«Повѣсти и разсказы И. Тургенева». СПБ. 1856 г.
Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том седьмой.
С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865
1.[править]
Писатели, подобно книгамъ (habent sua hata libelli!) имѣютъ свою таинственную, причудливую участь въ отношеніи къ критикѣ имъ современной, и публикѣ, ихъ читающей. Одинъ, талантъ, съ перваго своего выступленіи въ свѣтъ, постоянно осыпается розами, тогда какъ другой, по видимому тоже заслуживающій симпатіи общей, вянетъ и сохнетъ отъ невниманія цѣнителей. Мной поэтъ, нѣжась на цвѣтахъ, лишается всѣхъ выгодъ, доставляемыхъ суровою школою борьбы житейской, другому дается на долю уже слишкомъ много борьбы и слишкомъ мало розановъ. Въ литературахъ еще новыхъ, въ критикѣ нечуждой шаткости теоріи, въ публикѣ, еще не имѣющей строгаго артистическаго развитіи, подобные примѣры попадаются сплошь и рядомъ. И въ нашей словесности ихъ не оберешься. Почему имя г. Тютчева, одного изъ первыхъ намъ современныхъ поэтовъ, оставалось въ полнѣйшемъ мракѣ неизвѣстности до тѣхъ поръ, пока одна слабая, скомканная, сухая статья въ смѣси «Современника» не была посвящена характеристикѣ его таланта? По какой причинѣ, съ другой стороны, г. Кукольникъ долго считался первокласснымъ русскимъ писателемъ, не за произведенія свои, дѣйствительно заслуживающія-извѣстности, а за свои драматическія Фантазіи, теперь всѣми забытыя? Отчего нѣкоторые изъ нашихъ критиковъ, одаренные и умомъ и тактомъ, до сихъ поръ говорятъ о г. Бенедиктовѣ, благородномъ, талантливомъ пѣвцѣ, какъ о риторѣ безъ поэтическаго дара, тогда какъ самое поверхностное изученіе поэта, такъ неправедно оскорбляемаго, должно бы было раздробить вконецъ основаніе, на которомъ зиждутся эти жалкіе рутинные приговоры, недостойные взрослыхъ цѣнителей? Изъ-за какихъ эстетическихъ соображеній тѣ же самые цѣнители чинно и почтительно разсуждаютъ о какомъ нибудь поэтикѣ, во много кратъ слабѣйшемъ поэта, ими непризнаннаго, привѣтствуютъ женщинъ-писательницъ самаго ничтожнаго свойства, кланяются старцамъ, которыхъ весь поэтическій скарбъ состоитъ изъ трехъ посланій къ Хлоѣ, или раболѣпно преклоняются предъ учеными компиляторами статей, разсыпающихъ вокругъ себя сонъ, тоску и уныніе? Почему въ нашей журналистикѣ, въ сороковыхъ годахъ, было такъ много геніевъ, мыслителей, пламенныхъ и ожесточенныхъ ратоборцевъ? Куда дѣлись всѣ эти грозныя и блистательныя» личности? свершили ли они хотя малую часть поприща, имъ предсказаннаго, оправдали ли онѣ хотя одну изъ надеждъ, ими возбужденныхъ? Неужели во всѣхъ этихъ ошибкахъ, промахахъ, рутинныхъ приговорахъ, обманутыхъ надеждахъ, скороспѣлыхъ отзывахъ, безтолковыхъ гоненіяхъ и незрѣлыхъ хвалахъ все было ложью, злонамѣренностью и недобросовѣстностью? Боже сохрани насъ думать такимъ образомъ. И въ ошибкахъ жила мысль, и зло не обходилось безъ частицы добра, и въ несправедливости имѣлась своя доля правды. При сильномъ многостороннемъ развитіи русскаго искусства и русскаго общества, за правильностью этого развитія нельзя было гнаться. И публика не отличалась зрѣлостью, и цѣнитель не былъ вполнѣ готовъ къ своему дѣлу, и самъ писатель не всегда зналъ свою публику съ своими критиками. И потому-то въ участи почти каждаго изъ современныхъ намъ первоклассныхъ русскихъ писателей имѣется нѣчто неестественное и неровное, очень причудливое, очень оригинальное и по временамъ очень нераціональное. Намъ всегда казалось удивительно странна участь г. Тургенева, или, выразимся яснѣе, его литературное положеніе, какъ въ отношеніи къ массѣ читателей, такъ и въ отношеніи къ нашей журнальной критикѣ. Отношенія эти казались намъ всегда до того странными, запутанными, неразумными, привлекательными и безтолковыми, что мы отъ души жалѣли о томъ изъ толкователей и цѣнителей, которому наконецъ придетъ мысль сказать свое безпристрастное слово о дѣятелѣ, такъ дорогомъ для нашего сердца. Многіе изъ нашихъ литераторовъ покоились на розахъ, подложенныхъ имъ отъ цѣлаго сонма друзей и критиковъ; но мы смѣемъ спросить, какому изъ нашихъ писателей (не исключая Пушкина и Лермонтова, которыхъ розы были куда-какъ жестки), какому изъ нашихъ писателей сыпалось розъ болѣе, чѣмъ г. Тургеневу? Не одинъ изъ даровитыхъ повѣствователей нашихъ бывалъ захваливаемъ до изнеможенія, но кого изъ нихъ захваливали болѣе усердно и болѣе безцѣльно, если не г. Тургенева? Всякому изъ прежде дѣйствовавшихъ и нынѣ трудящихся поэтовъ, наша критика, между многими заблужденіями, высказывала что нибудь дѣльное, что побудь примѣнимое — но ни дѣльнаго, ни примѣнимаго не дождался отъ нея г. Тургеневъ. Похвалы, имъ возбужденныя и пополнявшія собою сотни страницъ, составляютъ сами но себѣ одинъ неслыханный промахъ. Правда въ нихъ только одна, а именно, что г. Тургеневъ есть писатель высокаго дарованія, — другихъ истинъ по ищите въ отзывахъ нашей критики о Тургеневѣ. Чуть начинается рѣчь о сущности дарованія, всѣми признаннаго и всѣми любимаго, ошибка садится на ошибку, ложный судъ идетъ за ложнымъ судомъ. Пъ писателѣ съ незлобной и дѣтской дутою цѣнителя, видятъ суроваго карателя общественныхъ заблужденій. Въ поэтическомъ наблюдателѣ зрится имъ соціальный мудрецъ, простирающій свои объятія къ человѣчеству. Они видятъ художника-реалиста въ плѣнительнѣйшемъ идеалистѣ и мечтателѣ, какой когда-либо являлся между нами. Они привѣтствуютъ творца объективныхъ созданій въ существѣ, исполненномъ лиризма и порывистой, неровной субъективности въ творчествѣ. Имъ грезится продолжатель Гоголя въ человѣкѣ, воспитанномъ на Пушкинской поэзіи, и слишкомъ поэтическомъ для того, чтобъ серьозно взяться за роль чьего либо продолжателя. Однимъ словомъ, каждое слово, когда либо у насъ писанное о Тургеневѣ, кажется намъ пустымъ словомъ. На основаніи неправильныхъ отзывовъ, часто выражаемыхъ краснорѣчиво, даже восторженно, значительная часть читателей, составляющая понятія по вычитаннымъ ею критикамъ, стала къ г. Тургеневу въ фальшивое положеніе. Отъ него ждали того, чего онъ не могъ дать, у него не наслаждались тѣмъ, что могло и должно было доставлять истинное наслажденіе. Мальчики еще не отдѣлавшіеся отъ жоржъ-сандизма, стали глядѣть на Тургенева, какъ на представителя какой-то утопической мудрости, сейчасъ собирающагося сказать новое слово, имѣющее оживить всю сферу дидактиковъ мыслителей. Люди, любившіе народный бытъ, глубоко его изучившіе или знавшіе его по опыту, требовали отъ нашего писателя безукоризненно вѣрныхъ картинъ простонародной жизни. Дилетанты литературы со всякимъ годомъ ждали отъ него какого-нибудь строгаго повѣствованія, которое по своей правильности, объективности лицъ и геніальной соразмѣрности подробностей, сейчасъ поступитъ въ число перловъ русской словесности. Были даже энтузіасты, которые, не сознавая отсутствія драматическаго элемента въ дарованіи Тургенева, видѣли въ немъ надежду русской сцены и новое свѣтило новаго театра. Мудрено ли, что посреди этихъ разнохарактерныхъ, ошибочныхъ оцѣнокъ и требованій, высказываемыхъ съ такой любовью, съ такимъ благороднымъ сочувствіемъ, самъ предметъ общей симпатіи могъ запутываться въ своихъ воззрѣніяхъ? Нельзя отдыхать на розахъ, не ощущая желанія сдѣлать что-нибудь пріятное тому или тѣмъ, кто подсыпалъ намъ цвѣтовъ въ такомъ обиліи. Изъ взаимной ласковости и симпатіи произошла нѣкоторая уступчивость съ обѣихъ сторонъ, уступчивость совершенно безсознательная, но явно ведущая къ общему ущербу. Г. Тургеневъ писалъ драмы, весьма неудачныя, — критика ихъ привѣтствовала, какъ прекрасныя творенія. Авторъ безподобныхъ разсказовъ «Охотника» портилъ и не додѣлывалъ повѣсти, великолѣпныя по замыслу — ни одинъ строгій голосъ не заступался за Тургенева противъ самого Тургенева. Писатель, достойный называться просвѣщеннѣйшимъ и многостороннѣйшимъ изо всего круга нашихъ писателей, вдавался въ явное однообразіе — никто этого не замѣчалъ и не хотѣлъ замѣтить. Съ своей стороны и г. Тургеневъ былъ черезъ чуръ послушенъ, черезъ чуръ нѣженъ и ласковъ со своими критиками. Онъ былъ не прочь иногда угодить ихъ незаконнымъ требованіямъ, поддакнуть ихъ рутинѣ, пококетничать съ этими строгими сынами Аристарха. По натурѣ своей, принадлежа къ числу людей, наиболѣе воспріимчивыхъ, многостороннихъ и любящихъ, онъ былъ слишкомъ наклоненъ къ ласковому повиновенію ласковой критики, Цѣня правду въ самихъ лицахъ, несходныхъ съ нимъ по убѣжденіямъ, со свѣжестью юноши сочувствуя всему умному и умно сказанному, Тургеневъ не могъ имѣть того творческаго задора, который заставляетъ талантливыхышеателей кидать перчатку неправеднымъ цѣнителямъ, сосредоточиваться въ своемъ плодотворномъ упрямствѣ, и въ самихъ себѣ искать лучшаго судью литературнаго. Сознаемся откровенно, въ теченіи долгихъ лѣтъ, въ продолженіи нашей долгой страсти къ дарованію Тургенева, мы не одинъ разъ желали для него борьбы и періода сосредоточенности, такъ живящей всѣ таланты. Зная причуды и колебаніи нашей критики, мы не разъ ждали отъ ней статей о Тургеневѣ наиболѣе жосткихъ и ѣдкихъ, ждали ихъ съ нетерпѣніемъ зоила или завистника. Намъ хотѣлось, чтобъ когда нибудь, вслѣдствіе прихоти или понятной реакціи, поднялось въ журналахъ гоненіе на талантъ Тургенева, не жалкая Фельетонная брань, надъ которой потѣшаются сами авторы, ее выдерживающіе, но гоненіе журнальное, жолчное и суровое, одно изъ тѣхъ гоненій, которыя заставляютъ каждаго поэта встрепенуться, разгнѣваться, зорко взглянуть внутрь себя, а затѣмъ съ гордостью стать наперекоръ суду критиковъ. Къ сожалѣнію, ничего подобнаго мы не дождались, ни разу не удалось намъ видѣть нашего автора въ могущественномъ и такъ освѣжительномъ процессѣ разлада художника со своими толкователями! Розы продолжали сыпаться по прежнему, безъ толка и разбора, и за прелестныя страницы «Затишья» и за драму «Холостякъ», и за произведенія, полныя поэтической прелести и за обрывочные скиццы, писанные наскоро, отдѣланные безо всякаго старанія. Наконецъ, какъ намъ кажется, это обиліе розовыхъ листовъ показалось черезъ-чуръ приторнымъ для самого Тургенева. Онъ пошелъ впередъ, безъ совѣтника и путеводителя, усиленно работая надъ собою, пробуя себя во многихъ родахъ, раздѣлываясь со старыми недостатками, отбрасывая отъ себя, сегодня часть устарѣлой дидактики, завтра частицу мизантропическихъ созерцаній, ведущихъ къ однообразію. Творческій прогрессъ его былъ замѣченъ весьма немногими, въ дремучемъ лѣсу критическихъ общихъ мѣстъ по поводу Тургенева, уже не находилось свободнаго уголка для новыхъ выводовъ. Писатель, всѣми любимый и всѣмъ дорогой по преимуществу, увидалъ себя въ одиночествѣ и въ пустынѣ, довольно безотрадной. Его товарищей бранили и подстрекали, онъ свершалъ свою дорогу посреди пустыхъ похвалъ, непримѣнимыхъ къ дѣлу. Младшихъ повѣствователей разбирали съ умомъ и горячностью, — о немъ никто не могъ ничего сказать подробнаго. Въ нихъ находили недостатки, указывали на нихъ общими силами, содѣйствовали къ исправленію этихъ недостатковъ — ничего подобнаго не было сдѣлано съ Тургеневымъ. Постоянная, несправедливая, озлобленная брань, какъ мы уже замѣтили, имѣетъ свою хорошую сторону, возбуждая смѣлую самостоятельность въ писателѣ; но осмѣливаемся спросить, какая утѣшительная сторона можетъ быть отыскана въ вялой, однообразной похвалѣ, безпрестанномъ повтореніи словъ: отличный художникъ, любимый писатель, авторъ такъ дорогой для публики, и такъ далѣе, и такъ далѣе?
Таковы были, но нашему мнѣнію, отношенія г. Тургенева къ современной ему критикѣ — отношенія лестныя и пріятныя, но крайне безплодныя. Публика наша, въ своихъ симпатіяхъ и антипатіяхъ, рѣдко соображается съ голосомъ цѣнителей, но относительно твореній Тургенева, она была заодно съ критикой. Масса читателей видѣла очень хорошо, что имя, близкое ей, во всѣхъ журналахъ произносится съ почтеніемъ. Подписчикъ того или другого періодическаго изданія былъ очень радъ, встрѣчая ласковую рѣчь о повѣствователѣ, ему симпатичномъ. Конечно, рядъ дѣльныхъ статей о сущности таланта Тургенева во многомъ бы уяснилъ читателю его собственныя впечатлѣнія, — но такихъ статей не было, — за то не было и статей враждебныхъ любимому дѣятелю. И почитатель, и почитательница писателя нашего могли сами, на досугѣ и размышлять о немъ, и ждать отъ него новыхъ наслажденій. Публика такъ и дѣлала, оставаясь постоянно вѣрною и постоянно любящею публикою для Тургенева. Другіе писатели падали и возвышались въ ея мнѣніи, другіе писатели иногда разрушали въ ней надежды, возбужденныя ихъ первыми произведеніями, — относительно Тургенева, читательскій вкусъ не переносилъ никакихъ колебаній. Напрасно иные помѣщики-скептики замѣчали, что нашъ авторъ далеко не знаетъ простого русскаго человѣка, какъ о томъ говорятъ журналы, — читатель догадывался, что Тургеневъ силенъ не по одному знанію русскаю простого человѣка. Напрасно самъ авторъ «Записокъ Охотника» набрасывалъ неудачные драматическіе этюды — публика и въ неудачномъ произведеніи видѣла нѣчто пре красное, независящее отъ общаго недостатка постройки. Напрасно слабыя скомканныя частности «Пасынкова» или «Лишняго Человѣка» сами сказывались съ перваго раза, читатели любили и Пасынкова и лишняго человѣка за что-то высшее, чѣмъ рядъ невыдержанныхъ сценъ и неудачныхъ попытокъ объективнаго творчества. Эта неизъяснимая сила сочувствія, это постоянство во вниманіи, это нензмѣняющееся удовольствіе публики при появленіи каждой новой вещи Тургенева, по нашему крайнему разумѣнію, составляютъ симптомъ болѣе значительный, нежели всѣ лестныя слова цѣнителей и журнальныхъ рецензентовъ. Изъ нихъ намъ ясно, что Тургеневъ, писатель недостаточно понятый цѣнителями, лишь» дорогъ для публики но какой-то особенной причинѣ, ускользнувшей отъ пониманія цѣнителей и рецензентовъ. Читатель никогда не привяжется къ писателю изъ-за одного того, что его имя вездѣ произносится съ уваженіемъ. Публика не отдается всей душою второстепенному разскащику за то только, что его звучное имя всегда ставится журналами въ головѣ списка своихъ сотрудниковъ. А г. Тургеневъ, если судить о немъ съ точки зрѣнія большей чаши современныхъ ему критиковъ, долженъ быть признанъ писателемъ второстепеннымъ. Мы сказали уже, какъ несправедливы кажутся намъ прежніе отзывы о достоинствахъ этого писателя. «Записки Охотника», говоритъ намъ такой-то критикъ, были смѣлымъ нововведеніемъ въ литературѣ, какъ художественное изображеніе простого русскаго быта». Это вздоръ: гг. Даль, Григоровичъ и другіе менѣе извѣстные писатели, ранѣе его ввели и узаконили въ нашей литературѣ этотъ родъ повѣствованія. «Господинъ Тургеневъ есть художникъ въ созданіи характеровъ, его персонажи — это живыя лица, которыя мечутся предъ глазомъ читателя.» Опять-таки неправда: какъ создатель типовъ и творецъ объективныхъ представленій, Тургеневъ ниже многихъ своихъ товарищей, изъ которыхъ иные уже забыты публикой. «Тургеневъ есть каратель общественныхъ слабостей и мыслитель, наводящій насъ на мысли грустныя и важныя.» Читатель знаетъ уже наше мнѣніе какъ о караніи людскихъ слабостей, такъ и о важныхъ мысляхъ, не облеченныхъ въ изящную поэтическую форму. «Тургеневъ даритъ намъ безукоризненныя созданія, исполненныя творчества, художественно-соразмѣрныя въ цѣломъ и въ подробностяхъ.» Напротивъ того, нашъ авторъ крайне неравенъ и несоразмѣренъ: никто болѣе его не способенъ утопить чудную мысль, не додѣлать мастерского эскиза, вдаться въ неправду, микроскопическій реализмъ и даже genre précieux. Какъ же послѣ этого намъ глядѣть на автора книги, находящейся передъ нами? Лучшія его стороны (признанныя цѣнителями) насъ не удовлетворяютъ. Едва ли онѣ удовлетворяютъ и читателя. Лица, писанныя имъ, не живутъ съ нами, какъ живутъ съ нами Ноздревъ, Собакевичъ, Большовъ, Беневоленскій; безукоризненныхъ перловъ созданія мы еще не видали отъ Тургенева. За что же его такъ любитъ читатель, за что же мы сами такъ высоко его цѣнимъ? И послѣ всѣхъ подобныхъ соображеній, въ нашемъ умѣ рождается вопросъ, о которомъ давно стоило бы подумать людямъ, толкующимъ о Тургеневѣ. Вопросъ этотъ мы, безъ дальнихъ околичностей, поставимъ такимъ образомъ: нѣтъ ли въ г. Тургеневѣ, помимо объективной художественности и строгихъ повѣствовательныхъ красотъ, какого-либо особливаго, еще не признаннаго за нимъ достоинства, того достоинства, которое, не смотря на нѣкоторыя несовершенства и художественныя неосмотрительности нашею автора, дѣлаетъ г. Тургенева писателемъ, едва ли не самымъ любимѣйшимъ между всѣми русскими писателями нашего времени?
Отвѣтъ нашъ будетъ коротокъ и обстоятеленъ, какъ отвѣтъ совѣщательнаго собраніи въ судѣ присяжныхъ. Да, скажемъ мы, (есть у г. Тургенева достоинство, неразъясненное его цѣнителями. Да, — г. Тургеневъ, слабый въ смыслѣ объективнаго творчества, имѣетъ одну особенность, въ которой онъ силенъ и неизъяснимо привлекателенъ. Особенность эта есть ничто другое, какъ высокое поэтическое дарованіе, съ которымъ самъ его обладатель до сихъ пиръ еще совладать не въ силахъ. Вслѣдствіе всего нами сказаннаго, мы и смотримъ на Тургенева, не какъ на современнаго поучителя, не какъ на скептика и создателя живыхъ типовъ, но какъ на тонкаго и истиннаго поэта, передающаго свои созданія въ прозаической и, но временамъ, весьма неровной формѣ.)
Разъ взглянувши съ такой точки зрѣнія на талантъ и дѣятельность Тургенева, мы невольно чувствуемъ, какъ все наше воззрѣніе разъясняется, какъ спадаетъ съ поэта нашего вся запутанная сѣть, накинутая на сущность его дарованія цѣнителями старыми и новыми. Не. только сочувствіе читателей, не только наши собственныя симпатіи, но даже хитросплетенія поклонниковъ-критиковъ теперь дѣлаются намъ вполнѣ понятны. Поэтическій элементъ въ прозаикѣ всегда уловляются не безъ большого труда: вспомнимъ только до какой малой степени поэзія Гоголя разъяснена русскимъ людямъ, не взирая на то, что о значеніи Гоголя было сказано много дѣльнаго разными первоклассными критиками. Вспомнимъ, что еще у насъ не отдано должной справедливости поэтамъ самаго высокаго разбора, писавшимъ стихами, что у насъ о Гнѣдичѣ принято говорить съ величавой холодностью, что критика наша еще не касалась самыхъ топкихъ сторонъ въ поэзіи Баратынскаго, Жуковскаго, наконецъ Державина. Мудрено ш послѣ этого, что поэтическій складъ Тургеневскаго дарованія былъ просмотрѣнъ вслѣдствіе другихъ достоинствъ Тургенева, что его поэзія, всюду сказывающаяся, по по высказывающаяся, еще не нашла себѣ дѣльныхъ истолкователей? Цѣнители и незнатели бродили ощупью около каждой вещи, набросанной нашимъ авторомъ, чувствуя, что эта вещь имъ глубоко нравится, объясняя причины своей симпатіи по мѣрѣ силъ и возможности. Еслибъ поэтическая струя, основная причина успѣха и толковъ, въ Тургеневѣ сказывалась рѣзко, пожалуй даже угловато, ее бы подмѣтить и опредѣлить было легче. Поддайся нашъ поэтъ байронизму, ярому жоржъ-сандизму и такъ далѣе, создай онъ для своего нектара какое нибудь вмѣстилище уродливой формы — дѣло бы пошло гораздо скорѣе. Но поэзія Typгенева не такова: при всѣхъ временныхъ увлеченіяхъ писателя, она никогда не была жосткой или эксцентрической поэзіею. Она была плодомъ души мягкой и нѣжной, души, глубоко сочувствующей всѣмъ сторонамъ жизни, да сверхъ того развитой самымъ артистическимъ, самымъ блестящимъ, самымъ многостороннимъ образованіемъ. Назло инымъ поклонникамъ Тургенева, жаждущимъ видѣть въ нашемъ повѣствователѣ сумрачнаго дидактика, мы съ полнымъ знаніемъ дѣла утверждаемъ, что поэзія этого карателя людскихъ слабостей есть поэзія благороднѣйшаго эпикурейца-поэта, любящаго жизнь и созданнаго для наслажденія жизнью. Всякій разъ, когда нашъ поэтъ-прозаикъ, увлекаясь всесторонностью своего ума, начинаетъ строить свою лиру на мрачный ладъ — муза его не слушается, улетаетъ отъ него, подаривъ ему самое малое число улыбокъ. Чуть онъ пробуетъ, но довольно неудачному выраженію одного писателя, любить ненавидя, въ его созданіяхъ происходитъ нѣчто въ родѣ той путанницы, которая гнѣздится въ странномъ выраженіи, сейчасъ нами приведенномъ. Напротивъ того, въ картинахъ нѣжныхъ и успокоительныхъ, меланхолически грустныхъ и даже юношески идеальныхъ — Тургеневъ возвышается такъ, какъ можетъ быть, никто изъ современныхъ русскихъ писателей. Тутъ-то и находится вся его сила, тутъ мы можемъ видѣть и осязать ту причину, по которой нашъ авторъ такъ дорогъ читателямъ и: читательницамъ. Общество жаждетъ истинной, безпристрастной, свѣжей поэзіи, и всегда кидается на нее съ жадностью. Правда, то же общество иногда рвется къ поэзіи суровой, совершенно напряженной, практической и памфлетической, но не слѣдуетъ смѣшивать этихъ двухъ стремленій, изъ которыхъ одно длится долго и приводитъ къ просвѣтленію, а другое выгораетъ съ удовлетвореніемъ потребности и нагоняетъ скуку. Удовлетвореніе перваго изъ этихъ стремленій — вотъ важнѣйшая заслуга Тургенева; ловкій разсчетъ умнаго человѣка на второе — вотъ основаніе, на которомъ построена временная сторона его значенія. И писатель нашъ отчасти правь, ибо пренебрегать практической дѣятельностью не слѣдуетъ. Книги нашего автора не были безплодны для временныхъ цѣлей; тѣмъ лучше для нихъ, хотя сила ихъ автора не во временномъ элементѣ художества. Можетъ быть г. Тургеневъ даже во многомъ ослабилъ свой талантъ, жертвуя современности и практическимъ идеямъ эпохи. Но передъ нимъ еще довольно времени, а послѣднія его произведенія заставляютъ насъ предполагать, что созерцанія поэта нашего крѣпнутъ и разширяются со всякимъ годомъ его настоящей дѣятельности. Между альфою и омегою изданія, находящагося породъ нами, между первою и послѣднею повѣстью изъ всѣхъ повѣстей и разсказовъ Тургенева, между «Андреемъ Колосовымъ» и «Фаустомъ» лежитъ цѣлый міръ колебаній, увлеченій, неудачъ даже. Но между Колосовымъ и Фаустомъ имѣется другой міръ, міръ, свѣтлый, міръ плѣнительно поэтическій. Оба произведенія, первое и послѣднее, не даромъ стоятъ при началѣ и при концѣ книги. Не взирая на годы, ихъ раздѣляющіе, не взирая на разность воззрѣній, въ нихъ выраженныхъ, и «Фаустъ», и «Колосовъ» должны быть внимательно изучены всякимъ читателемъ. Лушая сторона Тургеневскаго таланта живетъ и дышетъ въ обоихъ произведеніяхъ. Обѣ вещи могутъ быть переложены въ стихи, обѣ имѣютъ сходство съ небольшими поэмами тонкаго, интимнаго содержанія. И наконецъ, обѣ онѣ разъясняютъ намъ то, чего мы въ правѣ ожидать отъ дальнѣйшей дѣятельности Тургенева. — Поэзія, наполнявшая собой «Андрея Колосова», вся осталась при авторѣ «Фауста»: нашъ повѣствователь безвредно пронесъ ее чрезъ долгій путь, не потерявъ ни одной священной искры изъ огня, ему даннаго. Къ этой поэзіи присоединилась широта міросозерцанія, выработанная долгимъ трудомъ, многостороннимъ опытомъ жизни. Писатель, столько лѣтъ игравшій своимъ талантомъ, столько разъ глядѣвшій на міръ сквозь очки современнаго сентиментализма, наконецъ произнесъ слова, достойныя того, чтобъ служить лозунгомъ всѣхъ его будущихъ трудовъ. «Одно убѣжденіе, « — говоритъ намъ герой Фауста — »одно убѣжденіе вынесъ я изъ опыта послѣднихъ годовъ — жизнь не шутка и не забава. «Жизнь даже не наслажденіе… жизнь — тяжелый трудъ. Отреченіе, отреченіе постоянное, — вотъ ея тайный смыслъ, ея разгадка; не исполненіе любимыхъ цѣлей и мечтаній, какъ бы они «возвышенны ни были, — исполненіе долга, вотъ о чемъ слѣдуетъ заботиться человѣку. Не наложивъ на себя цѣпей, желѣзныхъ цѣпей долга, не можетъ онъ дойти, не падая, до конца своего «поприща, а въ молодости мы думаемъ: чѣмъ свободнѣе, тѣмъ «лучше, тѣмъ дальше уйдешь. Молодости позволительно такъ думать; но стыдно тѣшиться обманомъ, когда суровое лицо истины «глянуло, наконецъ, тебѣ въ глаза…» Счастливъ писатель, говорящій слова такого рода, и высказывающій ихъ такъ блистательно! Счастливъ онъ и въ такомъ случаѣ, если ему какъ и г. Тургеневу, эти слова сказались не поздно, эти возвышенныя мысли пришли во-время! Подумавъ о ихъ смыслѣ, мы радуемся за нашего повѣствователя, и смѣло пророчимъ ему благотворные труды въ будущемъ. Въ полномъ развитіи силъ и таланта, г. Тургеневъ набросалъ заключеніе своей послѣдней повѣсти. Положеніе его въ нашей литературѣ можетъ назваться вполнѣ почетнымъ положеніемъ. Его каждое слово внимательно слушается, — ни одинъ изъ его поэтическихъ порывовъ не проходитъ безъ отзыва. Онъ окруженъ общей симпатіей и уваженіемъ, обширный кругъ даровитыхъ и любящихъ товарищей радуется успѣхамъ Тургенева, какъ своимъ собственнымъ успѣхамъ. Если между критиками его много безплодныхъ хвалителей, за то между ними нѣтъ ни одного завистника, ни одного злобнаго софиста, худо расположеннаго къ поэту нашему. И наконецъ самъ Тургеневъ съ каждымъ годомъ яснѣй сознаетъ необходимость сильнаго труда надъ своимъ дарованіемъ. Въ послѣднихъ своихъ трудахъ, особенно въ «Затишьѣ», «Двухъ Пріятеляхъ» и «Рудинѣ», онъ обращается съ искусствомъ серьознѣй и горячѣе, чѣмъ въ своихъ первыхъ произведеніяхъ. Послѣ всего, нами теперь сказаннаго, мы въ правѣ ожидать отъ г. Тургенева долгихъ годовъ счастливаго труда, долгихъ годовъ борьбы и усилій, а можетъ быть даже и того таинственнаго шага въ творчествѣ, того великаго шага, которымъ переступается грань между первымъ и вторымъ разрядомъ талантовъ, между средою нашей, семьей нашихъ обыденныхъ дѣятелей и той семьею, гдѣ высятся писатели изъ породы Гоголя, Лермонтова, Пушкина.
Мы высоко цѣнимъ поэзію Тургенева и вѣримъ въ славную будущность для самого поэта — но въ чемъ именно будетъ состоять сказанная будущность, — въ какихъ именно Формахъ скажется свѣту та поэзія, которая до сихъ поръ сказывалась намъ лишь въ рядѣ неровныхъ, хотя и сильныхъ проблесковъ, — этого мы еще разъяснить не въ состояніи. До сихъ поръ, не взирая на долгую свою дѣятельность, нашъ авторъ только въ «Запискахъ Охотника» достигнулъ высшей степени своего развитія, и остановился на ней, и остается на ней долгое уже время. Въ сравненіи съ этимъ произведеніемъ всѣ остальныя повѣсти и разсказы Тургенева кажутся какъ бы этюдами еще не установившагося литератора, какъ бы попытками на созданіе новой Формы, упорно не дающейся нашему писателю. Отъ того-то добросовѣстный разборъ «Повѣстей и Разсказовъ» кажется намъ дѣломъ чрезвычайно труднымъ: мы можемъ выполнить его но мѣрѣ нашихъ силъ и крайняго разумѣніи, но едва ли сами останемся довольны своимъ дѣломъ. Между первымъ и послѣднимъ разсказомъ въ книгѣ, между Андреемъ Колосовымъ и Фаустомъ лежитъ, какъ мы уже сказали, цѣлый міръ поэзіи, а вмѣстѣ съ нимъ цѣлый міръ колебаній, увлеченій, неудачныхъ попытокъ творчества. Дѣльно говорить обо всей этой массѣ красотъ, ошибокъ, прелестныхъ страницъ и неудачныхъ очерковъ, можетъ только критикъ, отрѣшившій себя отъ спѣшной журнальной работы, имѣющій много времени передъ собою, да сверхъ того чуждый всякаго пристрастія къ авторской личности. Мы не принадлежимъ къ разряду такихъ цѣнителей. Мы откровенно сознаемся въ своей торопливости и горячности, мы вдвойнѣ пристрастны къ г. Тургеневу, то-есть не можемъ спокойно смотрѣть ни на его поэзію, ни на его недостатки. Сверхъ всего нами сказаннаго, еще одно вѣрное обстоятельство усложняетъ задачу нашу. Въ кругѣ современныхъ намъ писателей имѣются лица, превосходящія нашего автора по таланту, но но тонкости и блеску своего образованія, г. Тургеневъ не имѣетъ между ними соперника. Его произведенія полны мыслями, оригинальными взглядами, отраженіями разнохарактернѣйшихъ и разнообразнѣйшихъ теорій, прежде господствовавшихъ въ литературѣ и понынѣ не утратившихъ своего значенія. Чтобы говорить о трудахъ Тургенева съ должной подробностью) надо поднимать множество вопросовъ важныхъ въ свое время, оцѣнивать воззрѣнія и преданія, породившія ту или другую повѣсть въ его собраніи, опровергать заблужденія, когда-то считавшіяся истинами, освѣжать въ памяти тенденціи цѣлыхъ литературныхъ періодовъ и нашей, и иностранной словесности.
Но своему уму и многостороннему образованію, нашъ авторъ есть истинное дитя своего времени, человѣкъ, которому не чуждо ничто человѣческое, современный дѣятель, глубоко сочувствовавшій и сочувствующій всему современному. Оттого-то, говоримъ мы, основательный взглядъ на всю дѣятельность Тургенева долженъ быть изложенъ человѣкомъ, до такой же степени многостороннимъ, кокъ и самъ разбираемый повѣствователь. Въ трехъ томахъ, лежащихъ передъ нами, отразилась цѣлая поэтическая энциклопедія двадцати послѣднихъ лѣтъ, — и вслѣдствіе того, каждая, даже самая незначительная повѣсть Тургенева, должна имѣть на себя длинный комментарій. Другіе писатели обыкновенно увлекаются какой-нибудь одной идеей, стоящей въ воздухѣ, служатъ ей долгое время, подчиняютъ ей свое развитіе, сродняются съ нею, — но г. Тургеневъ, какъ по своей многосторонности, такъ и аналитическому складу ума, не можетъ долго жить съ одной и той же идеею. На множество призывовъ онъ дѣлаетъ по нѣскольку отзывовъ. Ко всему молодому и сильному тянется онъ съ безграничнымъ довѣріемъ, подобно той критикѣ Гоголевскаго періода, которая ему сдѣлала много добра и много зла въ одно и тоже время. Читая его повѣсти, мыслящій человѣкъ безпрестанно задумывается, вспоминаетъ, тянется къ прошлому, споритъ съ сочинителемъ. бесѣдуетъ съ самимъ собою. Возможно ли человѣку, жившему и учившемуся, но поводу «Андрея Колосова», не подумать о жорж-сандовскомъ элементѣ и вліяніи его на сороковые года нашей литературы? Читая «Лишняго Человѣка», какъ не оживить въ своей памяти цѣлое направленіе нашихъ недавнихъ повѣствователей, какъ не прослѣдить за короткой исторіей героевъ нашего времени, въ лицахъ Онѣгина, потомъ Печорина, потомъ Вольтова, потомъ Чулкотурина? Развѣ «Яковъ Пасынковъ» не напомнитъ намъ о самыхъ свѣтлыхъ сторонахъ, такъ часто осмѣиваемаго романтизма, развѣ въ «Рудинѣ» не скажется намъ плачь цѣлаго грустнаго поколѣнія, взросшаго на гуманическихъ вершинахъ и безсильнаго передъ простѣйшими изъ задачь житейскихъ? Подумаемъ обо всемъ этомъ для того, чтобы быть снисходительными къ критикамъ г. Тургенева. О такихъ многосложныхъ предметахъ трудно говорить въ журнальной срочной статьѣ, касаться ихъ всколзь — неудобно, опустить ихъ во-все, значитъ добровольно откинуть отъ себя ключъ къ пониманію автора нашего.
2.[править]
Г. Тургеневъ, какъ оно, безъ сомнѣнія, извѣстно всѣмъ чтителямъ его дарованія, началъ свою литературную дѣятельность не прозою, а рядомъ мелкихъ стихотвореній и двумя другими стихотвореніями большаго объема, не совсѣмъ вѣрно названными именемъ «поэмы». Еще не покидая рода, имъ избраннаго, онъ написалъ «Андрея Колосова», одно изъ самыхъ свѣтлыхъ произведеній своей молодости; и эта повѣсть, по нашему мнѣнію, показываетъ лучше всего, что изученіе правилъ и законовъ поэзіи никогда не проходитъ даромъ для даровитаго человѣка. И «Параша», и «Андрей», и рядъ мелкихъ стихотворныхъ вещицъ подписанныхъ буквами Т. Л., не только не заслуживаютъ забвенія (какъ, кажется, думаетъ самъ ихъ авторъ), но, напротивъ того, показываютъ ламъ начатки и силы и слабости Тургенева-прозаика. Всѣ названныя произведенія построены на мысляхъ умныхъ и часто блистательныхъ, всѣ они проникнуты любовью къ природѣ и пониманіемъ природы. Всѣ они не отдѣланы и какъ бы накиданы съ небрежностью, — во всѣхъ ихъ проглядываетъ воззрѣніе человѣка современнаго (иногда даже слишкомъ современнаго, то-есть проникнутаго идеями, еще не вполнѣ провѣренными и установившимися въ обществѣ). Вліяніе сильныхъ поэтовъ, предшествовавшихъ и современныхъ, отражается и въ поэмахъ г. Тургенева и въ мелкихъ созданіяхъ его музы: и Байронъ, и Пушкинъ, и Лермонтовъ и Гёте наложили на нихъ свою печать, такъ легко узнаваемую. Безсознательно увлекаясь то тѣмъ, то другимъ изъ великихъ образцовъ, нашъ поэтъ, однакоже, избѣгаетъ подражательности, чрезъ свою собственную многосторонность, чрезъ собственное свое сочувствіе ко всему прекрасному въ мірѣ искусства. Еслибъ Тургеневъ, побѣдивъ свой духъ анализа, вдался въ прямое подраженіе которому-нибудь изъ славныхъ поэтовъ, — его стихотворенія были бы гораздо болѣе замѣчены читателемъ, не смотря на весь ущербъ, происходящій отъ подражательности. Но въ начинающемъ поэтѣ имѣлась одна драгоцѣнная сторона, собственно ему принадлежащая. Какъ человѣкъ тонко развитый, какъ артистъ безпристрастный по натурѣ, онъ былъ способенъ къ увлеченію, никакъ не къ рабству передъ чужимъ творчествомъ. На время покоряясь тому или другому великому писателю, онъ умѣлъ судить и анализировать властелина своихъ мечтанія. Воспринимая ту или другую манеру сочиненія, онъ оживлялъ ее и разнообразилъ съ помощію таланта, собственно ему принадлежащаго. Вѣря и угождая ласковой критикѣ, ему современной, онъ тѣмъ не менѣе не отказывался отъ собственной строгой критики надъ своимъ собственнымъ дарованіемъ. Благодаря сказанному достоинству, Тургеневъ былъ всегда далекъ отъ мертвенной рутины, обычной многимъ нашимъ повѣствователямъ, всегда быль способенъ выгадать хотя нѣсколько простора для высказыванія той поэтической силы, которая всегда составляла основу его таланта.
«Андрей Колосовъ», къ которому мы приступаемъ съ особеннымъ удовольствіемъ, былъ написанъ въ 1844 году, то-есть въ лучшую эпоху критики Гоголевскаго періода, глядѣвшей съ крайнею благосклонностью на всѣ литературныя начинанія г. Тургенева. Искренно, глубоко раздѣляя идеи и тенденціи цѣнителей, такъ ему симпатизировавшихъ, нашъ авторъ строитъ свое первое произведеніе сообразно взглядамъ, въ то время считавшимся и новыми, и справедливыми. Жоржъ-Сандъ, передъ которою такъ многіе преклонялись въ 1844 году, оставила свой видимый слѣдъ на характерахъ и интригѣ всей повѣсти. Но замыслу своему, Андрей Колосовъ приводить намъ на мысль нѣсколько блистательнѣйшихъ nouvelles котораro-либо изъ даровитѣйшихъ французскихъ писателей молодой школы: такъ изящно-парадоксально основаніе повѣсти, такъ ловко разцвѣчена мысль, въ ней заключенная. Есть что-то не-русское въ складѣ Андрея Колосова; само собой разумѣется, что прилагательное но-русскій здѣсь употреблено не въ худомъ смыслѣ. Содержаніе вещи всего лучше покажетъ справедливость замѣчанія нашего, а вмѣстѣ съ тѣмъ введетъ читателя въ міръ идеаловъ, особенно близкихъ къ сердцу нашего писателя.
Въ одномъ изъ дружескихъ круговъ Москвы и Петербурга, рѣчь зашла о необыкновенныхъ людяхъ и о томъ, чѣмъ они отличаются отъ обыкновенныхъ людей. Каждый излагалъ свое мнѣніе но своему, когда одинъ небольшой, блѣдный человѣчекъ предложилъ разсказать о встрѣчахъ съ необыкновеннымъ человѣкомъ, описать личность, достойную зваться необыкновенною, — однимъ словомъ, перейти отъ безплодныхъ общихъ разсужденій къ живымъ, удобопонятнымъ подробностямъ. Какъ и слѣдуетъ ожидать, самому блѣдному человѣчку пришлось разсказывать, — а онъ разсказалъ слѣдующее.
Въ университетѣ, въ Москвѣ, блѣдный человѣчекъ былъ друженъ съ молодымъ студентомъ Андрюшей Колосовымъ, (онъ же человѣкъ необыкновенный). Самъ блѣдный человѣчекъ, судя по тону его разсказа, читалъ современныхъ писателей, зналъ Байрона и его подражателей, на жизнь глядѣлъ не безъ ироніи, когда-то считавшейся чѣмъ-то изящнымъ, а вслѣдствіе всего сказаннаго, былъ довольно тугъ на знакомства. Не взирая на это, Колосовъ съ первыхъ свиданій сдѣлался не только кумиромъ, но даже повелителемъ его сердца. Особенное, привлекательное нѣчто у Колосова состояло въ беззаботно-веселомъ и смѣломъ выраженіи лица, да еще въ улыбкѣ чрезвычайно плѣнительной. Колосовъ не былъ очень образованнымъ юношей, профессора не видѣли въ немъ особенныхъ дарованій, ни богатства, ни общественнаго положенія онъ не имѣлъ, а между тѣмъ товарищи не только побили его и уважали, но даже подчинялись ему съ удовольствіемъ. Блѣдный человѣчекъ съ первыхъ разговоровъ, не взирая на спой байронизмъ, повергся въ трепетное благоговѣніе передъ Бологовымъ, — но избалованному юношѣ не въ диковинку были такія чувства. У Андрея уже былъ одинъ другъ, но имени Гавриловъ, человѣкъ самый обыкновенный, но спокойный и преданный, какъ нельзя болѣе. Въ скоромъ времени однако Гарриловъ умеръ, и роль пламеннаго Сенда досталась блѣдному человѣку, совершенно осчастливленному такимъ вниманіемъ Колосова.
Съ этого времени-то и стала высказываться вся необыкновенность Андрея, необыкновенность истинно изумительная, если о ней подумать въ наше время. Прежде всего этотъ плѣнительный юноша обратилъ своего университетскаго друга въ нѣчто среднее между лакеемъ и папоротникомъ, а потомъ спросилъ: «умѣетъ ли онъ играть въ карты?» и ничего не сказавши болѣе, свезъ его въ скучнѣйшій домъ отставного поручика Сидоренко, человѣка грубаго и крайне дерзкаго на языкъ. У Сидоренки имѣлась дочь Варя, въ которую былъ влюбленъ Колосовъ: для того, чтобъ молодымъ людямъ было удобнѣе болтать и бесѣдовать, блѣдному человѣчку пришлось играть въ карты съ Сидоренкой и какою-то старухой, его родственницей. Само-собой разумѣется, наперсника обыграли и, кажется, выругали, а вдобавокъ онъ еще влюбился въ избранницу плѣнительнаго Колосова, Вариньку Сидоренко.
Дѣло, завязавшееся въ вечеръ, упомянутый нами, тянулось много дней и много вечеровъ съ великимъ однообразіемъ. Постоянно Андрей Колосовъ возилъ своего новаго друга къ отцу Вари и постоянно блѣдный человѣчекъ проигрывалъ свои деньги въ обезпеченіе свиданій Вариньки съ Колосовымъ.
«Мы съ Андреемъ», говоритъ блѣдный человѣчекъ: «довольно часто ходили къ Ивану Семеновичу, и хотя проклятыя карты меня не разъ приводили въ совершенное отчаяніе, но въ одной близости любимой женщины (я полюбилъ Варю) есть какая-то странная, сладкая, мучительная отрада.
«Я не старался подавлять это возникающее чувство; притомъ, когда я, наконецъ рѣшился назвать это чувство по имени, оно уже было слишкомъ сильно… Я молча лелѣялъ и ревниво и робко таилъ свою любовь. Мнѣ самому правилось это томительное броженіе молчаливой страсти. Страданія мои не лишали меня ни сна, ни пищи… но я по цѣлымъ днямъ ощущалъ въ груди то особенное чувство, которое служитъ признакомъ присутствія любви. Я не въ состояніи изобразить вамъ ту борьбу разнороднѣйшихъ ощущеній, которая происходила во мнѣ, когда, напримѣръ, Колосовъ возвращался съ Варей изъ саду и все лицо ея дышало восторженной преданностью, усталостью отъ избытка блаженства… Она до того жила его жизнью, до того была проникнута имъ, что незамѣтно перенимала его привычки, такъ же взглядывала, такъ же смѣялась, какъ онъ… Я воображаю, какія мгновенья провела она съ Андреемъ, такимъ блаженствомъ обязана ему… А онъ… Колосовъ не утратилъ своей свободы; въ ея отсутствіи, онъ, я думаю, и не вспоминалъ о ней; онъ былъ все тѣмъ же безпечнымъ, веселымъ и счастливымъ человѣкомъ, какимъ мы его всегда знавали.
«И такъ, мы, какъ и вамъ уже сказалъ, ходили съ Колосовымъ къ Ивану Семенычу довольно часто. Иногда (когда онъ не былъ въ духѣ) отставной поручикъ не засаживалъ меня за карты; въ такомъ случаѣ, онъ молча забивался въ уголъ, хмурилъ брови и поглядывалъ на всѣхъ волкомъ. Въ первый разъ я обрадовался его снисхожденью; но потомъ, бывало, самъ начну упрашивать его сѣсть за «вистикъ»: роль третьяго лица такъ невыносима! я такъ непріятно стѣснилъ и Колосова и Варю, хотя они сами увѣряли другъ друга, что при мнѣ нечего церемониться!..
«Между тѣмъ время шло да шло… Они были счастливы… Я не люблю описывать счастье другихъ. Но вотъ, я сталъ замѣчать, что дѣтская восторженность Вари постепенно замѣнялась болѣе женскимъ, болѣе тревожнымъ чувствомъ. Я началъ догадываться, что новая погудка загудѣла на старый ладъ, т. е. что Колосовъ… понемногу… холодѣетъ. Это открытіе меня, признаюсь, обрадовало; признаюсь, и не чувствовалъ ни малѣйшаго негодованья противъ Андрея.
«Промежутки между нашими посѣщеніями становились все больше и больше. Варя начинала встрѣчать насъ съ заплаканными глазками. Послышались упреки.. Бывало, я спрошу Колосова съ притворнымъ равнодушіемъ: «Что жь? Пойдемъ мы сегодня къ Ивану Семенычу?..» Онъ холодно посмотритъ на меня и спокойно проговоритъ: «нѣтъ, не пойдемъ». Мнѣ иногда казалось, что онъ лукаво улыбается, говоря со мной о Варѣ… Вообще, я не замѣнилъ ему Гаврилова… Гавриловъ былъ въ тысячу разъ добрѣй и глупѣй меня.
И такъ Колосовъ, человѣкъ дѣла, разлюбилъ Варю, между тѣмъ какъ блѣдный человѣчекъ, человѣкъ слова, человѣкъ рефлекторства и напрасныхъ порывовъ, продолжаетъ любить покинутую дѣвушку съ романической горячностью. Не имѣя силы противиться своимъ стремленіямъ, онъ одинъ идетъ въ домъ Сидоренко и застаетъ Варю унылою, горькою, заплаканною. Сидоренко грубо подсмѣивается надъ одинокимъ гостемъ, говоритъ, что теперь Колосова, я чай, сюда калачомъ не заманишь! Варинька проситъ человѣчка зайти завтра послѣ обѣда, прямо въ садъ, въ эту нору ея папаша спитъ и свиданію никто помѣшать не можетъ. Вся эта сѣть странныхъ и, по правдѣ сказать, нѣсколько безобразныхъ отношеній, однако не утомляетъ читателя, благодаря поэзіи, которою проникнута вся повѣсть. На томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ цѣнитель готовится сказать: «да что же это за нравы и гдѣ свершается вся эта путаница?» разсказъ вдругъ принимаетъ стремительный поэтическій полетъ, выкупающій всѣ его недостатки.
«На другой день, въ три часа пополудни я уже былъ въ саду Ивана Семеныча. Утромъ я не видалъ Колосова, хоть онъ и заходилъ ко мнѣ. День былъ осенній, сѣрый, по тихій и теплый. Желтыя, тонкія былинка грустно качалась надъ поблѣднѣвшей травой; по темно-бурымъ, обнаженнымъ сучьямъ орѣшника попрыгивали проворныя синицы; запоздалые жаворонки торопливо бѣгали по дорожкамъ; кой-гдѣ по зеленямъ осторожно пробирался заяцъ; стада лѣниво бродили по жнивью. Я нашелъ Варю въ саду, подъ яблоней, на скамейкѣ; на ней было темное, немного измятое платье; въ ея усталомъ взглядѣ, въ небрежной прическѣ волосъ высказывалась неподдѣльная горесть.
«Я сѣлъ подлѣ нея. Мы оба молчали. Она долго вертѣла въ рукахъ какую-то вѣтку, наклонила голову, проговорила: „Андрей Николаевичъ…“ Я тотчасъ замѣтилъ по движеніямъ ея губъ, что она собиралась заплакать; я началъ утѣшать ее, съ жаромъ увѣрять ее въ привязанности Андрея… Она слушала меня, печально покачивала головой, произносила невнятныя слова и тотчасъ же умолкала, но но плакала. Первыя мгновенья, которыхъ я болѣе всего боялся, прошли довольно благополучно. Она понемногу разговорилась объ Андреѣ, — „Я знаю, что онъ меня теперь ужь не любитъ“, повторяла она: — „Богъ съ нимъ!.. Я по могу придумать, какъ мнѣ жать безъ него… Я по ночамъ не сплю, все плачу… Чтожь мнѣ дѣлать!.. Что жь мнѣ дѣлать?..“ Глаза ея наполнились слезами. „Онъ мнѣ казался такимъ добрымъ, и вотъ…“ Варя утерла слезы, кашлянула и выпрямилась, „Давно ли, кажется“, продолжала она: — „онъ мнѣ читалъ изъ Пушкина, сидѣлъ со мной на этой скамьѣ…“ Наивная болтливость Вари меня трогала: и молча слушалъ ея признанья: душа моя медлительно проникалась горькимъ, мучительнымъ блаженствомъ; я не отводилъ глазъ отъ этого блѣднаго лица, отъ этихъ длинныхъ, мокрыхъ рѣсницъ, отъ полураскрытыхъ, слегка-засохшихъ губъ… И между тѣмъ, я чувствовалъ… Угодно вамъ выслушать небольшой психологическій разборъ моихъ тогдашнихъ чувствъ? Во-первыхъ, меня мучила мысль, что не я любимъ, не я заставляю страдать Варю; во-вторыхъ, меня радовала ея довѣренность; я зналъ: она будетъ благодарна за то, что я доставилъ ей возможность высказать свое горе; въ-третьихъ, а внутренно давалъ себѣ слово сблизить опять Колосова съ Варей, и меня утѣшало сознанье моего великодушія… въ-четвертыхъ, я надѣялся своимъ самоотверженіемъ тронуть сердце Вари — а тамъ… Видите, я не щажу себя; слива Богу, нора! Но вотъ, на колокольнѣ — то монастыря пробило пять часовъ; вечеръ быстро приближался, Варя торопливо встала, всунула мнѣ въ руку записочку, и пошла домой. Я догналъ ее, обѣщалъ ей привести Андрея и тихонько, будто счастливый любовникъ, выскочилъ изъ калитки въ поле. На запискѣ неровнымъ почеркомъ были написаны слова: „милостивому государю, Андрею Николаевичу.“
Бѣдная записочка, смоченная слезами любящей дѣвочки, само собой разумѣется, не могла измѣнить отношеній Вари къ Колосову. Она даже пришла не во время! когда блѣдный человѣчекъ пришолъ къ своему кумиру, у необыкновеннаго человѣка сидѣлъ какой-то недоучившійся студентъ, читавшій что-то о юношѣ, любившемъ дѣву, и такъ далѣе. Блѣдный человѣчекъ почувствовалъ, что пришелъ не во-время, не смотря на то, что гость-сочинитель кончилъ чтеніе и вскорѣ удалился. Его нелѣпое сочиненіе, крикливый голосъ, вообще его присутствіе возбудило въ Колосовѣ насмѣшливое раздраженіе.
Колосовъ прочелъ записку, помолчалъ и спокойно улыбнулся. „Андрей“, сказалъ ему блѣдный человѣчекъ: „тебѣ не жаль ея?“ Колосовъ молчалъ и курилъ трубку. „Ты сидѣлъ съ ней подъ яблоней въ саду?“ проговорилъ онъ наконецъ. „Помнится, въ маѣ мѣсяцѣ и я сидѣлъ съ нею на этой скамейкѣ… Яблонь была въ цвѣту, изрѣдка падали на насъ свѣжіе бѣлые цвѣточки… я держалъ обѣ руки Вари… мы были счастливы тогда… Теперь яблонь отцвѣла, да и яблоки на ней кислыя.“ Блѣдный человѣчекъ, исполнившись негодованіемъ, сталъ упрекать Андрея въ холодности, въ жестокости, необыкновенный Колосовъ отвѣчаете ему такими словами: „Варя прекрасная дѣвушка, она ни въ чемъ передо мной не виновата. Я пересталъ ходить къ ней по весьма простой причинѣ — я разлюбилъ ее.“ — Да отчего-же, отчего же?» перебилъ тутъ Андрея его поклонникъ. «А Богъ знаетъ отчего, « — отвѣчалъ Колосовъ. «Пока я любилъ ее, я весь принадлежалъ ей. я не думалъ о будущемъ, и всѣмъ, всей жизнью дѣлился я съ нею… теперь эта страсть во мнѣ погасла… Что жь? ты мнѣ прикажешь притворяться, прикидываться влюбленнымъ, что ли? Да изъ чего? изъ жалости къ ней? Если она порядочная дѣвушка, такъ она сама не захочетъ такой милостыни, а если она рада тѣшиться моимъ… участьемъ, такъ чортъ ли въ ней?» Затѣмъ Андрей Колосовъ сознается, что какая-то Танюша запретила ему ходить къ Варѣ и совѣтуетъ блѣдному человѣчку прочитать оставленной Аріаднѣ одинъ стихъ изъ Пушкина.
Что было, то не будетъ вновь.
Въ добавленіе, онъ могъ бы посовѣтывать ей читать романы Жоржа-Саида. Тѣмъ все дѣло и кончается, хотя отношенія блѣднаго человѣчка къ Варѣ даютъ г. Тургеневу поводъ къ нѣсколькимъ истинно прелестнымъ страницамъ. Исторія кончается ничѣмъ: блѣдный человѣкъ, рѣшившійся жениться на Варѣ, самъ пугается своего рѣшенія и бѣжитъ отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ его сердце билось, а карманъ страдалъ вслѣдствіе картежныхъ партій съ Сидоренковымъ.
«Вы мнѣ скажете: чтожь удивительнаго» — заключилъ блѣдный человѣчекъ, кончая разсказъ — «въ чемъ же чудо, что Колосовъ полюбилъ дѣвушку, потомъ разлюбилъ и бросилъ ее? Да это случалось со всѣми. Согласенъ, но кто изъ насъ умѣлъ во время разстаться съ своимъ прошлымъ? Кто, скажите, кто по боится упрековъ, по говорю упрековъ женщины… упрековъ перваго глупца? Кто изъ насъ не поддавался желанію то щегольнуть великодушіемъ, то себялюбиво поиграть съ другимъ, преданнымъ сердцемъ? Наконецъ, кто изъ насъ въ силахъ противиться мелкому самолюбію — мелкимъ хорошимъ чувствамъ? О, господа, — человѣкъ, который разстается съ женщиною, нѣкогда любимой, въ тотъ горькій и великій мигъ, когда онъ невольно сознаетъ, что его сердце не все, не вполнѣ проникнуто ею, этотъ человѣкъ, повѣрьте мнѣ, лучше и глубже понимаетъ святость любви, чѣмъ тѣ малодушные люди, которые отъ скуки, отъ слабости продолжаютъ играть на полупорванныхъ струнахъ своихъ вялыхъ и чувствительныхъ сердецъ! Въ началѣ разсказа я вамъ сказывалъ, что мы всѣ прозвали Андрея Колосова человѣкомъ необыкновеннымъ. И если ясный, простой взглядъ на жизнь, если отсутствіе всякой фразы въ молодомъ человѣкѣ можетъ назваться вещью необыкновенной, — Колосовъ заслуживалъ данное ему имя…»
Въ этомъ краснорѣчивомъ отзывѣ о личности Андрея Колосова, сказывается намъ весь взглядъ г. Тургенева на героя своей первой повѣсти. Нечего говорить о томъ, до какой степени сказанный взглядъ, не взирая на его поэтическій колоритъ, неестественъ, не логиченъ, человѣчекъ не вѣренъ дѣйствительности и не соотвѣ;тствуетъ лицу Колосова, такъ какъ оно представлено въ повѣсти. Самъ авторъ осудилъ своего героя въ заключеніи Фауста: въ молодости мы думаемъ, чѣмъ свободнѣе, тѣмъ лучше, тѣмъ дальше уйдешь. Молодости позволительно такъ думать, но стыдно тѣшиться обманомъ, когда суровое лицо истины глянуло наконецъ тебѣ въ глаза… Жизнь не есть исполненіе любимыхъ цѣлей и мечтаній — исполненіе долга, вотъ о чемъ слѣдуетъ заботиться человѣку! Колосовъ есть человѣкъ, не носящій на себѣ спасительныхъ цѣпей долга, эгоистъ, глядящій на жизнь не серьозно, или вовсе о ней не помышляющій. Въ поступкѣ его не имѣется ровно ничего необыкновеннаго, въ похвальномъ смыслѣ слова, — необыкновенно въ разсказѣ развѣ лишь одно сцѣпленіе обстоятельствъ, пособившее Колосову вывернуться изъ всей исторіи, безъ ущерба своимъ бокамъ и своему доброму имени. Если онъ поступалъ съ Варей платонически, какъ Меричь г. Островскаго, онъ поступалъ подобно школьнику, если онъ обольстилъ дѣвушку, ему преданную, онъ сталъ наперекоръ законнѣйшимъ правамъ общества и стоитъ зваться преступникомъ. Простоты и откровенности въ его дѣлахъ нѣтъ, ибо сами эти дѣла, для своего совершенія, требуютъ хитрости и тайны, обмана и порочныхъ стремленій, — извилистаго пути и презрѣннаго бѣгства предъ развязкою. Безподобный и необыкновенный Колосовъ прежде всего поставленъ его творцомъ въ среду ненормальную и извращенную, ибо посреди обычной, здоровой жизни, Колосову никто не далъ бы ступить шагу. Отъ ненормальности героя и его поступковъ вытекла ненормальность всѣхъ лицъ его окружающихъ. Сидоренко, для виста оставляющій дочь съ Андреемъ и нисколько не возмущающійся изчезнованіемъ Колосова, не есть лицо дѣйствительное, ибо Сидоренко настоящій, узнавши о томъ, что дочь его обольщена или просто сбита съ толку хитрымъ волокитой, не преминулъ бы явиться на квартиру Колосова съ угрозами и кулаками/ Блѣдный человѣчекъ равнымъ образомъ весьма блѣденъ и имѣетъ въ себѣ мало живого, потому-что подобнаго подобострастнаго друга и любовника можно сыскать развѣ въ мірѣ оаптастическомѣлІІ столбъ во образѣ человѣка сталъ бы поперечить Колосову, если не по части нестерпимой картежной игры, то по крайней мѣрѣ относительно отношеній Колосова къ Варннькѣ. И наконецъ сама Варя, не смотря на весь поэтическій талантъ, израсходованный на ея созданіе, должна назваться лицомъ подставнымъ, сдѣланнымъ, — существомъ, которое изготовлено авторомъ единственно для оттѣненія Андреевой личности. Самая тѣнь коллизіи и самостоятельности не является въ этой глубоко-оскорбленной женской душѣ, — Варя не только не помышляетъ о мщеніи, о негодованіи на Колосова, но сама идетъ на гибель, какъ неразумная овца, и, пропадая, не знаетъ своей гибели. Чтобы Варя не мѣшала совершенству Колосова, г. Тургеневъ даже покрываетъ какимъ-то мракомъ неизвѣстности исторію ея будущности. Неужели г. Тургеневъ, кончая повѣсть, не ставилъ событій такимъ образомъ: «а вѣдь Варинька, сдѣлавши первый гибельный шагъ свой связью съ Колосовымъ, могла не остановиться на первой ступени паденія»? Если оно дѣйствительно такъ было, — то какъ же понимать намъ поведеніе плѣнительнаго, необыкновеннаго юноши? Какими софизмами станемъ мы оправдывать его пониманіе любви, ею умѣнье разставаться съ женщиной нѣкогда любимой? Но авторъ не останавливается и не желаетъ остановиться на такомъ соображеніи — его героиня улетаетъ и теряется въ туманѣ, чуть она перестаетъ быть надобною для темы заранѣе придуманной!
Вотъ недостатки самого Колосова и липъ, поставленныхъ авторомъ въ соприкосновеніе съ героемъ, недостатки эти, какъ мы сейчасъ убѣдимся, происходятъ не отъ замысла, а отъ постройки повѣсти, не отъ странности моральныхъ воззрѣній въ авторѣ, но отъ его погрѣшности, какъ повѣствователя. Простодушно и откровенно говоримъ мы, что лицо Андрея Колосова кажется намъ лицомъ безпутнаго и вѣтрянаго эгоиста; но тутъ и рождается вопросъ — неужели же типъ подобнаго рода могъ обольстить собой г. Тургенева? Какими судьбами нашъ поэтъ, самый чистый и цѣломудренный изъ современныхъ намъ литераторовъ, могъ увлечься исторіей интриги въ какомъ-то московскомъ захолустьи, увидать въ ея героѣ нѣчто необыкновенное и истолковать всѣ недостатки этого героя самымъ пристрастнымъ образомъ? На какомъ основаніи авторъ повѣсти, при его свѣтломъ взглядѣ на дѣла жизни, рѣшился стать на сторонѣ мелкаго московскаго соблазнителя, противъ бѣднаго существа, имъ погубленнаго, противъ законовъ честности, имъ нарушенныхъ? Ни жорж-сандизмъ, попятный въ 1844 году, ни лермонтовскій элементъ, ни понятія о свободѣ любовныхъ отношеній не могли привести его къ узкости взгляда — вся дѣятельность Тургенева намъ ясно показываетъ, что даже увлекаясь недостаточно-вѣрными теоріями, онъ тщательно откидывалъ изъ нихъ все циническое, все несвоевременное, все преувеличенное. Ясно, что г. Тургеневъ понималъ дѣло иначе, чѣмъ мы его понимаемъ, хотѣлъ передать намъ не то, что мы видимъ въ его «Андреѣ Колосовѣ». Весь грѣхъ происходитъ отъ ошибочной постройки повѣсти «Андрей Колосовъ», или, говоря опредѣлительнѣе, отъ несоотвѣтственности основной идеи произведенія съ ея развитіемъ въ рядѣ сценъ и объективныхъ образовъ. Здѣсь мы попросимъ читателя слѣдить за нашими выводами съ особеннымъ вниманіемъ. Мы но даромъ говоримъ такъ много о первой повѣсти Тургенева; недостатки, нами въ ней открытые, будутъ ключомъ къ разумѣнію слабыхъ сторонъ въ другихъ, несравненно совершеннѣйшихъ трудахъ нашего автора.
Взглянемъ же теперь, какъ можно проницательнѣе, на идею «Колосова», а затѣмъ на постройку самой повѣсти, Заключительная рѣчь блѣднаго человѣчка о томъ, что такое необыкновенный человѣкъ, высказываетъ намъ, какъ мы уже упомянули, взглядъ самого Тургенева на героя своей повѣсти. Не мелкаго и не избалованнаго эгоиста задумалъ изобразить авторъ: замыселъ его бралъ дальше и глубже. Въ Колосовѣ онъ хотѣлъ представить намъ натуру смѣлую, ясную, откровенную, глядящую на дѣла жизни прямо и чистосердечно. Въ молодомъ небогатомъ студентѣ, такъ увлекающемъ всѣхъ, кто къ нему приближается, поэтъ видѣлъ типъ человѣка чуждаго фразы, часто увлекающагося, по честнаго въ своихъ увлеченіяхъ, человѣка, исполненнаго свѣжихъ молодыхъ силъ и свободно тратящаго эти силы. Такія смѣлыя, прямыя, размашистыя натуры часто встрѣчаются въ дѣйствительности, и въ самомъ дѣлѣ производятъ магическое вліяніе на весь людъ, ихъ окружающій. Нельзя не сознаться въ изяществѣ замысла, въ привлекательности типа, о которыхъ теперь говорится. Но бѣда повѣсти состоитъ въ томъ, что ея замыселъ разнится съ постройкою, что типъ, зародившійся въ головѣ даровитаго разскащика, въ разсказѣ утратилъ все свое значеніе. Широко раскинувшись при задумываніи вещи, сочинитель не въ мѣру съузилъ ея исполненіе, а оттого впалъ въ несоразмѣрность идеи съ ея воплощеніемъ. Ясно, что повѣсть, основанная на характерѣ Колосова (того Колосова, о которомъ думалъ авторъ), должна была показать нашего героя въ коллизіи со многими сторонами жизни, а между тѣмъ въ повѣсти дѣло идетъ о маленькомъ, темпомъ волокитствѣ, и ни о чемъ болѣе. Личность, понимаемая авторомъ, какъ личность изящная и широкая, приведена въ соприкосновеніе съ самой узкой, самой блѣдной средою, а оттого ей или дѣлать нечего, или приходится совершать дѣла, ей несоотвѣтствующія. Отъ чего же происходитъ такая несоразмѣрность постройки, такое бѣдное отношеніе между замысломъ и представленіемъ? Скажемъ прямо и откровенно, — отъ недостаточнаго труда надъ своей темой, вмѣстѣ съ слабостью объективнаго творчества. Объективные образы даются Тургеневу трудно, событія у него не слагаются ровно и широко, способность анализа въ немъ опередила мощь созданія, а онъ, вмѣсто того, чтобъ усиленнымъ трудомъ восполнить хотя часть того, что не далось ему съ разу, уклоняется отъ труда и тщательной разработки своего предмета. Мы увидимъ, что этотъ коренной недостатокъ «Колосова», произведенія юношескаго, скажется намъ и въ «Рудинѣ», вещи несравненно болѣе зрѣлой, мы увидимъ, что онъ проявится и въ другихъ превосходныхъ трудахъ автора нашего. Но довольно говорить о слабыхъ сторонахъ «Колосова»: намъ еще надо сказать, отчего эта недодѣланная и, по-видимому, совершенно нескладная повѣсть такъ нравилась въ свое время, такъ нравится и до сей поры, послѣ второго, третьяго, четвертаго чтенія.
Короткія выписки наши уже дали читателю понятіе о сильной поэтической струѣ, наполняющей собою весь разсказъ вещи, нами теперь разбираемой, но читатель повѣритъ намъ, если мы скажемъ ему, что эти поэтическія выписки составляютъ лишь малую часть прелестныхъ сторонъ повѣсти. 11е взирая на блѣдность дѣйствующихъ лицъ, не смотря на неестественное ихъ положеніе другъ къ другу, поэзія бьетъ широкимъ потокомъ по всему произведенію, отъ того мѣста, гдѣ блѣдный человѣчекъ начинаетъ говорить про Колосова, до послѣднихъ словъ того же блѣднаго человѣчка. Изъ устъ безцвѣтной и довольно уродливой личности льются рѣчи, пропитанныя задушевнымъ лиризмомъ, полныя поэзіи школьныхъ воспоминаній, полныя той музыки любой, о которой нѣтъ возможности говорить въ сжатомъ критическомъ обзорѣ. Лирическая и изящно субъективная, лучшій плодъ нѣжной и симпатической души человѣка, поэзія Тургенева имѣетъ несомнѣнную своеобразность, трудно уловимую, но понятную для всякаго, кто только знаетъ и любить произведенія поэта нашего. Сколько жару, сколько юношеской робости, сколько потребности на любовь во всѣхъ первыхъ отношеніяхъ блѣднаго человѣчка къ Колосову! Какія тонкія душевныя струны затронуты при разсказѣ о зарожденіи его любви къ чужой избранницѣ, сколько правды въ его болѣзненномъ наблюденіи за Андреемъ и Варей, сколько глубокаго страданія въ его колебаніяхъ, послѣ того, какъ эти Ромео и Юлія московскаго захолустья разстались другъ съ другомъ! Сцена, въ которой блѣдный человѣчекъ на нѣсколько минутъ дѣлается женихомъ Вари и упивается блаженствомъ, однако же сознавая, что всѣ мысли дѣвушки наполнены покинувшимъ ее Андреемъ, достойна зваться истиннымъ перломъ, хотя мы терпѣть не можемъ слова перлъ и даже холодны къ Гоголевскому перлу созданія. Въ Тургеневской поэзіи, кромѣ ея симпатичности и своеобразности, есть еще одна драгоцѣнная сторона: эта поэзія свободно-безсознательна, а потому какъ-то особенно тиха и стыдливо сдержанна. Тургеневъ очень хорошо знаетъ, что судьба сдѣлала его поэтомъ, и нерѣдко разсчитываетъ на эту сторону своего дарованія, но внимательный глазъ критика тотчасъ подмѣтитъ мѣста дѣланныя и отнесетъ ихъ къ ряду второстепенныхъ красотъ. Лучшія же и несомнѣнно высокія страницы нашего автора вырываются у него сами собою и, можетъ быть, даже его самого не вполнѣ удовлетворяютъ. Эти страницы (иногда даже строки) коротки, просты, какъ-будто причудливо сжаты. О томъ, кто не умѣетъ отличать такихъ мѣстъ и до-сыта наслаждаться ими, мы можемъ только жалѣть отъ всей души нашей.
Когда мы перечитывали «Андрея Колосова» въ послѣдній разъ, намъ невольно пришло на память одно представленіе «Каменнаго Гостя», плохо обстановленнаго въ сценическомъ отношеніи. Декораціи были стары и бѣдны. Донъ-Жуанъ вовсе не походилъ на безстрашнаго гидальго, дона Анна едва-едва была похожа на женщину. Мы сидѣли на жесткомъ стулѣ около сцены, досадуя и на артистовъ, и на зрителей, не ожидая ничего добраго отъ Пушкинской поэзіи, такъ худо истолкованной. Но при первыхъ стихахъ безсмертнаго поэта нашего, океанъ плѣнительнѣйшихъ ощущеній вторгнулся къ намъ въ душу. Сладкая, могучая поэзія подхватила насъ на свои крылья, въ самое короткое время унеся насъ далеко, далеко отъ Донъ-Жуана въ мишурной мантіи, отъ доны Анны въ порыжѣвшихъ кружевахъ россійскаго издѣлія! Всѣ мелочи небрежной постановки будто сгладились, сцена какъ-бы просіяла и разширилась, стихи Пушкина, худо выученные и дурно произносимые, показались намъ слаще, чѣмъ когда-либо. И когда тощій Донъ-Жуанъ сталъ говорить посреди общаго молчанія;
Какъ, мнѣ молиться съ вами, дона Анна?
Я недостоинъ участи такой…
слезы навернулись на глазахъ нашихъ и помѣшали намъ глядѣть на сцену. Такова сила истинной, великой поэзіи, такъ легко можетъ она выкупать всѣ недостатки объективныхъ изображеній искусства.
Послѣ всего, нами теперь сказаннаго, легко будетъ подвести общій итогъ средствамъ, съ которыми прозаикъ-Тургеневъ въ первый разъ выступилъ въ ряды русскихъ повѣствователей. Первая повѣсть его въ одно время поражаетъ прелестью поэтическихъ элементовъ и страдаетъ отъ неправильной постройки, корень которой въ слабости Тургенева на созданіе объективныхъ представленій. Поэзіи, которою проникнуто все произведеніе, дастъ ему несомнѣнное значеніе въ литературѣ, но въ тоже время, существуя отдѣльно отъ идеи и постройки цѣлаго, теряетъ часть своей силы. Въ слѣдующей статьѣ мы покажемъ какъ весь вредъ, отъ этого разъединенія произведеній, такъ и благородныя усилія г. Тургенева положить предѣлъ такому разъединенію. Труды нашего писателя много разъ оставались безплодными, ибо онъ самъ, упорно трудясь надъ разработкой своего таланта, не рѣшался отбросить отъ себя эстетическихъ теорій и воззрѣній, замедлявшихъ дѣло своимъ вліяніемъ. Не но одной слабости или торопливости нашъ авторъ продолжалъ строить свои повѣсти по примѣру «Андрея Колосова» — онъ былъ способенъ грѣшить не только какъ художникъ, но какъ человѣкъ современный и легко увлекающійся. Инстинктъ поэта сказывалъ Тургеневу, что его поэзія нуждается въ ясномъ взглядѣ на жизнь и людей, въ твердой, незыблемой почвѣ для своего корня. Но авторъ нашъ, къ сожалѣнію, не вполнѣ ввѣрялся своему поэтическому инстинкту. Духъ рефлектерства и анализа росъ въ немъ за одно съ дарованіемъ. И много лѣтъ должно было пройти до той поры, пока авторъ «Колосова» нашелъ возможнымъ сказать во всеуслышаніе: «жизнь не шутка и не забава — ея разгадка не есть исполненіе любимыхъ мыслей и мечтаній, какъ бы они возвышены ни были.»
3.[править]
Въ прошлой статьѣ мы показали, по мѣрѣ способностей нашихъ, лучшую и плѣнительнѣйшую сторону Тургеневскаго таланта, такъ какъ она проявилась въ первомъ прозаическомъ произведеніи автора нашего. Говоря о поэзіи, о симпатическомъ лиризмѣ, наполняющихъ собою обильно его повѣсть «Андрей Колосовъ», мы упомянули и о недостаткахъ всей вещи, и о слабости г. Тургенева, какъ создателя объективныхъ представленій. Теперь слѣдуетъ намъ прослѣдить его развитіе въ рядѣ слѣдующихъ произведеній, иногда слабѣйшихъ, иногда блистательнѣйшихъ, нежели «Колосовъ», написанный въ эпоху авторской юности.
Мы но станемъ много распространяться о несомнѣнномъ вліяніи, оказываемомъ на литературные таланты, какъ міросозерцаніемъ самихъ писателей, такъ и идеями той эпохи, въ которую суждено имъ трудиться. Предметъ этотъ слишкомъ важенъ для нашей рецензіи, да сверхъ того онъ достаточно разработанъ многими изъ предшествовавшихъ намъ критиковъ. Вмѣсто долгихъ разсужденій на тему всѣмъ хорошо знакомую, мы предпочитаемъ прямо подойти къ дѣлу и высказать нѣсколько замѣчаній о томъ, какъ отразились на лучшей сторонѣ Тургенева идеи и воззрѣнія времени, къ которому относится первая эпоха его дѣятельности.
Между 1840 и 1845 годами, русская словесность приняла развитіе весьма широкое, весьма здравое и благотворное, хотя и далекое отъ той всесторонности, которая одна можетъ дать вѣковое значеніе извѣстнымъ литературнымъ эпохамъ. Вліяніе Пушкинской поэзіи до времени ослабѣло, уступивъ мѣсто развитію элементовъ новыхъ, внесенныхъ въ литературу Лермонтовымъ, Кольцовымъ и, наконецъ, Гоголемъ. Послѣ плеяды сильныхъ поэтовъ-дѣятелей, въ словесности какъ будто упали силы производительныя, въ замѣнъ того разрослась и окрѣпла сила аналитическая, въ которой уже весьма давно ощущалась огромная потребность. Критика Гоголевскаго періода стала производить то дѣло, за которое добрая намять о ней навѣки останется въ исторіи русской литературы, дѣятельность лицъ ученыхъ расширилась, журналистика развилась и приняла то благородно-просвѣтительное значеніе, которое и донынѣ остается за ней въ нашемъ обществѣ. Труженики искусства подстрекаемые какъ цѣнителями, такъ и потребностями самого читателя, спѣшили нисходить изъ свѣтлаго міра «звучныхъ пѣсенъ» въ міръ житейской простоты, въ міръ будничной правды, иногда даже въ міръ псевдо-реализма. Такое движеніе было необходимо, въ такой реакціи имѣлась своя высокая законность. Признавая се, мы нисколько не обвиняемъ нашихъ писателей сороковыхъ годовъ за то, что они шли но новой дорогѣ съ излишнею, можетъ быть, рьяностью. Мы не признаемъ ихъ грѣшными за то, что они какъ-то охладѣли къ дивной поэзіи Пушкина, что въ Лермонтовѣ и Кольцовѣ они цѣнили смыслъ временный выше смысла вѣчнаго, что Гоголь даже былъ ими понятъ односторонне, то есть не какъ великій независимый поэтъ, но какъ обличитель жизненной пошлости, жестокій судья современныхъ общественныхъ пороковъ. Безъ увлеченія не бываетъ истинной силы, а увлеченіе новыхъ литературныхъ дѣятелей оправдывалось настоятельными потребностями общества. Какъ бы то ни было, однако, признавая благородство и законность новаго литературнаго движенія, мы не можемъ не сообщить того, что оно, по существу своему, должно, было имѣть и нѣкоторыя темныя стороны. Нами было уже сказано въ своемъ мѣстѣ, что темною стороною критики сороковыхъ годовъ былъ дидактизмъ, разрѣшившійся потокомъ общественной сантиментальности. Въ изящной поэзіи и прозѣ того времени найдемъ недостатки немаловажные, ибо новое направленіе словесности, по существу своему, соотвѣтствуя таланту однихъ дѣятелей, никакъ не подходило къ складу дарованія въ другихъ производителяхъ. Тамъ, гдѣ требовалась проза житейская, могъ выиграть мѣткій наблюдатель, но поэтъ-лирикъ естественно долженъ былъ или уклониться отъ временныхъ потребностей вкуса, или, угождая ему, насиловать свое призваніе. Въ дѣлѣ разоблаченія людскихъ пороковъ юмористъ видѣлъ для себя плодотворное поприще, но мечтатель-идеалистъ не находилъ для себя работы по сердцу. Поэтъ суроваго свойства, богатый горькимъ жизненнымъ опытомъ, имѣлъ предметъ для полезнаго труда тамъ, гдѣ какой-нибудь пѣвецъ Пушкинской школы не смѣлъ поднять своего голоса. Обогатившись новыми взглядами, новыми требованіями, наше искусство очевидно должно было произвести нѣкоторое перемѣщеніе (déclassement) въ рядѣ своихъ жрецовъ и служителей. Для одного дѣятеля общественный реализмъ сталъ матерью, для другаго — мачихою. Но сущности своей, онъ долженъ былъ вредно дѣйствовать на писателей двухъ родовъ, то-есть за поэтовъ, служащихъ идеѣ чистаго искусства, и на прозаиковъ, одаренныхъ поэтическимъ складомъ дарованія. Къ числу первыхъ должны мы отнести гг. Огарева, Некрасова и нѣкоторыхъ, другихъ, ко вторымъ прежде всего надо причислить г. Тургенева, какъ писателя, главная сила котораго въ поэтическомъ изложеніи, въ дарованіи, исполненномъ субъективнаго лиризма.
Міръ поэзіи есть цѣлый міръ, своебразный до крайности, міръ, руководящійся своими собственными законами, не имѣющими ровно ничего общаго съ законами простого, прозаическаго міра. Истекая изъ сокровеннѣйшихъ тайниковъ души человѣческой, представляя изъ себя лучшій цвѣтъ нашей жизни, — поэзія, наполняющая собою творенія того или другого писателя, отмѣченнаго печатью дарованія, но существу своему, не можетъ подлежать холодному суду холоднаго анализа. Ее не даромъ называютъ высокимъ безуміемъ, ибо она точно безуміе, ежели на нее смотрѣть глазомъ сухого, непросвѣтленнаго цѣнителя. Корень поэзіи, особенно поэзіи лирической, есть любовь, радость жизнію, тотъ океанъ невыразимо сладкихъ ощущеній, при погруженіи въ который наша душа «кипитъ и замираетъ», уносится къ безконечному и глядитъ на міръ, какъ на царство свѣта. Конечно, мы знаемъ очень хорошо, что лирическая, и самая чистая, поэзія можетъ быть мрачна, уныла, по временамъ враждебна міру и обществу; но объ этой поэзіи, имѣющей опять-таки одинъ корень съ тою, о которой говорится, мы будемъ толковать въ другое время, чтобы не сбиться съ нашей темы, по существу своему отчасти запутанной. И такъ, послѣ всего нами сказаннаго, читателю будетъ весьма понятенъ нѣкоторый разладъ, часто случающійся между дарованіемъ поэта и воззрѣніями первыхъ руководителей общества современнаго этому поэту. Поэзія, въ которой все исходитъ отъ любви, радостей жизненныхъ и свѣтлыхъ моментовъ души человѣческой, очень можетъ терпѣть ущербъ въ той средѣ, гдѣ требуется нѣчто иное, кромѣ любви, радостей и неуловимыхъ наслажденій душевныхъ. Въ обширномъ смыслѣ говоря, почти каждый изъ великихъ поэтовъ вселенной былъ высокимъ безумцемъ, ибо, имѣя сильное вліяніе на общество, служа многимъ общественнымъ и разумнымъ цѣлямъ, онъ всегда почти становился наперекоръ другимъ весьма разумнымъ требованіямъ своихъ современниковъ. Поэтъ иногда не идетъ за толпою, хотя бы за толпою разумною и крайне-прозаическою въ своихъ стремленіяхъ, — ибо если онъ выберетъ себѣ одинъ путь съ толпою, онъ перестанетъ быть поэтомъ, то-есть существомъ зрячимъ и любящимъ между всѣми смертными. Сочувствуя интересамъ, радостямъ и бѣдствіямъ своихъ собратій, онъ сочувствуетъ всему этому черезъ разумъ, но не чрезъ свое поэтическое чутье, ибо его даръ живетъ и питается ощущеніями, совершенно отдѣльными отъ остальныхъ мірскихъ ощущеній. Если онъ поэтъ настоящій, то онъ не можетъ не откликаться любовно на тѣ призывы, для которыхъ толпа холодна и даже враждебна. Ему мила та природа, въ которой масса умныхъ людей не находитъ никакой прелести: — кому, до Фламандскихъ художниковъ-поэтовъ, была мила природа Голландіи, кто восхищался русской природою до пѣсенъ Пушкина, ее истолковавшихъ? Поэтъ возводитъ до высокаго идеала образъ женщины его поразившей, той самой женщины, которая, можетъ быть, едва была замѣчена людьми около нея жившими. Имя и образъ Дантовой Беатриче знакомы намъ и умрутъ съ нами, а Беатриче настоящая, дочь Фолько Портинари, тихо жила во Флоренціи, не поражая ничѣмъ своихъ современниковъ, едва примѣтная въ толпѣ другихъ Флорентинскихъ красавицъ. Тоже и со всѣми другими сторонами жизни, въ ихъ вліяніи на душу поэта истиннаго. Сервантесъ страстно любилъ и облекъ въ сіяющій поэтическій ореолъ безплодныя пустыни ламанчскія, изъ которыхъ жители выбирались, видя ихъ безплодіе; Шекспиръ составилъ свои дивныя хроники изъ той исторіи, которой каждая страница залита кровью и запятнана разсказами о невѣроятныхъ злодѣйствахъ. Аббатъ Прево, нѣжный и пламенный поэтъ, заставляетъ насъ рыдать надъ исторіей любви безумнаго мальчика къ потерянной женщинѣ, такой любви, про которую разумный свѣтъ можетъ говорить съ сожалѣніемъ, съ презрѣніемъ даже. Что же такое были Сервантесъ, Шекспиръ, аббатъ Прево и другіе геніальные люди, такъ отдѣлявшіеся въ своихъ симпатіяхъ отъ симпатій, преданій, предубѣжденій, практическихъ взглядовъ общества? Неужели въ своихъ отклоненіяхъ отъ законовъ свѣтскаго и сухо положительнаго разума, они поступали какъ обманщики, или какъ чудаки, слѣпые къ интересамъ житейскимъ? Неужели умъ ихъ не могъ охватить той истины, что безплодная Ламанча, въ земледѣльческомъ отношеніи, хуже Андалузіи; что Фальставъ, по мирскимъ законамъ, долженъ зваться негодяемъ, что кавалеръ Дегріё топталъ въ грязь свою жизнь, гоняясь за непостоянной Машей? Отчегоже происходить пристрастіе поэтовъ къ предметамъ, повидимому, недостойнымъ не только что поэтическаго ореола, но даже внимательнаго взгляда отъ мыслителей? — И тутъ-то, въ отвѣтъ на всѣ эти вопросы, мы снова можемъ повторить мысль уже одинъ разъ нами высказанную: міръ поэзіи есть цѣлый міръ, исполненный своеобразности, — цѣлый возвышенный міръ, повинующійся законамъ не имѣющимъ ничего общаго съ законами простого, прозаическаго міра.
Отъ непризнаванія этой коренной и непреложной истины происходитъ большая часть странныхъ отношеній между поэтами и толпою, слушающей пѣсни поэтовъ. Очень часто сами пѣвцы, не давая себѣ много отчета въ собственномъ своемъ назначеніи, испытываютъ внутреннія колебанія, глядятъ на свой даръ съ ложной точки зрѣнія и запутываются въ своихъ воззрѣніяхъ, не имѣя смѣлости оставаться тѣмъ, чѣмъ судьба ихъ создала. Толпа должна возвышаться до поэта, точно также, какъ возвышается она до великаго художника, великаго музыканта, — до Галилея, до Рафаэля, до Бетховена. Толпа должна возвышаться до поэта, не поэтъ спускаться до толпы, а подъ именемъ толпы (это необходимое дополненіе къ словамъ нашимъ) разумѣемъ мы вовсе не безсмысленный народъ, не vile multitude, но собраніе людей положительныхъ, развитыхъ въ общественномъ отношеніи. Безсмысленный народъ, взятый какъ толпа, никогда не станетъ въ противорѣчіе съ поэтомъ, никогда не будетъ сбивать его съ дороги, обусловленной призваніемъ: для такого дѣла въ грубой толпѣ слишкомъ мало анализа или требовательности. Напротивъ того, поэту гораздо вреднѣе приговоры толпы мыслящей, толпы прозаически-разумной, толпы, пропитанной современной мудростью. Относительно такой толпы поэтъ обязанъ держать себя строго, упрямо, независимо. Дѣля съ нею житейскіе заботы и интересы, онъ обязанъ хранить для себя самого свое дарованіе, во всей его прямотѣ, во всей его цѣлости, во всей его непосредственности. И счастливъ бываетъ поэтъ, гордо проносящій свое слово сквозь толпу положительныхъ интересовъ, современныхъ возбужденій и побужденій! Ему никто не скажетъ, что онъ закопалъ талантъ свой въ землю, промѣнялъ вѣковѣчные законы міра поэзіи, на шаткіе, положительные законы житейской практичности.
Безъ силы въ наше время невозможно быть поэтомъ, безъ спасительнаго упорства въ споемъ міросозерцаніи но можетъ существовать ни одинъ человѣкъ съ поэтическимъ призваніемъ. Смѣй любитъ! вотъ девизъ и бранный крикъ каждаго истиннаго поэта, въ наше время анализа и практической мудрости. Смѣй любить то, что ты любишь, — иначе ты не будешь стоить званія, самаго утѣшительнаго между всѣми званіями. Смѣй любить, ибо любовь твоя зиждется на законахъ міра, въ который ты поставленъ своимъ даромъ, на неисповѣдимыхъ путяхъ божества, которому ты служишь. Смѣй любить все то, къ чему прикрѣпленъ навѣки талантъ, тебѣ данный, все то, съ чѣмъ онъ сросся отъ твоего рожденія, все то, посреди чего онъ крѣпнулъ и развивался. Смѣй любить ту природу, на которую глядѣли твои очи, просвѣтленныя двойнымъ зрѣніемъ поэта; смѣй любить се, хотя бы, по законамъ положительной мудрости, эта природа оказывалась безцвѣтнѣе, бѣднѣе и блѣднѣе природы чуждаго, не сроднившагося съ душою твоей края. Смѣй любить общество, посреди котораго ты жилъ полною жизнью, — хотя бы разумная толпа, преданная мудрой, прозаической дѣятельности, и увѣряла тебя, что общество это кипитъ пороками, требующими кары и исправленія. Смѣй любить людей, посреди которыхъ ты взросъ, которые тебя любили, огорчали или тѣшили; смѣй любить ихъ, хотя бы разумъ твой ясно сознавалъ, что они во многихъ отношеніяхъ несовершенны. Смѣй любить даже то, что многими несомнѣнно-умными людьми предается посмѣянію, какъ жизненная пошлость, — взглядъ несомнѣнно-умныхъ людей можетъ быть крайне зорокъ, но ему никогда не увидать того, что видится двойному зрѣнію поэта истиннаго! Смѣй любить — и открыто возсоздавай плоды любви своей въ рядѣ гармоническихъ образовъ, — за это твой свѣтскій товарищъ, пожалуй, назоветъ тебя отсталымъ чудакомъ, но поэтъ-цѣнитель и вслѣдъ за нимъ потомки твои дадутъ тебѣ другое, не въ примѣръ славнѣйшее названіе!
Исторія нашего столѣтія, такъ обильнаго духомъ анализа, такъ проникнутаго общественнно-положительной мудростью, хранитъ, однакоже, на своихъ страницахъ имена поэтовъ, сильно заподозрѣнныхъ въ житейской отсталости. Скоттъ, одинъ изъ величайшихъ людей Великобританіи, мудрой, коммерческой, развитой Великобританіи, могъ назваться удивительнымъ чудакомъ, если обратить на него умный взглядъ практическаго смертнаго. Отсталость его политическихъ убѣжденій, причудливость его симпатій можетъ произвести самое комическое впечатлѣніе, если мы примемся обсуживать все дѣло, не принимая во вниманіе вѣковѣчныхъ и своеобразныхъ законовъ міра поэзіи. По мнѣнію писателя, сейчасъ названнаго нами, сѣрые, безлѣсные холмы Шотландіи представляли изъ себя рядъ картинъ невообразимой прелести, собраніе чудесъ, созерцая которыя надо было сгорѣть душою и восторженно благодарить Бога за то, что живешь на свѣтѣ. Умный американскій туристъ, которому означенныя чудеса были показаны съ абботсфордской башни самимъ соромъ Вальтеромъ, только пожалъ плечами и снисходительно поглядѣлъ на поэта. Въ этой краткой сценѣ, на верхней терассѣ готическаго зданія, для насъ скрытъ смыслъ весьма глубокій: въ ней сказывается точка любопытнаго столкновенія между міромъ умнаго реалиста и міромъ поэта истиннаго. Тотъ же Вальтеръ Скоттъ, если судить его, ставши на мѣсто какого-нибудь историка-памфлетиста, экономическаго человѣка, опять оказывался причудникомъ. Сердце его горѣло при воспоминаніяхъ объ исторической старинѣ, о людяхъ и нравахъ времени, всѣмъ свѣтомъ признаннаго за время весьма бѣдное, грубое, обильное всякаго рода неправдою. При видѣ массивной руины, въ которой, безъ всякаго сомнѣнія, когда-то совершались буйства и преступленія, — при взглядѣ на какой-нибудь заржавленный мечъ, которымъ, можетъ быть, было сдѣлано нѣсколько убійствъ на большой дорогѣ, нашъ добрый сэръ Вальтеръ умилялся духомъ, улеталъ далеко-далеко изъ міра разумной дѣйствительности въ міръ свирѣпства, неурядицы, междоусобій и грабежа вооруженной рукою. Для него жестокосердый рыцарь Клавергоузъ, дилетантъ въ кровопролитіи, являлся лучезарнымъ юношей, исполненнымъ меланхолической прелести, — храбрый, но сумасбродный Ричардъ, прогулявшій и промотавшій собственное царство, представлялся веселымъ рыцаремъ безъ страха и упрека! Въ самые бурные годы нашего столѣтія, когда царства падали, когда громъ Наполеоновскихъ битвъ разносился по изумленной Европѣ, нашъ поэтъ, по разуму своему, былъ сыномъ современной Британіи, но по сердцу оставался кавалеромъ и якобитомъ, человѣкомъ партій, давно уже не существующихъ. Какъ гражданинъ своей земли и какъ практическій смертный, онъ свершалъ свое назначеніе, служилъ въ ополченіи, говорилъ рѣчи на митингахъ, удобрялъ поля, дѣлалъ добро бѣднякамъ; но какъ поэтъ — онъ готовъ былъ пить тосты въ честь Іакова Второго, не переставая считать Вильгельма Оранскаго, основателя величія Англіи, злобнымъ похитителемъ престола. Въ жизни и дѣлахъ великій бардъ велъ себя, какъ истинный сынъ родины, — а между тѣмъ симпатіи его сердца лежали ко всему отжившему, устарѣлому, исторически-осужденному. И великую заслугу міру оказалъ сэръ Вальтеръ-Скоттъ чрезъ свою вѣрность симпатіямъ сердца, и благотворный примѣръ подалъ онъ всѣмъ поэтамъ настоящимъ и будущимъ! Онъ смѣло любилъ, повинуясь сокровеннѣйшимъ законамъ міра поэзіи, не промѣнивая этихъ законовъ ни на какія практическія соображенія, — и за то имя его стало славнымъ именемъ, а великія творенія его, плодъ истинно-поэтической души, составивши радость цѣлаго поколѣнія, навѣки останутся въ исторіи европейскаго искусства. Достигнулъ ли бы онъ того же самого, подчиняя свое поэтическое міросозерцаніе законамъ житейской и практической мудрости, гася свою любовь и отторгаясь отъ законовъ міра поэзіи въ пользу другихъ современныхъ законовъ и соображеній? Отвѣта, какъ кажется, тутъ произносить незачѣмъ.
Безсмертнѣйшій и любимѣйшій изъ поэтовъ Россіи, Пушкинъ, но творческимъ своимъ симпатіямъ, былъ несравненно менѣе причудливъ; но и онъ, по своему поэтическому міросозерцанію, часто становился въ разладъ съ житейскою практичностью. Въ смыслѣ поэтической мудрости, онъ былъ передовымъ человѣкомъ всей Россіи, просвѣтителемъ массы своихъ соотечественниковъ; но въ смыслѣ учоности, гражданскихъ познаній, практическихъ взглядовъ онъ неоспоримо отставалъ отъ передовыхъ людей своего времени. Онъ былъ любовно прилѣпленъ душою ко всему существующему, прочному, живому при всѣхъ своихъ недостаткахъ: онъ любилъ міръ, какъ влюбленныя женщины любятъ дорогого имъ человѣка, съ его пороками и слабостями. Для его поэтически-просвѣтленнаго глаза было противно все несложившееся, неясное, хаотическое. Пушкинъ душею своею не рвался къ міру утопій, хотя бы благотворныхъ для общества: въ этомъ отношеніи онъ совершенно сходился съ великимъ Гёте и разнился отъ своихъ поэтическихъ наслѣдниковъ. Онъ смѣло любилъ все то, къ чему его преемники въ послѣдствіи подступали съ духомъ анализа, недовольства и сомнѣнія. Въ отношеніяхъ къ природѣ своей родины, Пушкинъ былъ смѣлъ и простъ, какъ величайшій художникъ-фламанецъ: родные пейзажи родной губерніи, самой незатѣйливой изо всѣхъ русскихъ губерній — возсоздались рядомъ сіяющихъ картинъ въ его «Евгеніѣ Онѣгинѣ». А между тѣмъ, онъ видалъ Крымъ и Кавказъ, зналъ лучше всякаго о красотахъ Италіи, гдѣ пѣлъ Торквато величавый,
Гдѣ Рафаэль живописалъ,
Гдѣ въ наши дни рѣзецъ Кайовы
Послушный мраморъ оживлялъ,
И Байронъ, мученикъ суровый
Страдалъ, любилъ и проклиналъ!
И все это нисколько не помѣшало пѣвцу Онѣгина избрать сценою лучшаго своего созданія сѣверную псковскую губернію, гдѣ ничего не растетъ, кромѣ березъ и сосенъ! И людей, и общество, и героинь своихъ нашъ поэтъ любилъ также смѣло, также безпредѣльно, нисколько не возмущаясь ихъ недостатками, ихъ неразвитостью, ихъ темными сторонами. Татьяна Ларина, взятая какъ живое существо, какъ провинціальная барышня, можетъ быть осмѣяна сто разъ, если на нее взглянуть глазами общественнаго юмориста, — но какъ плѣнительное поэтическое созданіе, она стоитъ въ дивномъ свѣтѣ, посреди лазури небесной: вспомнимъ, какъ вся читающая Россія всколыхнулась, когда критикъ, такъ дорогой цѣлому мыслящему поколѣнію, вздумалъ поднять спою руку на этотъ восхитительный для насъ образъ! Великій пѣвецъ нашъ, всегда послушный законамъ поэтическаго міра, нигдѣ не держится ихъ съ такою силою, какъ при созданіи своей Татьяны. Смѣшно было бы думать, что практическій разумъ Пушкина не признавалъ недостатковъ Татьяны, какъ неразвитой, зачитавшейся романовъ дѣвушки; что великій творецъ Онѣгина одобрялъ «Мельмота и Сбогара», какъ лучшую нишу для дѣвической души, что онъ не признавалъ житейской пошлости въ средѣ, окружавшей Татьяну. Все это разумѣлъ онъ лучше, чѣмъ кто-либо изъ его цѣнителей, — разумѣлъ и не взирая, на то, остался твердымъ въ своемъ поэтическомъ воззрѣніи. Онъ не изломалъ законовъ своего дарованія въ пользу обыденныхъ взглядовъ свѣта, а напротивъ того смѣло устремилъ свой вдохновенный взоръ туда, гдѣ подъ временною и почти пошлою оболочкою, крылись перлы поэзіи. Такъ поступалъ Пушкинъ во всѣ періоды своей дѣятельности, такимъ путемъ дошелъ онъ до той ступени, на какой онъ теперь стоитъ въ нашей словесности — плѣнительнымъ, смѣлымъ, могучимъ, любящимъ поэтомъ Россіи!
Мы знаемъ, что г. Тургеневъ цѣнитъ и раздѣляетъ воззрѣнія, нами сейчасъ высказанныя; что онъ, можетъ быть первый изо всего ряда даровитыхъ товарищей нашихъ, радостно привѣтствовалъ начало такъ называемой пушкинской реакціи, поднявшейся въ послѣдніе годы съ новымъ изданіемъ Пушкина, біографіей поэта, писанной г-мъ Анненковымъ, и журнальными статьями по поводу сказаннаго изданія. Но мы знаемъ и то, что не всегда авторъ «Записокъ Охотника» думалъ такимъ образомъ. Онъ принесъ много жертвъ духу своего времени и, двигаясь но литературной дорогѣ за одно съ передовыми мыслителями изъ современниковъ, подчинялъ свою поэзію идеямъ и законамъ не для нея составленнымъ. Онъ не былъ смѣлъ на любовь, не взирая на то, что любовь ко всему родному могла назваться корнемъ его поэзіи, не взирая на то, что духъ анализа, и юмора, властвовавшій въ литературѣ при началѣ дѣятельности Тургенева, нисколько не подходилъ къ самому складу его дарованія. По этой причинѣ, весьма понятной и чрезвычайно легко усматриваемой въ общей массѣ произведеній нашего повѣствователя, — часть его дѣятельности до сихъ поръ представляетъ собой нѣчто неровное, недосказанное и, такъ сказать, зыбкое. Отклоняясь отъ законовъ поэтическаго міра, про которые мы говорили, не осмѣливаясь повиноваться тѣмъ самымъ условіямъ, безъ которыхъ невозможно развитіе лучшей стороны въ его талантѣ, г. Тургеневъ часто вредитъ самъ себѣ и, отторгнувшись отъ своего корня, понапрасну ищетъ себѣ другой точки опоры. Онъ часто преграждаетъ токъ своей поэзіи, силясь замѣнить ее или юморомъ, или анализомъ, или временнымъ элементомъ въ искусствѣ, или поползновеніемъ на лиризмъ нѣсколько памфлетическаго свойства. Но судьба, сдѣлавшая Тургенева поэтомъ и но преимуществу лирическимъ поэтомъ, упорно отказываетъ ему во всѣхъ тѣхъ качествахъ, съ помощью которыхъ гораздо слабѣйшіе его Сверстники составляли себѣ славу и цѣлую дѣятельность. Юморъ его не имѣетъ свѣжести: сатира Тургенева не страшна, но забавно-мила, какъ капризъ дитяти; дидактическія его странички звучатъ нотой съ чужого голоса. Но существу своему, какъ мы уже сказали, поэтическій даръ автора не имѣетъ пъ себѣ ровно ничего насмѣшливаго, сатирическаго, временно-дидактическаго, — въ немъ даже видно полнѣйшее отсутствіе того страстно-энергическаго порыва, который сообщаетъ такую силу поэзіи Байрона, Лермонтова, Жоржа-Санда (въ его первыхъ произведеніяхъ). А между тѣмъ, увлекаясь передовыми современными мыслителями, Тургеневъ, за первые годы своей дѣятельности, почти всегда силится подчинить свою музу ихъ міросозерцанію. По причинѣ сказанной двойственности, между поэзіею писателя нашего и міромъ имъ изображаемымъ, постоянно высится какая-то плотина современнаго издѣлія, плотина упорно сдерживающая собою волны его дарованія. Само собою разумѣется, поэтическую рѣку трудно сдержать хитрозданною плотиною, рѣка эта все-таки будетъ прорываться, гдѣ возможно, иногда большой массою воды, иногда тонкой струей, иногда въ видѣ мелкихъ, но непрерывныхъ капель. Тоже и съ дарованіемъ Тургенева, особенно въ первые годы его дѣятельности. Потокъ, задержанный имъ самимъ, бушуетъ и прорывается самымъ причудливымъ образомъ, иногда кидаясь по сторонамъ, падая не туда, куда бы ему слѣдовало падать, выпуская мелкія струйки на мѣсто широкаго каскада, низвергаясь нежданными волнами тамъ, гдѣ никто не предвидѣлъ этого паденія. Въ какомъ-нибудь «Разговорѣ на большой дорогѣ» нѣтъ и слѣдовъ поэтическаго потока: такъ изнасиловано въ немъ призваніе поэта. Въ «Пѣтушковѣ», навѣянномъ Гоголевскимъ элементомъ, не взирая на чудную мысль, заложенную въ его основаніи, поэзія едва-едва сочится каплями, какъ пода въ замкнутомъ Фонтанѣ; въ «Трехъ Встрѣчахъ» она уже бьетъ постоянною сдержанною струею; наконецъ въ «Муму», въ «Двухъ-Пріятеляхъ», въ «Затишьѣ», въ «Перепискѣ», въ «Фаустѣ» потокъ поэзіи прорывается со всею силою, срываетъ преграды, мечется но сторонамъ, и хотя не вполнѣ получаетъ свободное теченіе, но уже высказываетъ и богатство свое, и свое истинное направленіе.
Къ счастію для автора нашего, въ дѣятельности его первыхъ годовъ находилась одна сторона, до крайности утѣшительная. Въ пору величайшихъ колебаній и безплодной погони за духомъ вѣка, онъ успѣлъ, однакоже, прикрѣпиться одной стороной своего таланта къ прочной и благотворной почвѣ. Подобно миѳологическому Алтею, непобѣдимому борцу, становившемуся сильнѣй всякій разъ, когда его ноги касались земли, многоплодной его матери, — г. Тургеневъ спасъ всю свою молодую дѣятельность чрезъ одну поэтическую точку опоры, о которой ему никогда забывать не слѣдуетъ. Эта точка (а рѣдкій изъ поэтовъ истинныхъ въ этомъ съ нимъ разнствуетъ) есть его родная сторона, мѣсто его дѣтства и воспитанія, небольшая полоса одной изъ центральныхъ русскихъ губерній. Для того изъ читателей, кто бывалъ въ этомъ уголку, разъяснятся лучшія стороны Тургеневскаго дарованія, а самыя милыя страницы «Затишья», «Рудина» и «Записокъ Охотника» засвѣтятся новою прелестью. Въ своемъ небольшомъ уголку, нашъ поэтъ, самъ того не ожидая, увидалъ себя также сильнымъ, какъ Вордсвортъ около любимыхъ озеръ, или Краббъ на безплодномъ берегу, возлѣ своего Альдборо. Въ немъ онъ хозяина, и наблюдатель, исполненный любви истинной. Тутъ даже не вредятъ ему оковы современнаго дидактизма, духъ ироніи и анализа, воплотившіеся въ его сверстникахъ по дѣятельности. «Записки Охотника», исполненныя такимъ тонкимъ пониманіемъ русской природы, потому имѣютъ необыкновенную важность во всей дѣятельности Туріенсва, что ими опредѣлился широкій путь для повѣствователя; что человѣкъ, ихъ написавшій, всѣми силами души своей прикрѣпился къ мѣсту ихъ дѣйствія. Сцены, набросанныя въ этихъ «Запискахъ», люди въ нихъ дѣйствующіе, зародились именно вслѣдствіе той любви, о которой мы сейчасъ говорили такъ много. Здѣсь всѣ преграды между поэтическимъ даромъ Тургенева и міромъ, имъ изображаемымъ, не могутъ назваться преградою: потокъ поэзіи, перевысивъ ихъ, низвергается съ значительною силою. Успѣхъ «Записокъ Охотника» навелъ Тургенева на цѣлый рядъ важныхъ мыслей, и слѣды того мы видимъ во многихъ произведеніяхъ нашего автора, особенно произведеніяхъ послѣдняго времени. Но нора пріостановить общія соображенія, и ближе ознакомиться съ главнѣйшими изъ повѣстей г. Тургенева, въ трехъ томахъ разбираемаго нами собранія.
4.[править]
Послѣ первой своей повѣсти, авторъ «Андрея Колосова» совершенно оставилъ стихи и утвердился въ новой дѣятельности. Повѣсти и Разсказы автора нашего, вошедшіе въ собраніе сочиненій, теперь находящихся передъ нами, за исключеніемъ нѣкоторыхъ, а о нихъ сказано будетъ ниже, имѣютъ въ себѣ нѣчто шаткое и какъ бы недозрѣвшее. Въ нихъ много поэзіи, не мало умныхъ мыслей, слогъ ихъ изященъ до крайности, но они бѣдны той поэтической силою, безъ которой, какъ было сказано въ свое время, нельзя жить истинному поэту. Проза Тургенева, до лучшихъ и послѣднихъ его произведеній, во многомъ напоминаетъ поэзію г. Огарева, такъ какъ мы опредѣлили ее, при нашемъ разборѣ поэмы «Зимній Путь», на который теперь и ссылаемся. (См. выше, стр. 131). Подобно автору «Зимняго Пути», сочинитель «Трехъ Портретовъ» и «Лишняго Человѣка», какъ будто не осмѣливается пѣть во весь голосъ, колеблется между двумя противоположными направленіями. Онъ не дастъ простора своимъ симпатіямъ, въ отрицаніи своемъ онъ шатокъ и неэнергиченъ, голосъ его иногда слабъ и всегда имѣетъ въ себѣ что-то лѣнивое. Рисуя такую-то картину природы, онъ какъ бы извиняется въ ея бѣдности, — изображая даннаго человѣка, онъ словно совѣстится пошлости своего герои. Духъ анализа, совершенно лишняго при вдохновеніи, не даетъ ему покоя и вторгается повсюду, — то въ видѣ шутки, то какого-нибудь холоднаго замѣчанія, не чуждаго дендизма, то краткаго сатирическаго отступленія, не ведущаго къ дѣлу. Возьмемъ, напримѣръ, хотя «Бреттера» (о которомъ будетъ въ свое время сказано нѣсколько другихъ замѣчаній): первыя строки ея свѣжи и ясны, какъ обыкновенно бываетъ начало повѣстей Тургенева, — послѣ этихъ строкъ младшій герой повѣсти, корнетъ Кистеръ, лицо привлекательное, юное и, безъ всякаго сомнѣнія, симпатическое автору, изображено въ видѣ какого-то жалкаго дурачка, между-тѣмъ какъ дальнѣйшій ходъ произведенія совершенно противорѣчитъ этому описанію. Поэтъ словно остановился надъ прелестью первыхъ строкъ и сказалъ самъ себѣ: «а не пора ли подлить въ нихъ жизненной пошлости?»»Три Портрета», напротивъ того, начинаются самой охлажденной выходкой противъ «сосѣдства», составляющаго одну изъ величайшихъ непріятностей сельской жизни. Только что сообщивъ намъ слѣдующія слова: «слава Богу, у меня нѣтъ сосѣдей», авторъ говоритъ, что у него есть однако одинъ сосѣдъ, хорошій, а сказавши, что у него одинъ сосѣдъ хорошій, спѣшить доказать намъ, что этотъ сосѣдъ совсѣмъ, не такъ хорошъ, какъ было сказано. Читатель, утомленный этими эволюціями и контръ-эволюціями, приготовляется бросить разсказъ, когда, послѣ вышеприведенныхъ рѣчей, не идущихъ къ дѣлу, вдругъ выдаются передъ нимъ полторы странички, исполненныя истинной поэзіи…
Кажется, отчего бы автору «Трехъ Портретовъ» не начать прямо съ этихъ трехъ страничекъ. Въ поэтическомъ моментѣ жизни человѣческой нѣтъ, ничего недостойнаго для творчества, хотя бы причиной этого момента былъ хорошій обѣдъ послѣ охоты. Ничто такъ не изображаетъ поэта, какъ его способъ обращаться съ мелочами, и мелочи слѣдуетъ изучать тому, кто желаетъ узнать всю сущность нашей литературы за сороковые годы.
Повѣсть «Жидъ», набросанная въ 1846 году, замѣчательна по крайней простотѣ замысла и изложенія; она, очевидно, написана въ свѣтлыя минуты для г. Тургенева и оттого стоитъ войти въ собраніе «избранныхъ произведеній» нашего автора, если ему когда-нибудь вздумается издать въ свѣтъ подобное собраніе. Въ замѣнъ того «Пѣтушковъ», непосредственно слѣдующій за «Жидомъ», производитъ на читателя впечатлѣніе неловкое и непріятное. Здѣсь Тургеневъ смѣлѣйшими шагами подходитъ къ океану жизненной пошлости, но едва устремивши взоры въ эту бездну, такъ не подходящую ко всему складу его дарованія, самъ пугается своей смѣлости, а затѣмъ повторяетъ зады, давно ужо сказанные и когда-то сказанные гораздо лучше. Мысль Пѣтушкова, какъ мы сказали, есть мысль превосходная. Изобразить запой любви въ простомъ и вяломъ человѣкѣ, въ первый разъ отозвавшемся на могучій призывъ природы, представить намъ это доброе, но ничтожное существо, подъ совершеннымъ обаяніемъ недостойной страсти, изобразить его горькую долю и окончательное паденіе — тема достойная самого Гоголя! И Гоголь, какъ будто въ отплату за идею, у него перебитую, насмѣшливо сталъ на дорогѣ г. Тургенева, во всемъ своемъ оружіи, со всей своею неотразимою силою. по всей повѣсти, въ ослабленномъ видѣ, высказывается взглядъ великаго юмориста, его манера, даже особенности его слога, вкравшіяся туда, по всей вѣроятности, независимо отъ произвола ея автора. И Пѣтушковъ, и слуга Онисимъ, и Бублицынъ, разсматривающій свои сапоги, и толстая Прасковья Ивановна, и чуланчикъ въ булочной, и лежаніе на кровати безъ дѣла — все это намъ знакомо и было знакомо гораздо ранѣе повѣсти Тургенева. Съ одной Василисѣ, доброй, беззаботной и лѣнивой дѣвушкѣ, какъ-будто мелькаетъ нѣчто самостоятельное. Отъ всего произведенія пахнетъ какой-то затхлой и душной каморкою, гдѣ цѣлый день валяются, спятъ и нескладно говорятъ съ просонья нѣкоторые небритые люди, недостойные взглядовъ самаго празднаго изъ наблюдателей. Это ли столкновеніе съ житейской пошлостью, такъ, какимъ понималъ его Гоголь? это ли безпощадная погоня за правдою житейской? есть ли тутъ спасительный смѣхъ, способный разогнать и не такую затхлую атмосферу? есть ли тутъ твердая смѣлость творчества, вслѣдствіе которой самыя пошлыя лица пріобрѣтаютъ право жить полною жизнью? Смѣлость, про которую говоримъ мы, чужда всѣмъ подражателямъ Гоголя, оттого и дѣятельность ихъ не принесла съ собой ничего для русской литтературы. Акакій Акакіевичъ, самое страждущее и загнанное изъ созданій Гоголя, — есть богатырь передъ Пѣтушковыми, Голядкиными, и такъ далѣе. Гоголь зналъ, что дѣлаетъ: рисуя героя шинели, онъ былъ увѣренъ въ своемъ призваніи, не поддавался никакой двойственности взгляда, — оттого его Акакій Акакіевичъ стоитъ на своихъ йогахъ, посреди цѣлаго подходящаго къ нему міра. О другихъ герояхъ творца Мертвыхъ Душъ и говорить нечего: они смѣлы, они правдивы, они на своемъ мѣстѣ и сами про то знаютъ. Его Ноздревыхъ, Маниловыхъ и Плюшкиныхъ никто не назоветъ госпитальными Фигурами, кисло взирающими на свѣтъ Божій. Никто лучше Гоголя не понималъ своихъ подражателей, и еслибъ великій писатель повнимательнѣе слѣдилъ за новою русскою литературою, его совѣтъ былъ бы въ высшей степени полезенъ писателямъ, имъ увлекшимся. Вотъ что говорила, онъ, напримѣръ, П. В. Анненкову, по поводу повѣстей Гребенки: «вы съ нимъ знакомы — напишите ему, что это никуда не годится. Непремѣнно напишите, чтобъ онъ пересталъ подражать. Что же это такое въ самомъ дѣлѣ? Скажите просто, что я сержусь и не хочу этого. Вѣдь онъ же родился гдѣ-нибудь, учился же грамотѣ гдѣ-нибудь, видѣлъ людей и думалъ о чемъ-нибудь. Чего же ему болѣе для сочиненія? Зачѣмъ онъ вмѣшивается въ мои дѣла? Если уже нужно ему за другими ухаживать, такъ пустъ выберетъ кто поближе къ нему живетъ… все же будетъ легче. А меня пусть оставитъ въ покоѣ, пусть непремѣнно оставитъ въ покоѣ.»
Впрочемъ, г. Тургеневу не нужно было читать подобной морали за его «Пѣтушкова». Еще не кончивъ повѣсти, онъ самъ понялъ, что взялся за дѣло не подходящее. Въ краткомъ заключеніи похожденій влюбленнаго Ивана Аѳанасьевича сквозитъ желаніе поскорѣе отдѣлаться отъ несимпатической темы, съ тѣмъ, чтобы уже никогда не подходить къ міру Пѣтушковыхъ и Бублицыныхъ. По странной прихоти фантазіи, собственно намъ, при чтеніи Пѣтушкова представляется картина очень граціозная, но совершенно не совмѣстная съ цѣлью автора повѣсти. Намъ грезится милая, стыдливая, дѣтско-кокетливая муза Тургенева, въ видѣ капризной дѣвочки, прогулявшейся но лужѣ, вымочившей весь свой уборъ, свои крошечные башмачки и свои кружевныя панталончики. Прихоти никто не воспрепятствовалъ: подвигъ совершонъ, лужа пройдена, обшарена, въ лужѣ не нашлось ни рыбокъ, ни раковинъ съ жемчужинами, и самой музѣ стало совѣстно за свою прихоть. Она поджимаетъ подъ себя ножки, стыдливо улыбается, глядитъ на читателя глазами оробѣвшей газели, будто говоря ему: «молчи только, я ужь больше никогда не стану ходить но лужамъ!» Читатель смѣется, прощаетъ все, изъявляя готовность перенести на своихъ плечахъ маленькую, такъ дорогую ему шалунью подальше отъ лужи, въ запущенный садъ какого-нибудь деревенскаго дома орловской губерніи.
Съ «Пѣтушковымъ», «Тремя Портретами» и «Разговоромъ на большой дорогѣ» (guarda е passa! взгляни и проходи мимо этого разговора!) оканчивается разрядъ повѣстей Тургенева, самый слабый какъ по формѣ, такъ и по міросозерцанію, въ нихъ выказавшемуся. Въ «Колосовѣ» по крайней мѣрѣ стоила особливаго вниманіи смѣлость замысла, въ повѣстяхъ, нами названныхъ, не найдемъ мы ничего подобнаго: авторъ нашъ уже достаточно созрѣлъ для увлеченій исключительными теоріями, и въ то же время какъ-будто не доросъ до самостоятельныхъ воззрѣній на жизнь съ обществомъ. Къ другому разряду, несравненно высшему, нами здѣсь обозначенному, необходимо отнести и «Жида», вещь отлично обработанную, но, при всей своей поэтической свѣжести, не имѣющей важнаго значенія; повѣсть «Три Встрѣчи», хотя и исполненную проблесковъ поэзіи, но невыдержанную и даже темную по содержанію; наконецъ разсказы «Муму» и «Постоялый Дворъ», превосходно разсказанные, украшенные присутствіемъ благородно-поучительной мысли и все-таки представляющіе собою интересъ умнаго анекдота, ни какъ не болѣе. Два послѣднія произведенія доставили Тургеневу много славы, и дѣйствительно, стоятъ того по своей отдѣлкѣ, по тому простору, какой дается въ нихъ лучшимъ сторонамъ авторскаго дарованія, наконецъ по идеямъ, положеннымъ въ ихъ основаніе. Если Проспера Мериме хвалитъ вся читающая Европа за «Матео Фальконе» и «Prise de Іа redoute», если «Толстый Джентльменъ» Вашингтона Ирвинга обошелъ Европу и Америку, если крошечные разсказцы графа К. де-Местра доставили ему репутацію классическаго писателя, то мы не находимъ причины, по которой слава «Муму» могла бы казаться преувеличенною. Не надо забывать того, что не вся дѣятельность Тургенева поглощена миніатюрными картинками въ родѣ «Муму» и «Жида», такъ нами цѣнимыми. Выработывая эти вещи, нашъ авторъ не вдавался въ мелочность работы, не жертвовалъ для Формы идеею, наконецъ не прерывалъ общаго потока своей дѣятельности, многосторонне высказывавшейся въ другихъ, можетъ быть, и не до такой степени выдержанныхъ твореніяхъ. Объ этой-то самой дѣятельности, такъ какъ она является намъ въ покой серіи повѣстей Тургенева, намѣрены мы теперь говорить съ необходимой подробностью.
Серія эта начинается съ повѣстью «Бреттеръ», написанной въ 1846 году, двумя годами послѣ «Колосова», но ранѣе «Трехъ Портретовъ» и «Пѣтушкова», до такой степени неудовлетворительныхъ въ строго художественномъ отношеніи. Затѣмъ она прерывается на шесть лѣтъ и вновь начинается съ «Записками Лишняго Человѣка». Послѣ краткаго интервала она проявляется снова и уже представляетъ собою непрерывную цѣпь, въ которой, какъ звѣнья, обозначаются «Два Пріятеля», «Затишье», «Яковъ Пасынковъ», «Рудинъ» и наконецъ «Фаустъ». Достоинства всѣхъ сейчасъ названныхъ повѣстей различны: по Формѣ своей онѣ весьма несходны между собою, а между тѣмъ каждый внимательный цѣнитель, по прочтеніи книги Тургенева, тотчасъ же сгруппируетъ ихъ вмѣстѣ, совершенно отдѣливъ эти произведенія отъ произведеній выше нами разобранныхъ. Между ними есть неразрывная связь, которая сама сказывается съ перваго раза, — или, какъ столбами по большой дорогѣ, обозначается весь артистическій путь г. Тургенева, какъ мыслящаго дѣятеля въ русской литературѣ. Поэтому то, не смотря на всѣ умствованія, мы никакъ не могли бы провести разумной параллели между «Муму» и «Фаустомъ, « хотя обѣ вещи сходны по изяществу отдѣлки: первая представляется намъ цвѣтущимъ лугомъ, на которомъ поэтъ задумался въ праздную минуту, — тогда какъ вторая стоитъ зваться послѣдней гранью симпатическаго намъ таланта, въ его настоящемъ развитіи. Повѣсть „Пасынковъ“, но небрежности отдѣлки, не далеко отходитъ отъ „Пѣтушкова“, но „Пѣтушковъ“ есть ничто относительно дѣятельности Тургенева, тогда какъ повѣсть „Яковъ Пасынковъ“ обозначаетъ извѣстный шагъ поэтическаго воззрѣнія, протестъ противъ современной ироніи, много лѣтъ царапавшей то, что стоило любви, а не ироніи. Такъ и разсказъ „Жидъ“ можетъ быть во многомъ объективнѣе и стройнѣе иныхъ главъ „Рудина.“ но говоря о „Жидѣ“, мы не найдемъ возможности даже коснуться сущности Тургеневскаго міросозерцанія, между тѣмъ какъ въ „Рудинѣ“ сказывается намъ весь его авторъ въ данный моментъ развитія, съ его колебаніями, успѣхами, сознаніемъ прошлаго значенія и готовностью на дѣло въ будущемъ. Мы надѣемся, что каждый почти поклонникъ г. Тургенева раздѣляетъ взглядъ, нами сейчасъ высказанный, а потому и не упрекнетъ насъ за неполноту этюда, неполноту болѣе кажущуюся, чѣмъ настоящую.
Въ предъидущей главѣ нашей мы уже указали на странное начало повѣсти „Бреттеръ“, на его первыя строки, не подходящія къ первымъ страницамъ, на его первыя страницы, противорѣчащія дальнѣйшему ходу всей повѣсти, но теперь намъ предстоитъ сказать то, что, будь дальнѣйшій ходъ произведенія сообразенъ съ его открытіемъ — мы не стали бъ и говорить о „Бреттерѣ“, какъ о вещи, заслуживающей вниманія. Таить грѣха нечего: г. Тургеневъ началъ второе прозаическое произведеніе своей молодости по самой рутинной методѣ нашей беллетристики сороковыхъ годовъ. Онъ сжалъ и обезсилилъ экспозицію, поторопился поставить своего молодого героя подъ невыгодный уголъ зрѣнія, подлилъ достаточное количество житейской пошлости въ изображеніе семейства своей героини: въ одномъ только отклонился онъ отъ системы общепринятой: своего жолчнаго и озлобленнаго Авдѣя Тучкова не захотѣлъ онъ облечь въ привлекательную форму. Печоринъ и сколки съ Печорина жили у всѣхъ въ памяти, воображенію дидактиковъ милы были эти изображеніи сильныхъ людей, не находящихъ себѣ мѣста въ современномъ обществѣ, а разрѣшающихся бѣдой и гибелью при всякомъ своемъ столкновеніи съ пошлостью обыденнаго міра. Тургеневъ, однако, благодаря своему поэтическому такту, въ первый разъ за всю свою дѣятельность, не покорился современнымъ требованіямъ, а требованія эти были сильны и явно клонились къ тому, чтобы принуждать писателей на составленіе своихъ произведеній по заданному рецепту. Правда, онъ уступилъ одинъ шагъ, порядочно отличивъ людей, съ которыми его Бреттсръ сталъ въ коллизію; но когда потребовалось, по рецепту, открыто перейти на сторону жолчнаго Бреттера, онъ уперся, и, отрѣшившись отъ рутины, выискалъ себѣ точку воззрѣнія, дѣлающую ему большую честь, какъ поэту и какъ мыслителю. Можетъ быть, самъ не сознавая вѣрности дѣла, имъ задуманнаго, можетъ быть, не отдавая себѣ полнаго отчета въ своемъ замыслѣ, — онъ смѣло потребовалъ къ суду единственное сильное лицо въ своемъ произведеніи. Со стараніемъ обрисовавши лицо Лучкова, тщательно надѣливши его всѣми энергическими достоинствами персонажей, но тогдашнему вкусу первенствующихъ, поэтъ нашъ вдругъ обманулъ всѣ ожиданія умныхъ рутинеровъ своего времени. Сообразно современныхъ воззрѣніямъ, мрачный Бреттеръ долженъ былъ завладѣть всей симпатіей читателя, подавить всѣ мелкія личности, ему противопостановленныя, въ грустномъ величіи обрисоваться посреди картинъ мірской пошлости, такъ неподходящей къ его могучей, хотя враждебной обществу природѣ. Ничего подобнаго не сдѣлалъ Тургеневъ, благодаря зоркости, которая всегда присуща истиннымъ поэтамъ, не взирая ни на какія колебанія. Въ самую минуту завязки и столкновенія между лицами повѣсти, онъ смѣло подошелъ къ своему мрачному герою, подошелъ затѣмъ, чтобъ сказать ему съ небывалой дотолѣ смѣлостью: „прочь съ пьедестала: ты не демонъ и не энергическій герой великой силы, — ты злой человѣкъ и тебя надо судить какъ злого человѣка.“
Такъ, Бреттеръ Лучковъ есть злой человѣкъ; дурнымъ и озлобленнымъ человѣкомъ признаетъ его нашъ авторъ, — а напасть на злого или озлобленнаго человѣка было не такъ-то легко въ 1846 году, когда еще Печоринъ, понятый съ угрюмо-современной точки зрѣнія, пользовался большимъ кредитомъ въ литературѣ и обществѣ. Вообще у насъ (особенно съ той поры, какъ Гоголь сказалъ: отъ добродѣтельнаго человѣ;ка остались только кости и кожа) и писатель, и цѣнитель до сихъ поръ черезъ мѣру снисходительны къ человѣку озлобленному, не давая себѣ труда разъяснять, на чемъ держится это такъ пріятное для. нихъ озлобленіе. Не смотря на то, что въ нашей литературѣ на озлобленномъ человѣкѣ ѣздили весьма много, отъ него остается еще нѣчто большее, чѣмъ кожа и кости, — онъ еще не объѣзженъ въ-конецъ, ибо на немъ ѣздили осторожно, съ нимъ обращались ласково, его держали въ холѣ и привольи. Суровѣйшіе мудрецы съ уваженіемъ обходили озлобленнаго человѣка; карая какого-нибудь беззащитнаго пошляка безъ усталости, они опускали бичь сатиры передъ „человѣкомъ озлобленнымъ.“ Даже одинъ изъ нашихъ поэтовъ высокаго дарованія съ простодушіемъ самъ называетъ себя человѣкомъ озлобленнымъ, — черта очень многознаменательная, ибо, по нашему мнѣнію, такого названія слѣдовало бы не держаться съ любовію, а скорѣе совѣститься передъ другими людьми. Великій министръ Штейнъ, задолго до нашего времени, зналъ лучше насъ цѣну озлобленнымъ людямъ, ибо намъ осталась отъ него одна записка такого содержанія: „Дошло до моего свѣдѣнія, что совѣтникъ N. N. чрезвычайно грубъ, какъ съ своими подчиненными, такъ и со всѣми людьми, имѣющими до него надобность. Признавая такое обращеніе слѣдствіемъ жестокаго, мизантропическаго и озлобленнаго нрава, я строго выставляю г. совѣтнику на видъ его обращеніе, присовокупляя къ тому, что при повтореніи подобныхъ жалобъ, онъ будетъ отрѣшенъ отъ должности, какъ несовмѣстной съ его характеромъ.“ Само собою разумѣется, что записка Штейна передана нами здѣсь не по всей подробности, мы взяли изъ нея только то, что касается до „озлобленности“ — въ ея общественныхъ проявленіяхъ.
Такъ глядѣлъ на значеніе „озлобленнаго человѣка“ одинъ изъ благотворнѣйшихъ дѣятелей новаго времени; но наши беллетристы и цѣнители періода сороковыхъ годовъ думали не совсѣмъ сходно съ барономъ Штейномъ. Обиліе озлобленныхъ героевъ было весьма замѣчательно въ нашей новѣйшей литературѣ, а уклоненіе отъ этой рутины и причинъ, се произведшихъ, должно быть вмѣнено въ немалую заслугу Тургеневу. Одной доброй идеи мало, если выполненіе дѣла ей не соотвѣтствуетъ, а г. Тургеневъ чистъ и въ этомъ послѣднемъ отношеніи его „Бреттеръ“ очертанъ рельефно, четко, почти художественно. Самостоятельность, высказанная поэтомъ при задумываніи Авдѣя Тучкова, привела его къ результату не только высшему, чѣмъ было въ Колосовѣ, — но просто прекрасному, не взирая на неполноту и слабыя частности всей повѣсти. Критики, просмотрѣвшіе „Бреттера“ за его несвоевременностью, чрезъ нѣсколько лѣтъ послѣ этой повѣсти, привѣтствовали г. Авдѣева за его замѣчательное противодѣйствіе Лермонтовскому элементу въ „Тамаринѣ“; а между тѣмъ, отдавая должную справедливость даровитому писателю, они не сообразили того, что другой писатель, ранѣе его, вывелъ наружу гнилыя стороны озлобленныхъ героевъ нашего времени. Очень можетъ быть, что набрасывая Авдѣя Лучкова, самъ Тургеневъ не помышлялъ о борьбѣ съ худыми сторонами нашихъ Печориныхъ, что онъ не собирался повернуть медали или показать изнанку души въ несоціальныхъ и мрачныхъ натурахъ: цѣнителю до этого нѣтъ дѣла, ибо если зарожденіе идей смутно, за то сама идея сказывается намъ съ полнѣйшей ясностью. Въ бреттёрѣ Лучковѣ до такой степени раскрыта изнанка нашихъ доморощенныхъ Печориныхъ, что самъ грустно-изящный герой Лермонтова отчасти страдаетъ вслѣдствіе такого раскрытія. Не смотря на всю силу своей натуры, Авдѣй гадокъ передъ другими дѣйствующими лицами повѣсти, самыми нехитрыми, самыми будничными лицами. И деревенская барышня Маша, и не совсѣмъ привлекательный нѣмчикъ Кистеръ милы по сравненію съ этимъ грубымъ созданіемъ. Попробуемъ поставить каждое изъ дурныхъ качествъ Лучкова подлѣ лучшихъ сторонъ въ Герояхъ нашего времени — и мы увидимъ, что Лучковы — тѣ же герои, только выведенные на свѣжую воду, сведенные съ мелодраматическаго пьедестала. Озлобленный герой, взятый такъ, какъ его понимали въ сороковыхъ годахъ, золъ вслѣдствіе разныхъ таинственныхъ причинъ, вслѣдствіе недостатка дѣятельности для своей персоны, — Авдѣй Лучковъ озлобленъ вслѣдствіе зависти къ другимъ и сознанія своего ничтожества. Модный герой оскорбляетъ женщинъ отъ пресыщенія и разочарованія, — бреттёръ оскорбляетъ ихъ вслѣдствіе своей грубой натуры, недостойной любви отъ кого бы то ни было. Герой Лермонтова и его наслѣдники отпускаютъ мѣткія слова охлажденнаго свойства, — бреттёръ Тургенева тоже остритъ и любитъ фразу, но въ словахъ его все тупо и нескладно, хотя и наполнено охлажденіемъ. — Печоринъ и его собратія убѣждены въ споемъ превосходствѣ надъ другими смертными, Авдѣй Лучковъ также самолюбивъ, какъ и они, по его самолюбіе не сглажено ни воспитаніемъ, ни блестящей обстановкою, а оттого оно высказывается во всей своей дикости. Убійца бѣднаго прапорщика Грушницкаго рисуется передъ нами какъ какое-то неумолимое созданіе, сотворенное для бѣды другимъ людямъ, величественное въ самомъ злѣ, — этого не находимъ мы въ зломъ бреттёрѣ Тургенева, такомъ же убійцѣ, какъ и Печоринъ. Сведите вмѣстѣ обоихъ героевъ, откиньте поэтическую грусть, которой такъ много пошло на созданіе Героя нашего времени, поставьте Авдѣя Лучкова на нѣсколько ступенекъ выше, относительно блеска и просвѣщенія, — васъ поразитъ обиліе общихъ чертъ уже въ томъ, какъ и въ другомъ характерѣ. Озлобленность, жесткость шпуры, Фразерство, отсутствіе нѣжности и общительности наполняютъ собой души этихъ охлажденныхъ смертныхъ, — оба они сходны съ грубымъ толстякомъ въ толпѣ, который кричалъ и жаловался на тѣсноту, самъ тѣсня и толкая своихъ сосѣдей.
Всѣ приключенія Авдѣя Лучкова, самый выборъ идеалиста-Кистера въ его соперники — вполнѣ обозначаютъ ясный взглядъ г. Тургенева на личность бретткра. Мы можемъ пожалѣть только объ одномъ: зачѣмъ означенная повѣсть написана въ 1846, а не въ 1854 году. Въ 1854 году нашъ авторъ думалъ о своемъ Яковѣ Пасынковъ, объ оправданіи свѣтлыхъ и симпатическихъ сторонъ стараго идеализма, — о мечтателяхъ чистыхъ душою, надъ которыми когда-то немало глумились наши умники. Тогда онъ не задумалъ бы изобразить въ корнетѣ Кистерѣ тупого мальчика, тогда онъ взглянулъ бы на столкновеніе между двумя своими героями глазомъ серьознаго мыслителя. Сверхъ того, новая критика лучше бы оцѣнила Бреттера, чѣмъ это сдѣлала критика старая. А въ этомъ отношеніи твердое одобреніе цѣнителя было бы весьма полезно.
И такъ, но нашему мнѣнію, повѣсть „Бреттёръ“ заслуживаетъ особливаго вниманія между всѣми произведеніями Тургенева. Она важна еще потому, что въ ней хранится, такъ сказать, залогъ на дальнѣйшее развитіе, а залогъ этотъ (помимо достоинствъ художественныхъ) есть сила въ анализѣ, не допускающая писателя отрѣшаться отъ самостоятельности въ воззрѣніяхъ. Иногда и въ заблужденіяхъ человѣка сказываются намъ лучшія способности его духа, очень часто колебанія даровитаго писатели кидаютъ свѣтъ на степень таланта, ему даннаго. Тоже и съ Тургеневымъ, какъ мы имѣли случай видѣть при разборѣ „Колосова“ и Бреттера». Въ замыслѣ первой вещи онъ вполнѣ поддался чуждымъ вліяніямъ, но выкупилъ свой грѣхъ прелестью изложенія; по второй онъ началъ съ рутины, а покончилъ дѣло, какъ разумный мыслитель, умѣющій быть независимымъ. Въ другихъ слабѣйшихъ вещахъ, онъ не давалъ воли своему поэтическому призванію, безплодно подчинялъ себя духу современнаго анализа, но у него уже зарождался свой анализъ надъ анализомъ, свой собственный судъ надъ современностью. Поэтическій кругозоръ нашего автора еще не могъ назваться огромнымъ, но въ замѣнъ того онъ не былъ узокъ. Онъ-то помѣшалъ Тургеневу всю его жизнь ходить но избитымъ тропамъ и оттого его жорж-сандизмъ окончился съ «Колосовымъ», его псевдореальность умерла съ «Пѣтушковымъ» и «Разговоромъ на большой дорогѣ». Въ замѣнъ того, разъ коснувшись круга идей, допускающихъ просторъ таланта, идей еще не испошленныхъ и поддающихся самостоятельной разработкѣ, нашъ повѣствователь, не смотря ни на какія колебанія, — пріучился не отходить отъ нихъ послѣ первой попытки. Онъ не закончилъ «Записокъ Охотника» двумя или тремя разсказами, но велъ ихъ долго, укрѣпляясь въ силахъ, освоиваясь со своей задачей но мѣрѣ ея развитія. Точно также не покончилъ онъ съ строгимъ анализомъ современнаго героя, до такой степени удачно выполненнымъ въ «Бреттерѣ». Отъ страдальцевъ озлобленныхъ перешелъ онъ къ страдальцамъ меланхолическимъ и потребовалъ ихъ на судъ, хотя и несравненно снисходительнѣйшій, чѣмъ судъ, занимавшійся особой бреттера Лучкова, Года черезъ четыре послѣ повѣсти «Бреттеръ», нашему автору пришла въ голову плодотворная мысль о «Лишнемъ Человѣкѣ» — та мысль, въ которой таилось зерно многихъ будущихъ созданій, «Рудина» между прочимъ.
5.[править]
«Дневникъ Лишняго Человѣка» былъ напечатанъ въ «Отечественныхъ Запискахъ», за 1830 годъ. Повѣсть имѣла видъ вещи недодѣланной, написанной черезъ силу, — а что всего невыгоднѣе: ее какъ бы насквозь проникалъ тотъ заунывно-тусклый тонъ разсказа, который успѣлъ опротивѣть русскому читателю чрезъ частое, многолѣтнее повтореніе. Публика встрѣтила «Дневникъ» довольно холодно: иные цѣнители, не взирая на все свое сочувствіе къ Тургеневу, замѣтили во всеуслышаніе, что въ нашей новой словесности и безъ «Лишняго Человѣка» слишкомъ много госпитальныхъ фигуръ, сѣтующихъ на свою судьбу, да умирающихъ отъ чахотки по разнымъ унылымъ захолустьямъ. И замѣчанія цѣнителей, и холодность публики имѣла свое основаніе. Дѣйствительно, наша беллетристика за цѣлое десятилѣтіе успѣла уже прискучить своимъ направленіемъ — кислымъ, печальнымъ, тоскливымъ, однообразно нахмуреннымъ направленіемъ. Писатель, конечно, воленъ касаться всѣхъ возможныхъ сторонъ жизни, никто не долженъ препятствовать ему въ разработкѣ самыхъ темныхъ проявленій въ обществѣ; но въ видахъ искусства необходимо, чтобъ сказанная разработка производилась съ силою поэтическою, а не съ той безсильной лѣностью, которая даетъ разскащику видъ человѣка говорящаго съ читателемъ нехотя, какъ бы изъ милости. Гоголь въ этомъ отношеніи (и мы о томъ говорили уже одинъ разъ въ нашей статьѣ) представлялъ всѣмъ новѣйшимъ писателямъ примѣръ достойный вниманія. Ничто не можетъ быть грустнѣе похожденій Поприщина, Акакія Акакіевича, наконецъ художника Пискарева въ «Невскомъ Проспѣктѣ». Болѣзненные и загнанные судьбой люди, сейчасъ названные, конечно, не пробудятъ въ читателѣ идилическаго или панглосовскаго настроенія, но имѣютъ ли оно въ себѣ хотя что-нибудь кислое, — принадлежитъ ли исторіографъ къ числу, лицъ, говорящихъ нехотя? Отразились ли на манерѣ Гоголя, могучаго творца объективныхъ образовъ, болѣзненныя особенности героевъ имъ избранныхъ? отрѣшился ли нашъ великій художникъ, хотя бы въ одной слабой подробности, отъ частицы энергіи, его таланту свойственной? Нѣтъ и тысячу разъ нѣтъ, скажемъ мы съ полнымъ убѣжденіемъ. Гоголь ни разу не говоритъ читателю: «говоря о печальныхъ дѣлахъ, я приму печальную мину; изображая бѣдныя личности, я потороплюсь самъ сдѣлать гримасу покислѣе.» Тонъ его остается однимъ и тѣмъ же въ»Шинели» и въ «Старосвѣтскихъ помѣщикахъ»; рука, набросавшая «Портретъ», также твердо держитъ свою кисть, рисуя лицо « Сумасшедшаго». Онъ всегда одинаковъ съ читателемъ, ибо всегда стоитъ одинаково высоко надъ міромъ, имъ изображаемымъ. Онъ не допускаетъ сантиментализма ни въ свѣтлую, ни въ темную сторону. Его глубоко оскорбило бы извѣстіе о томъ, что читатель, пробѣгая повѣсти Гоголя, сидитъ въ уныломъ положеніи, съ опущенной головою, съ безплодно-плаксивыми колебаніями въ сердцѣ. Въ Гоголѣ не найдемъ мы ничего тусклаго и унылаго; при самыхъ грустныхъ разсказахъ взглядъ его не менѣе зорокъ, рѣчь не меньше энергична, какъ при разсказахъ, исполненныхъ смѣха или свѣтлой поэзіи. Всего этого не видали многіе изъ хвалителей Гоголя, да и всѣ его литературные послѣдователи. Но милости этихъ особъ, нелишенныхъ дарованія, но черезчуръ субъективныхъ въ своихъ твореніяхъ, наша новая литература и пріобрѣла тотъ госпитальный запахъ, отъ котораго по легко ей было отбиться. Въ 1850 году запахъ, о которомъ говоримъ мы, былъ открытъ и указанъ, его уже начинали выкуривать прочь, — а какъ всегда водится въ подобныхъ случаяхъ, общее сознаніе о присутствіи непріятнаго запаха дѣлало его еще болѣе ощутительнымъ.
Въ такую-то невыгодную пору подоспѣлъ «Дневникъ Лишняго Человѣка.» Тонъ разсказа, можетъ быть, доставившій бы ему сильный успѣхъ за пять лѣтъ назадъ, въ 1850 году показался крайне устарѣлымъ, а потому вся повѣсть встрѣчена была совсѣмъ не такъ, какъ на того заслуживала. Нынѣ она появляется съизнова, послѣ «Рудина» и «Двухъ Пріятелей, » разливающихъ особенный свѣтъ на ея нѣкоторыя загадочныя стороны. Шесть лѣтъ, протекшія между двумя изданіями «Дневника», прошли не безплодно, какъ для литературы, такъ и для многихъ вопросовъ, нераздѣльныхъ съ ходомъ словесности, — а потому мы и находимъ возможность отдать справедливость лучшей сторонѣ сказаннаго произведенія.
Въ «Дневникѣ Лишняго Человѣка», какъ и слѣдуетъ ожидать, одинъ только герой: больной помѣщикъ Чулкатуринъ, самъ себя называющій лишнимъ человѣкомъ. Почему именно признаетъ онъ себя существомъ лишнимъ на свѣтѣ, — объ этомъ дневникъ его даетъ намъ понятіе въ немногихъ, словахъ, обильныхъ горькой ироніей.
«Я именно человѣкъ лишній. Къ другимъ людямъ это слово непримѣнимо… Люди бываютъ добрые, алые, умные, глупые, пріятные или непріятные, но лишніе… нѣтъ!.. Безполезность не главное ихъ качество, и вамъ, когда вы говорите о нихъ, слово «лишній» не первое приходитъ на языкъ. А я… про меня ничего другого и сказать нельзя… лишній да и только. Сверхъ-штатный человѣкъ — вотъ и все. На мое появленіе природа, очевидно, не разсчитывала и вслѣдствіе того обошлась со мной, какъ съ нежданнымъ и позваннымъ гостемъ. Недаромъ про меня сказалъ одинъ шутникъ, большой охотникъ до преферанса, — что моя матушка мною обремизилась… Во все продолженіе моей жизни я постоянно находилъ свое мѣсто занятымъ, можетъ быть оттого, что искалъ это мѣсто не тамъ гдѣ бы слѣдовало…
Въ этомъ литературномъ отрывкѣ (а продолженіе его вполнѣ достойно начала) сказываются намъ и здравость авторскаго замысла, и богатство поэтическаго воззрѣнія въ повѣствователѣ. Уступая современной рутинѣ въ топѣ разсказа, Тургеневъ отходитъ отъ нея во многихъ частностяхъ, особенно въ чрезвычайно значительномъ выраженіи: «во все продолженіе моей жизни я постоянно находилъ свое мѣсто занятымъ, можетъ быть оттого, что искалъ это мѣсто не тамъ, гдѣ бы слѣдовало.» Свѣтлую эту мысль необходимо имѣть въ виду всякому цѣнителю, пытающемуся комментировать послѣднія произведенія нашего автора, исходомъ которыхъ все-таки служитъ Чулкатуринъ, не взирая на его отчасти госпитальныя качества. Человѣкъ, не находящій себѣ мѣста на свѣтѣ, потому можетъ быть, что ищетъ себѣ мѣста не тамъ, гдѣ слѣдуетъ, — не есть уже простой, захандрившійся герой, такъ любимый нашими старыми нувелистами. Страданія его уже не принадлежатъ къ вѣдѣнію одной медицины или скорѣе — ея отдѣла о душевныхъ болѣзняхъ. На горести его никто не имѣетъ права глядѣть съ унылымъ выраженіемъ безплоднаго сожалѣнія, ибо онѣ кроются не въ одномъ разстройствѣ организма физическаго, не въ одномъ раздраженіи тлѣнныхъ мыслей, не въ одной вялости нравственной. Лицо лишняго человѣка можетъ назваться лицомъ довольно рѣдкимъ въ современномъ обществѣ, но никакъ не исключительнымъ. Въ созданіи его поэтъ не увлекся ни причудливостью, ни подражательностью; трудъ разскащика здѣсь не можетъ назваться пѣсней съ чужого голоса или дидактическимъ памфлетомъ. Больной и унылый Чулкатуринъ есть типъ своего рода, типъ, принадлежащій кружку небольшому, но замѣчательному. Онъ истинно лишній человѣкъ, одинъ изъ тѣхъ лишнихъ людей, безъ которыхъ не существуетъ ни одного молодого общества.
Чтобы достаточно оцѣнить законность «Лишняго Человѣка» въ литературѣ, необходимо будетъ вдаться въ нѣкоторыя общія соображенія какъ о самомъ субъектѣ, такъ и о недугѣ, которому онъ подверженъ. Всякое общество, въ особенности юное и быстро просвѣщающееся, можетъ указать на нѣкоторое число лицъ, по своему нравственному развитію достойныхъ зваться передовыми людьми извѣстнаго народа. По уму своему, но воспитанію, по избытку благородныхъ чувствъ, наконецъ, но счастливо-сложившимся событіямъ первой юности, такіе люди не только зовутся цвѣтомъ всего общества, но совокупностію своей дѣятельности приносятъ ему богатые плоды въ будущемъ. Изъ такихъ людей выходятъ мыслители и администраторы, поэты и герои, артисты и джентльмены (принимая это слово въ его истинномъ значеніи). Но, къ сожалѣнію, изъ того же класса людей зараждаются или страдальцы своего генія (впрочемъ, подобные люди рѣдко остаются непризнанными), или, что бываетъ гораздо чаще, лица, гибнущія отъ неспособности употребить свои силы для блага себѣ и своимъ собратіямъ. Причина бѣдствія тутъ весьма понятна. Человѣческое общество не есть торговое депо, гдѣ всякій товаръ, пригодный и раскупаемый тотчасъ же, находитъ себя мѣсто по изъявленіи на него потребности; а одаренные люди не имѣютъ сходства съ сырыми произведеніями, отсылаемыми для сбыта туда, гдѣ оказывается на него наибольшій спросъ. Съ другой стороны и одаренные люди но временамъ безсознательно уклоняются отъ своего долга, состоящаго въ томъ, чтобъ добросовѣстно искать въ обществѣ почвы, необходимой для ихъ дѣятельности. Отъ разлада между двумя силами, необходимыми одна для другой, безпрерывно происходятъ печальныя явленія и въ самомъ обществѣ, и еще болѣе, въ существованіи людей, щедро одаренныхъ природою. Тутъ надо искать основаніе героевъ, на первый взглядъ кажущихся озлобленными, мрачными, унылыми, непрактическими, вялыми, — наконецъ лишними. Законъ природы тутъ часто приходитъ на помощь подобнымъ натурамъ, помогая имъ сживаться со всѣми несовершенствами свѣта. Но не всѣ натуры, подготовленныя къ полезной общественной дѣятельности, бываютъ способны на тяжелую и сугубую борьбу, за которой часто слѣдуетъ слава съ примиреніемъ. Не всѣ развитые дѣятели практичны по своей натурѣ, не всѣ они одарены нравственною силою, способностью къ труду и терпѣніемъ. Многіе уклоняются отъ дѣла при самомъ его началѣ. Многіе, начавши трудъ важно и благородно, сами производятъ себя въ лишніе люди и, въ добавокъ, еще грустно тѣшатся своимъ безсиліемъ.
Лишніе люди бывали всегда и во всѣхъ обществахъ, только видоизмѣненія ихъ различны въ каждомъ поколѣніи. Во всѣхъ просвѣщенныхъ классахъ каждаго народа они чахнутъ и живутъ, но типы ихъ бываютъ несходны между собою. Г. Тургеневъ видалъ на своемъ вѣку не мало лишнихъ людей и имѣлъ случай изучить ихъ добросовѣстно. На его глазахъ выступилъ въ міръ науки, литературы и гражданской дѣятельности цѣлый кругъ юношей, щедро одаренныхъ природою, исполненныхъ вѣры во все прекрасное. Многіе изъ этихъ сверстниковъ его ученическихъ годовъ съ разу поняли свое призваніе и отыскали для себя утѣшительную дѣятельность. Иной изъ нихъ отдалъ всю свою душу наукѣ, другой сталъ служить отечеству болѣе практической службою, третій прославилъ свое имя въ мірѣ поэзіи. Другимъ житейскій успѣхъ дался труднѣе. Житейская дѣятельность не принесла съ собой лавровъ и розъ; но они, послѣ нѣсколькихъ колебаній, твердо пошли по своей скромной и, можетъ быть, самой счастливой дорогѣ. Третьи не нашли себѣ мѣста для дѣятельности, можетъ быть, потому, что, какъ чахоточный Чулкатуринъ, искали это мѣсто не тамъ, гдѣ его искать слѣдовало. Общество ихъ не поняло и они не захотѣли уразумѣть общества, а потому ихъ вѣкъ стоитъ назваться вѣкомъ истинно-лишнихъ людей, достойныхъ одного сожалѣнія.
Остается намъ сказать нѣсколько словъ еще объ одномъ, нѣсколько низшемъ разрядѣ людей лишнихъ. Этотъ разрядъ — довольно многочисленный и самый несчастный въ мірѣ состоитъ изъ лицъ далеко не передовыхъ по дарованію, но по положенію своему стоявшихъ нѣкоторое время въ кругѣ наиболѣе развитыхъ личностей своего времени. Вовлеченные въ міръ людей сильныхъ но уму и просвѣщенію, подготовленныхъ къ жизненной борьбѣ, они сами ни къ чему не готовы и ни въ чемъ не имѣютъ силы. Отъ сознанія своей слабости въ нихъ развивается съ особенной силою та стыдливость, мнительность, раздражительность, которыя дѣлаютъ этотъ разрядъ лишнихъ людей еще болѣе негоднымъ къ практической дѣятельности. Такимъ несчастливцамъ не бываетъ пріюта ни гдѣ — ни въ водоворотѣ житейскихъ здоровыхъ интересовъ, ни на прохладныхъ метафизическихъ вершинахъ, часто посѣщаемыхъ болѣе одаренными, хотя и лишними ихъ сверстниками. Ихъ страданія никого почти не трогаютъ, ихъ голосъ не слушается ни кѣмъ, ихъ болѣзненное самолюбіе вѣчно пугается и мучится отъ самой простой причины. Въ толпѣ безполезнѣйшихъ членовъ общества, въ заднихъ рядахъ науки и литературы, на заднихъ дворахъ нашей журналистики, имѣлось всегда нѣсколько жалкихъ людей такого разбора, очень часто добрыхъ но натурѣ, но остающихся безъ дѣла, или вдающихся въ постыдныя крайности отъ сознаніи своего ничтожества. Къ такому плачевному разбору людей надобно быть жалостливыми и сострадательнымъ, хотя бы они, повидимому, стоили противнаго, хотя бы они, въ безнадежномъ своемъ ослѣпленіи, изрыгали хулу на все то, что мы считаемъ прекраснымъ въ мірѣ искусства. Если бы люди, издѣвающіеся надъ жалкими литературными крикунами, надъ бездарными зоилами ничтожнаго разряда, знали достаточно, сколько горя и страданія скрыто въ этихъ, повидимому, смѣшныхъ лишнихъ чудакахъ, ихъ бы отзывы и шутки прекратились въ минуту. Но пора перейти къ «Дневнику Лишняго Человѣка».
Чулкатуринъ г. Тургенева есть нѣчто среднее между высшимъ и низшимъ разрядомъ лишнихъ людей: онъ недостаточно даровитъ для того, чтобъ имѣть право на широкую дѣятельность въ свѣтѣ, но не столько бездаренъ, чтобъ быть ниже какой бы то ни было дѣятельности. Онъ уменъ, но умъ его сходенъ съ умомъ дитяти, озадаченнымъ массою только-что пріобрѣтенныхъ свѣдѣній, поставленномъ въ невозможность сдѣлать изъ нихъ какое-либо примѣненіе. Онъ образованъ на столько, чтобъ отдѣлиться отъ массы невѣждъ и пошляковъ обыденнаго міра, но не на столько, чтобъ получить полное сознаніе своего долга къ обществу и людямъ. Онъ мнителенъ, ребячески самолюбивъ и даже жолченъ; но желчь Чулкатурина, какъ это всегда бываетъ у подобныхъ людей, обращается на него самого, не на что-либо другое. Чулкатуринъ до такой степени проникнутъ сознаніемъ своей неспособности тягаться съ жизнью, что даже не можетъ ѣдко говорить о жизни: онъ ѣдокъ лишь говоря о себѣ самомъ, на себя самого изливаетъ онъ горькій юморъ, накопившійся въ его душѣ, за долгое время испытаній. Сознаніе собственной неспособности, о которой говоримъ мы, въ «Лишнемъ Человѣкѣ» есть черта типическая, дающая жизнь и красу всему представленію. Кто изъ насъ не встрѣчалъ въ жизни цѣлаго разряда несомнѣнно хорошихъ людей, опустившихъ руки, съежившихся нравственно и повторяющихъ при всякомъ столкновеніи съ міромъ дѣйствительности: «Я здѣсь ничего не могу сдѣлать, я человѣкъ мысли, — я существо неспособное». Нечего и говорить о томъ, что въ большей части особъ, такъ говорящихъ, нѣтъ никакой неспособности или несостоятельности, — что они сами напустили на себя это несчастное сознаніе, и вяло сложили руки тамъ, гдѣ всякій трудится, исполняя свой долгъ по мѣрѣ средствъ, ему данныхъ.
Готовность поминутно признавать себя неспособными, печальное уклоненіе отъ всякой житейской дѣятельности — есть серьезная болѣзнь многихъ просвѣщенныхъ людей нашего времени. Мечтая о подвигахъ, для нихъ недоступныхъ, такіе люди упускаютъ изъ вида настоятельный долгъ жизни, сказывающейся имъ поминутно; напрягая свое зрѣніе не въ ту сторону, куда слѣдуетъ, они не видятъ предметовъ, стоящихъ передъ ихъ носомъ. Замкнувшись въ своемъ уныломъ рефлектерствѣ, они обманываютъ и себя и общество, имѣющее право требовать отъ нихъ труда на пользу общую. Подумаемъ о томъ, сколько зла происходитъ въ свѣтѣ отъ преувеличеннаго мнѣнія многихъ умныхъ людей но поводу своей неспособности. Сколько у насъ благодушнѣйшихъ идеалистовъ, не желающихъ заниматься своимъ имуществомъ, поручающихъ его управленію наемщика, избѣгающихъ всякой мысли о порядкѣ въ имѣніи — и все это на основаніи своей мнимой неспособности къ практическому дѣлу! Мало ли у насъ чиновниковъ, истинно желающихъ добра, поставленныхъ въ возможность бороться съ злоупотребленіями, — а вмѣсто добра и борьбы со зломъ повторяющихъ съ вялостью: «и человѣкъ слабый, у меня нѣтъ силъ на такое дѣло!» И въ мірѣ науки, и въ простой свѣтской жизни сколько найдемъ мы такихъ же вялыхъ героевъ, съ ихъ странными понятіями о самихъ себѣ, съ недовѣріемъ къ силѣ человѣческой воли, съ безплодными началами фатализма въ убѣжденіяхъ! Такъ, полезное предпріятіе, задуманное превосходно, глохнетъ отъ недостатка энергіи въ основателяхъ, — въ другомъ мѣстѣ люди становятся похожи на гнилое дерево, къ которому страшно прислониться, потому что оно сейчасъ затрещитъ и свалится. Вялые и нравственно-неряшливые люди зарождаютъ вокругъ себя атмосферу нравственнаго неряшества, съ которою знакомъ всякій, кто сколько-нибудь жилъ въ современномъ обществѣ. Не отъ лжи, не отъ злонамѣренности людей совершается великое количество неправды въ обществѣ: она происходитъ по большей части отъ нашей вялости, отъ непониманія человѣческаго достоинства, отъ неумѣнія просвѣщенныхъ людей стоять на своихъ ногахъ. Когда-то мы были ужъ очень горды и упивались «Корсаромъ» Байрона; теперь мы умалились духомъ до того, что намъ стало ни во что считать себя лишними персонами съ обществѣ. Мы разкисаемъ, поддаемся моральному неряшеству, боимся смѣло глядѣть въ глаза другимъ людямъ, рефлектерствуемъ и хандримъ, — а во всемъ этомъ, конечно, часть вины выпадаетъ на долю людей лишнихъ, или зовущихъ себя лишними.
Вотъ на какую точку зрѣнія цѣнитель долженъ стать для того, чтобъ съ полнымъ сознаніемъ судить о типическихъ сторонахъ лишняго человѣка такъ, какъ онѣ выражены въ повѣсти г. Тургенева. Чулкатуринъ, конечно, заслуживаетъ нѣкотораго презрѣнія за свою нравственную вялость; но какъ человѣкъ, взятый изъ дѣйствительности, олицетворяющей собою извѣстныя стороны своего поколѣнія, онъ имѣетъ право на все наше вниманіе. Еслибъ онъ и не былъ тѣмъ кроткимъ, убитымъ судьбою, поэтически-развитымъ существомъ, какое является намъ въ «Дневникѣ», мы и тогда признали бъ въ немъ своего рода симпатичность. Нельзя не пожалѣть о томъ, что Тургеневъ представилъ намъ Чулкатурина чахоточнымъ, умирающимъ, прощающимся съ жизнью. Вслѣдствіе этой прихоти, имѣющей въ себѣ нѣчто рутинное, сочувствіе цѣнителя, отвращаясь отъ страданій Чулкатурина, какъ человѣка лишняго тянется къ тому же герою, какъ къ бѣдному и одинокому паціенту, осужденному на скорую кончину. Для того, чтобъ наблюдать за тонкими сторонами души человѣческой, надо видѣть ее въ нормальномъ положеніи, — не въ періодъ безнадежности или неизцѣлимаго отчаянія. Не грустный мотивъ повѣсти намъ непріятенъ, непріятно намъ то, что грусть, ее наполняющая, частію происходитъ отъ причинъ внѣшнихъ и нарочно придуманныхъ сочинителемъ. Какъ дневникъ безнадежно-больного. Записка Чулкатурина совершенство въ своемъ родѣ — нѣкоторыя его страницы словно написаны послѣ тяжкаго пароксизма лихорадки; другія же напоминаютъ намъ, если позволено такъ выразиться, свѣтлыя. минуты болѣзни, съ оттѣнками успокоенія нѣжной мечтательности, трогательныхъ душевныхъ порывовъ. И все-таки, за интересомъ патологическимъ отчасти меркнетъ психологическая сторона разсказа, а самъ лишній человѣкъ дѣйствуетъ передъ читателемъ лишь въ одномъ эпизодѣ своей жизни, эпизодѣ любовномъ, какъ про то можно догадаться.
Вообще нашъ авторъ (какъ мы уже видѣли при разборѣ «Колосова») слишкомъ часто вредитъ замыслу важныхъ повѣстей чрезъ свое пристрастіе къ любовнымъ приключеніямъ. Конечно, онъ весьма силенъ въ разсказахъ, основанныхъ на любви; конечно, сама тема, по своей неистощимости, представляетъ много простора его дарованію, но бываютъ обстоятельства, при которыхъ повѣствователю не безполезно сдерживать себя по сказанной части. Еслибъ «Дневникъ Лишняго Человѣка» составлялъ цѣлую книгу, исторія Чулкатурина и Лизы Ожогиной нисколько бы не вредила идеѣ всей вещи; но теперь, при небольшомъ объемѣ повѣсти, она поглощаетъ собою цѣлый «Дневникъ» и всего героя. Только черезъ этотъ эпизодъ, и то мимоходомъ, — признаемъ мы въ бѣдномъ Чулкатурннѣ человѣка, исполненнаго благородныхъ стремленій, кроткое существо, жаждущее любви, способнаго и на счастье, и на трудъ и на примиреніе съ жизнью. Мы видимъ въ немъ и умъ, и нравственное развитіе, и образованіе несравненно высшее той бѣдной сферы, куда судьба его бросила. Вся исторіи Лизы и Чулкатурина дѣлаетъ величайшую честь автору, — по значительно ли она подвигаетъ насъ въ познаніи лишнихъ людей? обнимаетъ ли она собою жизнь и духовный міръ героя, долженствующаго оказаться лицомъ типическимъ? Какъ ни вялъ и какъ ни хрупокъ Чулкатуринъ, всякій юноша скажетъ вамъ, что не можетъ же человѣкъ взрослый вконецъ погибнуть отъ одной неудачной любви къ кому бы то ни было. Каждый строгій изслѣдователь современныхъ недуговъ пожелаетъ увидать лишняго человѣка въ столкновеніи съ другими важными сторонами жизни; а столкновенія эти, составляющія сущность всего замысла повѣсти, совершенно упущены изъ вида ея авторомъ. Жизнь наша состоитъ не изъ одной любви и не изъ однихъ умозрѣній надъ своей персоною: есть въ ней практическія стороны, съ которыми ни одинъ смертный не избѣгнетъ коллизіи; а между тѣмъ, Чулкатуринъ, лишній человѣкъ современнаго общества, живетъ какъ бы внѣ свѣта и всѣхъ его интересовъ. Мы даже не знаемъ, какъ онъ воспитывался, чѣмъ добывалъ онъ себѣ кусокъ хлѣба, почему именно онъ даетъ замѣтить, что искалъ себѣ мѣста, можетъ быть, не тамъ, гдѣ бы слѣдовало. Есть еще одна совершенно неразъясненная черта въ лишнемъ человѣкѣ: разсказывая о своей несчастной страсти, онъ набрасываетъ страницы восхитительной прелести…
Страницы эти, исполненныя высокой поэзіи, не есть авторская прихоть, не представляютъ разлада съ общимъ изложеніемъ дневника. Г. Тургеневъ не заставитъ ничтожнаго человѣка, говорить такъ очаровательно: ни Пѣтушковъ, ни Астаховъ въ «Запискахъ» у него не произнесутъ такой крылатой лирической рѣчи. Стало быть, мы получаемъ право признать въ»Лишнемъ Человѣкѣ» духъ поэтически развитый, очи не чуждыя высокаго просвѣтлѣнія. Этому грустному дитяти вѣка нашего судьба послала на помощь крылатаго генія поэзіи, — если не той поэзіи, которая идетъ въ печать и даетъ славу смертнымъ, — то по крайней мѣрѣ той, что озаряетъ и осмысливаетъ всю жизнь нашу. Любимая дѣвочка въ рощѣ, при солнечномъ закатѣ, еще не вырветъ могучаго поэтическаго звука изъ души, неодаренной способностью на подобные звуки. Герой г. Тургенева, какъ мы имѣемъ право его понимать, былъ вооруженъ однимъ лишнимъ доспѣхомъ для борьбы жизненной; по какой же причинѣ мы, едва познакомившись съ нимъ, видимъ его безоружнымъ, слабымъ, истекающимъ кровью? Мы желаемъ знать, въ подробности знать о томъ, далеко ли провожалъ его на пути жизни крылатый геній, ему посланный, сколько разъ освѣщалъ онъ тернистую дорогу несчастнаго смертнаго, вслѣдствіе какихъ причинъ отлетѣлъ онъ отъ него, послѣ долгой борьбы, въ существованіи которой сомнѣваться невозможно? На вопросы эти «Дневникъ Лишняго Человѣка» даетъ мало отвѣтовъ. Читателю предоставляется право думать, что вся исторія лишняго человѣка замкнута въ картинахъ его бѣдной любви, — но мы не можемъ такъ думать, не смотря на нее наше довѣріе къ разскащику.
Мы обсудили, на сколько могли, главныя достоинства и главные недостатки одной изъ повѣстей Тургенева, наиболѣе важныхъ въ цѣпи его произведеній. Затѣмъ, общій выводъ скажется самъ собою «Дневникъ Лишняго Человѣка», по взирая на многія несовершенства исполненія, стоитъ назваться явленіемъ отраднымъ и много обѣщающимъ. По идеѣ своей, онъ касается тонкихъ, и въ высшей степени замѣчательныхъ явленій въ современномъ обществѣ, — исполненіе его, хотя и имѣющее весьма замѣтный разладъ съ сказанной идеею, стоитъ великой похвалы въ художественномъ отношеніи. Форма дневника, допускающая нѣкоторыя уклоненія отъ объективности въ представленіяхъ, какъ нельзя лучше подходитъ къ дарованію автора, за него взявшагося. Не во многихъ повѣстяхъ Тургенева встрѣчаются проблески поэзіи столько же сильные, какъ въ « Дневникѣ Лишняго Человѣка.»
И, наконецъ, что можетъ быть важнѣе всего въ повѣсти, мысль ея показываетъ намъ г. Тургенева поэтомъ болѣе и болѣе крѣпнущимъ въ своемъ миросозерцаніи, достаточно подготовленнымъ къ тому, чтобы въ послѣдующихъ своихъ произведеніяхъ снова коснуться важной темы только что затронутой въ «Дневникѣ Лишняго Человѣка.»
6.[править]
Томасъ Карлейль, въ одной изъ своихъ знаменитыхъ статей о германской литературѣ, высказываетъ замѣчаніе, отчасти туманное, но исполненное правды въ его нравственномъ примѣненіи. «Когда спящій человѣкъ (таковы слова Карлейля), во время сонныхъ грезъ, говоритъ себѣ: „кажется, я сплю и вижу сны“, значитъ минута его пробужденія, не заставитъ ждать себя долго».
Когда первоклассные писатели даннаго періода словесности начинаютъ анализировать то направленіе, которому сани прежде служили съ юношескою ровностью, — значитъ, отъ нихъ не далеко нора новыхъ воззрѣній на жизнь и искусство.
Такъ было всюду, такъ было и у насъ. Время паденія французскаго вкуса совпадаетъ въ Россіи со временемъ первыхъ попытокъ нападенія на псевдоклассическія воззрѣнія драматурговъ. Первые признаки здраваго реализма въ искусствѣ быстро повлекли за собой паденіе романтизма съ идеальностью; едва литературный реализмъ пробудилъ, по своимъ несообразностямъ, нѣкоторое охужденіе въ дѣятеляхъ молодого поколѣнія, — злоупотребленія реализма стали невозможны въ нашей словесности.
Тоже въ мелочахъ и частностяхъ. Еще фразеологія Марлинскаго повергала въ восторгъ массы читателей, а ужь ея фальшивыя стороны были указаны, приняты къ свѣдѣнію и устранены новѣйшими писателями. Еще сумрачные герои Байрона волновали умы публики, а въ литературѣ нашей перевелись корсары и Манфреды. Еще унылое направленіе нашей словесности послѣ Гоголя восхвалялось журнальными цѣнителями, — а уже первые изъ нашихъ повѣствователей всюду искали новой колеи для своихъ талантовъ, со страстью предпринимали охоту за новымъ словомъ въ искусствѣ.
Г. Тургеневъ, какъ мы видѣли при разборѣ «Лишняго Человѣка», не отсталъ отъ общаго движенія, хотя, но причинѣ колебаній, неразлучныхъ съ его первой дѣятельностью, и оказался гораздо смѣлѣйшимъ на замыселъ, чѣмъ на выполненіе своихъ замысловъ. Въ изложеніи «Дневника» онъ положительно вдается въ унылую рутину, по которой въ то время писались всѣ повѣсти; онъ составляетъ дѣйствующія лица по мизантропическо-юмористическому рецепту своихъ годовъ; онъ даже но временамъ смотритъ на своего героя какъ на нормальное, совершенно необходимое и законное произведеніе современнаго общества, какъ на лицо, не подлежащее осужденію, хотя бы очень снисходительному. «Завернись въ тогу, — ложись на бокъ и умирай», вотъ заключеніе, которое можно вынести изъ всего произведенія. «Всѣ мы, больныя дѣти больного XIX вѣка, всѣ мы Чулкатурины, всѣ мы лишніе люди, — всѣ мы не находимъ себѣ мѣста и вянемъ въ неотразимомъ бездѣйствіи». Всѣ мы не находимъ себѣ мѣста, — такъ, но авторъ прибавляетъ еще: не находимъ его потому, что ищемъ этого мѣста, можетъ быть, не тамъ, гдѣ слѣдуетъ. Въ заключеніи этомъ лежитъ сила замысла, начало плодотворнаго анализа, начало твердаго суда надъ лишними существами. Часъ пробужденія, о которомъ говоритъ Карлейль, былъ уже весьма близокъ для повѣствователя.
Самый порядокъ трудовъ велъ г. Тургенева къ освѣженію всего своего литературнаго направленія присутствіемъ новыхъ взглядовъ. «Записки Охотника» кончились и замкнули въ себѣ все то, что могло быть въ нихъ высказано; публика, пристрастившись къ дарованію ихъ автора, дѣлалась все требовательнѣе и ждала отъ него чего-то вполнѣ достойнаго предшествовавшей дѣятельности. Повѣсть «Три Встрѣчи» уже разъ обманула ея ожиданія; даже разсказъ «Муму», не взирая на мастерство, въ немъ высказанное, не удовлетворилъ внимательныхъ цѣнителей. Когда повѣствователь или поэтъ поставилъ себя въ подобное отношеніе къ своимъ почитателямъ, ему бываетъ необходимо идти впередъ по что бы ни стало. Тутъ ему не пособятъ ни задержки шага, ни осмотрительная медленность, ни мелкія произведенія, превосходно отдѣланныя. Голосъ большинства читателей становится слышнѣе и слышнѣе; онъ громко говоритъ любимому автору — иди, иди, какъ говорилъ какой-то насильственный голосъ Вѣчному Жиду, въ нелѣпомъ романѣ, столько разъ переведенномъ на русскій языкъ во времена нашей молодости. Рѣдкій изъ извѣстныхъ литераторовъ безвредно выноситъ такую эпоху кризиса; рѣдкій переживаетъ ее съ полнымъ успѣхомъ. Мы не можемъ сказать, чтобы г. Тургеневъ представился въ этомъ отношеніи какимъ-то исключеніемъ изъ общаго правила, по грѣшно будетъ по признать того, что, при началѣ новой дѣятельности, онъ не остался позади общаго литературнаго движенія, не обманулъ своихъ поклонниковъ, не уклонился отъ законныхъ требованій читателя.
Съ повѣсти «Два Пріятеля» (1853 года) открыта была нашимъ авторомъ цѣлая серія произведеній, которую мы можемъ назвать плодомъ его зрѣлаго возраста. Періодъ дидактической сантиментальности окончился для Тургенева. Онъ отбросилъ отъ себя цѣпи поэтической инерціи, такъ спутывавшія талантъ главныхъ сверстниковъ его молодости, и въ-особенности вредившія его собственному призванію. Прощаясь съ прохладными гуманическими вершинами, гдѣ пришлось ему растратить часть молодыхъ своихъ силъ, онъ обратился къ жизни съ той непосредственностью, какая только была для него возможна. Потому воззрѣніе его прояснилось и запутанныя умствованія перестали соваться между самимъ поэтомъ и его героями. Въ «Двухъ Пріятеляхъ» -мы уже невидимъ ни байронизма, ни жоржъ сандизма, ни гоголевскаго элемента, понятаго съ мизантропической точки зрѣнія. Герой повѣсти уже не юноша, чуждый спасительныхъ оковъ долга, не озлобленный мечтатель, считающій міръ за нѣчто себя недостойное, не убитый судьбою Чулкатуринъ, которому остается завернуться въ свой плащъ и умереть не безъ ироническаго прощанія со свѣтомъ. Герой «Двухъ Пріятелей» есть человѣкъ дѣйствительно лишній, но не оправданный сочинителемъ. Вязовнинъ г. Тургенева оказывается лишнимъ по своей собственной совращенности, по своему собственному неповиновенію священнымъ законамъ общества, обрекающимъ каждаго смертнаго трудиться въ потѣ лица, имѣть какое-либо серьозное дѣло въ жизни. Въ Вязовпинѣ, какъ и въ Чулкатуринѣ, мѣтко указана болѣзнь угасшаго поколѣнія людей, нынѣ уже излѣчившихся или сходящихъ со сцены за неспособностью. Но въ «Дневникѣ Лишняго Человѣка» недугъ изображенъ еще законнымъ и неотразимымъ, тогда какъ въ «Двухъ Пріятеляхъ» предана на общій судъ апатія человѣка, неумѣющаго бороться съ означеннымъ недугомъ.
Мы уже замѣтили въ одной изъ статей нашихъ, что не одинъ изъ героевъ Тургенева кажется намъ безцвѣтнымъ по неопредѣленности своего общественнаго положенія. Въ строгомъ смыслѣ слова, едва ли не одни герои «Записокъ Охотника» изъяты отъ такого нареканія, ибо они, такъ сказать, прикрѣплены къ извѣстному уголку Россіи, сжились съ нимъ, представляютъ собой его интересы, его занятія, его свѣтлыя и темныя стороны. Передъ этими помѣщиками и мужичками, которые ходятъ на охоту, спятъ у костровъ, пьютъ водку, копятъ или проматываютъ деньги, пашутъ ноля, ѣздятъ въ гости и разсказываютъ другъ-другу дѣла своей жизни, и Колосовъ, и Лучковъ, и Чулкатуринъ, и герой «Трехъ Встрѣчъ» кажутся иноземными гостями, не имѣющими никакого мѣста въ раздольѣ русской жизни. Всѣ они имѣютъ около себя атмосферу нѣкоторой необщежительности или китайскую стѣнку хитраго издѣлія, отдѣляющую ихъ отъ практической стороны ихъ родного свѣта. Человѣкъ съ такою же стѣнкою вокругъ себя дѣйствуетъ и въ «Двухъ Пріятеляхъ», но Вязовнинъ, про котораго теперь идетъ наша рѣчь, имѣетъ одно преимущество передъ своими старшими товарищами: онъ страдаетъ отъ своей общественной неопредѣленности, но мѣрѣ своихъ слабыхъ силъ вступаетъ съ нею въ борьбу, выдерживаетъ ее худо и за то переноситъ наказаніе, законность котораго сознаетъ со всею полнотою. Онъ уже представляется намъ не какъ необходимое произведеніе современности, не какъ полезное звѣно въ разумномъ обществѣ, но какъ созданіе нездоровое по своей винѣ и признаваемое нездоровымъ. Вязовнина не выдаетъ намъ г. Тургеневъ за лицо, достойное любви или удивленія — авторъ только даетъ намъ замѣтить, что между нами имѣется много Вязовниныхъ; что даже всякій изъ насъ носитъ въ себѣ нѣкоторыя начала характера, имъ обрисованнаго. Поставивши дѣло такимъ образомъ, онъ дѣлается совершенно правымъ, и съ помощью разсчета, дѣлающаго честь его повѣствовательной ловкости, извлекаетъ выгоду изъ нѣкоторой безцвѣтности, даже безхарактерности своего главнаго героя.
Содержаніе повѣсти чрезвычайно просто, а между тѣмъ умно и глубоко. Борисъ Андреичъ Вязовнинъ, молодой помѣщикъ, лѣтъ двадцати шести, поразстроивъ свои домашнія обстоятельства службою въ Петербургѣ, пріѣзжаетъ въ свое имѣніе — не въ видѣ господина и хозяина, даже не въ видѣ утомленнаго смертнаго, которому такъ сладка мысль объ отдыхѣ, — но скорѣе въ образѣ нѣкоего иностраннаго гостя, изъ числа гостей, о которыхъ мы сейчасъ лишь говорили. Хозяйствомъ занимается онъ вяло, съ сосѣдями не знакомится по лѣности, а между тѣмъ скучаетъ одиночествомъ до того, что при первой встрѣчѣ съ сосѣдомъ своимъ, отставнымъ поручикомъ Круницынымъ, дѣлается почти неразлучнымъ другомъ этого плохо-образованнаго, лѣниваго и до крайности неизящнаго человѣка. Черта подмѣчена вѣрно, и, при достаточной разработкѣ, могла бы привести автора къ полезнымъ выводамъ о значеніи человѣка въ глуши, о силѣ необходимости, такъ мирящей насъ съ людьми, ставящей насъ въ такое разумное къ нимъ отношеніе. Какъ бы то ни было, прямодушный Крупицынъ, не читающій книгъ и даже носящій бархатные галстухи, дѣлается необходимостью для Вязовнина, становится его нравственнымъ опекуномъ. Съ зоркостью русскаго человѣка онъ сознаетъ причину унынія въ своемъ сосѣдѣ, пытается какъ-нибудь прикрѣпить Вязовнина къ сферѣ, въ которой ему надо сжиться во что бы ни стало, и подастъ ему совѣтъ, старый, по вѣчно-разумный, какъ вселенная, — то есть совѣтъ жениться. Два пріятеля ѣздятъ по разнымъ сосѣднимъ семействамъ, что дастъ возможность автору набросать нѣсколько комическихъ сценъ, но лишенныхъ занимательности; по поѣздки долго не ведутъ ни къ чему: невѣсты, восхищающія Крупицына, не подходятъ къ понятіямъ его англо-французско-германскаго спутника. Такихъ невѣстъ, съ бойкими манерами, съ игрой на фортепьяно и французскимъ языкомъ, — Вязовнинъ мотъ бы найти и въ Петербургѣ. Вкусъ молодого человѣка достаточно развитъ для того, чтобъ не благоговѣть передъ наружнымъ лоскомъ; Вязовнину даже противно все то, что напоминаетъ собою, въ нѣсколько опошленномъ видѣ, столичный бытъ и столичное изящество. Онъ даже способенъ понимать простоту, даже увлекаться простотою. Но способенъ ли нашъ бѣдный юноша всѣмъ сердцемъ отдаться простотѣ житейской, объ этомъ мы сейчасъ узнаемъ.[1]
Мы не извиняемся ни передъ читателемъ, ни передъ г. Тургеневымъ въ длиннотѣ этой выписки — иначе поступить было нельзя, ибо мѣсто, здѣсь приведенное, можетъ назваться едва ли не самымъ характеристическимъ во всѣхъ трехъ томахъ «Повѣстей и Разсказовъ». Оно не только поэтично и прелестно въ высшей степени, но оно какъ нельзя полнѣе подтверждаетъ главную пашу мысль о сущности всей поэзіи г. Тургенева, поэзіи тихой и юношески свѣтлой, чуждой всему унылому, всему преднамѣренно суровому. Поэтъ нашъ писалъ много сценъ мрачныхъ, сатирическихъ, юмористико-поучительныхъ; но осмѣливаемся спросить, написалъ ли онъ, увлекаясь сумрачной стороною своихъ воззрѣній, хотя что-нибудь нѣсколько подходящее къ сейчасъ выписаннымъ нами безподобнымъ страницамъ? Не изъ любви къ идилліи, не вслѣдствіе глупо-розоваго взгляда на жизнь недовольны мы Тургеневымъ-юмористомъ, Тургеневымъ-мизантропомъ, Тургеневымъ-сатирикомъ — будь въ складѣ его таланта сила въ полной мѣрѣ юмористическая, сатирическая и разрывающая сердце, — языкъ нашъ не повернулся бы на вызовъ поэта къ дѣятельности ему несродной. Тогда мы осуждали бы въ писателѣ нашемъ поползновенія къ идентичности, точно также, какъ теперь съ сокрушеннымъ сердцемъ указывали на его колебанія въ сторону жоржъ-сандизма и дидактики. Дѣло не въ идеалахъ, какіе беретъ себѣ поэтъ, но въ вѣрности этихъ идеаловъ сущности его дара. Вопросъ даже не въ томъ, имѣетъ ли право данный писатель плакать или улыбаться, но въ томъ, не насилуетъ ли онъ даннаго ему таланта, устремляясь въ сторону жизни, съ нимъ несовмѣстную. Лермонтовъ, еслибъ онъ вздумалъ описывать какія-нибудь радости счастливаго поселянина, солгалъ бы передъ своей музой точно такъ, какъ солгалъ бы передъ своей богиней нашъ Пушкинъ, затѣявши олицетворить въ Татьянѣ нѣкую истерзанную Лелію современнаго общества. Житейская скорбь и житейское блаженство сами по себѣ всегда истинны, всегда стоятъ пѣсни поэта; но поэтъ можетъ быть правдивъ или неправдивъ, силенъ или безсиленъ, смотря по тому положенію, какое онъ, съ натурой своего дарованія, приметъ относительно того и другого. Можно быть сентименталистомъ изъ сантименталистовъ, взирая на міръ и дѣла свѣта съ самой отчаянной точки зрѣнія, точно также, какъ при всей идеальности, даже ребяческой наивности воззрѣній, иной поэтъ скажется намъ истиннымъ и сильнымъ поэтомъ. Сравните хотя бы Мишле (въ его памфлетахъ и послѣднихъ историческихъ сочиненіяхъ) съ Беранже, какъ пѣвцомъ анакреонтическихъ предметовъ, достойныхъ самой вѣтренной юности, — который изъ двухъ окажется сантиментальнѣе? Повиновеніе своему призванію, — вотъ залогъ правды въ писателѣ, вотъ основаніе прямоты въ его направленіи. Тотъ поэтъ чуждъ сентиментализма, который честно служитъ своей музѣ и неуклонно идетъ лишь но одному пути, ею указанному.
Перечитывая много разъ прелестный отрывокъ, взятый нами изъ повѣсти «Два Пріятеля», мы болѣе и болѣе убѣждаемся въ томъ, что поэзія его вся основана на сущности Тургеневскаго дарованія. Въ немъ, какъ во многихъ лучшихъ страницахъ «Записокъ Охотника», авторъ сказывается намъ какъ прямой ученикъ Пушкинской школы, какъ блистательный истолкователь нашей родной жизни, поставленной подъ самымъ свѣтлымъ или подъ нѣжно-меланхолическимъ угломъ зрѣнія. Не во многихъ книгахъ, отмѣченныхъ печатью высокаго генія, найдемъ мы сцену болѣе плѣнительную, выдержанную и цѣлостную, чѣмъ сцена, приведенная вами. Она пропитана ароматомъ деревенской тишины, она сіяетъ любовью къ людямъ; поэтическая прелесть, но ней разлитая, касается даже беззубаго сутяги, «котораго стоитъ держать на цѣпи въ пугачевской башнѣ». Безъ этого непривлекательнаго лица весь концертъ способенъ разстроиться и очерки лицъ могутъ потерять свою рельефность. Поспѣшаемъ, однако, возвратиться къ повѣсти и досказать ея содержаніе.
Вязовнинъ влюбляется въ Вѣрочку, женится на ной и на первыхъ порахъ считаетъ себя счастливѣйшимъ изъ человѣковъ. Въ первое время все шло прекрасно. Вѣрочка, какъ отличная хозяйка, привела весь его домъ въ порядокъ. Онъ любовался ея нешумливой, по заботливой дѣятельностью, ея постоянно яснымъ и кроткимъ нравомъ, называлъ се своей маленькой голландкой и безпрестанно повторялъ Крупицыеу, что только теперь узналъ счастіе. Потомъ онъ замѣтилъ, что у жены его мало ресурсовъ. Потомъ онъ сталъ скучать, потомъ замѣтилъ, что Вѣрочка ему не пара, потомъ вздумалъ разсѣяться и уѣхалъ одинъ за границу, гдѣ и утонулъ но неосторожности. Вѣрочка погрустила о немъ, вышла замужъ за Петра Васильевича Крупицына и теперь наслаждается совершеннымъ счастіемъ. Отецъ ея, хворавшій и грустившій во все время перваго замужства Вѣрочки, переѣхалъ на житье ко второму зятю, воскресъ, оживился и сталъ по прежнему тѣмъ кроткимъ, счастливымъ старикомъ, какого мы знали прежде.
Разсказъ нашъ весьма сжатъ, даже отрывистъ; но слѣдуетъ замѣтить, что окончаніе его вышло не очень гладко и у г. Тургенева. Тамъ именно, гдѣ должна начаться глубокая нравственная драма, нашъ поэтъ, по своему неисправимому, постоянному капризу, сбиваетъ весь разсказъ въ шесть или семь страничекъ, набросанныхъ усталой рукою. Гдѣ слѣдуетъ устремить поэтически-испытующій взглядъ на своего героя, въ подробности разобрать его поступки и причину, ихъ породившую, — онъ становится небрежнѣе и небрежнѣе къ своей темѣ. Дѣло, наконецъ, доходитъ до того, что г. Тургеневъ, будто не зная, что дѣлать съ своей задачей, повергаетъ Вязовнина въ морскія волны, не отступая передъ продѣлкой, совершенію недостойной всего разсказа. Такимъ образомъ, вмѣсто интереснаго слѣдствія, мы имѣемъ одно торопливое заключеніе судьи, вмѣсто важныхъ документовъ — краткое изложеніе общаго вывода. И даже къ общему выводу авторъ подступилъ невѣрнымъ шагомъ: половина обвинительныхъ пунктовъ составляется не имъ самимъ, а его читателемъ, если онъ внимателенъ.
На послѣднихъ, довольно скомканныхъ страницахъ «Двухъ Пріятелей», самъ Вязовнинъ говоритъ слова, осуждающія его полнѣйшимъ образомъ: «Если бы я былъ — говоритъ онъ — какой-нибудь нѣмецъ или учоный, или если бы у меня было постоянное занятіе, которое поглощало бы большую часть моего времени, подобная жена была бы находка; но такъ!… Неужто я обманулся?…
Тутъ сказывается намъ ключъ къ пониманію господъ въ родѣ Вязовшіна, людей живущихъ такъ, безъ роли и постояннаго занятія въ обществѣ, да еще въ добавокъ считающихъ себя лицами высоко развитыми. Для нихъ не можетъ существовать счастія, ибо они не понимаютъ простыхъ отношеній къ жизни, пренебрегаютъ своимъ долгомъ, какъ члены извѣстнаго общества, и кончаютъ тѣмъ, что само общество выкидываетъ ихъ изъ себя, какъ лицъ ему совершенію ненужныхъ. Такіе люди, повидимому, способны увлекаться простотой, добромъ, правдою, — такъ и Вязовнинъ на нѣсколько дней увлекся Вѣрочкой, но въ нихъ самихъ нѣтъ порыва къ простотѣ, они ее не цѣнятъ и по любитъ всѣмъ сердцемъ. Женясь на милой и достойной женщинѣ, Вязовнинъ искалъ въ ней, не подпору, не товарища, не тихаго спутника жизни, — а какую-то хитрую игрушку, нескончаемую забаву всей жизни. Человѣкъ полный душевной вялости, чудакъ, неспособный прикрѣпить себя ни къ чему человѣческому, Вязовнинъ вознамѣрился наполнить всю свою пустоту одной женщиной — не женщиной-матерью, не женщиной-другомъ, не женщиной-хозяйкой, а женщиной-любовницей. Вышло то, чего и слѣдуетъ ожидать при всѣхъ подобныхъ случаяхъ. Для бѣдняка, не умѣющаго ходить на своихъ ногахъ, не можетъ существовать никакая посторонняя помощь. Дѣвушка, которая сама требовала помощи и развитія, не получила ничего чрезъ своего вялаго друга и сама не была въ силахъ оживить его опустившуюся душу. А Вязовнинъ, послѣ напрасной попытки осмыслить свое существованіе, остался до кончины тѣмъ самымъ, чѣмъ онъ былъ и прежде, не взирая на свое тонкое бѣлье и превосходно повязанные галстухи, то-есть — нравственнымъ неряхой неисправимаго свойства.
Не смотря на всѣ недостатки заключительнаго эпизода въ «Двухъ Пріятеляхъ» — повѣсть была принята читателями такъ, какъ того заслуживала и мысль, и многія очаровательныя частности всего произведенія. Тѣмъ изъ цѣнителей, которые оказались позорче своихъ товарищей, сказалась съ особенной ясностью значительная перемѣна манеры въ повѣсти, сравнительно съ манерой предшествовавшихъ вещей Тургенева. Простота постройки (хотя и нарушенная въ концѣ исторіей утопленія), поэтическая непосредственность въ отношеніяхъ къ изображаемому быту, наконецъ (и это важнѣе всего) отсутствіе всякаго уныло-тускла то колорита въ разсказъ — вотъ достоинства «Двухъ Пріятелей», достаточно отмѣтившія повѣсть и какъ бы поставившія ее началомъ новаго ряда произведеній Тургенева. «Затишье», напечатанное вскорѣ послѣ повѣсти, сейчасъ нами пересказанной, вполнѣ подтвердило дальнѣйшія ожиданія читателей.
Въ «Затишьѣ», какъ и въ «Двухъ Пріятеляхъ», продолжаетъ приводиться та же мысль о лишнихъ или неспособныхъ людяхъ, за которую мы уже столько разъ отдавало дань похвалы нашему автору. Героевъ въ повѣсти два, и оба они достойны назваться порядочными неряхами, съ моральной точки зрѣнія. Первый, Владиміръ Сергѣичъ Астаховъ на поверхностный взглядъ имѣетъ нѣчто общее съ нашимъ старымъ знакомцемъ, Вязовнинымъ; но авторъ искусно затемнилъ это сходство во-первыхъ умными подробностями замысла, а во-вторыхъ комическимъ положеніемъ, въ которое Астаховъ, помѣщенъ относительно другихъ лицъ «Затишья». Астаховъ гораздо болѣе, чѣмъ Вязовнинъ, надышался фальшиво-практическимъ воздухомъ Петербурга: въ немъ уже умерли сознаніе своихъ пороковъ и порывы къ разумной сторонѣ существованія, да и сердцемъ, какъ кажется, онъ отъ природы суше Бориса Андреича. Тщательно развивая своего щеголеватаго героя, и, по мѣрѣ развитія, самъ вдумываясь въ его значеніе, г. Тургеневъ по временамъ доходитъ до чертъ истинно поэтическихъ. Не смотря на то, что Астаховъ играетъ не совсѣмъ важную роль въ повѣсти, да сверхъ того никогда не распоясывается передъ другими ея лицами — всякій человѣкъ, бывавшій въ столицахъ, подмѣтитъ въ немъ особенности цѣлаго класса петербургскихъ юношей, неспособныхъ на жизнь, вслѣдствіе самой ихъ жизни, принявшей ложно-практическое направленіе. Кто изъ насъ не встрѣчалъ этихъ чинныхъ, благообразныхъ, по безполезныхъ, душою изсушенныхъ несчастливцевъ, которые несчастны еще потому, что въ своемъ безсердечномъ ослѣпленіи имѣютъ великую вѣру въ свою полезность? Такіе люди обыкновенно нравятся въ первую бесѣду, потомъ становятся скучны, а напослѣдокъ поселяютъ отвращеніе даже въ ближайшихъ къ нимъ особахъ. Иногда они бываютъ умны, даже трудолюбивы; но у нихъ нѣтъ воображенія, нѣтъ горячей крови, нѣтъ здравой идеальности въ воззрѣніяхъ, — потому ихъ умъ утомляетъ, а трудъ ихъ никому не приноситъ ни пользы, ни наслажденія. Полные дѣтской самонадѣянности, зараженные атмосферой мелкаго щегольства и мелкихъ интересовъ, они находятъ себѣ мѣсто лишь въ большихъ городахъ, и преимущественно въ столицахъ, посреди довольно-изящныхъ муравейниковъ, гдѣ окончательно совершается ихъ опошленіе. Разъ выведенные изъ своего мелочно-озабоченна то круга, поставленные въ необходимость столкнуться съ жизнью, въ ея разнообразныхъ проявленіяхъ, эти чопорные, бездушные господа уподобляются мандаринамъ, которыхъ бы насильно вытолкнули изъ міра десяти тысячъ церемоній и заставили окунуться въ дѣйствительный міръ людской, съ его тревогами и радостями. При подобной перестановкѣ, всякій шагъ ихъ дѣлается неловкостью, во всякомъ чужомъ словѣ имъ грезится оскорбленіе, всякимъ поступкомъ навлекаютъ они на себя смѣхъ и осужденіе общее. Рѣдкіе изъ нихъ, нѣсколько времени поживши такимъ образомъ, наконецъ начинаютъ извлекать спасительное поученіе изъ своего опыта, для большей части Астаховыхъ опытъ жизни проходитъ безплодно, да и самый ихъ разладъ съ здравой практичностью жизни по причиняетъ имъ никакихъ важныхъ страданій. Собственную свою негодность они большею частью переносятъ на другихъ людей, снисходительно считая своихъ согражданъ и сверстниковъ уродами, невѣждами, дикарями, мечтателями, чуждыми всякой практичности въ понятіяхъ.
Дѣло въ томъ, что жизнь паша, разсматриваемая съ самой практической, только здраво-практической точки зрѣнія, имѣетъ свои законы, свои условія, которыми пренебрегать нѣтъ возможности. Какъ ни сжимайте вы сферу чувствъ человѣка, какъ ни подводите вы его понятія въ рядъ сухихъ формулъ — пока у этого двуногаго животнаго безъ перьевъ имѣется органъ, называемый сердцемъ, пока у него есть мозгъ и нервы, и кровь, имѣющая способность приливать къ сердцу, — вы его не удовлетворите однимъ узкомъ кодексомъ такъ называемой положительности. Идеальность требованій душевныхъ можетъ быть смѣшна, если ее довести до фальшиваго; но едва ли не смѣшнѣе въ человѣкѣ фальшивая положительность, исключающая собою всѣ сердечныя движенія, дѣлающая всю нашу жизнь однообразнымъ переходомъ по избитой тропинкѣ. Въ одной изъ европейскихъ столицъ, гдѣ дома такъ высоки и мѣста дороги, умеръ недавно старый чудакъ, жившій въ маленькомъ одно-этажномъ домикѣ посреди населеннѣйшей изъ улицъ. За домикомъ тянулся садъ, и садъ до такой степени пространный, что мѣсто, имъ безъ пользы занятое, цѣнилось въ огромную сумму. Спекуляторы и богачи предлагали чудаку чуть не милліоны за то, чтобъ онъ уступилъ имъ мѣсто, не приносившее никакихъ выгодъ, перенесъ свою резиденцію въ дальній кварталъ, гдѣ, за полученные имъ деньги, легко было пріобрѣсти цѣлый палаццо, пожалуй съ паркомъ и прудами, — но всѣ усилія положительныхъ людей остались напрасны. Старикъ любилъ свой домикъ и свой садъ: по его разсчету, никакія суммы не могли вознаградить его за ихъ потерю, и онъ умеръ небогатымъ человѣкомъ, имѣя возможность сказать одно слово, стоящее огромныхъ денегъ. Намъ нѣтъ дѣла до причинъ такого упорства, но нельзя не предположить ихъ существованія. Каковы онѣ ни были, ясно, что чудакъ не хотѣлъ промѣнять ихъ на милліоны. И онъ былъ совершенно нравъ, съ здраво-положительной точки зрѣнія. Сладкая привычка, отрадное воспоминаніе, прихоть сердца — все это не имѣетъ никакого курса на биржѣ, а между тѣмъ способно наполнить жизнь самаго развитого человѣка. Садъ, насаженный моими руками, можетъ имѣть одну цѣну съ садомъ моего сосѣда, а я не отдаю его ни за какія деньги, потому-что для меня собственно онъ имѣетъ цѣнность идеальную, во сто крагъ высшую всѣхъ добросовѣстныхъ оцѣнокъ. Жизнь правильно развитого смертнаго полна аномаліями въ родѣ сейчасъ нами приведенныхъ, а потому се нельзя подводить подъ мелочные кодексы и рядъ ариѳметическихъ чиселъ. Тотъ человѣкъ одинъ можетъ зваться положительнымъ, который даетъ просторъ всѣмъ сторонамъ своего существованія, самъ развиваясь всесторонне и всесторонно сочувствуя жизни своихъ собратій.
Слѣдующій за Астаховымъ герой «Затишья», Павелъ Алексѣичъ Веретьевъ, отчасти привлекательнѣе своего столичнаго сверстника. За то онъ вреднѣе его, ибо въ Астаховѣ столичная мелочность погасила даже способность на зло, дѣлать которое невозможно безъ шума, отвѣтственности, нервныхъ сотрясеній и другихъ неудобствъ, страшныхъ каждому положительному джентльмену. Веретьевъ представляетъ рѣзкую противоположность съ Владиміромъ Сергѣичемъ, хотя и нельзя сказать, чтобы люди въ родѣ Веретьева были чѣмъ-нибудь лучше Астаховыхъ. «Изъ Всретьевыхъ никогда ничего не выходитъ, « — говоритъ намъ самъ авторъ „Затишья“ — хотя иные люди и думали о Веретьевѣ, что, но погуби онъ себя, изъ него чортъ знаетъ чтобы вышло…» Юноши въ родѣ Андрея Колосова почти всегда кончаютъ, какъ Веретьевъ: виною тому тоже своего рода положительность, — конечно не Фальшиво-джентльменская положительность, замѣченная нами въ Астаховѣ, но та грубая, неряшливая положительность вивёра, которая проявляется въ слишкомъ безцеремонномъ обращеніи съ жизнью, съ ея законами и потребностями.
На Руси имѣется Веретьевыхъ столько же, а можетъ быть и болѣе, чѣмъ Астаховыхъ Астаховы процвѣтаютъ но большимъ городамъ и считаютъ за стыдъ носить темныя перчатки вечеромъ, — Веретьевы живутъ по усадьбамъ и другимъ вольнымъ уголкамъ, носитъ бархатныя курточки, и перчатки надѣваютъ только для танцевъ. Въ Астаховыхъ не имѣется ничего талантливаго, они не любятъ искусства «и не ищутъ знакомства съ поэтами (такъ сказано въ „Затишьѣ“)»; напротивъ того — особы въ родѣ Веретьева поражаютъ обиліемъ маленькихъ дарованій. Молодость первыхъ проходитъ по-старчески, молодость вторыхъ всегда бурна, всегда имѣетъ въ себѣ нѣсколько поэтическихъ сторонъ. Астаховъ принадлежитъ къ числу несчастныхъ людей, не позволившихъ себѣ ни разу быть пьяными; Веретьевъ, напротивъ того, страдаетъ противоположнымъ порокомъ. Астаховы, въ силу своего столичнаго джентльменства, женятся на уродахъ, для связей и богатства: они никогда не допускаютъ себя до сильной любви къ женщинѣ; Веретьевы же дѣйствуютъ совершенно иначе: вся ихъ молодость проходитъ въ страстномъ, хотя и провинціальномъ донъ-жуанствѣ. Веретьевы гоняются за женщинами не изъ щегольства, не изъ разсчета или самолюбія, но вслѣдствіе велѣній ихъ собственной размашистой натуры, необузданной въ минуты задора. Они любятъ щюжітонь жизнь, думаютъ, что эта любовь избавляетъ ихъ отъ всякой отвѣтственности за свои поступки и, вслѣдствіе того, вовсе не разборчивы въ своихъ нѣжныхъ похожденіяхъ. Имъ дѣла нѣтъ до того, что ихъ страсть можетъ погубить любящую дѣвушку (какъ это случилось съ Машей въ «Затишьѣ»), нарушить покой чужой жены, возбудить противъ себя общественное мнѣніе, повести къ позору и отвѣтственности передъ совѣстью: они прожигаютъ жизнь, — и дѣло кончено! Они не берегутъ себя, за что же беречь другихъ людей на свѣтѣ! Астаховъ, при несомнѣнной испорченности своей натуры, отступилъ бы съ негодованіемъ, еслибъ кто-нибудь посовѣтовалъ ему соблазнить Марью Павловну; Веретьевъ далеко не такъ щекотливъ, хотя въ сердцѣ его гораздо болѣе свѣжести, чѣмъ у Владиміра Сергѣича. Оба героя «Затишья» — современные эгоисты, да еще сверхъ того, эгоисты зараженные полу-образованіемъ. Корень ихъ злыхъ качествъ въ дурной почвѣ, на которой они взросли: этимъ послѣднимъ соображеніемъ объясняется интересъ, возбуждаемый въ насъ, современныхъ читателяхъ, обоими лицами молодыхъ людей, дѣйствующихъ въ «Затишьѣ.» Авторъ повѣсти, наперекоръ своей обычной небрежности въ постройкахъ произведеній, мастерски провелъ обоихъ своихъ героевъ, съ тщаніемъ подготовилъ для нихъ интересныя и крайне характеристическія столкновенія. Первая встрѣча происходитъ въ деревнѣ, посреди полнаго затишья, въ которое Владиміръ Сергѣичъ попалъ совершенно случайно, собираясь держать себя со всей величавостью столичнаго денди. И величавый денди Санктпетербурга жалокъ, какъ нельзя болѣе, передъ острымъ, развязнымъ, даровитымъ Веретьевымъ. Онъ смѣшонъ даже передъ другими, нѣсколько пошлыми особами, являющимися въ повѣсти: его положительность не возбуждаетъ ни въ комъ изумленія, его уклончиво-сухая рѣчь не находитъ даже ни одного внимательнаго слушателя. «Кисляй!» говоритъ про него Веретьевъ; «кисляй!» думаютъ про него лица, близкія къ Веретьеву. И дѣйствительно, внѣ своей мелкой столичной сферы, Владиміръ Сергѣичъ ничто иное, какъ кисляй, ненужная особа, полусонный ротазѣй, сующійся туда, гдѣ его не спрашиваютъ, да въ придачу еще оскорбляющійся своимъ липшимъ положеніемъ. Говоря высокимъ слогомъ, ему нѣтъ мѣста на пирѣ жизни, хотя бы и провинціальномъ пирѣ. Пусть жизненный пиръ случается хотя въ мелкомъ уѣздномъ городишкѣ — быть на немъ лишнимъ гостемъ — не можетъ назваться радостью. Посреди общихъ страстей, забавъ, горестей и наслажденій, Астаховъ проходитъ безъ страсти, горести, наслажденія и даже безъ веселости; даже наблюдая за жизнью, кипящей вокругъ него, нашъ Астахова, не ощущаетъ ничего, кромѣ сознанія своей неловкости. Положеніе его на уѣздномъ балѣ, ссора съ Стельчинскимъ, будущимъ мужемъ сестры Веретьева, ночь въ ожиданіи дуэли — все это очертано съ большой живостью, все это понятно не одному столичному юношѣ положительнаго свойства, а какой изъ подобныхъ юношей когда-нибудь не бывалъ въ положеніи Астахова? И въ бесѣдахъ, и въ деревенскихъ веселостяхъ, и между женщинами. Веретьевъ въ конецъ забиваетъ Астахова, и мало того, что подавляетъ петербургскаго денди всей своей особою, но даже выручаетъ его изъ бѣды, становится между нимъ и уѣзднымъ бреттеромъ, однимъ словомъ — является во всемъ блескѣ своего превосходства. Даже въ послѣднемъ деревенскомъ эпизодѣ, дѣлаясь свидѣтелемъ самоубійства преданной и покинутой Марьи Павловны, Астаховъ не можетъ не сознавать надъ собой превосходства порочнаго Веретьева: изъ-за Владиміра Сергѣича ни одна женишка не способна броситься въ воду!
Проходитъ лѣтъ восемь послѣ первой встрѣчи двухъ молодыхъ людей и мы снова встрѣчаемъ ихъ обоихъ: уже не посреди сельскаго простора, не на провинціальномъ балѣ, съ его оживленною толкотнею. — а въ Петербургѣ, на Невскомъ проспектѣ, въ часъ свѣтскихъ прогулокъ. Владиміръ Сергѣичъ Астаховъ идетъ но тротуару, поджидая жену свою и кланяясь безчисленнымъ знакомымъ. Онъ возмужалъ въ эти восемь лѣтъ, отпустилъ бакенбарды, сталъ еще довольнѣе своимъ положеніемъ. Онъ чувствуетъ себя какъ дома на этомъ тротуарѣ, посыпанномъ песочкомъ; онъ богатъ по женѣ и имѣетъ большія связи, на стогнахъ Петрограда нашъ Астаховъ уже не спасуетъ передъ сонмомъ Всретьевыхъ или Стельчпискихъ. И вдругъ — около Пассажа — на него натыкается господинъ въ альмавивѣ и фуражкѣ, особа самаго дурнаго тона, съ крашеными усами, съ заплывшими глазами, съ лицомъ сильно изношеннымъ «А, г. Астаховъ, здравствуйте», бойко кричитъ незнакомецъ неопрятнаго вида. «Я видѣлъ васъ много лѣтъ тому назадъ, въ Т— ской губерніи. Меня зовутъ Веретьевымъ!»
Медаль повернулась другой стороною — теперь Астаховъ у себя дома; теперь ему достается покровительственно глядѣть на Веретьева. Снисходительно привѣтствуя стараго знакомца, онъ уже не робѣетъ передъ нимъ, но глубоко признаетъ все свое величіе передъ этимъ худо-одѣтымъ сбившимся съ толка бѣднягой. Онъ величаво разспрашиваетъ Веретьева о старыхъ знакомыхъ, о его сестрѣ, о деревнѣ, напоминаетъ ему страшное событіе, смерть Марьи Павловны.
«Да, да, это ужасно, это ужасно, торопливо перебиваетъ Веретьевъ. Да, да. А помните, какъ вы чуть не подрались съ моимъ теперешнимъ зятемъ?
«Гм! помню! съ разстановской возразилъ Владиміръ… мнѣ иногда это все представляется какъ сонъ какой-то…
«Какъ сонъ! отвѣчаетъ Петръ Алексѣичъ: — какъ сонъ! нѣтъ, это не былъ сонъ, но-крайней-мѣрѣ для меня. Это было время молодости, веселости и счастія, время безконечныхъ надеждъ и силъ неодолимыхъ… А потъ мы съ вами теперь постарѣли, поглупѣли, да ни на что но стали годны, какъ разбитыя клячи, повыходились, повытерлись, да усы красимъ, да шляемся по Невскому — вотъ это скорѣй сонъ и сонъ самый безобразный… Жизнь прожита, и даромъ, нелѣпо, пошло прожита — вотъ что горько… А впрочемъ, прощайте…
„Поглупѣли, — вино пьемъ, — усы красимъ, — parlez pour vous, mon cher, подумалъ про себя Астаховъ, но совсѣмъ тѣмъ отчего-то нахмурился и почувствовалъ приливъ негодованія.
А Веретьевъ быстро удалился; но поравнявшись съ одной изъ кондитерскихъ, остановился, вошелъ въ нее, и выпивъ у буфета рюмку водки, отправился чрезъ бильярдную — всю тусклую и туманную отъ табачнаго дыма, — въ заднюю комнату. Тамъ онъ нашелъ нѣсколькихъ прежнихъ товарищей, людей немолодыхъ и также изношенныхъ какъ онъ самъ, я юлой до сей поры считавшихъ его за очень даровитаго, необыкновеннаго человѣка. Тусклая и тлетворная трактирная жизнь раскинулась вокругъ когда-то блистательнаго Веретьева, — но въ утро своей встрѣчи съ Астаховымъ онъ не отдался ой съ обычной скоростью. Его мрачный видъ и жолчныя рѣчи на нѣсколько минутъ озадачили друзей Истра Алексѣича, — за тѣмъ онъ самъ поуспокоился, — затѣмъ… все пошло своимъ обычнымъ порядкомъ“.
7.[править]
Къ повѣсти „Яковъ Пасынковъ“, напечатанной въ 1855 году, мы должны отнестись строже, нежели ко многимъ изъ болѣе неудачныхъ произведеній нашего автора. Причина тому — превосходная мысль „Пасынкова“, до послѣдней степени страдающая отъ несовершенствъ разсказа, взятаго въ художественномъ отношеніи. Страстные поклонники Тургенева пытались увѣрять насъ, что „Пасынковъ“ есть эскизъ, что никто не можетъ помѣшать лучшему художнику писать эскизы на тему, имъ самимъ избранную. Мы не менѣе ихъ любимъ талантъ нашего повѣствователя, и, не взирая на то, не можемъ согласиться съ подобнымъ оправданіемъ. Эскизная манера, — и для кисти, и въ особенности для пера, имѣетъ свои условія, свои границы. Относительно этой манеры художникъ-литераторъ не можетъ позволять себѣ того, что дозволяется художнику-живописцу. Живописецъ гораздо свободнѣе литератора, ибо для него самый небрежный эскизъ можетъ быть зародышемъ дивной картины, тогда какъ писатель, укладывая могучую мысль въ какой-нибудь недодѣланный очеркъ, какъ бы прощается съ своимъ нравомъ на мысль эту. Надъ вещью, пущенною въ публику, всѣми прочитанною и утратившею свѣжесть новизны, писатель никогда не садится вновь, какъ засиживался напримѣръ Рубенсъ надъ сюжетами, когда-то уже набросанными имъ самимъ въ легкихъ очеркахъ. Мы можемъ представить себѣ Калами, строго возсоздающаго на полотнѣ одинъ изъ своихъ рисунковъ чорнымъ карандашемъ, но рѣшительно не можетъ вообразить себѣ Тургенева надъ вторичной обработкой „Пасынкова“, въ строго-художественномъ смыслѣ. Въ живописи вся картина можетъ пересоздаться отъ небольшого числа новыхъ подробностей, отъ одного прикосновенія мастерской кисти, — а но смотря на то, и великимъ мастерамъ не слѣдуетъ слишкомъ увлекаться эскизной манерою, — что же послѣ этого сказать о художникѣ-писателѣ, замыкающемъ какія-нибудь превосходныя мысли въ рядъ несовершенныхъ очерковъ? Какое употребленіе можетъ онъ сдѣлать изъ труда наскоро-накиданнаго и наскоро-кинутаго публикѣ? какими способами подогрѣетъ онъ — со временемъ — ту мысль, которая стоила прочной обработки, но которая между-тѣмъ померкла, охладѣла и выдохнулась отъ своего безвременнаго появленія на свѣтѣ?
День, въ который намъ удалось въ первый разъ прочитать „Якова Пасынкова“, былъ для насъ днемъ нѣкотораго разочарованія. Мы не имѣли случая прочесть повѣсти въ рукописи, но знали, на какой идеѣ она построена, вѣрили, что авторъ отдѣлываетъ ее съ большой любовью. Предъидущія повѣсти Тургенева, но серьозности воззрѣній, въ нихъ заложенныхъ, по справедливому вниманію, съ какимъ онѣ встрѣчены были въ обществѣ и въ кругѣ литераторовъ, совершенно извиняли ожиданія наши. Новый герой новой Тургеневской повѣсти будто самъ просился въ свѣтъ. Онъ былъ нуженъ послѣ Вязовниныхъ, Астаховыхъ и Веретьевыхъ; въ немъ имѣли сказаться намъ оправдательная, милая сторона той среды, изъ которой вышли лишніе люди нашего времени, съ ихъ пороками и страданіями. Тургеневъ долженъ былъ вывести на сцену одного изъ тихихъ, благородныхъ идеалистовъ, можетъ быть послѣдняго изъ идеалистовъ въ нашемъ обществѣ — какой просторъ для его Фантазіи, какая гармонія между счастливой темой и всѣмъ складомъ авторскаго дарованія! Къ самомъ благородствѣ дѣла могъ онъ, нашъ любящій и свѣтлый поэтъ, найти столько силы на его исполненіе! Кто въ наше время не смѣялся надъ Пасынковыми, но кидалъ камней въ тихихъ романтиковъ, не, издѣвался надъ бѣдными фантазёрами, забывая о томъ, что весьма часто самый увлекающійся фантазёръ, даже съ здраво-положительной точки зрѣнія, бываетъ умнѣй и полезнѣй ложно-положительнаго человѣка! Идеалистъ — Пасынковъ, членъ одной семьи съ Вязовнинымъ, Веретьевымъ и Астаховымъ, одинъ изъ многочисленныхъ типовъ поколѣнія, вмѣстѣ съ нами взросшаго, нуждался въ живой, горячей защитѣ. Но какому праву люди, лишніе во всѣхъ отношеніяхъ, испорченные и безплодные указывали пальцемъ на Пасынкова, снисходительно смѣялись, поминая его имя, выдавали его головою въ пріятельскихъ бесѣдахъ, считали его чудакомъ и почти уродомъ? За что ему мѣшали читать нѣмецкихъ лириковъ, носить въ сердцѣ образъ навѣки-любимой дѣвушки, говорить о Шиллерѣ, о славѣ и о любви съ другими благодушными, ему подобными чудаками? За что надъ нимъ издѣвались всѣ, всѣ безъ исключенія» и педантъ Антропофаговъ, и величавый Помпейскій, и спивающійся съ круга Веретьевъ, и безсердечный Астаховъ, и даже вялый неряха Вязовнинъ, крѣпкій лишь въ сознаніи своего ложнаго джентельменства. По какому праву Пасынковымъ пренебрегали и горделивые старцы, и даже дѣвушки, зараженныя свѣтскимъ ядомъ тщеславія? Развѣ идеалистъ-Пасынковъ, при всей ограниченной сферѣ своей дѣятельности, не былъ во сто кратъ счастливѣе, разумнѣе, полезнѣе людей, кидавшихъ въ него каменьями? Развѣ онъ не носилъ цѣлаго міра новостей въ своей чистой душѣ, развѣ онъ но умѣлъ умереть съ твердостью, развѣ онъ не любилъ много? Онъ прожилъ свою жизнь, разливая изъ непорочной души своей тихій свѣтъ, такъ отрадный для всѣхъ, кто къ нему приближался? Послѣ бесѣды съ Пасынковымъ, юноши уходили, чувствуя благородный трепетъ сердца, люди, избитые въ жизненной борьбѣ, отдыхали въ присутствіи этого кроткаго и любящаго человѣка. То поколѣніе людей не пропало, которое, между сотнями Веретьевыхъ и Астаховыхъ, дало намъ десятокъ Пасынковыхъ. Уже одна мысль: «заступиться за Пасынковыхъ», дѣлала величайшую честь господину Тургеневу.
Дѣло кончилось почти-что одной мыслью, — говоримъ это не безъ душевнаго сожалѣнія. Вели бы еще сама мысль не высказывалась со всей полнотою, если бы самъ повѣствователь смутнѣе разумѣлъ всю важность личности Пасынкова, мы были бы въ состояніи пройти всю повѣсть молчаніемъ. Теперь этого нельзя сдѣлать: испорченное твореніе всегда приковываетъ къ себѣ взглядъ цѣнителя, можетъ быть не остановившійся бы на произведеніи положительно-слабомъ. Тургеневъ зналъ что такое Пасынковъ, въ задачѣ его не могло быть ничего непрочувствованнаго и недозрѣлаго. Когда онъ самъ принимается судить своего героя, его взглядъ ясенъ до чрезвычайности! «Пасынковъ — это слова автора нашего — былъ романтикъ, одинъ изъ послѣднихъ романтиковъ, съ которыми мнѣ случалось встрѣчаться. Романтики теперь, какъ уже извѣстно, почти вывелись; по крайней мѣрѣ, между нынѣшними молодыми людьми ихъ нѣтъ. Тѣмъ хуже для нынѣшнихъ молодыхъ людей!» «Въ устахъ этого человѣка, сообщаетъ намъ г. Тургеневъ же: «слова — добро, истина, жизнь, наука, любовь, какъ бы восторженно они не произносились, никогда не звучали ложнымъ звукомъ. Везъ напряженія, безъ усилія вступалъ онъ въ область идеала; его цѣломудренная душа во всякое время была готова предстать предъ «святыню красоты» — она ждала только привѣта, «прикосновенія другой души…» «Какъ ни охватывалъ Пасынкова жизненный холодъ, горькій холодъ опыта, — нѣжный цвѣтокъ, рано разцвѣтшій въ сердцѣ моего друга, уцѣлѣлъ во всей своей нетронутой красѣ. Даже грусти, даже задумчивости не проявилось въ немъ съ годами; онъ, но прежнему, былъ тихъ, но вѣчно веселъ душою…»
А вотъ чувства, высказанныя авторомъ по поводу смерти Пасынкова:
«….Весь этотъ вечеръ я думалъ, все думалъ о моемъ миломъ, незабвенномъ Пасынковъ, — объ этомъ послѣднемъ изъ романтиковъ, и чувства, то грустныя, то нѣжныя, проникали съ сладостной болью въ грудь мою, звучали въ струнахъ еще но совсѣмъ устарѣвшаго сердца… Миръ праху твоему, непрактическій человѣкъ, добродушный идеалистъ! и дай Богъ всѣмъ практическимъ господамъ, которымъ ты былъ всегда чуждъ, и которые, можетъ быть, даже посмѣются теперь надъ твоей тѣнью, — дай имъ Богъ извѣдать хотя сотую долю тѣхъ чистыхъ наслажденіи, которыми, наперекоръ судьбѣ и людямъ, украсилась твоя бѣдная и смиренная жизнь!»
Все это превосходно, все это показываетъ зрѣлость, глубину и здравость замысла, но строки, нами приведенныя, еще не есть повѣсть. Соотвѣтствуетъ.!» объективный Пасынковъ — Пасынкову задуманному, обставленъ ли герой произведенія сообразно его смыслу, высказывается ли онъ всецѣлымъ образомъ въ дѣлахъ, намъ переданныхъ его біографомъ? На такіе вопросы восторженнѣйшій изъ почитателей автора нашего не отвѣтитъ утвердительно, между-тѣмъ какъ самый поверхностный анализъ повѣсти поможетъ намъ самимъ прослѣдить всю ея несоотвѣтственность съ идеею о Яковѣ Пасынковѣ, послѣднемъ романтикѣ.
Вся исторія начинается разсказомъ посторонняго человѣка (не рѣшаемся сказать авторскимъ разсказомъ) о продѣлкѣ не совсѣмъ чистаго свойства съ письмомъ одной влюбленной дѣвушки. Послѣ холостого обѣда, на которомъ участвуетъ самъ разскащикъ, — нѣкій г. Асановъ хвастается своими любовными успѣхами, кидаетъ на столъ письмо, писанное къ нему дѣвицей, въ которую влюблено и лицо о немъ говорящее, — вслѣдствіе чего и происходитъ первый эпизодъ повѣсти. Подъ вліяніемъ любви, ревности, досады и, можетъ быть, честнаго желанія остановить дѣвушку отъ влеченія къ недостойному хвастуну, разскащикъ видится съ ною, дѣлаетъ нескромность и впадаетъ въ самое горькое, унизительное положеніе, изъ котораго выручаетъ его Яковъ Пасынковъ, пансіонскій товарищъ и послѣдній изъ романтиковъ. Краткимъ описаніемъ юности Пасынкова, разсказомъ о его прямодушно-симпатическомъ поведеніи во всей только что переданной исторіи, кончается первая половина произведенія.
Во второй половинѣ мы снова встрѣчаемъ милаго идеалиста, одинокимъ, больнымъ, приготовляющимся къ смерти. Много лѣтъ спустя послѣ нескромности, о которой было сказано, разскащикъ, проѣзжая но уѣздному городу отдаленной губерніи, встрѣчаетъ слугу Пасынкова, Елисея. Отъ него узнаетъ онъ о печальномъ положеніи своего товарища. Яковъ служилъ въ Сибири, былъ раненъ при поимкѣ контрабандистовъ, и, пробираясь въ Одессу на лѣченіе, — увидѣлъ себя вынужденнымъ, по слабости здоровья, остановиться въ бѣдномъ городишкѣ бѣднаго захолустья. Трогательное свиданіе друзей принадлежитъ къ числу лучшихъ отрывковъ повѣсти. Пасынковъ безнадежно боленъ; но его кроткая душа не потрясена близостью кончины, печальная развязка небогатой жизни не наполняетъ души его горечью, — онъ также добръ, какъ и прежде, онъ но прежнему свѣтелъ разумомъ, восхитительно ласковъ сердцемъ. Умирая, Пасынковъ повѣряетъ другу свою любовь къ Софьѣ Злотницкой, той самой дѣвушкѣ, которую онъ примирилъ съ разскащиковъ и которая досталась недостойному Леонову. Смертью Якова кончается разсказъ, слегка дополненный нѣсколькими подробностями о Софьѣ Николаевнѣ Асановой, да еще объ одной крестьянской дѣвушкѣ, Машѣ, любившей бѣднаго идеалиста самой кроткой и простодушной любовью.
Вотъ постройка повѣсти «Яковъ Пасынковъ», — постройка не только слабая и неполная, по, въ добавокъ еще, какъ бы распавшаяся на двѣ груды, нестройныя поодиночкѣ, не подходящія одна къ другой, если ихъ взять въ общей сложности. Ни интриги, ни характеровъ, ни анализа высокихъ духовныхъ ощущеній не находимъ мы въ разсказѣ о послѣднемъ романтикѣ, онъ весь скорѣе состоитъ изъ намековъ на интригу, характеры и анализъ. Оно тѣмъ горше для читателя, что иные изъ намековъ прекрасны. Само появленіе любящаго рыцарскаго идеалиста, — въ минуту нравственнаго униженія для его друга, — придумано, какъ нельзя лучше; но прочтите всю сцену, и вы удивитесь ея бѣдности. Юношескія воспоминанія героя о Пасынковѣ проникнуты душевною теплотою, но чтобъ добраться, до нихъ, надо проглотить жосткое повѣствованіе о письмѣ Леонова, о семействѣ Злотницкихъ, повѣствованіе, написанное не только съ неохотой, но какъ будто съ отвращеніемъ. Послѣдніе дни Якова очень хороши: въ правильно-обработанномъ произведеніи мы не желали бъ встрѣтить лучшаго отрывка, — но что значитъ хорошій заключительный отрывокъ тамъ, гдѣ нѣтъ самого произведенія? Небрежное, неласковое обращеніе Тургенева съ задачей своею, сказывается намъ всего лучше въ одной особенности Пасынкова: каждая его страница, имѣющая въ себѣ теплоту, состоитъ или изъ авторскаго разсужденія, или изъ лирической рѣчи, вложенной въ уста Якова; — сочинитель даже не дастъ себѣ труда воспользоваться своимъ вдохновеніемъ, не стремится воплотить его въ рядѣ образовъ или хотя въ оживленномъ разговорѣ. Токъ поступать съ споимъ даромъ можетъ лишь начинающій юноша но неопытности, или умный, но безталантный нувелистъ, окончательно убѣжденный въ своей неспособности на малѣйшую степень творчества. За слабыя частности Пасынкова мы не находимъ словъ, достаточно строгихъ для г. Тургенева. Большаго недовѣрія къ силѣ, ему данной, къ той силѣ, которая для всѣхъ насъ представляетъ предметъ радости и гордости, — до Пасынкова вы не встрѣчали еще ни въ одномъ изъ произведеній высоко-даровитаго товарища нашего.
Но причинѣ несовершенствъ формы, лишь слегка указанныхъ нами въ сжатомъ очеркѣ, превосходно-задуманное лицо Пасынкова не только утрачиваетъ часть своей привлекательности, но теряетъ свое типическое значеніе. Съ помощью одного побочнаго эпизода и нѣсколькихъ разсужденій, написанныхъ не безъ теплоты, еще не исчерпаешь поэзіи, которая лежитъ въ основаніи послѣдняго романтика. Милая, симпатическая личность, свѣжій плодъ цѣлаго умнаго поколѣнія, еще не обрисуется въ картинѣ идеализма на его смертномъ одрѣ. Чтобъ прослѣдить за личностью Якова Пасынкова, чтобъ разъяснить читателю всю прелесть и законность этого отраднаго явленія, мало однихъ намековъ, какъ бы хорошо они ни были придуманы. Повѣсть, какъ мы сказали, написана намеками, изъ которыхъ самый небольшой трудъ могъ бы создать нѣчто выясненное до художественности. Разскащикъ говоритъ въ одномъ мѣстѣ: «Въ дѣтствѣ я привыкъ лгать… Передъ Яковомъ у меня языкъ не поворачивался на ложь». И болѣе ничего не говорится въ поясненіе этой высокознаменательной черты, которая, въ художественномъ поясненіи, помогла бы намъ выяснить передъ своимъ воображеніемъ всю важность личности Пасынкова. Въ послѣднемъ эпизодѣ, больной Яковъ выражается такимъ образомъ, послѣ чтенія стиховъ Лермонтова: «И я пытался пуститься въ поэзію и началъ одно стихотвореніе „Кубокъ жизни“ — ничего не вышло. Наше дѣла, братъ, — сочувствовать, не творить!» Опять яркая искра въ темнотѣ, опять намекъ на истину, надъ которой стоитъ задуматься. Отчего же не задумался надъ нею нашъ авторъ?
Обращаясь къ практическимъ людямъ, г. Тургеневъ желаетъ имъ извѣдать хотя малую часть тѣхъ чистыхъ наслажденій, которыми Богъ украсилъ тихую и безвѣстную жизнь Пасынкова. Тутъ ключъ всего замысла, зерно повѣсти, бѣдное зерно, не давшее плода по авторской прихоти. Разъясни г. Тургеневъ цѣпь наслажденій, о которыхъ онъ здѣсь упоминаетъ, — и какой поэтической прелестью окружался бы его Яковъ Пасынковъ, какъ глубоко врѣзалась бы въ умы читателя мысль о законности Пасынковыхъ, о здравости романтическаго начала, вѣчно живого и вѣчно сильнаго на свѣтѣ! И кто изъ новѣйшихъ писателей можетъ назваться способнѣе Тургенева на подобное дѣло, чей талантъ богаче его таланта нѣжнымъ лиризмомъ, глубокою симпатичностью, тутъ необходимыми? Между всѣми нами, сильными и слабыми тружениками современнаго искусства, одинъ г. Тургеневъ можетъ сказать лучшее слово о здравомъ романтизмѣ, о музыкѣ души человѣческой, о радостяхъ непорочной любви, о возвышенныхъ стремленіяхъ къ идеалу, о блаженствѣ святой дружбы, понимаемой святымъ образомъ. Опытъ жизни не расхолодилъ и не озлобилъ поэта нашего, а напротивъ того, еще бѣлѣе развилъ его свѣтлый духъ, какъ бы взлелѣялъ собою его любящія способности. Надъ Яковомъ Пасынковымъ, будь онъ обработанъ въ тиши сельскаго уединенія, плакали бы самые зачерствѣлые изъ читателей, — теперь онъ пробуждаетъ пріятныя чувства лишь въ цѣнителяхъ, очень зоркихъ, да еще очень близкихъ къ душевному міру самого автора.
Повѣсть «Переписка», изданная послѣ Пасынкова, отчасти соприкасается къ разряду повѣстей, нами теперь разбираемому, — отчасти составляетъ нѣкоторый hors d’oeuvre въ общей ихъ связи. Герой ея, Алексѣй Петровичъ, имѣетъ кое-что сходное съ личностями, на изображеніи которыхъ столько разъ останавливался г. Тургеневъ въ послѣдніе года своей дѣятельности; съ другой стороны авторъ не придалъ ему никакого типическаго значенія, а исторія, случившаяся съ Алексѣемъ Петровичемъ, могла произойти со всякимъ другимъ лицомъ изъ современнаго свѣта. Вся интрига — и проста, и замысловата. Умный молодой человѣкъ, не разъ сходившійся съ любящею и нравственно-развитою дѣвушкою, не обращалъ на нее особеннаго вниманія, потому-что во время знакомства съ нею, былъ заинтересованъ другою женщиною. Когда старая любовь выгорѣла, онъ почувствовалъ потребность въ умномъ, симпатическомъ существѣ, мимо котораго ему столько разъ случалось проходить съ холодностью. Въ спою очередь, и Марья Александровна, прежде не питавшая никакой искренности къ Алексѣю Петровичу, начала не безъ удовольствія вспоминать о его особѣ. Между бывшими, но теперь разлученными, пріятелями началась переписка, умная, благородная переписка, можетъ быть, отчасти слишкомъ умная, какъ они сами. Послѣ первыхъ посланій, Алексѣй почти влюбился въ Марью Александровну и Марья Александровна почувствовала еще большее влеченіе къ Алексѣю. Казалось, обоимъ корреспондентамъ судьба готовила на долю цѣлые годы прочной, тихой привязанности. Уже молодые люди условились повидаться лѣтомъ, въ деревнѣ, уже письма ихъ приняли нѣжно-откровенное направленіе, — какъ вдругъ Алексѣй Петровичъ пересталъ писать и уѣхалъ куда-то за границу. Черезъ два гола послѣ прекращенія переписки, Марья Александровна получила одно, послѣднее письмо отъ человѣка, съ которымъ не дано было ей породниться душою… Алексѣй Петровичъ писалъ изъ Дрездена: «Я не хочу умереть не простившись съ вами. Я осужденъ докторами и самъ чувствую, что жизнь моя на исходѣ». Послѣ этого письма, какъ сказано въ началѣ повѣсти, Алексѣй дѣйствительно умеръ.
Въ чемъ же заключалась причина внезапнаго разрыва между нашими корреспондентами? Почему не развилась ихъ тихая, разумная любовь, къ которой оба они стремились со всею искренностью? Другая любовь, «ни дать ни взять холера или лихорадка», неистово вторгнулась въ сердце героя, и вытѣснила изъ него всѣ тонкія чувства, о которыхъ онъ такъ много говорилъ въ письмахъ къ Марьѣ Александровнѣ. «Я влюбился въ танцовщицу», признается Алексѣй Петровичъ. «Съ роковой минуты, въ которую я увидѣлъ эту женщину, — я принадлежалъ ей весь, какъ собака принадлежитъ своему хозяину; и если я и теперь, умирая, но принадлежу ей, такъ это только потому, что она меня бросила». Послѣднее письмо Алексѣя Петровича пропитано могучимъ лиризмомъ, едвали подходящимъ къ положенію умирающаго человѣка; но въ томъ нѣтъ нужды, если лиризмъ, о которомъ мы упоминаемъ, такъ изящно соглашается съ лучшей стороной таланта въ самомъ сочинителѣ.
Въ этихъ порывисто-поэтическихъ страницахъ послѣдняго посланія, личность Алексѣя Петровича выясняется передъ нами, насколько оно возможно для его живописца. Въ другѣ Марьи Александровны видимъ мы человѣка хорошаго и достойнаго, правильно развитаго по уму и сердцу, — но, подобію многимъ изъ предшествовавшихъ героевъ Тургенева, страждущаго недугомъ воли, если можно такъ выразиться. Прекрасными умствованіями пытается онъ узаконить явленіе, по имѣющее ничего необходимаго, энергическимъ диѳирамбомъ хочетъ онъ извинить послѣдніе годы своей жизни, погибшіе вслѣдствіе отсутствія энергіи въ его собственной натурѣ. О томъ, что страсть не есть хроническая болѣзнь, мы не считаемъ долгомъ распространяться: — если бы оно было такъ, міръ оказался бы не тѣмъ міромъ, въ которомъ мы обитаемъ, а какимъ-то любовнымъ Бедламомъ, пріютомъ влюбленныхъ несчастливцевъ. Въ признаніяхъ Алексѣя Петровича многозначительна одна особенность — его пассивное поведеніе передъ страстью и всѣмъ міромъ униженія, ею навлеченнымъ. И въ старое время люди гибли отъ любви, и будутъ гибнуть еще черезъ сотни лѣтъ, — но только въ наше время нравственной вялости могутъ встрѣтиться примѣры подобной инерціи передъ зломъ, отъ любви происходящимъ. Рыцарь стараго времени, эпикуреецъ прошлаго столѣтія, охлажденный герой въ Гарольдовомъ плащѣ, — всѣ сейчасъ названныя личности, попади онѣ въ положеніе Алексѣя Петровича, — не пали бы нравственно безъ нѣкоторой борьбы за свою волю. Одинъ призвалъ бы на помощь свою гордость, другой уцѣпился бы за свой эгоизмъ, третій хотя за тщеславіе. Но Алексѣй Петровичъ, больное дитя современнаго общества, признаетъ безполезною самую мысль о защитѣ. У него, какъ у многочисленныхъ его сверстниковъ, въ головѣ сидитъ одна идея, корень всей слабости; «страсть сильнѣй человѣческой воли, бороться съ нею невозможно, да и не стоитъ». Вся жизнь ихъ проходитъ подъ вліяніемъ такой идеи, чувство долга для нихъ не болѣе, какъ туманная фраза; отъ того при первомъ сильномъ натискѣ страсти, этихъ людей, не подготовленныхъ къ жизненной борьбѣ, ждетъ одинъ только исходъ коллизіи, то-есть неизбѣжное нравственное паденіе.
Только поглядѣвъ на героя «Переписки» съ сейчасъ обозначенной нами точки зрѣнія, мы начинаемъ сознавать, почему предсмертное посланіе этого, чуть знакомаго намъ человѣка, производитъ на душу читателя такое сильное дѣйствіе. Въ грустныхъ признаніяхъ Алексѣя Петровича, по поводу униженій, данныхъ ему на долю его послѣднею и, можетъ быть, единственною страстью, — дорогъ намъ голосъ правды, вздохъ страданія, не разъ подслушанный нами самими отъ нашихъ друзей и родственниковъ. Червякъ, сглодавшій это честное, но больное сердце, не разъ мелькалъ передъ нашими собственными глазами. Недостатокъ воли, недостаточное сознаніе долга, отсутствіе нравственной энергіи, — вотъ причины страданій, о которыхъ разсказалъ намъ г. Тургеневъ съ поразительной вѣрностью поэтическаго слова. Изъ послѣднихъ призваній Алексѣя Петровича невозможно выкинуть ни одной фразы, ибо въ нихъ каждая строка рисуетъ намъ образъ всего человѣка, знакомитъ насъ съ унылымъ фатализмомъ воззрѣній, въ немъ обитающихъ. Такъ тихо, кротко, безпощадно говорить о своемъ нравственномъ позорѣ можетъ говорить лишь одинъ паціентъ изъ современнаго общества.
По формѣ своей, повѣсть «Переписка» представляетъ большую противоположность съ «Пасынковымъ.» Обѣ вещи накиданы безъ большого старанія, этого скрывать нечего; но первая имѣетъ должную стройность, тогда какъ другая представляетъ изъ себя неотдѣланную повѣсть, которой листы въ добавокъ еще перепутаны въ типографіи. Разница происходитъ отъ весьма понятной причины: письменная, или, какъ говорилось въ старину, эпистолярная манера повѣствованія дается г. Тургеневу легче всякой другой манеры. Она даетъ просторъ мысли и лиризму, она легче допускаетъ импровизацію, наконецъ она не требуетъ той объективности въ изображеніи лицъ, къ которой мы такъ привыкли за послѣднее время. Въ письмахъ, да еще въ дневникахъ, представляется такое раздолье каждому тонко-образованному писателю, особенно писателю, но имѣющему привычки усидчиво заниматься каждою своей страницею! Переписка», «Дневникъ Лишняго Человѣка», наконецъ, «Фаустъ, » окончательно убѣдили насъ въ томъ, что для г. Тургенева имѣется впереди одна форма произведеній, какъ нельзя ближе согласующихся съ его дарованіемъ. Не отказываясь отъ строгой повѣствовательной формы въ трудахъ, наиболѣе имъ любимыхъ, нашъ авторъ смѣло можетъ прибѣгать къ манерѣ писемъ или дневника тамъ, гдѣ время или настоятельная потребность высказаться принудятъ его къ быстрой работѣ.
8.[править]
1856 годъ долженъ былъ сдѣлаться важнымъ годомъ для автора разбираемыхъ нами «Повѣстей и Разсказовъ». И товарищи и почитатели г. Тургенева знали, что онъ при везъ съ гобой въ Петербургъ новое произведеніе, крайне серьозное по идеѣ, и объемомъ своимъ превосходившее всѣ его повѣсти, до той норы напечатанныя. На основанія предшествовавшихъ вещей и общественныхъ взглядовъ, въ нихъ заложенныхъ, можно было догадываться о будущемъ значеніи «Рудина» въ общей связи трудовъ поэта нашего дѣло, начатое Дневникомъ Чулкатурина, продолжавшееся въ «Двухъ Пріятеляхъ» и «Затишьѣ», слегка затронутое въ «Пасынковъ» и «Перепискѣ» (тогда еще не напечатанной, но уже извѣстной въ литературномъ кругу), должно было подвергнуться новому, можетъ быть, окончательному разсмотрѣнію въ цѣлой большой повѣсти, задуманной строго и обработанной съ любовью. Въ теченіе пяти лѣтъ трудясь надъ одной изъ большихъ сторонъ нашего поколѣнія, посвящая свое вниманіе на изслѣдованіе исторіи людей лишнихъ въ обществѣ, Тургенева, все еще не охватывалъ всего вопроса съ должной полнотою. Его Веретьевы, Вязовнины, Чулкатурины имѣли въ себѣ много жизненнаго, много близкаго къ нашему сердцу, — но имъ не приходилось ни разу дѣйствовать на просторѣ, становиться въ соприкосновеніе съ жизнью широко-понятою. Эти герои страдали и жили по маленькимъ уголкамъ, сталкивались съ не очень богатыми личностями, всюду приходили какъ чудаки-гости, выѣзжающіе изъ своихъ логовищъ только лишь по крайней необходимости. Въ «Рудинѣ,» сказывали намъ, читателю предстояло увидѣть нѣчто другое. Въ новой повѣсти долженъ былъ явиться весь современный человѣкъ, разсмотрѣнный съ точки зрѣнія его моральныхъ несовершенствъ, смягченныхъ горькимъ ихъ сознаніемъ, его безсилія передъ разумно-практической стороной жизни, но безсилія, отчасти выкупаемаго другими утѣшительными сторонами характера. Рудинъ, лицо взятое изъ дѣйствительности, долженъ былъ служить олицетвореніемъ цѣлаго класса мыслящихъ и благонамѣренныхъ людей, понапрасну разтратившихъ свои силы отъ неумѣнія привести свое существованіе въ гармонію съ тою сферой, гдѣ должно было протекать это существованіе. Короче сказать, въ повѣсти ожидали мы встрѣтить нѣчто въ родѣ исповѣди цѣлаго поколѣнія, имѣвшаго важное вліяніе на собственное развитіе наше. Г. Тургеневъ, между всѣми современными писателями, имѣла, всѣ данныя, необходимыя для подобной задачи. Заслуги и заблужденія благородныхъ, по нѣсколько лишнихъ товарищей его собственной юности, могли въ немъ, болѣе чѣмъ во всякомъ другомъ поэтѣ, встрѣтить судью зоркаго, но любящаго и неозлобленнаго. Наконецъ, онъ имѣлъ и право, и возможность, съ помощью поэтической силы, ему данной отъ природы, возвести въ рядъ симпатическихъ образовъ весь запасъ своихъ долгихъ, добросовѣстныхъ наблюденій надъ современными недугами современныхъ тружениковъ жизни.
«Рудинъ» появился въ январѣ 1856 года, — вторая часть повѣсти не заставила ждать себя долго, и все произведеніе закончилось въ томъ же году, въ февральской книжкѣ Современника. Общій отзывъ читателей и очень развитыхъ, и очень неразвитыхъ, сказался весьма скоро, въ одной и той же формѣ. Самый тонкій цѣнитель и самый вѣтренный дилетантъ согласились въ одномъ приговорѣ: «Рудинъ есть вещь истинно замѣчательная и, мѣстами, неудовлетворительная». Когда же-пришлось опредѣлять точнѣе степень достоинства и недостатковъ новой повѣсти, — отзывы раздѣлились и представили изъ себя нѣчто сбивчивое. Идея произведенія, но своей глубинѣ, могла выдержать какой угодно анализъ, хотя и тутъ одни цѣнители нашли, что Тургеневъ обошелся съ Рудинымъ весьма слабо, тогда какъ другіе почти обвиняли автора въ чрезмѣрной строгости приговора. Художественная сторона повѣсти, напротивъ того, сама давала на себя оружіе многимъ черезчуръ взыскательнымъ цѣнителямъ. Во многихъ мѣстахъ «Рудина», вмѣсто живыхъ сценъ, тянулся голый разсказъ отъ авторскаго лица, вмѣсто личностей, рельефно-очертанныхъ, появлялись фигуры, едва обозначенныя не совсѣмъ вѣрною кистью. И со всѣмъ тѣмъ, повѣсть «Рудинъ», разсматриваемая даже съ самой строго-художественной точки зрѣнія, признана была всѣми за новый, важный шагъ въ дѣятельности Тургенева. Въ ней не было недоконченностей и небрежностей, бросавшихъ такую тѣнь на многія предшествовавшія повѣсти автора нашего: она отличалась богатою и многостороннею поэзіею, наконецъ ея идея гармонировала съ формой, на сколько оно было возможно при трудности задачи. Переходъ отъ цѣлаго ряда эпизодическихъ эскизовъ къ произведенію, имѣющему почти видъ романа, всегда выходитъ труденъ, а г. Тургеневъ сладилъ съ этимъ переходомъ, какъ слѣдовало честному и добросовѣстному писателю его дарованія. Вся его новая вещь носила на себѣ привлекательный слѣдъ серьозной мысли и, благодари этому слѣду, поэтическія частности «Рудина» имѣли въ себѣ нѣчто разительное, свѣжее, новое. Короче сказать, повѣсть особенно полюбилась людямъ, коротко знакомымъ со средствами ея сочинителя, цѣнителямъ, очень хорошо знающимъ, какихъ достоинствъ они въ правѣ ждать отъ Тургенева, и съ какими слабыми сторонами поэта они должны мириться но необходимости.
Мы не намѣрены съ подробностью разбирать повѣсти, еще никѣмъ не позабытой, повѣсти, о которой было такъ много говорено и писано. Статья наша и безъ того вышла гораздо обширнѣе, чѣмъ мы предполагали при ея началѣ. Вещи, подобныя «Рудину», всегда оставляютъ слѣдъ въ обществѣ. Потому-то, дорожа временемъ и разсчитывая на воспоминанія читателей, мы позволяемъ себѣ предположить, что въ пересказываніи интриги, завязки и развязки повѣсти «Рудинъ», въ настоящее время не настоитъ никакой надобности. Нѣсколько словъ о героѣ всего произведенія будутъ сказаны нами теперь же.
Что такое Дмитрій Николаевичъ Рудинъ? — вотъ вопросъ, отъ разрѣшенія котораго зависитъ законность и правда всей повѣсти. Въ какой мѣрѣ этотъ человѣкъ, исполненный силы и слабости, вялости и энергіи, въ какой мѣрѣ онъ правиленъ, какъ дѣйствующій герой художественнаго созданія, вѣренъ себѣ, какъ общественный типъ вашего времени? Есть ли между нами много Рудиныхъ, и не носитъ ли каждый изъ насъ, современныхъ русскихъ людей, въ душѣ своей какую-нибудь частицу Тургеневскаго Рудина? Смѣло отвѣчаемъ — да, на всѣ вопросы сейчасъ сдѣланные. Рудинъ есть дитя своего времени, своего края и своей переходной эпохи. Рудины жили и живутъ между нами, дѣлая пользу и предъ людямъ, ихъ окружающимъ. Многіе изъ насъ въ юности увлекались Рудинымъ, многіе изъ насъ, въ былое время молодости, слушали Рудинскія импровизаціи такъ, какъ въ повѣсти, насъ занимающей, простодушный студентъ Басистовъ слушалъ вдохновенныя разсужденія Дмитрія Николаевича. По одна дѣвушка съ теплой душою любила людей въ родѣ Рудина, и горько платилась за свою привязанность. Не одинъ практическій смертный, подобный Лежневу, глядѣлъ на Рудина съ дружескимъ состраданіемъ, не одинъ презрѣнный злоязычникъ, въ родѣ Пигасова устремлялъ стрѣлы своего остроумія на бѣдную, измученную жизнью особу Рудина. Рудины были не безполезны обществу въ свое время, можетъ быть они нужны ему и теперь, — во всякомъ случаѣ никто не имѣетъ права кидать камнемъ въ этихъ вѣчныхъ странниковъ жизни, безпріютныхъ «инвалидовъ мысли». Рудинъ много грѣшилъ, но ему должно быть прощено многое, за огонь любви къ истинѣ, въ немъ горѣвшей, за неутомимое стремленіе къ идеалу, за его сочувствіе къ слабымъ, за его вражду къ житейской неправдѣ. Рудинъ много служилъ дѣлу добраго слова, хотя всю жизнь свою не могъ возвыситься до пониманія дѣла, до возможной и необходимой гармоніи съ средой его окружающей. Въ разъединеніи дѣла и слова лежитъ корень всѣхъ недостатковъ Рудина, — основаніе всей его грустной, но близкой къ намъ личности. Рудинъ есть живой плодъ нашего ранняго, быстро развивающагося, порывистаго просвѣщенія. Рудина нельзя называть ни русскимъ человѣкомъ, ни космополитомъ, ни германцемъ, или какимъ-нибудь другимъ иноземцемъ. Онъ застрѣльщикъ между двумя арміями, усталый часовой между двумя лагерями. Европейское современное просвѣщеніе, не примѣненное къ жизни, дало намъ Рудина, по матеріалъ, изъ котораго создалось это лицо, — взятъ изъ нашего отечества, изъ круга людей, жившихъ между нами.
Рудинъ долженъ назваться человѣкомъ просвѣщеннымъ: сердце его смягчено знаніемъ, благородная жажда идеала словно родилась съ нимъ вмѣстѣ. Но уму и душѣ онъ опередилъ многихъ просвѣщенныхъ людей одного съ нимъ края, опередилъ — и остановился посреди блестящаго пути, не умѣя воспользоваться сокровищами, только-что добытыми. Причина такого бездѣйствія, разрѣшившагося полнымъ безсиліемъ передъ практическою жизнію, заключается въ отсутствіи воли, въ неспособности къ правильному воспринятію началъ истиннаго просвѣщенія. Можно до глубины существа нашего пропитаться добрымъ словомъ, — и при всемъ томъ, оказаться дѣтски-слабымъ въ тѣ минуты, когда предстанетъ необходимость сдѣлать дѣло изъ добраго слова. Человѣкъ просвѣщается тѣмъ же путемъ, какъ и общество, какъ и государство. Человѣкъ, просвѣщающій себя, долженъ быть, для своего нравственнаго міра, въ нѣкоторомъ смыслѣ тѣмъ же, чѣмъ былъ великій преобразователь Россіи, государь Петръ Великій, — для края, Богомъ ему ввѣреннаго. Подобно тому, какъ нашъ великій просвѣтитель, усиліями могучей своей воли, вводилъ великія идеи, ямъ добытыя, въ жизнь и бытъ Россіи, всякій честный и слабый человѣкъ, обогащаясь сокровищами мудрости, обязанъ, во что бы ни стало, сроднить эти сокровища съ своей жизнью, примѣнить ихъ къ средствамъ и потребностямъ среды, его окружающей. Мало одной горячей любви къ правдѣ, — надо проводить эту правду по всей жизни нашей. Мало проводить правду съ упорствомъ и необузданной горячностью, — надо быть мудрымъ, практическимъ, своевременнымъ въ ея примѣненіи. Одного идеала мало для просвѣщенія, съ одной благородной горячкою ничего не сдѣлаешь, съ однимъ краснорѣчивымъ словомъ не уйдешь далеко. Необходимо просвѣщенному дѣятелю жизни коротко знать всѣ средства той среды, гдѣ ему судьбой назначено жить. Онъ не долженъ требовать отъ младенца того, что можетъ дать лишь мудрецъ, ему подобный. Онъ не имѣетъ права возмущаться несовершенствами общества и, уединясь на прохладныя метафизическія вершины, считать свою человѣческую обязанность исполненною. Пламенно воспринявъ изъ просвѣщенія то, что кажется ему свѣтлымъ и плодотворнымъ — онъ исполняетъ лишь одну вступительную часть своей задачи. Сама задача заключается въ жизни, въ носильномъ я непреложномъ примиреніи съ жизнью, въ неотступномъ и благотворномъ вліяніи на общество, среди котораго онъ родился.
Рудинъ и цѣлая семья Рудиныхъ — не поняли той задачи, о которой мы говорили сейчасъ — за вступительной ея частью (а эта часть была ими изучена въ совершенствѣ) они забыли всю сущность своей науки, упустили изъ вида весь долгъ своего существованія. Чужеземная мудрость ихъ не столько извратила, сколько отуманила, сердце ихъ осталось человѣчнымъ, но воля ихъ, слишкомъ парализованная развитіемъ созерцательныхъ способностей, не пошла съ ними въ уровень. Говоря метафорическимъ слогомъ, Рудины явились на жизненную битву (battle of life) съ полнымъ воображеніемъ и готовностью на подвигъ, но подвиговъ не могли совершить, потому-что самое поприще боя было имъ совершенно незнакомо. Не ознакомясь со средствами своего противника, не имѣя понятія о мѣстахъ, ими занятыхъ, — наши бѣдные бойцы мысли съ первыхъ шаговъ увидали себя окруженными, смятыми, сбитыми съ позиціи. Первая житейская неудача была для нихъ неудачей всей жизни, потому-что для людей, въ родѣ Рудина, нѣтъ середины между безконечнымъ довѣріемъ къ своей силѣ и полнымъ упадкомъ всякой энергіи. Для Рудиныхъ нѣтъ ни житейскаго, благороднаго упорства, ни искуснаго отступленія послѣ неудачи, ни несокрушимой вѣры въ свое назначеніе.
Послѣ всего нами сейчасъ сказаннаго, читателю будетъ понятно, что типъ человѣка, въ родѣ Рудина, никакъ не можетъ быть удовлетворительно развитъ въ одномъ эпизодическомъ разсказѣ. Самъ Гоголь, при всей своей невѣроятной силѣ на созданіе живыхъ лицъ, по взялся бъ за такую задачу, ужасающую но ея многосложности. Чтобъ Рудинъ могъ высказаться въ художественной полнотѣ созданія, надо ввести читателя въ запутанные изгибы этой запутанной души и, мало того, развить передъ нимъ многостороннею картину столкновеній Рудина съ дѣйствительностью. Форма біографическая, письменная, тутъ придутся лучше обыкновенной повѣствовательной формы съ рядомъ обыкновенныхъ сценъ и представленій. Нитей оказывается слишкомъ много для того, чтобъ затянуть ихъ въ одинъ узелъ, безъ огромныхъ усилій надъ этой работой, сверхъ великаго труда требующей еще великаго хладнокровія въ труженикѣ. Мы еще не настолько отдалились отъ Рудиныхъ, чтобъ съ безпристрастіемъ глядѣть въ глаза этихъ страждущихъ собратовъ нашихъ: мы сами еще носимъ въ себѣ много рудинскаго. Можно осуждать или оправдывать героя послѣдней большой повѣсти Тургенева, но отнестись къ нему спокойно и безпристрастно едва ли кто-нибудь въ силахъ. Рудинъ не властвуетъ надъ думами цѣлаго извѣстнаго поколѣнія, какъ напримѣръ властвовалъ Печоринъ въ свое время, — но за то въ наши дни Печоринъ есть лицо отжившее и сведенное съ пьедестала, чего о Рудинѣ сказать невозможно.
Г. Тургеневъ не только вполнѣ сознавалъ важность дѣла, имъ предпринятаго, но и принялъ всѣ зависящія отъ него мѣры къ серьозной борьбѣ съ своею задачею. Повѣсть была писана во время тихихъ сельскихъ досуговъ, безъ торопливости, безъ перерывовъ въ трудѣ. Она была много разъ прочитана въ кругу людей, которыхъ мнѣніемъ дорожилъ авторъ; она исправлялась и передѣлывалась вплоть до того дня, когда обычаи нашей спѣшной журнальной дѣятельности могли терпѣть такую медленность. Нѣтъ спора въ томъ, что нѣсколько лишнихъ мѣсяцевъ работы много бы дали Рудину, — но передъ нами теперь то, что сдѣлано авторомъ, а не то, что могъ бы онъ совершить при иныхъ условіяхъ. Не обинуясь говоримъ, что обработка повѣсти насъ крайне обрадовала, что въ ней мы увидѣли тотъ почтенный и серьозный элементъ труда, который еще болѣе подкрѣпилъ нашу всегдашнюю симпатію къ таланту Тургенева. На борьбу съ трудной темою, на выясненіе личности Рудина, такъ трудно поддающейся объективному представленію, пошла цѣлая сокровищница лучшихъ пріемовъ поэта. Всюду, даже въ блѣднѣйшихъ страницахъ повѣсти, сказывался его свѣтлый умъ, его тонкая поэтическая наблюдательность, его многосторонне-симпатическія воззрѣнія на жизнь пашу. Любители строгой художественности могли ратовать противъ многихъ частностей Рудина; для цѣнителей тонко-развитыхъ по уму, для читателей, любящихъ заглядывать въ душу любимаго писателя, для литературныхъ лакомокъ однимъ словомъ — повѣсть «Рудинъ» могла назваться дорогимъ подаркомъ.
По замыслу Тургенева, главнымъ эпизодомъ повѣсти, тѣмъ эпизодомъ, который долженъ былъ составлять собою какъ бы ключъ къ уразумѣнію всей личности Рудина, считается исторія любви Дмитрія Николаевича къ Натальѣ Ласунской. Такъ какъ «Рудинъ» не есть дневникъ или біографія, или автобіографія, то разсчетъ автора въ этомъ случаѣ весьма понятенъ: идея повѣсти не можетъ никогда раздробляться на нѣсколько равносильныхъ эпизодовъ, безъ ущерба всему произведенію. Во всякомъ трудѣ повѣствовательнаго свойства, полезно сводить всѣ нити разсказа къ одному центру: объ этомъ спорить никто не будетъ. Но можно спорить и задумываться о томъ, соотвѣтствуетъ ли главный эпизодъ Рудина значенію всей повѣсти, сосредоточиваетъ ли онъ въ себѣ всѣ данныя къ разумѣнію личности героя, короче сказать, даетъ ли его художественная форма достаточное разъясненіе на всю мысль, заданную себѣ авторомъ. По нашему личному мнѣнію, до этого, во чтобы ни стало, необходимаго результата, не достигъ нашъ авторъ. Нечего и говорить о томъ, что онъ предпринялъ свой трудъ съ благороднымъ рвеніемъ, что онъ задумалъ его добросовѣстно и выполнилъ совершенно честно: не взирая на все это, не взирая на поэтическую силу, красящую собой весь эпизодъ, нами теперь разсматриваемый, главная интрига повѣсти отличается неполнотою. Отношенія Рудина и Натальи задуманы превосходно, художественная коллизія между словомъ и дѣломъ, между страстью и фразой, между юной рѣшимостью и вялымъ отсутствіемъ воли — стоитъ всего вниманія цѣнителей. Передъ честной, тихой, дѣвическою энергіей семнадцатилѣтней дѣвушки ярко выступаютъ всѣ противоположныя недостатки Рудина, и самъ герой разоблачается во всей своей грустной дѣйствительности. И, не смотря на то, Рудинъ и послѣ эпизода съ Натальей остается тѣмъ же загадочнымъ, не вполнѣ разъясненнымъ страдальцемъ, какимъ онъ былъ до своего послѣдняго свиданія съ любящей дѣвушкой. Самъ авторъ видитъ это, и, подобно миѳологическому Сизифу, снова принимается за трудъ, только что конченный, стараясь съ помощью замѣтокъ Лежнева и его послѣдняго, превосходнаго разговора съ Рудинымъ дополнить то, что необходимо. Уже одно то обстоятельство, что прощаніе Натальи съ Дмитріемъ Николаевичемъ не занимаетъ собою послѣднихъ страницъ повѣсти, говоритъ о неполнотѣ ея главнаго эпизода. Почему же произошла такая неполнота, почему весь характеръ Рудина не обозначился передъ читателемъ черезъ основной узелъ всей нами разбираемой повѣсти?
Недостатокъ полной гармоніи— между идеей повѣсти и главнымъ эпизодомъ по части ея воплощенія, но нашему мнѣнію, происходитъ отъ двухъ причинъ. Во-первыхъ, любовь Рудина къ Натальѣ не есть та любовь, при которой всѣ силы человѣка приходятъ въ напряженіе и вслѣдствіе того сосредоточиваются въ одномъ фокусѣ, драгоцѣнномъ для художника-наблюдателя человѣческой природы. Горячая страсть дѣйствительно заставляетъ всякаго человѣка высказываться съ возможной полнотою, но дѣло въ томъ, что Дмитрій Николаевичъ Рудинъ не имѣетъ горячей страсти къ Натальѣ. Лежневъ, назвавшій Рудина кокеткою, холоднымъ энтузіастомъ, человѣкомъ, лишоннымъ крови и натуры, превосходно обозначилъ всю разницу, которая проявилась между блистательнымъ говоруномъ и тихой, неразговорчивой дѣвушкою, имъ заинтересовавшеюся. Наталья Ласунская живетъ любимымъ избранникомъ, не говоря ни одной фразы; Рудинъ, въ свою очередь, такъ и сыплетъ фразами, — а разставшись съ любящей дѣвушкой, вспоминаетъ слова Донъ-Кихота Санхо-Пансѣ: «Свобода, другъ мой Санхо, — это одно изъ драгоцѣннѣйшихъ достояній человѣка!» Вотъ что говоритъ Рудинъ въ тѣ минуты, когда у любящей дѣвушки сердце разрывается на части! Наталья готова на всѣ жертвы, на всѣ доказательства своей преданности, на цѣлую жизнь нужды и тревоги; въ отвѣтъ на всѣ стремленія возвышенной дѣвической натуры, Дмитрій Николаичъ говоритъ ей: «ваша матушка не согласна. Нечего и думать объ этомъ». Объясненіе Рудина съ Натальей превосходно, но своимъ совершенствомъ оно только подтверждаетъ мысль нашу о томъ, что, прослѣдивъ за исторіей Рудинской любви, читатель все-таки не видитъ передъ собой, въ ясномъ образѣ, самого Рудина.
Изъ обстоятельства, сейчасъ нами разъясненнаго, истекаетъ и другая причина несовершенства повѣсти. Рудины не поясняются черезъ страсть — объ этомъ совершенно позабылъ нашъ авторъ Предположивъ Дмитрія Николаевича безумно и горячо влюбленнымъ (всякія чудеса случаются на свѣтѣ), создавши другой типъ женщины и придумавши самую характеристическую коллизію между двумя лицами, мы все-таки увидимъ себя въ невозможности разгадать Рудина по исторіи его страсти. Рудинъ влюбленный, даже отчаянно влюбленный, поступитъ въ разрядъ любопытнѣйшихъ явленій для психолога, но не смотря на то, судить но немъ о настоящемъ и всѣмъ намъ современномъ типѣ будетъ также неудобно, какъ судить о свойствахъ и характерѣ незнакомаго человѣка, наблюдаемаго въ минуты тяжкой болѣзни. Для натуръ, подобныхъ Рудину, страсть ку женщинѣ можетъ быть горячкою, холерою (какъ для Алексѣя Петровича въ «Перепискѣ»), — никакъ не нормальнымъ проявленіемъ всей ихъ души, какъ это бываетъ съ натурами здоровыми. Лежневъ или Волынцевъ, во влюбленномъ состояніи, останутся прежними, твердыми, обыкновенными людьми, объясняемыми ихъ страстью: эта страсть выдвинетъ наружу ихъ добрыя качества, раскроетъ передъ наблюдателемъ ихъ стремленія и затаенные помыслы — подобнаго результата никогда не произойдетъ съ влюбленнымъ Рудинымъ. Люди, неспособные къ страсти, но почему-либо ею захваченные, всегда будутъ представлять собой явленіе исключительное и какъ бы оторванное отъ общей связи явленій ихъ прошедшей жизни. Рудинъ влюбленный истинно не будетъ тѣмъ Рудинымъ, который философствовалъ въ Берлинѣ, отпускалъ горячія импровизаціи на вечерахъ у Покорскаго, гостилъ у Дарьи Михайловны и разстроивалъ первую любовь Лежнева (смотри разговоръ Михаила Михайлыча съ Александрой Павловной). Теперь изъ заключеній нашихъ поэтому поводу не мудрено будетъ вывести полное сужденіе о причинахъ, почему въ повѣсти Тургенева главный эпизодъ всего произведенія недостаточно знакомитъ читателя съ личностью Дмитрія Николаича.
И такъ, вотъ нашъ безпристрастный и, по возможности, осмотрительный выводъ о всей вещи. Въ постройкѣ «Рудина» есть та роковая неправильность, которую мы въ свое время выслѣдили въ постройкѣ «Колосова», перваго изъ всѣхъ произведеній автора нашего. Герой произведенія, взятый какъ типъ, какъ объективная личность, проявившаяся въ главномъ эпизодѣ задуманнаго труда, не имѣетъ достаточной, собственно ему принадлежащей жизни. Персонажъ Дмитрія Рудина, подобно личности Андрея Колосова, не выясняется передъ нами въ совершенствѣ, не соприкасается съ тѣми сторонами дѣйствительности съ которыми онъ (по идеѣ, заложенной въ его созданіе) долженъ былъ соприкасаться всѣми своими нравственными сторонами. Колосовъ, въ приключеніи съ Варинькой, проявилъ намъ лишь самыя слабыя стороны своей души; Рудинъ, въ эпизодѣ съ Натальей, выказалъ себя существомъ далеко худшимъ, нежели онъ есть на самомъ дѣлѣ. Въ обѣихъ повѣстяхъ авторъ счелъ долгомъ, для оправданія и истолкованія обоихъ героевъ, ввести въ дѣло пояснительные аргументы, какъ отъ своего лица, такъ и отъ лица другихъ персонажей, дѣйствующихъ въ его разсказѣ. Обѣ вещи исполнены поэтической прелести, которая, во многихъ мѣстахъ, съ избыткомъ выкупаетъ недостатки объективнаго творчества, разъясняя и истолковывая частности произведеній, въ томъ- нуждающіяся. Тугъ и кончается параллель между однимъ изъ первыхъ и однимъ изъ послѣднихъ трудовъ Тургенева. Болѣе сближать ихъ между собою не предстоитъ ни надобности, ни возможности. Незрѣлая, хотя чрезвычайно изящная повѣсть «Колосовъ», никакъ не можетъ равняться съ «Рудинымъ» ни въ поэтическомъ, ни въ художественномъ отношеніи. Не взирая на всѣ несовершенства главной постройки, «Рудинъ» Тургенева есть глубокій этюдъ надъ современнымъ человѣкомъ, твореніе, дѣлающее честь и поэту, имъ занявшемуся, и литературѣ, его породившей. Годъ, ознаменованный подобными произведеніями искусства, не можетъ назваться годомъ, понапрасну пролетѣвшимъ для одного изъ нашихъ даровитѣйшихъ писателей. Можно находить большія неоконченности въ «Рудинѣ», можно спорить о «Рудинѣ», можно изъ своей головы пополнять авторское воззрѣніе на личность Рудина, — но холодно пройти мимо этой личности и художественнаго созданія, ея разъясненію посвященнаго, не дозволяется ни одному изъ чтителей русскаго искусства.
Трудъ нашъ по поводу повѣстей Тургенева оконченъ; долгая и многосложная задача выполнена нами по мѣрѣ нашихъ силъ и способностей. О «Фаустѣ» уже было говорено въ нашемъ журналѣ; сверхъ того эта замѣчательная повѣсть, кажущаяся намъ началомъ новой дѣятельности въ ея авторѣ, должна быть разсмотрѣна въ связи съ другими произведеніями, которыхъ мы ожидаемъ и вправѣ ожидать отъ дальнѣйшей дѣятельности автора «Записокъ Охотника». Мы кончаемъ нашу послѣднюю статью подъ вліяніемъ самаго пріятнаго впечатлѣнія: издалека донесся до насъ голосъ привѣта и одобренія, голосъ того самаго дорогого намъ писателя, котораго отзывъ о нашей рецензіи для насъ теперь цѣннѣе всѣхъ возможныхъ проявленій читательской симпатіи. Мы трудились не напрасно и можемъ сказать, что по крайней мѣрѣ первая часть задачи не была для насъ трудомъ неблагодарнымъ. Пусть же долго и долго звучитъ, въ дружескомъ кругѣ нашемъ и въ молодой нашей литературѣ, тотъ симпатическій и любимый голосъ поэта-прозаика, къ которому такъ хорошо подходитъ званіе любезнѣйшаго и любимѣйшаго изъ современныхъ русскихъ писателей!
1857.
- ↑ Слѣдуетъ перепечатка изъ повести «Два Пріятеля».
Появившаяся почти в то же время статья о Тургеневе Дружинина (Б-ка Чт, 1857, № 2, 3 и 5) была написана с большим блеском и талантом, но по своим исходным позициям во многом совпадала со статьей Дудышкина. В основе ее также лежало стремление объявить устаревшими и ошибочными взгляды Белинского на литературу и оценки, данные им когда-то Тургеневу. Вообще Дружинин считает «пустыми и ложными» все предшествующие ему суждения о Тургеневе как о писателе гоголевского направления: «В писателе с незлобной и детской душою ценители видят сурового карателя общественных заблуждений. В поэтическом наблюдателе зрится им социальный мудрец, простирающий свои объятия к человечеству. Они видят художника-реалиста в пленительнейшем идеалисте и мечтателе, какой когда-либо являлся между нами. Они приветствуют творца объективных созданий в существе, исполненном лиризма и порывистой, неровной субъективности в творчестве. Им грезится продолжатель Гоголя в человеке, воспитанном на пушкинской поэзии и слишком поэтическом для того, чтоб серьезно взяться за роль чьего-либо продолжателя» (Дружинин, т. 7, с. 288). Таким истолкованием творчества Тургенева Дружинин, видимо, рассчитывал укрепить, опираясь на авторитет писателя, свои собственные эстетические позиции и одновременно привлечь его в лагерь своих единомышленников. Сходные мысли Дружинин развивал и раньше: в письме к Боткину от 19 августа 1855 г. он упрекал Тургенева за то, что тот «не повинуется» своему «истинному призванию» и «желает, во что бы то ни стало, быть обличителем общественных ран и карателем общественных пороков» (Письма к А. В. Дружинину (1850–1863). М., 1948, с. 41).
Оценки отдельных произведений Тургенева, данные Дружининым, полностью вытекают из этих общих его положений. Обвиняя Тургенева в том, что «он принес много жертв своему времени» и нередко «подчинял свою поэзию идеям и законам, не для нее составленным», Дружинин решительно осуждает «Петушкова» и снисходительно признает за «Муму» и «Постоялым двором» «интерес умного анекдота, не более»; этим произведениям он противопоставляет «Двух приятелей», «Затишье», «Переписку», «Фауста» — повести, в которых, по его словам, «поток поэзии прорывается со всею силою» (Дружинин, т. 7, с. 319–320).
В письме к Анненкову от 4(16) марта 1857 г. Тургенев назвал статью Дружинина «чрезвычайно умною и дельною»; в письме к самому Дружинину от 3(15) марта он признавал ее «превосходной», а содержащуюся в ней критику своих произведений «драгоценно полезною». Но не приходится сомневаться, что обе статьи — и Дудышкина и Дружинина — должны были подействовать на Тургенева угнетающе. Вероятно, они в какой-то степени способствовали обострению того творческого кризиса, который привел Тургенева в феврале 1857 г. к решению окончательно прекратить литературную деятельность и уничтожить все свои творческие планы и наброски (см. об этом в письме к Боткину от 17 февраля (1 марта) 1857 г.).
Еще более неблагоприятное мнение о Тургеневе и его книге было высказано в «Северной пчеле» давним противником Белинского и натуральной школы Кс. Полевым в статье: «Русская литература. Повести и рассказы И. С. Тургенева» (Сев Пчела, 1857, № 109, 21 мая). Полевой сожалеет, что в «рассказах» Тургенева (он отказывает им в праве называться «повестями») «нет ни одного типического лица, ни одного могучего характера, которые создает творческая сила поэтов», что писатель «боится вымысла не только в изображении лиц, характеров, но и в развитии событий, действий, завязки». Повторяя обвинения, которые «Северная пчела» еще в 1840-е годы предъявляла писателям натуральной школы, и имея в виду главным образом «Бретёра» и «Петушкова», Полевой упрекает Тургенева в том, что он списывает лишь картины пошлого быта и рисует портреты пошлых людей «среднего сословия, плохо образованных или вовсе не образованных». «Это было хорошо у Гоголя, потому что у нас он первый начал списывать с натуры портреты, характеристики, описывать пошлый быт, и надобно вспомнить, что в этом роде описаний он неподражаем; но теперь этот род портретистики до такой степени исчерпан, унижен, огажен бездарнейшими подражаниями, что человеку с дарованием надобно остерегаться сближений с теми писателями, которые пишут потому только, что набили руку, приобрели навык писать в этом роде».
Оценки отдельных произведений Тургенева, данные Дружининым, полностью вытекают из этих общих его положений. Обвиняя Тургенева в том, что «он принес много жертв своему времени» и нередко «подчинял свою поэзию идеям и законам, не для нее составленным», Дружинин решительно осуждает «Петушкова» и снисходительно признает за «Муму» и «Постоялым двором» «интерес умного анекдота, не более»; этим произведениям он противопоставляет «Двух приятелей», «Затишье», «Переписку», «Фауста» — повести, в которых, по его словам, «поток поэзии прорывается со всею силою» (Дружинин,т. 7, с. 319–320).
В письме к Анненкову от 4(16) марта 1857 г. Тургенев назвал статью Дружинина «чрезвычайно умною и дельною»; в письме к самому Дружинину от 3(15) марта он признавал ее «превосходной», а содержащуюся в ней критику своих произведений «драгоценно полезною». Но не приходится сомневаться, что обе статьи — и Дудышкина и Дружинина — должны были подействовать на Тургенева угнетающе. Вероятно, они в какой-то степени способствовали обострению того творческого кризиса, который привел Тургенева в феврале 1857 г. к решению окончательно прекратить литературную деятельность и уничтожить все свои творческие планы и наброски (см. об этом в письме к Боткину от 17 февраля (1 марта) 1857 г.).
Еще более неблагоприятное мнение о Тургеневе и его книге было высказано в «Северной пчеле» давним противником Белинского и натуральной школы Кс. Полевым в статье: «Русская литература. Повести и рассказы И. С. Тургенева» (Сев Пчела,1857, № 109, 21 мая). Полевой сожалеет, что в «рассказах» Тургенева (он отказывает им в праве называться «повестями») «нет ни одного типического лица, ни одного могучего характера, которые создает творческая сила поэтов», что писатель «боится вымысла не только в изображении лиц, характеров, но и в развитии событий, действий, завязки». Повторяя обвинения, которые «Северная пчела» еще в 1840-е годы предъявляла писателям натуральной школы, и имея в виду главным образом «Бретёра» и «Петушкова», Полевой упрекает Тургенева в том, что он списывает лишь картины пошлого быта и рисует портреты пошлых людей «среднего сословия, плохо образованных или вовсе не образованных». «Это было хорошо у Гоголя, потому что у нас он первый начал списывать с натуры портреты, характеристики, описывать пошлый быт, и надобно вспомнить, что в этом роде описаний он неподражаем; но теперь этот род портретистики до такой степени исчерпан, унижен, огажен бездарнейшими подражаниями, что человеку с дарованием надобно остерегаться сближений с теми писателями, которые пишут потому только, что набили руку, приобрели навык писать в этом роде».
Таким образом, ни один из критиков, писавших о «Повестях и рассказах» Тургенева, не сумел верно и беспристрастно определить сущность таланта писателя, понять направление, в котором развивалось его творчество, дать глубокий идейный и художественный анализ созданных им произведений. Ложные предпосылки, предвзятые мнения, субъективные оценки не позволили этим критикам сказать новое и веское слово об авторе «Дневника лишнего человека», «Муму», «Постоялого двора», «Затишья», «Рудина». В этом смысле особое место среди критиков, писавших о Тургеневе, должно быть отведено Анненкову, тонкое художественное чутье которого так ценил Тургенев. Еще до выхода в свет «Повестей и рассказов», на основании последних произведений писателя, появлявшихся в журналах начала 1850-х годов, Анненков сумел уловить существенные изменения в художественном методе писателя (правда, в этом ему помогли признания самого Тургенева в его письмах той поры).
В статье «О мысли в произведениях изящной словесности (Заметки по поводу последних произведений г. Тургенева и Л. Н. Т.)», напечатанной в «Современнике» (1855, № 1), Анненков писал о Тургеневе: «С изменением взгляда на значение, достоинство и сущность повествования должна была измениться у автора, разумеется, и манера изложения. < …> Мы видим, как расширяется у него понимание искусства и какую строгую задачу имеет он перед глазами. Разрешение ее еще впереди, но первые основания для разрешения ее находятся теперь налицо. Уже ровнее и постепеннее начинают ложиться подробности, не скопляясь в одну массу и не разражаясь вдруг перед вами наподобие шумного и блестящего фейерверка. Вместе с тем, и характеры начинают развиваться последовательнее, выясняясь всё более и более с течением времени, как это и бывает в жизни, а не вставая с первого раза совсем цельные и обделанные, как статуя, с которой сдернули покрывало. Сущность самих характеров делается уже не так очевидна: вместо резких фигур, требующих остроумия и наблюдательности, являются сложные, несколько запутанные физиономии, требующие уже мысли и творчества. Юмор старается, по возможности, избежать передразнивания и гримасы < …>. Наконец, и поэтический элемент уже не собирается в одни известные точки и не бьет оттуда ярким огнем, как с острия электрического аппарата, а более ровно разлит по всему произведению и способен принять множество оттенков. Таковы данные, заключающиеся в новых рассказах г. Тургенева, и хотя полное развитие их еще впереди, но они уже принесли существенный плод» (отд. III, с. 10–11). В этих еще недостаточно использованных в тургеневедении наблюдениях и выводах в сущности намечены основные вехи, которыми может быть обозначен путь Тургенева от «старой манеры» к «новой» [101].
С некоторым запозданием откликнулся на книгу Тургенева еженедельный журнал «Сын отечества», издававшийся с 1856 г. А. В. Старчевским. С августа по декабрь 1857 г. здесь печаталась большая анонимная статья «И. С. Тургенев. (По поводу собрания его повестей)» [102]. Хотя имя Дружинина в статье не названо, вся она нацелена против «артистического направления», требующего «совершенного разрыва поэзии с общественными вопросами». Автор утверждает, что «нельзя < …> вообразить поэта, живущего вне общества, вне страстей, верований и убеждений», и, переходя к главному предмету статьи, указывает, что «важная заслуга внутреннего анализа современного общества принадлежит у нас, вместе с Пушкиным и Гоголем, в особенности г. Тургеневу». В произведениях Тургенева автор находит, наряду с «осмеянием общественного зла», «зародыши положительных идеалов» и обращает внимание на свойственные его таланту гуманность, лиризм и поэтичность: «Какое мастерское, свободное решение иногда труднейших психологических вопросов, какая художническая смелость и разнообразие в описаниях природы…» Подробный разбор произведений, вошедших в «Повести и рассказы», в статье отсутствует — она обрывается на анализе «Записок охотника».
Важнейшим этапом в истории критических суждений о Тургеневе явилась, как известно, статья Добролюбова «Когда же придет настоящий день?», но в ней некоторые из ранних повестей лишь упоминаются попутпо, а в качестве основы для выводов привлекаются по преимуществу более поздние произведения писателя, главным образом его вышедшие к тому времени романы.
В дальнейшем ни в критических статьях, ни в историко-литературных исследованиях ранние повести и рассказы Тургенева не служили предметом обстоятельного рассмотрения. Каждый из авторов общих обзоров творчества писателя упоминал о тех или иных ранних его произведениях, но никто из них не уделил этому специального места и внимания. Это относится как к дореволюционным трудам (С. А. Венгерова, В. П. Буренина, А. И. Незеленова, И. И. Иванова, А. Е. Грузинского), так и к трудам советских авторов.
Однако в течение последнего десятилетия появился ряд работ, посвященных специально ранним повестям и рассказам Тургенева. Некоторые из них уже упоминались выше. Укажем еще иа следующие статьи: ГромовВ. Очерк, рассказ, повесть у Тургенева (из наблюдений над черновыми автографами «Гамлета Щигровского уезда» и «Дневника лишнего человека»). — Второй межвузовский тургеневский сборник (Уч. зап. Курск. гос. пед. ин-та, т. 51), Орел, 1968, с. 151 159; КарташоваИ. В. Романтическое в повестях Тургенева 50-х годов («Три встречи»). — Вопросы романтизма, 1969. Вып. 5, с. 104–112 (Уч. зап. Казан, гос. ун-та им. В. И. Ульянова-Ленина, т. 129, кн. 7); ПетроваЛ. М. О форме повествования в повестях Тургенева 1840-х годов. — Шестой межвузовский тургеневский сборник (Научные труды Курского гос. пед. ин-та, т. 59 (152)). Курск, 1976, с. 118–120, 123–135; ГитлицЕ. А. Традиции романтизма в лирической повести Тургенева. (Тургенев и П. Н. Кудрявцев). — Седьмой межвузовский тургеневский сборник (Научные труды Курского гос. пед. ин-та, т. 177). Курск. 1977, с. 3, 8 — 10, 20–24; ПетроваЛ. М. О романтических тенденциях в реалистической повести 1840-х годов. (Тургенев и его современники). — Там же, с. 25–42 и др.
вернуться
101
Этой теме посвящена работа К. К. Истомина «„Старая манера“ Тургенева (1834–1855). Опыт психологии творчества» (Изв. ОРЯС Академии наук, СПб., 1913, кн. 2, с. 294–347, и кн. 3, с. 120–194). Эклектическое по методологии, это исследование до сих пор сохраняет известный интерес представленными здесь наблюдениями над стилистикой раннего творчества Тургенева. См. также: ГитлицЕ. А. К вопросу о формировании «новой манеры» Тургенева (анализ повестей 50-х годов). — Изв. ОЛЯ АН СССР, 1968, т. XXVII, вып. 6, с. 489–501; КлочихинаМ. М. Переход И. С. Тургенева к «новой манере» в свете литературной борьбы начала 50-х годов. — Вопросы развития жанров в русской литературе и устном народном творчестве. 1970, с. 63–79 (Уч. зап. Калинин, гос. пед. ин-та им. М. И. Калинина, т. 77).
вернуться
102
Сын отечества, 1857, № 34 (с. 824–825), 35 (с. 849–853) и 49 (с. 1207–1212). Обещанного в конце третьей главы продолжения статьи не последовало. Автором ее мы считаем Ап. Григорьева, хотя она и не отмечена в библиографии его статей, составленной Б. Ф. Егоровым (Уч. зап. Тартуск. гос. ун-та. Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1960. Т. 3, с. 215–246).
А.В. Дружинин
Сотрудники журнала «Современник». Верхний ряд: Л. Н. Толстой, Д. В. Григорович;
Нижний ряд: И. А. Гончаров, И. С. Тургенев, А. В. Дружинин, А. Н. Островский.
Фото сделано С.Л. Левицким 15 февраля 1856 года.
Перечитывая недавно произведения Тургенева, я обратила внимание на фотографию, где Иван Сергеевич запечатлён в компании своих друзей. Если произведения пятерых писателей, изображённых на фотографии, мне хорошо знакомы, то о Дружинине я знала только понаслышке. И припомнила, что где-то в моей домашней библиотеке есть его повесть «Полинька Сакс». Памятуя о том, что всё приходит в своё время, я нашла эту книжку, теперь читаю и попутно знакомлюсь с биографией автора.
Александр Васильевич Дружинин был современником многих русских писателей, имена некоторых из них сохранились до нашего времени (Лев Толстой, Иван Тургенев, Александр Островский, Иван Гончаров, Салтыков-Щедрин и др), другие остались известны лишь кругу истинных любителей русской словесности (Григорович, Боткин, Павел Анненков, Писемский и др.) В число последних входит и А.В. Дружинин.
Я решила как можно ближе ознакомиться с творчеством этого писателя. Причин несколько: чтобы расширить свой кругозор в области русской литературы, чтобы составить своё мнение о творчестве этого писателя и чтобы ещё раз представить себе жизнь наших известных литераторов в позапрошлом веке – ведь это время (200 лет назад) не стало древней ветхостью, а продолжает быть расцветом русской культуры, начиная с Пушкина.
К тому же считается, что Дружинин в описании женской любви является предшественником Тургенева, а я как раз недавно перечитала любовные произведения Ивана Сергеевича, и мне хочется узнать, так ли это у Дружинина.
Так вот, Александр Васильевич Дружинин (1824-1864) — высокоталантливый русский романист, переводчик и критик. По происхождению дворянин. Получил хорошее домашнее воспитание, обучался в Пажеском корпусе.
Служил в лейб-гвардии Финляндском полку, где сблизился с сослуживцем Павлом Андреевичем Федотовым, ставшим впоследствии известным художником. В 1853 году в журнале «Современник» №2 Дружинин опубликовал «Воспоминание о русском художнике П. А. Федотове».
По слабому здоровью и желанию посвятить себя литературе в январе 1846 вышел в отставку в чине подпоручика. В 1847 году дебютировал повестью «Полинька Сакс» («Современник», № 12). Далее публиковал в «Современнике» рассказы, повести, романы, а позднее — очерки текущей периодики и литературно-критические статьи.
Дружинин был дружен с Григоровичем, Тургеневым, особенно с Павлом Анненковым и Боткиным. С друзьями он имел не только сходные литературно-эстетические взгляды, но и житейские предпочтения.
Боткин писал И. С. Тургеневу в письме от 14 июня 1855 года: «Дружинин завтра уезжает в Петербург. Я искренно полюбил его и провожаю его с сожалением. Он редкий товарищ и отличный человек. Правда, что он характера необыкновенно сдержанного и больше обращенного внутрь, нежели наружу. Но сколько мне удавалось подмечать его внутренние движения, я всегда чувствовал в них сердечную теплоту и благородство души. Кроме того, это человек с характером и умеет смотреть чорту в глаза».
Широкую известность Дружинину принесли лёгкие, юмористические очерки о петербургской городской и дачной жизни, написанные в виде похождений Ивана Чернокнижникова. Имя героя было взято из понятия «чернокнижие»: так Дружинин и его друзья называли праздное времяпрепровождение «с обильной дозой фривольности, эротики», дружеских пирушек, остроумных бесед и прочих забав. Похождения Ивана Чернокнижникова были написаны в фельетонном жанре, который был настолько приятен Дружинину, что он продолжал его использовать в разных вариантах много лет.
Дружинина считают первым русским критиком и литературоведом, широко освещавшим историю и современность английской литературы, французской и частично американской. В литературно-критических статьях основное внимание Дружинин уделял идейно-эстетическим и нравственным аспектам анализируемых произведений.
Как передовой писатель и критик, Дружинин приветствовал «сближение поэзии с действительностью» и одобрительно оценивал отображение правды жизни в творчестве Л. Н. Толстого, А. Н. Островского, М. Е. Салтыкова-Щедрина, А. Ф. Писемского, но при этом Дружинин считал, что лишь эстетические достоинства и качества художественной формы дают произведениям право на жизнь.
Под заметным влиянием Дружинина и его теории «чистого искусства» некоторое время находился Л.Н. Толстой. Лев Николаевич (в письме к Боткину от 20 января 1857) называл группу критиков-эстетов — «бесценным для меня триумвиратом, Боткиным, Анненковым и Дружининым».
Анализируя произведения современников, Дружинин, не скупясь на похвалу, отмечал художественные удачи в создании образов, в построении композиции, в оригинальности стиля. Например, анализируя произведения Л.Н. Толстого, Дружинин щедро делился своим восторгом: «Поэтическое зеркало графа Толстого поражает своею беспримерною чистотою…», «Подвиги, им изображаемые, не имеют в себе никакого великолепия, кроме великолепия нравственного…», «У него обозначены мастерски даже те переходные пункты, то переходное состояние, которое даже в физическом человеке очень часто ускользает от заботливого глаза, а тут смело и отчетливо выставлено… как бы точнее выразиться? духовное расширение человека».
Дружинин-критик с таким же бесстрашным откровением указывал авторам на их художественные просчеты, не взирая на личную дружбу с некоторыми, что приводило последних (например, Тургенева) к ссорам и даже к охлаждению отношений.
Сам Александр Васильевич органически был расположен к произведениям со светлым и радостным изображением описываемой жизни. Например, в драматических пьесах Александра Островского Дружинин углядел оптимизм, который «не только тот высокий дар смеха, от которого бледнеет порок и на душе честного человека становится ясно, но и другой, не столько поэтический, но почти столько же редкий дар смеха резвого и беззаботно веселого».
Александр Васильевич был душевно чутким человеком. С 1856 года он настойчиво двигал идею о создании русского литературного фонда. К 1859 году его старания увенчались успехом: в Петербурге было организовано «Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым», которое просуществовало вплоть до 1919 года.
Дружинин положительно отнёсся к реформе 1861 года и содействовал освобождению своих и окрестных крестьян, отмечая при этом недостатки и противоречия послереформенной жизни.
К 1861 году А.В.Дружинин прекратил деятельность писателя-романиста и деятельность критика русской литературы, но продолжал публиковать просветительные обзоры английской литературы и публицистики.
Постепенно творчество А.С. Дружинина потеряло былую популярность, и, когда писатель умер (в 1864 году от чахотки), это событие прошло почти не замеченным современниками. Заслуги Дружинина перед русской литературой отметили лишь Некрасов (некролог в «Современнике», 1864, № 1) и Тургенев (поминальная речь в «Русском инвалиде», 1864, 18 февраля).
По инициативе родственников было издано посмертное, почти полное собрание сочинений Дружинина, но оно не имело успеха.
В школьной программе по литературе, имена писателей Григоровича, Писемского и др. редко, но всё-таки упоминаются, то Дружинина среди них никогда не было. Советское литературоведение сочло его второстепенным писателем, а значит, не стоящим внимания.
А.В. Дружинин о Тургеневе, Островском, Гончарове.
Формирование литературной критики в России. | Литературная рефлексия эпохи рефлективного традиционализма. Основные этапы и тенденции ее развития, литературная критика в ее составе. | Статья Н.Г. Чернышевского «Русский человек на rendez-vous». Оценка тургеневского героя. | А.В. Дружинин о творчестве Пушкина и Гоголя в связи с закономерностями развития современной литературы. | Анненков – литературный критик | Асмодей нашего времени 1 страница | Асмодей нашего времени 2 страница | Асмодей нашего времени 3 страница | Асмодей нашего времени 4 страница |
Читайте также:
|
Развитие реалистических тенденций в отечественной литературе Дружинин связывал не с усилением ее критической направленности, как Чернышевский, а с расширением объектов изображения русской жизни, углублением многосторонних и поэтических анализов ее внутренних закономерностей. Эта линия наиболее отчетливо сказалась в статье о романе И. А. Гончарова «Обломов».
Дружинин шире посмотрел на всю проблему «обломовщины» и выделил в ней 2 стороны: одна видимая, бытовая, так сказать, определившая реальное «место» Обломова в окружающей жизни, испорченной практицизмом. Др. скрытая, внутренняя, связанная с неприятием губительного для человека «рационализма» существующей действительности. Двусторонность житейского состояния героя не придумана критиком, она обозначена в самом романе. Добролюбов не пожелал остановиться на этом подробно, Дружинин извлек из своего наблюдения выводы, без которых сегодня нельзя оценить по достоинству реалистической глубины гончаровского романа.
Если следовать логике Дружинина, то Обломов «омертвел», потому что не мог удовлетвориться тем, чем так тешит себя себялюбивая посредственность. Он сникает, полагая, что лучше не жить вовсе, чем так, как живут многие его сослуживцы и знакомые, т. е. — в суете, корысти и стяжательстве, с вечной неприязнью и завистью к другим, с равнодушием к истине и красоте. Обломов, по замечанию критика, «сам не способен ни к какой деятельности», но он «не заражен житейским развратом и на всякую вещь смотрит прямо». И может быть, главный вопрос не в том, что лень и ничегонеделание сгубили человека, а в том, что бескорыстная доброта к людям пока еще не может стать в человеческом мире действенным рычагом его гармонического развития. Анализ духовной трагедии Обломова, сделанный Дружининым, подводит к подобному заключению.
Рассматривая образ Обломова как глубоко национальный характер, связанный с «почвой народной жизни», Дружинин не считал «обломовщину» только русским явлением. «По всему свету рассеяны многочисленные братья Ильи Ильича, — замечал критик, — т. е. люди, не подготовленные к практической жизни», укрывшиеся «от столкновения с нею», не умеющие и не желающие вступить в «мир волнений, к которым они не способны». Инертность составляет драму, а не злостный порок таких людей. Что касается русской «обломовщины», то при всем нашем негодовании против нее как общественного явления, она, по решительному заявлению критика, не может отождествляться с «плодом гнилости и растления», и в этом он видел большую заслугу Гончарова, сумевшего показать сложную взаимосвязь обломовских недугов с природной чистотой его натуры, сохранившимся чувством совести и правды.
К лучшим статьям Дружинина следует отнести также и отзыв на пьесы А. Н. Островского. Он убедительно раскрыл поэтические стороны первых пьес Островского и определил главную силу драматурга — живописность языка и образов. Дружинин указал на благотворность освоения национального колорита в драматических жанрах. В Островском ему виделся писатель крупный, в то же время ни на кого не похожий, обладающий своим совершенно русским художническим складом.
в статье «Сочинения Островского. Два тома», опубликованной в «Библиотеке для чтения» все в том же 1859-м году, в № 8.
Косвенно касаясь негативной критики в адрес Островского, А.В.Дружинин едва реагирует на нее, считая, что Островский не нуждается в защите. Его мнение таково:
«Пускай он горячо поблагодарит судьбу за весь этот поток неистовых порицаний, клокотавших около его имени, за всю хулу, изрыгавшуюся на его талант, ему ниспосланный, за все эти яростные дифирамбы, почти доходившие до оскорблений, за всю ослепленную вражду пристрастных ценителей, не отступавших ни перед сплетней, ни перед печатной клеветою! Пускай теперь, завоевав себе неоспоримое место в самом первом ряду передовых наших деятелей … от всего сердца скажет спасибо им всем. В буре, поднятой около его имени, писатель созрел и окреп нравственно, испытал сам себя и, что важнее всего, приучился верить самому себе, в самом себе искать опоры и твердости».
А.В.Дружинин сопоставляет Островского только с Н.В.Гоголем, подчеркивая тем самым необыкновенную одаренность «молодого московского писателя». Что касается писателей европейских, то Дружинин называет Шеридана, Мольера, Аристофана. Построение уже ранней пьесы Островского «Свои люди – сочтемся!» Дружинин ставит выше, чем архитектонику «Ревизора» и «Горя от ума». Неоднократно в своей статье А.В.Дружинин возвращается к характеристике «языка А.Н.Островского», который есть «квинтэссенция его могущественного таланта», «вековой штемпель». Наиболее часто встречаемые определения параметров художественного мышления Островского у Дружинина таковы: «красота», «глубина», «всестороннее творчество», «положительная и светлая сторона простой русской жизни», «истинность», «веселость», «поэзия»: «поэзия здоровая и сильная, от которой Русью пахнет». В пьесах Островского он видит «гармонию творчества», и то, что для Добролюбова было предметом иронии, для Дружинина явилось поводом для восхищения. «Одним из самых поэтических созданий Островского» он называет пьесу «Не так живи, как хочется», подчеркивая, что отзыв его «основан на внимательном изучении» пьесы. Дружинин отмечает, что ее содержание взято «из народных рассказов» «легенд», «сказанных преданий», известность и распространенность которых сразу требовала от автора глубины: «Здесь надо во что бы то ни стало, оживить всю поэзию предания, в его самобытности, с народными особенностями». Он говорит о «сказочной величавости» интриги, о «легендарной величавости» каждого персонажа, уживающейся с «простотой быта», о женских лицах драмы, определяя в каждом из них особый национальный тип. В образе Даши он видит тип «преданной, кроткой и воркующей (курсив автора) женщины», в образе Груши – стороны русской девушки «всех лучших наших сказок и песен». Он говорит о главном герое драмы, Петре, как «натуре удалого русского человека, натуре христианской и восторженно религиозной, наперекор всей юной удали».
Дружинин разбирает пьесу как литературный критик без «теорий» и «посторонних идей». Причину «неистовой полемики» вокруг творчества Островского Дружинин видит в нежелании писателя присоединиться к партии «людей прогресса», «протестов» и «социальной дидактики и публицистики». Островский, изображая светлые стороны русского общества, как образно высказывается Дружинин, «как бы кидал перчатку в лицо деятелей, не желавших и не считавших за полезное дело видеть эти стороны». Дружинин приходит к выводу о том, что Островский победил своих хулителей, «не сражаясь», поскольку к 1859-му году ее тон «изменился».
В основе статьи «Повести и рассказы И. С. Тургенева» лежало стремление объявить устаревшими и ошибочными взгляды Белинского на литературу и оценки, данные им когда-то Тургеневу. Вообще Дружинин считает «пустыми и ложными» все предшествующие ему суждения о Тургеневе как о писателе гоголевского направления: «В писателе с незлобной и детской душою ценители видят сурового карателя общественных заблуждений. В поэтическом наблюдателе зрится им социальный мудрец, простирающий свои объятия к человечеству. Они видят художника-реалиста в пленительнейшем идеалисте и мечтателе, какой когда-либо являлся между нами. Они приветствуют творца объективных созданий в существе, исполненном лиризма и порывистой, неровной субъективности в творчестве. Им грезится продолжатель Гоголя в человеке, воспитанном на пушкинской поэзии и слишком поэтическом для того, чтоб серьезно взяться за роль чьего-либо продолжателя»). Таким истолкованием творчества Тургенева Дружинин, видимо, рассчитывал укрепить, опираясь на авторитет писателя, свои собственные эстетические позиции и одно-временно привлечь его в лагерь своих единомышленников. Сходные мысли Дружинин развивал и раньше: в письме к Боткину от 19 августа 1855 г. он упрекал Тургенева за то, что тот «не повинуется» своему «истинному призванию» и «желает, во что бы то ни стало, быть обличителем общественных ран и карателем общественных пороков» Оценки отдельных произведений Тургенева, данные Дружининым, полностью вытекают из этих общих его положений. Обвиняя Тургенева в том, что «он принес много жертв своему времени» и нередко «подчинял свою поэзию идеям и законам, не для нее составленным», Дружинин решительно осуждает «Петушкова» и снисходительно признает за «Муму» и «Постоялым двором» «интерес умного анекдота, не более»; этим произведениям он противопоставляет «Двух приятелей», «Затишье», «Переписку», «Фауста» — повести, в которых, по его словам, «поток поэзии прорывается со всею силою».
Билет
1) Литературная рефлексия эпохи «художественной модальности»: классический и неклассический варианты.
1) Модальность — отношение говорящего к сказанному, авторская оценка окружающей действительности. художественная — значит, отражение авторской оценки художественным способом в художественном произведении, в частности с помощью сюжета, художественно-изобразиельных средств.
Бройтман, основываясь на трех стадиях истории поэтики, выделенные Э.Р.Курциусом, последовательно характеризует поэтику эпохи синкретизма, эйдетическую поэтику и поэтику художественной модальности.
При характеристике каждого типа поэтик исследователь оперирует следующими категориями: субъектная сфера, словесный образ, сюжет, род, жанр.
Принципиальное отличие поэтики художественной модальности – со второй половины XVIII – начала XIX в. до сегодняшнего дня – от предыдущих этапов: открытие личности во всей ее самоценности и неповторимости. Личность в ее уникальности, «единственной единственности» (М.М.Бахтин) обусловили установку «на оригинальность художественности решения»1. Личность – это автономный самотождественный субъект.
Принцип художественной модальности, открытый в сентиментализме, можно определить через категорию «образа», который «сохраняет в себе разошедшиеся полюса автономных миров и сам оказывается полем, напряженно живущим между этими полюсами»2.
Поэтика художественной модальности – неканоническая стадия, т.к. на смену канону приходит «внутренняя мера», которая определяется «концепцией неготового мира», представлением о том, что «ничего окончательного о мире еще не сказано, мир открыт и свободен, еще все впереди и всегда будет впереди»3.
В субъектной сфере: появляется возможность создания «образа я в форме другого или другого в форме я»4.
Различаются первичный автор и субъекты авторского плана: рассказчик (лицо, которое замещает автора в качестве носителя повествования, но является и изображающим, и изображенным), образ автора (субъект речи, который наделен биографическими чертами своего создателя), повествователь (избранная первичным автором точка зрения на героя и события).
Герой предстает как «принципиально необъективируемая, внутренне бесконечная и свободная личность»1. В поэтике художественной модальности возникает проблема поиска авторской позиции, которая завершила бы героя и в то же время сохранила взгляд на него изнутри, видела его как субъекта. В романтизме это образ-личность. Романтический автор «видит героя как личность, но осознает его в категориях собственного «я», а не как другую личность»2, в результате автор «завладевает» героем. На уровне раннего реализма возникает неосинкретизм образа автора и героя, ставших его творческими ипостасями: здесь «образ автора и персонажи неслиянны, как „я“ и „другой“»3. В аналитическом реализме разрабатываются формы объективного изображения героя как полностью отделенного от автора, развивающегося по своим внутренним законам самочинного субъекта.
Достижением эпохи в области субъектной сферы – открытие М.М.Бахтиным диалогизма: из отношений субъекта и объекта отношения автора и героя переросли в отношения между субъектами. Особенности субъектной сферы приводят к возникновению «нетрадиционных, неклассических отношений между автором и героем»4. В лирике определяются представления о носителе высказывания: лирическое я, разновидность которого именуется лирическим героем. В прозе –«многосубъектный повествователь», тенденциями которого является поток сознания и преодоление представления об авторе как о самотождественном субъекте, который пребывает равным самому себе во временном потоке повествования и «задан» с самого начала как готовый.
Обращаясь к словесному образу эпохи художественной модальности, С.Н.Бройтман признает центральной идею диалогизма: наряду с риторическим, т.е. одноголосым голосом, утверждается «двуголосое слово, ориентированное на чужое (другое) слово»1. Слово двуголосно и стилистические трехмерно, т.е. включает предмет; его отражение; отражение этого отражения, или образ образа. Итак, поэтическая модальность понимается как «специфически художественное отношение слова к действительности, при котором слово не может быть сведено ни к эмпирически-бытовому, ни к условно-поэтическому, ни к субстанциально-мифологическому смыслам, а выступает как их принципиально вероятностная, но эстетически реализованная мера»2.
В поэтике художественной модальности происходит дальнейшее развитие сюжета становления и связанное с этим «возрождение и переосмысление архаических событийных структур, создавшее возможность взаимоосвещения разных исторических «языков» сюжета»3.
На место модели «потеря – поиск – обретение» приходит другая: «ситуация – становление – открытый финал». Так, ситуация шире и многовариантнее архаической «потери», индивидуальная, конкретно-исторична. художественная модель ситуации вбирает жизненные события в себя и по-своему его разыгрывает. Становлению присуща внешняя и внутренняя процессуальность: «в него входит «конкретная» конструктивность вместе с историческим временем, благодаря чему и персонаж, и событие стали переменными величинами, а герой е его изменения приобрели сюжетное значение»4. Открытый финал по своей природе вероятностно множествен и в качестве своих исторических предшественников имеет принцип сюжетной неопределенности и символический сюжет.
Поэтика художественной модальности характеризуется преобразованием жанровой системы и самой сущности жанра, происходит деканонизация жанров. Это связано с новым пониманием жанров: жанр уступает место ведущей категории поэтики – автору. В основе жанра лежит теперь «лично-родовой принцип»:
автор пишет именно произведение, а мы читаем автора. Жанровое самоопределение художественного сознания для автора становится итогом творчества;
произведение становится целым, а жанр – его вариацией.
Неканонический жанр обретает новый облик, его чертами становятся: 1. жанровая модальность; 2. стилистическая трехмерность; 3. внутренняя мера вместо жанрового канона.
Ведущим и первым жанром рассматриваемой поэтики оказывается роман. Принципы неканонических жанров реализуются в балладе и поэме, последняя имеет несколько разновидностей: лироэпическая поэму, лирическая поэму и лирический эпос. В каждой из них варьируются меры эпического и лирического начал, они отходят от родовой чистоты и неосинкретической тенденции
Дата добавления: 2015-07-12; просмотров: 334 | Нарушение авторских прав
mybiblioteka.su — 2015-2023 год. (0.015 сек.)
Вопрос 2. А. В. Дружинин
представитель
эстетической критики, т.е. теории
«искусства для искусства»; его ст.
«Критика гоголевского периода русской
литературы и наши к ней отношения»
явилась одним из манифестов этой теории.
Главный объект критики – «дидактическая»
школа (гоголевское «натуральное»
направление, эстетические теории
В.Г.Белинского и его последователей),
которая стремится воздействовать на
общество, его быт и понятия через «прямое
поучение». Эта школа сделала много
полезного, но ей присущи неустранимые
недостатки: она отвергает законы
изящного, впадает в отрицательное
сатирическое направление, воспевает
«унылое» и игнорирует «светлое».
«Артистическая» школа «Теория
артистическая, проповедующая нам, что
искусство служит и должно служить само
себе целью, опирается на умозрения, по
нашему убеждению, неопровержимые.
Руководясь ею, поэт, подобно поэту,
воспетому Пушкиным, признает себя
созданным не для житейского волнения,
но для молитв, сладких звуков и вдохновения.
На первый взгляд, положение дидактического
поэта кажется несравненно блистательнейшим
и завиднейшим. Для. писателя, отторгшегося
от вечных и неизменимых законов изящного,
для поэта, бросившегося, по дивному
выражению Гоголя, в волны мутной
современности, по-видимому, и путь шире,
и источников вдохновения несравненно
более, чем для служителей чистого
искусства. Он смело примешивает свое
дарование к интересам своих сограждан
в данную минуту, служит политическим,
нравственным и научным целям первостепенной
важности, меняет роль спокойного певца
на роль сурового наставника, и идет со
своей лирой в толпе волнующихся
современников не как гость мира и житель
Олимпа, а как труженик и работник на
общую пользу.»– это, наоборот, «теория
беспристрастного и свободного творчества»,
не избегающая идеальности, но творящая
с любовью к действительности, «беззлобно».
Она не исключает здравого поучения, но
оно не должно быть прямым; «артистическая»
теория – за реализм, но согретый глубокой
поэзией, за совершенство формы
художественного произведения, которое
может искупить бедность его содержания.
Эстетическая теория
Дружинина опиралась на принципы,
характерные для философского либерализма
40–60-х гг. 19 в. Дружинин – противник
схола-стики, мистической и трансцендентальной
философии (в частности, филосо-фии
Гегеля) и в то же время противник «вредной
философии сенсуалистов» левогегельянства.
Дружинин основывает
свои суждения об искусстве на двух
важнейших с точки зрения формирования
эстетической системы положениях: 1.
Искусство имеет дело с общезначимым и
«вечным», воспроизводя его посредством
красоты, прекрасных (при наличии идеала)
образов. 2. Будучи призванными формировать
устремления человека к идеалу, развивая
свои формы в условиях постоянно меняющейся
действительности, искусство и литература
не могут, однако, подчинить себя голой
«натуральности», общественному
прагматизму до такой степени, чтобы
утратить свое главное назначение —
быть источником нравственного
преображения.
Т. о., борьба с
дидактизмом, отрицание первенства в
искусстве «скоропреходящих» вопросов
жизни, разъяснение категории «вечного»
в искусстве как высшей качественной
меры художественных образов — вот что
составляет основу эстетической теории
А. В. Дружинина и его сторонников,
получившей название теории «чистого
искусства». «Чистое» у Дружинина не
значит «бесплотное», отвлеченное
искусство, лишенное каких бы то ни было
земных соответствий. Чистое — это прежде
всего духовно наполненное, сильное по
способам самовыражения искусство,
чурающееся простой фиксации малозначительных
явлений и фактов. Степень духовной
красоты, нравственного совершенства,
явленная в произведениях искусства,
отражает ту высоту, к которой должен
стремиться настоящий художник, ибо он
ответствен перед Богом и людьми за
чистоту нравственного идеала, выраженного
в его творениях.
Дружинин был одним
из первых, кто повел принципиальную
борьбу с односторонним, вульгарно-социологическим
пониманием творчества Н. В. Гоголя. За
попытку установить верный взгляд на
творчество великого писателя он на
долгие годы был причислен к противникам
реализма и даже к ниспровергателям
самого Гоголя как обличителя человеческих
пороков. В действительности же сегодняшний,
более широкий, взгляд на Гоголя невозможен
без учета того, что говорил в свое время
Дружинин.
Основной тезис,
который защищал Дружинин в характеристиках
Гоголя, сводится к тому, что Гоголь «не
есть поэт отрицания», что в своих
произведениях он выступает «человеком
любящим, поэтом всесторонним».
Критика гоголевского
периода русской литературы и наши к ней
отношения (конспект, ибо там докуя)
Слава поэтов, им
прославленных, будет беспрепятственно
расти и расширяться, между тем как его
собственная слава станет улетучиваться
и меркнуть. Благодаря его критическому
такту, благодаря его страстному слову,
имена писателей второстепенных останутся
и могут быть любимы новыми поколениями,
но его собственное имя от того нисколько
не выиграет.
Истинный критик,
подобно Давиду Гаррику, есть деятель
своего поколения, источник нескольких
благотворных преданий для потомства.
Ему дано великое могущество, но срок
этого могущества не долог. Поколения,
еще не родившиеся, не станут плакать
над его страницами, но зато поколение,
живущее с ним вместе, будет полно его
идеями и его стремлениями. В этом его
сила и слабость, в этом все его существо,
все его значение. Он должен трудиться
для потомства, думать о вековечных
законах искусства и науки, но все-таки
ему нельзя забыть, что его деятельность
есть посредственная, а не непосредственная,
что он свершает свое назначение, просвещая
своих собратий, что он, двигая вперед
просвещение, готовит себе будущих судей,
в скором времени имеющих обратить его
самого в лицо подсудимое. Его поле
действия — умы современников, его оружие
— идеи и стремления современного ему
общества. В ежедневной и преходящей
действительности таится причина его
страсти, его увлечений, его хвалы и его
охуждения. По мере сил своих она старалась
популяризовать в России глубокие теории
иностранных критиков, черпая из них то,
что казалось ей вечным, полезным для
искусства, согласным с понятиями нашими.
На всякий талант, на всякое правдивое
слово, на всякий полезный труд она
откликалась радостным голосом и часто,
увлекаясь своей восторженностью,
заглаживала самые свои ошибки с помощью
любви и восприимчивости. Она воспитала
новое поколение литераторов и каждому
из них в трудные минуты первых усилий
протягивала дружескую и братскую руку.
По самому ходу дел она должна была
создать в литературе множество
поклонников, учеников, подражателей,
преемников и — что гораздо хуже —
ослепленных жрецов, умевших состряпать
себе рутину от самого начала, враждебного
всякой рутине. Значение критики
гоголевского периода таково, что всякий
журнал, всякий литературный ценитель,
сколько-нибудь понимающий свое призвание,
не имеет права не знать ее, не изучать
ее вполне, не проверить всех ее выводов,
не определить собственных своих отношений
к этой сильной и благотворной критике.
Она живет и дышит всюду, даже в упорных
своих ненавистниках.
Мы никогда не
строили для себя литературных кумиров,
никогда не принимали чужих мнений без
строгой поверки — и вследствие этих
обстоятельств смело можем сказать, что
даже во времена полного владычества
критики сороковых годов достаточно
видели все ее слабые стороны.
Главная и существенная
слабость критики гоголевского периода
заключалась не столько в этой самой
критике, сколько в той литературной
среде, на которую и среди которой ей
было суждено действовать. Критика
сороковых годов не имела ни над собою,
ни против себя никакой основательной
критики. Она стала утрачивать терпимость
и хладнокровие, так необходимые для
понимания истины. Пересматривая
блистательнейшие и благотворнейшие из
критических статей гоголевского периода,
мы беспрерывно подмечаем в них страницы
невыносимо лживые, выводы более чем
детские, мысли, от которых сам критик
впоследствии при нас самих отказывался
с простодушной честностью.
Как симпатии, так и
антипатии юной критики были порывисты,
исключи-тельны, временами непостоянны,
но всегда пламенны. Мир кипел мировыми
молодыми гениями — новое европейское
поколение одно носило в себе всю мудрость
старых поколений, не считая собственного
своего величия, непонятного людям
отсталым.
Она должна была
сделать с старой русской критикою то
самое, что должна сделать с ней самой
наша теперешняя критика. Ей предстояло
проверить теории и выводы старых
ценителей русской словесности, зорким
глазом проследить всю историю литературы
нашей и назначить место каждому из
первых деятелей словесности старого
времени. В то же время, работая над
историей периодов, уже отживших, критика
сороковых годов должна была произносить
свои суждения над произведениями ей
современных писателей. Обе задачи,
сливаясь в одну, представляли из себя
труд колоссальный..
Вся историческая
сторона нашей критики гоголевского
периода, все ее отношения к русской
литературе — от времен Кантемира до
времен Пушкина — не только заслуживает
великих похвал, но даже в частностях
своих не подлежит хотя сколько-нибудь
важному осуждению.
Повторяем еще раз:
в историко-критической оценке русской
литературы допушкинского периода наша
критика сороковых годов оказала вечную,
нерушимую заслугу всей русской науке.
Характеризуя, анализируя, воскрешая,
ставя на свое место всех наших писателей,
от Кантемира до Карамзина включительно,
она создала ряд этюдов, великолепных
по исполнению и еще более великолепных
по истинам, в них заключающимся. Плодом
этюдов этих вышел ясный, самостоятельный,
чрезвычайно верный взгляд на ход всей
нашей словесности, в ее различные
периоды, ознаменованные деятельностью
писателей, особенно важных по своему
влиянию. Величие современников перестало
вредить славе учителей и предшественников.
При помощи даровитого объяснителя
любитель поэзии снова нашел возможность
помириться с старыми формами старых
поэтов, мало того: под этими устарелыми
формами различить дух чистой поэзии и
мысли, высокий по своему благородству.
Мы кончили с первой
частию деятельности нашей критики и
переходим ко второй — то есть ее отношениям
к литературе, ей современной. И тут мы
повсюду видим деятельность, исполненную
честности, богатую дарованием, но, к
сожалению, обильную и великими слабостями.
Так, литература
должна быть цветом и отголоском своей
родины, ее усладительницей и наставницей,
ее славой, ее сокровищем, ее живым
голосом! Простота, народность и правда,
живущие в первоклассных деятелях
лучшего, позднейшего периода словесности,
должны быть первым достоянием молодой
нашей литературы. Надо объявить войну
изысканности, сухости, высокопарности,
надо поддерживать словесность в
положении, случайно ей приданном трудами
ее лучших деятелей, надо ополчаться
против попыток возвращения к старому
ложному классицизму, к старой пиитической
рутине! Вот малая часть выводов, которыми
новая критика приветствовала лучшие
труды лучших писателей своего периода.
Первые отношения критики сороковых
годов к первоклассным русским писателям
отличались безукоризненною справедливостью.
Ни одно сильное дарование не было ею
просмотрено, ни один обманчивый метеор
не был ею признан за звезду первой
величины, ни одно дельное возражение
не было ею оставлено без ответа, ни один
зоркий противник, способный вредить,
не был оставлен без заслуженной отплаты.
Относясь с величайшей
правдою к писателям первостепенным и
достойным высокой роли, в них угаданной,
критика гоголевского периода была менее
справедлива к талантам второго разряда,
по каким-нибудь случаям получившим до
ее времени славу первостепенных поэтов
и прозаиков.
Критика сороковых
годов, заставшая в нашей литературе
какой-то хаос критических понятий,
увидела себя в положении, из которого
можно было выйти по одной только дороге,
подвергаясь опасности заблудиться на
тысяче фальшивых дорог и тропинок,
перекрещивавшихся по разным направлениям.
Господствующих теорий для оценки
современной литературной деятельности
в России не имелось. Вместо них в
литературе бродили в виде нескладных
зародышей обрывочные и неясные критические
стремления, заимствованные (и как
заимствованные!) ото всех стран, народов
и периодов словесности.
Русский читатель,
на короткое время ставший в тупик перед
новою для него терминологиею, ознакомился
с нею и понял ее необходимость. Шутки
невежд по поводу субъективности и
объективности, замкнутости и конкретности
смешили лишь одних невежд: образованная
часть русских читателей не принимала
участия в этом смехе. Надо отдать одну
великую справедливость нашей критике.
Она явилась русскою, чисто русскою
критикою, не взирая на свои теории,
заимствованные от германского мыслителя.
Все критические
системы, тезисы и воззрения, когда-либо
волновавшие собою мир старой и новой
поэзии, могут быть подведены под две,
вечно одна другой противодействующие
теории, из которых одну мы назовем
артистическою, то есть имеющею лозунгом
чистое искусство для искусства, и
дидактическую, то есть стремящуюся
действовать на нравы, быт и понятия
человека через прямое его поучение.
Постараемся в
кратких и по возможности общедоступных
выражениях изложить цель и значение
той и другой теории, заранее извиняясь
в неизбежных неполнотах нашего объяснения.
Журнальная статья имеет свои пределы,
и предстоящее отступление, как ни важно
оно для предмета этюда нашего, не должно
переходить в многословие.
Теория артистическая,
проповедующая нам, что искусство служит
и должно служить само себе целью,
опирается на умозрения, по нашему
убеждению, неопровержимые. Руководясь
ею, поэт, подобно поэту, воспетому
Пушкиным, признает себя созданным не
для житейского волнения, но для молитв,
сладких звуков и вдохновения. На первый
взгляд, положение дидактического поэта
кажется несравненно блистательнейшим
и завиднейшим. Для. писателя, отторгшегося
от вечных и неизменимых законов изящного,
для поэта, бросившегося, по дивному
выражению Гоголя, в волны мутной
современности, по-видимому, и путь шире,
и источников вдохновения несравненно
более, чем для служителей чистого
искусства. Он смело примешивает свое
дарование к интересам своих сограждан
в данную минуту, служит политическим,
нравственным и научным целям первостепенной
важности, меняет роль спокойного певца
на роль сурового наставника, и идет со
своей лирой в толпе волнующихся
современников не как гость мира и житель
Олимпа, а как труженик и работник на
общую пользу. Здравомыслящий и практически
развитый поэт, отдавшись дидактике,
может произвести много полезного для
со-временников — этого мы отвергать не
будем. Кстати скажем здесь, что, по всей
вероятности, прилагательное дидактический
покажется крайне оскорбительным всем
противникам идеи «искусство для
искусства».
Наша русская
критика гоголевского периода была
лишена возможности следить за тем, в
высшей степени занимательным, процессом,
который тянулся между представителями
новых философских воззрений и английскими
ценителями европейской литературы.
Видя одну только сторону вопроса,
критика, нами разбираемая, подверглась
всей невыгоде своего положения. Теории
чистого искусства, теории, до сей поры
составлявшие основу всех ее убеждений,
были поминутно опровергаемы новейшею
деятельностью людей, стоявших в голове
как французской, так и немецкой
словесности. А между тем, критика над
смелыми дидактиками, безжалостно
совершаемая великобританскими
мыслителями, была ей совершенно не
известна. Собственные побуждения влекли
наших деятелей сороковых годов в две
разные стороны. По своей страстной любви
к искусству, по своему убеждению в
величии поэзии они никак не могли
признать авторитета новых мыслителей,
цинически утверждавших, что фантазия
никогда не произведет ничего подобного
действительности, что поэзии нет дороги
никуда, как только в сторону грубого
реализма, обязанного служить целям
практическим, сегодняшним, насущным. С
другой стороны, наши критики были молоды,
доверчивы ко всему новому, их, по
справедливости, следовало назвать
современными людьми, не чуждыми ничему
современному. После довольно долгих
колебаний, заметно отразившихся в ее
деятельности, критика гоголевского
периода поступила так, как она не могла
не поступить в своем положении, лишенная
помощи, лишенная указаний.
Она восприняла
эстетические теории неогерманских
дидактов, но от применения их во всей
их жестокой непоэтичности она не могла
не уклониться, благодаря своей
талантливости. Она ясно видела бедность
новых представителей германской поэзии.
Идти по одной дороге с такими ограниченными
деятелями она не могла ни за что в свете.
Сердце наших критиков лежало к той
стороне новых дидактических партий,
которая была богаче талантом. Жорж Санд
стал ее идеалом и кумиром, новые
французские историки и экономисты
приковали к себе ее сочувствие. Убегая
от сухости немецких мыслителей-дидактиков,
она сделала огромный шаг навстречу
дидактическому сентиментализму.
Разлад русских
читателей с критикою, нами разбираемою,
становился за-метнее со всяким годом.
Уже многие похвалы, ею произнесенные
по поводу новых повествователей (у нас
дидактическое направление особенно
проявлялось в повестях), не встретили
ни малейшего отголоска в публике —
симптом весьма многознаменательный.
Сегодня проходила без успеха повесть
нового писателя «обильного надеждами»,
завтра читатели оставляли неразрезанным
такой-то перевод жорж-сандова романа,
месяц спустя сочинение писателя, давно
осужденного критикою на забвение,
возбуждало сочувствие в образованной
части публики. Вслед за первыми признаками
несогласия пошли признаки более
печальные. В ряде капитальных и мастерских
статей, составлявших лучшее право нашей
критики на любовь читателя, начали
появляться выходки, исполненные важных
заблуждений. Мы говорили уже об огромном
и совершенно заслуженном успехе, каким
пользовались этюды о лучших русских
поэтах старого и нового времени, этюды
Виссариона Григорьевича Белинского,
лучший труд этого замечательного
человека. В те года, когда критика
гоголевского периода усвоила себе
дидактическое германское направление,
расцвеченное сентиментальностью
французских дидактиков, в «Отече-ственных
записках» печатался ряд превосходных
статей о Пушкине.
Думая обо всем
этом, тщательно припоминая все нами
слышанное и подчиненное, мы решаемся
высказать всю мысль нашу о том, что
совершила бы критика гоголевского
периода, если бы небу угодно было продлить
годы ее главных представителей. Она не
могла долго идти по дидактически-сомнительной
дороге, ее последнее пристрастие к этому
пути кажется нам не признаком несокрушимого
убеждения, а тем временным упорством,
с каким истинно страстные натуры
прилепляются к воззрениям, уже близящимся
к своему упадку
Заключая этюд наш
неполный и в некоторых местах может
быть не совсем ясный, мы должны сказать
хотя несколько слов еще об одном условии,
без которого не будет существовать
деятельность наша. Это условие есть не
что иное, как великая критическая
осторожность в изложении и применении
идей, составляющих основу всех наших
литературных воззрений. Торопливость
оценок, быстрота выводов — это лучшее
средство ошибаться и делать подрыв
своему кредиту, от них страдала не одна
критика во всем свете, от них и наша
критика сороковых годов впала в большую
часть своих ошибок. Времени перед нами
много, и то, чего не даст литературе наша
критическая деятельность, будет в свое
время выполнено нашими журнальными
наследниками. Из неторопливости, про
которую говорим мы, исходят для нас две
задачи, равно для нас важные. Мы будем
проверять оценки и приговоры критики,
нам предшествовавшей, с полной
независимостью воззрения, мы станем
обсуживать с нашей неторопливой точки
зрения все новые идеи по части критики,
имеющие возникнуть как в русской, так
и в иноземной словесности. Увлекаться
новизной новых теорий, унижать настоящих
литературных деятелей по поводу новых
деятелей, которые непременно будут
являться с каждым годом, мы никогда не
будем. Мы слишком много видали гениев,
оканчивавших весьма печально свою
блистательно начатую славу, — при нас
угасли Виктор Гюго и Гейне, Жорж Санд и
Ламартин, Гервег и Фрейлиграт, не считая
сотни историков, экономистов, философов,
которых эфемерное существование началось
и кончилось в наше время. Были и в нашей
литературе свои звезды первой величины,
которых нынче не увидишь на литературном
горизонте с помощью лучшего телескопа.
Нам кажется, что время увлечения как
новыми гениями, так и новизною мимолетных
эстетических теорий прошло безвозвратно.
Мы будем соразмерны в наших восторгах
и в наших охуждениях, дабы не впасть в
ту несоразмерность пафоса с предметом,
его возбудившим, несоразмерность,
которую мы определили словом
сентиментальность. Мы будем трудиться
много, но осмотрительно, при каждом
излишнем стремлении увлекаться, при
каждом появлении какой-нибудь
блистательной, но еще не утвердившейся
критической теории повторяя великое
слово величайшего мыслителя, выставленное
эпиграфом всего нашего издания: Ohne Hast,
ohne Rast (без торопливости, без отдыха)51.
РУССКАЯ КЛАССИЧЕСКАЯ
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА В СВЕТЕ
Выражение «классическая»
применительно к русской литературной
критике достаточно часто встречается
как в теоретических, так и в историко —
литературных исследованиях. Между тем
статуса научного определения это
выражение не приобрело до сих пор и
продолжает существовать на правах
достаточно смутного представления о
некоторых общих чертах творчества
наиболее известных литературных
критиков. Чаще всего в качестве признака,
определяющего содержание понятия и,
собственно, свидетельствующего о
классичности явления, фигурирует
«публицистичность». Однако применение
этого определения хотя бы к литературной
критике А.А. Григорьева, не говоря уже
о А.В. Дружинине, требует такого количества
оговорок, которые опасно размывают
границы термина. Кроме того, публицистичность,
как бы широко мы ни трактовали это
понятие, – свойство отнюдь не только
русской литературной критики XIX в. Не
объяснены в полной мере причины,
порождающие этот тип литературной
критики, и причины, вызвавшие переход
ее в «неклас-сическое» состояние.
Неопределен до конца даже круг литературных
критиков, репрезентирующих идею
«классичности». В литературоведении
советского периода, например,
изначальнопонятие «классического»
связывается с достаточноузким кругом
явлений: литературно-критическим
творчеством позднего В.Г. Белинского
(с очень широким разбросом в определении
объема этого понятия) и «реальной»
литературной критикой Н.Г. Чернышевского,
Добролюбова и Д.И. Писарева (насчет
последнего, правда, всегда существовали
большие сомнения).В постсоветском
литературоведении наблюдаем противоположную
тенденцию – к сужению круга классики
за счет исключения из него «революционеров
демократов». Необходимо однако признать,
что остракизм новых «неистовых ревнителей»
всегда сталкивался с серьезным
сопротивлением со стороны академической
науки и никогда не приобретал того
размаха, который он имел в советскую
эпоху. Однако во всех случаях утверждение
«списка» критиков-классиков происходило
скорее «явочным порядком», нежели
являлось. Здесь мы имеем, по крайней
мере, три взаимоисключающих точки
зрения. Литературная критика может
пониматься как «часть» литературоведения,
т.е. научное знание. Эта точка зрения
широко распространена в академической
среде, но редко находит сторонников
среди практикующих литературных
критиков, которые склонны рассматривать
литературную критику уже как «часть»
литературного творчества, т.е. разновидность
искусства слова. Нет в современной науке
и единого представления об основных
исторических типах литературной
рефлексии. Здесь издавна доминирует
принцип определения исторического типа
литературной критики по господствующему
литературному направлению (художественному
методу. Словом «критика» обозначается,
в принципе, любая рефлексия, предметом
которой является произведение
словесно-художественного творчества,
от самого «простого» (аналитически
нерасчлененного) суждения до «сложнейшего»
теоретического построения. При таком
понимании слово «критика» становится
синонимом слов «литературоведение»,
«наука о литературе» и даже «филология.
При всей его широте перед нами все-таки
определение литературной критики,
поскольку здесь присутствуют границы,
за которыми располагаются смежные, но
другие области деятельности. Попробуем
эти границы эксплицироватьС одной
стороны такой границей выступает
творчество, поэзия в широком смысле
этого слова, акт создания
литературно-художественного произведения.
С другой стороны такой границей выступает
словесная природа литературно-критического
суждения. Иными словами, «критика» –
это всегда создание текста, хотя бы в
виде простой речевой артикуляции.2.
Литературная критика понимается как
«часть»литературной рефлексии, практика
более или менее регулярного обзора
текущих литературных событий, адресованная
не узкому кругу «профессионалов» и
«знатоков», но широкому кругу «любителей
чтения» и выраженная в определенной
системе речевых жанров. Такая практика
повсеместно укореняется в европейских
литературах начиная со второй половины
XVIII столетия. Непременным условием
существования литературной критики в
этом смысле слова является представление
о социальной и культурной значимости
чтения, которое перестает быть частным
делом читающего(только «развлечением»)
и становится признаком духовной
«полноценности» личности. Другим важным
условием существования литературной
критики является наличие «среды» для
обмена суждениями. Роль такой среды
выполняет газетная и журнальная
периодика, которая безмерно расширяет
круг общающихся и делает само общение
более интенсивным и оперативным. Наконец,
эта «критика как таковая» предполагает
«критика как такового», совершенно
необходимого участника литературного
процесса, посредника между автором и
читателем, отличающим свою деятельность
от деятельности поэта и деятельности
ученого. Такая критика предполагает
уплотнение (но не абсолютизацию) границ
между словесно-художественным творчеством
и критикой, которая в целом осознается
как деятельность, отмеченная более
высокой степенью рефлективности. «Критик
— есть половина художника. Это та самая
«критика», которая для русского читателя
отчетливо ассоциируется с именами
Белинского, Добролюбова, А. Григорьева,
но никак не ассоциируется или ассоциируется
с оговорками с именами, скажем, А.Н.
Пыпина или Ф.И. Буслаева, с одной стороны,
и М.В. Ломоносова или А.П. Сумарокова –
с другой. Такое употребление слова
«критика» – это тоже ее определение.
Но в нем актуальными становятся уже
другие границы: не между критикой и
творчеством и критикой и психомиметическими
аффектами, а между разными типами
литературной рефлексии.3. «критика» в
третьем значение, которое укоренено в
общекультурной практике. Критика и
литература неотделимы, ибо критика –
составная часть, сторона, компонент
самой литературы притом компонент
«ведущий», организующий. Если бы вдруг
перестала существовать критика,
литература тоже исчезла бы, распалась
на отдельные произведения искусства
слова». Во втором определении литературной
критики исторический характер проводимой
границы наиболее очевиден. Это определение
отражает те кардинальные изменения,
которые происходят в европейской
литературной рефлексии в целом на рубеже
XVIII–XIX вв., в эпоху «категориального
слома» (А.В. Михайлов) культуры. В то же
время степень актуальности и, так
сказать, естественности, обиходности
такого определения литературной критики
для каждой национальной культуры
указывает на степень радикальности
идущих в ее художественном сознании
перемен, степень «отталкивания»
становящейся словесной культуры от
своего предшествующего состояния. Но
этот взгляд на прошлое из XIX в. как нельзя
бо-лее характерен для отечественной
литературоведческой традиции, которая
всегда была склонна воспринимать тип
литературной рефлексии, отразившийся
в творчестве русских критиков «эпохи
Белинского», как выражение существа
«литературной критики вообще». Именно
внутри этой традиции сформировалось
то второе значение слова «литературная
критика», о котором говорилось выше. И
именно эта традиция предписывает считать
явления, располагающиеся до указанного
временного рубежа, ее «предысторией, а
само явление – «образцовым» и, стало
быть, классикой. Отсюда же тенденция
либо преуменьшать значение перемен,
происходящих с литературным сознанием
в дальнейшем, либо негативно оценивать
эти перемены.
И, наконец, третье
определение литературной критики тоже
указывает нам на историческую границу,
хотя этот факт менее всего осознается
в современной научной литературе. Речь
идет о рубеже XIX–XX вв., знаменующем
дальнейшую фрагментацию «поля»
художественного сознания. Именно с
этого времени отношения между наукой
и критикой, по — видимости «мирные» на
протяжении всего XIX в., приобретают
драматический характер, становятся, по
меткому выражению М.М. Бахтина, «драками
на меже». Если со стороны науки этот
процесс высвобождал чисто эпистемологическую
(очищенную от оценки) энергию рефлексии,
направленной на словесно-художественное
творчество, то со стороны творчества
он открывал не осознаваемые им прежде
возможности рефлективности и приводил
к возникновению «критической прозы»
(Д.Е. Максимов), «образной» рефлексии,
не основанной на понятиях, а потому
равнодушной и даже враждебной к научному
обоснованию суждения.
Приведенные
соображения позволяют высказать гипотезу
о том, что русская классическая
литературная критика представляет
собой национальный вариант литературной
рефлексии эпохи художественной
модальности, вызванный к жизни кардинальной
перестройкой творческого сознания (и
в равной мере вызывающий ее) на рубеже
XVII–XIX вв., на классическом этапе ее
развития. (это конспект статьи самого
лучникова, великого и усатого. Постаралась
убрать все лишнее, надеюсь, все понятно).
А.В. Дружинин о
Тургеневе, Островском, Гончарове.
Развитие реалистических
тенденций в отечественной литературе
Дружинин связывал не с усилением ее
критической направленности, как
Чернышевский, а с расширением объектов
изображения русской жизни, углублением
многосторонних и поэтических анализов
ее внутренних закономерностей. Эта
линия наиболее отчетливо сказалась в
статье о романе И. А. Гончарова «Обломов».
Дружинин шире
посмотрел на всю проблему «обломовщины»
и выделил в ней 2 стороны: одна видимая,
бытовая, так сказать, определившая
реальное «место» Обломова в окружающей
жизни, испорченной практицизмом. Др.
скрытая, внутренняя, связанная с
неприятием губительного для человека
«рационализма» существующей
действительности. Двусторонность
житейского состояния героя не придумана
критиком, она обозначена в самом романе.
Добролюбов не пожелал остановиться на
этом подробно, Дружинин извлек из своего
наблюдения выводы, без которых сегодня
нельзя оценить по достоинству
реалистической глубины гончаровского
романа.
Если следовать
логике Дружинина, то Обломов «омертвел»,
потому что не мог удовлетвориться тем,
чем так тешит себя себялюбивая
посредственность. Он сникает, полагая,
что лучше не жить вовсе, чем так, как
живут многие его сослуживцы и знакомые,
т. е. — в суете, корысти и стяжательстве,
с вечной неприязнью и завистью к другим,
с равнодушием к истине и красоте. Обломов,
по замечанию критика, «сам не способен
ни к какой деятельности», но он «не
заражен житейским развратом и на всякую
вещь смотрит прямо». И может быть, главный
вопрос не в том, что лень и ничегонеделание
сгубили человека, а в том, что бескорыстная
доброта к людям пока еще не может стать
в человеческом мире действенным рычагом
его гармонического развития. Анализ
духовной трагедии Обломова, сделанный
Дружининым, подводит к подобному
заключению.
Рассматривая образ
Обломова как глубоко национальный
характер, связанный с «почвой народной
жизни», Дружинин не считал «обломовщину»
только русским явлением. «По всему свету
рассеяны многочисленные братья Ильи
Ильича, — замечал критик, — т. е. люди,
не подготовленные к практической жизни»,
укрывшиеся «от столкновения с нею», не
умеющие и не желающие вступить в «мир
волнений, к которым они не способны».
Инертность составляет драму, а не
злостный порок таких людей. Что касается
русской «обломовщины», то при всем нашем
негодовании против нее как общественного
явления, она, по решительному заявлению
критика, не может отождествляться с
«плодом гнилости и растления», и в этом
он видел большую заслугу Гончарова,
сумевшего показать сложную взаимосвязь
обломовских недугов с природной чистотой
его натуры, сохранившимся чувством
совести и правды.
К лучшим статьям
Дружинина следует отнести также и отзыв
на пьесы А. Н. Островского. Он убедительно
раскрыл поэтические стороны первых
пьес Островского и определил главную
силу драматурга — живописность языка
и образов. Дружинин указал на благотворность
освоения национального колорита в
драматических жанрах. В Островском ему
виделся писатель крупный, в то же время
ни на кого не похожий, обладающий своим
совершенно русским художническим
складом.
в статье «Сочинения
Островского. Два тома», опубликованной
в «Библиотеке для чтения» все в том
же 1859-м году, в № 8.
Косвенно касаясь
негативной критики в адрес Островского,
А.В.Дружинин едва реагирует на нее,
считая, что Островский не нуждается в
защите. Его мнение таково:
«Пускай он горячо
поблагодарит судьбу за весь этот поток
неистовых порицаний, клокотавших около
его имени, за всю хулу, изрыгавшуюся на
его талант, ему ниспосланный, за все эти
яростные дифирамбы, почти доходившие
до оскорблений, за всю ослепленную
вражду пристрастных ценителей, не
отступавших ни перед сплетней, ни перед
печатной клеветою! Пускай теперь,
завоевав себе неоспоримое место в самом
первом ряду передовых наших деятелей
… от всего сердца скажет спасибо им
всем. В буре, поднятой около его имени,
писатель созрел и окреп нравственно,
испытал сам себя и, что важнее всего,
приучился верить самому себе, в самом
себе искать опоры и твердости».
А.В.Дружинин
сопоставляет Островского только с
Н.В.Гоголем, подчеркивая тем самым
необыкновенную одаренность «молодого
московского писателя». Что касается
писателей европейских, то Дружинин
называет Шеридана, Мольера, Аристофана.
Построение уже ранней пьесы Островского
«Свои люди – сочтемся!» Дружинин
ставит выше, чем архитектонику «Ревизора»
и «Горя от ума». Неоднократно в
своей статье А.В.Дружинин возвращается
к характеристике «языка А.Н.Островского»,
который есть «квинтэссенция его
могущественного таланта», «вековой
штемпель». Наиболее часто встречаемые
определения параметров художественного
мышления Островского у Дружинина таковы:
«красота», «глубина», «всестороннее
творчество», «положительная и
светлая сторона простой русской жизни»,
«истинность», «веселость»,
«поэзия»: «поэзия здоровая и
сильная, от которой Русью пахнет». В
пьесах Островского он видит «гармонию
творчества», и то, что для Добролюбова
было предметом иронии, для Дружинина
явилось поводом для восхищения. «Одним
из самых поэтических созданий Островского»
он называет пьесу «Не так живи, как
хочется», подчеркивая, что отзыв его
«основан на внимательном изучении»
пьесы. Дружинин отмечает, что ее содержание
взято «из народных рассказов»
«легенд», «сказанных преданий»,
известность и распространенность
которых сразу требовала от автора
глубины: «Здесь надо во что бы то ни
стало, оживить всю поэзию предания, в
его самобытности, с народными
особенностями». Он говорит о «сказочной
величавости» интриги, о «легендарной
величавости» каждого персонажа,
уживающейся с «простотой быта», о
женских лицах драмы, определяя в каждом
из них особый национальный тип. В образе
Даши он видит тип «преданной, кроткой
и воркующей (курсив автора) женщины»,
в образе Груши – стороны русской девушки
«всех лучших наших сказок и песен».
Он говорит о главном герое драмы, Петре,
как «натуре удалого русского человека,
натуре христианской и восторженно
религиозной, наперекор всей юной удали».
Дружинин разбирает
пьесу как литературный критик без
«теорий» и «посторонних идей».
Причину «неистовой полемики» вокруг
творчества Островского Дружинин видит
в нежелании писателя присоединиться к
партии «людей прогресса», «протестов»
и «социальной дидактики и публицистики».
Островский, изображая светлые стороны
русского общества, как образно
высказывается Дружинин, «как бы кидал
перчатку в лицо деятелей, не желавших
и не считавших за полезное дело видеть
эти стороны». Дружинин приходит к
выводу о том, что Островский победил
своих хулителей, «не сражаясь»,
поскольку к 1859-му году ее тон «изменился».
В основе статьи
«Повести и рассказы И. С. Тургенева»
лежало стремление объявить устаревшими
и ошибочными взгляды Белинского на
литературу и оценки, данные им когда-то
Тургеневу. Вообще Дружинин считает
«пустыми и ложными» все предшествующие
ему суждения о Тургеневе как о писателе
гоголевского направления: «В писателе
с незлобной и детской душою ценители
видят сурового карателя общественных
заблуждений. В поэтическом наблюдателе
зрится им социальный мудрец, простирающий
свои объятия к человечеству. Они видят
художника-реалиста в пленительнейшем
идеалисте и мечтателе, какой когда-либо
являлся между нами. Они приветствуют
творца объективных созданий в существе,
исполненном лиризма и порывистой,
неровной субъективности в творчестве.
Им грезится продолжатель Гоголя в
человеке, воспитанном на пушкинской
поэзии и слишком поэтическом для того,
чтоб серьезно взяться за роль чьего-либо
продолжателя»). Таким истолкованием
творчества Тургенева Дружинин, видимо,
рассчитывал укрепить, опираясь на
авторитет писателя, свои собственные
эстетические позиции и одно-временно
привлечь его в лагерь своих единомышленников.
Сходные мысли Дружинин развивал и
раньше: в письме к Боткину от 19 августа
1855 г. он упрекал Тургенева за то, что тот
«не повинуется» своему «истинному
призванию» и «желает, во что бы то ни
стало, быть обличителем общественных
ран и карателем общественных пороков»
Оценки отдельных произведений Тургенева,
данные Дружининым, полностью вытекают
из этих общих его положений. Обвиняя
Тургенева в том, что «он принес много
жертв своему времени» и нередко «подчинял
свою поэзию идеям и законам, не для нее
составленным», Дружинин решительно
осуждает «Петушкова» и снисходительно
признает за «Муму» и «Постоялым двором»
«интерес умного анекдота, не более»;
этим произведениям он противопоставляет
«Двух приятелей», «Затишье», «Переписку»,
«Фауста» — повести, в которых, по его
словам, «поток поэзии прорывается со
всею силою».