка, нитки мотает, основу делает, а сама играет:

– Усни, глазок,

Усни, другой,

Усни, мачехина дочь,

Усни, моя супротивница.

Уснула мачехина дочь. Черная корова навела много миру: кто шерсть прядет, кто сукно делает. Сшили красивый чекмень. Приносит Аннушка чекмень домой, а мачеха гутарит:

– Не своими руками делала.

А родной дочери приказала, чтоб лучше подглядывала. На третий день мачеха такой приказ дает:

– Чтобы ноне, постылая, красные портки сшила да все чисто вышила.

Послала она с Аннушкой и родную дочь, чтоб караулила, а та гутарит матери:

– Сижу, сижу да спать зачинаю.

– А ты не спи.

Пришла в степь Аннушка и кричит:

– Черная коровушка, иди ко мне скоро-наскоро. Прибежала черная корова и спрашивает:

– Что надобно тебе, хозяюшка?

– Мачеха задание дала за ночь новые портки приготовить.

– Не печалься, хозяюшка, все поделаем.

Ушла корова, а мачехина дочь прибежала и глядит: Аннушка сучит нитки. Дело делает, а сама приговаривает:

– Усни, глазок,

Усни, другой,

Усни, мачехина дочь,

Усни, моя супротивница.

Уснула мачехина дочь. Черная корова привела много миру: кто нитки сучит, кто ткет, кто кроит, кто шьет, кто вышивает.

Село солнышко. Аннушка принесла домой портки. Увидала мачеха, что старикова дочь задание исполнила, и заболела. Прошло малое время – мачеха от злости и померла. А старик с Аннушкой и по сию пору живут себе хорошо да радуются.

КОТ И ЛИСА

Жили дед и бабка. У них был кот Бромбеус о двенадцати ус. Ну, такой шкодливый, такой воровливый – прямо беда. То каймак поест, то сметану, то скрадет еще что-нибудь с краю. Вот бабка и гутарит:

– Отвези его, старик, в лес.

Старик запряг лошадку, повез и бросил кота в лесу. Идет кот – навстречу ему лиса, спрашивает:

– Кто ты, добрый молодец, отколь явился?

– Я кот Бромбеус о двенадцати ус, поведу усами – звери падают сами. Прибыл к вам управляющим.

– Пойдем ко мне жить.

Пришли в хатку, кот развалился на лавке и лежит, а лиса на пороге сидит, ждет не дождется гостей. Глядь – волк у порога. Выскочила и говорит:

– Нельзя ко мне, у меня живет кот Бромбеус о двенадцати ус. Всем зверям царь, всем зверям государь.

Волк испугался, побежал к медведю, рассказал новость и говорит:

– Как бы нам его посмотреть? Давай быка зарежем и позовем кота на обед.

Зарезали быка, мяса наварили. А их четыре друга: медведь, волк, кабан и заяц. Думают, решают: кому же идти приглашать?

– Тебе, медведь, идти, ты самый сильный! – говорит волк.

– Я сильный, да не резвый!

– Придется тебе, заяц, идти, ты резвый, – говорит кабан.

– Я резвый, да не смелый!

Но делать нечего, согласился заяц, побежал приглашать. Прибегает, стучит:

– Лиса, пусть кот Бромбеус о двенадцати ус на обед идет.

Сказал заяц – и наутек. Забился в терн, кабан закопался в листья, волк залез в берлогу, а медведь влез на дуб.

Пришел кот, сел на казан с мясом, ест и мурчит: «Мяур, мяур». А те слышат: «Мало сварили, мало сварили».

Повернулся кабан в листьях – хотел хоть глазом на кота глянуть, а тот как прыгнет, хвать за хвост – и оторвал.

Медведь с испугу упал с дуба, все ребра помял, волк душится в берлоге – боится пошевелиться, заяц ударился бежать, все когти посорвал по терну.

А кот забрал мясо, пришел к лисе, так и стали они жить. И до сих пор живут припеваючи.

КАЗАК И ЛИСА

Бежит по дороге лиса. От кургана к кургану, из куста в кусточек. Хвост к земле, нюхает поживу. Побежит, побежит – сядет, оглянется по сторонам – и снова вперед.

Добежала до станицы. Видит: возле куреня казак сидит, сапоги тачает. Увидала его лиса – шасть под кочку. Притаилась, а глаза во дворе. За плетнем куры в золе гнездятся, утки в ушате плещутся, индейки у колодца кулдыкают.

Облизнулась лиса, язык за щеку – и захромала. Подлезла к казаку и жалобно запричитала:

– Бог помощь, добрый человек.

– Куда путь держишь? – спрашивает казак,

– Иду издалека. Да со шляха, вишь, сбилась. Обходить силы нет, отвори воротца, пройду напрямик к околице.

Поверил казак лисе, отложил ворота:

– Проходи, да поаккуратнее, птицу не всполоши.

– До птицы ли мне? Еле ноги волоку. – сказала лиса и поплелась, вот-вот упадет.

А казак опять за свое дело – что время терять? Кольнул шилом раз, другой – слышит, переполох птичий. «Что такое? – думает. – Кто потревожил птицу?»

Подскочил к воротам, видит: через гумно наметом лиса бежит с петухом в зубах.

– Ах ты, каналья, обманщица окаянная! А лиса казаку:

– Моя хитрость меня кормит, поит, к доверчивым людям водит. Спасибо тебе, казачок, за петушка. Забегу еще – готовь курочку:

Расхвасталась лиса, обо всем забыла.

– Я те вязы скручу! – крикнул казак. И собаку на нее. – От моей собаки ни один зверь не уходил, а ты и подавно.

Заметила лиса собаку, метнулась в сторону, да поздно. Круть-верть – не уйти, цепко держит за кабаржину собака. Тут и хитростям лисы конец, а мне – бражки корец.

ГЛУПЕЦ И ЖЕРЕБЕЦ

Жил жилец, под кустиком дворец, у него было пять овец и шестой жеребец, бабушка да дедушка, паренек да девушка. Приходит волк:

– Жилец, у тебя под кустиком дворец, пять овец. Отдай одну овцу. Не отдашь – всех съем.

Глупый жилец отдал овцу. Так волк всех овечек поел. Приходит в шестой раз:

– Жилец, у тебя было пять овец, шестой жеребец. Отдай жеребца. Не отдашь – всех вас съем.

Отдал глупый жилец жеребца. Волк спрашивает:

– Тебя с хвоста али с головы есть?

– С хвоста.

Забежал волк сзади, а жеребец как вдарит коваными копытами волка – из него и дух вон.

Вернулся жеребец домой – они и сейчас все живут, хлеб-соль жуют. Я у них недавно бывал, всех живыми видал.

Этой сказке конец, кому меду корец, кому щей горшок, а кому денег мешок.

ЗОЛОТОЙ САД

Жил себе царь. Вельми богат, и нема куда ему царство девать. Вот и стал он себе золотой сад ковать. А на тот сад повадилась золотая птичка летать. Прилетит да не столько съест, сколько поломает. А у этого царя было три сына. Вот один раз приходит царь из сада домой и гутарит:

– На этот золотой сад стала птичка летать, да стала птичка золотые яблочки да цветы клевать. Цветы клевать и в моем царстве девочек пугать.

Старший сын и гутарит отцу:

– Я, батюшка, поеду караулить сад и птичку гонять. Пошел старший сын в золотой сад птичку караулить.

Пришел да сел. Сидел-сидел, и, близко птичке прилететь, старший сын стал засыпать. Ну, сколько там прошло время, а он взял да и заснул.

Прилетела птичка да не столько поклевала, сколько поломала. А наутро приходит старший сын домой и гутарит отцу:

– Эх, батюшка, да разве ее укараулишь?! Прилетела она и не столько поклевала, сколько поломала.

Царь гутарить стал:

– Нет у меня хороших сыновей. Кто же мне будет сад мой караулить?

Плачет царь-государь, а потом и гутарит:

– На этот сад стала птичка летать, да стала птичка летать, золотые яблочки клевать. Кто из вас укараулит, тому полцарства отдам.

Тогда средний сын гутарит:

– Пойду я, отец, в сад, буду птичку гонять. Может, и укараулю.

– Иди, мое сердце, иди, мое чадо, караулить, – гутарит царь.

Пошел средний сын в золотой сад птичку караулить да сел. Сидел-сидел, и, близко птичке прилететь, стал и средний сын засыпать. Ну, сколько там прошло время, а он взял да и уснул. Прилетела птичка да не столько поклевала, сколько поломала.

А наутро приходит средний сын домонь да и гутарит:

– Эх, батюшка, да такую птичку и не укараулить! Прилетела она и не столько поклевала, сколько поломала.

Сидит младший сын, а на нем чекмень синий-синий, да и гутарит:

– Пойду я золотой сад сторожить.

Пришел младший сын в золотой сад птичку гонять да яблоки караулить. Пришел он и сел под садовиной. Притаился и лежит. Лежал – лежал, а тут и птичка прилетела. Прилетела она и села на садовину, начала клевать. Вот клюет она яблочки и ломает садовину, а Иван-дурачок, младший сын царя, полез помаленьку. Лез-лез и подлез да и достал ту птичку. А она у него просит:

– Иван-царевич, пусти меня. Я тебе аленький цветочек дам.

А он не слухает да у ней перышко и вырвал. А она опять просит:

– Иван-царевич, пусти меня. Я тебе аленький цветочек дам.

А он у нее другое перышко вырвал. A она опять просит:

– Иван-царевич, пусти меня. Я тебе аленький цветочек дам.

А он у нее третье перышко вырвал. Птичка как рванула да и прянула на садовину, а с садовины улетела. Только с той поры не стала птичка в золотой сад летать да и золотых яблочек клевать и девочек пугать.

БОГАТЫЙ БЕДНОМУ НЕ ТОВАРИЩ

Жил богатый мужик, и был он милостивый. Был у него сын. Отец-то крепко любил нищих, а сын терпеть их не мог и все с богачами дружил. Вот однажды отец ему и говорит:

– Почему ты, сынок, нищих не любишь? Сын-то отвечает:

– А что от нищих взять можно?! От богача хоть смысл есть: выпьешь, погуляешь.

Ну, так и жил богатый мужик с сыном. Однажды отец призвал сына и говорит ему:

– Раз ты так не любишь нищих, гутарит, проматываешь богатство, то и оставляю тебе в наследство одну петлю.

Сказал он это сыну, а сын посмеялся этим словам да и ушел к богатым товарищам. Когда ушел сын-то, отец взял мешочек, положил в него золота да и спрятал его под крышей, а веревку петлей привязал за стропила под тем местом, где мешочек с золотом был положен. Прошло там сколько-то время, отец заболел. Лежит он так один, а сын все гуляет с богачами. Потом призвал сына к себе, встал с постели, взял сына за руку и привел его в сарай. Привел в сарай и показал на петлю:

– Вот это тебе и останется после меня.

Вскоре отец умер. Сын начал гулять, сам стал хозяином. Гуляет он так месяц, другой, третий и год. Ну, и начал прогуливать последнее имущество. Денег-то не стало. Прогулял все и платить налоги-то ему нечем. Продали его дом и все, что у него оставалось, забрали. Оставили только маленькую хату (в ней жила старуха) да сарай разваленный. День после этого живет он, другой, а на третий пошел к своим богатым товарищам. Пришел и просит помочь ему, а они отказали.

Пришел он к старушке и горюет. Вечером снова пошел. Товарищи его веселятся, гуляют, и ему хочется с ними погулять. Подошел к ним и говорит:

– Примите меня в компанию.

Товарищи смеются над ним, а потом прогнали его. Пошел он и думает: «Уехать бы в другое место, да не с чем». Походил, походил и опять – к товарищам. Подошел к одному дому, а там тоже богатые товарищи гуляют. Смотрел он, смотрел в окна, так его и не пустили. Тогда он пошел к старушке и попросил курчонка. Старушка поймала курицу, зарезала, изжарила. Взял он курицу и опять пошел к товарищам: хотел поддобриться к ним. Пришел, а его сторож не пустил во двор. Полез он через забор. Когда лез, курица упала. Собака ухватила курицу и убегла. Перелез он через забор, подошел к гуляющим и говорит:

– Вот я вам принес было закуску, но, когда перелазил, курица упала, а собака унесла.

Они ему ответили:

– Да пошел ты вон! Откуда у тебя курица будет? Заплакал он и ушел. Пришел домой и вспомнил, как отец ему говорил: «Останется тебе одна петля». Постоял он, постоял да и пошел в сарай. Пришел к тому месту, где петля висела, влез головой в петлю и бросился вниз, а петля-то оборвалась.

Когда он бросился, мешочек с золотом упал на него, золото рассыпалось. Собрал он то золото и стал откупать свое хозяйство.

Откупил все и зажил, как отец. Пошел он раз на базар, встретил двенадцать старцев и пригласил к себе. Пришли старцы к нему в дом. Угостил он их и рассказал им свою быль. А среди старцев был царь и генерал. Ходили они в одежде старцев и приглядывались к людям. Вот один старец (царь-то) и спрашивает:

– А что ты хочешь с ними сделать?

– Да ничего. Проучить бы их надо, – говорит сын богатого мужика.

– Ну, зови их всех на обед, – сказал старец.

Призвал он своих товарищей на обед и начал угощать. Первую рюмку старцу подал. Старец поздравил хозяина и выпил. Вторую рюмку другому старцу подал. Старец поздравил хозяина и выпил. Потом другим старцам подал, когда все выпили, а после всех он сам выпил. Выпил и начал рассказывать гостям, как он бедно жил, голод терпел.

– Такой меня голод постиг, что один только медный котелок остался в два вершка толщины, и тот крысы съели. Вы поверите этому?

Сидят его товарищи, пьют, едят, а как услыхали рассказ о котелке, который крысы съели, сказали:

– Это может быть. Голод заставит и камни есть. Тогда он спрашивает:

– Могут крысы котелок съесть? Товарищи ответили:

– Да, могут!

Оглядел он на товарищей и сказал:

– Так это правда, а когда я курицу уронил и собака ее унесла и съела, – это была неправда?

– Мы тогда пошутили, – ответили товарищи.

Встал он из-за стола и выгнал их из своего дома. Старец его спрашивает:

– Ну, ты доволен?

– Нет, глаза у них бесстыжие. Они опять будут жить в свое удовольствие.

Старец налил своего вина и дал хозяину. Выпил сын богатого мужика вино и заснул. А старец (царь-то) отправил его в свой дворец.

Проснулся он во дворце, а его все приветствуют, честь отдают. Тогда вызвал он генерала и спрашивает:

– Такие-то люди живут?

– Живут, – сказал генерал.

– Пойдите и разорите их. Те пошли и разорили.

После царь опять дал вина сыну богатого мужика. Выпил он и заснул. Сонного перенесли в его дом. Проснулся он и спрашивает старушку:

– А как мои товарищи теперь живут?

– Бедно, разорили их.

Живет с той поры сын богатого мужика в доме отца и старцев привечает. Милостивым стал.

КАК ЗВЕРИ СПАСЛИ ОХОТНИКА

Жил старик со старухой, и родили они себе сына.

Сын подрос и начал охотится. Выходит он однажды в путь, а навстречу ему заяц. Он хотел его убить. А заяц ему и гутарит:

– Не бей меня, Василий-охотник, я тебе пригожусь.

Он зайца не убил и пошел дальше, а заяц за ним следом побег. Идут они, а навстречу им лиса, он лису хотел убить, а лиса гутарит:

– Не убивай меня, Василий-охотник, я тебе на время сгожусь.

Он и лису не убил, и пошли они втроем. Вот идут они, идут, а навстречу им ведмедь. Парень и его хотел убить. А ведмедь просит:

– Не убивай меня, Василий-охотник, я тебе на время сгожусь.

Ведьмедя он тоже не убил. И пошли все звери за ним. Пришел Василий домой и привел зверей за собой. Так звери и стали жить с охотником. Куда он идет, туда идут за ним звери.

Вот долго Василий охотничал и задумал жениться. Женился он. Ну, живет он с молодой женою. Жил-жил и стал замечать, что жена невесела с ним. Стоит ему собраться на охоту, она сейчас же повеселеет. А до жены Василия змей приходил (оборотень тот змей был) – в человека он превращался, а когда нужно – змеем делался. Вот пошел раз Василий на охоту, а змей пришел до его жены. Пришел, и решили они с женой охотника: «Придет с охоты Василий – убить его». Пришел домой с охоты Василий. Когда он заснул, змей хотел задушить его, ну, а звери спасли охотника.

Вот один раз собрался он на охоту, а зверей не взял с собой. Змей обратно приполз и начал искать его. А звери набросились на змея, он и уполз. Ушел Василий на охоту, а жена его дома сидит, и звери дома. Змей приполз и приказал жене охотника, чтобы она вырыла яму для зверей, бросила бы их в яму и накрыла большим камнем. Ушел Василий на охоту, а зверей дома оставил. Жена вырыла яму и побросала туда зверей. Навалила сверху ямы камнем большим. А сам змей пополз в лес искать охотника. Увидал парень змея и полез на дерево. Змей полез за ним. Василий лезет выше и кричит – зверей зовет. А змей ползет за ним. Василий громче стал кричать:

– Ах вы, звери мои! Неужели вы не видите, что ваш хозяин пропадает! Спасите меня!

Первый услыхал заяц и потом ведьмедь. А все они сидели под камнем в яме. Лиса ударилась головой об камень, да только камня не сдвинула. Тогда она подкопала норку и вылезла. Вылезла, налегла на камень и сдвинула его. Звери выскочили из ямы и побегли на слух, где хозяин кричал. Добегли звери до хозяина, а его вот-вот змей схватит. Ведьмедь влез на дерево, вдарил лапой змея и сшиб его на землю. Упал змей на землю, а звери его и растерзали. Слез Василий с дерева и пошел домой, а за ним и звери пошли. А змей-то приказал жене охотника, когда в лес пополз искать Василия:

– Если меня убьют, то найди косточку и в подушку положи, на которой спит твой муж.

Пришел муж домой, а жена стала его беспокоить:

– Пойдем туда, где ты змея задавил.

Ну, муж сперва не хотел, а потом жена опять беспокоит. Раз она просит, другой и третий. Вот Василий и решил испытать жену. Ну и повел он ее на то место. Пришли они. Жена потайно взяла косточку от змея, принесла домой и положила тайком эту косточку в подушку. Положила и повеселела. Охотник видит, что жена веселая, и гутарит зверям:

– Смотрите, жена задумала нехорошее.

Пришла ночь, охотник лег спать, укололся и мертвым стал. Заметила это лиса, вытащила косточку – хозяин ожил. Так звери спасли своего хозяина. Охотник вывел жену в лес.

Прибегли звери лютые и разорвали злую жену охотника. А он живет с теми зверями и не разлучается.

КОЧЕТОК И ОХОТНИК

Жил один охотник с женой. Звали его Иваном.

Пошел он раз на охоту в лес. Шел, шел и зашел в такую гущину да глушь, что и выйти оттуда не знает как. Ну идет так-то и видит: много лесу побито, покорежено молоньей, а один дуб с корнем вырвало. Подошел до того дуба Иван и слышит:

– Иван!

Охотник дивуется: «Кто может меня тут знать?» А его снова голос кличет:

– Иван!

Глядит кругом и никого не видит, а потом как глянул на дуб, а под ним змей придавленный, большой, видать, старый. Иван и спрашивает:

– Чего тебе?

– Подрой подо мною землю, я за то тебя счастливым сделаю.

Подумал-подумал Иван, взял да и подрыл под змеем землю. Выполз змей, открыл пасть и язык высунул. Высунул язык и гутарит:

– Возьми, Иван, изумрудное зерно. Как полижешь его, знать будешь, что звери разные и птицы гутарят.

Иван взял изумрудное зернышко да и полизал его. Как полизал, так и стал понимать, что гутарят птицы, деревья, звери. А змей гутарит:

– Положи зернышко мне на язык. Да помни, Иван: как кому скажешь, что знаешь наш язык, – умрешь.

Сказал змей и скрылся. Иван пришел домой и молчит. Ну, живет с женой, а про тайну ни слова. Так и жил с женой Иван. Выйдет, бывало, во двор и слухает, что гутарят куры, лошади, коровы, собаки, деревья, травы разные.

А жена Ивана стала примечать, что муж со скотиной и птицей гутарит. Вот и стала она пытать мужа, что гутарит он с птицей и со скотиной. Только он ей об том не сказывал. Гутарить-то ему нельзя было: скажет – умрет. Ну и молчал. Жена спрашивает, а он молчит. Вот раз она и гутарит:

– Какой ты мне муж? Живешь со мною, а веру-правду мне не гутаришь. Знаешь всю правду, а я не знаю. Лошадь с тобою гутарит, корова, кочет, а я не знаю. Кабы ты был хорошим мужем, так сказал бы мне. Я же тебе про все гутарю, а ты – нет. Чего же нам жить с тобой, раз ты правду от меня скрываешь!

– А что я тебе скажу?

– А вот то и скажи, ты же знаешь, что гутарит скотина – Нет.

– Обманываешь. А когда женились, гутарил, что правду мне будешь сказывать.

– Знаю, гутарил.

– Ну вот и скажи, что знаешь.

– Я сказал бы тебе, жена, да только нельзя мне. Скажу – нам плохо будет.

– Отчего плохо будет?

– Да нельзя – умереть могу.

Вот жена охотника ноне у него спрашивает, завтра спрашивает, а Иван все крепился, не сказывал. Ну, прицепилась она до мужа: вынь да положь, что хочешь делай, да только скажи ей. Житья от жены не стало. Хоть помирай, да скажи. Думал, думал Иван да и гутарит:

– Ладно, скажу и умру после.

– Хоть умри, а скажи, – отвечает жена, – тогда поверю, что ты верным мужем был, любил меня.

Иван и просит ее:

– Пойди, жена, приведи попа, я исповедаюсь, а потом скажу тебе да и умру.

Она зарадовалась, побегла за попом. Иван лежит на кровати и к смерти приготовился. Лежит и думает: «Вот тебе и счастье змеево! Какое это счастье, коль о нем сказать нельзя? А скажешь – умрешь». Ну, лежит, а до него приходит кочеток. Пришел и спрашивает:

– Что хозяин, лежишь?

– Помирать хочу.

– Что ты? Знать, тебе белый свет надоел?

– Нет. Жена просит сказать ей, что я с вами гутарю, а я не могу.

Кочеток подумал, а потом отвечает:

– Эх ты, хозяин! Да кто в таком деле слухает жену? Нельзя гутарить, так и не надо. Вразуми ее. Смотри на меня, сколько у меня жен, а я им не сказываю, чего нельзя сказывать. Ты лучше возьми, хозяин, да поучи жену. Она никогда спрашивать не будет того, чего нельзя.

Лежит охотник, а кочеток все его убеждает:

– Разве такое дело можно сказывать? Жена пойдет да всем скажет.

– Пойдет она аль нет, скажет кому аль не скажет – все равно мне умирать надо. Завет такой: никому я не должен гутарить.

– Раз нельзя – не гутарь, а жену поучи.

Сказал кочеток и ушел. Лежит охотник и думает: «Правду кочеток сказал, чего это я буду умирать?!» Пришла жена домой, а он спрашивает:

– Где, жена, поп?

– Да он сейчас придет. Ты бы, пока попа-то нет, рассказал все мне. Поди еще помрешь и не расскажешь.

Охотник встал, пошел во двор, взял палку и начал жену учить. Поучил ее хорошо.

Только с той поры жена не стала спрашивать у мужа, про что он гутарит со скотиной, птицами и зверями. Иван-то и до сей поры живет со своей женой. Умная стала, увежливая да ласковая.

ЗМЕЯ И РЫБАК

Жили по соседству двое рыбаков. Ловили они на мope рыбу, продавали, а потом нет рыбы и нет, а жить-то надо. Ну, жены им и гутарят:

– Пойдите наймитесь в работники.

Послухались они жен и пошли работу искать. День они ходили, другой и третий. Надоело ходить, а работы нет. Искали-искали, так и не нашли. Пришли они в один хутор, переночевали и ушли.

Идут они по степу, день жаркий, пить захотелось. Видят они речку, подошли, напились и дальше пошли. Солнце на полудне было. Устали они и есть захотели.

– Устал я, дальше итить не могу, – гутарит один. – Давай отдохнем.

Другой ему отвечает:

– Ну, ты отдохни, а я пойду в хутор хлеба просить. Пошел в хутор один рыбак просить, а другой остался.

Видит он камень и сел на него. А под камнем, значит, змея лежит. Он и прижал ее. Сидит и слышит: из-под камня кто-то гутарит:

– Отпусти меня, рыбак.

Мужик пожалел змею. Встал, поднял камень, змея выползла – и на шею ему. Хотела кусать его, а он просит:

– Что же ты, змея? Люди за добро добром платят, а ты злом хочешь платить за добро? Не кусай меня.

Тогда сползла змея на землю и гутарит:

– Пойдем, мужик, кого встретим – спросим: чем за добро платят.

Согласился мужик, и пошли они вдвоем. Идут, а им навстречу бык. Рыбак спрашивает:

– Скажи нам, чем люди платят за добро? Бык отвечает:

– Злом платят за добро люди. Я своему хозяину землю пашу, и всю посею, и воды навожу. Время придет – хозяин зарежет меня, мясо сварит, шкуру снимет, расстелет и по мне ходить будет.

Змея и гутарит:

– Ну давай, рыбак, я тебя укушу.

– Нет, змея, пойдем дальше.

Идут они и встречают коня. Рыбак спрашивает:

– Скажи нам, конь, чем люди за добро платят? Поспорили мы со змеем: я гутарю – люди добром за добро платят, а змея гутарит, что за добро люди платят злом.

Конь послухал – послухал да и отвечает:

– Я вот двадцать лет работал на хозяина, стар стал, а он меня не кормит да грозится зарезать и шкуру содрать. Нет, злом за добро люди платят.

Змея гутарит:

– Вот слышишь, рыбак, что конь сказал? Пойдем, я тебя укушу.

– Нет, змея, пойдем и в третий раз спросим.

Идут они, а навстречу им ишек. Они и спрашивают его:

– Скажи, ишек, чем люди за добро платят?

Ишек им отвечает:

– Злом за добро платят. Ну, рыбак и гутарит змее:

– Кусай тепереча меня.

А змея ему отвечает:

– Поверю тебе, рыбак. Буду платить тебе добром за твое добро.

Привела его змея до того камня, залезла под камень, дала мужику немного золота и наказала ему:

– Приходи ко мне каждый раз, как деньги нужны будут.

Взял золото рыбак и ушел. С того золота стал жить, работу забросил. Прожил золото рыбак и идет до змеи, а змея еще дала денег. И эти деньги прожил он, и в третий раз он идет до змеи. Змея еще дала ему. Пошел рыбак и думает: «Чего это она мне помалу дает?»

Ну, прожил он эти деньги и идет до змеи. Идет и думает про себя: «Чего это она дает помалу, пойду я до нее и убью, да все деньги заберу, будет у меня много золота и заживу хорошо». Подумал он, а змея-то слыхала его мысли.

Пришел рыбак к змее, а та его укусила. Рыбак и помер.

ОРЕЛ И КАРГА

Летит орел до леса, а сам думает: «Где бы мне пищу найти?» Долетел до леса и видит: карга на суку сидит, да такая старая, сухая – одни перья.

Подумал он, подумал и пролетел мимо. А карга сидит на дереве и спрашивает у него:

– Куда, орел-батюшка, летишь?

– Есть, карга, захотелось. Полечу в лес, может, каких корженят найду да и поем.

Карга ему гутарит:

– Гляди, орел-батюшка, моих детей не поешь. Орел тогда спрашивает каргу:

– А какие твои дети, карга?

– Мои дети хорошие, красивые, статные. По всему свету, орел-батюшка, таких не сыщешь. Хоть от востока до запада пролети, хоть от юга до севера, а таких уж славных нигде не найдешь!

Послушал каргу орел да и гутарит:

Ладно, карга, я не трону твоих детей. Поищу в лесу плохих да ледащих карженят.

Полетел себе орел, а карга осталась сидеть на дереве. Сидит себе да смотрит на землю. Летал, летал орел по лесу и нашел гнездо карги. Глядит в гнездо – а в нем шелудивые корженята сидят. Взял орел да и поел их. Наелся и летит обратно, а карга увидела его и спрашивает:

– Ну что, нашел корженят, орел-батюшка?

– Нашел.

– Наелся, орел-батюшка?

– Наелся.

– А каких же ты наелся-то, орел-батюшка? Наверно, моих?

– Нет, карга.

– А каких же ты поел?

– Да каких-то шелудивых.

– Эх ты, орел-батюшка, самые мои они и есть.

– Да ты же гутарила, они у тебя красивые, самые лучшие, – ответил орел.

– Да они же дети мои, орел-батюшка, лучше их нет на свете.

– Ну, карга, я искал похуже. Прощай!

Осталась карга на дереве. С той поры она каркать стала. Каркнет, взлетит, а потом сядет на дерево и глядит в землю.

ВОЛШЕБНАЯ ЛАМПОЧКА

Жил-был один старичок, жил он много годов; где он только ни работал, везде его прогоняли. Говорят – старый стал. Вот он раз пошел в степь. Шел, шел по дороге да и дошел до одного камушка. Проходит он мимо, а ему и гутарит из-под камня голос:

– Выпусти меня.

Смотрит он по сторонам, а никого не видать. Подошел он до камня. Отвалил его. А на свет вышла девочка да и гутарит ему:

– Ты меня, дедушка, на свет пустил – проси что хочешь.

А он ей отвечает:

– Да что ж, чадушко, просить-то? Ничего мне, чадушко, не надо.

Подумала она, подумала да и сказала:

– Я тебе, дедушка, подарю лампочку. Как тебе что надо будет, ты ее и зажги.

Подарила она и ушла. Идет старик, захотел есть, а селения близко нету и попросить не у кого. Вот он и думает: «Постой-ка, запалю я лампочку, а может, что и будет». Запалил лампочку – откуда не взялись выбежали три человека да и спрашивают:

– Что ты хочешь, хозяин?

– Да я есть хочу.

Не успел он сказать, как появилось здание. Зашел он туда, а там стоит стол дубовый, бранной скатертью накрыт, а на столе сахарная ествина и питие. Поел он, напился, отдохнул, а потом потушил лампу. Как потушил он, так все и пропало. Он и пошел дальше. Идет по степу день, другой к третий. Вот и думает: «Чего я хожу?» Взял да и запалил лампочку. Только запалил – к нему явилось три человека да и спрашивают:

– Чего тебе надобно, хозяин?

– Я хочу город построить.

Прошла ночь, а наутро город был построен. А старик-то, значит, живет в лучшем здании. Жил он, жил да и думает: «Что я буду жить один, пойду сосватаю жену себе. Возьму у царя дочь».

Ну, сосватал он, женился и живет с женой. Живут день, другой, а на третий она и спрашивает:

– А что же мы будем есть?

Ну, а он выйдет из комнаты, запалит лампочку – явятся к нему три человека, наготовят всего, только птичьего молока нет, а то все есть. А жена удивляется:

– Откуда все это берется?

Ну, а он ей не сказывает. Вот живут они год, живут другой, живут и третий, она у него все пытает. Вот он и думает: «Как сказать женщине? Все выдаст!». Только она сильней и сильней стала приставать до него. Он взял да и сказал:

– Вот такая лампа есть, как только запалю ее – так все и явится. Вот если меня не будет дома али на нас нападение будет, зажги ее – сразу явится войско и в обиду не даст.

Жена-то и пошла до своего отца да и рассказала про лампу. Царь и приказывает дочери:

– Поди и скажи своему мужу, что мне нужна лампа, я хочу на другого царя войной идти.

Приходит она до мужа и просит:

– Отцу надобна лампа, дай ему ее.

– А на что она отцу? – спрашивает старик.

– Да посмотреть он ее хочет.

Старик не дал лампы царю. Тогда его жена ночью взяла лампу и унесла. Ну, принесла она лампу отцу, а царь и не знает, что с ней делать. Призвал царь своего зятя да и просит:

– Сделай мне войско большое.

Ну а старику только это и надо было. Запалил он лампу, вышли три человека, а он им гутарит:

– Перенесите меня к себе домой. Перенесли они его. Тогда он и гутарит:

– А теперича побейте мою жену, прогоните ее, а царя тоже побейте – пусть не крадет лампы.

Три человека приказание старика исполнили. Живет он один, жена до него не приходит. Царь-то болел-болел и помер. Тогда старик ушел из города в лес, выстроил себе здание и живет один. Стал старик один жить-поживать и добра наживать.

Я у него был, мед-пиво пил и ту лампу видал.

ь стала. Каркнет, взлетит, а потом сядет на дерево и глядит в землю.

«Донские казачьи сказки», Ростов-на-Дону, «КСС», 2004 г. Перепечатал Боярченков Андрей Оформдение Макарова С.С.

Сказки Тихого Дона

Петрусь – мальчонка русский

Сказка о Чуде-чудище заморском, девице-красавице и серой волчице

Игнатка

Доброе сердце дороже красоты

Сказка о Песне Легкокрылой и казаке Макаре Бесслезном

Петрусь – мальчонка русский

Давно-давно это было…

Высокие горы с тех пор курганами стали, а там, где реки шумели, волнами рокотали, города теперь стоят да сады расцветают. Где болота и топи, страшные были, теперь рощи шумят зеленые, а в рощах птицы поют веселые. Только утес высокий стоит по-прежнему у Тихого Дона, мохом, как бородой,

оброс, стоит, на могучую реку смотрит, будто прислушивается к чему-то. За утесом Тихий Дон в море впадает и долго еще дорожкой светлой меж морскими волнами белеет. Плывут над утесом облака, гуляет над ним ветерок степной, ласковое солнце лучами его согревает. Тихий Дон, река раздольная, плещется

внизу и шепчет что-то, будто мать родная сынка убаюкивает. Стоит высокий утес, слушает… А мимо длинными шагами время идет: сделает шаг, оглянется, а позади уже десятки лет остались… Давно-давно это было…

Повадился как-то хищный орел из-за моря летать на Тихий Дон. Прилетит к могучей реке, черные крылья распластает, и повиснет темная тень над Тихим Доном, как тоска на сердце. Выищет хищник жертву, схватит острыми когтями и унесет в высокие горы, за моря широкие. Уносил орел сперва ягнят глупых да овечек пугливых, а потом и детишки маленькие пропадать стали.

Стонут русские люди на Тихом Дону, плачут матери слезами безутешными, а горю помочь некому.

Пробовали подкараулить птицу злую, да хитер хищник, не обманешь его, не проведешь. Все чаще и чаще прилетает он на Тихий Дон, все больше и больше льется слез горьких.

В ту пору жил в ветхом курене у Тихого Дона мальчонка Петрусь со своей матерью.

Ласковый был Петрусь, добрый, и любили его за это все люди, как своего сына родного, Идут люди на работу, детей своих с Петрусем оставят, а

Петрусь хоть и сам маловат еще, десять годков ему только, а уж он в обиду никого не даст.

Затеет с ребятишками игры разные – тому коня из камышинки смастерит, тому рыбу невиданную из глины слепит, тому птицу диковинную на песке нарисует. Играют ребятишки с Петрусем – домой не заманишь.

А уж Тихий Дон Петрусь любил больше жизни своей. Придет, бывало, к берегу и долго-долго смотрит на широкую реку. На реке волны невысокие одна за другой куда-то катятся, на волнах солнечные блестки сверкают, будто золотые крупинки рассыпал кто-то. В светлой воде рыбешка резвится, веселой игрой забавляется.

Выпрыгнет рыбешка из воды, глянет, а кругом блестит все от яркого солнца, словно искорки от огня горят на воде. Схватит рыбка маленьким ртом

воздух, захлебнется – и опять в воду.

Над Доном воздух теплый прозрачными струйками плывет, чайки белокрылые летают, ласточки, как стрелы, низко над водой проносятся.

А вот откуда-то тучка темная к Дону приближается. Ветерок повеял, пробежал над рекой, и река сразу забеспокоилась, мелкими морщинками

покрылась.

Петрусь на тучку смотрит и думает: «Эх, вот бы буря началась!».

А тучка темная все ближе да ближе, уже всё небо потемнело. Ветер вдруг свистнул по-разбойничьи, Тихий Дон вздохнул глубоко, будто плечи

богатырские расправил.

Зашумело все кругом, загудели грозные волны, разгулялся Тихий Дон, словно долго в неволе сидел и вдруг на свободу вырвался. Чайки белокрылые покричали, посердились и улетели куда-то. За ними ласточки быстрые скрылись.

А сквозь тучи уже солнышко выглянуло. Буйный ветер свистнул последний раз и умчался к морю. И опять тихо над Доном…

Сидел так однажды Петрусь, рекой любовался, вдруг черная тень промелькнула над ним, в воздухе свист раздался. Глянул Петрусь вверх, а на

него хищник злой, птица страшная, камнем из поднебесья падает.

Не успел и крикнуть Петрусь, как схватил его хищник острыми когтями, взмахнул черными крыльями и полетел над Тихим Доном, над лесами зелеными, над морями широкими.

Поглядел вниз Петрусь, защемило у него сердце, и крикнул он громким голосом:

– Прощай, батюшка Тихий Дон, прощай, земля русская!

Хищник и не взглянул на Петруся. Летит он все дальше и дальше от Тихого Дона, от любимой родины мальчонки русского. Ветер шумит кругом, горы седые внизу мелькают, белые облачка тают от ветра, как туман утренний над тихой рекой. Вот уже и вечер наступил, первые звездочки загорелись на небе, внизу море застонало, как зверь раненый.

Вдруг почувствовал Петрусь, что хищник вниз опускается. Глянул мальчонка – кругом горы дикие, скалы черные, бездны глубокие.

А хищник злой взмахнул последний раз крыльями и опустился на черную скалу, в гнездо свое. Потом когти разжал, Петрусю дышать легче стало.

Сел он на камень, опустил голову на руки и заплакал. Вспомнил Петрусь мать свою родную, ребятишек веселых, Тихий Дон свой любимый – еще

тоскливее на сердце стало.

Взглянул он на хищника злого, а тот сидит напротив, глаза у него недобрым огнем горят, злые искорки в них бегают. Потом взмахнул орел левым

крылом и говорит вдруг человеческим голосом:

– Вот и принес я тебя в царство свое, детеныш человеческий. Долго подстерегал я тебя, долго за тобой охотился, вот и поймал наконец! А чтоб

знал ты, детеныш, куда я принес тебя, скажу: не простой я орел и не простое это гнездо орлиное.

Жил я триста лет назад на земле и был великим ханом турецким. Слава моя возносилась выше гор этих высоких, сила моя была грознее бурь морских.

Кланялись мне все люди до земли до самой, только русский народ не захотел поклониться. И решил я уничтожить народ этот непокорный. Собрал я силу несметную и пошел войной на Русь вашу. Долго бился я с врагами своими, много голов русских с плеч скатилось, да не устояло мое войско в битве этой, дрогнуло. Разбили нас русские, а меня самого в плен забрали. Хотели казни предать, да спасла меня Зурала – царевна наша морская. Ненавидит она людей русских так же, как и я. Обрызгала меня Зурала водой своей соленой и сказала: «Будь ты, великий хан, птицей хищной до тех пор, пока Тихий Дон, река русская, от русской крови красной станет. Сделаешь это – быть тебе снова великим ханом, не сделаешь – так и околеешь птицей». Вот и летаю я с тех пор над землей русской, помощника себе ищу. Чтоб исполнить то, что царевна наказала, надо мне иметь помощника верного и чтоб был у него ум человеческий, а сердце – хищника злого. Научу я такого человека, как зло сеять на земле русской, а потом уж сделаю свое дело. Ведомо мне, детеныш человеческий, что сердце твое не годится для моих замыслов – добра в нем много. Да то не беда: поживешь со мной, переделаешься. И коль будешь мне хорошим помощником, золотом тебя обсыплю, а коль не угодишь мне – гнить твоим костям вон в той пропасти. Много я уже людей русских приносил сюда, да пока что никто не угодил мне… Сказал так хищник злой, взмахнул крыльями черными и улетел куда-то за горы. А Петрусь подошел на край горы, глянул вниз и отшатнулся в страхе: пропасть такая глубокая, что и земли не видать, а кругом на камнях кости человеческие белеют и над костями черные вороны кружатся.

Сел опять Петрусь на камень и задумался. Слезы из глаз у него полились, тоска черная сердце сдавила. «Не видать мне больше матушки моей родимой, – думает Петрусь, – не любоваться мне больше Тихим Доном любимым. Не смогу я спуститься с горы этой, не уйти мне никогда от хищника злого». Вдруг слышит Петрусь – засвистели крылья в воздухе. Прилетел турецкий хан, в когтях чайку белокрылую держит. Сел он на свою скалу, взмахнул левым крылом и говорит:

– Вот, детеныш человеческий, птицу тебе принес из края твоего. Летала она над Доном, кричала людям, что жив ты, детеныш, что видела она, как я унес тебя в царство свое. А мне надобно, чтоб забыли люди о тебе, не вспоминали. За это птицу глупую уничтожить надо. Чайка белокрылая смотрит на Петруся, будто сказать что-то хочет, да хищника злого боится.

– Не убивай птицу, великий хан, – проговорил Петрусь.

– Пусть живет она со мной на этой скале, чтоб не скучно мне было. Засмеялся хищник и отвечает: – У чайки сердце не злое, в друзья она нам не годится. Тебе, детеныш человеческий, не такого товарища надо. Ударил он чайку лапой своей страшной, разорвал ее на части когтями острыми, взял в клюв сердце чайкино и говорит Петрусю:

– А вот этим ты пообедаешь, детеныш человеческий… Отвернулся Петрусь, молчит. Жалко ему чайку белокрылую, да знает: заметит в нем жалость хищник злой – сбросит со скалы. А орел опять крыльями взмахнул и улетел прочь. Немного времени прошло, как прилетел хищник назад, в когтях голубя сизокрылого держит. Ударил его клювом в голову, выклевал сердце из груди и бросил Петрусю под ноги:

– На, ужинай, детеныш человеческий. Голубь – птица ласковая, мирная, их всех убивать надо. Потом посмотрел на Петруся и спрашивает: – Ну как, не жалко тебе птиц этих глупых? Встал Петрусь с камня, взглянул в злые глаза хищника, опять промолчал. А тот допытывается:

– Жалко тебе или не жалко птиц этих глупых?

– Чего их жалеть, коль они уже мертвые? – отвечает Петрусь. – И тебя, хан турецкий, когда ты мертвым будешь, тоже жалеть не буду. Сверкнул орел глазами и говорит:

– Вижу, толк из тебя будет, детеныш человеческий. Быстро ты к крови привыкаешь.

Вот так и начал жить Петрусь на скале высокой, в горном царстве хана турецкого. Носит хищник злой в гнездо свое чаек белокрылых, голубей смирных, ягнят маленьких, разрывает их когтями острыми, выклевывает у них сердца горячие, приучает Петруся зло любить. Растет Петрусь в неволе, потемнели у него волосы русые, потемнели глаза его голубые, а между бровей уже морщинка залегла. Десять лет прошло с тех пор, как хищник злой унес его с Тихого Дона. И решил Петрусь либо убежать из ханского царства, либо погибнуть в бою с врагом своим. Вот и говорит он раз хищнику злому:

– Чувствую я в себе силу богатырскую, да не знаю, куда девать ее. Принеси мне, хан турецкий, саблю стальную, буду я учиться владеть ею, буду готовиться в поход на людей русских. Да уговор помни: коль порозовеет вода в Тихом Дону от крови вражьей – одарить меня не забудь.

Обрадовался хищник злой словам этим и отвечает:

– А за саблей далеко летать не надо. Подними вон тот камень серый, там и сабля стальная лежит.

Поднял Петрусь камень тяжелый, смотрит – под камнем сабля стальная сверкает, рядом с саблей булава лежит, драгоценные каменья горят на ней. Взял Петрусь саблю, смотрит на нее и говорит:

– Доброе оружие… Такая сабля у моего батюшки была, когда он биться с врагами земли русской шел.

– Такая, да не такая, – смеется хан. – Ударь саблей по камню да посмотри, что от камня останется.

Взмахнул Петрусь саблей, ударил по камню – рассыпался камень, только искры в стороны полетели.

– Добрая, добрая сабля, – говорит Петрусь. – Коль камень крушит она, что ж от тебя, хан, останется, если захочу я зарубить тебя? Рассердился хищник.

– Не для того, – говорит он, – кормил я тебя десять лет, учил тебя зло любить, чтоб речи такие слушать. Ты, детеныш человеческий, силу мою еще не знаешь. Я крылом одним взмахну – от тебя и следа не останется.

Загорелось тут сердце Петруся, закипела кровь русская, еще больше ненависть лютая вспыхнула в нем к хищнику злому. «Зарублю я злодея этого, – думает Петрусь, – а потом и сам с кручи брошусь, чтоб не томилось сердце мое в неволе страшной». Поднял он саблю стальную над головой, взмахнул ею в воздухе и ударил орла хищного.

– Вот тебе, выродок колдовской, за кровь русскую, за слезы матерей наших! – закричал Петрусь. – Научил ты меня зло любить – расплачивайся теперь за науку эту! Добры люди русские, но коль встречаются они с врагами, коль приходится им волю свою защищать – не видать врагам милости нашей!

Еще раз взмахнул Петрусь оружием грозным, еще раз со свистом опустилась сабля на птицу страшную. А рука уже опять саблю поднимает.

И начал Петрусь рубить злодея на части, рубит его и приговаривает:

– А это за людей русских, чьи кости белеют в пропасти страшной!… А это за науку твою варварскую, за жизнь мою загубленную.

Час рубит Петрусь хищника злого, два, устал, саблю в сторону бросил, сел на камень, пот с лица рукой вытирать начал. Вдруг смотрит – сидит орел на том же самом месте, сидит, кривым клювом перья черные оправляет, злыми глазами на Петруся смотрит и говорит:

– Вижу, сила в тебе и впрямь богатырская, а ума не нажил ты еще, детеныш человеческий. Саблю эту мне сама Зурала подарила, царевна наша

морская, и сабля эта не простая: камни от нее в пыль превращаются, по толстому дереву ударить ею – щепки полетят, а вот хана турецкого ею не

зарубишь! Заколдовала Зурала эту саблю. А за то, что руку ты поднял на хана великого, будешь ты сидеть еще пять лет на этой скале, науку мою мудрую постигать. Буду я мясо бросать тебе сверху, чтоб не околел ты с голоду, детеныш человеческий, а через пять лет прилечу – или в бой пойдем на людей русских, или гнить твоим костям в пропасти черной.

Сказал так хищник, злыми глазами сверкнул, черными крыльями взмахнул и улетел за горы.

Опять остался Петрусь в ханском царстве, опять сидит, горькую думу думает.

Вспоминает Тихий Дон свой любимый, матушку родимую, друзей-товарищей.

А хан турецкий прилетел в землю нерусскую, сел около моря на камень острый, правым крылом взмахнул и крикнул что-то голосом хищным. Выплыла к нему Зурала, царевна его морская, глаза у нее, как у жабы, зубы, как у акулы страшной, волосы длинные, как водоросли морские. Посмотрела Зурала на хана турецкого и спрашивает:

– С какими вестями прилетел ты, хан бывший? Скоро ли река русская розовой станет от крови русской?

Хищник злой голову наклонил, лапой себя по груди ударил, будто руку к сердцу приложил в знак приветствия, и отвечает:

– Помоги, царевна великая, войско набрать, думаю в поход собираться.

Сидит у меня в неволе богатырь русский, сердце у него, как у орла хищного стало, хоть и не покорился он пока совсем, да время обломает его, оботрет. Пошлю я его на землю русскую зло сеять, людей друг против друга озлоблять. Дам ему золота, чтоб подкупал он непокорных, а потом и сам со своим войском нагряну. Помоги, царевна великая, и я твоей помощи не забуду.

– А когда ты, хан, русского богатыря посылать в его края думаешь? – спрашивает Зурала.

– Пять лет ждать осталось, великая, – отвечает хищник.

Царевна голову в воду опустила, подумала и сказала:

– Хорошо. Будет тебе через пять лет войско. Собирайся, хан, в поход.

…Вот прошло еще пять лет.

Прилетает хищник злой в царство свое ханское, приносит в когтях мальчонку белоголового и говорит:

– Ну, богатырь русский, настало время в поход нам идти… А для испытания принес я тебе соплеменника твоего: разрежь ему грудь, сердце сам съешь, а мне вон в тог кувшин крови набери. Выпью я ее вместо вина перед походом. Коль не дрогнет твое сердце, быть тебе великим визирем.

Бросил хищник злой под ноги Петрусю мальчонку, а сам смотрит на Петруся, глаз с него не сводит

.

Петрусь нож кривой взял, на мальчонку глянул и говорит хищнику:

– Сыт я сейчас, великий хан. Проголодаюсь, вот тогда и выполню твой наказ.

– Хорошо, – отвечает хищник. – Слетаю я на войско свое посмотрю, а как прилечу вечером, дашь ты мне крови русской отведать.

Улетел орел, а Петрусь подошел к мальчонке, погладил его по русой головке и сказал:

– Нашел я у хищника злого наряды его богатые, из парчи да из золота сделанные . Вот уж пять лет режу их на куски да бечеву плету, чтоб спуститься со скалы этой страшной. Немного мне осталось работать, да, видно, не успею я. Как возьмет меня хищник злой завтра, улетим мы с ним, ты камень вот этот подними, там все, что надо, есть. На землю спустишься, коль живой буду, – увидимся. Коль погибнуть мне придется – иди на Тихий Дон, спросишь там Петруся, которого пятнадцать лет назад хищник злой унес, поклонишься матушке моей родимой, если жива она, да людям всем русским. А особо поклонишься Дону Тихому, реке моей любимой.

Взял Петрусь нож кривой турецкий, разрезал левую руку пониже локтя: брызнула кровь горячая на землю. Подставил Петрусь кувшин, наполнил его своей кровью до краев и говорит мальчонке:

– А теперь лезь вон в ту нору, я тебя камнями заложу. Прилетит орел – лежи, не дыши.

Только спрятал Петрусь мальчонку белоголового, засвистел воздух, зашумели крылья черные, прилетел хищник. На Петруся глянул, левым крылом взмахнул и спрашивает:

– Ну как, детеныш человеческий, готов ли ты? Петрусь кувшин с кровью подает хищнику и отвечает:

– Съел я сердце человеческое, силы во мне прибавилось. Хоть сейчас я готов, хан турецкий, в поход с тобой отправляться.

Хищник кровь человеческую выпил и спрашивает:

– А куда же ты детеныша белоголового дел, помощник мой славный? Что-то не видал я в пропасти костей свежих…

Петрусь и бровью не повел.

– Как у дарил я его кинжалом в грудь, вытащил сердце, крови налил в кувшин, тут воронье черное налетело, просит у меня мясом полакомиться. Ну, сбросил я детеныша белоголового в пропасть, расхватало его воронье на лету. Ищи кости в вороньих гнездах, великий хан.

Поверил хищник злой Петрусю, крыльями захлопал, обрадовался, что теперь у него верный помощник есть, и говорит:

– Отнесу я тебя завтра на Тихий Дон, дам тебе золота мешок, будешь среди людей зло сеять. Люди золото любят, ты там брось горсть, в другом месте, люди увидят – драться из-за него начнут. Кончится это золото, я тебе другой мешок принесу.

Коль поможешь мне в деле моем – не пожалеешь. Коль обманешь меня – со дна моря тебя достану, всех детенышей человеческих в горы унесу, воронью на пир.

Вот прошла ночь.

Утром хищник злой привязал к шее своей мешок с золотом, взял в лапы Петруся, взмахнул черными крыльями, и полетели они через моря бурные к Тихому Дону, к земле русской.

День летят, ночь летят, смотрит Петрусь – берега высокие вдали темнеют. «Вот и Дон мой Тихий начинается, – думает Петрусь, – а там и поля широкие русские, луга зеленые, люди родные». И говорит он хищнику злому:

– Опусти меня, хан великий, на берег, хочу водицы испить, чтобы силы прибавилось.

Опустил орел Петруся на берег, а сам кружится над ним в воздухе, ожидает.

Посмотрел Петрусь на Тихий Дон свой любимый и молвил:

– Здравствуй, батюшка Тихий Дон, здравствуй, земля русская! Долго не был я здесь, долго сердце мое в неволе томилось. И пришел я теперь, чтоб или на всю жизнь остаться в краю родимом, или жизнь отдать за дело правое.

Склонился он к Тихому Дону, стал воду пить. Пьет Петрусь воду чистую и чувствует, как сила в нем растет богатырская. Потом поднялся во весь рост, плечи расправил и крикнул хищнику злому:

– Эй ты, хан турецкий, выродок колдовской, коли хочешь живым остаться, улетай к своей царевне морской да проси ее, чтоб она тебя человеком добрым сделала. А коли хочешь битым быть, налетай, померяемся силами.

Вытащил из-за пазухи Петрусь нож кривой, стал ждать хищника злого.

А хан засверкал глазами страшными, выпустил когти острые, взмахнул крыльями громадными и, как вихрь черный, налетел на Петруся. Хотел хищник схватить его когтями своими, да взмахнул тут Петрусь ножом – одной лапы как не бывало.

Потекла кровь черная, потемнел Тихий Дон. А Петрусь стоит, кудри его темно-русые ветерок ласкает, глаза его удалью горят молодецкой, стоит, снова хищника злого ждет.

И опять налетел хищник, ударил Петруся клювом острым в правую руку, не удержал Петрусь нож, выронил. А хищник уже снова налетает, бьет Петруся крыльями черными, но стоит Петрусь, твердо на ногах держится. Вдруг видит он – плывет с моря Зурала, царевна морская. Пасть акулья раскрыта, глаза жабьи ненавистью пылают, косы-водоросли вокруг головы обвиты. Увидел хищник злой подружку свою и кричит ей диким голосом:

– Свали его с ног, царевна великая, а там уж я сам с ним расправлюсь!

Видит Петрусь, что не устоять ему в воде против силы акульей: собьет его страшилище заморское. Хотел он на берег выйти, глянул, а у берега рыбы страшные длинными хвостами по воде бьют.

Зурала, царевна морская, голову из воды высунула, закричала рыбам страшным:

– Эй, слуги мои верные, валите с ног детеныша человеческого, рвите его на части!

Кинулись к Петрусю рыбы-чудовища, а он наклонился к Тихому Дону и говорит ему ласково:

– Прощай, батюшка Тихий Дон, прощай, река могучая.

Потом выпрямился, посмотрел кругом и думает: «Эх, стали бы ноги мои каменными – не видать бы разбойникам Тихого Дона…»

Только подумал так, чувствует – окаменели ноги. Тут царевна заморская ударилась с силой о ноги его, взвыла от боли, заметалась от ярости, волны кругом поднялись высокие… А сверху хищник злой уже камнем падает на Петруся, в грудь его хочет грудью своей ударить.

– Эх, – крикнул Петрусь, – стать бы мне утесом высоким, чтобы грудь моя крепкой была, как глыба каменная, чтоб разбился об нее насмерть хищник злой. Не лилась бы больше кровь русская от когтей его острых, не лились бы больше слезы материнские от горя страшного!

И умолк Петрусь навсегда, превратившись в утес высокий.

Ударился хищник об утес, крикнул диким голосом и упал в Тихий Дон.

Подхватили его волны высокие и выбросили на берег, чтоб растащило его воронье черное. А гордый утес так и стоит с тех пор, на могучую реку смотрит, будто прислушивается к чему-то. Ласкает его Тихий Дон волнами своими мягкими, шепчет ему что-то, будто мать родная сынка убаюкивает. А мимо длинными шагами время идет: сто лет, двести, триста… Давно-давно это было.

Сказка о Чуде-чудище заморском, девице-красавице и серой волчице

Много-много лет тому назад войско казачье ушло далеко с Дона дать острастку ордам вражеским, что непрестанно на станицы нападали. И вот в ту пору из-за моря, из-за океана приплыло в Тихий Дон Чудо-чудище, страшное, сильное, с двадцатью руками, с десятью ногами, с семью головами. Рыбий хвост длиной с версту, а глаза, как костры: горят, дымят и искры из них летят.

Плывет вверх по реке, волны вздымает, воду мутит, усатых сомов глотает.

Встретит баркас с рыбаками, ударит хвостом – только шапки рыбачьи остаются плавать на мутных волнах.

Плачут женщины и дети-сироты на берегу, да горю не поможешь. А страшное Чудо-чудище плывет себе да плывет, а где проплывет, там слез людских – омуты целые.

Стонет и Тихий Дон от гнева. Почернел он, вспенился, страшный стал.

Хочет грудью остановить Чудо-чудище, да очень уж сильно оно, не совладает с ним.

Вслед за Чудом-чудищем войско его плывет – заморские звери страшные: не то рыбы, не то люди. Каждый зверь оружием обвешан. Глаза у них злые, жадные, как у разбойников, так и шныряют по сторонам: присматриваются, где бы добычу схватить.

Увидит зверь человека, снимет с плеча лук, достанет из колчана стрелу, натянет тетиву и летит стрела прямо в сердце человеческое.

Приплыло Чудо-чудище в то место, откуда Дон начало берет, легло брюхом на песок, стало воду пить. День пьет, два пьет, и в Дону воды уже мало становится. Мутнеет Дон, у берегов пенится, волнами о камни бьет, рокочет, будто плачет.

И решили тогда оставшиеся на Дону старики да подростки идти войной на Чудо-чудище. Наточили они сабли, навострили пики, сели на коней и направились к тому месту, где Чудо-чудище со своим войском расположилось. Долго ли они ехали, много ли проехали, только вдруг видят – перед ними море раскинулось. Гуляют по морю высокие волны, летают над ними чайки белые, шумит море, будто сердится.

Удивились люди: откуда тут море появилось? Никогда его не было здесь. А потом поняли, что это Чудо-чудище пьет воду из Дона, а сюда выливает, чтобы не проехали они.

Вдруг вышло из того моря войско Чуда-чудища. У каждого зверя в руках лук со стрелами, а стрелы те ядом смертельным отравлены. Не успели и опомниться дети да старики, как градом полетели в них стрелы. Летят, как шмели, гудят.

Падают люди, редеет их войско.

Отошли они от берега, разбили свой лагерь, стали думу думать, что делать, и решили помощь просить у людей, что далеко на север от Дона жили, откуда и сами они, казаки, пришли, Был среди казаков храбрый воин по имени Степан, и была у него красавица дочка Светланка. Мать у Светланки умерла, и поехала она со своим отцом-стариком на войну – с Чудом-чудищем биться. Позвал Степан дочку и сказал: – Далеко отсюда, за тремя лесами, за двумя реками, живет мой старший брат, а твой родной дядька. Садись на коня, дочка, скачи к нему, скажи, чтоб собрал людей в поход и вел к нам на подмогу. Долго и жестоко придется нам биться с Чудом-чудищем за наш Тихий Дон, за всю нашу родину. И нужна большая сила людская.

Обняла Светланка отца, поцеловала его, села на коня быстрого и помчалась.

Долго ли ехала она, много ли проехала, только вдруг видит: лежит на берегу маленькая рыбка, хватает раскрытым ртом воздух, бьется, задыхается без воды.

Солнце печет, как огнем, и глаза у рыбки сделались мутными, как тусклое стекло. Жалко стало Светланке рыбку. Спрыгнула она с коня, взяла рыбку на руки и понесла ее к реке. Пустила рыбку в воду, посмотрела, как она хвостиком вильнула, и только хотела к своему коню идти, глядь – а верхом на ее коне сидит зверь-рыба из войска Чуда-чудища.

Взмахнул зверь-рыба плеткой, ударил коня и ускакал прочь.

Запечалилась девочка. Села на берегу и горько заплакала. «Как теперь доберусь я до своего дядьки? – думала Светланка. – Живет он за тремя лесами, за двумя реками, и, пока дойду до него, много людей погибнет от Чуда-чудища, от стрел его разбойников».

Плакала-плакала она, потом напилась воды и пошла вдоль берега.

Шла-шла Светланка, солнце уже скрылось за холмами, темно стало, дороги не видно.

Наконец подошла она к лесу. Села под деревом, вытащила из сумки кусок хлеба и только начала есть – слышит, стонет кто-то жалобно, как будто сказать что-то хочет.

Оглянулась она кругом, видит: лежит волчица, кровь у нее из ноги течет, рот от жажды открыт, глаза смотрят на Светланку, как человеческие.

Не испугалась девочка. Подошла она к волчице, оторвала кусок от своего платья, перевязала ей ногу. Потом набрала в роднике чистой воды, напоила волчицу и отдала ей весь свой хлеб, подумав: «Все равно обе мы не будем сыты одним куском, пусть лучше серая волчица наестся».

Потом, утомленная путем долгим, легла Светланка рядом с волчицей и крепко заснула.

Много ли, мало ли спала она, только слышит, как кто-то языком руку ей лижет.

Открыла глаза, а перед ней серая волчица стоит, смотрит, головой на свою спину показывает, будто говорит: «Садись, Светланка, садись». Села Светланка волчице на спину, ухватилась руками за ее шею, и понеслись они, как ветер, через леса, через реки, через луга. Едет она, едет, вдруг видит: на опушке леса, около избушки, сидит древняя-древняя старушка, седые волосы на ветру развеваются, из глаз слезы на землю падают. Слезла с волчицы Светланка, подошла к старушке, поклонилась ей и приветливо промолвила:

– О чем плачешь, бабушка? Не помочь ли тебе в чем? Посмотрела старушка на девочку и ответила:

– Спасибо тебе, внученька. Стара я стала, глаза не видят мои, руки-ноги не слушаются. Сижу вот здесь, встать не могу. Три дня не ем ничего, не пью. Горе мне…

Принесла Светланка воды старушке, вошла в хату, прибрала чисто, щей наварила, потом накормила старушку и прощаться стала.

А старушка и говорит:

– Доброму сердцу – добрые дела. Ведомо мне, что едешь ты к дядьке своему звать его на помощь к батюшке твоему. Только никого не застанешь ты там: прослышали люди о нашествии Чуда-чудища, сами пошли помогать войску вашему. И ты, внученька, иди обратно. А за доброту твою – вот тебе подарок: открой сундук в моей горнице, возьми там палицу. Палица та не простая, а волшебная. Как встретишься с ворогами, поднимешь палицу над головой и скажешь:

Палица, палица,

вольная удалица,

за русскую волюшку,

вольное раздольюшко

разгроми врага,

сокруши врага,

сокруши врага,

и развей врага!…

Взяла Светланка волшебную палицу, поблагодарила старушку, села на серую волчицу и поехала обратно. Едет она день, едет два, захотелось ей водицы напиться.

Подошла она к реке, наклонилась, чтобы воды зачерпнуть, а оттуда рыбка голову высунула и говорит человеческим голосом:

– Здравствуй, девица, здравствуй, красавица! Я рыбка-стерлядка, спасла ты меня давеча от смерти лютой, а теперь я тебе добром отплачу: иди прямо на восток, дойдешь до синего озера, а в нем моя сестрица живет. Передай ей поклон да спроси, по какой дороге идти к зеленому озеру, там бабушка моя живет. Бабушке поклонись да попроси у нее рубашку-кольчужку. А как наденешь рубашку-кольчужку, иди прямо на Чудо-чудище, бей его палицей-удалицей. А рубашку-кольчужку твою не пробьют ни сабли вострые, ни стрелы быстрые.

Сказала так рыбка-стерлядка, хвостиком вильнула и скрылась. Попрощалась Светланка с серой волчицей и пошла в ту сторону, откуда солнце всходит. Долго ли шла, далеко ли она ушла, видит – озеро перед ней блестит, вода в нем синяя-синяя, как небо. В озере рыбы разные плавают, черепахи по дну ползают, а у берега стерлядка лежит, головку высунула, на солнышке греется. Подошла к ней Светланка и говорит:

– Здравствуй, стерлядка! Иду я через поля и леса, от самого Тихого Дона, и несу тебе поклон от твоей сестрицы. Велела она тебе кланяться да пожелать жить-поживать долгие годы.

– Спасибо, девица, – отвечает стерлядка. – Давно я не видела сестрицу. Как увидишь ее – кланяйся ей от меня.

– А не знаешь ли ты, где ее бабушка живет? – спросила Светланка.

– Как же не знать, – отвечает стерлядка, – Иди прямо на восток, дойдешь до высокого дуба, а там муравьиная тропка прямо к зеленому озеру ведет. Там-то и живет старушка. Увидишь ее – кланяйся ей.

Поблагодарила Светланка рыбку и пошла опять прямо на восток.

Шла-шла, видит – стоит дуб высокий, кругом дуба желуди валяются и муравьи-работнички суетятся. Пригляделась Светланка, а от муравьиной кучи тропка идет. Бегают куда-то муравьи-работнички, то туда, то сюда. Пошла Светланка по муравьиной тропке и пришла к зеленому озеру. Озеро глубокое, вода в нем зеленая, на воде кувшинки плавают, в воде золотые рыбки, как дети, тешатся.

Увидели золотые рыбки Светланку, испугались и нырнули на дно.

И сейчас же старая-старая рыбка-стерлядка выплыла. Посмотрела она на Светланку и говорит:

– Если с добром пришла, девица, – здравствуй! Доброму сердцу – добрые дела. Скажи, красавица, откуда пришла, зачем пожаловала?

Поклонилась ей Светланка и отвечает:

– Здравствуй, рыбка-стерлядка. Принесла я тебе поклон от твоей внучки с Тихого Дона да от другой внучки с синего озера. Велели они кланяться тебе да пожелать жить-поживать много лет. А еще внучка твоя – та, что на Дону живет, – велела сказать, что лихая напасть пришла: гуляет по Дону

Чудо-чудище с разбойниками, стонет Дон, стонут люди и рыбы. Есть у меня палица-удалица, да уж очень много стрел у Чуда-чудища: не подойти к нему, не подъехать. А войско казачье в дальний поход ушло, остались дома лишь старики да женщины. Вот и пришла я просить у тебя рубашку-кольчужку да совета мудрого.

Выслушала рыбка-стерлядка Светланку и нырнула в озеро. Ждет-пождет девочка рыбку – нет ее.

Прошло немало времени, но вот опять взволновалась вода на тихом озере, вынырнула старая стерлядка. Во рту она держала рубашку-кольчужку, которая на солнце всеми цветами радуги переливалась.

Подплыла рыбка к берегу, оставила на нем рубашку-кольчужку и, обратившись в красную девицу, промолвила:

– Вот возьми волшебную рубашку-кольчужку. Сто лет назад накинула ее на меня колдунья и сказала: «Будешь ты сотню лет жить рыбой. Придет через сто лет на Дон Чудо-чудище, много горя принесет. Коль найдется в то время на Дону девица, что согласится Тихий Дон от Чуда-чудища избавить, а самой на сто лет рубашку-кольчужку надеть и сто лет в Дону плавать, отдашь ты ей эту рубашку». Вот сто лет и миновало с тех пор. И Чудо-чудище заявилось, горе принесло. А согласна ли ты Тихий Дон от горя избавить?

Посмотрела Светланка на девицу, и, не колеблясь, ответила:

– Как быть несогласной? Наш ведь он, батюшка Тихий Дон… А людей сколько гибнет, а горя сколько!… А полонит Дон Чудо-чудище, ведь и дальше пойдет, по всей Руси разор учинит.

Надела на себя рубашку-кольчужку Светланка, простилась с красной девицей и скорее в путь обратный пустилась.

Идет, думу думает, как поскорее Тихий Дон от горя избавить, страшное Чудо-чудище уничтожить, людям радость и вольную волюшку вернуть. Идет-идет, смотрит – серая волчица на дороге лежит, ее поджидает. Обрадовалась Светланка, кинулась к серой волчице, за шею ее обнимает, шерстку ее гладит, приговаривает:

– Здравствуй, серая волчица, здравствуй, подружка моя верная. Соскучилась я по тебе, как по сестре родной.

А серая волчица тоже обрадовалась, ласкается к Светланке, смотрит на нее, и глаза ее радостью светятся.

Села Светланка на серую волчицу и помчалась к Тихому Дону.

А там в то время жестокая битва шла меж казаками и войсками Чуда-чудища. Храбро дерутся казаки донские, подростки да старики, но не устоять им перед страшной силой Чуда-чудища: на каждого человека по сто разбойников приходится.

А все же не отступают казаки. Свистят в воздухе их сабли острые, летят наземь головы разбойничьи. А Чудо-чудище стоит в стороне, за битвой наблюдает, ухмыляется: скоро, мол, конец Тихому Дону будет. Да недолго пришлось радоваться разбойникам: примчалась вдруг на серой волчице девица-красавица, золотистые косы от ветра развеваются, рубашка-кольчужка серебром на ней блестит, в руках грозная палица волшебная.

Серая волчица под ней, как добрый конь: на зверей злобно смотрит, рычит.

А Светланка поклонилась в пояс своему батюшке, всем людям ратным, а потом подняла над головой палицу и проговорила:

Палица, палица,

вольная удалица,

за русскую волюшку,

вольное раздольюшко

разгроми врага,

сокруши врага,

сокруши врага

и развей врага!…

Сказала она так, взмахнула палицей и помчалась прямо на войско Чуда-чудища.

Ударит палицей влево – валятся десять голов разбойничьих на землю, ударит вправо – двадцать голов катятся по земле.

Летят в Светланку стрелы отравленные, рубят ее сабли острые, да крепка рубашка-кольчужка: не пробьешь ее, не разрубишь.

А серая волчица зубами рвет разбойников, ногами топчет.

Бросило в бой Чудо-чудище все свои запасные полки, и несдобровать бы казакам, но тут подошло с севера на помощь войско могучее. Знамена развеваются, слышны звуки трубные, боевой клич воинов.

Попятились полки Чуда-чудища, а само оно вперед бросилось, держа в каждой руке по сабле.

Увидела это Светланка, подъехала к нему, взмахнула своей палицей – двух голов Чуда-чудища как не было.

А Светланка уже снова палицу над головой подняла, приговаривает:

…сокруши врага,

сокруши врага

и развей врага!…

Струсило Чудо-чудище, бежать хотело, да не тут-то было. Светланка взмахнула палицей раз-другой, и вот лежат семь голов Чуда-чудища на донской земле, лежат, в крови купаются.

А Светланка слезла с серой волчицы, обняла ее и сказала:

– Спасибо тебе за службу твою. Расстанемся мы с тобой, да ненадолго. Приходи к Тихому Дону, не забывай меня.

Тут батюшка Светланкин подошел к ним, а за ним и весь народ.

Обнял Светланку отец и сказал:

– Ведомо нам, дочка, что уходишь ты от нас к Тихому Дону. Сослужила ты большую службу народу своему, и долго он тебя помнить будет. И ты помни всегда о своем народе, не забывай о нем никогда: ни в горе, ни в радости. Посмотрела Светланка на отца и ответила:

– До свиданья, батюшка. Не печалься, что уходить мне надобно от вас. Хоть и буду жить я сто лет в рубашке-кольчужке в донской воде, а сердцем всегда буду с вами.

Сказала так Светланка и превратилась в маленькую рыбку. Взяли ее люди на руки, отнесли к Тихому Дону и опустили в воду.

Посмотрели они, как рыбка от берега поплыла, постояли и медленно пошли свои дела делать.

А серая волчица еще долго-долго лежала на берегу и глядела печально в воду.

…На этом сказка кончается.

Старые люди говорят, что когда приходил откуда-нибудь враг на Тихий Дон, появлялась на серой волчице девица-красавица в рубашке-кольчужке, с волшебной палицей в руках – и бежал тогда враг с Тихого Дона.

А потом Светланка и совсем осталась с людьми, чтобы уже никогда не уходить от них.

Игнатка

Давным-давно это было… Много воды утекло с тех пор из Тихого Дона в море Азовское. Но и сейчас еще можно иногда увидеть, как в глубине реки вдруг что-то заблестит, засверкает, загорится золотыми огоньками. Это, наверно, идет богатырь Тихий Дон, идет, зорким взглядом посматривает, чутким ухом прислушивается: не видно ли где вражьих полчищ, не слышно ли топота вражьего?

Идет он по своим владениям, охраняет покой края привольного, поля широкие, луга и леса зеленые.

А рядом матушка Волга плещется, сестра родная – Кубань вблизи шумит, а подальше сердечный друг Днепр рокочет, будто песню поет.

Идет богатырь Тихий Дон, вокруг посматривает, прислушивается: не зовет ли кто на помощь, не пришла ли беда откуда?

На поясе у богатыря шашка острая блестит, сверкает, золотистыми огоньками горит.

Жил в то время на берегу Дона, в маленькой хатке, мальчик Игнатка со своим дедушкой.

Как-то раз дедушка говорит Игнатке:

– Пойди, Игнатка, посмотри сети. Может, рыбка какая поймалась.

Пошел Игнатка к Дону, на то место, где сети вечером ставили, а сетей-то нет.

Отправился он вдоль берега искать их. Долго ли он шел, далеко ли ушел, только вдруг заметил, что места стали ему совсем незнакомые: кругом высокие камыши шепчутся с водой, зеленый чакан кланяется кому-то низко, а под ногами уже не песок хрустит, а вода болотная почти до колен доходит. Солнышко вдруг за тучи скрылось. Ветер зашумел в камышах, застонал. Тихий Дон почернел, взволновался.

Хотел Игнатка назад вернуться и вдруг почуял, что не может идти: ноги запутались в длинных водорослях, загрузли в вязком иле. А зеленая вода все выше поднимается и уже до шеи достает.

Никогда не боялся Игнатка, а тут страшно ему стало. Чувствует, что смерть пришла.

– Дедушка-а-а! – закричал Игнатка. – Деда-а-а…

Но далеко был Игнаткин дедушка, и только эхо над камышами гулко повторило: а-а-а-а. И снова все стихло. Вдруг недалеко от себя услышал Игнатка жалобный писк какой-то пичужки.

– Пи-кви-ли-ви, пи-кви-ли-ви, – пищала птичка. – Пи-кви-ли-ви!…

Оглянулся Игнатка и видит: запуталась в водорослях маленькая птичка, рвется в воздух, да не может никак улететь. А к ней ползет, извиваясь, большая змея, злые глазки ее так и сверкают. Пасть уже открыла, острые зубы блестят.

«Эх, – подумал Игнатка, – мне все равно погибать. Спасу хоть эту маленькую птичку!»

Рванулся Игнатка, схватил птичку и высоко подбросил ее в воздух. И сразу же с головой погрузился в зеленую воду. В глазах у него мутно стало, сердце билось часто-часто: тут-тук, тук-тук, тук-тук.

«Ну, прощай, дедушка, прощай!» – подумал Игнатка.

А над водой низко-низко пролетела та птичка, которую спас Игнатка, и еще раз прощебетала, будто благодарила его:

– Пи-кви-ли-ви… Пи-кви-ли-ви.

Но Игнатка уже ничего не слышал. Он все глубже и глубже погружался в воду. Ему стало очень душно. Он еще раз рванулся вверх, но сил уже не было. И вдруг перед глазами у него загорелся яркий-яркий свет. Игнатка почувствовал под ногами что-то твердое, а дышать стало совсем легко, как на земле.

Широко открыл Игнатка глаза и увидел, что попал в какой-то дворец.

Стены дворца из прозрачного хрусталя сделаны, на стенах красивые картины в золотых рамах висят, а сверху дивный свет струится: то розовый, то ярко-голубой, то красный, И мягкий ветерок откуда-то доносит чудесную музыку – такую, что Игнатка в жизни своей никогда не слыхал…

«Ну и диво дивное!» – подумал Игнатка.

Тут он увидел перед собой такую красивую девочку, что и описать трудно.

Глаза у нее были большие и добрые, от длинных ресниц на щеки падала тень, две русые косы свисали до самого пояса. На руках у нее были золотые билезики – изукрашенные драгоценными камнями браслеты, а на маленьких ножках – ичитки – мягкие сапожки.

Она подошла к Игнатке, взяла его за руку и сказала:

– Пойдем со мной, мальчик! Не бойся меня.

Привела его девочка в маленькую комнату, усадила на мягкий диван, села рядом с ним и сказала:

– Ты очень хороший мальчик, Игнатка, храбрый и добрый… Ты выручил из беды меня, дочь славного богатыря Тихого Дона, спас меня от злого Кваррадамала. Это дворец моего батюшки. Вот уже месяц прошел, как уплыл он к брату своему, морскому витязю. И как уплыл батюшка, ворвался сюда Кваррадамал со своими слугами, захватил наш дворец и властвует теперь здесь. Там вон темница стоит, бросил туда Кваррадамал людей русских, цепями к стене приковал. Седыми эти люди стали от мук и горя. А батюшка не знает об этой беде, не ведает. Сегодня Кваррадамал превратился в змею и хотел схватить маленькую Пи-кви-ли-ви и унести в свое царство. Но ты спас ее. И этого не простит тебе злой Кваррадамал. Вот посмотри сюда!

Игнатка подошел к окну, заглянул в него да так и замер на месте. На мраморном камне сидело страшное чудовище. Вместо рук у него было восемь щупалец, на голове у него были длинные водоросли, длинный нос висел до самого рта, а изо рта выглядывали большие клыки. Вместо бровей у него росла морская трава, а из-под нее видны были злые глаза, У ног чудовища ползали змеи, крабы с длинными клешнями, горбатые улитки, водяные черви. Чудовище смотрело на них зелеными глазами и хрипело:

– Кваррадамал!… Ламадарравк!… Кто отнял у меня Пи-кви-ли-ви?… Кваррадамал!…

Ламадарравк!… Обыскать все воды, облазить все земли, найти дерзкого мальчишку! Кваррадамал!… Ламадарравк!… Найти и бросить в темницу! Я сам с ним расправлюсь. Кваррадамал!… Ламадарравк!…

Змеи, черви, улитки, крабы с длинными клешнями закивали головами и расползлись.

– Здесь они тебя не найдут, – сказала девочка. – Про эту комнату не знает даже сам Кваррадамал. Но как только ты выйдешь отсюда, тебя сразу схватят.

– Эх, была бы здесь моя казачья шашка, – воскликнул Игнатка, – я бы померялся силами с этим чудовищем!

Только успел проговорить это Игнатка, как девочка достала откуда-то длинный ящик, открыла его, и Игнатка увидел красивую позолоченную шашку. Рукоятка ее была украшена самоцветными каменьями, которые блестели, как огонь; клинок был острый, словно бритва.

– Возьми эту шашку, Игнатка, – промолвила девочка. – Я дарю ее тебе потому, что ты храбрый и добрый мальчик. Но помни всегда: ею можно биться только за правду, А кто поднимет эту шашку на невинного, тот сам от нее погибнет.

Сказала это девочка и вдруг стала маленькой птичкой. Взлетела она с пола, подлетела к окошку, прощебетала:

– Пи-кви-ли-ви…

И вылетела наружу.

Взял Игнатка шашку, повесил ее себе на пояс и вышел из комнаты. Но не успел он и шагу ступить, как его окружили змеи, спутали ему ноги, а крабы с длинными клешнями схватили его и потащили в темницу.

Очнулся Игнатка в темнице, посмотрел вокруг себя – и сердце у него замерло: толстыми цепями к холодным стенам были прикованы худые, бледные, как смерть, люди. Глаза у них тусклые, а волосы у всех белые как снег. Подошел Игнатка к одному, взялся за цепь, хотел оторвать от стены, но твердая была стена и крепкая цепь. Тогда вытащил Игнатка свою шашку, начал стену рубить. Стали падать цепи, люди расправили свои измученные плечи. Все смотрели на Игнатку, как на нежданного спасителя своего.

– Добрый казак! – говорили они. – Храбрый, сильный казак!

Но вдруг дверь темницы широко распахнулась, и в комнату ввалился сам Кваррадамал. Взглянул он на Игнатку, и из его зеленых глаз искры посыпались.

Протянул он одно щупальце, хотел схватить Игнатку, но тот взмахнул шашкой и отрубил щупальце. Протянул Кваррадамал другое щупальце – и другое отрубил Игнатка.

Тогда Кваррадамал протянул сразу четыре своих щупальца, хотел со всех сторон схватить молодого казака. Но Игнатка стал спиной к стене, начал рубить направо, налево, вверх, вниз.

Кровь рекой полилась с чудовища, но вдруг Игнатка увидел, что вместо щупалец у Кваррадамала руки выросли и в каждой руке – сабля.

И начали биться они снова.

Бились час, бились два… Чувствует Игнатка, что мало сил остается у него. Хотел он в дверь выскочить, но вспомнил про узников, которых от цепей освободил, и стыдно ему стало, что убежать от них хотел.

А узники протянули руки, дотронулись до Игнатки, и почувствовал вдруг Игнатка: вливается от этих рук волной в него сила богатырская, могучая. И припомнил Игнатка, как ему часто дедушка говорил: «Нет на свете ничего сильнее силы народной, Игнатка. Когда трудно будет тебе в жизни – ищи силу в людях, и будешь ты сильным их силой».

А в это время влетела в темницу Пи-кви-ли-ви, села Игнатке на плечо и прощебетала:

– Пи-кви-ли-ви, Игнатка! Отруби Кваррадамалу самую верхнюю правую руку. Пи-кви-ли-ви…

И улетела.

Размахнулся Игнатка шашкой, ударил по самой верхней правой руке Кваррадамала, и сразу изо всех рук чудовища упали на землю сабли. Взмахнул еще раз мальчик шашкой, хотел отрубить Кваррадамалу голову, но перед глазами Игнатки вспыхнул вдруг огонь и вместо Кваррадамала осталась только струйка дыма.

Опустился Игнатка на землю, положил свою шашку на колени и задумался.

Рад был молодой казак, что людей освободил от ига Кваррадамала и прогнал его из края своего привольного, да печалился он, что не убил разбойника заморского. Боялся Игнатка, что пойдет Кваррадамал в другие места земли русской, будет беду творить, в других реках воду мутить.

«Как найти теперь разбойника? – думал Игнатка. – Где искать его, чтоб сразиться с чудовищем и либо умертвить его, либо голову свою положить за землю родную?»

Сидит, думает свою думу Игнатка, дедушку вспоминает: добрый он, мудрый, помог бы советом сейчас. А люди, которых спас Игнатка, радуются, окружили его, каждый хочет доброе слово ему сказать, посмотреть на него да улыбнуться ласково.

…А Кваррадамал между тем пробирался сквозь густые водоросли, направляясь к морю. Там он превратился в рыбу и быстро поплыл к себе домой. Ему надо было плыть через все Азовское море, мимо Керчи-города, по Черному морю.

День и ночь плыл Кваррадамал и приплыл в свой дворец, когда яркое солнце встало из-за моря. Позвал он к себе зубастую акулу и велел собрать всех самых старых жителей царства своего. Собрались к нему на совет все самые древние морские рыбы и звери.

Сел Кваррадамал на свой трон и сказал:

– За тридевять земель, за лесами и полями живет богатырь Тихий Дон. Много богатства имеет он, но самое большое его богатство – красавица дочь его, маленькая Пи-кви-ли-ви. Силен Тихий Дон, и люди сильны там. Пришлось мне биться в полях тех с казачонком одним. Кто знает из вас, в чем сила этого казачонка? Почему не смог я его победить?

Кваррадамал зашевелил усами и посмотрел вокруг себя свирепыми зелеными глазами.

Но все рыбы и звери молчали.

Тогда к Кваррадамалу приблизилась старая-старая медуза, Тело ее было такое дряхлое, что, казалось, вот-вот расползется в разные стороны. Бледная, она долго кашляла и сморкалась, а потом прошепелявила:

– Много-много лет тому назад – я тогда была еще девочкой-медузой – моя мать-медуза слышала от старого речного сома, что деду теперешнего богатыря Тихого Дона кто-то подарил волшебную шашку. Трудно победить того, у кого эта шашка. Но она заколдована, и ею драться может не всякий. Надо украсть ее и тогда можно покорить всех речных царей.

После этих слов старая медуза опять долго кашляла и сморкалась, но

Кваррадамал уже ничего не слышал. Он превратился в быстрокрылую птицу и полетел, как ветер, через моря в царство Тихого Дона.

…Игнатка в это время сидел на берегу реки и смотрел, как красиво переливаются на солнце драгоценные камни на рукоятке волшебной шашки. Кваррадамал спустился на землю, превратился в дряхлого старика и подошел к Игнатке.

– Здравствуй, мальчик, здравствуй, милый, – проговорил он дребезжащим старческим голосом. – Не дашь ли ты мне хлебца покушать и водицы испить? Притомился я в дальней дороге…

Доброе сердце Игнатки даже обрадовалось, что можно накормить и напоить старого человека.

Игнатка сбегал в хату, принес хлеба, воды, отдал старичку и сел рядом с ним.

Съел старик хлеб, запил водой и начал рассказывать Игнатке о красавицах русалках, о морских витязях, о бурном море. Речи старика так и лились, как вино из кувшина.

Потом он сказал:

– Добрый ты мальчик, Игнатка, спасибо тебе. А отблагодарю я тебя вот чем: выпей каплю живой воды. – С этими словами протянул старик Игнатке небольшой пузырек, наполненный какой-то голубой жидкостью, – И тогда будешь ты сильней и храбрей всех на свете, и никто никогда не победит тебя ни в каком бою.

Выпил Игнатка немного той жидкости и сразу почувствовал, что засыпает.

Посмотрел Игнатка на старика и испугался: по зеленым страшным глазам узнал он Кваррадамала.

Потянулся Игнатка рукой за своей шашкой, но сил у него уже не было: выпил он не живую воду, а крепкое сонное зелье, А Кваррадамал обрадовался, превратился опять в чудовище, взял у Игнатки шашку, обхватил щупальцами тело Игнатки, спустился в воду и поплыл в свое заморское царство.

В это время Тихий Дон возвратился домой от морского витязя, поздоровался ласково с Пи-кви-ли-ви, выпил чистой воды и промолвил:

– Горькая вода стала. Видно, чужой человек или зверь побывал в наших водах, Рассказала тогда Пи-кви-ли-ви все, что было, не утаила и того, что батюшкину шашку подарила Игнатке.

– Доброму человеку не жалко сделать такой подарок, – сказал Тихий Дон.

– Только хочу я посмотреть на этого казачонка да уму-разуму поучить его. А ну, дочка, позови-ка мне своего друга.

Пи-кви-ли-ви вышла на порог своего дворца, хотела направиться к Игнатке, но тут помутилась вода, потемнела. К Пи-кви-ли-ви подплыла сазан-рыба с золотистыми перьями, в чешуйчатой рубашке и печально сказала:

– Унес Кваррадамал Игнатку в свое царство, хочет замуровать его в морской скале.

Плывет он быстро, только бурун остается за ним. А Игнатка спит от сонного зелья и не ведает, что смерть его уже близка.

Сказала так сазан-рыба, вильнула хвостом и уплыла, Закручинилась Пи-кви-ли-ви, заплакала и пошла рассказывать обо всем батюшке своему, Тихому Дону.

– Ну что ж, – промолвил богатырь Тихий Дон, – хоть и не люблю я драться, но уж если враг сам того захотел – несдобровать ему!

Взял он длинный меч, заткнул его за пояс, попрощался с Пи-кви-ли-ви и поплыл к морю Азовскому и Керчи-городу и дальше, по морю Черному, бурному, в царство Кваррадамала.

Долго ли плыл Тихий Дон, много ли проплыл, только видит: стоит на дне моря Черного гранитный дворец, обнесен высокой стеной, а вокруг стража ходит.

Одежда у стражи необыкновенная, чудная: на голове у каждого высокая чалма, вместо рубах – халаты расписные, на ногах чувяки с острыми концами, как каюки на Дону. А у ворот лежат две зубастые акулы, зорко следят за всеми.

Расправил Тихий Дон могучие плечи, поднял гордую голову, вытащил из-за пояса меч и крикнул богатырским голосом:

– А ну, дракон заморский, зло людское, Кваррадамал-Ламадарравк, выходи на битву открытую, померяемся силами! Не мне тесно жить, а тебе, видно, места не хватает. Выходи, злодей, пришел я к тебе не в гости!

Забурлило тут море Черное, поднялась страшная буря. Волны бросались на богатыря, как злые тигры, камни летели в него со дна морского, вода вокруг кипела, бурлила.

Но, как гранитный утес, стоял богатырь Тихий Дон и только улыбался.

– Шумом да угрозами нас не запугаешь, злодейское отродье. Выходи из своей берлоги на честную битву!

Вдруг открылись ворота и вышел чудовище Кваррадамал. В шести руках у него были шашки, похожие одна на другую, в седьмой руке – шашка, драгоценными каменьями изукрашенная, а вместо восьмой руки торчал обрубок.

– Кваррадамал!… Ламадарравк!… – хрипело чудовище. – Давно мое море не окрашивалось в красный цвет… Давно мои рыбы не ели человеческого мяса. Кваррадамал! Ламадарравк!…

– Посмотрим, хвастун, чьим мясом будут кормиться рыбы твои, – сказал Тихий Дон и пошел с поднятым мечом на чудовище.

Долго они бились. Кваррадамал дрался по очереди каждой рукой. Вот уже из пятой руки вылетела у него шашка. Вот и шестая рука вместе с шашкой в сторону отлетела.

Но и богатырь Тихий Дон обливался кровью. Собрал он последние силы, поднял меч, занес его над головой Кваррадамала, но налетела на меч зубастая акула, вырвала его из рук Тихого Дона и проглотила.

Замахнулся шашкой Кваррадамал, хотел пополам разрубить богатыря, но не удержал грозного оружия. Не поднималась эта шашка на того, кто за правду бился.

Выскочила она из руки Кваррадамала, блеснула лезвием и оказалась в руках Тихого Дона. И сразу почувствовал Тихий Дон, как силы вернулись к нему,

– Моя это шашка, – радостно воскликнул он, – не изменит она мне!

Расправил богатырь Тихий Дон плечи свои могучие, сдвинул брови суровые, поднял шашку над головой и крикнул:

– Силен ты, Кваррадамал, да нет силы такой на свете, которая против дела правого устояла бы. Правда кривду всегда побеждала!

Взмахнул он грозной шашкой, засверкала она драгоценными каменьями, будто лучи солнечные сквозь толщу моря пробились. И слетела страшная голова чудовища с плеч. Тысячи рыб накинулись на чудовище и растерзали его.

«Где же мне искать Игнатку? – подумал Тихий Дон. – Жив ли он, нет ли?» Тут подплыл к нему веселый дельфин и сказал:

– Лежит Игнатка у моей матушки, она прислала меня за тобой. Хотел Кваррадамал замуровать Игнатку в гранитную скалу, да не успел. А как пошел он биться с тобой, мы с матушкой взяли Игнатку и принесли в свой дом.

Пошел Тихий Дон за дельфином. Пришли они, а в это время Игнатка открыл глаза и спросил слабым голосом:

– Где я? Где мой дедушка? Где Пи-кви-ли-ви?

– Дома все узнаешь, – ответил Тихий Дон.

Поблагодарил он молодого дельфина и его матушку, взял Игнатку на руки и поплыл домой.

А дома их уже ждали с великим нетерпением Пи-кви-ли-ви и Игнаткин дедушка.

Обрадовались они, когда увидели богатыря Тихого Дона и с ним Игнатку. А у дедушки от радости даже слеза по щеке скатилась.

Бросился тут Игнатка обнимать дедушку своего, а у самого тоже слезы от радости текут по щекам.

– Уж как я звал тебя, дедушка, – сказал Игнатка. – Думал, что услышишь ты меня. Да очень далеко было, не услышал. Зато теперь я никогда от тебя не уйду, вместе всегда будем.

Сели они за стол, рассказал Игнатка, как доверился он словам дряхлого старика, а Тихий Дон промолвил:

– Запомни, Игнатка: не всякие сладкие речи – мед.

Наполнил он чаши крепким вином, поднялся со скамьи и сказал:

– Кто как гость придет к нам, тому всегда полную чашу вина нальем, радость разделим. А врагам лучше не ходить сюда: кто как враг придет к нам – не уйдет от нас живым, будь у того не только восемь рук, а хоть тысяча тысяч.

С тех пор стали они жить-поживать да радость наживать. Кто приходил к ним в гости, кормили того, поили, радость делили. А враг если появлялся, брал богатырь Тихий Дон шашку свою острую, выходил на поле бранное – и бежали враги, у кого головы целы оставались.

Игнатка еще больше подружился с Пи-кви-ли-ви, и часто-часто сядут они вдвоем возле дедушки Игнаткиного и слушают его. Рассказывает он им сказки старые, былины древние.

А богатырь Тихий Дон ходит, посматривает кругом, прислушивается: не слышно ли вражьего топота, не видно ли вражьих полчищ.

Доброе сердце дороже красоты

Жил как-то на берегу Тихого Дона добрый казак, и была у него любимая дочка Груня. Некрасива лицом была девушка да и горбата. Еще маленькой упала она с крыльца, ударилась спиной о ступеньку, с тех пор и рос у нее горб на спине.

Зато сердце у Груни было – сто лет ищи по всему Дону, не сыщешь такого!

Увидит, как старушка воду с трудом несет, подбежит, подхватит ведра, поможет. Несет старичок вязку дров – шагу лишнего не даст ему ступить

Груня: возьмет дрова и сама донесет куда надо. Каждого путника накормит, напоит, спать уложит да еще в дорожную сумку сала, лепешек положит: пригодится, мол, в дороге. За всю свою жизнь никого не обидела Груня. Любили люди девушку за ее сердце доброе. Мать Груни давно померла, и решил отец новую жену в дом взять.

А уж что казак решит, то сделает.

Привел он в дом жену новую, а у нее тоже дочка была, одних лет с Груней. Улитой ее звали.

Уж до чего красива была Улита! Длинные косы, как вороново крыло, брови, словно стрелы, лицо белое, румяное, сама стройная, как березка. Ищи такую красоту по всему свету – не найдешь.

Да было одно лихо у девушки: сердце у нее злое было, лютое. Увидит, бывало, что старушка седая идет, на палку опирается, еле ноги передвигает, подойдет к ней Улита и ну смеяться, насмехаться:

– И чего ты, бабушка, живешь до сих пор, – спрашивает злая девушка. – Чего ты до сих пор свет коптишь? Кому ты нужна, старая?

Посмотрит на нее старушка, остановится, слезу от обиды ладонью смахнет, покачает головой и пойдет дальше.

А Улита уже к древнему старичку бежит, толкнет его, будто невзначай, посмеется над ним.

А то пойдет на реку, поймает маленькую рыбку, бросит ее на горячий песок и смотрит, как бьется рыбка, задыхается, от боли корчится.

Сразу же невзлюбила Груню злая Улита. Уж как только она не издевалась над бедной Груней! То за косу ее дернет, то ущипнет больно, то привяжет полотенцем к своей спине подушку и начнет показывать, как горбатые ходят. Забьется в темный уголок Груня, плачет тихонько, никому не жалуется.

А мачеха увидит Груню в слезах – и ну попрекать:

– Ах ты, лентяйка такая-сякая, только и знаешь, что плакать да рыдать. И чего ты не помрешь, убогая?

Еще сильнее плачет Груня, а все молчит.

…В ту пору казаки войну с врагами вели, и случилось так, что ехал на войну казак молодой мимо дома их. Остановил он коня и крикнул:

– Люди добрые, нельзя ли у вас коня напоить да самому с дороги отдохнуть?

Проходила в это время по двору красавица Улита, взглянула на казака – сапоги у него в пыли, лицо бородой обросло, красоты мало в нем, и сказала:

– Негде у нас коней привязывать, проходи, служивый, дальше.

А Груня выскочила из куреня, коня напоила, казаку помыться дала, чистое полотенце принесла, отвела казака в горницу, накормила, на чистую кровать спать уложила, а сама села в головах, сидит – мух отгоняет.

Залюбовалась Груня красотой казака: чуб казачий на белый лоб падает, от длинных ресниц тень на белые щеки ложится, грудь богатырская, как волна, вздымается.

Положила Груня тихонько руку свою на белый лоб молодца, а казак во сне взял Грунину руку и поцеловал крепко. Испугалась Груня, отдернула руку, а на том месте, где поцеловал казак, горит рука, как огнем обожженная. Поспал-поспал казак, встал поутру, попрощался с Груней, сел на своего быстроногого скакуна и умчался.

Опять живет Груня в тоске да в обиде, живет – ни на кого не жалуется, вспоминает часто казака-молодца, вспоминает да горько вздыхает:

– Где мне, уродине несчастной, о добром молодце думать? Собаки и те боятся смотреть на меня…

Вот год проходит, два проходят, прогнали казаки-воины врагов с Тихого Дона, идет обратно войско казачье с песнями, с шутками-прибаутками, идет – люди радуются, зазывают казаков доброй браги откушать, белого калача отведать.

А к Груниному отцу заехал самый главный командир из войска их. Молод он был, красив и очень храбр – о геройстве его уже на Дону песни пели. Пошел он на войну простым казаком, а стал командиром главным.

Мачеха Грунина свою дочку Улиту наряжает, косы ей заплетает, на руки билезики – красивые браслеты – надевает. Еще краше становится Улита. Взглянешь на нее – глаз не отведешь.

А Груня полы моет, на стол кушанья подает, брагу ставит.

Вот сели все за стол, взял командир казачий кубок, крепкой бражкой наполненный, поднял его и повел такую речь:

– Шел я когда на войну с ворогами, притомился с дороги да и зашел в курень казацкий отдохнуть. Лег я спать, и приснился мне сон такой: пришла в горницу девица, села возле меня и сидит, смотрит на меня, сон мой сторожит.

Добрая эта девица была, а какая она лицом – не ведаю. Крепко спал я тогда и запамятовал. Встал я поутру, оседлал коня и уехал. Еду и диву дивуюсь:

«Никогда во мне силы молодецкой такой не было! Встретил бы горы тогда – горы свернул. Откуда, думаю, сила эта богатырская во мне?» Повстречалась мне тогда старушка древняя, остановила меня и молвила:

«Едешь ты, казак, Тихий Дон от ворогов защищать, и быть тебе большим воином. Никто тебя не одолеет, никто не осилит. А сила в тебе – от сердца девицы перешла, от доброты ее. Запамятовал ты, добрый молодец, как поцеловал ты руку девицы той. А быть тебе добрым мужем девицы той. И найдешь ты ее так: на правой руке у нее будет отметинка, и не исчезнет она у нее до тех пор, пока ты не найдешь свою суженую. Лучшей невесты не ищи, ласковое сердце – дороже красоты».

– Сказала так старушка, поклонилась и пошла. С тех пор и ищу я свою суженую, нет мне в сердце покоя. Найду ее – в ноги поклонюсь ей за то, что силу она мне такую дала, и будет она мне женою верною.

Пока говорил так казак» встала Груня, вышла на крыльцо, села, сидит, думу думает. Узнала она того казака, который ей руку целовал, а признаться не может ему: куда ей такой добру молодцу сказываться!

Сидит она пригорюнившись, сидит, вдруг слышит – Улита зовет ее. Подошла к ней Груня, а Улита спрашивает:

– А чего это у тебя, сестрица, правая рука всегда перевязана?

Смутилась Груня, покраснела и отвечает:

– Рубила я дрова да топором и ударила. Никак вот не заживает рука…

А Улита уже догадалась обо всем, злые глаза так и бегают, сердце щемит от зависти.

– А чего ты встала из-за стола, сестрица? – спрашивает она Груню.

– Пить мне захотелось, Улита.

– А иди сюда, я тебе дам водицы, сестрица, – говорит Улита.

Подошла Груня к ней, взяла чашку с водой, выпила и упала замертво: подсыпала ей Улита яду крепкого, смертного.

Схватила ее Улита, оттащила в чулан, бросила, а сама сделала себе на правой руке такую же отметинку, какая у Груни была, обмотала тряпкой и пошла опять в горницу.

Увидал ее обмотанную руку молодой казак, спрашивает:

– А что это у тебя, девица? Аль поранила где, аль ушиблась? Подошла Улита к нему и говорит:

– Я та самая девица, которой ты руку поцеловал. Вот и отметинка на руке, не заживает с тех пор. Забыл ты, добрый молодец, как сидела я около тебя, сон твой сторожила…

Обрадовался казак, велел все войско свое собрать, свадьбу готовить.

Собрались на свадьбу воины, все люди служивые, пришли старики, старухи и дети малые. Начался тут пир горой.

День гуляют казаки, два гуляют, а на третий день входит в горницу старушка древняя, волосы, как нитки серебряные – седая вся. Вошла, посохом о пол стукнула и так молвила:

– Шла я, старая, через леса и горы, через луга и пашни и пришла вовремя: не кончилась еще свадьба, не свершилось еще дело злое.

Взяла она командира казачьего за руку, привела в чулан, а там лежит Груня, лицо у нее посинело, страшное стало.

Брызнула старушка на Груню живой водой, открыла глаза девушка, а в глазах столько доброты, будто от самого сердца идет.

Узнал тут казак девушку, обнял ее и сказал:

– Доброе сердце дороже красоты. Будешь ты женой моей верной, девица, буду я любить и жалеть тебя до самой смерти.

Пришли они в горницу, поклонились старому казаку, отцу Груниному, сели за стол, крепкой бражки выпили.

А старушка подошла к Улите и сказала:

– Нельзя с таким сердцем с людьми жить, злая девица. Будешь ты отныне ползать по дну Тихого Дона, и не знать тебе ни добра, ни ласки человеческой. А за то, что смеялась ты над горем людским, – будешь ты всегда горб на себе носить. Сказала так старушка, ударила ее посохом своим – и превратилась злая Улита в маленькую улитку-горбатку.

А потом обернулась старушка к Груне, дотронулась до нее своей рукой и сказала:

– А ты, девица, доброе сердце, будь такой же красивой, как и доброй.

И стала Груня такой красавицей, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Обнялись они с молодым казаком, поклонились старушке, чарку бражки крепкой ей поднесли, спасибо сказали.

И стали они с той поры жить-поживать, детей растить, да старых людей уважать.

А улитка-горбатка так и ползает с тех пор по дну Тихого Дона да в озерах синих, в реках прозрачных

Ползает и не знает ни добра, ни ласки человеческой.

Сказка о Песне Легкокрылой и казаке Макаре Бесслезном

Много стай журавлиных пролетело с тех пор над Тихим Доном, много песен веселых пропето с тех пор в станицах зеленых. Проносились ветры буйные над волнами высокими, проплывали тучи грозовые над полями широкими, и не раз уже месяц ясный в светлую реку заглядывал, будто в зеркало.

Жил в ту пору у Тихого Дона казак Макар Бесслезный, ни молодой, ни старый, черную бородку носил да чуб казацкий. Остался казак с детства без отца, без матери, гнула его нужда в три погибели, крутила его беда мужичья, как каючок в коловороте, а никто у него слезу ни разу не видал. Назвали Макара за это Бесслезным. Может, и была у него другая фамилия, но так и остался он с этим прозвищем.

Бывало, поставит казак сети в Дону, ждет удачи рыбацкой, как ясного солнышка, а ночью налетит с моря ветер бесшабашный, засвистит, запляшет, закрутит волны на могучей реке – и снова тихо. Придет казак к Тихому Дону, глянет – ни рыбы, ни сетей. Только мокрые поплавки на легкой зыби у берега покачиваются, будто подсмеиваются. Покачает Макар головой, сдвинет густые брови, скажет:

– Эхма! Ну, ничего…

Казаку без коня, как рыбе без воды: ни туда, ни сюда. Долго Бесслезный копеечки собирал, немало мозолей на шершавых ладонях прибавилось – купил казак коня.

Поставил на баз, смотрит, радуется. Конь умными глазами на нового хозяина глядит, будто спрашивает: «Ну как, заживем теперь?»

– Заживем! – смеется казак. – Здорово заживем!

Поехал как-то Макар Бесслезный на своей лодке сети ставить в Дону.

Заработался, не заметил, как ночь на Дон наползла, будто шапка на глаза.

«Ну что ж, – думает казак, – заночую на реке, дети дома не ждут». Привязал лодку к камышам, поужинал и спать лег.

Утром просыпается, приезжает домой, смотрит – около его дома люди стоят, головы вниз опущены, будто похоронили кого-то.

Подошел Макар к дому, шапку снял, поздоровался:

– Здоровы будьте, станичники! Чего запечалились, будто коня у вас волки съели?

Молчат станичники…

Зашел Бесслезный на баз, глянул – сердце замерло: уздечка оборвана, на земле капли крови да клочки гривы длинной – вот и все, что от доброго коня осталось, от долгой мечты казачьей.

– Волки… – глухо сказал какой-то дед. Вытер казак шершавой ладонью вспотевший лоб, покачал головой, тихо проговорил:

– Эхма…

Потом помолчал немного и добавил:

– Ну, ничего…

И пошел к лодке сети сушить, будто ничего и не случилось.

А время над Тихим Доном плывет, как облака над землей. Не успел оглянуться Макар – уже седина в бороде появилась.

«Жениться надо, – думает казак, – а то так бобылём и состарюсь».

Приглядел он себе казачку чернобровую, надел на ноги ичитки новые, пошел к невесте. Приходит, отцу-матери поклонился и говорит:

– Когда ветер по лесу гуляет, деревья друг о друга опираются: стонут, плачут, а не падают. Один каючок на Дону зыбью перекинет, а свяжешь два рядом – буря не возьмет. Одному человеку и в хате холодно, а двум друзьям и на морозе тепло…

Помолчал немного, чубом черным встряхнул, добавил:

– Отдайте за меня Оксану. Любить буду, жалеть…

– Что ж, – отвечают отец с матерью, – казак ты, Макар, неплохой, сердце у тебя доброе. Коль дочка не против – быть свадьбе.

А Оксане Макар давно люб был. Потупила она карие очи, улыбнулась ласково и сказала:

– Я согласна, родители…

Ну много ли времени прошло, мало ли, стали Макар с Оксаной жить-поживать, радость наживать. Родилась у них дочка, красивая, как утро над Тихим Доном, веселая, как песня соловьиная, ласковая, как волна донская в тихий вечер.

Радуется Макар счастью своему, не нарадуется. Седину из бороды, как сорняк, выдернул, моложе стал.

Вот поехал он как-то на ярмарку в своем каючке. Продал там осетров да сазанов, накупил дочке подарков – и назад. В небе звездочки начали загораться, месяц откуда-то выплыл. Волны ленивые о борт лодки плещутся, будто шепчут что-то.

Камыши в темноте тоже разговор затеяли:

«Мы, камыши, ш-ш-шум не любим…Ш-ш-шум, ш-ш-шум не любим…» Лягушка в камышах молчала-молчала, потом как закричит: «К ва-а-ам, к ва-а-ам обр-ра-щаюсь я: не кр-р-ричите! не кр-р-ричите!»

И опять тихо.

Смотрит казак на небо, прислушивается ко всему, улыбается. За кормой светлые струйки воды мягко журчат, сонным голосом выговаривают:

«Хор-р-рошо на Дону веч-чер-ром… Хор-р-рошо».

А вот и станица родная. На берегу плакучая ива листвой шелестит, где-то в саду какая-то пташка поет-распевает.

Привязал Макар лодку к деревянному мостику, вскинул на плечи переметную сумку с подарками и зашагал домой. Вдруг навстречу – мальчишка вихрастый.

Хотел мимо Макара проскочить, а тот поймал его за руку и спрашивает:

– Ты чего это по ночам шляешься?

Мальчонка глаза в землю опустил, нос рукой вытер и отвечает:

– На пожаре был, дядя Макар. Ой, беда-а…

Защемило сердце Макара, будто в кулак кто его сжал.

Бросил он переметную сумку на землю и побежал к дому.

Прибегает, а дома-то уже и нет. Одна труба печная торчит во дворе, да вокруг головешки догорают, Макар туда, сюда, где, спрашивает, Оксана с дочкой?

А казаки потупились, молчат. Потом вышел вперед дед старый, о палку оперся и сказал:

– Судьба твоя, Макар, такая: ты ее за рога, а она тебя – об землю… Мужайся, казак: нет больше твоей Оксаны, нету и дочки твоей любимой. Как уехал ты на ярмарку, случился пожар в твоем доме. Прибежали мы тушить, да не тут-то было: огонь лютует, будто раздувает его кто. Хотели в двери кинуться, а дом-то в это время и рухнул. Уж мы потом все разворушили, а Оксаны твоей с дочкой так и не нашли. Ох, беда…

Окинул Макар печальным взглядом пепелище, скрестил на груди руки, постоял-постоял и проговорил:

– Эхма!…

– Ты бы всплакнул маленько, казак, – сказал старый дед. – Оно, горе-то, слезу любит… Да и самому легче бы стало.

Покачал головой казак, ничего не ответил. Только дрожь пробежала по печальному лицу.

– Бесслезный ты, горемыка, – сказал дед. А Макар склонил на грудь голову и пошел к Тихому Дону.

Сидит казак у Тихого Дона, сидит, горькую думу думает. Недолго счастье казаку улыбалось, недолго сердце казачье с радостью дружило. Черная беда налетела, завьюжила, холодом казака обдала, как в лед замуровала.

«Хоть камень на шею да в воду!» – думает Макар. Только подумал так, смотрит – а к берегу волна бежит, пеной клокочет, брызгами шум поднимает. Ударилась о берег песчаный, что-то пророкотала и назад отхлынула. А у самых ног Макара – камень морской лежит, а к камню веревка привязана.

– Ну и ну, – проговорил казак, – Беда, видно, неплохо свое дело знает: не успел подумать, а она уже и к смерти тянет. Была бы радость человеческая так быстра на ноги.

Взял Макар камень в руки, смотрит на него, раздумывает. Черные брови хмурятся, чуб казацкий на лоб упал, на лбу холодный пот выступил.

«И жизнь не мила, – думает казак, – да и умирать не хочется, с Бедой не сразившись…»

Вдруг видит Макар – прямо над ним чайка кружится. Крылья белоснежные, на перышках звездочки поблескивают, как в ясную ночь на небе.

Покружилась-покружилась да и села с ним рядышком.

Посмотрел казак на чайку, а она и говорит вдруг человеческим голосом:

– Горюешь, казак? Печалишься?

– Да, горюю, чайка быстрокрылая, – отвечает казак. – И горю моему никто не поможет…

А сам глядит в глаза птицы и думает: «Как у человека глаза. Только горя в них что-то много».

– А чего же ты не плачешь, казак, если горе твое большое? – спрашивает чайка.

– Бесслезным родился я, быстрокрылая. Сердце болит, а слез нету. Да горе в слезах и не тонет: плескается там, как рыбёшка в воде. Больше слез – горю радости больше. Да и вы вот, птицы, не плачете, когда горе у вас. А чего же людям плакать?

– Птицы тоже плачут, казак, – говорит чайка. – Но вместо слез – крик у них из груди вырывается. Да редко плачут птицы, поют они больше. Каждая птица петь умеет. Только перестали люди понимать наши песни. А когда-то и сами пели.

Помолчала немного чайка, посмотрела, как тихие волны о берег плещутся, и добавила тихо:

– Умели когда-то и люди петь. А теперь тяжко им – стонут, весело – смеются.

– А как же это люди песню забыли, быстрокрылая? – спрашивает казак.

Взглянула чайка на Макара и говорит:

– Песня Легкокрылая давно на свет родилась. Летала она над Тихим Доном, над лесами зелеными, над полями широкими, летала-летала, слезы людские высушила и села на Дум-гору отдохнуть. А в Дум-горе Лихо-Мрак жил и с ним сестры его: Горе Человеческое и Беда Людская. Прослышали они, пронюхали, что у людей слез не стало, Вот Лихо-Мрак и спрашивает:

– А что это слезами пахнуть перестало, сестрицы мои славные?

– Ой, горе нам, братец! – отвечает ему Горе Человеческое. – Появилась откуда-то Песня Легкокрылая, все слезы людские высушила, силу людям на крыльях принесла, меня, Горе Человеческое, люди и вспоминать редко стали.

– Беда, беда, братец, – говорит Беда Людская. – Как появилась в краях наших Песня эта самая, мне, Беде Людской, и делать на земле почти нечего: где ни появлюсь – везде Песня. А где Песня эта треклятая – там и смех, и веселье. А меня от этого веселья корежит, как от судорог. Беда, братец мой, беда.

Говорят они это так, говорят, вдруг видят – в Дум-горе светлее стало, будто солнце туда проникло. Лихо-Мрак еще больше помрачнел, грозный стал, как туча грозовая. А Беда Людская и Горе Человеческое закричали в один голос:

– Песня это, братец, Песня! От нее везде светлее становится…

Зарычал тут Лихо-Мрак, руками замахал, брови-тучи нахмурил, из глаз ночь черная выползла. Подкрался он к Песне Легкокрылой, схватил ее и в клетку бросил. Так с тех пор и томится Песня Легкокрылая в неволе, а люди опять слезы лить начали.

Птицы летают над Дум-горой, с Песней перекликаются, уму-разуму у нее учатся, а как людей снова песне выучить – только Песня Легкокрылая знает. Взмахнула чайка крыльями, взвилась в воздух и крикнула:

– Иди, казак, к Дум-горе, бейся с Лихо-Мраком, Песню из неволи освобождай! Песню освободишь – жизнь легче будет…

Потом покружилась над казаком и добавила:

– А может, и счастье свое найдешь!

Проводил казак взглядом быстрокрылую чайку, посмотрел, как маленькие звездочки поблескивают у нее на крылышках, поднял камень над головой и бросил его в воду.

А чайка все выше и выше улетает, вот-вот скроется в поднебесье. Слышит Макар Бесслезный – кричит чайка:

– А путь к Дум-горе Горный Орел тебе покажет, казак…

И пошел казак к Дум-горе с Лихо-Мраком биться, Песню Легкокрылую из неволи вызволять.

День идет, ночь идет, с дороги собьется, смотрит – в вышине Горный Орел парит, могучими крыльями воздух рассекает, орлиной головой путь казаку указывает, будто говорит: «Иди, казак, там вон Лихо-Мрак Песню в неволе держит». И опять идет казак, в одной руке шашку острую несет, другой пику казачью поддерживает.

Шел он так, шел, притомился, сел отдохнуть. Глядь – из-под камня светлый ручеек бежит, веселым журчанием казака к себе манит: «Наклонись, казак, выпей водицы студеной». Снял шапку Макар, чуб назад откинул, наклонился к ручейку, напился и прилег на землю. Хотел было вздремнуть немножко, вдруг видит – ползет к нему уж болотный, ползет, на Макара глазками маленькими смотрит, сказать что-то хочет.

Приподнял голову Макар, глядит на ужа, а тот говорит человеческим голосом:

– Не с-с-спи, казак, не с-с-спи… Прослышала сестра Лихо-Мрака, Горе Человеческое, что идешь ты Песню из неволи освобождать, рассердилась и спешит сюда, извести тебя хочет. Коль уснешь ты, казак, обрызгает тебя Горе Человеческое слезами – ослабнешь ты. Даст тебе сестра Лихо-Мрака слез напиться – сам в слезы превратишься. Не с-с-спи, казак, не с-с-спи,

Погладил Макар ужа по спинке и отвечает:

– Не раз меня Горе Человеческое слезами обдавало, словно волнами, а не ослаб я пока, друг мой любезный. Бесслезный я, не пристают ко мне слезы, А вот пить я их не стану, спасибо тебе, что предупредил. Не обманет теперь казака Горе Человеческое.

Положил Макар под голову шашку свою да пику, закрыл глаза и уснул. Уж болотный в траву уполз потихоньку. А Горе Человеческое уже тут как тут.

Спешит к казаку. Седые космы на голове шевелятся, к спине кувшин глиняный веревками привязан, а в кувшине слезы людские плескаются. На ногах у Горя башмаки из кошачьих шкур: идет Горе тихо, не услышишь.

Вот подходит Горе Человеческое к казаку, кувшин со слезами от спины отвязывает и шепчет:

– Слезы соленые, слезы горькие, лейтесь на казака, отнимайте его силы, расслабляйте его сердце. Тоска-кручина, слеза-сиротина, горе-паутина, с казаком сроднитесь, казака в полон возьмите.

Пошептала так старуха, Горе Человеческое, в горсть слез набрала из кувшина и плеснула казаку в лицо.

Открыл Макар глаза, посмотрел на Горе и говорит:

– Ну, вот и отдохнул я. Пора и в путь-дорожку собираться. А ты чего это, старуха, забрела сюда?

А Горе Человеческое смеется:

– Куда тебе, казак, в путь собираться, когда ты и руки не поднимешь. Был ты казаком, а слезами людскими я тебя побрызгала – сам слезой стал. Возвращайся-ка ты домой, поплачь-погорюй, потом уж и разговаривать будем.

Макар чубом встряхнул и говорит:

– Дай-ка, старуха, водицы попить из твоего кувшинчика. Что-то во рту пересохло.

– Попей, попей, казак, – обрадовалась старая. – Мне не жалко.

Подает она Макару слезы человеческие, а сама думает:

«Пей, казак, пей слезы людские, совсем тряпкой станешь».

Взял Макар кувшин, перевернул его вверх дном и вылил слезы людские на землю.

Старуху от этого даже в жар бросило.

А Макар говорит:

– Был бы я не бесслезный, может, и одолела бы ты меня, старая. Да слезы не по мне: сердце у меня твердое, руки крепкие. Иду я с Лихо-Мраком биться, Песню Легкокрылую из неволи вызволять на радость людям. С тобой, Горе Человеческое, сейчас недосуг возиться, а придет время – и за тебя возьмусь. Геть с дороги, ведьма старая!

Схватил казак свою шашку, взмахнул ею – Горе как ветром сдуло. Поглядел Макар вверх, а там уже Горный Орел парит, могучими крыльями воздух рассекает, гордой головой показывает: «Иди, казак, поспешай, вон там Лихо-Мрак Песню в неволе держит».

И опять идет казак через поля широкие, через леса зеленые. Жаворонки в небе трелью заливаются, в высокой траве кузнечики весело стрекочут, в степи суслики свистят-посвистывают.

Откуда-то стайка скворцов примчалась, веселым хороводом над Макаром

Бесслезным закружилась, закричала:

– С-с-ско-р-р-рей, с-с-ско-р-р-рей, казак! Скор-р-р-рей Песню Легкокрылую выручай!

Медведь из лесу вышел, на задние лапы встал, да как рявкнет:

– Здравствуй, Макар! Куда путь держишь?

– С Лихо-Мраком биться, – отвечает казак. – Песню из неволи выручать.

– До-о-обре, до-о-обре! – говорит Мишка. – Худо будет – кликни, помогу. Я с Лихо-Мраком давно драться собираюсь.

А тем временем Горе Человеческое пришло к Дум-горе, застонало-закричало, правой рукой взмахнуло – отвалилась каменная глыба от горы. Вошло Горе в Дум-гору, левой рукой взмахнуло – снова глыба на место стала.

Лихо-Мрак увидел сестру, спрашивает:

– Ну как, сестрица моя милая. Горе мое славное, справилась ты с казаком донским, что сюда идет?

– Ох горе, братец, – отвечает Горе. – Я ведь слезами сильна только, а казак тот – бесслезный. Слезами людскими я его обрызгала – он еще лютее стал; Хотела из кувшинчика напоить, да вылил он мои слезы на землю, а я без них, как без рук да без ног. Горе, братец, горе. Пусть сестрица моя, Беда Людская, идет навстречу казаку. Может, согнет она его в бараний рог, скрутит его окаянного.

Тут Беда Людская подходит к Лихо-Мраку, кланяется ему и говорит:

– Дозволь, братец, в путь отправиться. Согну я казака так, что не разогнется. В три погибели согну, слезы лить заставлю, хоть и бесслезный он.

– Иди, – прорычал Лихо-Мрак, – да с пустыми руками не возвращайся. Не согнешь казака – на себя пеняй!

– Согну, согну, братец…

Вот вышла Беда Людская из Дум-горы и поплелась навстречу Макару Бесслезному.

Идет, палкой о землю постукивает, злыми глазами вокруг посматривает.

Сама почти до земли согнута, на спине – горб, босые ноги изодраны, вместо платья – дерюга на ней рваная.

Шла-шла Беда Людская, видит – человек землю пашет. Запрягся он в деревянную соху, тянет ее, потом обливается, сам себя погоняет:

– Но, но, Степан, пошевеливайся… Солнышко скоро сядет, а ты две борозды только сделал. Но, Степан, пошевеливайся…

Беда за бугорок присела, смеется:

– Это мой… мой человечишко. Вот тут-то и подожду я Макара. Казак он такой, что мимо не пройдет: «Давай, скажет, помогу тебе, Степан». А я его и согну.

Только подумала так Беда, смотрит, а казак уже к Степану подходит.

Подошел, шашку и пику на землю положил и говорит:

– Здорово, станичник! Ты бы отдохнул немного, вон как пот с тебя льется. А Степан отвечает:

– Рад бы отдохнуть, да отдых землю не вспашет. И соха у меня чужая, завтра хозяину отдавать надо.

Сказал так и опять за соху взялся. Протащил пять шагов, а тут камень под соху попался. Напрягся Степан, жилы на руках вздулись, глаза кровью налились. «Но, Степан!» – кричит, а сам уже на землю опускается, стонет:

– Нету силушки моей, казак. Все нутро себе порвал.

– Эх, беда! – отвечает казак. А Беда Людская за бугорком сидит, костлявые руки потирает, улыбается:

– Ха-ха… Разве же это беда? Это полбеды только… Снял с себя казак рубашку, поплевал на руки и говорит:

– Дай-ка помогу тебе, станичник, а ты посиди пока, воздухом подыши. Начал пахать Макар – только комья летят. Пот с него градом льется, а он тащит соху, чубом потряхивает.

Солнышко еще за холмом зеленым не спряталось, а Макар полоску кончает. Смотрит на Степана, а Степан от радости чуть не плачет.

– Спасибо тебе, казак, – говорит, – выручил ты меня. Четверо детишек у меня мал мала меньше, голодно. Теперь вот посею, хлебушек будет.

Беда Людская сидит, к разговору прислушивается, злится на казака. Потом палкой взмахнула, откуда ни возьмись – табун лошадей: вихрем налетел, землю затоптал, Макар и Степан едва живыми остались. Беда Людская опять палкой взмахнула – коней как не бывало.

Посмотрел Степан на свою полоску и заплакал:

– Видно, не судьба, казак, не даст мне больше соху хозяин. Пропадать мне…

А Макар взглянул на вытоптанную землю, встряхнул чубом и говорит:

– Ничего, станичник, снова сделаем.

Впрягся в соху и пошел. Солнышко за холмом скрылось, Макар пахать кончил. Подошел к Степану и говорит:

– Сей, станичник, хлебушек, дети сыты будут. Прощевай на том.

Взял шашку да пику, посмотрел вверх, а Горный Орел тут как тут:

– Поспешай, казак, выручай Песню Легкокрылую.

И опять идет казак к Дум-горе. А Беда Людская стороной обогнала Макара, в Дум-гору пробралась, подошла к Лихо-Мраку и говорит:

– Беда, братец. Не согнуть мне этого казака, сила в нем большая, сердце крепкое.

Пыталась я работой его извести, да куда там! Идет он сюда, уже близко от Дум-горы. Придется тебе, братец, самому с ним сцепиться.

– Эх, бабы вы глупые! – рассердился Лихо-Мрак. – Одного человечишку вдвоем не одолеете. Дряхлые вы стали. Только охать да стонать и умеете.

Беда Людская и Горе Человеческое стоят, головы вниз опустили, молчат. Да и что скажешь: бывало, Горе Человеческое выйдет из своей берлоги – за день полный кувшин слез насобирает, Беда Людская выползет из горы – люди по всему краю стонут. А вот пришло время – одного казака вдвоем не изведут. Не те уже люди стали, начали они спины свои разгибать, думать, как бы с плеч своих Беду Людскую да Горе Человеческое сбросить. Вдруг слышит Лихо-Мрак, кричит кто-то у Дум-горы:

– Эй, Лихо дьявольское, Мрак ночной, выползай из своей норы на свет божий, драться будем!

Задрожало Горе Человеческое, заголосила Беда Людская:

– Ой, пришел, братец! Казак Бесслезный это… Горе нам, беда…

А Лихо-Мрак в ладоши хлопнул, ногой о камень стукнул, заревел, закричал на всю Дум-гору:

– Эй, хищники ночные, нечисть полуночная, слетайтесь сюда с казаком драться, Мрак от света защищать!

Захлопали крылья, засвистел воздух вокруг, засверкали в темноте хищные глаза.

Налетели мыши летучие, совы с кривыми клювами, филины, жуки ночные.

Ветер в Дум-горе поднялся, как от бури. Хлопнул в ладоши Лихо-Мрак, на камни плюнул – открылась Дум-гора. Вышел он оттуда, посмотрел вокруг, увидел казака и говорит:

– Эй, заморыш человеческий, зачем пожаловал в царство мое? Ведомо ли тебе, что от одного духа моего от тебя и мокрого места не останется? Знаешь ли силу мою могучую?

Глянул казак в глаза Лихо-Мраку и отвечает:

– Ты, Лихо дьявольское, Мрак ночной, силой своей не хвались, силу свою в бою покажешь. А хочешь, чтоб голова на плечах осталась, – выпускай Песню Легкокрылую на волю, пусть летает людям на радость, тебе, Мраку, на печаль. Не выпустишь – на себя пеняй.

Подбоченился Лихо-Мрак, ногу вперед выставил, сам черный весь, на шее ожерелье из костей человеческих гулко побрякивает, на голове вместо шапки – череп человеческий, нос крючком, уши до плеч, а в ушах серьги костяные висят.

Нахмурил он тучи-брови – из глаз его ночь черная выползла.

– Ну-ка, нечисть полуночная, – крикнул Лихо-Мрак, – выклюйте глаза у заморыша человеческого, посмотрим, до Песни ли ему будет.

Налетели на казака хищники целой стаей, крыльями его бьют, норовят клювами до глаз добраться. Схватил казак шашку, левой рукой глаза закрыл и давай рубить нечисть. Взмахнет раз шашкой – перья по воздуху летят, головы птичьи вниз падают, кровь ручьем на землю льется. Взмахнет другой раз – кричат совы, плачут филины, пищат мыши летучие, жужжат-стонут жуки ночные. Налетают на казака хищники, как тучи грозовые, а Макар взмахивает своей шашкой да приговаривает:

– Эхма, много нечисти собралось, да ничего, справлюсь.

Вдруг, откуда ни возьмись, налетела на Макара Черная Птица, каждое крыло – в рост человеческий, когти, как пики, острые, клюв, как железо, крепкий. Ударила черным крылом казака по голове, у Макара в глазах потемнело; клюнула железным клювом в голову, у казака шашка из рук выпала, острыми когтями в грудь впилась, брызнула горячая кровь из груди, зашатался Макар Бесслезный, падать начал, А Черная Птица когти разжала, взлетела вверх и кричит:

– Прощайся с жизнью, заморыш человеческий, конец пришел тебе!

И опять хочет ринуться на казака, разорвать его, заклевать да мясом человеческим полакомиться.

Хотел Макар пику свою взять, чтобы отбиться от Черной Птицы, да силы оставили его, дрожит рука казачья. Закрыл он глаза и молвил:

– Эх, не довелось мне Песню Легкокрылую из неволи освободить, не довелось радость человеческую на волю выпустить…

Вдруг задрожал воздух, ветерок Макару в лицо повеял, открыл он глаза, самому себе не верит: как пуля, мелькнул в воздухе Горный Орел, что путь ему к Дум-горе указывал, вся нечисть полуночная разлетелась от страха, Птица Черная прокричала что-то и тоже за Дум-горой скрылась. А Горный Орел сел на землю рядом с Макаром, взял в клюв пику и шашку казачью, вложил их в руки Макара и снова кверху взвился.

Оперся Макар о пику, шашку в руке держит, ждет. А Лихо-Мрак идет уже к нему, в руках у него тоже шашка блестит.

– Ну, заморыш человеческий, – говорит Лихо-Мрак, – хоть и помог тебе Горный Орел от Черной Птицы избавиться, да вижу, сил у тебя уже немного осталось. Теперь-то я с тобой посчитаюсь. Песню ты хотел увидать, а увидишь могилу свою. Не видать тебе больше света белого, коль Лихо-Мраку, Горю Человеческому да Беде Людской кланяться не хочешь.

Чувствует Макар – не справиться ему с Лихо-Мраком, нет у него больше силы богатырской, отняла ее Черная Птица.

И вдруг слышит Макар – дивный голос из Дум-горы несется. Плывет по воздуху, как челн по ласковым волнам, льется-разливается, будто Тихий Дон в половодье. Вокруг Лихо-Мрака ночь рассеивается, светлее становится. Чувствует казак, как силой богатырской руки наливаются, чувствует, что твердо теперь шашку в руке держит. А дивный голос льется из Дум-горы, то грозный, как ураган на море, то звонкий, как песня соловьиная, то ласковый, как тихий шепот волн. Никогда не слыхал Макар Песни, а понял: она это, Песня Легкокрылая! От нее дышится свободнее, от нее силы прибавляются. И крикнул казак боевой клич Лиху дьявольскому, Мраку ночному:

– Не кланяться пришел я тебе, Мрак ночной, а биться с тобой не на жизнь, а на смерть, до твоей погибели!

Сошлись они у Дум-горы, взмахнули шашками острыми и начали биться. Час бьются, два, вот уже Макар Бесслезный теснит грудью своей Лихо-Мрака, одолеет скоро врага ненавистного. Заскрежетал зубами Лихо-Мрак, зарычал, тучи-брови нахмурил – снова вокруг свет померк. Тяжело стало Макару Бесслезному в темноте биться. А Лихо-Мрак улыбается, радуется…

Но тут Песня Легкокрылая опять звонким голосом залилась. Плывут дивные звуки по воздуху, рассеивается мрак кругом, будто туман от ветра. А Песня Легкокрылая все громче и громче поет. Вот уж и совсем светло стало.

Задрожал Лихо-Мрак, чуя гибель свою.

Взмахнул казак шашкой, блеснула сталь в воздухе – и покатилась страшная голова Лихо-Мрака по земле. Поднял Макар голову Лихо-Мрака на пику и пошел Песню Легкокрылую из неволи освобождать.

Идет казак, глыбы каменные перед ним рушатся, в стороны отваливаются, дорогу дают. Вот и пещера темная, жилье Лихо-Мрака. Идет по ней Макар, вдруг слышит – стонет кто-то, глухим голосом имя его произносит: «Макар, Макарушка…»

Оглянулся Макар и замер: к каменной стене Оксана его прикована, а рядом с нею дочка его любимая на камне сидит, плачет тихонько. Бросился казак к дочке, схватил ее на руки, к груди прижимает, радуется. Потом разрубил оковы, которыми Оксана к стене прикована была, обнял ее и спрашивает:

– Кто приковал тебя, жена моя милая, к стене этой? Как попала ты сюда, в берлогу эту?

– Лихо-Мрак притащил нас сюда, Макарушка, – отвечает Оксана. – За то, что бесслезный ты, за то, что Горю Человеческому да Беде Людской не кланялся…

– А где же Песня Легкокрылая? – спрашивает Макар. – Где она, радость человеческая?

– Не здесь она, Макарушка, – отвечает Оксана. – Поднимись на вершину Дум-горы, там клетка каменная стоит, и в клетке той – она, радость наша.

Поднялся Макар на Дум-гору, видит – стоит клетка каменная, вокруг нее свет яркий сияет, словно золотые лучи солнечные.

Подошел Макар к клетке каменной, сорвал замок, распахнул дверцы и почувствовал вдруг, как теплым ветерком из клетки повеяло, а кругом еще светлее стало.

И слышит вдруг казак, говорит кто-то голосом человеческим:

– Спасибо тебе, Макар Бесслезный, что из неволи меня освободил. Долго я здесь томилась, уж и света белого увидеть не надеялась. А за то, что вызволил ты из неволи меня, буду век тебе служить, веселить сердце твое храброе.

Подумал-подумал казак и отвечает Песне Легкокрылой:

– Нет, радость человеческая, не хочу, чтоб одному мне служила ты. Не стало теперь Лихо-Мрака, жизнь теперь наша другая будет. Летай ты над краем нашим привольным, летай над родиной моей свободной, неси на крыльях своих радость повсюду. Давно уже люди ждут тебя, Песня привольная. А увидишь Орла Горного – кланяйся ему от меня и от всех людей наших: он указал мне путь к тебе, Песня Легкокрылая, он помог избавиться нам от Лиха дьявольского, Мрака ночного. Взмахнула тут крыльями Песня свободная, вылетела из Дум-горы и полетела к людям о радости петь: нет больше Лиха дьявольского, Мрака ночного, сгинули куда-то и Горе Человеческое да Беда Людская. И летает с тех пор над Тихим Доном Песня Легкокрылая, летает, радость на своих крыльях людям разносит. Сильные крылья у нее и быстрые: вот понеслась она над зелеными станицами, всплеснулась над волнами Тихого Дона, проплыла над Волгой раздольной, звонким голосом разлилась над красавицей Невой. Летает Песня Легкокрылая над землей свободной, и где появится она, где прошумит своими крыльями, там светлее становится и радостнее.

Петр Лебеденко.

Замаренов Егор Максимович
Предание на Яике, записанное И. Железновым о казаке Рыжечке

– «Умные речи, Иван Никитич и слушать любо,-сказал я, когда старик кончил предание о трех Иванах. – Экой ты, экой ты какой!- говорил Иван Никитич Чакрыгин, и на лице его сияло неподдельное чувство самодовольствия. – Но ты назвал Ивана Пыжалу, Ивана Шаталу, Ивана Клада, еще Ивана Бирючьих – Лап. А где-же Рыжечка?- спрсил я. – Экой ты, экой ты какой! сказал Иван Никитич. – Те жили прежде Рыжечки, те жили может статься. Бог знает когда (старик махнул рукою), а Рыжечка, почитай, что на памяти наших отцов, Рыжечка, сударь мой, был в полку у Прохора Митрича. – Кто такой Прохор Митрич?- Ну и славно! сказал с удивлением старик. Ты и Прохора Митрича не знаешь. Хорош же гусь!… А Прохора Митрича Дурманова все наше войско знало. С ним царь Петр Первый компанию водил.

– Будто? – Не будто, а на самом деле так. Да ты, вижу, ничего не знаешь.Так и быть, расскажу тебе с конца. Слушай. ваше благородие. Я рад был слушать хотя на слове «ваше благородие» старик и сделал ударение, ясно говорившее: «хоша вы и чиновники, но ни чорта не знаете на счет житья-бытья казацкого». Старик начал:

«Петр Первый, несколько лет сряду, вел брань-войну со Шведом. Этому, вишь, за досаду и за великую грубу стало, когда Петр Первый задумал отнять у него несколько губерний чуховских. Вот из-за этого-то самаго дела и дрались несколько лет сряду не на живот, а на смерть.Испокон век ни одна война не проходила и теперяча не проходит без того, чтобы наших казаков не требовали в армию: без казаков, словно без соли, нельзя обойтись. Так было и ту пору.Много наших полков перебывало в расейской армии: и пятисотенные, и семисотенные, и тысячные, всем было место и дело. Нигде никогда от наших казаков прослуги не было, окромя лишь отлики(*отклики). Прикажут ли, бывало, им неприятеля скрасть- как с полки сдунуть; пошлют ля, бывало, соколиков куда, хоша бы и за море, примерно, языка добыть- языка добудут. Такие уж были ловчаги, что днем с огнем поискать, и то вряд ли найдешь. А все Бог им помогал за их простоту. Ведал о том и сам царь. Раз зимнею порой шведский город Карантин брали. Вот тут-то наши казаки оченно себя показали. В одних легоньких, сударь мой, летних кафтанчиках да курточках, без шапок, с открытыми, иль-бо с перевезянными платком головами, они, аки львы могучие, аки звери дубравные, рыскали впереди армии и душили шведов, словно мух, а работали, заметь, касатик, одними только пиками, точь-в точь как в старинных песнях поется, примерно о Ермаке Тимофеевиче, что говорил царю Ивану Васильевичу Грозному: «Возмем-де тебе Сибирь город без свинца, без пороха. Возмем-де белой грудью, с камчатной с одной плеточкой…Вишь, какие были ярои (*герои), старинные казаки-лыцари, не нынешним чета, ученым, что папахи умеют с полу подымать, а от киргизкого копья, к примеру сказать, «мамынька!» кричат…

В тот день мороз был лютый, бороды у наших казаков заиндевели, а от самих от них пар валом валил, словно с каменки, а на пиках у них замерзли длинныя-предлинныя сосульки: много больно, вишь, шведов -то покололи. Да, истинно так было. Петр Первый стоит на горе и смотрит на них в подзорную трубу.-Какие это казаки? спрашивает царь своих приближенных. – Яицкие! говорит ему граф Шереметьев. Я так и думал, – говорит царь.

– Позвать, говорит, ко мне ихняго походного атамана, когда кончится дело.Ладно.Карантин взяли; шведов- которых побили, которых в полон позабрали, а король их бежал за море во своиси. Так, значит, и быть должно. Собирались, у царя после баталии все генералы и сенаторы. Пришел и Прохор Митрич наш. Царь спрашивает его: – Как тебя, казацкий атаманушка, зовут по имени и величают по отчеству?

– Вот так-то, говорит Прохор Митрич.

– Спасибо, Прохор Митрич, за вашу службу: я ея не забуду,- говорит Петр Первый.

– Возьми, говорит, на первый случай, по золотой на казака: это, говорит, от меня им на водку, а себе, на память, вот эту вещицу. Тут царь из собственных своих ручек подал Прохору Митричу литую золотую чару с царским ербечком и имечком. – Больше этого,- говорит Петр Первый, – теперича дать не могу; не безсудьте: казна, вишь, на исходе. А вот, как пошабашу совсем шведа, возьму с него контрибуцу, принужу его платить мне дань во веки вечные: тогда, говорит, расплачусь с вами, никого не забуду. – Много довольны твоею милостию, надежа-царь, – отвечает Прохор Митрич: – мы не из интереса служим, мы как есть рабы твои верные, готовы за тебя кровь проливать до последней капельки… _ Ладно, ладно! – говорит царь: после сочтемся, а теперича, Прохор Митрич, оттрапезуй-ка с нами чем Бог послал. Ладно.Сели, как в сказках говорится, за столы дубовые и скатерти бранныя, за явства сахарныя и питья медвиныя; стали пить, есть и прохлаждаться и речами хорошими, разумными забавляться. Под конец честнаго столованья Петр Первый и говорит Прохор Митричу: – Шведа хоша мы и не совсем добили, однако врядли он, после вчерашней бани, скоро оправится. Можно, значит, и нам отдохнуть немного. Ступай, Прохор Митрич, поведай своих-то молодцов на Яике, – пускай отдохнут на родной сторонке, поживут в домах, в семействе, поисправять свое хозяйство и все такое; чай с войной то и они, бедняжки, поиздержались, поистратились, а я говорит, не хочу, чтобы казаки мои голодали и без нужды нужду терпели… Вот какой он был, Петр-то Первый!- прибавил старик.

– Все знал, до всего сам доходил, обо всем сам заботился, не гнушался допускать до своих пресветлых очей…- Знаю, знаю прервал я. – Но где Рыжечка? – Рыжечка? Уж ты, этакое дело, не соскучился ли слушать? сказал старик. -Я тебе, ведь сказал, что начну с конца, ну и дожидайся. Об Рыжечке речь впереди, Слушай, касатик. «Швед приутих, войска расейские разошлись по своим фатерам, а Прохор Митрич вернулся с казаками на Яик. Год спустя Прохор Митрич приехал в Питер в зимовой станице с кусом и явился к царю. Само собой, царь обрадовался Прохору Митричу, словно родному, и повел его из парадных покоев в другие. Посадил его там за стол, стал разспрашивать: что и как на Яике, здоровы ли казаки молодцы, есть ли у них хлеб, одежа, гораздо-ли рыба ловится? и все такое. Потом стал угощать, налил большую чару зелена вина и поднес Прохору Митричу. А Прохор Митрич не принимает чары, говорит: – Не подобает мне, надежа-царь, рабу твоему, пить прежде тебя, моего государя; ведь я чувствую, кто я, и кто ты. Ладно. Царь сам наперед выпил. Налил другую чару и поднес Прохору Митричу. Прохор Митрич выпил, но не всю: на донышке немного осталось. Царь спрашивает: что-же не всю? Прохор Митрич отвечае: – Не осилил. Царь говорит: Да как-же я то осилил? «Прохор Митрич говорит: – Да ведь ты, надежа-царь, слывешь у нас за богатыря, а я только за полбогатыря. -Ой ли? говорит царь.

– Истинно так! говорит Прохор Митрич.

– Хорошо,- говорит царь, – пойдем теперича прогуляемся; узнаем, кто из нас богатырь, и кто полбогатыря. Пошли они с задняго крыльца на Неву-реку. Подошли к лестнице: надо спускаться вниз. Царь сделал ручкой знак, чтобы Прохор Митрич шел впереди, и Прохор Митрич закобенился, стал на край лестницы да говорит: -Не подобает мне, надежа-царь, рабу твоему, идти впереди тебя, моего государя и повелителя; ведь я чувствую, кто я, и кто ты. Царь улыбается и говорит: – Не подобало тебе, Прохор Митрич, прежде меня пить чару зелена вина, – это так, а идти впереди меня подобает, даже артикуль военный повелевает: ты должен очищать дорогу, не притаился ли где ворог какой. Прохор Митрич стал первый спускаться по лестнице, а Петр Первый пошел за ним, да каждый раз – ей! -ей! какой ведь и царь-то был разумник, забавник, – каженный раз, как спустит ножку-то со ступеньки, ручкой-то, шутки ради известно, ручкой-то и упрется в плечо Прохор Митричу и тиснет, да так тиснет, что у Прохора Митрича косточки захрустат. Покуда они сошли на низ, у Прохора Митрича плечо-то отнялось, на-ка-те! а самого-то его на бок перекосило, на-ка-те! Думал, что Прохор Митрич после того не окалямается, сляжет и совсем изведется. Ан нет, не тут-то было. На другой день он встал здоровехонек, только немного на бок перегибался; ну, да это нипочем.Старики сказывали, что Прохор Митрич на всю жизнь остался несколько на один бок кряв.Однако был здоров. Когда поутру на другой день он пришел к царю, тот идно удивился.- Ай-ай, молодец же ты, Прохор Митрич!- говорит царь. – Я думал, ты сляжешь и не встанешь, а ты молодец-молодцом. Вчера ты объявил себя полбогатырем, а ты, вижу, полный богатырь. Однако, шутки в сторону,- говорит Петр Первый. Вчера, как мы с тобой разстались, вчера, слышишь, прибежал ко мне кульер из иной земли, привез нерадостную весть: Швед опять на меня поднимается. Идет он, слышу, не прямою дорогой, не со своей границы, а пробирается, шельмец, обаполом, к польской границе; думает отвести у меня глаза, в расплох застать. Дудки! не на того напал, не надует. Я пойду на переем ему, и где устигну, тут и пошабашу! Нечего, говорит, с ним церемониться, много давал ему поблажки, – не чувствует шельмец.Поезжай, Прохор Митрич на Яик, – говорит Петр Первый. – Снаряди полк иль-бо два яицких казаков и как можно скорее, являйся с ними ко мне под город Платаву (Полтава-значит)- знаю, Швед до Платавы грабится. Вот он какой был, Петр-то Первый! прибавил старик. Все знал, все ведал, со всеми баял.

«Лишь только Прохор Митрич приехал на Яик и обьявил царское повеление, как в одну неделю снарядили два пятисотенных полка и отправили под город Платаву. Походным атаманом, знамо дело, пошел Прохор Митрич.За башней на лугу служили молебен.Прохор Митрич сам держал войсковую хорунку (знамя). На дворе было тихо-претихо, но когда запели: на супротивные даруй! в тот миг вдруг повеял с западной стороны, сиречь, оттуда, где город Платава, повеял,говорю легонький ветерок, зашевелил хорунку, поднял-поднял на воздух, всполоснул раза два, да и обвил ее вокруг Прохора Митрича, да и затих. Прохор Митрич и стал словно спелененный.В тоже время, сударь мой. и лошадь Прохора Митрича, – а лошадь Прохора Митрича держал Рыжечка, он был на ту пору вестовым у него, – и лошадь, сударь мой. заржала… и подала хороший знак. Тут все войско возрадовалось и заговорило:

«К добру! к добру! к добру!»

«Полки тронулись и пошли. Прохор Митрич остался. Сошлись около него старшины и почтенные старики: известно, выпивку на прощанье сочинить. Когда Прохор Митрич простился со всеми и сел на коня, старшины и все обчество говорят ему:

– Есть когда Господь Бог поможет там вам сделать какую ни-на-есть отличку, то, говорят, главнаго-то, Прохор Митрич, не забудь,- напомнить, говорят, батюшке нашему, Петру Алексеевичу, чтобы не нудил нас на счет креста и бороды.

– Будьте благонадежны, атаманы-молодцы: эта мысль и у меня самаго из головы не выходит, – сказал Прохор Митрич, и поехал к полкам.

Будьте благонадежны, атаманы-молодцы: эта мысль и у меня с из головы не выходит, – сказал тоненьким голосом и Рыжечка, сел на лошадь, заломил на ухо шапку. Да и поскакал за Прохором Митричем.

«Тут все индо засмеялись.

– Куда тебе! пузырь! – кричать взад Рыжечке. Но Рыжечка махнул рукою и удрал.

«Рыжечка был маленький человек, точь-в-точь сам с ноготок, а борода с локоток. Оттого и прозвали его в шутку Рыжечкой, сиречь, грибок рыжик. Это имя так и осталось за ним на всю жизнь. А настоящее его прозвание было Замаренов Егор Максимович.

«Идут полки наши к городу Платаве, идут лугами, болотами идутони, топятся, к городу Платаве торопятся, точь в точь как в песне поется про поход к городу Азову. Да, идут полки наши к Платаве, з под Платавой, сударь мой, чудеса творят.Швед успел упредить Петра Перваго и застоил что на лучшие места шанцами да бутареями, поди ты толкуй что хочешь, а Швед успел упредить, даром что неверный.Еще,сударь мой, так, должно быть, тому уж быть, – еще, сударь мой, случилась тут казусная оказия: царю нашему сделали измену хохлацкий атаман, Мазепа, и предался с своими полками Шведу. От этого самого рати Шведской прибыло. А рати расейской убыло. Что тут станешь делать? Как ни шатай, как ни валяй, а приходится сказать: плохо.Петр Первый было и так, и сяк. А дело все таки выходит плохое. Как ни кинь, все выходит клин.Петр Первый собрал было енералушков и всех думчих своих сенаторушков, чтобы собча придумать что ни-на-есть к лучшему, чтобы как ни-на-есть не потерять свою армеюшку и не дать Шведу над собою возвысится, а тут, сударь мой, как раз, так должно быть тому уж быть, – тут как раз прибегает от Шведа переговорщик; не угодно ли, дескать, кончить спор поединщиками? Давай Бог! это нам на руку. Петр Первый рад был этому, по той самой причине, что ему жаль было губить по напрасну армию. А Швед делал это по неволе.

– Как так? прервал я: – ты же сказал, что рати Шведской прибыло.

– Оно так-то, так, да тут была одна заковырка, что нашему брату и разобрать мудрено,- сказал старик. Король Шведский, изволишь ли знать, изверился у своих енералов и думчих сенаторов.Когда он собирался под Платаву, они не захотели давать ему ни армии, ни пушек, ни казны.Такой, вишь, обычай в неверных землях: там, говорят, цари-то служат зауряд, словно офицеры в башкирском войске. Поди да и пойми их там: народ дикий, несуразный. «Ты, говорят шведские енералы своему королю, ты и так много погубил армии, много казны поистратили, а все понапрасну. Где тебе, говорят, тягаться с Расеей: ведь она всем осударствам голова. Оставь, говорят, лучше и не затевай больше коловратностей: нашему царству и без того жутко». Но король шведский был лукав: прикинулся мелким бесом, успел уговорить, умаслить своих думчих сенаторов; те сжалились над ним и дали ему армию, пушек и все прочее; однако взяли от него, по ихнему закону, запись, чтобы он, ни под каким видом, не смел вступать с Петром Первым в баталию, а решил спор поединщиками: а есть когда осмелится преступить эту заповедь, то не прогневайся, – с царства долой. «Лучше-де, говорят, две-три головы потерять, чем всю армию погубить». Хоша и неверные они, эти шведские енералы и сенаторы, а разсудили – грех напрсно сказать; разсудили дельно,- добавил старик.

«Стали готовится к поединку. Швед знал, что без поединщика ему не обойтись, поэтому самому загодя еще приготовил какого-то силача, с собою, вишь, из-за моря вывез: ростом, сударь мой, чуть-чуть не с колокольню, а в плечах коса сажень.Поил-кормил его до отвала, нарочно, словно на убой, что ни лучшими явствами и питьями; а обрядили его, собаку, в кальчугу да в латы, так что и сам черт не добрался бы до его кожи.И конь под ним был не конь, а сущий слон, да и тот покрыт панцирною попонкой.Просто, сударь мой, на оказию! Как появился этот уродина перед нашею армией, так все с диву упали. Думали, что это какая-нибудь башня на колесах, а не человек. Такой был этот поединщик престрашнеющий, преогромнеющий, что и сказать нельзя.На что уж агарянские поединщики, которых наши Иваны укокошили на Куликовом поле, на что уж говорю агарянские поединщики походили на индрика-зверя, но и те, сударь мой, в подметки этому не годились. Право слово.

«Петр Первый видит, что вся армеюшка его струхнула, что найти такому чудовищу супротивника трудно; однако все-таки велел клич кликать: «нет ли де охотника?» Как же – сейчас и явились. Разослал царь по армии всех своих адьютантов, всех енералушков и всех думчих сенатурошков; и все воротились ни с чем: нет охотников, да и на поди! Петр Первый обратился к своей свите и спросил: «Из вас, господа, нет ли кого?» Ни гугу! все молчат, да старший за младшего хоронятся.

«Петр Первый не вытерпел, сам поскакал по всем полкам своим и стал вызывать охотника, а охотников нет да нет. В это самое время,- так, сударь мой, должно быть тому уж быть, – в это самое время подошел Прохор Митрич с нашими казаками и стал подле крайнего армейскаго полка. Царь лишь только узрел наших, тое ж секунду подскакал к ним, расказал, в чем дело, и кликнул:

– Нет ли охотника?

– Я охотник!- вскричал тоненьким голосом Рыжечка, и выскакал из фрунта.

«Царь взглянул на него, покачал головой, да и сказал:

– Мал!

«Петр Первый вдругорядь едет по полкам, вдругорядь кличет охотника, а охотника все-таки нет.Сверстался с нашими полками и кличет:

– Кто охотник?

– Я! кричит Рыжечка, и выскакивает из фрунта.

«Царь опять посмотрел на него, опять головой покачал, опять сказал:

– Мал!

«В третий раз царь обьехал свою армеюшку, в раз царь остановился пред нашими полками, в третий раз кликнул:

– Кто охотник?

– Я!- закричал Рыжечка и вылетел из фрунта.

«Царь призадумался, посмотрел на Рыжечку, посмотрел и на шведскаго поединщика, покачал головой, всплеснул ручками, да и говорит своим приближенным, чуть-чуть не со слезами:

– Что буду делать? отказаться от поединка, вся Европия станет смеяться; пустить этого малыша (царь показал на Рыжечку), пустить этого-заранее пищи пропало! Рыжечка тут стоит, слышит царские речи, да вдруг и говорит.

– А Бог-то что? При помощи Божией Давид победил же Галифа.

Говорит так-то Рыжечка, а сам индо дрожит: яройское сердце, значит, в нем закипело.

Царь пристально посмотрел на Рыжечку да и говорит:

– Храбрости-то в тебе, молодец, вижу, много, да силы-то, може мало: вот в чем беда! Ты взгляни хорошенько, супротив кого хочешь идти, – вон он разъезжает, а потом уже и скажи, надеешься ли победить.

А Рыжечка толкует себе одно: Давид, дескать победил же Галифа.Так от чего бы и ему, за молитвы святых отец, не победить этого супостата,- надеюсь, дескать, ваше царское величество. Только- де, говорит, позволь мне коня другого выбрать изо всех полков.

Нечего было делать, другого охотника нет; царь согласился и на Рыжечку, а пуще всего царю понравились Рыжечкины речи насчет Давида и Галифа; а насчет коня царь сказал, что дозволяет ему выбрать какого угодно, хоша бы и с царской конюшни. Но Рыжечка отказался от царского коня и сказал:

– Твои лошади, надежа -царь, только для парада хороши, а для ратного дела, не прогневайся за слово, никуда не годятся.

То-еж секунду Рыжечка бросился к казачьему фрунту и выбрал лошадь у Калмычинина. Стали переседлывать.В это время Рыжечка успел перешепнуться с Калмычинином. о чем было нужно.

– Какой обычай у твоей лошади? спросил Рыжечка Калмычинина.

– Знай сиди! говорит Калмычинин. Водам идет, огнями идет.

– Еще?

– Вилка дает. Бьешь правым нога-лева идет, бьешь левымнога- правым идет.Догадался?

Рыжечка только кивнул головой, вскочил на калмыцкую лошадь и выехал в поле.

Тут, сударь мой, встрепенулись и заколыхались обе армеюшки, и расейская и шведская. Распустили все свои знамечки.Заиграли на трубах, литаврах и на разных мусикийских органах. Потом все затихло: значит, бой скоро будет.

Рыжечка воткнул на пику шапку. Замахал над головой и подъехал к шведскому поединщику.Спрашивает его: на чем им биться, на копейцах ли булатных, иль на сабельках вострых.

Швед замычал что-то на своем телячьем языке и махнул рукой своим: вишь, он не понимал Рыжечку. И Рыжечка махнул рукой своим.Тое-ж секунду прискакали к ним два енерала: один с нашей стороны, а другой с шведской.Потребовали толмача. Толмач выслушал Рыжечку и пересказал шведскому поединщику. А тот, уродина, оперся на копье, оскалил зубы-то, да и говорит:

– По мне на чем хочешь! Хошь на кулаках, я на все согласен.

«Толмач пересказал Рыжечке. Тот обиделся и говорит.

– Коли жив будешь, приезжай к нам на Яик. Там, говорит, на кулачном бою можешь пробовать своими боками наши кулаки; а здесь, говорит, не угодно-ли померится вот этим?

«Тут Рыжечка потряс своим копейцем.

«Рыжечка опять вернулся к казачьему фрунту и переменился с одним казаком пиками. Рыжечку спросили енералы, зачем переменил копье, а Рыжечка сказал:

– Так надо!

«Рыжечка и на переговоры-то к шведу ездил с подвохом, не спроста. Сказано, Швед был весь в железе, и рожа-то у бестии завешена была железною решеткой. Однако и Рыжечка был не промах. Покуда перегаваривались, он успел осмотреть супротивника своего со всех сторон. На башке у Шведа была стальная шлычка, а по щекам и по затылку спускались железные дощечки; задня-то дощечка немного оттарлычилась, а это Рыжечке и на руку.Он тотчас смекнул, что тут, не говоря худого слова, можно запустить пику. А как у Рыжечки пика была толстовата, дупестовата, то он и отдал ее казаку, а у него взял потоньше.Значит, Рыжечка был себе на уме. Ладно.

«Перед началом боя Рыжечка, как подобает христианину и вояну, слез с коня, воткнул в землю пику, повесил на нее образ Михаила Святителя, положил семь земных поклонов и раскланялся на все четырестороны. Потом, сударь мой, оборотился лицом к востоку, сиречь в ту сторону, где наш родной Яикушка, оборотился лицом к востоку, да и говорит:

– И вы, братцы-товарищи, старики наши старожилые, и все общество наше почтенное! помолитесь, чтобы Господь Бог соблаговолил!

«Это уж он говорил заочно к тем, что на Яике остались.

«Вишь,- присовокупил старик, – вишь, как старые казаки жили друг с другом: нигде друг друга не забывали. Поэтому им ко всем Господь Бог помогал.

«Затем Рыжечка посбросал с себя всю одежду, остался только в одних шароварах да в кармазинной безрукавной фуфаечке.Шапка, на что уж шапка, он и ту бросил, и перевязал голову барсовым платком. Рукава у рубахи засучил по-локти. Перетянулся шелковым поясом, за пояс заткнул длинный хивинский нож, а в руки взял копейцо.Вспрыгнул на лошадь, оправился на сидеьце; напоследок перекристился и крякнул: «Дерзайте, людие: яко с нами Бог!» да и полетел на супротивника, точь-в-точь как маленький ястреб на орла заморскаго, точь-в-точь как в ветхо-заветное время Давид на Галифа, сиречь Галейку, Татарина,- все едино.

«И Галиф помчался на Рыжечку, уставил протяв него копьище с добрую жердь.

«Рыжечка лишь только подскочил к Галифу, сей же миг дал вилка в право: Галиф, словно бык-дурак, пронесся мимо

«Рыжечка обернулся, да как далдыкнет его копейцом в затылок, где дощечка-то от шлычки оттарлычилась: Галиф и покатился с лошади кубарем.

«Рыжечка в един миг спрыгнул с своего коня, как клещ, насел на плечи Галифа и отлипал ему ножем голову. Знай наших! Вперед дуракам наука: не хвались, идучи на бой, хвались-идучи с боя.

«Тут армия наша возрадовалась, зашумела, словно волна морская заходила и «ура!» закричала. А шведская армия, знамо дело, приуныла, затихла, харунки свои к земле преклонила, словно голубушка, несолоно хлебала. Только один король шведский заклянчил, сударь мой; такой безпокойник был. Не хочет вериться, кричит:

– Подвох! подвох! Русак сзади ударил нашего! Подвох!…

«А енералы и сенаторы его и говорят ему:

– Что,что сзади? У нашего и сзади был панцырь. Нечего на зеркало пенять, коли рожа коса. Не клянчай, король. Эй, лучше будет, покорись.

«А король и слышать не хочет, ревет в выставочный голос, словно кто с него шкуру дерет, рвет на себе волосы, словно сумашедший, мечется во все стороны, словно угорелый, кричит: «пали!» а его никто не слушает.сам побежал на главную свою бутарею, вырвал у кононера фитиль, приставил к пушке и открыл по нашей армия огонь.

«Тут уж и нашего царя взяло за ретивое.Подал он своим енералушкам знак к бою, да и скомандировал:

– Катай! Без бардона катай! На занинающаго Бог.

«Вот тут, сударь мой, наша армеюшка и пошла чесать шведскую,- и пошла, и пошла чесать! Дым коромыслом стал! Всю, сударь мой, лоском положили!

«Хошь один ли на одного, стена ли на стену идет- все равно, лиха беда толь одному кому иля одной какой стороне струсить; а так смелоговоря: пропал.Так было и со шведскою армиею. Спервоначально она очен-но храбрилась, голову оченно высоко поднимала, а как ярой наш Егор Максимыч Замаренов, сиреч Рыжечка, сверзил ихняго великана и отлипал ему голову, так что толковать, у шведской армии душа в пятки. Ну, нашей армии это и на руку. Пошабашила она армеюшку короля шведскаго, словно пить дала. А король шведский, сам-друг с изменником Мазепою, еле-еле удрал в Турскую землю.Там, говорят, оба они с Мазепою, в кабалу пошли к Турку; там, говорят, и пропали. Туда, значит, дорога…

«А главная статья в этом деле, что там ни толкуй, все-таки ярой наш Рыжечка: он, значит, сделал первый начин; от его,значит, молодецкой руки пал Галиф, от его значит, лыцарскаго подвига в страх-ужас пришла шведская армия.

Лишь немного поуспокоилось, Рыжечка и явился к Петру Первому с головой Галифа на копье. Царь во слезах-то с радости, значит,- царь во слезах-то не видит его и спрашивает приближенных:

– А где наш малыш? Где безценный Рыжечка?

– Здесь! пищит Рыжечка.

– А, голубчик мой! сокровище мое!-говорит царь и целует Рыжечку в голову.

«Рыжечка поцеловал ручку у царя.

«Когда совсем поуспокоилось, царь позвал Рыжечку в свою палатку и привсех енералах и сенаторах, при всех иных земель посланниках, спрашивает его:

– Чем тебя, друже мой, дарить жаловать? Говори! Ничего не пожалею.

«Рыжечка поклонился царю и говорит:

– Мне, надежа-царь, ничего не надо, а пожалуй, коли на то милость твоя, пожалуй наше обчество.

«Царь спрашивает:

– Чем? говори.

«Рыжечка говорит:

– От предков твоих, благоверных царей, мы жалованы рекой Яиком, с рыбными ловлями, сенными покосами, лесными порубами; а владына у нас на то пропала. Пожалуй нам, надежа-царь, за своею высокою рукой другую «владену» на Яик, реку.

– С великою радостью!- говорит царь.- Секлетарь, бери перо, бумагу и ваяй от меня Яицким казакам «владену» на Яик реку; со всеми сущими при ней речками и проточками, со всеми угодьями, на веки вечные!

«Секлетарь написал.

«Царь говорит Рыжечке:

– Этого мало. Еще что? Проси!

«Рыжечка говорит:

– Еще, надежа царь, пожалуй, коли милость твоя, пожалуй нас «крестом да бородою».

«Царь говорит:

– Для кого нет, а для Яицких казаков есть! Секретарь, пиши во владенной, что я жалую Яицких казаков крестом и бородою на веки вечные, чтоб им насчет креста и бороды быть невредимым.

«Секлетарь написал.

– Будто? – спросил я.

– Не будто, а на самом деле было так,- сказал старик таким тоном, который не допускал никаких сомнений.-Есть когда-б мы не были жалованы крестом и бородою, то давно бы начальство, с позволения сказать, наш брат, скосило нам бороды; а мы, видишь, по милости Божией да царской, не лишены еще «отечества».Посмотри на иных прочих казаков, примерно на донских, оренбургских, всем им оскоблили рыла-то, а наши целы. Значит, правда, что говорю».

Перепечатал Потапчев Д.В. яицкий казак

(Памятник Рыжечке, установленый на средства яицких казаков в г. Уральске, был снесён казахами в первые годы сов.власти).

Словарь «Русские суеверия»

КР’ИКСА, КР’ИКСА-ВАР’АКСА, КР’ИКСА-ПЛ’АКСА, КР’ЫКСА, КР’ИК, КРИКЛ’ИВЕЦ – детская болезнь, сопровождающаяся раздражительностью и плаксивостью; существо; вызывающее плач ребенка; фантастическое страшилище, бука, которым пугают детей.

«На мальчика криксы напали» (Тульск.); «Крыксы замаяли парпишонка: не знаю, што и делать» (Костр.); «Крычеть да реветь будешь, так тея крыкса-то и заберет» (Костр.); «Крик живет на детях» (Пенз.); «Заря-зарница, красная девица, возьми ты криксу рабе Божьей [имя] и денную, и ночную, и полуношную, и полуденную, и глазную; откель ты шла, туды ты и ступай: с лесу шла, на лес ступай, с поля ты шла, в поле ступай, с саду шла, в сад ступай, с лугов ты шла, на луг ты ступай, с моря ты шла, на море ступай, рабе Божьей [имя] спокой и смиренство дай» (Орл.); «Чтобы маленькие дети не кричали и не плакали, „показывают“ их в трубу или выносят за ворота, говоря: „Ворота скрыл, а ты возьми младенца крик!“» (Терек.).

Криксой, крыксой (криксой-вараксой, крикливцем) именуется и детская болезнь (нередко от испуга), и вызывающее ее существо, которое «нападает» на ребенка, отчего малыш начинает беспокоиться и плакать, особенно по ночам, ср.: «Беспокойное состояние детей от какой-нибудь болезни называется в некоторых местностях „крикливцы“» <Демич, 1891>.

Стремление оградить новорожденного от крикс, крикливцев, забота о нормальном сне и спокойствии младенца (важных и для его здоровья, и для всего уклада жизни крестьянской семьи) «проявляется уже в первых рукодействиях над новорожденным, которого бабы парят в бане, приговаривая: „Спи по дням, расти по часам! То твое дело, твоя работа, кручина и забота. Давай матери спать, давай работать!“» (Вятск.). В Енисейском округе повитуха при перевязке пуповины схватывает носик ребенка и потягивает его несколько раз, говоря: «Не будь курнос и спи крепче!» В Терской области при первом купании новорожденного в воду кладут маковые головки, «чтобы дитя не было крикливо» <Демич, 1891 >. По наблюдениям этого же автора, беспокойных и неспящих детей усыпляли следующими приемами: «1) Кормилицы кладут грудных детей к себе на постель и усыпляют их у своей груди, 2) постоянно качают ребенка на руках и в колыбельке, 3) весьма распространен вредный обычай пичкать неспящих беспокойных детей настоем маковых головок и даже спиртными напитками. Так называемая „маковка“ [настой маковых головок] играет на Руси немаловажную роль в жизни маленьких детей… Народу давно уже известно снотворное действие незрелых маковых головок, как это видно из старинных рукописных лечебников. <…> В Вятской губернии неспящих детей поят отваром мака, или кладут в головах маковки. Многократное употребление маковых головок при бессоннице приносит часто вред» <Демич, 1891>.

Облик криксы (как и других досаждающих младенцу существ) в поверьях очерчен неясно: это нечто назойливое и «крикливое», неопределенное, но опасное. Криксу можно «откликать» («откричать»), «вынуть», «выкурить», изгнать, заговорить, передать, переместить, ср.: «Криксы-вараксы! Идите вы за крутые горы, за темные лесы от младенца!» (Курск.)

Нередко первоначально гаданием (на угольках, глядя в воду, в зеркало и т. п.) определяют источник крика и крикс – от испуга, от дурного ветра, от глаза, от порчи и т. п. Один из наиболее распространенных способов лечения, удержавшийся до наших дней, – сбрызгивание: «При криксе ворожея берет блюдо с водой, шейный крест, два угля и, держа на руках ребенка, нашептывает воду и молится, ломая угли и опуская их на блюдо с водой. После этого погружает туда крестик и этой водой спрыскивает ребенка» (Пенз.) <Попов, 1903>. «В Енисейском округе при бессоннице детей брызгают на лицо ребенка сквозь дверную скобку, давая воде стечь с личика на порог, в уверенности, что бессонница падает на того, кто первым переступил порог. Иногда, чтобы успокоить детей, поют над их ушами, кричат, а чаще закачивают их» <Демич, 1891>. Из Воронежской губернии сообщали, что крикливых детей носят под колокол, отчего они будто бы успокаиваются <Селиванов, 1886>.

Менее распространенные способы лечения – «выкуривание» и «снятие относов». В Тульской губернии «старухи-знахарки лечат детей от испуга, бессонницы и плача по ночам так: думая, что ребенок в подобных состояниях испорчен и что его надо „выкурить“, берут ситцевые лоскутки, старые листы из духовных книг, клочок мху из угла избы и все зажигают в черепке; над последним ставят бедного ребенка и держат его до тех пор, пока он не закашляет от удушливого дыма. Лишь после того, как малютка, выбившись из сил от удушья, изнурится и побледнеет, кладут его в постель. В той же губернии при беспокойстве и вздрагивании ребенка во сне знахарки „снимают с него относ“: все тело дитяти измеряется ниткою из заветного клубочка amp;151; объем головки, длина носика, щек, живота и т. д., с нашептываниями, затем ее (нитку. – М. В.) относят на перекресток или в глухое место и бросают там с денежкою»; «лечат беспокойство и бессонницу детей так: расстилают рубаху ребенка на столе, измеряют расстояние от плечей до ворота, сучат нитку в середине и захватывают вместе с нею рубашку, складывают и кладут на ночь на пороге дверей. Если нитка расправится, то нарушитель покоя – ночной дух – прогнан» <Демич, 1891>.

«От крикс, бывало, парню оружейку сделают – над изголовьем повесят, а девке – прялочку» (Волог.) <Адоньева, Овчинникова, 1993>.

При сопровождаемом различными магическими действиями заговаривании крик традиционно «передавали» утренней заре, звезде, а чаще всего – курам и петухам, ср.: держа ребенка, стоя лицом на зарю, произносят: «Заря-зарница, красная девица, утренняя Ирина, Дарья полуденная, придите, возьмите денной крик и полуденный полукрик, отнесите его в темные леса, в далекие края, за синие моря, на желтые пески, во имя Отца и Сына и Св. Духа» (Сарат.); «знахарка берет кружку воды, ведет больного в „курник“ и начинает брызгать водой сонного петуха, место которого, где сел, приметила засветло. Когда петух, проснувшись, закричит, приговаривает: „Петух-хрип, возьми с младенца Ивана крик, а ему дай сон“» <Попов, 1903>. «Когда дети часто кричат (плачут) по ночам, то бабка, а иногда и сама мать, вечером несет ребенка в сарай, где ночуют куры и заговаривает ему криксы так: „Куры рябаи, куры сераи, куры чернаи! Возьмитя сваи криксы ат хришшонного, паражонага, малитвиннаго раба Божьего младенца [имя], аддайтя наш сон“. Некоторые же в подобных болезнях в курнике купают детей на деревянном обруче и снятую с дитяти рубашку бросают там» (Курск.) <Машкин, 1862>. Жители Орловщины, стоя с ребенком под куриной нашестью, произносили трижды:

Уж вы куры, петухи

Возьмите свои криксы

От младенца Ивана:

Глазные и денные, полуденные и ночные.

.

Толкование детских сказок

Родители, которые читают сказки своим детям, обсуждают с ними прочитанное, часто сами сталкиваются с вопросами: «Правильно ли мы понимаем и истолковываем эти сказки? Может быть, в сказках есть какой-нибудь скрытый смысл, о значении которого мы и не догадываемся? Ведь современному ребенку мало просто прочитать сказку, поговорить о сюжете, дать характеристику героям, его надо научить обдумывать сказку, находить в ней скрытые смыслы и жизненные уроки. Помните? «Сказка – ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок». Для получения ответов любознательным родителям предстоит – ни много, ни мало – узнать историю происхождения сказки, понять её тайный смысл, и пристально рассмотреть другие важные сказочные проблемы.

Путешествие сквозь века

Сказки пришли к нам из глубины веков. Сочинённые народными сказителями, чудесные истории передавались из уст в уста, из поколения в поколение. Потом пришло время, когда сказки стали собирать и записывать. Некоторые сказочные истории дошли до нас без изменений – некоторые прошли литературную обработку, став, таким образом, понятнее и доступнее современному человеку. Порой, сказки видоизменялись и дополнялись расказчиками – ведь «возраст» многих сказок исчисляется тысячелетиями! Все народные сказки богаты всевозможными метафорами, имеют множество оттенков смысла. Часто, не понимая этих метафор, люди не вносили в повествование свои изменения, а пересказывали так, как услышали. Наверное, благодаря этому в сказках всё же сохранился тот уникальный смысл, что был заложен в них древними сказителями.

В поиске скрытого смысла детской сказки

Часто мы думаем, что каждая сказка существует в одном-единственном варианте, и толкование сказок тоже на блещет разнообразием. Но в старинных фольклорных сборниках можно найти очень древние варианты знакомых нам сказок, в которых, события разворачиваются несколько по-иному. Например, в сказке «Репка» сначала все вполне знакомо: «Посадил дед репку…». Дальше – тоже ничего нового: позвал дед бабку, бабка позвала внучку, а внучка Жучку… Совсем другим оказался конец сказки: «Позвала Жучка кошку. Тянут-потянут, вытянуть не могут. Утомились, пошли спать. А ночью пришла мышка и погрызла всю репку!». Вот тебе на! Хотя оба варианта сказки повествуют о труде, но «наш» вариант – это была история о взаимопомощи, а древний – о том, что всякое дел надо доводить до конца.

А сказка «Колобок»? Как мы толкуем сказку детям? Мы слышим, как хвастается своей ловкостью румяный колобок и… Ура! Смысл найден! Мы думаем, что единственное толкование сказки «Колобок» – осуждение легкомысленной неосторожности и хвастовства. И, конечно, это понимание правильно. Однако, зная язык символов, которым пользовались наши предки, можно понять, что в этой сказке содержится информация о… луне. Оказывается, в старинном варианте этой сказки каждый встреченный колобком зверь откусывал от колобка по кусочку. Так круглая «луна» становилась все меньше, превращаясь в месяц. Когда же дошла очередь до лисы, то от колобка-луны осталась одна горбушка. «Гам!» – и она исчезла…

А в сказке «Петушок – Золотой гребешок» говорится не только об излишней доверчивости петушка, но и зашифрована притча о том, как день приходит на смену ночи. Петушок в этой истории играет ещё одну роль – роль солнца. Образ лисы – это символическое обозначение ночи. Лиса-ночь выманивает петушка-солнце из домика (в древнерусском фольклоре есть множество закличек-обращений к солнцу), а потом хватает и несёт очень уж далеко: » за высокие горы, за дремучие леса, за синие моря». А выручает петушка – кот. Кот в этой сказке означает утро.

Герои ещё одной любимой малышами сказки – «Заюшкина избушка», изначально были призваны рассказать детям о смене времен года. Коварная лиса – это зима, а добрый заюшка – лето. Когда лиса выманила заюшку из его жилища, то выручил его снова петушок – солнышко, хотя сначала зайчик обращается за помощью к другим животным, которые с лёгкостью могли бы победить лису.

Толкование сказки «Курочка Ряба» – дело не простое. Ведь раньше эта сказка была предназначена взрослым, но в Древней Руси даже дети понимали ее символический смысл. Золотое яйцо – это символ смерти, который получают старики. Рябая курочка в древней мифологии – посредник между миром живых и миром мёртвых. Поэтому и стараются дед с бабой разбить золотое яйцо, а простое яичко, обещанное старикам Рябой, – это символ новой жизни. Сказка была призвана подбодрять старых людей, не дать им сильно горевать из-за неизбежной старости, символизируя победу жизни над смертью.

А героиня многих волшебных сказок Баба Яга? Помните, какая она? Страшная. Живёт в тёмном лесу, летает в ступе, и всё время норовит кого-нибудь изжарить и съесть! Почему же тогда к Бабе-Яге часто приходят за советом то Иван-царевич, то Василиса Прекрасная? А потому, что существовал такой обычай – обращаться за любыми знаниями к предкам. А дальние предки, конечно, находятся в потустороннем мире, куда живым вход заказан. Но Баба-Яга служила посредником, проводником в потусторонний мир. Ведь сама она, видимо, давно умерла. Об этом говорит описание её внешности в сказках: косматые, распущенные волосы (косы в давние времена расплетали только умершим женщинам) и костяная нога (видно, что умерла она так давно, что даже истлела). И жилище её – избушка на курьих ножках – прообраз домиков, которые строили люди прошлого. Они верили, что после смерти человека, его душа ещё какое-то время живёт среди людей. Они делали для неё куклу, сажали её в деревянный домик, а домик ставили на пень от срубленного дерева (корни очень напоминают куриную лапу) – вот вам и избушка на курьих ножках! А откуда взялось это странное имя – «Баба-Яга»? «Баба» – это мать, главная женщина в древних культурах. «Яга» – огонь. Был глагол «ягать». » Ягать» – означало «кричать, вкладывая в этот крик все силы». Ягали охотники, роженицы. Выходит, что Баба-Яга была главная матерь, мудрая женщина, которая знала все. И не такая уж она была страшная, как кажется. Ведь нет ни одной сказки, где бы Баба-Яга жарила людей, она только хочет это сделать. Откуда взялось это в сказке? Оказывается, существовал такой обряд – припекание больного ребенка. Бабка-повитуха заговаривала хлебное тесто, заворачивала в него младенца, клала на лопату и засовывала в печь. Потом вынимала, разворачивала, а тесто отдавала собакам. Ребенок, от такого прогревания, часто выздоравливал. Так что, если толковать сказку с точки зрения истории культуры, то Баба-Яга вовсе не злодейка, а народный целитель.

Только для взрослых

Поиск различных толкований сказок – занятие очень интересное. Понимая скрытый символический смысл сказок, вам будет легче подбирать сказки для вашего ребёнка. Ведь каждая сказочная история должна соответствовать малышу по возрасту, интересам и эмоциональному состоянию. Однако не стоит все «секретные данные» о толковании сказок немедленно выкладывать перед маленьким несмышленышем. Подождите, когда малыш подрастёт, когда ему будет интересны и понятны все оттенки смысла. А пока пусть румяный Колобок катится по тропинке навстречу своей судьбе столько, сколько ему положено, пусть в темном лесу действуют-злодействуют Баба-Яга, Кощей Бессмертный и другая нечисть, пусть Красная шапочка выходит из живота волка невредимой. Оставьте маленькому слушателю и читателю сказки ее тайну. Пусть он как можно дольше верит в самое обыкновенное Чудо.

КРАТКИЙ АНАЛИЗ СКАЗОК

(примеры анализа)

Курочка Ряба

В сказке Дед и Баба не могут разбить золотое яичко, когда его разбивает мышь – начинают плакать. Яйцо в мировой символике означает мир, а золотое яйцо – золотой век человечества или Рай. Дедом и Бабой в народе нередко называли предков, в частности Адама и Еву. Адам и Ева, находясь в Раю, не могли использовать главный дар Бога – свободу воли, непосредственно связанную с душой. Известно, что для того, что бы пошел процесс, нужна разность потенциалов, наклон на плоскости, анод и катод для электротока, кислота и щелочь в химии и т.д. В данном случае в библейской легенде такую разность потенциалов создает змей, связанный с нижним миром, а в сказке мышка, в некоторых случаях ведьма. Исход из Рая связан с плачем Адама и Евы, плачут и Дед с Бабой. Чем же их утешает Курочка Ряба? Она предлагает снести простое яичко, но человек подобен миру, он микрокосм по древним и средневековым представлениям. Иными словами для создания «личного рая» предлагается соответствующее поведение необходимое для спасения души, которая попадет в Рай. Имеется в виду основная идея христианства и практически всех религий. Сама курочка определена как «ряба», т.е. содержащая белые и черные перья, иными словами она вместилище добра и зла одновременно. Для лучшего понимания данной аллегории укажем, что в средневековой схоластике в философско-религиозном споре о «первичности курицы или яйца» под курицей понимался Бог, а под яйцом мир. Можно сказать, что эта русская сказка за двадцать секунд передает основные базовые истины философии Нового и Ветхого Завета.

По щучьему велению

Герой – типичный трикстер, отрицающий социальные нормы, не толком не работает (говорит «неохота»), прогоняет генерала, резко разговаривает с царём. Такие персонажи в мировом фольклоре появляются в периоды социального напряжения и перехода от одного типа управления к другому. Из сказки видно, что при нападении иноземного войска армия разбита. С неприятелем справляется Емеля. Его сила основана на помощи щуки, которую он поймал и отпустил обратно в воду. По русской символике Щука, один из символов древнейшего первопредка, изображение щуки или её челюстей носили в качестве оберега. Иными словами Емеле помогает сила предков, сила народной традиции, которая стремится через человека отрицающего нынешние социальные нормы утвердить новые, необходимые в назревшей ситуации.

Теремок

В сказке совершенно разные звери просятся жить в теремке. По народной сказке теремок – это лошадиная голова. Звери: мышка Норышка – подземная жительница; лягушка Квакушка – жительница подводного мира; заяц – «на горе увертыш», связанный с норой, нижним миром, но и с горами; лиса – «везде поскокиш» – символ хитрости; волк – «из-за кустов хватыш». Однако медведь – «я всех давишь!» культовый первопредок славян и сама сказка указывает на то, что не всё совместимо в одном доме.

Важно, что лошадь и её голова связана с солнечной символикой, а иногда с символикой счастливого, «солнечного» мира. Занимают голову представители нижнего подземного и подводного мира – лягушка и мышь. Кроме них три звериных персонажа по своим самоназваниям напоминают представителей враждебных народов. В этом случае понятно, почему медведь – символ первопредка их давит. Это указывает на то, что излишняя толерантность и терпимость ко всему чужеродному может погубить наш дом – Терем – Теремок.

Колобок

Колобок может рассматриваться как символ сотворенного мира, где баба и дед – боги Созидатели. Он уходит от зайца – символа быстроты, волка символа смелости и напора, медведя – символа силы, но его обманывает и уничтожает лиса – символ хитрости, обмана и коварства. Речь идет о том, что качества лиса самые опасные и могут погубить не только человека, но и целый мир.

Морозко

В сказке характерен эпизод троекратного испытания Алёнушки Морозкой. В фольклоре известно три мороза: мороз Красный нос – взбадривание, покраснение кожи, мороз Синий нос – начало обморожения, посинение кожи, мороз Белый или Костяной нос – обморожение и смерть. Соответственно они соотносятся с верхним небесным, земным срединным и нижним мертвым мирами. Алёнушка проходит все три испытания и не ропщет, на вопрос «тепло ли тебе девица?», отвечает: «тепло Морозушка». Пройдя ритуальную смерть она получает награду: приданное и пригожего жениха. Её сестра не выдержавшая испытания стойкости и терпения, наказывается. Смысл сказки в необходимости перенести, все виды испытания, вплоть до смертельной опасности и последует награда.

Репка

В сказке сама репка может пониматься или как мир или как сложная и важная для жизни задача. Если дед и баба воспринимаются как предки, то в совокупности с внучкой – это смена поколений, их связь, человеческое общество. само общество можно воспринимать, как своеобразную горизонталь. Участвующие в процессе вытаскивания репки звери: собака Жучка, Кошка, Мышка часто соотносились с трехчленным делением мира. Верхний мир – собака или волк, как спутники небесных богов. Отметим, что в крестьянской среде волк до 19 в. рассматривался как собака святого Георгия, которую он в наказание насылает на грешников. Кошка связана с земным миром и даже домом, а мышка, как норное животное с подземным. Идея сказки, что в единении поколений и обращаясь ко всем силам мира, небесным, земным и подземным, можно выполнить любую, даже невыполнимую задачу. Сила в единстве. В данном случае такое единство, возможно, олицетворяется крестом, который был священным символом у многих народов, ещё задолго до принятия христианства.

Конёк Горбунок

В сказке злой, жадный, похотливый царь управляет, а Иван выполняет его поручения. Внешний вид старого царя соответствует его внутренней сущности. Иван неказист внешне, но добр и честен внутри. В результате после купания в котле с кипящей водой царь погибает, а Иван возрождает в царевича, приобретает соответствие внутреннего и внешнего облика, и женится на Царь – Девице. Дело в том, что котел издревле символизировал перерождение и возрождение, его даже помещали в могилы. В греческом мифе Медея в котле превращает старого барана в молодого барашка. Речь идет о неминуемости кармического воздаяния, которое приведет в соответствие внутреннюю сущность человека, его внешний вид и судьбу.

Меч Кладенец.

Наши предки знали, что подобное уничтожается подобным. Вся симпатическая и любовная магия основана на этом принципе. Воздействие на изображение, фотографию, воздействие на части тела рассматривается в магии как воздействие на самого. Приведем наиболее известные примеры такого мировоззрения в народной традиции: Волкодлака или оборотня уничтожают серебряной пулей, так как серебро считается металлом Луны, а волкодлаки, всегда связывались с Луной, особенно с полнолунием. Скелетообразного Кощея Бессмертного русских сказок можно убить, только сломав иглу или кость, являющихся его некоторым подобием. В индоевропейских, да и в любых других сказках герой, в начале ищет меч-кладенец или какое-то другое магическое оружие, а затем побеждает змея, дракона, великана, как правило, хтоническое существо. Данное оружие чаще всего спрятано в пещере, подземелье и принадлежит хтоническому существу. Символика состоит в том, что решать любые вопросы необходимо на языке и методами того с кем имеешь дело.

Иван царевич и Серый волк.

Иван царевич в сказке не проявляет никаких особых положительных качеств. Напротив, ему характерна глупость и жадность, так как он ослушивается волка и хватает сначала, золотую клетку, а потом уздечку, из-за чего чуть не погибает. Кроме того, волк его предупреждает, что нельзя хвастаться успехом перед братьями, он хвастается, и они его в результате убивают, присваивая Жар-птицу, Коня, и Царевну. Мотивация помощи царевичу у волка полностью отсутствует, хотя в некоторых вариантах сказки волк, вроде бы жалеет царевича, так как съел его коня. Однако никто не заставлял царевича ехать к волку, так как он читал на камне «направо поедешь – коня потеряешь». Глупое поведение царевича, который не только нарушает наставления волка, но и то, что он постоянно «плачет», так как ему жалко расставаться, то с конем, то сможет вывести из себя кого угодно. Возникает вопрос: «Почему волк помогает глупому и жадному царевичу, а не его старшим братьям?».

Символика волка связана с наследственной царской властью. Вспомним царя персидского Кира, Ромула и Рема – основателей Рима, деда Чингисхана и многих других легендарных и исторических царей, по преданию вскормленных волчицей. Даже русский былинный князь Вольга превращается в волка, чего никогда не делают другие богатыри. Волк как защитник царской власти не может помогать «будущим братоубийцам» – братьям Ивана царевича. Он выбирает, «из двух зол наименьшее».

Сестрица Алёнушка и братец Иванушка.

(анализ содержания)

Рассмотрим сказку о сестрице Аленушке и братце ее Иванушке на основе сравнительного анализа с мифами и легендами различных индоевропнйских народов. Сказка начинается: «Жили-были себе царь и царица; у них были сын и дочь. Сына звали Иванушкой, а дочь Аленушкой. Вот царь с царицей померли; остались дети одни и пошли странствовать по белу свету». Отчего родители померли в одночасье? Этого не говорится. Война, мор, болезнь – не упоминаются. Сами дети живы-здоровы. Совершенно непонятно, кто пустил детей одних по белу свету ходить, тем более, что это царские дети. Даже приблудных и подкинутых детей, так не бросали, их растили, о них заботились. Как-то вскользь все это упоминается, царевы дети с пустыми руками, куда-то бредут одни. Если убежали они от врагов, почему их не ловят? Законные наследники царя, для любого захватчика – лакомая добыча. Не понятно, что в белом свете им одним делать? Неужели ни одного друга или соратника царева семья не имела?

А дело было, видимо, так. Цари избирались у разных племен и народов для управления. Царь удачу народа и плодородие земли отождествлял. Считалось, что если детей у него нет, годы неурожайные участились, или набеги вражеские одолели, могли царя с царицей, как носителей неудачи, принести в жертву тем богам, которых они прогневали, по мнению жрецов и народа. В новгородской былине «Садко», самого Садка, как вожака купцов, при буре первым кинули в жертву Царю Морскому. Угоден именно он, как самый дорогой и ценный из того, что род, племя, царство, караван купцов может отдать богам, во имя общего благополучия.

С древних времен на Руси бытовал обычай – умервщлять, а в более позднее время – изгонять не угодных богам князей, «царей» в русских сказках. Вспомним хотя бы, что даже Александра Невского народное новгородское собрание – Вече, изгоняло из Новгорода несколько раз, невзирая на прежние заслуги. Итак, единственным сколько-нибудь вразумительным объяснением скитаний царевых детей – Аленушки и Иванушки, по «белу свету», станет то, что родителей их – царя с царицей, за грехи или за неудачное, несчастное для народа правление, принесли в жертву богам, а детей, как кровных носителей неудачи, попросту изгнали. Пожалели их. Кстати, не все с такой жалостью были согласны.

Перечислим возможные прогрешения родителей:

1) Неуважение к предкам, к их заветам. Нарушение погребального обряда, дающего возможность перерождения или возрождения предков. Желание ведьмы умертвить Иванушку-козла в тексте сказки, косьвенно указывает на обычай жертвовать козла для облегчения пути предкам в загробный мир. Козел использовался и как искупительная жертва, в том числе и грехов предков. Козел заменял, в этом случае, древнейшее жертвоприношение человека. Как пример, библейский «козел отпущения грехов» (Левит 16, 9 – 10).

2) Оскорбление подземных, подводных, хтонических богов. Козел посвящался и им.

3) Вмешательство в битву бога громовника и хтонических сил. Неуважение к громовнику или к этим силам.

Допустим, что сюжет сказки создавался в период матриархата, тогда скорее всего, имел место второй вариант, а также первый, в части неуважения к заветам предков. Это следует из того, что матриархат опирался, в первую очередь на хтонических богов и богинь, связанных с «Матерью Сырой Землей». Таким богом у славян, являлся Велес. При переходе к патриархату, на первое место выходят небесные боги, в том числе Перун. Это воинские мужские боги. Смена социального строя не могла не отразиться на мифологических предпочтениях славян. Переход власти в общине к мужской ее части не мог везде проходить мирно. Превращение Иванушки в козленочка, это в некоторой мере издевательство над Перуном, т. к. царского сына, наследника престола, превращают в жертвенное животное подземных богов, противников Перуна. Цари или князья и их дети, самим своим положением и происхождением посвящены Перуну. В некоторых специальных случаях козел может быть жертвенным животным и громовника, но на обряде заклания Иванушки-козленочка настаивает ведьма жрица, следовательно, жертва Перуну предназначаться не может. Жрецы Перуна были исключительно мужчинами. Мы знаем, что царь всячески противится этой жертве, тянет время. Хотя ему, как царю, которому Перун особо покровительствует, жертвоприношение Перуну должно быть полезно. Значит, данное жертвоприношение не относилось к кругу интересов царя, скорее наоборот. Сентиментальностью в то время люди не отличались, и при необходимости жертвовали богам кого угодно и, что угодно. Вспомним классический библейский пример жертвоприношения Авраамом сына своего Иисака, просто потому, что «Бог так повелел». Думается, что таких «повелений Бога» у древних славян было не меньше, чем у древних евреев.

В сказке читаем, что Иванушка пить от жары хотел постоянно. Это указывает на слишком жаркое лето, губящее посевы, а в первую очередь, пастбища для скота. В сказке посевы и злаки не упоминаются, а разный скот перечислен подробно. Иванушка хочет напиться из мест, где по разным традициям пасется домашний скот. Он перечислен в следующей последовательности:1)лошади 2)коровы 3)овцы 4)свиньи 5)козы (1 вариант). 1)коровы 2)лошади 3)овцы (2 вар.). 1)лошади 2)коровы 3)овцы 4)козы (3 вар.). Наиболее устойчивая последовательность:1)лошади 2)коровы 3)овцы 4)козы. Ту же последовательность животных мы можем видеть на золотой пекторали скифов-кочевников (IV в.до н.э.), найденной в кургане «Толстая могила» возле г. Орджоникидзе Днепропетровской области. На ней двое мужчин растягивают овечью шкуру, а за ними в обе стороны изображены: конь, корова, овца, коза. В индийских Упанишадах, последовательность жертвенных животных указана в том же порядке: конь, корова, овца, коза. Кратко остановимся на этой последовательности.

Среди этих животных, именно козел являлся искупительной жертвой подземным богам и в тоже время проводником в подземный мир. Конь мог быть проводником, но он так же как и бык соотносится с солярной символикой. Овцы и бараны – это частая жертва духам предков, но не хтоническим богам.

Отметим, что водицу Иванушка, в большинстве текстов, хотел попить из копытца. «Еще шли, шли, коровье копытце стоит. «Сестрица, сестрица, я пить хочу!» – «Нет, не пей, бычок будешь», или «Шли, шли, стоит овечье копытце…» и. т. д. Другой вариант: «Шли, шли – солнце высоко, колодец далеко, жар донимает, пот выступает! Стоит коровье копытце полно водицы.» Возникает вопрос, почему говорится о копытце? В древних магических представлениях, в том числе и славянских, известно, что след животного помогает превращению оборотня в это животное. У всех народов воздействие на след или тень использовалось в магических ритуалах для воздействия на человека или животное. К примеру, пробить гвоздем след колдуна, значило пробить его ноги. Бросить камень в отражение или изображение человека – повредить человеку. Приметы, связанные с зеркалом – носителем отражения, имеют древние магические корни. К горю или смерти разбитое зеркало. Согласно старинным поверьям: душа смотревшегося в него человека, отчасти, находится в отражении зеркала, и поэтому терпит ущерб при разбитии этого зеркала. До сих пор занавешивают зеркала, когда в доме лежит покойник, чтобы его отражение и он сам через это отражение, не повредили живым родственникам, не забрал их души с собой в загробный мир. В древнейших неолитических пещерах найдены изображения животных со следами ритуального воздействия. Нанесение увечья или удара изображению – это удар по его прототипу. Наши предки считали, что след – важная часть человека или животного. Это его проявление в мире, самое явное взаимодействие с ним. Живое существо взаимодействуя с чем-то, особенно с матерью всего – Землей открывается, и поэтому, на него легче всего воздействовать через след, тень, отражение в воде. Современные заговоры на фотографии – действие того же порядка. Многие народности до сих пор считают, что при фотографировании, фотограф забирает их душу. В животном мире, например, в стаде зебр, антилоп и т.д., если самец хочет показать свое превосходство и вызвать на поединок вожака стада, он мочится на след от копыта вожака. Даже наши домашнии кошки, когда не довольны хозяином и хотят показать свое главенство в доме, гадят на кровать или любимое место отдыха того, кого хотят «поставить на место».

Отсюда вытекает, что сам факт пития или воздействия Иванушки на след – «копытце» козла, наполненное водой, указывает на то, что он берет на себя роль козла, более того, не просто козла, а некоего «козлиного царя». Питье из чужого следа устанавливает его превосходство над другими козлами. Аленушка тут за ним не углядела и свершился «Рок», т.е. он стал именно тем жертвенным животным, каким должен был стать, избывая злую долю родителей. Факт пития из следа это еще и приобщение к носителю следа, разделения с ним судьбы. Важно указать, что если козлом стал Иванушка, а не Аленушка, то речь идет о периоде патриархата или переходном от матриархата к патриархату периоде. Наследство, в нашем случае злая доля родителей, передается по мужской линии от отца к сыну. Следовательно, некий проступок совершил царь, а не царица. проступок этот не обычная полоса несчастий, за это покарали бы одного царя. Было совершено, что-то ужасное, за что покарали и царицу, как соучастницу.

При окончании сказки, обычно, заколдованный герой принимает свой прежний облик. В нашем случае, это не так. Аленушка оживает и становится царицей, а Иванушка только в одном варианте, из пяти рассмотренных, превращается в человека. Видимо, верили в магию «копытца» и в ответственность за грехи отца. Искупление идет по мужской линии, это указывает на патриархат, но временная смерть Аленушки, ее инициация в царицу через эту смерть, говорит, скорее, о переходном от матриархата к патриархату периоде.

Рассмотрим, что происходит по сюжету сказки, после превращения Иванушки в козленочка. Совершенно неожиданно Аленушку и Иванушку встречает «один царь». В ряде вариантов козленочек сам приводит Аленушку к саду царя. Это очень интересный момент. До того, как Иванушка превратился в козла, он не знал куда они идут и зачем, а тут сразу привел сестру ко дворцу. Думается не случайно он туда пришел, да и качества проводника у него, как – то сразу проявились. Вспомним качества козла, как проводника, в том числе в царство смерти. К смерти он и привел, как себя так и сестрицу. Трагичность ситуации подчеркивает наличие возле дворца моря, которое в народных представлениях, всегда связывалось с миром смерти и хтоническими богами.

В сказке, о этой новой особенности Иванушки, говорится просто:»Козленочек бегал, бегал и забежал раз в сад к одному царю». В некоторых вариантах говорится о проезжающем мимо барине, но это заведомо поздние варианты. К примеру, в литовской сказке, аналоге русской «Сиротка Элините и Йонукас – барашек», тоже говорится:»Под вечер подошли к королевскому дворцу. На двор пройти побоялись, собаки там злые лаяли, влезла на стог сена, барашка за собой втащила и заснула».

Вернемся к появившемуся у Иванушки – козла дару провожатого. Козлы используются в качестве вожаков овечьего стада. Овцы слепы, а козел дорогу и на пастбище, и домой отыщет. Вот и отыскал Иванушка – козел дорогу ко дворцу царя. В древнеиндийской традиции жертва козла предназначалась богу огня Агни. Агни – божественный жрец, он проводит жертвы людей по назначению. Козел, как жертва, проводил души людей к месту их пристанища. Можем сделать вывод, что вариант с появлением героев сказки во дворце царя наиболее архаичный. Более того, он имеет смысловые аналоги в древнеиндийских Упанишадах, рассматривающих козла, как жертвенное животное, служащее проводником жертв и душ предков и посвященное загробному миру.

Рассмотрим литовский вариант этой сказки. Литовский вариант более стар, чем вариант с барином, но он тоже вторичен. В нем рассказчик постоянно пытается объяснить многие темные места, встречающиеся в русской сказке. Например, используется не устаревшее понятие – «копытце», а фраза: след от копыта. Если в русском варианте о мотиве ведьмы, топящей Аленушку, можно только догадываться, то в литовской сказке прямо говорится:»А поблизости ведьма жила. Страх как хотелось ей, чтобы король на ней женился. Позавидовала она Элените и порешила ее погубить». Трудный для понимания момент в русской сказке, когда мертвая Аленушка разговаривает с братом, причем тело ее объедено рыбами и змеями, в литовском варианте звучит упрощенно:»Но Элените не утонула, а обернулась золотой рыбкой». Тут чувствуется влияние карело – финнского эпоса. В одной из песен «Калеваллы», говорится о красавице Айне, не желающей выходить замуж за старика, она топится, но не умирает, а превращается в золотую рыбку. Представление о превращении утоплениц в рыб бытовало у финнов, карел и литовцев, славяне считали, что утопленицы превращаются в разновидность русалок. Слушателю литовцу было более понятно оборотничество Аленушки в рыбку и обратно, чем речь утопленицы:

1) «Иванушка – братец! люта змея сердце высосала!»

2)»Ах братец мой Иванушка! тяжел камень шею перетер, шелкова трава на руках свилась, желты пески на груди легли».

3)»Тяжел камень ко дну тянет, бела рыба глаза выела, люта змея

сердце высосала, шелкова трава ноги спутала».

Слушатель может воспринять превращения Аленушки с помощью магии и высших сил, но ему без пояснений не ясно, как почти разложившаяся утопленица может говорить, а после того как царь ее из воды вынул, вдруг оживает и становится прежней Аленушкой. В подобных случаях, обычно, в сказках предусматривается использование живой и мертвой воды. В случае превращения в золотую рыбку, ситуация понятней и привычней. Если Йованас уже превратился в барашка, почему бы Элените не превратиться в рыбку? В литовском пересказе явно чувствуется здравый ум пересказчика, не знакомого с древними ритуалами славян.

Перейдем к вопросу о дальнейшей судьбе Аленушки, после ее появления во дворце царя. Во всех вариантах сказки, кроме «осмысленного» литовского, указывается на внезапную влюбленность в Аленушку царя. В сказочной традиции это частое явление, но влюбленность в нашем случае, появляется после распросов: кто она такая, и выяснения, что она царская дочь. Наше предположение о том, что сказка сложена в период перехода от матриархата или женского жреческого управления, к патриархату – мужскому наследственному управлению, находит косвенное подтверждение. По содержанию сказки Аленушка с Иванушкой ходили по «белу свету» один день или немного больше этого. Более тридцати километров они пройти не могли. Скорее всего, бродили они по царству своих покойных родителей. Молодой царь, принявший Аленушку в жены, вопреки решению о ее изгнании, это новый глава племени. На Руси существовала традиция приглашать князя со стороны («звать варягов»), именно позтому этот царь Аленушку в лицо знать не мог, а учредить наследственную преемственность власти ему было нужно. Он и женится на дочери прошлого царя. Практика эта существовала, как во времена Киевской Руси, так и вплоть до Московского царства. После столь скоропалительной женитьбы, в сказке неожиданно появляется ведьма, насылающая на Аленушку порчу и болезнь, затем топящая ее в море и занимающая ее место в качестве жены царя. Все в данной ситуации странно. В литовском пересказе, дана мотивация поступка ведьмы: хотела выйти замуж за короля. В русском варианте это не оговаривается. Сама замена происходит очень странно.

Описываемые события, происходят в следующем порядке: Аленушка заболевает, а «любящий» муж, как ни в чем ни бывало, каждый день ездит на охоту. Психологически это подобно тому, как если бы кто – то в наши дни, при сильно, возможно смертельно, больной молодой жене, даже не пытаясь найти средства к ее излечению, каждый день гулял в ресторане. Любящим такого мужа назвать трудно. Не известно куда в одночасье делась страсть, которая, по утверждению сказки, заставила царя столь поспешно жениться на Аленушке. Далее по тексту, больная царица без всяких провожатых, одна, по совету ведьмы идет лечиться к морю. Ни царь, ни его приближенные ей не препятствуют. Чувствуется, что царю Аленушка, как человек, безразлична. Теперь кратко остановимся на внешности Аленушки. В сказке об этом не говорится ни слова. Вот это самое странное. Во всех русских сказках, где говорится о женских персонажах, особенно в тех случаях, когда разговор ведется о замужестве, указывается необычная красота или уродство невесты. Если в нашей сказке об этом умалчивают, то любовь царя ни причем, важна не сама Аленушка, а его политический рассчет, сама политическая ситуация. Далее по сюжету, утопленицу Аленушку заменяет ведьма. Она – то просто переодевается в ее платье, то оборачивается ею. Царь ничего не замечает. Трудно представить ситуацию, когда молодой влюбленный супруг не может различить подмену жены. Можно конечно предположить, что ведьма обладает силой гипноза. Очень может быть, но когда Аленушка оживает, предположительный гипноз ведьмы не помогает ей даже скрыться из дворца.

События, видимо, разворачивались следующим образом. Новый молодой вождь – царь племени решил, по примеру своего неудачливого предшественника, принесенного в жертву отца Аленушки и Иванушки, скинуть женскую жреческую опеку. Имея наглядный пример судьбы своего предшественника, он захотел упрочить свое положение. Он женился на дочери покойного царя, этим вводя преемственность по родству. Жриц племени такой вариант потери своей власти устроить не мог. Они настаивают на том, что Аленушка – носитель злой судьбы и проклятья своих родителей. Она, Аленушка, могла расцениваться как злая ведьма, приворожившая царя. По общеевропейской традиции, зафиксированной в средневековье, женщину связывали и бросали в воду, чтобы определить ведьма она или нет. Если женщина тонула, то она не ведьма, если выплывала – то ведьма и ее могли сжечь живьем. Об этом указывает новгородская 1 летопись, с. 65. Во Пскове такие аутодаффе производились до 15 в. В 1411 г. «Псковичи сожгоша 12 жонке вещих». Псковские летописи (М., 1955, т. 2, с. 36). Или упоминание в летописи:»В лето 6735 (1227). Того же лета ижгоша влъхвы четыре – творяхуть е потворы (колдовство) деюще. А бог весть! И съгоша их на Ярославли дворе» В том случае, если царь не делился своими планами со своим окружением, а он скорее всего это не делал, столь скороспелую невесту вполне могли счесть ведьмой. Замена жены царя – это возобновление старых традиций матриархата. Женой должна быть или числиться жрица. Подобный обычай зафиксирован у многих индоевропейских народов в древности, дольше всего он продержался, видимо, у этрусков. Иванушка пострадал, от того, что его родители, столь неожиданно умершие, по тексту сказки, хотели нарушить порядок выборности царя и объявили его, Иванушку, наследным правителем. Козлом заклания он стал, чтобы умилостивить разгневанных духов предков и богов.

Обычай наследования через жену имеет древнейшие корни. В качестве возможной сюжетной параллели рассмотрим древнейший хетский миф о змее – драконе Иллуянке. Его краткое содержание таково. Иллуянка победил в поединке бога грозы и похитил у него сердце и глаза. Чтобы отомстить, побежденный бог грозы берет в жены дочь человека. От нее у него рождается сын. Его сын женится на дочери змея Иллуянки и, войдя в дом тестя, просит себе (по отцовскому совету) сердце и глаза бога грозы. Он имеет на них право, как ближайший, через жену, наследник змея. После возвращения глаз и сердца, бог грозы восстанавливает свой облик и вступает в новую схватку с Иллуянкой. В этой битве он убивает змея и своего сына, стоящего рядом со змеем. Сын велит отцу не щадить его. Эпизод с гибелью сына легко объясним. У индоарийских народов, в том числе хеттов, жена или муж, вошедшие в дом своего супруга, становятся там кровными, родовыми родственниками. Сын бога грозы, предав своего кровного родича – змея Иллуянку, совершил тем самым величайший грех. Ему нет прощения. То, что это он сделал ради отца значения не имеет. Отец сам его карает за вынужденное предательство. Если сюжет нашей сказки возник в столь же архаические времена, то отношение к Аленушке, как перешедшей в семью, род мужа – царя, должно было быть аналогичным. Самим своим появлением она нарушала жреческую матриархальную структуру власти. Царь становился не просто приглашенным наемником, а родовым наследником предыдущего царя, т.е. власть «де факто» становилась наследственной. Вспомним исторические примеры из истории Руси, когда родство через жену давало права кровного родича. Это брат матери князя Владимира, крестившего Русь, Добрыня. Мать Владимира – Малуша была из простолюдинок, работала ключницей у отца Владимира – Святослава. Брат ее тоже был простым воином. Важно то, что Владимир сделал Добрыню своей «правой рукой», даже наместником в Новгороде. Сделано это было в ущерб родовитой родне по отцу. В более позднее время Екатерина Великая правила Россией на том основании, что была вдовой царя Петра третьего. Борис Годунов стал российским самодержцем на том основании, что дочь его была замужем за царем Федором Иоановичем. Можно привести десятки примеров о роли родства супругов в государственном правлении на Руси. Для нас важно то, что Аленушка, став женой царя, приобрела кроме наследственного права на власть по родителям, еще и право на власть по мужу. Такое ее положение делало ее опасной конкуренткой любых лиц, желающих влиять на царя и его решения. Кроме этого она, как бы брала на себя ответственность и за родителей, и за мужа-царя.

Но кому и для чего бросила ведьма Аленушку в море? Почему она там не погибла и даже смогла разговаривать с братом?

Вернемся к хетскому мифу о Иллуянке. Змей Иллуянка – олицетворение хтонических сил. Он крадет у бога грозы сердце и глаза. В одном из вариантов нашей сказки, Аленушка на просьбу Иванушки выйти к нему из моря, говорит, что «рыба белая глаза выела, змея лютая сердце высосала.» Рыбой белой или «белорыбицей», в различных вариантах былины о Садко, называется жена Морского Царя. Академик Рыбаков Б. А. в » Язычество древней Руси» доказывает идентичность Морского Царя и бога реки Волхов и озера Ильмень – Ящера. Рыбаков показывает, что встреча Садко с Морским Царем происходит неподалеку от Волосовой (Велесовой) улицы Новгорода. Это уже указывает на возможную идентичность Ящера и Велеса. По древним преданиям, Ящер имеет еще одно имя – Волх.

«Больший сын оного князя Словена – Волхов бесоугодный и чародей, лют в людех тогда бысть и бесовскими ухищрениями и мечты творя и преобразуяся во образ лютого зверя коркодела и залегаше в той реце Волхове водный путь. И не поклоняющихся ему овых пожираше, овых извергая потопляше.» – читаем в летописе.

Нам интересно имя Волхов. Бог Велес назывался еще Волосом, эпитеты волосатый, волохатый – синонимы. Слово «волохатый» более древнее. Значит можем заключить, что Морской Царь – Ящер предстает в былине о Садко под своим настоящим именем Волх или Волох, переход звука «Х» в звук «С» в словах «волохатый» – «волосатый», дает основание для такого же перехода в словах «волос» – «волох».

Для нас важно, что Волх, имееющий отцом лютого змея (Велеса или Ящера) обладает способностью оборотня. Оборотни всегда относились к хтоническим силам, сам Велес обладал способностью оборотничества. Это следует, хотя бы из многочисленных его ипостасей, в том числе и в образе человека. Имя Волх Всеславович связывает героя былины тоже с оборотнем – сыном князя Словена коркодайлом-Волхом, которого Рыбаков связывает с Ящером реки Волхов.

Интересно, что при рождении Волха Всеславьевича из одноименной былины, происходят природные катаклизмы. Так и должно быть при рождении сына бога Велеса или его ипостаси. Интересно, что воздействие рождения Волха происходит на луну – антитезу солнца, на сине море и на колыхание земли, т. е. на те природные объекты к которым хтонический змей – Волос имеет непосредственное отношение. Животные и птицы, в которых способен превращаться Волх, явно солярного характера. Тур был отнесен к Велесу уже после принятия христианства на Руси. Сокол (вспомним сказку «Финист ясный сокол»), волк, тур в которых превращался Волх Всеславич – указывают на солнечную, добрую сторону Велеса. Он на этой земле, что бы оплодотворять ее. Не случайно былина заканчивается тем, что завоевав царство Индейское, Волх оставляет в живых только три тысячи девушек для своей дружины, а затем раздает золото. Доброта Волха-Велеса несколько кровава и своеобразна, но в то жестокое время это было нормой.

Мы установили, что змей хетского мифа, Морской Царь в былине «Садко», Ящер и бог Велес, один и тот же змеевидный мифологический персонаж. Иллуянка отнимает у бога грозы сердце и глаза. В русской сказке эти же органы отнимают у Аленушки змей и его жена-белорыбица. Сердце в мифологии воспринималось, как центр жизненной силы, души, физической силы персонажа. Глаза, кроме функции ориентации в мире, несли следующую функцию: глаз лишиться – означает болезнь или смерть детей. Значит Аленушку, кроме личной силы лишили и возможности иметь потомство. Иллуянка – основной противник громовержца. Если Аленушка подверглась такому же наказанию, как и хетский громовержец, то она приравнивается к главным врагам хтонического бога – Велеса. Противник Велеса это Перун. Аленушка, как царская дочь и царица, и как мы говорили, женщина, имеющая большое значения в структуре царства, бесспорно, относилась к ведению Перуна, как покровителю царской-княжеской родовой власти. Древний хетский миф, даже скорее законы создания этого мифа, был осмыслен славянами в аналогичной, но в специфической славянской ситуации. Для определение персонажа мифологии, которому предназначена жертва Аленушки и козла – Иванушки, мы должны обратить внимание на древних хтонических богов времен матриархата. Одну из жертв – Аленушку, ведьма-жрица сама приносит в жертву, а на другой – козле – Иванушке, настаивает. Из известных нам женских славянских богов, это могла бы быть Макош. Она богиня судьбы и земного плодородия, но козла в жертву ей не приносили. Жертвенная женщина, в нашем случае Аленушка, ей не угодна и являлась бы ее оскорблением. Скорее всего это Велес. Велес – скотий бог, связан с плодородием земли, он противник Перуна, покровителя воинов и мужчин. Принесение в жертву Велесу – Аленушки и Иванушки, это и наказание амбициозного царя и окончательное избавление от грехов родителей Аленушки, и восстановление устоев матриархата.

По древнейшим представлениям, Велес мог представляться в виде змея. Новгородский хтонический, змееподобный Яша-Ящер мог быть ипостасью того же Велеса. Ящеру приносили в жертву, «давали в жены» – девушек, как указывает Б. А. Рыбаков в «Язычестве древней Руси». Но не в жены хтоническому богу кинули в воду Аленушку. Аленушка, находясь в замужестве, девственность свою потеряла и поэтому в жены богу не годилась. Утопили ее для снятия проклятия с племени за нарушение племенных законов и по политическим соображениям. Повторяющаяся фраза Аленушки:»Люта змея сердце высосала» – указывает на принесение ее в жертву, именно змееподобному Велесу, или другому подобному персонажу. Именно сердце, как носитель души человека, его силы, угодно богу. Вспомним кровавые обряды индейцев майя с вырыванием сердца жертвы.

За кандидатуру Велеса говорит и следующее рассуждение. Еще Пропп В.Я. в книге «Русские аграрные праздники» (стр.47 – 48). установил, что жалоба Иванушки:

«Аленушка, сестрица моя! Выплынь на бережок: Огни горят горючие, Котлы кипят кипучие, Ножи точат булатные, Хотят меня зарезати!»

Это отголосок обряда жертвоприношения козла на Коляду – зимний новогодний обряд. Сохранилась песня:

» За рекою за быстрою. Леса стоят дремучие, Огни горят великие, Вокруг огней скамьи стоят, Скамьи стоят дубовые, На тех скамьях добры молодцы, Добры молодцы, красны девицы. Поют песни колнодушки (колядные) В середине их старик сидит, Он точит свой булатный нож. Котел кипит горючий, Возле котла козел стоит – Хотят козла зарезати…»

Академик Рыбаков Б. А. в «Язычестве древней Руси» пишет:»…славянский Ящер, женившийся на утопленной девушке, соответствует Аиду, богу подземного мира, супругу Персефоны. А жертва приносилась не самим этим силам сезонного действия, а постоянно существующему повелителю всех подземно – подводных сил, содействующих плодородию, т. е. Ящеру, Аиду, Посейдону». Рыбаков Б.А. далее предполагает, что Аленушка это Купала. «Аленушка – сама Купала, жертва, обреченная стать » в воде потопляемой». Мы с таким утверждением согласиться не можем. Во-первых, точно установлено, что жертва козла производилась на Коляду. Во-вторых на Купалу, куклу Морены – олицетворение влаги, сжигали. Потопление было крайне редко. Какое может быть ритуальное убийство, если как во время » Шемякинова суда», щуку бросить в воду? Топить «нечистую», замужнюю женщину, тоже было грехом перед богом, особенно если она предназначалась ему, богу, в жены. Ошибка, видимо, произошла по следующей причине. По общеевропейскому обычаю злых ведьм кидали в воду. Если всеочищающая вода (вспомним обряд крещения) принимала женщину, то она, утопленица, была чиста перед богом и людьми. Ночь Купалы, с древнейших времен считалась ночью разгула нечистой силы и разных колдунов и ведьм. Их боялись. Видимо поэтому, чтобы обезапасить себя, в эту ночь топили попавших под подозрение в черном колдовстве женщин. Со временем, когда подобный произвол стал преследоваться и караться государством, этот обычай постепенно смешали с обрядом ритуального сжигания Морены. Мы говорили о праздник Коляды. В этот зимний праздник маска козла была обязательна, пекли специальное печенье – козульки и раздавали колядующей молодежи. Кроме ранее приведенной песни пели:

«Сето, сето на новое лето! Куда конь хвостом, Туда жито кустом. Куда коза рогом, Туда сено стогом»… или: «Попрыгала козка По брусочку, по брусочку. Таусень, таусень»… и.т.д.

С Калядой был связан обряд сжигания Бадняка. Происходило это чаще всего у южных славян. В «Мифах народов мира» читаем:»Бадняк связан (по данным этимологических исследований) с образом змея у корней дерева. Сожжение Бадняка в конце старого года эквивалентно, таким образом, поражением огнем змея, воплощения нижнего мира, вредоносного начала и знаменукт начало нового сезонного цикла, гарантирует плодородие и т.п.» Мы видим, что на празднике Коляды присутствует, как хтонический мир и змея, так и связь с козлиной символикой и жертвоприношением козла. В случае с нашей сказкой, также присутствует хтонический мир в образе моря, в котором топят Аленушку. Фраза Аленушки:»Лютая змея сердце высосала», указывает на присутствие змея, жертвоприношение Иванушки-козла, опять же соотверствует празднику Каляда.

С праздником Каляда связан Велес, как хозяин подземно-подводного мира. Велес многолик. Он – воплощение древнего змея, связан с медведем – хозяином леса, и одно из его воплощений – козел. Характерен обычай ударять по горящему изображению Бадняка палкой и смотреть сколько искр поднялось в воздух. Чем больше при таком ударе искр, тем больший приплод скота ожидают. Велес – «скотий бог», отношение к приплоду скота, как Бадняка так и Велеса, лишний раз указывает на их связь и даже идентичность.

Символика и песни Каляды связаны с козлом, праздник зимнего солнцеворота – Каляда, посвещен Велесу, значит, самый простой вывод: козел – ипостась Велеса. Велес имеет, индоевропейских родичей: малоазийского Диониса, связанного с плодородием и воплощающемся в козле, а так же греческих и римских селенов, сатиров, бога Пана, которые связаны с плодородием, и имеют козлиные ноги. Дальним его родичем является египетский Озирис. Эти персонажи хтоничны по своей природе, празднества их похожи по ритуалам и связаны с буйствами и шумными играми. Южные славяне отдавали предпочтение змеевидному образу Велеса под именем Бадняк, восточные – справляли тот же самый праздник, но предпочитали чтить Велеса в образе козла. Для изображения Сатаны, как козла, источником является этот праздник и его атрибутика. Связь козла с миром мертвых мы опредилили. Велес, кроме прочих обязанностей, был пастухом мира мертвых. Он выполнял функцию греческого Аида.

Фрезер в «Золотой ветви» указывает, что принесение в жертву бога плодородия с целью его омоложения и приумножение его силы, имел повсеместное распространение. «Золотая ветвь» стр. 541.:»Участники римских и славянских обрядов обращались с представителем бога не только как с божеством растительности, но и как с искупителем чужих грехов. Об этом свидетельствует хотя бы его изгнание – ведь нет ни какой надобности выдворять за пределы города или селения бога растительности как такового. Другое дело, если бог этот к тому же еще и «козел отпущения», далее стр. 543. «Если урожай, к примеру, обманывал ожидание земледельца, неудачу можно было приписать упадку производительной способности бога, ответственного за его рост. Могло создаться впечатление, что он попал под действие колдовских чар или состарился и одряхлел. Поэтому бога в лице его представителя со всей надлежащей помпой предавали смерти, что бы возродившись вновь, он сумел влить в вялое протекание природных процессов энергию своей молодости.»

Каляда справлялась в дни зимнего солнцестояния. Именно в этот календарный срок, когда день должен пойти на прибыль, земле надо было дать новую силу. Похороны Диониса и Озириса и их возрождение, сродни сжиганию старого Бадняка и замены его Божичем. Жертвоприношение козла на Каляду, приобретает в этом случае новый сакральный смысл. Иванушка не только становился «козлом искупления» грехов своего отца и племени, но мог олицетворять самого бога Велеса. Своей кровью должен был дать новое рождение бессмертному богу. Добавим, что зимнее солнцестояние, а значит и праздник Каляда, приходится на астрологическое время Козерога, тоже связанного с козлом и хтоническим миром.

Змеевидность Бадняка на Коляду у южных славян и аналогичный обряд, связанный с козлом у восточных славян, говорит о соответствии различных ипостасей Велеса. Кроме того он указывает на время создания сказки. Время это соответствует единству славянских народов, когда обе ипостаси бога рассматривались как равноценные. Велес в образе змея или Ящера высасывает кровь из сердца утопленной Аленушки, Велеса в образе козла – Иванушки приносят в жертву для придания ему новой силы и омоложения. В южнославянском варианте сжигают для той же цели змееобразного Бадняка. Велес связан с плодородием. Покажем, что и Змей, Ящер, Бадняк связаны с тем же плодородием. Сохранилась белорусская песня:

«Сяде Ящер под пирялущем, На ореховом кусте, Где ореховая лусна… (Жанитися хочу) – Возьми себе девку, Котораю хочешь…»

Ящеру – Велесу жертвовали девушек. Но в нашем случае не невесту. Главное здесь – упоминание об орехах. Орех – в восприятии древних славян, был сродни яйцу. Яйцо это символ жизни и Вселенной, орех растительный вариант яйца. Яйцо, как и орех имеет твердую скорлупу, скрывающую до поры его плодородную, живительную сущность. Ящер грызет орехи т. е. выпускает эту сущность на волю. Это, своего рода «смертию смерть поправ», как поется в пасхальной христианской молитве. Ядро ореха – это зародыш жизни, зародыш растительного мира. Ящер освобождает эту скрытую растительную силу, как и сама земля он требует смерти невесту в песне, но через смерть рождается новая жизнь. Так умирает и вновь возрождается зерно, так боги Озирис, Дионис, Бадняк – Велес, умирают и рождаются, что бы возродиться вновь. Есть русская примета если есть урожай на орехи, значит будет большой урожай хлеба на будущий год. Стоит упомянуть о русской сказке «Где коза с орехами.» Орехи к козам отношения не имеют, но в этой сказке козел упорно борется за то, чтобы коза орехи принесла. Важно и то, что орешник считался священным деревом, недоступным молниям Перуна. Где еще прятаться Велесу от этих молний, как не под орешником. Мы видим, что Велес связан с орешником, но под орешником или на нем, как поется в песне, сидит и Ящер, козел русской сказки тоже стремится обладать орехами. Орех считался оберегом от хтонических существ, в первую очередь змей. Многие орехи собирали и хранили в земле, поэтому к земле они имеют явное отношение. В Болгарии, Македонии, Восточной Сербии орех считался местом обитания душ предков. Велес, тоже царь и пастух этих душ. Теперь становится понятно, что делает Ящер под орешником, это символ его подземного царства, а «невеста» – жертва ему. Велеса, Ящера, козла объединяет их связь с орехом, как символом царства душ предков, загробного, подземного царства. Добавим, что по славянским верованиям козел связан с ветрами. Может он их напустить. В уже упоминаемой сказке «Где коза с орехами», именно ветер подчиняется козлу и помогает привести козу с орехами. По «Слову о полку Игореве» ветры – Стрибожьи внуки. Они веют с моря – места хтонического. В период двоеверия на Руси, существовало предание о том, что святой Косьян, который соотносился с Чернобогом и хтоническими силами, держит под землей на цепи двенадцать ветров и повелевает ими. В Европе, в основном в Германии, когда ветер идет по полю, говорят:»козел идет.» Интересно и то, что Стрибог, которого соотнсят с Сатурном повелевает ветрами. Он носит явно хтонический характер. Кроме этого, его соотносят с созвездием Стрельца. А. Знойко доказывает его астральный характер. Во Фракии в новолуние, приходящееся на созвездие Стрельца, устраивалось празднество, во время которого фракийцы водили по улицам козу. Об этом писали древнегреческий философ Платон и римский историк Тит Ливий. На Днепре в новолуние тоже водили козу. Из этого явствует, что и Стрибог мог быть связан с Велесом или его царством. Рассмотрим еще один аспект образа Велеса и связь его с жертвоприношением козла – Иванушки. В «Золотой ветви» Фрезера сказано, что в Нижней Баварии говорят о человеке, сжинающем последний сноп:»У него хлебный козел.» В последний сноп втыкают рога и называют козел рогатый. В Восточной Пруссии, женщине, вяжущей последний сноп, кричат:»А в снопе то козел сидит.» В Швабии и Баварии козлом называют последний сноп. Там же фигурку козла вырезают и ставят на поля при уборке урожая. Подобные обряды и обычаи встречаются по всей Европе. Последний сноп, жнец, вяжущий последний сноп, последняя полоска хлеба – это козел. А на Руси последняя полоса хлеба – «Велесу на бородку.» Последняя скирда – «Велесова бородка.» Козел имеет, редкостную в животном мире, бороду. Во всей Европе – иносказательное – козел, в России используется подлинное имя бога – Велес.

Можем подвести следующии выводы. Рассматривамая нами сказка, не моложе древнейших древнегреческих мифов. Она отражает период перехода от матриархата к патриархату, от женского жреческого правления племенем к мужскому автохтонному. Это тот период, когда еще вождей могли принести в жертву, за грехи перед богами и племенем, за неудачливость, в качестве аналога бога – для скорейшего возрождения бога. Сказка построена не на волшебстве, как в более поздние времена. Она оперирует истинными магическими приемами и обрядами. Можно указать такие основополагающие магические приемы, как магия следа, магия подобия, магия замещающей жертвы, магия возрождения через жертвенную смерть.

Мы считаем, что, именно, Велесу предполагалось посвятить жертву козла – Иванушку. Утопление и оживление Аленушки напоминает, но в более жестокой, архаической форме, миф о Прозерпине и Аиде. Здесь Велес-Змей – это хозяин подземного царства, Аленушка – жертва ему. Спасение Аленушки и козла Иванушки – это победа Перуна над Велесом. Это победа патриархата над матриархатом, царско-княжеского способа правления над женским – жреческим. Козел – Иванушка, по большенству вариантов сказки, остается козлом. Он, как бы, служит уже Перуну проводником в царство Велеса. В царстве подземных сил, посредством своего хтонического оружия Перун может победить, низвергнуть Велеса. Убийство или изгнание ведьмы-жрицы это апофеоз, триумф сказки.

В сказке ведьма олицетворяет старую жизнь, она подменяет собой молодую царицу Алёнушку. Козленок связан с древним родовым славянским богом Велесом, имеющему непосредственное отношение и к культу предков. В сказке происходит частичный отказ от этого культа, а взамен появляется новая система царствования, где на смену ведьмы, хранительницы древних родовых традиций приходит молодая царица. Частичный отрыв от родовых заветов связан ещё и с тем, что в начале сказки говорится, что родители Иванушки и Алёнушки умерли, следовательно, им приходится строить жизнь самим.

Мы в данной статье хотели показать, архаичность и мифологичность, скрытые в обычной, всем известной сказке. Изучить все богатство нашего фольклора и скрытую за ним символику еще предстоит.

ОРУЖИЕ ГРОМОВЕРЖЦЕВ И ИХ ПРОВОДНИКИ

Перечислим виды оружия индоевропейских громовников. Это: молот германского Тора, перун Зевса, перун у славянского Перуна и литовского Перкунаса, Ваджра индийского Индры.

Происхожжение данного оружия, т.е. того, что делает этих богов громовниками и царями – хтоническое. Это означает, что власть свою они или напрямую, или опосредованно получили от Матери-Земли, или соответствующих ей хтонических сил.

Это связано с главным вопросом – древнейшей роли богов-громовников в мифологии. Боги грозы и грома, в их древнейшей ипостаси, были противниками хтонических, злобных, противостоящих небу существ, порождений земли. Это противостояние мы можем наблюдать, практически во всех индоевропейских мифологиях. В древнегреческой – это Зевс и Титаны, в славянской – Перун и Велес, в древнеиндийской – это Индра и чудовище Вритра, в скандинавской – противостояние Тора и инеистых великанов, в хетской и лувийской мифологиях – Тешуб и змей Иллуянка и т.д.

Это противостояние является содержанием основного индоевропейского мифа, в период перехода от домифологических представлений к мифологическим.

Рассмотрим одно из важнейших домифологических магических представлений, которое бытует до сих пор: подобное уничтожается подобным. Вся симпатическая и любовная магия до наших дней, основана на этом принципе. Это может быть воздействие на изображение или фотографию, или любой другой образ человека, воздействие на часть тела: волосы, ногти, пот, кровь, сперму, воздействие на принадлежность человека: его вещи, его след.

Если камни мыслились частью земли, т.е. ее костями и жилами, а хтонические боги всегда противостояли Небу, то оружие против них использовалось хтонического происхождения. Действие происходит по пословице: «Клин вышибают клином». До сих пор сохранились поверья, что нечистую, хтоническую силу можно уничтожить специальным оружием.

1) Волкодлака или оборотня – серебряной пулей. Серебро – метал Луны, а волкодлаки – люди волки, да и вообще оборотни, всегда связывались с Луной, особенно полнолунием.

2) Вурдулаков и упырей, по преданиям, можно убить осиновым колом. Вурдулаки и упыри проклятые при жизни (заложные) души. Осина, так же проклятое дерево. В литовском народном предании «Ель королева ужей» говорится, что дочь Ели – Осина предала мать и отца, послужила причиной их гибели. После смерти, девушка Осина превратилась в дерево осину. В христианской традиции считается, что на осине удавился Иуда, после предательства Иисуса Христа. В энциклопедическом словаре «Славянская мифология» изд. «Эллис Лак» М. 1995 г. говорится:»Этимологические мифы связывают «трясение» осины с Божьим проклятием, наложенным на осину за то, что из нее сделан крест, на котором распяли Христа, гвозди, которыми он был прибит к кресту, а также «спицы», которые мучители Христа загоняли ему под ногти». Кое-где у восточных славян осину считали также «чертовым деревом», ср. характерное гуцульское название черта «осиновец». В местах, где растет осина, по поверьям, «вьются» черти.» Мы видим соотношение – проклятое дерево убивает проклятых еще при жизни упырей и вурдалаков.

3) Кощея Бессмертного можно убить только сломав иглу или кость. Уничтожение иглы или кости – подобия Кощея, приводит к его смерти.

4) В индоевропейских, да и в любых других сказках, герой вначале ищет меч-кладенец, или какое-то другое магическое оружие, а затем побеждает змея, дракона, великана, как правило, хтоническое существо. Данное оружие, чаще всего, спрятано в подземелье и принадлежит хтоническому существу. Даже меч королю Артуру, в цикле кельтских преданий о круглом столе, дала рука из озера или с «того света». После смерти Артура меч был возвращен на дно озера. Специальное оружие, направленное против определенного персонажа мифа или легенды, после выполнения своего предназначения возвращается в хтонический мир. Этим подчеркивается, что нашему земному миру оно не принадлежит.

5) Все народные заговоры построены на фразе: «Как делает тот тото, так пусть будет тото».

Можем отметить, что именно древнейшая специфика бога громовника, как змееборца, связывает его с хтоническим миром через специальное оружие, в первую очередь камень.

Интересна народная этимология слова «перун». Однокоренные слова: вперить (пристальный, пронизывающий взгляд), вперить – проткнуть, попер – натиск, всепреодолимость, перо – нечто острое (перо, как нож в среде уголовников), летающее, пронизывающее воздух. Слова: перед, вперед – того же корня.

Германский Тор – имеет в корне имени значение: проторить – пробить, тур – бык, турнуть – резко отбросить, тороватый (мужик) – смелый, умелый, быстрый, оборотливый.

Перун это проникающий, пробивающий земную твердь, в поисках хтонического врага. Имя бога скандинавов Тора, по той же этимологии – торить, проторить, пробить. Именно поэтому оружие греческого Зевса – перун (пробивающий).

Нам был необходим, чтобы отделить Перуна позднего (10 – 15 в.в.), от древнейшего индоарийского змееборца. Как девочка первокласница не совсем тот же человек, что она же в сорокалетнем возрасте, так и древнейший Перун не во всем соответствует Перуну князя Владимира.

Известно, что Перун, по крайней мере в Новгороде, изображался с камнем в руке. Этот камень, по аналогии кресала и кремня у людей, и являлся источником небесных молний и грома. Священные камни посвященные, как Перуну, так и его литовскому аналогу – Перкунасу, говорят о их связе с камнем и, следовательно с землей. В русской сказочной традиции священный камень Алатырь связан, по видимому, тоже с Перуном. Обратим внимание и на то, что стрелами Перуна до сих пор называют камень болемнит. Камни, по представлению индоевропейских и ряда других народов, являются костями Матери – Земли. Они, камни, имеют явно хтоническое, земное происхождение. Соседи, как славян, так и литовцев кареллы и фины, группа фино-угорских народов, имеют бога-громовника по имени Укко. Для нас важно, что в ряде традиций Укко высекает молнию посредством удара камней (иногда наковальней служит колено а молотом кулак), кулак и колено, как бы каменеют. Не случайно земное воплощение Укко – старец Вяйнямейнен, таким образом, используя окаменевшие колено и кулак, высекает огонь в чреве великана. Священные камни по всему ареалу фино-карельского расселения, посвященные Укко, говорят о том, что фино-карельский громовник, как и его индоевропейские собратья Перун и Перкунас имеет камень, как орудие производства молнии и грома. Аналогично им, по признаку основной функции он – Укко, асоциируется с камнем и камнем может быть представлен. Имена славянского Перуна и литовского Перкунаса связаны с понятием грозы: греметь, гром. Если возвратиться к понятию высечения искры-молнии при ударе камней, то и к камням и к подземному миру. Сравнить эстонское porgu, «преисподняя» и русское: пурга, как проявление хтонических сил. Древне-исландское Fjorgyn, имя матери громоверца Тора – гора, каменная гора, ср. готское fairguni, «гора», хетское peruna – «скала», древне-индийское parvata «гора», само имя славянского Перуна и связь его с камнем, перун, как оружие у греческого Зевса.

Само небо, по представлению древних народов было из камня, или на нем находятся камни Перуна, Укко, Перкунаса. Это соответствует индоевропейской мифологеме каменного неба. Иногда литовский Перкунас сам творец своего оружия Akmeninis kalvis, «каменный кузнец». Это имя четко указывает на связь оружия Перкунаса с камнем, как и у Перуна, и у Укко. Фины и карелы, как этнически, так и по культурно мифологическим и другим традициям, а так же по историческим упоминаниям, скорее всего ветвь индоевропейских народов, а не фино-угорских. Принятие чужого языка, в данном случае, видимо, языка саамов, частый случай в истории народов. В наше время целые народы в Южной и Центральной Америке говорят по испански, но остаются индейцами, американские негры говорят по английски оставаясь неграми. Спутать фина и монголоидного обского угра невозможно, но по языковому сходству их относят к одной группе народов.

Рассмотрим образ Перуна. Если мы берем его в том значении, которое ему присваивалось в 10 в. н. э., как бога князя и княжеской дружины в городе, как бога, связанного с сельскохозяйственным циклом – в деревне, то ничего хтонического, могущего его связывать с козлом в его облике нет. Но дело в том, что значение и функции богов могут развиваться и периосмысливаться со временем в мифологии любого народа. Чтобы разобраться в древнейшей функции громовников индоевропейцев подробней, рассмотрим их оружие и против кого оно направлено. В этом случае, мы сможем объединить исторические, мифологические, археологические и другие материалы и сделать верные выводы о самих громовниках.

1) Перкунас (Литва), Перконс (Латвия), Перкунас (Пруссия). Оружие топор или молот, камни. Позднее меч, бьющий молниями, лук и стрелы, палица, бичи.

Перкунас называется «каменным кузнецом», его оружие из камня кости земли, следовательно сила Перкунаса от земли – хтоническая.

2) У Перуна главное оружие камни. По воспоминаниям европейцев, в Новгороде идол Перуна стоял с камнем в руке. Более позднее оружие: топор, лук и стрелы (» стрелы громовни»). Камень болемнит в народе считают стрелой Перуна. Польский историк Стрыйковский (16 в.), писал, что истукан – идол Перуна (Перкуна) держал в руке камень, а перед ним постоянно пылал священный огонь. В летописи это записано так:»Перконос, си есть Перун, бяше у них старейший бог, создан подобие человече, ему же в руках бяше камень, многоценный аки огнь, ему же огонь неугасающий с дубового древия непрестанно паляху.» Если огонь гас, то новое пламя высекалось жрецами из камня, находящегося в руке идола. Следует сравнить описание многоценного, горящего как огонь камня в руке Перуна, с приведенным ниже описанием Ваджры древнеиндийского бога Индры.

3) Скандинавский Тор, древнеисландский Borr, немецкий Donar. Оружие топор или молот, часто каменные. По преданию, оружие сковали или добыли подземные карлики – цверги. Эти цверги первоначально были червями в теле перворожденного великана Имира. А из тела Имира и была создана Земля. Цверги живут в земле и камнях, как черви. Они боятся света. При попадании на них света они гибнут, превращаются в камень. Эти цверги очень напоминают магму земли. Магма, аналогично воде, могла мыслиться живой. Магма текуча, проходит по «жилам земли», после попадания на поверхность, магма застывает – «превращается в камень». В мифах часто говорится о сокровищах цвергов. Магма выносит на поверхность различные минералы. Эти минералы и драгоценные руды могли мыслиться, как сокровища. Цверги явно хтонические существа. Оружие бога Тора, следовательно, имеет хтоническое происхождение. Стоит отметить, что имя молота Тора – Мьелльнир, Mjollnir имеет тот же корень, что и русское слово «молния» – оружие Перуна, его стрела.

4) Скандинавские саамы, соседи скандинавов. «Громовой старик» бог громовник. Ему в жертву приносили миниатюрные каменные молоты.

5) Карельский и финский Укко, эстонский Уку – в балто-финской мифологии верховный бог громовержец. Атрибуты: молния, топор, меч – вторичного характера. Изначально Укко катает небесные камни (гром) и поражает громом и молнией злых духов. Святилища Укко – рощи и камни. Хорошо видна связь оружия Укко с камнем.

6) Древнеиндийский громовник Индра имел оружие Ваджру (vajra). Она мыслилась как дубина, палица. По веддийской традиции, Ваджра выкована для Индры Тваштаром. Тваштар – творец. Слово творить того же корня. Тваштар – созидатель, но женат на демонице из ассурского рода. В этом проявляется его хтоничность. Он, как опосредованное хтоническое начало, которое сродни Матери-Земле у славян и богине Гее-Земле у древних греков, родил противника Неба и Индры – трехглавое чудище Вишварупу. Позднее он опять выступает, как хтонический царь прародитель. Он рождает чудовище Вритру из огня и сомы. Вритра – основной противник Индры. Победа над Вритрой основная заслуга Индры, как царя небесных богов. Отсюда видна хтоническая, даже хаотическая природа Тваштара и его творения Ваджры, основного оружия Индры. Тваштар несет принцип: все в нем, все формы и сущности. Это полностью совпадает с древнегреческим определением Хаоса.

По тексту Ригведы (1, 121 12, V 342) – Ваджра находилась в океане, в водах, в первоматерии. Можем предположить, что это та же магма, которая окаменев на свету стала Ваджрой. Это подтверждают ее эпитеты: она любая, медная, золотая, железная, и что важно, как из камня или из скалы. В данном случае хтоническое, каменное, а возможно и магматическое происхождение Ваджры, как основного оружия громовника не вызывает сомнений.

7) Громовник хетской и хуритской мифологии Тешуб. В мифе громовник Тешуб побеждает слепое и глухое хтоническое чудовище, грозящее уничтожить мир – Уликумме. Он отрезает его от скалы, поддерживающей небо, каменным резаком, которым Земля была отделена от Небес. Хтоничность происхождения оружия очевидна. Оно было еще во время Хаоса, смешения Земли и Неба. Возможно оно связывалось с той же застывшей магмой, как символом хаоса и смешения.

Греческий громовержец Зевс. На Крите оружием Зевса почитался двойной топор, дающий и отбирающий жизнь. В Дельфах Зевса почитали, как фетиш отфал («пуп земли») – камень, проглоченный Кроном, или камень, как пуп младенца Зевса. Оружие Зевса хтоническое. Это оружие выковали дети Земли – Геи, сторукие Киклопы. Ковали они его в подземной, или иными словами, вулканической кузне. Происхождение оружия Зевса явно имеет магматическое, связанное с вулканической деятельностью. происхождение. Это оружие – гром, молния и перун, сделало Зевса царем богов.

Важно отметить тот факт, что при извержении вулкана, когда и изливается магматическая порода с ее «сокровищами» и «полуфабрикатами» для оружия, происходят сильнейшие грозы и землятресения. Мифологическим отражением этого может быть бой громовника с ужасным хтоническим чудовмщем, трясущим землю. Всеобщность мифа о потопе и связанном с ним землятресением и извержениями вулканов, подтверждает эту гипотезу (см. Фрезер «Золотая ветвь»).

Твердые магматические породы, выходящие после извержения на поверхность – наиболее доступный и уникальный материал для изготовления оружия еще в эпоху Неолита. Отваживаться на поход за таким опасным оружием, находящимся на склонах вулканов, могли только герои. Эти герои, в древнейшие времена, посредством приобретенного оружия и личной смелости, могли захватывать власть в племенах, становиться первыми царями – князьями. Эпизоды такого захвата власти еще во времена Неолита, могли послужить поводом создания некоторых мифов о громовнике – царе и герое. Оружие, сделанное из куска застывшей лавы, носило мистико-магический характер по своему происхождению, кроме этого, оно могло «искрится» вкраплениями минералов и руд. Сам вид и происхождение оружия неолитического героя, мог вызывать ужас у его врагов, лишать их силы. Оружие это, со временем, обрастало легендами, и в конце концов переходило к небесному громовнику, да и сам герой-предок мог сливаться с ним. Например, в германской мифологии бог громовник Тор, одновременно, как бог, так и предок германцев. Описание оружия, как дубины, каменного молота или палицы, указывает на неолитическое время появление этих мифов о оружии громовержцев. Палица, дубина, каменный топор или молот – были самым грозным оружием древнего человека.

Отметим еще несколько причин того, почему основное оружие громовника – камень или изготовленно из камня.

1) В эпоху неолита основным орудием людей был камень.

2) Огонь мог быть высечен при ударе камней, например кремней.

3) Небо мыслилось, как и земля каменным.

4) Падение метиаритов – «небесных камней», указывало на камень, как на орудие небесных богов. Эти камни почитались, например священный мусульманский камень Каабы.

5) Камни – «жилы земли», они хтоничны. Есть старинная литовская сказка «Молодец и черт» (Литовские народные сказки «Королева лебедь». Вильнюс. 1965 г.), соответствующая по содержанию русским народным сказкам о Морском Царе. В ней черт, живущий в подземном или подводном хтоническом царстве, носит имя «Седой горы кость». По аналогии с русским Кощеем (Костеем) он олицетворяет камень, как кость земли. В германской мифологии из костей великана Имира сделали камни и горы земли. В великорусских христианских апокрифических сказаниях «Голубиная книга» сказано:

«Кости крепкие от камени,

Телеса наши от сырой земли,

Кровь-руда от черна моря».

Хтоничность камня, определяется даже современным названием – «рудная жила». Это название намекает, что камень часть живого организма земли.

За камни отвечают хтонические божества земли: Киклопы, Кощей русских сказок, славянский бог Велес, гномы, карлики, цвирги, позже, как собирательное, черти.

Связь древнейшего Перуна с хтоническим миром происходит не только через оружие. Древнейшие громовники имели козла, как транспортное средство. Козел играл роль их проводника в иной, подземный, хтонический мир.

Козел животное хтоническое, не относящееся на прямую к небесным, и громовым силам. Это так, но все же эта связь есть, козел имеет отношение к громовникам, хтонический элемент связан с громовниками. Но тут есть одно но… Связь эта апосредованная, через оружие громовников, через одну из их функций. В энциклопедии » Мифы народов мира» на связь козла и громовников указывается. Рассмотрим этот вопрос подробнее.

Сделаем некоторое отступление, рассмотрим древнеиндийского бога Агни. Агни в переводе с санскрита, буквально, огонь. На Руси к огню обращались: Батюшка, ты Царь Огонь. Он – Агни в веддийской мифологии, бог огня, бог домашнего очага (связь с предками), жертвенного костра. В Ригведе, Агни – главный из земных богов, ему посвящено около 200 гимнов. Он центральный персонаж основного древнеиндийского ритуала. Его главная функция посредничество между богами и людьми. Агни – божественный жрец. Ипостась Агни огонь солнца и молнии, но он и огонь в водах, огонь жертвенного костра. Агни родился в трех местах: на небе, среди людей и в водах. У него три головы, три языка, три жилища, троякий свет, три жизни, три силы.

Для нас это важно потому, что козла в веддической традиции, почти всегда приносили в жертву Агни. Делалось это с целью связи с миром духов и предков. Древнеиндийский, веддический Индра связан с козлом, как жертвенным животным. Индре в жертву козла иногда приносили, на это есть указание в Упанишадах, но богу Агни жертвенного козла посвящали в шесть – семь раз чаще. Более того, жертва Индре козла подразумевала связь с предками. Индра, как царь богов, в момент принесения ему козла в жертву, брал на себя функцию Агни. Для этого имелось и формальное основание. Агни являлся братом – близнецом Индры. В ряде традиций братья близнецы рассматривались как одно лицо. В первую очередь это относится к древнеиндийской традиции: Ашвины, Маруты. В греческой традиции это Диоскуры – Кастор и Полидевк. Индра, да и любой царь богов, олицетворяет собой все свое царство, в том числе и хтонические, подземные силы. О соотношении этих сил и громовников поговорим в этом разделе.

В дальнейшем функцию козла принял на себя конь. Отсюда противоречия в трактовке образа коня. Конь, являясь в основном символом солнца, несет в себе некоторую хтоничность, оставшуюся от образа козла. Являясь символом солнца или атрибутом солнечного бога, конь постепенно стал атрибутом царской власти. При развитии религиозного учения, появляется идея посмертного воздаяния, в том числе награды. Развитие этих представлений сделало коня проводником в царство мертвых. Конь, как бы способствует воцарению усопших в загробном царстве. Солнце совершает круговорот через дневную и ночную сторону мира, так и конь должен пронести своего всадника через смерть к новому перерождению, к новой жизни.

Скандинавский Тор ездил на козлах и принимал их в пищу. Перкунас водил за собой на веревке козла и иногда ездил на нем. Зевса выкормила на Крите коза Амальтея. Эгис или эгида («козья шкура») – атрибут Зевса. Козел связывает громовержца с подземным миром, как птица или солнечный конь с небом. Без козла, громовержец, который, как правило, царь богов, не мог бы править и подземным миром. Чаще всего правление это сводится к возможности наказания и преследования темных сил. Козел, в этом случае, не только проводник громовержца, но он еще и некий военный атрибут в борьбе с темными силами. В этом плане он аналогичен хтоническому оружию громовержца. Мы уже указывали, что по древнейшим воззрениям, на подобное следует воздействовать подобным. Например, по славянским верованиям, водяного (водное хтоническое существо) можно умилостивить шерстью черного козла, злой домовой мучает всех животных в хозяйстве, кроме собаки и козла. У Дьявола – козлиное копыто и одна из любимых жертв – козел. Козел, как бы маскирует громовника. Он находит путь в хтоническое царство и делает своего спутника в чем то неуязвимым для сил этого царства, он своеобразный оберег. Известно, что многие древнеславянские обереги делались по принципу: от противного. Изображение челюсти хищника являлось защитой от хищников, ключ – защита от воров, маленькие топорики или ножички – зищита от вражеского оружия, печенье – козулька (изображение козла) на зимний прздник Коляду – защита от темных сил.

Рассмотрим еще один аспект связи громовержца с козлом. В реконструированном индоевропейском мифе, громовержец связывался с горой, а точнее со скалой. Бой громовержца со змеевидным врагом хтонического происхождения (в русской традиции Велесом (Волосом)) был или у скалы, или под скалой, или посредством скалы. Оружием служили, как показано выше, камни или некие, хтонического происхождения предметы. Для нас важно то, что козел по своей природе связан с горами и скалами, и значит, и в этом аспекте может быть связан с битвой громовника и его хтонического противника. Более того, он – козел, может еще обеспечивать громовнику помощь духов – предков людей, как связующее звено с ними.

Итак мы установили, что оружие и атрибуты индоарийских громовников связаны с хтоническими силами против которых эти громовники борятся, и это в свою очередь отражение древнейшей домифологической магии воздействия на предмет или явление через его подобие.

ЯРИЛА, ДИОНИС, ФАВН, МАНИЯ, КОЗЕЛ

Часто сопостовляют Южно-Славянского Бадняка и Ярилу. Ярила бог жизненной силы, сексуальной силы – яри. Ярилу неверно, под влиянием сказки Островского «Снегурочка», сопоставляют с солнцем. Ярила несет признак силы и оплодотворения, но это оплодотворение земное, оно хтонично. Не случайно одним из атрибутов Ярилы является мертвая голова бесспорный атрибут смерти. Ярило, видимо, более поздняя славянская модификация Ящера, Велеса, Бадняка. Он полностью сродни малоазийскому Дионису. Дионис украшен листьями винограда, из которого делают вино. Ярило украшен листьями хмеля, из которого делают пиво. Дионис и Ярило почитаются шумно, весело. Часто праздники, посвященные им переходят в оргии. На праздники Ярилы умыкают девушек. Тоже самое происходило на праздники Диониса. Дионис хтоничен, во многом соответствует Велесу. он связан с плодородием. Ярила так же связан с плодородием, носит с собой мертвую голову, значит связан с миром смерти. Женоподобность, смешение пола присутствуют в фигуре Диониса. Ярилу изображала девушка, переодетая юношей, что так же может указывать на двуполость персонажа. Хтоничность Ярилы подчеркивает то, что в его праздники нередко доходило до смертоубийства и разнузданных сексуальных оргий. Праздники Диониса от праздников Ярилы в этом отношении не отличались. Проходили сезонные похороны Ярилы, что соответствует почитанию, как Диониса, так и Бадняка – Велеса. Символом, как Ярилы так и Диониса служил фалос. Дионис попал на греческий Олимп из Фракии, а во Фракии, по ряду последних теорий, обитали протославянские племена. В качестве примера приведем ношение оселедца (чуба) у древних руссов, в Запорожской Сечи и во Фракии. Дионис, как и Ярила, видимо, являются более поздней ипостасью древнейшего индоевропейского бога Велеса – Волоса – Ящера – Бадняка. Скорее всего развитие образа Велеса в его оплодотворяющей, земной функции, привело к обособлению данной его ипостаси в образы Ярилы и Диониса. Одежда Ярилы белого цвета. Белый цвет у славян – цвет смерти, цвет савана. Белое платье невесты указывало на ее смерть в родительском роду. Из этого представления и идет обычай оплакивать невесту, как покойницу. В Апокалепсисе святого Иоанна, конь смерти назван «конь блед».

Обратимся к персонажу римской мифологии – Фавну. Фавн – соответствует греческому богу Пану, входящему в свиту Диониса. Уже сам этот факт должен привлечь наше внимание. Фавн (Faunus, от favere, «помогать», также Fatuus, Fatulcus, от fatuor, «быть одержимым», fando, «пророчествовать», Serv. Verg. Aen. VII 47), считается в римской мифологии богом лесов, пастбищ, полей, животных. Функции Фавна во многом совпадают с функциями Велеса. Фавн имел женское соответствие – Фавну. Фавн давал предсказания в стихах. Боян, в «Слове о полку Игореве», назван Велесовым внуком. Боян тоже говорил стихами и давал пророчества, об этом говорит, хотя бы его эпитет – «вещий». Отсюда следует, что Велес к пророчествам и стихам имел непосредственное отношение. Фавн, когда его хитростью поймал Нума, был вынужден рассказать, как отвращать молнии Юпитера. Интересно, что бог Велес тоже знает, как скрываться от молний Перуна. Фавн хтоничен, он может воровать детей, насылать кошмары и болезни. О Велесе можно сказать тоже самое. Фавн вступал в связь со всеми животными и соблазнял женщин. Это качество хтонического бога плодородия, связанное с древнейшими ритуально-мистическим оргиями, направленными на оплодотворение всего живого. До начала 20 века на Руси существовал обычай: во время первой весенней пахоты, крестьянин выходил один на поле, делал в земле отверстие и совершал акт священного соития с Матерью Сырой Землей. Своим семенем крестьянин мистически оплодотворял всю природу, соединял свое мужское начало с женским рождающим.

Во время праздника луперкалий, Фавну приносили в жертву козла. После принесения жертвы, жрецы-луперки с одной только козьей шкурой на бедрах, бегали по округе и стегали встречных женщин ремнями, вырезанными из шкуры жертвенного козла. Это стегание должно было сделать женщин плодовитыми. Кроме прочего, Фавн, как и Велес был покровителем скотоводства. Фавн, как и Дионис, тоже мог быть развитием образа древнейшего индоевропейского бога – Велеса. Он, явно, более архаичен чем Дионис и Ярила, он еще не потерял свои антропоморфные черты, но потерял свое магическое оборотничество и образ змея. Более тесная связь Фавна с козлом, по сравнению с Дионисом, говорит о том, что он появился во времена матриархата, во времена расцвета женских оргианистических мистерий. Подобные мистерии, уже в античной Греции резко осуждались и сохранялись дольше всего, пожалуй, у этруссков и среди плебеев Рима. Праздник Фавна происходил обряд связанный со временем матриархата. В праздник Фавна задабривали жуткую хтоническую богиню Манию. Мания – богиня мрака и безумия, культ ее связан с культом умерших предков. Она, как и Велес, отвечала за посмертное существование предков. Первоначально, ей приносили в жертву мальчиков (явная черта матриархата). В более поздние времена, как и на Руси в праздник Купалы, изготавливали жертвенную куклу и носили ее по городу. Мальчика ставили на возвышение, чтобы он был лучше виден богине. К голове мальчика прикасались ножом, смоченным в крови жертвенного козла. Мальчик смеялся, старался показать безумие, и тем вызвать расположение богини Мании. В данном празднике человеская жертва подменяется жертвой, именно, козла. Хтоничный характер Фавна, а тем более Мании не вызывает сомнений. Соотношение Фавна и Велеса мы показали. Римский праздник похож на славянский и интересен еще и тем, что богиня Мания, явно, богиня времен матриархата, как и весь посвященный ей ритуал. Сходство основных сакральных действий – жертвоприношение хтоническим богам, связанным с культом предков, мальчика и более поздняя его замена, козлом, позволяет отнести и славянский обряд подобного жертвоприношения к времени матриархата.

Рассмотрим данное изображение славянских богов, сделав предположение, что эти изображения подлинные в своих основных чертах. Если это так, то в составе персонажей и их символике должна прослеживаться определенная логика. Первым мы видим изображение Перуна в его звериной ипостасе. Известно, что древнейшие боги в индоевропейской и иных традициях в начале имели звериный облик, и только с развитием мировозренческих концепций приобретали антропоморфность – человеческий вид. В данном изображении есть три характерные черты. Архаичность – звериность изображения. Высунутый язык – символ смерти (см. указания В. Щербакова на значение высунутого языка в римской, греческой, этрусской изобразительных системах и на подобные изображения мертвого Хумбабы в ассиро-вавилонской традиции). Налитая женская грудь – символ плодородия и вскармливания. Вспомним, что Перун являясь громовником связывался и с дождем, а следовательно и вспаиванием/вскармливанием земли. Высунутый язык может указывать на циклический годовой характер природных явлений – умирания и возраждения природы. Следовательно, Перун изображен как царь жизни и смерти. Следующее изображение Макоши имеет тот же высунутый язык, как указание на смерть и сезонность. Изображения Макоши и Хорса имеют козлинные ноги – определяющие его хтоничность и связь с плодородием. Это связывает его с «козлиной» ипостасью греческого Дианиса и его козлоногой свиты. Тело Макоши напоминает свитую нить на веретене, что связано с ее покрожительством прядению, в том числе и прядением нити судьбы, подобно греко-римским паркам. На голове Хорса и Макоши некие отростки, напоминающие или рога – признак хтоничности, или молодые ростки. Макош связана с рождающей силой земли – поэтому указание на ее хтоничность – козлоногость, ростки на голове, как символ растительной жизни и указание на цикличность – умирание природы (высунутый язык) вполне соответствуют ее образу. Хорс изображен в виде правителя. У него скопетр – символ власти, левая рука в покравительственном властном жесте распростерта над землей, на голове «ростки». Хорса принято связывать с Солнцем по этимологии имени «хоро»-«коло» – круг, движение по кругу, вращение, колесо солнца. Стоит заметить, что солнце по представлениям древних, совершало и ночной путь по подземному миру, кроме этого вращение Солнца связывалось с сезонными изменениями. В данном случае, могло быть указание на ипостась Хорса как владыки подземного мира, сезонных изменений и плодородия. Стрибог по этимологии имени связан с этрусским богом подземного огня Сатре и греко-римским Сатурном – хозяивами подземного мира. Большие уши у изображения Стрибога и Хорса указывают на преимущественное значение слуха у этих богов и значит на некую слепоту, свойственную хтоническим персонажам. Огонь Стрибога – это подземный вулканический огонь, связанный и с Сатре этрусков и с Сатурном греков (см. подробней ст. И. Белкина о Чернобоге). Изображение одной головы – это указание на хтоничность персонажа (М. Евзлин «Миф и ритуал» 1992). Подземный огонь и ветры (стрибожьи внуки – СоПИ), связанные с этим персонажем, влияют на погодные условия и плодородие. Мы можем заключить, что все изображения славянских богов или их ипостасей, связаны с сезонными циклами и возрождающей плодоносящей силой земли. Если они находились в одном храме – то это был храм плодородия. Никаких серьезных противоречий между этими изображениями и функциями персонажей мы не находим.

Наговицын А.Е.

Оглавление

Кубанские казачьи сказки

КАЗАК И ПТИЦЫ

КАЗАЧЬИ СКАЗКИ

Виноградная лоза

Горе-злосчастие

Казак и судьбина

Казак Чигин

Лебедь

Лихо одноглазое

Лобаста

Митяй – казак бесстрашный

Оборотень

Огненный змей

Своенравная жена

Сестрица Аленушка и братец Иванушка

Суженая

Султанская дочь

Якуня и Матюша

СКАЗКИ КАЗАКОВ-НЕКРАСОВЦЕВ

Змея и рыбак

Иванов сон

Коза и кума лиса

Лисица-девица и Котофей Иванович

Мышь и Воробей

Орел и Карга

ДОНСКИЕ КАЗАЧЬИ СКАЗКИ

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ

АЛЕША ПОПОВИЧ

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ. ДОНЧАК

КРАСНОЩЕКОВ ИВАН МАТВЕЕВИЧ

СТЕПАН РАЗИН

ПОЕДИНОК ПЕТРА-ЦАРЯ С КАЗАКОМ

СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ

ПЛАТОВ МАТВЕЙ ИВАНОВИЧ

КАК УРУП-КНЯЗЬ В ГРЯЗИ УВЯЗ

ЕРМАК И УЖ

ПОЧЕМУ НА ОСИНЕ ЛИСТ ДРОЖИТ

СТАНИЦА КОТОВСКАЯ

ШАШКА-САМОРУБКА

ДОНСКОЙ ГЕРОЙ ВИХРЬ-АТАМАН ПЛАТОВ

КАЗАНОК

ПРИСТАНСКИЙ ГОРОДОК

КАК ВИХРЬ-АТАМАН ПЛАТОВ ВОЕННОЙ ХИТРОСТИ КАЗАКОВ УЧИЛ

ОДОЛЕНЬ-ТРАВА

ЧТО НА СВЕТЕ ВСЕГО МИЛЕЕ

ЧАЙКА

ДАР ЕРМАКА

КАК СТЕПАН ТИМОФЕЕВИЧ РАЗИН УШЕЛ ИЗ ОСТРОГА

ПЕГИЕ КОНИ

ЧУДЕСНЫЙ КОВЕР

ПУТЬ ЧЕРЕЗ ПЕРЕВОЛОКУ

ЗАВЕТНЫЙ КЛАД

АТАМАН НЕПОДКУПЕН

БОЧОНОК И БОЧКА

САМЫЕ БЫСТРЫЕ КОНИ

НЕОБЫЧНЫЕ ЖЕРЕБЕЙ И КАРТЕЧЬ

ПЕТР ПЕРВЫЙ И КУЗНЕЦ

ЦЕНА ХЛЕБА И ЗОЛОТОЙ КАРЕТЫ

БОЯРСКИЙ СЫН ЕВСТРОПИЙ И КАЗАК МИТРОШКА

ПЛАТОВ И АНГЛИЙСКИЙ КОРОЛЬ

КОТЕЛОК СТЕПАНА РАЗИНА

ЦАРСКАЯ ЧЕКА

РЕПКА

КОЗЕЛ – ГРАМОТЕЙ

СМЕКАЛИСТЫЙ ЛЕКАРЬ

ЗЕРКАЛО

ХИТРЫЙ БОГОМАЗ

ГЛУПЫЙ БАРИН И ХИТРОУМНЫЙ КАЗАК

РЯБАЯ БАБА И ЧЕРТЕНОК

КАК КАЗАК В РАИ ЧУТЬ НЕ ПОПАЛ

КАК АТАМАН УЧИЛСЯ ГРАМОТЕ

ПОХОРОНЫ КОЗЛА

КАК СВЯТЫЕ И АПОСТОЛЫ ПОЕЛИ У ПОПА СМЕТАНУ

ОДИН ГОЛУТВЕННЫЙ И ДВА ДОМОВИТЫХ КАЗАКА

БИСЕРИНКА

САМОБОЙНЫЕ КНУТЫ

МЕДВЕДЬ

ПОДДЕЛЬНАЯ БУЛАВА

ЖАЛОБА НА СОВУ

ИВАН СВЕТИЛЬНИК

ПРО СЫНА КУПЦА И ДОЧЬ САПОЖНИКА

ВАНЮША И БАБА-ЯГА

ПРО ЦАРСКУЮ ДОЧЬ И ПАСТУХА

СВАДЕБНЫЙ КАРАВАЙ

ПРО ЦАРСКУЮ ДОЧЬ И КОЗЛЕНКА

ТАНЮША И МАЧЕХА

ЧЕРНАЯ КОРОВУШКА И АННУШКА

КОТ И ЛИСА

КАЗАК И ЛИСА

ГЛУПЕЦ И ЖЕРЕБЕЦ

ЗОЛОТОЙ САД

БОГАТЫЙ БЕДНОМУ НЕ ТОВАРИЩ

КАК ЗВЕРИ СПАСЛИ ОХОТНИКА

КОЧЕТОК И ОХОТНИК

ЗМЕЯ И РЫБАК

ОРЕЛ И КАРГА

ВОЛШЕБНАЯ ЛАМПОЧКА

Сказки Тихого Дона

Петрусь – мальчонка русский

Сказка о Чуде-чудище заморском, девице-красавице и серой волчице

Игнатка

Доброе сердце дороже красоты

Сказка о Песне Легкокрылой и казаке Макаре Бесслезном

Замаренов Егор Максимович . Предание на Яике, записанное И. Железновым о казаке Рыжечке

Словарь «Русские суеверия»

Толкование детских сказок

КРАТКИЙ АНАЛИЗ СКАЗОК

Курочка Ряба

По щучьему велению

Теремок

Колобок

Морозко

Репка

Конёк Горбунок

Меч Кладенец.

Иван царевич и Серый волк.

Сестрица Алёнушка и братец Иванушка.

ОРУЖИЕ ГРОМОВЕРЖЦЕВ И ИХ ПРОВОДНИКИ

ЯРИЛА, ДИОНИС, ФАВН, МАНИЯ, КОЗЕЛ

Реклама на сайте