Дорога в жизни человека итоговое сочинение аргументы господин из сан франциско

/ Сочинения / Бунин И.А. / Господин из Сан-Франциско / Проблема выбора жзненного пути в рассказе «Господин из Сан-Франциско»

Проблема выбора жзненного пути в рассказе «Господин из Сан-Франциско»

Добавил: Abert

/ Сочинения / Бунин И.А. / Господин из Сан-Франциско / Проблема выбора жзненного пути в рассказе «Господин из Сан-Франциско»

Смотрите также по
произведению «Господин из Сан-Франциско»:

• Краткое содержание
• Полное содержание
• Характеристика героев

Направление «Человек путешествующий – дорога в жизни человека» нацеливает выпускника на размышление о дороге: реальной, вымышленной, описанной в книге.

В сочинении можно описать личный опыт путешествий, путевые впечатления других людей, дорожные приключения литературных героев, фантастические перемещения во времени и в пространстве, тему дороги, раскрытую в произведениях искусства. Также дорога может восприниматься как путь научных исследований и творческих поисков. Образ дороги может быть осмыслен не только в конкретном значении, но и в символическом.

Данное направление дает возможность порассуждать о том, как человек на своем жизненном пути приобретает практический и духовный опыт, меняется, начинает лучше понимать самого себя и других людей.

Рассмотреть путешествие как важное средство познания действительности и внутреннего мира человека можно при помощи обращения к художественной, философской, публицистической, краеведческой и научной литературы.

Список художественной литературы, которую можно использовать при написании итогового сочинения по направлению «Человек путешествующий – дорога в жизни человека»:

• Н.А. Некрасов «Кому на Руси жить хорошо»
• Н.С. Лесков «Очарованный странник»
• М. Горький «Старуха Изергиль»
• М. Горький «Детство»
• А.С. Пушкин «Евгений Онегин»
• А.С. Пушкин «Станционный смотритель»
• Данте Алигьери «Божественная комедия»
• И.В. Гете «Фауст»
• А.Н. Радищев «Путешествие из Петербурга в Москву»
• А.С. Пушкин «Капитанская дочка»
• А.С. Грибоедов «Горе от ума»
• Анатолий Рыбаков «Неизвестный солдат»
• Джеймс Джойс «Эвелин»
• Н.В. Гоголь «Мертвые души»
• Н.В. Гоголь «Тарас Бульба»
• Ч. Айтматов «И дольше века длится день»
• Л.Н. Толстой «Война и мир»
• М.Ю. Лермонтов «Мцыри»
• М.А. Шолохов «Судьба человека»
• А.Т. Твардовский «Василий Тёркин»
• Л.Н. Толстой «Детство. Отрочество. Юность»

Структура итогового сочинения по направлению «Человек путешествующий – дорога в жизни человека»

Важно: вступление и заключение должны составлять в общей сложности 1/3 всего сочинения.

Вступление (60-70 слов)

Во вступлении нужно дать ответ на главный вопрос темы, объяснить ключевые слова, раскрыть основную идею. Именно здесь должны находиться общие рассуждения о проблеме, которую необходимо раскрыть в сочинении.

К примеру, в итоговом сочинении, тема которого будет относиться к направлению «Человек путешествующий – дорога в жизни человека», во вступлении уместно будет порассуждать о жизненном пути человека, о его целях, мечтах, характере. Кроме того, тема сочинения может коснуться непосредственно путешествий и их значений в жизни человека.

Большинство тем данного направления представляют собой вопрос, на который и нужно будет ответить во вступлении. Для этого будет достаточно всего 5-6 предложений, главное понять суть самого вопроса.

Основная часть (200-250 слов)

Должна включать в себя несколько подпунктов. Рекомендовано приводить в качестве аргументов два литературных примера. Каждый пример должен начинаться с нового абзаца. В конце каждого аргумента требуется отдельный микровывод.

• Тезис, пример, вывод. Логический переход к следующему подпункту.
• Тезис, пример, вывод. Логический переход к выводу.

Тезис – это основная мысль сочинения, которую необходимо доказать при помощи аргументов.

Заключение (60-70 слов)

В заключении подводятся итоги всего вышесказанного. Здесь содержатся конечные выводы и оценки.

Заключение должно быть согласованным со вступлением. Именно отсутствие связи между вступлением и заключением является одной из самых распространённых композиционных ошибок в сочинении.

Если тема итогового сочинения будет относиться к направлению «Человек путешествующий – дорога в жизни человека», в заключении можно будет сделать вывод о том, как нужно пройти человеку свой жизненный путь, чтобы он в итоге ни о чем не жалел или какой следует сделать выбор, когда оказываешься на распутье. Возможно, уместно будет просто оценить влияние путешествий на жизнь человека, доказать, что это не только способ познания мира, но и возможность понять самого себя.

Аргументы для по направлению «Человек путешествующий – дорога в жизни человека»

1. «Кому на Руси жить хорошо»

У каждого путешествия своя цель. К примеру, путешествие семерых странников в поэме Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» – это поиск счастливого человека, который доволен своей жизнью. У всех героев свое представление о счастье, и они упорно пытаются доказать собственную правду до тех пор, пока истина сама им не откроется.

Странники надеются найти на родной земле райский уголок, поэтому не теряют веры, и продолжают свой путь. Они не просто хотят посмотреть мир, они мечтают понять смысл жизнь, найти ответ на то, что же такое настоящее счастье. Таким образом, на примере путешествия простых мужиков автор показывает проявление душевного богатства всего русского народа.

2. «Очарованный странник»

В повести Н.С. Лескова «Очарованный странник» мотив дороги является ведущим. Каждый этап жизни главного героя становится новым шагом в его нравственном развитии. В молодости Флягин не отличался серьезным характером. По неосторожности он стал виновником гибели старого монаха, но не сильно тяготился произошедшим. Тогда погибший монах стал являться ему во снах, предсказывая испытания, с которыми Ивану придется столкнуться в будущем.

В итоге судьба главного героя действительно оказывается непростой, много трудностей и лишений поджидало его на жизненном пути. Но он был настолько очарован красотой окружающего его мира, что никакие страдания не смогли сломить его волю.

3. «Старуха Изергиль»

Главная героиня рассказа М. Горького «Старуха Изергиль» испытала немало горя и радости на своем жизненном пути. Много людей она повстречала, образы некоторых из них навсегда остались в ей памяти. Годы отняли у Изергиль её красоту, потушили блеск в её глазах, сгорбили стройный стан, зато даровали ей мудрость, дали возможность понять жизнь и осознать, в чём заключается истинное счастье.

Не случайно автор включил в свой рассказ две легенды, которые повествует именно Изергиль. В ней есть что-то общее и с Данко, и с Ларрой. Главной героине приходилось жертвовать собой ради других людей, но в то же время свою жизнь она прожила в свое удовольствие, не обременяясь какими-либо обязательствами или условностями. Описывая судьбу Изергиль, М. Горький хотел показать, что идеальных людей не бывает, а в реальных людях может сочетаться и плохое, и хорошее. Главная героиня рассказа – пример того, что каждый сам вправе решать, какую дорогу ему выбрать в жизни.

4. «Детство»

Детство – это начало жизненного пути человека. Но не все вспоминают о нем, как о самом прекрасном периоде в жизни. К примеру, детство Алеши Пешкова – главного героя повести М. Горького «Детство» прошло совсем не беззаботно. После смерти отца, Алеша вместе с матерью уехал в Нижний Новгород к ее родителям. Дедушка Алеши Василий Каширин оказался очень жадным и жестоким человеком. Жизнь в его доме была просто невыносимой. Именно поэтому в скором времени мать Алеши ушла оттуда, оставив мальчика.

Единственной радостью в жизни главного героя была его бабушка, которая дала ему ту любовь, в которой нуждаются все дети. Она рассказывала ему сказки, учила быть добрым и достойным человеком, всячески оберегала его и поддерживала. Если бы не Акулина Ивановна, вряд ли Алеша смог бы выбрать правильную дорогу в жизни, ведь он не жил в то время, а выживал. Однако заложенные бабушкой нравственные ценности сделали его настоящим человеком.

5. «Фауст»

Образ главного героя трагедии «Фауст» И.В. Гете взял из народных легенд. Доктор Фауст странствовал по Германии во времена крестьянских войн и реформ, демонстрируя народу всяческие чудеса. Гете выбрал именно Фауста, потому что мог вложить в уста искателя истины свои собственные мысли.

Гете, как и Фауст, пытался отыскать смысл в жизни. Фауст делает это путем опытов и практической деятельности, обращаясь к магии и трактатам чернокнижников. Но так и не может найти ответ на волнующий его вопрос – есть ли смысл в этой жизни? Чем глубже он познает Вселенную, тем в большем заблуждении оказывается. Со временем он становится готов даже пожертвовать собственной жизнью ради того, чтобы открыть тайну бытия. Но Фауст слишком поздно понимает, к истине можно прийти только при помощи любви и добрых поступков.

6. «Господин из Сан-Франциско»

Главный герой рассказа И.А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» всю свою жизнь посвятил работе, для того чтобы разбогатеть и потратить деньги на долгожданный отдых. И вот он отправляется вместе с женой и дочерью в путешествие на пароходе «Атлантида». Но эта поездка не была его собственным желанием. Не имея своего мнения, господин из Сан-Франциско поддался влиянию тогдашней моды. Он так сильно хотел принадлежать к высшему обществу, что всеми силами старался ему соответствовать.

Однако заранее продуманное путешествие пошло не по плану. В погоне за богатством, главный герой забыл обо всех жизненных ценностях. Он упустил время, которое необходимо было уделять своей семье, поэтому жена и дочь отдалились, стали совсем чужими. Да и сам он давно уже не испытывал к ним никаких чувств. Это путешествие не сблизило их, а лишь проявило уже существующие проблемы. И только внезапная смерть господина из Сан-Франциско расставила все по своим местам. После нее стало понятно, что деньги, связи и статус не имеют никакого значения, когда речь идет об истинных ценностях: любви, дружбе и уважении.

7. «Божественная комедия»

Итальянский поэт Данте Алигьери изобразил в своей знаменитой поэме «Божественная комедия» свое собственное путешествие в загробном мире. Вначале он оказывается в аду, который состоит из девяти кругов, затем в чистилище и в раю. Данте видит удивительные места, встречается с душами грешников, праведниками, ангелами, античными героями, Богом и Люцифером.

Смысл путешествия Данте состоял в том, что он узнал, куда попадают людские души после смерти, и это место определяется земной жизнью человека, его поступками. Примечательно то, что ни Бог, ни Люцифер не решают, куда попадет душа. Грешники по собственной вине оказались в аду, праведники заслуженно попали в рай, а души, которые желают стать лучше и очиститься – находятся в чистилище.

Главная идея «Божественной комедии» заключается в ее структуре: человек может избавиться от заблуждений и страданий, и прийти к божественному просветлению и духовной гармонии через очищение. Вера – единственный путь к спасению, поэтому она должна поселиться в душе каждого человека и стать его ориентиром в жизни.

8. «Евгений Онегин»

Жизнь человека – это череда событий, которые происходят с ним в зависимости от того, какой путь себе он выбрал. Главный герой романа в стихах А.С. Пушкина «Евгений Онегин» выбрал неправильную дорогу в своей жизни. Он принадлежит к светскому обществу, все его дни состоят только из развлечений: балы, званые обеды, прогулки, театры. Однако со временем эта пустая жизнь начинает тяготить Онегина, постепенно им одолевает хандра и скука. Отказавшись от петербургской жизни, он отправляется в деревню с надеждой на то, что именно там он найдет себя. Но и деревенская жизнь в скором времени надоедает ему.

Евгений все время пытается найти свое предназначение, но все его попытки остаются безуспешными, и именно в этом и заключается трагедия его жизни. Он лишний человек своего времени, которому нет места в этом мире вне зависимости от того, какой путь он себе выберет.

9. «И дольше века длится день»

Главный герой романа Чингиза Айтматова «И дольше века длится день» – путевой рабочий Едигей, который безвыездно прожил сорок лет на небольшой железнодорожной станции. У него была непростая судьба: он прошел Вторую мировую войну, был контужен, познал горе неразделенной любви, не мог найти себе места до тех пор, пока его не пригрел Казангал на железнодорожном разъезде.

На старости лет Едигей стал часто вспоминать о своем прошлом, и думать о том, что он делал правильно, а что нет. Именно эти воспоминания и легли в основу романа, а дольше века длился день, в который хоронили друга Едигея Казангала.

Небольшая точка на карте стала целым миром для Едигея и Казангала. Для них это была не просто железнодорожная станция, а «маленькое связующее звено в разветвленной, как кровеносные сосуды, системе других разъездов, станций, узлов, городов». Здесь навсегда останутся всех их радости и страдания, надежды и тревоги. Железная дорога – это не только удобное средство передвижения для людей, это еще и тяжелый труд, лежащий на плечах простых рабочих с непростыми судьбами.

10. «Война и Мир»

Образ дороги часто приобретает символическое значение жизненного пути. Один из главных героев знаменитого романа-эпопеи Л.Н. Толстого Пьер Безухов выбрал себе трудную дорогу в жизни. В своих исканиях он пошел непростым путем, полным «проб и ошибок». Пьеру пришлось столкнуться с фальшью и лицемерием светского общества, пройти через обман, предательство, разочарование. Затем в жизни молодого графа появилось масонство, которое полностью изменило его мировоззрение, но и эта философия оказалась далекой от истины.

Только Отечественная война приобщила Пьера Безухова к народной правде. Встреча с Платоном Каратаевым изменила всю его жизнь. Постигнув народное виденье мира, Пьер обрел душевное равновесие. Теперь он, наконец, понял, в чем заключается смысл жизни, ради чего человек живет. Находясь в плену, Пьер впервые в жизни почувствовал себя свободным. Он понял свое предназначение, а это значит, что его путь в жизни определился.

Цитаты для направления «Человек путешествующий – дорога в жизни человека»

1. «Дорогу осилит идущий». Индийская пословица
2. «Независимо от дорог, которые мы выбираем, наша суть приведет нас к одному концу». О. Генри
3. «Неважно сколько тебе лет, важно лишь то, сколько дорог ты прошел». Джими Хендрикс
4. «Не иди туда, куда ведет дорога. Иди туда, где дороги нет, и оставь свой след». Ральф Уолдо Эмерсон
5. «Или мы найдем путь, или мы проложим его». Ганнибал Барка
6. «Дорога, которая раньше была почти непроходимой, теперь кажется легкой: все препятствия, однажды преодоленные, нам уже не страшны». Бернард Вебер
7. «Ничто так не развивает ум, как путешествие». Эмиль Золя
8. «Путешествия лишают тебя дара речи, а потом превращают в лучшего рассказчика». Ибн Баттута
9. «У настоящего путешественника нет определенного плана и намерения куда-либо приехать». Лао Цзы
10. «Раз в году, посещай место, где ты никогда раньше не был». Далай Лама

Алёна Базан | Просмотров: 8.6k

Разберём рассказ А.И Бунина «Господин из Сан-Франциско» по направлениям итогового сочинения 2021 г. Вспомним содержание этого небольшого рассказа и подберём аргументы к разным направлениям и темам.

Иван Бунин
Господин из Сан-Франциско

Господин из Сан-Франциско — имени его ни в Неаполе, ни на Капри никто не запомнил — ехал в Старый Свет на целых два года, с женой и дочерью, единственно ради развлечения.

Он был твердо уверен, что имеет полное право на отдых, на удовольствия, на путешествие во всех отношениях отличное. Для такой уверенности у него был тот довод, что, во-первых, он был богат, а во-вторых, только что приступал к жизни, несмотря на свои пятьдесят восемь лет. До этой поры он не жил, а лишь существовал, правда, очень недурно, но все же возлагая все надежды на будущее. Он работал не покладая рук, — китайцы, которых он выписывал к себе на работы целыми тысячами, хорошо знали, что это значит! — и наконец увидел, что сделано уже много, что он почти сравнялся с теми, кого некогда взял себе за образец, и решил передохнуть. Люди, к которым принадлежал он, имели обычай начинать наслаждение жизнью с поездки в Европу, в Индию, в Египет. Положил и он поступить так же. Конечно, он хотел вознаградить за годы труда прежде всего себя; однако рад был и за жену с дочерью. Жена его никогда не отличалась особой впечатлительностью, но ведь все пожилые американки страстные путешественницы. А что до дочери, девушки на возрасте и слегка болезненной, то для нее путешествие было прямо необходимо: не говоря уже о пользе для здоровья, разве не бывает в путешествиях счастливых встреч? Тут иной раз сидишь за столом и рассматриваешь фрески рядом с миллиардером.

Маршрут был выработан господином из Сан-Франциско обширный. В декабре и январе он надеялся наслаждаться солнцем Южной Италии, памятниками древности, тарантеллой, серенадами бродячих певцов и тем, что люди в его годы чувствуют особенно тонко, — любовью молоденьких неаполитанок, пусть даже и не совсем бескорыстной; карнавал он думал провести в Ницце, в Монте-Карло, куда в эту пору стекается самое отборное общество, где одни с азартом предаются автомобильным и парусным гонкам, другие рулетке, третьи тому, что принято называть флиртом, а четвертые — стрельбе в голубей, которые очень красиво взвиваются из садков над изумрудным газоном, на фоне моря цвета незабудок, и тотчас же стукаются белыми комочками о землю; начало марта он хотел посвятить Флоренции, к страстям господним приехать в Рим, чтобы слушать там Miserere; входили в его планы и Венеция, и Париж, и бой быков в Севилье, и купанье на английских островах, и Афины, и Константинополь, и Палестина, и Египет, и даже Япония, — разумеется, уже на обратном пути… И все пошло сперва прекрасно.

Был конец ноября, до самого Гибралтара пришлось плыть то в ледяной мгле, то среди бури с мокрым снегом; но плыли вполне благополучно. Пассажиров было много, пароход — знаменитая «Атлантида» — был похож на громадный отель со всеми удобствами, — с ночным баром, с восточными банями, с собственной газетой, — и жизнь на нем протекала весьма размеренно: вставали рано, при трубных звуках, резко раздававшихся по коридорам еще в тот сумрачный час, когда так медленно и неприветливо светало над серо-зеленой водяной пустыней, тяжело волновавшейся в тумане; накинув фланелевые пижамы, пили кофе, шоколад, какао; затем садились в ванны, делали гимнастику, возбуждая аппетит и хорошее самочувствие, совершали дневные туалеты и шли к первому завтраку; до одиннадцати часов полагалось бодро гулять по палубам, дыша холодной свежестью океана, или играть в шеффльборд и другие игры для нового возбуждения аппетита, а в одиннадцать — подкрепляться бутербродами с бульоном; подкрепившись, с удовольствием читали газету и спокойно ждали второго завтрака, еще более питательного и разнообразного, чем первый; следующие два часа посвящались отдыху; все палубы были заставлены тогда длинными камышовыми креслами, на которых путешественники лежали, укрывшись пледами, глядя на облачное небо и на пенистые бугры, мелькавшие за бортом, или сладко задремывая; в пятом часу их, освеженных и повеселевших, поили крепким душистым чаем с печеньями; в семь повещали трубными сигналами о том, что составляло главнейшую цель всего этого существования, венец его… И тут господин из Сан-Франциско спешил в свою богатую кабину — одеваться.

По вечерам этажи «Атлантиды» зияли во мраке огненными несметными глазами, и великое множество слуг работало в поварских, судомойнях и винных подвалах. Океан, ходивший за стенами, был страшен, но о нем не думали, твердо веря во власть над ним командира, рыжего человека чудовищной величины и грузности, всегда как бы сонного, похожего в своем мундире с широкими золотыми нашивками на огромного идола и очень редко появлявшегося на люди из своих таинственных покоев; на баке поминутно взвывала с адской мрачностью и взвизгивала с неистовой злобой, сирена, но немногие из обедающих слышали сирену — ее заглушали звуки прекрасного струнного оркестра, изысканно и неустанно игравшего в двухсветной зале, празднично залитой огнями, переполненной декольтированными дамами и мужчинами во фраках и смокингах, стройными лакеями и почтительными метрдотелями, среди которых один, тот, что принимал заказы только на вина, ходил даже с цепью на шее, как лорд-мэр. Смокинг и крахмальное белье очень молодили господина из Сан-Франциско. Сухой, невысокий, неладно скроенный, но крепко сшитый, он сидел в золотисто-жемчужном сиянии этого чертога за бутылкой вина, за бокалами и бокальчиками тончайшего стекла, за кудрявым букетом гиацинтов. Нечто монгольское было в его желтоватом лице с подстриженными серебряными усами, золотыми пломбами блестели его крупные зубы, старой слоновой костью — крепкая лысая голова. Богато, но по годам была одета его жена, женщина крупная, широкая и спокойная; сложно, но легко и прозрачно, с невинной откровенностью — дочь, высокая, тонкая, с великолепными волосами, прелестно убранными, с ароматическим от фиалковых лепешечек дыханием и с нежнейшими розовыми прыщиками возле губ и между лопаток, чуть припудренных… Обед длился больше часа, а после обеда открывались в бальной зале танцы, во время которых мужчины, — в том числе, конечно, и господин из Сан-Франциско, — задрав ноги, до малиновой красноты лиц накуривались гаванскими сигарами и напивались ликерами в баре, где служили негры в красных камзолах, с белками, похожими на облупленные крутые яйца. Океан с гулом ходил за стеной черными горами, вьюга крепко свистала в отяжелевших снастях, пароход весь дрожал, одолевая и ее, и эти горы, — точно плугом разваливая на стороны их зыбкие, то и дело вскипавшие и высоко взвивавшиеся пенистыми хвостами громады, — в смертной тоске стенала удушаемая туманом сирена, мерзли от стужи и шалели от непосильного напряжения внимания вахтенные на своей вышке, мрачным и знойным недрам преисподней, ее последнему, девятому кругу была подобна подводная утроба парохода, — та, где глухо гоготали исполинские топки, пожиравшие своими раскаленными зевами груды каменного угля, с грохотом ввергаемого в них облитыми едким, грязным потом и по пояс голыми людьми, багровыми от пламени; а тут, в баре, беззаботно закидывали ноги на ручки кресел, цедили коньяк и ликеры, плавали в волнах пряного дыма, в танцевальной зале все сияло и изливало свет, тепло и радость, пары то крутились в вальсах, то изгибались в танго — и музыка настойчиво, в сладостно-бесстыдной печали молила все об одном, все о том же… Был среди этой блестящей толпы некий великий богач, бритый, длинный, в старомодном фраке, был знаменитый испанский писатель, была всесветная красавица, была изящная влюбленная пара, за которой все с любопытством следили и которая не скрывала своего счастья: он танцевал только с ней, и все выходило у них так тонко, очаровательно, что только один командир знал, что эта пара нанята Ллойдом играть в любовь за хорошие деньги и уже давно плавает то на одном, то на другом корабле.

В Гибралтаре всех обрадовало солнце, было похоже на раннюю весну; на борту «Атлантиды» появился новый пассажир, возбудивший к себе общий интерес, — наследный принц одного азиатского государства, путешествующий инкогнито, человек маленький, весь деревянный, широколицый, узкоглазый, в золотых очках, слегка неприятный — тем, что крупные усы сквозили у него как у мертвого, в общем же милый, простой и скромный. В Средиземном море шла крупная и цветистая, как хвост павлина, волна, которую, при ярком блеске и совершенно чистом небе, развела весело и бешено летевшая навстречу трамонтана… Потом, на вторые сутки, небо стало бледнеть, горизонт затуманился: близилась земля, показались Иския, Капри, в бинокль уже виден был кусками сахара насыпанный у подножия чего-то сизого Неаполь… Многие леди и джентльмены уже надели легкие, мехом вверх шубки; безответные, всегда шепотом говорящие бои-китайцы, кривоногие подростки со смоляными косами до пят и с девичьими густыми ресницами, исподволь вытаскивали к лестницам пледы, трости, чемоданы, несессеры… Дочь господина из Сан-Франциско стояла на палубе рядом с принцем, вчера вечером, по счастливой случайности, представленным ей, и делала вид, что пристально смотрит вдаль, куда он указывал ей, что-то объясняя, что-то торопливо и негромко рассказывая; он по росту казался среди других мальчиком, он был совсем не хорош собой и странен, — очки, котелок, английское пальто, а волосы редких усов точно конские, смуглая тонкая кожа на плоском лице точно натянута и как будто слегка лакирована, — но девушка слушала его и от волнения не понимала, что он ей говорит; сердце ее билось от непонятного восторга перед ним: все, все в нем было не такое, как у прочих, — его сухие руки, его чистая кожа, под которой текла древняя царская кровь; даже его европейская, совсем простая, но как будто особенно опрятная одежда таили в себе неизъяснимое очарование. А сам господин из Сан-Франциско, в серых гетрах на ботинках, все поглядывал на стоявшую возле него знаменитую красавицу, высокую, удивительного сложения блондинку с разрисованными по последней парижской моде глазами, державшую на серебряной цепочке крохотную, гнутую, облезлую собачку и все разговаривавшую с нею. И дочь, в какой-то смутной неловкости, старалась не замечать его.

Он был довольно щедр в пути и потому вполне верил в заботливость всех тех, что кормили и поили его, с утра до вечера служили ему, предупреждая его малейшее желание, охраняли его чистоту и покой, таскали его вещи, звали для него носильщиков, доставляли его сундуки в гостиницы. Так было всюду, так было в плавании, так должно было быть и в Неаполе. Неаполь рос и приближался; музыканты, блестя медью духовых инструментов, уже столпились на палубе и вдруг оглушили всех торжествующими звуками марша, гигант-командир, в парадной форме, появился на своих мостках и, как милостивый языческий бог, приветственно помотал рукой пассажирам. А когда «Атлантида» вошла наконец в гавань, привалила к набережной своей многоэтажной громадой, усеянной людьми, и загрохотали сходни, — сколько портье и их помощников в картузах с золотыми галунами, сколько всяких комиссионеров, свистунов мальчишек и здоровенных оборванцев с пачками цветных открыток в руках кинулосъ к нему навстречу с предложением услуг! И он ухмылялся этим оборванцам, идя к автомобилю того самого отеля, где мог остановиться и принц, и спокойно говорил сквозь зубы то по-английски, то по-итальянски:

— Go away! Via!

Жизнь в Неаполе тотчас же потекла по заведенному порядку: рано утром — завтрак в сумрачной столовой, облачное, мало обещающее небо и толпа гидов у дверей вестибюля; потом первые улыбки теплого розоватого солнца, вид с высоко висящего балкона на Везувий, до подножия окутанный сияющими утренними парами, на серебристо-жемчужную рябь залива и тонкий очерк Капри на горизонте, на бегущих внизу, по набережной, крохотных осликов в двуколках и на отряды мелких солдатиков, шагающих куда-то с бодрой и вызывающей музыкой; потом — выход к автомобилю и медленное движение по людным узким и сырым коридорам улиц, среди высоких, многооконных домов, осмотр мертвенно-чистых и ровно, приятно, но скучно, точно снегом, освещенных музеев или холодных, пахнущих воском церквей, в которых повсюду одно и то же: величавый вход, закрытый тяжкой кожаной завесой, а внутри — огромная пустота, молчание, тихие огоньки семисвечника, краснеющие в глубине на престоле, убранном кружевами, одинокая старуха среди темных деревянных парт, скользкие гробовые плиты под ногами и чье-нибудь «Снятие со креста», непременно знаменитое; в час — второй завтрак на горе Сан-Мартино, куда съезжается к полудню немало людей самого первого сорта и где однажды дочери господина из Сан-Франциско чуть не сделалось дурно: ей показалось, что в зале сидит принц, хотя она уже знала из газет, что он в Риме; в пять — чай в отеле, в нарядном салоне, где так тепло от ковров и пылающих каминов; а там снова приготовления к обеду — снова мощный, властный гул гонга по всем этажам, снова вереницы, шуршащих по лестницам шелками и отражающихся в зеркалах декольтированных дам, Снова широко и гостеприимно открытый чертог столовой, и красные куртки музыкантов на эстраде, и черная толпа лакеев возле метрдотеля, с необыкновенным мастерством разливающего по тарелкам густой розовый суп… Обеды опять были так обильны и кушаньями, и винами, и минеральными водами, и сластями, и фруктами, что к одиннадцати часам вечера по всем номерам разносили горничные каучуковые пузыри с горячей водой для согревания желудков.

Однако декабрь «выдался» не совсем удачный: портье, когда с ними говорили о погоде, только виновато поднимали плечи, бормоча, что такого года они и не запомнят, хотя уже не первый год приходилось им бормотать это и ссылаться на то, что всюду происходит что-то ужасное: на Ривьере небывалые ливни и бури, в Афинах снег, Этна тоже вся занесена и по ночам светит, из Палермо туристы, спасаясь от стужи, разбегаются… Утреннее солнце каждый день обманывало: с полудня неизменно серело и начинал сеять дождь да все гуще и холоднее; тогда пальмы у подъезда отеля блестели жестью, город казался особенно грязным и тесным, музеи чересчур однообразными, сигарные окурки толстяков-извозчиков в резиновых, крыльями развевающихся по ветру накидках — нестерпимо вонючими, энергичное хлопанье их бичей над тонкошеими клячами явно фальшивым, обувь синьоров, разметающих трамвайные рельсы, ужасною, а женщины, шлепающие по грязи, под дождем с черными раскрытыми головами, — безобразно коротконогими; про сырость же и вонь гнилой рыбой от пенящегося у набережной моря и говорить нечего. Господин и госпожа из Сан-Франциско стали по утрам ссориться; дочь их то ходила бледная, с головной болью, то оживала, всем восхищалась и была тогда и мила, и прекрасна: прекрасны были те нежные, сложные чувства, что пробудила в ней встреча с некрасивым человеком, в котором текла необычная кровь, ибо ведь, в конце концов, и не важно, что именно пробуждает девичью душу, — деньги ли, слава ли, знатность ли рода… Все уверяли, что совсем не то в Сорренто, на Капри — там и теплей, и солнечней, и лимоны цветут, и нравы честнее, и вино натуральней. И вот семья из Сан-Франциско решила отправиться со всеми своими сундуками на Капри, с тем, чтобы, осмотрев его, походив по камням на месте дворцов Тиверия, побывав в сказочных пещерах Лазурного Грота и послушав абруццких волынщиков, целый месяц бродящих перед Рождеством по острову и поющих хвалы деве Марии, поселиться в Сорренто.

В день отъезда, — очень памятный для семьи из Сан-Франциско! — даже и с утра не было солнца. Тяжелый туман до самого основания скрывал Везувий, низко серел над свинцовой зыбью моря. Острова Капри совсем не было видно — точно его никогда и не существовало на свете. И маленький пароходик, направившийся к нему, так валяло со стороны на сторону, что семья из Сан-Франциско пластом лежала на диванах в жалкой кают-компании этого пароходика, закутав ноги пледами и закрыв от дурноты глаза. Миссис страдала, как она думала, больше всех: ее несколько раз одолевало, ей казалось, что она умирает, а горничная, прибегавшая к ней с тазиком, — уже многие годы изо дня в день качавшаяся на этих волнах и в зной и в стужу и все-таки неутомимая, — только смеялась. Мисс была ужасно бледна и держала в зубах ломтик лимона. Мистер, лежавший на спине, в широком пальто и большом картузе, не разжимал челюстей всю дорогу; лицо его стало темным, усы белыми, голова тяжко болела: последние дни, благодаря дурной погоде, он пил по вечерам слишком много и слишком много любовался «живыми картинами» в некоторых притонах. А дождь сек в дребезжащие стекла, на диваны с них текло, ветер с воем ломил в мачты и порою, вместе с налетавшей волной, клал пароходик совсем набок, и тогда с грохотом катилось что-то внизу. На остановках, в Кастелламаре, в Сорренто, было немного легче; но и тут размахивало страшно, берег со всеми своими обрывами, садами, пиниями, розовыми и белыми отелями, и дымными, курчаво-зелеными горами летал за окном вниз и вверх, как на качелях; в стены стукались лодки, сырой ветер дул в двери, и, ни на минуту не смолкая, пронзительно вопил с качавшейся барки под флагом гостиницы «Royal» картавый мальчишка, заманивавший путешественников. И господин из Сан-Франциско, чувствуя себя так, как и подобало ему, — совсем стариком, — уже с тоской и злобой думал обо всех этих жадных, воняющих чесноком людишках, называемых итальянцами; раз во время остановки, открыв глаза и приподнявшись с дивана, он увидел под скалистым отвесом кучу таких жалких, насквозь проплесневевших каменных домишек, налепленных друг на друга у самой воды, возле лодок, возле каких-то тряпок, жестянок и коричневых сетей, что, вспомнив, что это и есть подлинная Италия, которой он приехал наслаждаться, почувствовал отчаяние… Наконец, уже в сумерках, стал надвигаться своей чернотой остров, точно насквозь просверленный у подножья красными огоньками, ветер стал мягче, теплей, благовонней, по смиряющимся волнам, переливавшимся, как черное масло, потекли золотые удавы от фонарей пристани… Потом вдруг загремел и шлепнулся в воду якорь, наперебой понеслись отовсюду яростные крики лодочников — и сразу стало на душе легче, ярче засияла кают-компания, захотелось есть, пить, курить, двигаться… Через десять минут семья из Сан-Франциско сошла в большую барку, через пятнадцать ступила на камни набережной, а затем села в светлый вагончик и с жужжанием потянулась вверх по откосу, среди кольев на виноградниках, полуразвалившихся каменных оград и мокрых, корявых, прикрытых кое-где соломенными навесами апельсинных деревьев, с блеском оранжевых плодов и толстой глянцевитой листвы скользивших вниз, под гору, мимо открытых окон вагончика… Сладко пахнет в Италии земля после дождя, и свой, особый запах есть у каждого ее острова!

Остров Капри был сыр и темен в этот вечер. Но тут он на минуту ожил, кое-где осветился. На верху горы, на площадке фюникулера, уже опять стояла толпа тех, на обязанности которых лежало достойно принять господина из Сан-Франциско. Были и другие приезжие, но не заслуживающие внимания, — несколько русских, поселившихся на Капри, неряшливых и рассеянных, в очках, с бородами, с поднятыми воротниками стареньких пальтишек, и компания длинноногих, круглоголовых немецких юношей в тирольских костюмах и с холщовыми сумками за плечами, не нуждающихся ни в чьих услугах и совсем не щедрых на траты. Господин из Сан-Франциско, спокойно сторонившийся и от тех, и от других, был сразу замечен. Ему и его дамам торопливо помогли выйти, перед ним побежали вперед, указывая дорогу, его снова окружили мальчишки и те дюжие каприйские бабы, что носят на головах чемоданы и сундуки порядочных туристов. Застучали по маленькой, точно оперной площади, над которой качался от влажного ветра электрический шар, их деревянные ножные скамеечки, по-птичьему засвистала и закувыркалась через голову орава мальчишек — и как по сцене пошел среди них господин из Сан-Франциско к какой-то средневековой арке под слитыми в одно домами, за которой покато вела к сияющему впереди подъезду отеля звонкая уличка с вихром пальмы над плоскими крышами налево и синими звездами на черном небе вверху, впереди. И все было похоже на то, что это в честь гостей из Сан-Франциско ожил каменный сырой городок на скалистом островке в Средиземном море, что это они сделали таким счастливым и радушным хозяина отеля, что только их ждал китайский гонг, завывавший по всем этажам сбор к обеду, едва вступили они в вестибюль.

Вежливо и изысканно поклонившийся хозяин, отменно элегантный молодой человек, встретивший их, на мгновение поразил господина из Сан-Франциско: он вдруг вспомнил, что нынче ночью, среди прочей путаницы, осаждавшей его во сне, он видел именно этого джентльмена, точь-в-точь такого же, как этот, в той же визитке и с той же зеркально причесанной головою. Удивленный, он даже чуть было не приостановился. Но как в душе его уже давным-давно не осталось ни даже горчичного семени каких-либо так называемых мистических чувств, то сейчас же и померкло его удивление: шутя сказал он об этом странном совпадении сна и действительности жене и дочери, проходя по коридору отеля. Дочь, однако, с тревогой взглянула на него в эту минуту: сердце ее вдруг сжала тоска, чувство страшного одиночества на этом чужом, темном острове…

Только что отбыла гостившая на Капри высокая особа — Рейс XVII. И гостям из Сан-Франциско отвели те самые апартаменты, что занимал он. К ним приставили самую красивую и умелую горничную, бельгийку, с тонкой и твердой от корсета талией и в крахмальном чепчике в виде маленькой зубчатой короны, и самого видного из лакеев, угольно-черного, огнеглазого сицилийца, и самого расторопного коридорного, маленького и полного Луиджи, много переменившего подобных мест на своем веку. А через минуту в дверь комнаты господина из Сан-Франциско легонько стукнул француз-метрдотель, явившийся, чтобы узнать, будут ли господа приезжие обедать, и в случае утвердительного ответа, в котором, впрочем, не было сомнения, доложить, что сегодня лангуст, ростбиф, спаржа, фазаны и так далее. Пол еще ходил под господином из Сан-Франциско, — так закачал его этот дрянной итальянский пароходишко, — но он не спеша, собственноручно, хотя с непривычки и не совсем ловко, закрыл хлопнувшее при входе метрдотеля окно, из которого пахнуло запахом дальней кухни и мокрых цветов в саду, и с неторопливой отчетливостью ответил, что обедать они будут, что столик для них должен быть поставлен подальше от дверей, в самой глубине залы, что пить они будут вино местное, и каждому его слову метрдотель поддакивал в самых разнообразных интонациях, имевших, однако, только тот смысл, что нет и не может быть сомнения в правоте желаний господина из Сан-Франциско и что все будет исполнено в точности. Напоследок он склонил голову и деликатно спросил:

— Все, сэр?

И, получив в ответ медлительное «yes», прибавил, что сегодня у них в вестибюле тарантелла — танцуют Кармелла и Джузеппе, известные всей Италии и «всему миру туристов».

— Я видел ее на открытках, — сказал господин из Сан-Франциско ничего не выражающим голосом. — А этот Джузеппе — ее муж?

— Двоюродный брат, сэр, — ответил метрдотель.

И, помедлив, что-то подумав, но ничего не сказав, господин из Сан-Франциско отпустил его кивком головы.

А затем он снова стал точно к венцу готовиться: повсюду зажег электричество, наполнил все зеркала отражением света и блеска, мебели и раскрытых сундуков, стал бриться, мыться и поминутно звонить, в то время как по всему коридору неслись и перебивали его другие нетерпеливые звонки — из комнат его жены и дочери. И Луиджи, в своем красном переднике, с легкостью, свойственной многим толстякам, делая гримасы ужаса, до слез смешивший горничных, пробегавших мимо с кафельными ведрами в руках, кубарем катился на звонок и, стукнув в дверь костяшками, с притворной робостью, с доведенной до идиотизма почтительностью спрашивал:

— Ha sonato, signore?

И из-за двери слышался неспешный и скрипучий, обидно вежливый голос:

— Yes, come in…

Что чувствовал, что думал господин из Сан-Франциско в этот столь знаменательный для него вечер? Он, как всякий испытавший качку, только очень хотел есть, с наслаждением мечтал о первой ложке супа, о первом глотке вина и совершал привычное дело туалета даже в некотором возбуждении, не оставлявшем времени для чувств и размышлений.

Побрившись, вымывшись, ладно вставив несколько зубов, он, стоя перед зеркалами, смочил и прибрал щетками в серебряной оправе остатки жемчужных волос вокруг смугло-желтого черепа, натянул на крепкое старческое тело с полнеющей от усиленного питания талией кремовое шелковое трико, а на сухие ноги с плоскими ступнями — черные шелковые носки и бальные туфли, приседая, привел в порядок высоко подтянутые шелковыми помочами черные брюки и белоснежную, с выпятившейся грудью рубашку, вправил в блестящие манжеты запонки и стал мучиться с ловлей под твердым воротничком запонки шейной. Пол еще качался под ним, кончикам пальцев было очень больно, запонка порой крепко кусала дряблую кожицу в углублении под кадыком, но он был настойчив и наконец, с сияющими от напряжения глазами, весь сизый от сдавившего ему горло, не в меру тугого воротничка, таки доделал дело — и в изнеможении присел перед трюмо, весь отражаясь в нем и повторяясь в других зеркалах.

— О, это ужасно! — пробормотал он, опуская крепкую лысую голову и не стараясь понять, не думая, что именно ужасно; потом привычно и внимательно оглядел свои короткие, с подагрическими затвердениями в суставах пальцы, их крупные и выпуклые ногти миндального цвета и повторил с убеждением: — Это ужасно…

Но тут зычно, точно в языческом храме, загудел по всему дому второй гонг. И, поспешно встав с места, господин из Сан-Франциско еще больше стянул воротничок галстуком, а живот открытым жилетом, надел смокинг, выправил манжеты, еще раз оглядел себя в зеркале… Эта Кармелла, смуглая, с наигранными глазами, похожая на мулатку, в цветистом наряде, где преобладает оранжевый цвет, пляшет, должно быть, необыкновенно, подумал он. И, бодро выйдя из своей комнаты и подойдя по ковру к соседней, жениной, громко спросил, скоро ли они?

— Через пять минут! — звонко и уже весело отозвался из-за двери девичий голос.

— Отлично, — сказал господин из Сан-Франциско.

И не спеша пошел по коридорам и по лестницам, устланным красными коврами, вниз, отыскивая читальню. Встречные слуги жались от него к стене, а он шел, как бы не замечая их. Запоздавшая к обеду старуха, уже сутулая, с молочными волосами, но декольтированная, в светло-сером шелковом платье, поспешила впереди него изо всех сил, но смешно, по-куриному, и он легко обогнал ее. Возле стеклянных дверей столовой, где уже все были в сборе и начали есть, он остановился перед столиком, загроможденным коробками сигар и египетских папирос, взял большую маниллу и кинул на столик три лиры; на зимней веранде мимоходом глянул в открытое окно: из темноты повеяло на него нежным воздухом, померещилась верхушка старой пальмы, раскинувшая по звездам свои вайи, казавшиеся гигантскими, донесся отдаленный ровный шум моря… В читальне, уютной, тихой и светлой только над столами, стоя шуршал газетами какой-то седой немец, похожий на Ибсена, в серебряных круглых очках и с сумасшедшими, изумленными глазами. Холодно осмотрев его, господин из Сан-Франциско сел в глубокое кожаное кресло в углу, возле лампы под зеленым колпаком, надел пенсне и, дернув головой от душившего его воротничка, весь закрылся газетным листом. Он быстро пробежал заглавия некоторых статей, прочел несколько строк о никогда не прекращающейся балканской войне, привычным жестом перевернул газету, — как вдруг строчки вспыхнули перед ним стеклянным блеском, шея его напружилась, глаза выпучились, пенсне слетело с носа… Он рванулся вперед, хотел глотнуть воздуха — и дико захрипел; нижняя челюсть его отпала, осветив весь рот золотом пломб, голова завалилась на плечо и замоталась, грудь рубашки выпятилась коробом — и все тело, извиваясь, задирая ковер каблуками, поползло на пол, отчаянно борясь с кем-то.

Не будь в читальне немца, быстро и ловко сумели бы в гостинице замять это ужасное происшествие, мгновенно, задними ходами, умчали бы за ноги и за голову господина из Сан-Франциско куда подальше — и ни единая душа из гостей не узнала бы, что натворил он. Но немец вырвался из читальни с криком, он всполошил весь дом, всю столовую. И многие вскакивали из-за еды, многие, бледнея, бежали к читальне, на всех языках раздавалось: «Что, что случилось?» — и никто не отвечал толком, никто не понимал ничего, так как люди и до сих пор еще больше всего дивятся и ни за что не хотят верить смерти. Хозяин метался от одного гостя к другому, пытаясь задержать бегущих и успокоить их поспешными заверениями, что это так, пустяк, маленький обморок с одним господином из Сан-Франциско… Но никто его не слушал, многие видели, как лакеи и коридорные срывали с этого господина галстук, жилет, измятый смокинг и даже зачем-то бальные башмаки с черных шелковых ног с плоскими ступнями. А он еще бился. Он настойчиво боролся со смертью, ни за что не хотел поддаться ей, так неожиданно и грубо навалившейся на него. Он мотал головой, хрипел, как зарезанный, закатил глаза, как пьяный… Когда его торопливо внесли и положили на кровать в сорок третий номер, — самый маленький, самый плохой, самый сырой и холодный, в конце нижнего коридора, — прибежала его дочь, с распущенными волосами, с обнаженной грудью, поднятой корсетом, потом большая и уже совсем наряженная к обеду жена, у которой рот был круглый от ужаса… Но тут он уже и головой перестал мотать.

Через четверть часа в отеле все кое-как пришло в порядок. Но вечер был непоправимо испорчен. Некоторые, возвратясь в столовую, дообедали, но молча, с обиженными лицами, меж тем как хозяин подходил то к тому, то к другому, в бессильном и приличном раздражении пожимая плечами, чувствуя себя без вины виноватым, всех уверяя, что он отлично понимает, «как это неприятно», и давая слово, что он примет «все зависящие от него меры» к устранению неприятности; тарантеллу пришлось отменить, лишнее электричество потушили, большинство гостей ушло в город, в пивную, и стало так тихо, что четко слышался стук часов в вестибюле, где только один попугай деревянно бормотал что-то, возясь перед сном в своей клетке, ухитряясь заснуть с нелепо задранной на верхний шесток лапой… Господин из Сан-Франциско лежал на дешевой железной кровати, под грубыми шерстяными одеялами, на которые с потолка тускло светил один рожок. Пузырь со льдом свисал на его мокрый и холодный лоб. Сизое, уже мертвое лицо постепенно стыло, хриплое клокотанье, вырывавшееся из открытого рта, освещенного отблеском золота, слабело. Это хрипел уже не господин из Сан-Франциско, — его больше не было, — а кто-то другой. Жена, дочь, доктор, прислуга стояли и глядели на него. Вдруг то, чего они ждали и боялись, совершилось — хрип оборвался. И медленно, медленно, на глазах у всех, потекла бледность по лицу умершего, и черты его стали утончаться, светлеть…

Вошел хозяин. «Già é morto», — сказал ему шепотом доктор. Хозяин с бесстрастным лицом пожал плечами. Миссис, у которой тихо катились по щекам слезы, подошла к нему и робко сказала, что теперь надо перенести покойного в его комнату.

— О нет, мадам, — поспешно, корректно, но уже без всякой любезности и не по-английски, а по-французски возразил хозяин, которому совсем не интересны были те пустяки, что могли оставить теперь в его кассе приехавшие из Сан-Франциско. — Это совершенно невозможно, мадам, — сказал он и прибавил в пояснение, что он очень ценит эти апартаменты, что если бы он исполнил ее желание, то всему Капри стало бы известно об этом и туристы начали бы избегать их.

Мисс, все время странно смотревшая на него, села на стул и, зажав рот платком, зарыдала. У миссис слезы сразу высохли, лицо вспыхнуло. Она подняла тон, стала требовать, говоря на своем языке и все еще не веря, что уважение к ним окончательно потеряно. Хозяин с вежливым достоинством осадил ее: если мадам не нравятся порядки отеля, он не смеет ее задерживать; и твердо заявил, что тело должно быть вывезено сегодня же на рассвете, что полиции уже дано знать, что представитель ее сейчас явится и исполнит необходимые формальности… Можно ли достать на Капри хотя бы простой готовый гроб, спрашивает мадам? К сожалению, нет, ни в каком случае, а сделать никто не успеет. Придется поступить как-нибудь иначе… Содовую английскую воду, например, он получает в больших и длинных ящиках… перегородки из такого ящика можно вынуть…

Ночью весь отель спал. Открыли окно в сорок третьем номере, — оно выходило в угол сада, где под высокой каменной стеной, утыканной по гребню битым стеклом, рос чахлый банан, — потушили электричество, заперли дверь на ключ и ушли. Мертвый остался в темноте, синие звезды глядели на него с неба, сверчок с грустной беззаботностью запел на стене… В тускло освещенном коридоре сидели на подоконнике две горничные, что-то штопали. Вошел Луиджи с кучей платья на руке, в туфлях.

— Pronto? (Готово?) — озабоченно спросил он звонким шепотом, указывая глазами на страшную дверь в конце коридора. И легонько помотал свободной рукой в ту сторону. — Partenza! — шепотом крикнул он, как бы провожая поезд, то, что обычно кричат в Италии на станциях при отправлении поездов, — и горничные, давясь беззвучным смехом, упали головами на плечи друг другу.

Потом он, мягко подпрыгивая, подбежал к самой двери, чуть стукнул в нее и, склонив голову набок, вполголоса почтительнейше спросил:

— Íà sonato, signore?

И, сдавив горло, выдвинув нижнюю челюсть, скрипуче, медлительно и печально ответил сам себе, как бы из-за двери:

— Yes, come in…

А на рассвете, когда побелело за окном сорок третьего номера и влажный ветер зашуршал рваной листвой банана, когда поднялось и раскинулось над островом Капри голубое утреннее небо и озолотилась против солнца, восходящего за далекими синими горами Италии, чистая и четкая вершина Монте-Соляро, когда пошли на работу каменщики, поправлявшие на острове тропинки для туристов, — принесли к сорок третьему номеру длинный ящик из-под содовой воды. Вскоре он стал очень тяжел — и крепко давил колени младшего портье, который шибко повез его на одноконном извозчике по белому шоссе, взад и вперед извивавшемуся по склонам Капри, среди каменных оград и виноградников, все вниз и вниз, до самого моря. Извозчик, кволый человек с красными глазами, в старом пиджачке с короткими рукавами и в сбитых башмаках, был с похмелья, — целую ночь играл в кости в траттории, — и все хлестал свою крепкую лошадку, по-сицилийски разряженную, спешно громыхающую всяческими бубенцами на уздечке в цветных шерстяных помпонах и на остриях высокой медной седёлки, с аршинным, трясущимся на бегу птичьим пером, торчащим из подстриженной челки. Извозчик молчал, был подавлен своей беспутностью, своими пороками, — тем, что он до последнего гроша проигрался ночью. Но утро было свежее, на таком воздухе, среди моря, под утренним небом, хмель скоро улетучивается и скоро возвращается беззаботность к человеку, да утешал извозчика и тот неожиданный заработок, что дал ему какой-то господин из Сан-Франциско, мотавший своей мертвой головой в ящике за его спиною… Пароходик, жуком лежавший далеко внизу, на нежной и яркой синеве, которой так густо и полно налит Неаполитанский залив, уже давал последние гудки — и они бодро отзывались по всему острову, каждый изгиб которого, каждый гребень, каждый камень был так явственно виден отовсюду, точно воздуха совсем не было. Возле пристани младшего портье догнал старший, мчавший в автомобиле мисс и миссис, бледных, с провалившимися от слез и бессонной ночи глазами. И через десять минут пароходик снова зашумел водой и снова побежал к Сорренто, к Кастелламаре, навсегда увозя от Капри семью из Сан-Франциско… И на острове снова водворились мир и покой.

На этом острове две тысячи лет тому назад жил человек, несказанно мерзкий в удовлетворении своей похоти и почему-то имевший власть над миллионами людей, наделавший над ними жестокостей сверх всякой меры, и человечество навеки запомнило его, и многие, многие со всего света съезжаются смотреть на остатки того каменного дома, где жил он на одном из самых крутых подъемов острова. В это чудесное утро все, приехавшие на Капри именно с этой целью, еще спали по гостиницам, хотя к подъездам гостиниц уже вели маленьких мышастых осликов под красными седлами, на которые опять должны были нынче, проснувшись и наевшись, взгромоздиться молодые и старые американцы и американки, немцы и немки и за которыми опять должны были бежать по каменистым тропинкам, и все в гору, вплоть до самой вершины Монте-Тиберио, нищие каприйские старухи с палками в жилистых руках, дабы подгонять этими палками осликов. Успокоенные тем, что мертвого старика из Сан-Франциско, тоже собиравшегося ехать с ними, но вместо того только напугавшего их напоминанием о смерти, уже отправили в Неаполь, путешественники спали крепким сном, и на острове было еще тихо, магазины в городе были еще закрыты. Торговал только рынок на маленькой площади — рыбой и зеленью, и были на нем одни простые люди, среди которых, как всегда, без всякого дела, стоял Лоренцо, высокий старик-лодочник, беззаботный гуляка и красавец, знаменитый по всей Италии, не раз служивший моделью многим живописцам: он принес и уже продал за бесценок двух пойманных им ночью омаров, шуршавших в переднике повара того самого отеля, где ночевала семья из Сан-Франциско, и теперь мог спокойно стоять хоть до вечера, с царственной повадкой поглядывая вокруг, рисуясь своими лохмотьями, глиняной трубкой и красным шерстяным беретом, спущенным на одно ухо. А по обрывам Монте-Соляро, по древней финикийской дороге, вырубленной в скалах, по ее каменным ступенькам, спускались от Анакапри два абруццких горца. У одного под кожаным плащом была волынка, — большой козий мех с двумя дудками, у другого — нечто вроде деревянной цевницы. Шли они — и целая страна, радостная, прекрасная, солнечная, простиралась под ними: и каменистые горбы острова, который почти весь лежал у их ног, и та сказочная синева, в которой плавал он, и сияющие утренние пары над морем к востоку, под ослепительным солнцем, которое уже жарко грело, поднимаясь все выше и выше, и туманно-лазурные, еще по-утреннему зыбкие массивы Италии, ее близких и далеких гор, красоту которых бессильно выразить человеческое слово. На полпути они замедлили шаг: над дорогой, в гроте скалистой стены Монте-Соляро, вся озаренная солнцем, вся в тепле и блеске его, стояла в белоснежных гипсовых одеждах и в царском венце, золотисто-ржавом от непогод, матерь божия, кроткая и милостивая, с очами, поднятыми к небу, к вечным и блаженным обителям трижды благословенного сына ее. Они обнажили головы — и полились наивные и смиренно-радостные хвалы их солнцу, утру, ей, непорочной заступнице всех страждущих в этом злом и прекрасном мире, и рожденному от чрева ее в пещере Вифлеемской, в бедном пастушеском приюте, в далекой земле Иудиной…

Тело же мертвого старика из Сан-Франциско возвращалось домой, в могилу, на берега Нового Света. Испытав много унижений, много человеческого невнимания, с неделю пространствовав из одного портового сарая в другой, оно снова попало наконец на тот же самый знаменитый корабль, на котором так еще недавно, с таким почетом везли его в Старый Свет. Но теперь уже скрывали его от живых — глубоко спустили в просмоленном гробе в черный трюм. И опять, опять пошел корабль в свой далекий морской путь. Ночью плыл он мимо острова Капри, и печальны были его огни, медленно скрывавшиеся в темном море, для того, кто смотрел на них с острова. Но там, на корабле, в светлых, сияющих люстрами залах, был, как обычно, людный бал в эту ночь.

Был он и на другую, и на третью ночь — опять среди бешеной вьюги, проносившейся над гудевшим, как погребальная месса, и ходившим траурными от серебряной пены горами океаном. Бесчисленные огненные глаза корабля были за снегом едва видны Дьяволу, следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот двух миров, за уходившим в ночь и вьюгу кораблем. Дьявол был громаден, как утес, но громаден был и корабль, многоярусный, многотрубный, созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем. Вьюга билась в его снасти и широкогорлые трубы, побелевшие от снега, но он был стоек, тверд, величав и страшен. На самой верхней крыше его одиноко высились среди снежных вихрей те уютные, слабо освещенные покои, где, погруженный в чуткую и тревожную дремоту, надо всем кораблем восседал его грузный водитель, похожий на языческого идола. Он слышал тяжкие завывания и яростные взвизгивания сирены, удушаемой бурей, но успокаивал себя близостью того, в конечном итоге для него самого непонятного, что было за его стеною: той как бы бронированной каюты, что то и дело наполнялась таинственным гулом, трепетом и сухим треском синих огней, вспыхивавших и разрывавшихся вокруг бледнолицего телеграфиста с металлическим полуобручем на голове. В самом низу, в подводной утробе «Атлантиды», тускло блистали сталью, сипели паром и сочились кипятком и маслом тысячепудовые громады котлов и всяческих других машин, той кухни, раскаляемой исподу адскими топками, в которой варилось движение корабля, — клокотали страшные в своей сосредоточенности силы, передававшиеся в самый киль его, в бесконечно длинное подземелье, в круглый туннель, слабо озаренный электричеством, где медленно, с подавляющей человеческую душу неукоснительностью, вращался в своем маслянистом ложе исполинский вал, точно живое чудовище, протянувшееся в этом туннеле, похожем на жерло. А средина «Атлантиды», столовые и бальные залы ее изливали свет и радость, гудели говором нарядной толпы, благоухали свежими цветами, пели струнным оркестром. И опять мучительно извивалась и порою судорожно сталкивалась среди этой толпы, среди блеска огней, шелков, бриллиантов и обнаженных женских плеч, тонкая и гибкая пара нанятых влюбленных: грешно-скромная девушка с опущенными ресницами, с невинной прической, и рослый молодой человек с черными, как бы приклеенными волосами, бледный от пудры, в изящнейшей лакированной обуви, в узком, с длинными фалдами, фраке — красавец, похожий на огромную пиявку. И никто не знал ни того, что уже давно наскучило этой паре притворно мучиться своей блаженной мукой под бесстыдно-грустную музыку, ни того, что стоит глубоко, глубоко под ними, на дне темного трюма, в соседстве с мрачными и знойными недрами корабля, тяжко одолевавшего мрак, океан, вьюгу…

­Пример сочинения 1

Мир, к великому сожалению, полон людей, для которых богатства превыше всего. Такие жители просто существуют, не живут… Они делают неравноценный обмен. Чувства и искренние эмоции люди меняют на роскошь и денежные средства. А стоит ли это того?

О подобных проблемах, что требуют незамедлительного внимания, толкует Бунин в собственном рассказе под названием «Господин из Сан-Франциско». Главным героем является человек довольно состоявшийся. Всю жизнь он тратит на накопление денежных средств. Мужчина не желает с легкостью прощаться с ценными купюрами, несмотря на то, что у него есть семья. Оттого читателям представляется он, как жадный и скукой человек.

Жадность в своё время поселилась в сердце персонажа. Он всеми силами хотел копить как можно больше, чтобы в старости зажить свободной жизнью. Эта некая материальная болезнь охватила главного героя. Из-за чрезмерного увлечения денежными купюрами мужчина забыл о том, что жизнь идет именно сейчас. Её движение неумолимо продолжается. И вместо того, чтобы жить в удовольствие, радовать семью, проводить с ней ценное время, господин из Сан-Франциско тратит лучший период собственной жизни на ничтожное собирание монет… Здесь и проявляются отрицательные качества персонажа такие, как тщеславие, лицемерие и себялюбие.

Мания к денежным средствам не проходит даром. В результате судьба главного героя обрывается внезапно. Он не дожил до заветной старости. Семья проводила мужчину без особых сожалений. Ибо тот сам выбрал путь, основанный на материальном состоянии, а не на духовном составляющем. Никто слишком не был угнетен произошедшим событием с главой семьи. Все понимали, что после господина остались не важные воспоминания, а лишь купюры… Но в них ли радость?

Никому в конечном итоге не нужны были золотые монеты господина. Окружающие, в отличие от главного героя, ценили эмоции, времяпрепровождение с семьей. Господин же всего лишился из-за пристрастия к деньгам… Он не успел вкусить яркие эмоции, теплые чувства. Все это было чуждо герою. Поэтому можно сказать, что жизнь его была несчастной, даже если он и сам этого не осознавал…

Бунин, создавая сей рассказ, мечтал, чтобы читатели осознали, как важно не быть зависимым от материального составляющего… Главное — это быть внутренне одухотворенным. Стоит быть внимательным к семье, радоваться и по-настоящему любить! Вот в чём секрет счастья!! ”, “Что ты, Ветер… ”

Пример сочинения 2

В рассказе “Господин из Сан-Франциско” даже не упоминается имени главного героя – он так и зовется – Господин. Автор ссылается на то, что его имени никто из участников описываемых им событий не запомнил. На протяжении двух лет Господин ехал в Европу со своей семьей, для того, чтобы развлечься.

Он был богатым и считал, что по праву заработал себе длительный отпуск.

Вместе с семьей Господин путешествовал на огромном корабле под названием “Атлантида”. По прибытию

в Неаполь семья Господина сошла на берег для того, чтобы поехать на Капри.
При этом, во время поездки главный герой начал чувствовать себя очень старым – хотя на тот момент ему было всего пятьдесят восемь лет. В гостинице, готовясь к званному ужину, Господин начинает биться в агонии. Борьба за жизнь не принесла должных результатов и Господин из Сан-Франциско умер. При этом его смерть лишь немного подпортила вечер окружающим – другим постояльцам отеля.

Тело старика отправляют на той же “Атлантиде” домой – естественно, в трюме – подальше от живых путешественников. Последние же, в свою очередь,

продолжали веселиться, гулять и танцевать, ничего не зная о мертвом спутнике. Описанием веселия по соседству с усопшим Господином из Сан-Франциско Бунин хотел показать то, как легко и ненавязчиво жизнь побеждает смерть.
В то же самое время, при прочтении рассказа Бунина, складывается неприятное впечатление, постоянно напоминающее нам, что смерть ходит всегда рядом…

Пример сочинения 3

Во многих произведениях И. Бунин воспевает любовь. Но есть в его копилке рассказы, которые заставляют задуматься не только о взаимоотношениях двух людей, но и о месте человека на Земле. Одним из таких философских произведений является «Господин из Сан-Франциско».

Это один из моих любимых рассказов автора, в котором поднимается проблема борьбы материальных ценностей и человеческого достоинства. На мой взгляд, история безымянного господина невероятно актуальна в наше время, когда многие считают, что деньги решают все.

Рассказ показывает то, что человек – это всего лишь маленькая частичка Вселенной, а жизнь настолько коротка и быстротечна, что необходимо ценить каждый прожитый день и дорожить каждой секундой. Главным героем произведения становится господин, которому автор даже не дает имени. Это один из тысячи тех невзрачных людей, которые стремятся к материальным благам, забывая о духовных ценностях. Всю свою жизнь этот человек покорял нелегкий путь к богатству, а когда цель почти достигнута, он умирает.

Самое страшное, что его уход в мир иной никого не тревожит и не печалит. Даже самые близкие люди спокойно мирятся с такой потерей, ведь главное, что им остаются все деньги, которые господин копил всю свою жизнь. Еще вчера человек был хозяином жизни, мог позволить себе все, а сегодня смерть за одну секунду оборвала жизнь и забрала все то, к чему он шел целых пятьдесят восемь лет.

Рассказ «Господин из Сан-Франциско» еще раз доказывает всем известную истину, что за деньги не купишь семью, любовь, дружбу, здоровье и жизнь. Все самые лучшие вещи в жизни бесплатны и чтобы быть по-настоящему счастливым совершенно не обязательно быть богатым. Безусловно, деньги дарят некую свободу, позволяют чувствовать себя увереннее, но не в них заключен смысл существования.

Пример сочинения 4

Рассказ И.А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» написан в 1915 году. Главный герой – некий господин, который трудился до пятидесяти восьми лет не покладая рук, а теперь путешествует в Старый Свет на целых два года. До этого времени, по его мнению, он лишь существовал. Пришла пора отдохнуть и насладиться жизнью. Жизнь и существование противопоставлены автором. Если смотреть глазами героя, этот рассказ о жизни.

Корабль, на котором господин со своей семьей плывет в Европу, называется «Атлантида», он похож на большой отель со всеми удобствами.  Бунин подробно, детально, до мелочей описывает быт корабля. Для героев важно именно это, для них удобства и есть жизнь, они воспринимают только внешнюю сторону жизни. И она протекает плавно, размеренно и праздно. Среди «сливок общества» на корабле есть даже пара, изображающая за деньги влюбленность. Бунин называет такую жизнь «искусственным раем». А в аду, в «подвалах», трудятся те, от кого зависит эта праздная жизнь.

Бунин дает подробный портрет героя. Нет только описания глаз. Тем самым автор хочет показать, что у господина нет внутренней жизни: он не переживает жизнь душой, сердцем. Жизнь героев в изображении Бунина – смена одежд, блюд, вин, но не смена чувств, переживаний, движения души.

Сцена неожиданной смерти героя изображена натуралистически. Умирает плоть, тело, о котором он так всю жизнь заботился. После его смерти черты лица стали утончаться, светлеть – закончилось земное существование плоти.  Меняется отношение окружающих к нему: отдыхающие ели с обиженными лицами, хозяин был в раздражении, всем хотелось быстрее все замять, чтобы люди могли спокойно отдыхать и не портить себе настроение, и даже гроба на острове не нашлось, предоставили лишь ящик из-под содовой воды.

В конце рассказа мы видим, что домой, в могилу, тело господина возвращается в черном трюме того же знаменитого корабля, на котором его еще недавно везли в Европу. А жизнь на корабле продолжалась: во всех залах изливался свет, слышался смех, гуляли нарядные люди, звучала музыка. И также много слуг работало, чтобы обеспечить этим людям праздную жизнь.

Как считает Бунин, перед лицом смерти и любви все равны, стираются все грани, разделяющие людей.

Символично название корабля «Атлантида» — это символ затонувшей цивилизации, а также ассоциация с «Титаником», который погиб в 1912 году. Бунин рассматривал отказ человека и человечества от духовной жизни как путь к гибели.