Два вопроса сократу во фрагменте сочинения платона апология сократа

Один из первых текстов, написанных и опубликованных Платоном, относятся к жанру речи: Апология — судебная речь.

Апологию, самый ранний опубликованный Платоном текст, разумно датировать концом 90-х: вероятнее всего, в ней следует видеть реакцию Платона на Обвинение Сократа, написанное софистом Поликратом в 393 году, и на комедию Аристофана Женщины в народном собрании, поставленную в 392 году.

В Апологии нет диалектики как науки. Все случаи употребления форм глагола διαλέγεσθαι в Апологии (19d3, 19d5, 21a5, 33a8–9, 38a4, 41c3) не позволяют предположить, будто Платон хотя бы намекает на техническую искушенность своего Сократа в искусстве рассуждений: основная установка Платона в Апологии не позволяла ему рисовать образ Сократа, искушенного в красноречии, поскольку Сократ Апологии ничего не знает и прежде всего не умеет говорить; но и помимо этого видно, что Платона в Апологии гораздо больше занимает то, что исследует и доказывает Сократ (мнимую мудрость мнимых мудрецов и подлинную мудрость одного только Бога), а не то, как он это делает, — именно поэтому ни одна процедура проверки мудрости не изображена.

Когда Платон готовил Апологию к публикации и хотел дать яркий и убедительный ответ Поликрату, его гораздо более занимала собственно литературная задача: написать судебную речь не хуже речей известных логографов, уже научившихся подражать речам простецов, впервые столкнувшихся с необходимостью публично выступать в суде; поэтому хотя Сократ в Апологии и говорит о своей риторической неискушенности, сама Апология представляет собой блистательное литературное произведение, причем не в последнюю очередь как раз благодаря тому, что Платон весьма искусно создал образ Сократа, неискушенного в ораторском искусстве.

В Апологии, то есть в рамках судебной речи, Платон дает также два примера того, как Сократ задавал вопросы: таковы разговор с Каллием о необходимости воспитывать сыновей и разговор с Мелетом, воспроизведенный Платоном в силу того, что афинское судопроизводство позволяло ответчику задать вопросы обвинителю.

В беседе с Каллием о его сыновьях (20а4–b9) Сократ по личной инициативе делает именно то, чем ex officio занимались софисты, а именно, показывает необходимость учить детей: он не очень деликатно, но вполне выразительно сравнивает их с жеребятами и телятами, но в результате выясняется, что Каллий и без вразумления со стороны Сократа уже нанял для своих сыновей заезжего софиста Эвена с Пароса, так что для проведения протрептических процедур у Сократа нет повода.

Вопросы к Мелету ярко демонстрируют иронию Сократа и его остроумие, но никак не обнаруживают некой специальной техники, позволяющий выделить из Апологии данный пассаж как не соответствующий судебной речи: Сократ обвиняет своего обвинителя Мелета в том, в чем обвинитель Мелет обвиняет его (24с4–5), ссылается на невероятность того, что утверждает обвинитель (25b7–c1; 25d8–e6), обнаруживает неправильную оценку обвинителем своих действий (25е6–26а1), указывает на необоснованность вызова в суд (26а2–7), ссылается на то, что выдвинутые обвинения относятся к другому человеку (26d6), показывает, что обвинитель не уважает суд и смеется над ним (27а7) и что у обвинителя отсутствуют свидетели (34а3–6). Усмотреть в этом пассаже отражение некоего продуманного и разработанного для школы сократического метода, на мой взгляд, никак нельзя.

Слова ἔλεγχος и ἐλέγχειν в Апологии также еще не являются терминами, а использованы в своих обычных значениях: ἔλεγχος — «проверка», «отчет», а ἐλέγχειν — «проверять», «требовать отчета».

В Апологии можно найти новую концепцию эленхос-опровержения, в точности соответствующего определению эленхос в Софисте, что вполне согласуется с подходом Робинсона. Но мне не кажется сколько-нибудь корректным рассматривать Апологию исходя из Софиста, да еще на том основании, что, мол, Платон сознательно отразил в Софисте ситуацию V века и дал понять, что уже Сократ, его современники и предшественники использовали этот метод. Платон пользуется глаголом ἐλέγχειν в его обычном значении «проверки» и после «Софиста», где софистическое и философское понимание этого термина рассмотрено им наиболее подробно. Рассуждая в Законах о средстве проверять трусость и храбрость граждан, Афинянин советует проверять их в состоянии аффекта (Legg. 648b8: ἐλέγχων ἐν τοῖς παθήμασιν); возможность ввести обычай сисситий для женщин вызывает недоверие, хотя это подтверждено на деле (839d1: ἐλεγχθὲν δ’ ἔργῳ); запись предписаний относительно законов всегда будет подтверждать правильность их толкования (891а1–2: …ἐν γράμμασι τεθέντα, ὡς δώσοντα εἰς πάντα χρόνον ἔλεγχον); граждане должны изобличать поддельные товары (917d4–5: μὴ ἐλέγχων… ἐλέγξας) — разумеется, не с помощью эленктического метода.

18d4–6: Сократ называет тех, кто клеветнически обвинял его из зависти, и тех, кто им поверил, совершенно недосягаемыми: их нельзя вызвать в суд и проверить их обвинения, так что ему, защищаясь, приходится сражаться с тенями требовать отчета в отсутствие ответчика (οὐδὲ γὰρ ἀναβιβάσασθαι οἷόν τ’ ἐστὶν αὐτῶν ἐνταυθοῖ οὐδ’ ἐλέγξαι οὐδένα, ἀλλ’ ἀνάγκη ἀτεχνῶς ὥσπερ σκιαμαχεῖν ἀπολογούμενόν τε καὶ ἐλέγχειν μηδενὸς ἀποκρινομένου).

21b9–c1: узнав об оракуле, назвавшем его мудрейшим, Сократ пришел к одному из тех, кто казался мудрым, — не для того, чтобы изобличить этого казавшегося мудрым человека, а чтобы проверить оракул (ὡς… ἐλέγξων τὸ μαντεῖον), указав на того, кто мудрее его.

22a7–8: Сократу пришлось потрудиться, чтобы оракул не остался без проверки (ἵνα μοι καὶ ἀνέλεγκτος ἡ μαντεία γένοιτο).

39c7: осудившие Сократа на смерть надеются избавиться от необходимости давать отчет о своей жизни (διδόναι ἔλεγχον τοῦ βίου).

При непредвзятом подходе к приведенным фрагментам, я думаю, совершенно очевидно, что в них отсутствует некое специально «сократическое», школьное, техническое употребление слов ἔλεγχος и ἐλέγχειν в смысле изобличения некорректности некоего утверждения с целью убедить собеседника исправиться, осознав свою неправоту. Но есть еще два контекста, на которых нужно остановиться специально. А именно, Сократ обращается к афинянам и призывает их заботиться о разуме и истине, а также о том, чтобы душа у них была как можно лучше; а ежели кто скажет, что он и так заботится, того, говорит Сократ, «я не отпущу сразу, и не уйду от него, поговорю с ним, и расспрошу его и проверю, и если в результате я решу, что добродетели у него нет, а он говорит, что есть, я побраню его…».

Последовательность «поговорю, расспрошу и проверю» совершенно естественна для того образа, который рисует Платон в Апологии: образа заботливого старшего брата или отца; в отличие от той концепции проверки, которую позднее будет развита в Академии, эленхос в Апологии не содержит самого главного: проверять не того или иного человека (или оракул), а проводимое рассуждение. Вот почему в Хармиде (середина 370-х) так возмущается Критий, упрекающий Сократа в том, что он нарушает собственное правило и проверяет его, Крития, а не то, чему посвящено проводимое рассуждение. К этой установке Сократа в тогдашней Академии привыкли, потому что уже в Протагоре (середина — вторая половина 80-х) Сократ подчеркивает, что ему безразлично, придерживается отвечающий того или иного мнения или нет: Сократ исследует само рассуждение, хотя иной раз попутно он исследует и себя, вопрошающего, и того, кто отвечает.

Но Апология была первой платоновской публикацией, то есть первым текстом Платона, который вышел за пределы аристократического клуба, где Платон мог излагать все что угодно, в частности, свои концепции государства, придавая им тем самым публичный характер. Сократ Апологии еще никак не может придерживаться той установки, которая появляется у Платона значительно позднее, потому что он занят принципиально иным: он проверяет оракул и, разумеется, убеждается в его истинности.

Относительно ремесленников Сократ заранее уверен, что они знают много хорошего, и вообще нельзя не заметить, что Сократ Апологии далек от интеллектуалистского снобизма, практически целиком сосредоточен на этической проблематике и подчеркнуто демократичен: он, в частности, убежден, что люди попроще обладают большей разумностью. И мы видно также, что проверки Сократа еще не несут протрептической функции, которую эленхос впервые будет выполнять в Хармиде, развитом рамочном диалоге, написанном в уже функционирующей Академии не ранее 70-х годов.

Помимо этого Сократу по существу нет необходимости проверять себя и свои поступки, потому что все, что он делает, внушено ему богом, который не лжет и постоянно — в том числе и во время процесса — его опекает. И хотя Сократ говорит, что бог предписал ему жить, занимаясь философией и исследованием себя и других, но результат исследования себя состоит в признании своего незнания и потому исключает проверку неких логических процедур; точно так же Сократ остается в уверенности, что в течение всей жизни вел себя достойно. Знание собственного незнания не мешает Сократу утверждать, что он всегда говорит правду и что он — пусть на самую малость — мудрее любого другого, что он сопоставим с героями, павшими под Троей, в частности, с Ахиллом, что он правильно ведет свою защиту и заслуживает бесплатных обедов в пританее… За всеми этими рассуждениями нет того, что будет служить весьма значимым фоном для платоновских диалогов более позднего времени: школы и постоянных занятий, требующих определенной методики и готовности по всей форме отвечать за сделанные утверждения.

Поэтому когда Сократ говорит, что после его казни у афинян будет много «проверяльщиков» (39d1: οἱ ἐλέγχοντες), которых он до сих пор сдерживал, за этим словом также нельзя усмотреть некий технический смысл: Сократ Апологии весьма убедительно говорит о том, что он никогда никого и ничему не учил, поэтому Платон не мог иметь в виду под «проверяльщиками» армию вышколенных «сократиков», вооруженных эленктическим методом, который разработал их учитель. Из Апологии ясно, что прежде всего это молодые люди из богатых семейств, располагающие досугом для такого рода баловства (23с2–3: οἱ νέοι… οἷς μάλιστα σχολή ἐστιν, οἱ τῶν πλουσιωτάτων).

О том, что ἔλεγχος и ἐλέγχειν для Платона в Апологии не термины, можно судить еще и потому, что он наряду с ними в самых ответственных местах, то есть при рассказе о проверке, использует в качестве синонимов другие слова и выражения. Вознамерившись проверить оракул (21с1: ἐλέγξων τὸ μαντεῖον), Сократ рассматривает (21с3–4: διασκοπῶν… τοῦτον… πρὸς ὃν… σκοπῶν) некоего политика и пытается показать ему (21с7–8: ἐπειρώμην αὐτῷ δεικνύναι), что он мнимый мудрец; но и оракул, который Сократ только что проверял, он чуть ниже рассматривает (21е6: σκοποῦντι τὸν χρησμὸν), а людей — исследует (22а4: ζητοῦντι); поэтов Сократ начинает расспрашивать о смысле их произведений (22d4: διηρώτων ἂν αὐτοὺς τί λέγοιεν), и он уверен, что ремесленники знают много хорошего (22d1–2: τούτους δέ γ’ ᾔδη ὅτι εὑρήσοιμι πολλὰ καὶ καλὰ ἐπισταμένους); в целом о своих испытательных трудах Сократ говорит как о некоем исследовании (22е6: ἐκ ταυτησὶ δὴ τῆς ἐξετάσεως; ср. 23с4–5: …ἐξεταζομένων τῶν ἀνθρώπων… ἐπιχειροῦσιν ἄλλους ἐξετάζειν).

Итак, в Апологии не сталкнешься даже с намеком на эленхос как на развитую школьную процедуру опровержения некоего утверждения, проводимого, в частности, с целью обратить опровергаемого собеседника к философии.

В Апологии истина дана Сократу вне диалектических процедур: сила Сократа — не в вопросах, а в речах и поведении.

Рассмотрение текста Платона позволяет предположить, что в это время Платон преимущественно занят публикацией речей, полемически заостренных против современных ему софистов (в частности, против Поликрата, Антисфена, Эсхина). В это время Платон не занят разработкой эленктической техники, хотя современные ему софисты очевидно упражняются в ней (в частности, эленктические мотивы несомненно были у Эсхина). У Платона диалог Сократа с Каллием в Апологии не знает не только эленктики, но и связанных с эленктикой протрептических мотивов: в этом тексте как Платонов Сократ, так и сам Платон менее всего похожи на школьных учителей, подвергающих испытаниям потенциальных учеников и их родителей, поскольку и Платонов Сократ принципиально ничему не учит, и у Платона еще нет школы.

Блистательно начав литературное творчество c Апологии, Платон в этой и последующих речах с легкостью демонстрирует свое очевидное превосходство над Поликратом, Антисфеном, Эсхином и, вероятно, другими софистами, писавшими о Сократе; при этом он охотно откликается на развиваемые софистами темы и жанры, но покамест не на технику их бесед. 

Общая характеристика «Апологии»

«Апология Сократа» посвящена суду над Сократом. Философ был привлечен к ответственности за неуважение к богам, создание новых божеств и развращение молодежи. Инициатором обвинения был влиятельный политический деятель древних Афин — Анит. Роль прокурора была возложена на Мелета.

По форме и по содержанию «Апология Сократа» занимает исключительное место среди произведений Платона. По форме «Апология» — единственное произведение Платона, написанное в форме монолога:

• речь Сократа перед судьями,
• речь перед публикой, собравшейся, чтобы послушать процесс.

Помимо того в «Апологию» включен небольшой диалог между Сократом и одним из его обвинителей, Мелетом (главы 12-15), этот диалог является неотъемлемой частью всего произведения и тесно связан со всем его содержанием.

Таким образом, «Апология» — это речи, произнесенные Сократом в свою защиту во время судебного разбирательства. Все три речи тесно связаны друг с другом, хотя и отделены друг от друга последовательными стадиями процесса.

Первая и самая длинная речь (главы 1-24) произносится Сократом в ответ на речи его обвинителей. По составу она делится на следующие ветви: введение (гл. 1); ранее выдвинутые против Сократа обвинения, в результате которых против него была создана «клевета» (главы 2-10); упомянутый диалог Сократа с Мелетом (главы 11-15); рассказ Сократа о божественной миссии, возложенной на него Аполлоном Пифийским, и о последствиях ее выполнения для Сократа в политической и социальной ситуации того времени.
За первой речью следуют вторая, более короткая речь (гл. 25-28).

Третья краткая речь (гл. 29-33) произносится Сократом после того, как он был приговорен к смертной казни. Сократа признали виновным 281 голосами против 220.

Вся композиция «Апологии» ясна и прозрачна; в этом отношении, а также по другим своим художественным достоинствам, непринужденной простоте и остроумному юмору, некоторые страницы «Апологии» смело могут сравниться с такими жемчужинами творчества Платона, как его «Пир» или финальная часть «Федона». Речь в защиту Сократа является продуктом личного и индивидуального творчества самого Платона. Платон присутствовал на судебном процессе: об этом говорится в «Апологии».

«Апология Сократа» 👇

Сразу после смерти Сократа его ученики, как известно, эмигрировали из Афин, некоторые из них, в том числе Платон, нашли убежище в Мегаре, у Евклида. Лишь к концу IV века ученики Сократа снова получили возможность вернуться на родину, в Афины, чтобы продолжить дело своего учителя.

Поскольку «Апология» не может и не должна быть признана точным воспроизведением речи Сократа, было быправильно рассматривать ее как свободную фантазию или художественную импровизацию Платона на предмет его защиты перед судом.

Т. Гомперц точно охарактеризовал «Апологию» словами «стилизованная правда». «Апология» в значительной степени построена на тезисах, которые Сократ попытался доказать в своей защитной речи. Гомперц отмечает, что это произведение более сократовское, чем платоновское. Содержание – это мысли Сократа, а форма, в которой были воплощены эти мысли, целиком принадлежит Платону. Достаточно сложно выделить в «Апологии» те места, которые содержат исключительно мысли Сократа.

«Апология» имеет большое значение как источник для реконструкции образа Сократа, с одной стороны, и как материал для характеристики отношения Платона к Сократу, с другой.

Смысл «Апологии»

«Апология» Платона содержит ценную информацию для понимания психологии как Сократа, так и Платона. Последний выступает в «Апологии», с одной стороны, как наиболее правдивый и беспристрастный «историк» Сократа, а с другой – как неподражаемый поэт-психолог.

Если «Апология» является «поистине стилизованным» воспроизведением защитного дискурса Сократа, то невольно возникает вопрос: какую цель преследовал Платон, составляя его, и почему он придал своей работе форму именно «Апологии» — «манифеста», с которым Платон от имени учеников Сократа обращается к афинянам и в котором он громко и ясно объявляет себя и своих соратников наследниками и преемниками Сократа, исполнителями его воли, продолжателями его дела. Брунс называет «Апологию» первой и одной из самых блестящих попыток, известных в истории литературы, дать исчерпывающую характеристику Сократа.

В «Апологии» примечательно место в последней речи Сократа, где он сказал афинянам: «после моей смерти вы примете гораздо более тяжелое наказание, чем смертная казнь, которую вы только что назначили мне. Вы хотели избавиться от моих обвинений, и в будущем у вас будет больше обвинителей. Теперь, после моей смерти, некому будет их сдерживать, и они будут тем невыносимее для вас, и вы будете возмущаться этим больше, чем возмущаетесь против меня». Это один из тех отрывков «Апологии», авторство которого принадлежит исключительно Платону, так как Сократу не стал бы провозглашать то, что могло было стать причиной его смерти.

Этот отрывок указывает на литературную борьбу, которая разразилась вокруг имени Сократа через несколько лет после его смерти, когда политические страсти в Афинах, спровоцированные смертным приговором Сократу, утихли, когда все, что было вызвано деятельностью Сократа и его смертью, переместилось с афинских улиц и площадей в литературные кабинеты, когда начала создаваться литература, связанная с именем Сократа. Эта литература, по-видимому, была весьма обильна. До нас дошли лишь некоторые ее отголоски.

Рассуждение об «Апологии Сократа»

«Мы
должны жить для познания и делания того,
что само по се­бе хорошо и потому не
зависит ни от внешнего авторитета, ни
от моти­вов кажущейся выгоды и мнимого
удовольствия. Истинная же выгода и
подлинное удовольствие или удовлетворение
получается от следо­вания самому
добру, познаваемому
свободной деятельностью ума, причем
склонность людей ко злу вместо добра
объясняется лишь незна­нием и
умственными ошибками» – так резюмирует
В.С.Соловьев сущ­ность учения Сократа,
усвоенную Платоном. Познание
блага есть
выс­шая цель человеческой деятельности,
и та человеческая жизнь, которая к ней
не направлена, есть недостойная, рабская,
дурная. Пробудить в человеке сознание
этой высшей цели, этого высшего призвания
к само­ценному добру, вызвать в нем
ту свободную деятельность ума, посред­ством
которой оно познается, – такова была
жизненная задача Сок­рата.

«Само добро»
ни от чего внешнего не зависит, а потому
ему нельзя учить внешним образом, как
за это берутся софисты: к нему можно
лишь направить человеческую деятельность
– поскольку добро человека есть добро
его души. А чтобы заставить человека
искать такого добра, надо начать с него,
чтобы вселить в него духовную жаж­ду,
показав ему всю ложь и несостоятельность
его мнимых правил и убеждений тех целей,
к которым он стремится. Если склонность
ко злу объясняется незнанием добра, то
необходимо прежде всего обличить это
незнание или мнимое знание, ибо человек
тогда начнет стремиться к истине, когда
поймет, что он во лжи.

Этим определялась
проповедь Сократа, его многолетнее
слу­жение, столь великое по своему
значению в духовной истории чело­вечества.
Воспитательное действие Сократа и
притягательная сила его личности
проявляются в самом разнообразии умов,
которые оплодо­творились в его общении:
Антисфен, Аристипп, Ксенофонт, Платон,
Аристотель, Критий, чтобы не называть
других, преданных ему востор­женных
почитателей, – вот имена, за которыми
скрываются величай­шие умственные и
нравственные противоположности и
которые свиде­тельствуют о единственной
в своем роде духовной мощи Сократа.
Тай­на его обаяния заключалась в
глубине и яркости его духовной жизни,
в замечательной гармонии, единстве
умственного и нравственного в

Статьи из
«Творений Платона» 537

нем.
Это был философ
по
существу, живое воплощение философии
как особенного настроения ума и воли,
особенной искренней и чистой люб­ви
к мудрости. Эта-то философия сообщалась,
передавалась другим, заражала других.
Она была неподкупна и никогда не
обманывалась на счет человеческих
мнении, каковы бы и чьи бы они ни были,
и ни­когда не принимала их за свой
конечный предмет, за идеал. Вера в этот
идеал истины и добра была живою, а потому
и мораль Сократа не была отвлеченной
моралью; его нравственные требования,
при всей своей высоте и строгости,
никогда не являлись в форме внешних
заповедей; они жили в глубине его духа,
где за голосом его разума, ему слышался
другой вещий голос, охранявший его от
зла. Он учил, что у человека нет сокровища
дороже его собственной души, и требо­вал,
чтобы человек, прежде чем заботиться о
чем-либо внешнем, хотя бы о самой жизни
своей, заботился о своей душе, о ее благе
и правде. И эта нравственная истина, это
убеждение в безотносительной ценности
человеческой личности, столь красноречиво
высказанное в «Апологии» (29 D
сл.), привлекало и увлекало не потому
только, что оно впервые высказалось в
такой глубине и ясности сознания, а
потому, что Сократ умел неотразимо
внушать его своим друзьям. С прозорливостью
влюб­ленного видел он внутреннюю
идеальную красоту и ценность каждой
человеческой личности, с которой он
вступал в нравственное общение, и в то
же время умел дать почувствовать каждому
несоответствие его образа жизни и
душевного строя этой высшей природе,
этой идеальной ценности, заключающейся
в человеке. В «Федре» и «Пире»
Платон с гениальной художественной
силой показывает нам тайну могущества
Сократа в изумительном сочетании
величайшей иронии с глубоким нравственным
идеализмом, трезвой рассудочности с
мистической внут­ренней жизнью. Отсюда
восторженное отношение учеников к
Сократу и те могущественные нравственные
связи, которые их соединили с ним.
По-видимому, однако, не все ученики, –
или, как он называл их, «товарищи»,
«друзья» – были одинаково близки
к нему. Многих привлекала одна внешняя
и отрицательная сторона его философии
– его диалектическое искусство – тот
словесный άγων,
то
постоянное умственное состязание, в
котором Сократ, как бы играя, постоянно
и со всеми пробовал свои силы. Он сам
говорит, что досужая молодежь ходит за
ним и рада послушать, как он это делает,
чтобы затем под­ражать ему (23 С); и он
отлично знает, что всюду, куда он ни
пойдет,

538
Кн. С. Η.
Трубецкой.
Курс истории древней философии

будет
то же самое (37 D).
Неудивительно поэтому, что иные приходи­ли
к нему просто для того, чтобы послушать
«софиста Сократа» и по­учиться
у него «словесному искусству».

Деятельность
Сократа привлекла ему фанатических
поклон­ников, но она же, естественно,
возбудила против него много врагов. Еще
за четверть века до осуждения Сократа,
Аристофан выступил против него «в
мудрейшей из своих комедий», как он
называет «Обла­ка». «Апология
Сократа» свидетельствует о том, как
долго сохра­нилось впечатление этой
комедии, где философ был изображен
учи­телем нечестия и развратителем
молодежи. Аристофан оказывается бо­лее
строгим, чем сами судьи Сократа: он
поджигает дом Сократа и устами Стерпсиада
призывает сограждан к крайним мерам,
чтобы по­ложить конец величайшему и
гибельному соблазну. И если в 399 г. про­тив
Сократа были выставлены те же обвинения,
что у Аристофана, если в «Апологии»
он прежде всего считает нужным опровергать
кле­вету комедии, то приходится
удивляться лишь тому, что катастрофа
не наступила раньше.

Она произошла при
реставрации афинской демократии и дело
было возбуждено патриотами и ревнителями
благочестия. Главный обвинитель Мелит,
тщеславный, озлобленный неудачник, был
ничтож­ным выскочкой, и Сократ,
по-видимому, имел основание думать, что
без помощи Ликона и Анита Мелит был бы
неизбежно оштрафован, не собрав и пятой
части голосов. Но за ним стоял Анит,
вождь народно-демократической партии,
человек влиятельный, уважаемый и богатый,
главный сподвижник Фразибула, горячий
патриот, который в своей вражде против
Сократа руководился, очевидно, теми же
консерватив­ными побуждениями, что
Аристофан. Как человек, положивший душу
на реставрацию афинской демократии, он
был ревнителем ее старины, ее преданий
и верований. Для него не было ничего
выше Афин и богов афинских, афинской
славы и могущества. Он верил в отечественных
богов, в цензуру и полицию и, подобно
многим охранителям, думал, что возможно
управлять движением умов путем
поощрительных и кара­тельных мер.
Прежде чем выступить обвинителем
Сократа, он награ­дил Геродота: он был
восторженным почитателем великого
историка и в начале своей общественной
деятельности убедил сограждан пода­рить
тому 10 талантов за то, что в своей истории
он превознес Афины над всеми городами
греков и воздвиг им великий памятник.
Понятно,

Статьи из
«Творений Платона» 539

что такой человек
не благоволил к софистам, учителям
вольномыслия, подкапывающим отеческие
предания, законы и верования, из школы
которых выходят такие люди, как Критий
или Харикл*. В вопросах воспитания Анит
был строгим консерватором и считал, что
лучшее воспитание есть то, которое
получают от отцов, учась у них вести
до­машние и общественные дела и
назидаясь от них в любви отечеству и
всякой иной добродетели. В глазах его,
как и в глазах многих, Сократ был худшим
из софистов уже по одному тому, что он
был самым извест­ным и популярным изо
всех; к тому же он хотел сбить с толку
собст­венного сына Анита, находя его
слишком способным, чтобы обучать­ся
кожевенному делу, – ремеслу Анита.

В
основании обвинения Сократа лежало
недоразумение и непо­нимание, на
которые указывает «Апология»: в
действительности Сок­рат не был ни
софистом, ни тем более метеорософистом,
натурфи­лософом школы Диогена
Аполлонийского, каким изображает его
Аристофан. И тем не менее тут было нечто
большее, чем простое недо­разумение.
Осуждение Сократа нельзя объяснять
случайным стечением обстоятельств или
извинять его судебной ошибкой. Великий
и неуми­рающий интерec
к этой драме, ее общечеловеческое
значение обуслов­ливается тем, что
здесь произошла действительная коллизия
добра и зла, света и тьмы. Сократ пал
жертвою ложного национализма, лож­ного
патриотизма и ложного правоверия. Пусть
он не был софистом, а философом, – разве
это не то же самое, разве это не хуже для
таких патриотов, как Анит, если бы только
они могли уловить различие меж­ду
философией и софистикой? Вместо суеверий
древнего бл’агочестия

– идеал высшего
универсального разума и универсальной,
самодов­леющей правды (ср. «Евтифрона»);
вместо национального патриоти­ческого
самомнения – самоисследование,
самоиспытание; вместо за­боты о
приращении могущества и богатства
Афинского государства

– забота
о самом существе государства, о его
нравственном строе, о воспитании
граждан в любви к мудрости. Пусть
Сократ не метеоро­софист, не астроном,
как Анаксагор; пусть он «свел философию
с не­ба на землю» и ограничил ее
нравственной областью, делами
челове­ческими. Тем хуже, – он коснулся
заповедной области, в которой всего
менее следовало бы допускать умствование,
он человеческие дела

* Ср.
это обвинение у Исократа XI
5. См.
Ivo Brans, d. literarische Portrat d. Grichen, 1896, с
193-195

540
Кн. С. Η.
Трубецкой.
Курс истории древней философии

переносит с земли
на небо, и в то время как демократическое
прави­тельство не признает никаких
законов, кроме писаных, и уничтожает
неписаный закон обычного права*, он
грезит о каком-то вечном и высшем законе
правды, который выше самих богов. И
притом он еще ссылается на свое
божественное посланничество. Софист
или философ, он виновен в нечестии – он
вводит новые божества и он развращает
молодежь, эмансипируя ее от традиционных
убеждений и мнений, тре­буя от нее
свободного исследования всего принятого
на веру, возбуж­дая в ней дух критики
и, наконец, вселяя в нее иные нравственные
идеа­лы, которые он признает высшими,
чем вековечные отечественные идеа­лы.
И пусть он никогда не выходил из родного
города и верно ему слу­жил: его идеал
вне Афин, выше Афин.

Защитительная
речь Сократа рассеяла недоразумения у
неко­торых, но в результате она
увеличила число голосов обвинения.
Го­лос Анита, голос фарисейского
национализма и православия переси­лил
голос свидетеля истины. Тут было
недоразумение и непонимание, но и нечто
большее, чем недоразумение и непонимание;
тут была и вражда, ожесточение против
высшей правды, о которой свидетельст­вовал
Сократ, или, как выражается B.C.
Соловьев, – «глубина зла, какую нельзя
объяснить одним незнанием и непониманием»**.

2.

Что такое «Апология
Сократа» и какое значение имеет она
в качестве исторического свидетельства
о жизни и деятельности Сократа, о его
процессе, о его защите перед судьями?
Вот вопрос, который до сих пор обсуждается
критиками с различных точек зрения.

«Апология»
не есть стенографический протокол
судебного за­седания, и она не есть
точная запись защитительной речи
Сократа. Это не фотография, а художественный
портрет, изображение, в котором
действительные воспоминания о том, что
было сказано учителем, соеди­няются
с тем, что его незабвенный образ продолжает
говорить Плато­ну в ответ на обвинения,
выставленные противниками, старыми и
новы-

*
Ср.
Eluduard Meyer, Gesch. d. Alterhums, V (1902) пар.
848. **
Как долго держалось в некоторых кругах
озлобление против Сократа, видно из
того, что более чем через полвека после
его смерти Эсхин, желая уязвить своего
противника Демосфена, сравнивает его
с «софистом Сократом» (против
Тимарха, пар. 173).

Статьи из
«Творений Платона» 541

ми, начиная с
Аристофана,который вывел Сократа в
своих «Облаках», когда Платону было
всего четыре года (424 г.), и кончая теми
софис­тами, которые, как Поликрат,
писал! против него обвинительные речи
через несколько лет после его смерти.

Отказываясь
обдумывать свою апологию, Сократ, по
словам Ксенофонта, отвечал, что он
наилучшим образом позаботился в ней
всей своей праведной жизнью. Произведение
Платона есть творческое изображение
именно такой идеальной апологии, которая
является пло­дом, венцом всей жизни
Сократа.

Отсюда
ее неотразимое впечатление: кажется,
что Сократ не мог говорить иначе, что
он должен был говорить именно так, как
он говорит у Платона. Отсюда объясняется
то, что в «Апологии» видели чуть ли
не подлинный текст Сократовой речи –
иллюзия, которая по­казывает всю силу
художника, увековечившего просветленный
образ Сократа. В наш век филологической
критики эта иллюзия была поко­леблена,
причем, как это обыкновенно бывает, иные
исследователи ударились в крайность:
убедившись, что гениальное изображение
Пла­тона не воспроизводит действительность
с фотографической точ­ностью, они
стали отрицать самое сходство и признали
Апологию Пла­тона «чистой фикцией»,
лишенной исторического характера. На
са­мом деле следовало ограничиться
правильным наблюдением того, что
«Апология» не есть простой судебный
отчет. Укажем на некоторые основания в
пользу такого взгляда. Первое обвинение
против Сокра­та состояло в том, что
он вводит религиозные
новшества (таков
дейст­вительный смысл слов χοινα
δαιμόνια *)
и что он не чтит богов, приз­нанных
государством. В «Апологии»,
приписываемой Ксенофонту, Сократ
начинает с ответа на это обвинение,
указывая на то, что он всегда публично
исполнял свои религиозные обязанности,
участвуя в установленном культе, и что
он не признавал никаких богов помимо
Зевса, Геры и тех, которые чтимы вместе
с ними. У Платона он не го­ворит об
этом ни слова, а защищается против
обвинения в безбожии, которое было
выставлено против него не на суде, а в
театре и лите­ратуре. Что Сократ в
своей речи мог иметь в виду и такие
обвинения своих многочисленных врагов,
– это вполне возможно и в том слу­чае,
если он не обдумывал заранее своей речи;
но чтобы он имел в виду одних своих
литературных противников, не отвечая
на самое обвине­ние – это маловероятно
и помимо свидетельства Ксенофонта. Есть
и

*
δαιμοννον
в
смысле демон только в Новом Завете.

542
Кн. С. Η.
Трубецкой.
Курс истории древней философии

другие формальные
основания, заставляющие нас видеть в
произве­дении Платона нечто иное, чем
простой судебный отчет: во-первых, беседы
с Мелитом, этот маленький «сократический
диалог», чисто литературного характера,
который едва ли мог иметь место в
дейст­вительности и в котором вдобавок
Сократ выступает с чисто софисти­ческой
аргументацией, а Мелит обращается в
послушного собеседника, беспомощно
дающего ему реплику. Во-вторых, пространное
заключи­тельное слово Сократа, с
философскими рассуждениями о жизни и
смерти: это слово, влагаемое в уста
Сократа по постановлении смерт­ного
приговора, также едва ли могло быть
сказано и услышано, так как судоговоренье
кончилось и притом среди настроения,
крайне враж­дебного Сократу. В-третьих,
обращает на себя внимание отсутствие
свидетельских показаний, которые всегда
приводятся в дошедших до нас судебных
речах аттических ораторов и которые
несомненно долж­ны были приводиться
и здесь: Ксенофонт о них упоминает, и
сам Пла­тон их предполагает*.

Таким
образом, мы стали бы напрасно искать в
«Апологии» Пла­тона дословной
передачи Сократовой речи. Но дает ли
это нам право признавать ее «чистой
фикцией»? Прежде чем это сделать, мы
долж­ны, во всяком случае, ответить
на вопрос, что собственно могло заста­вить
Платона уклоняться от истины или сочинять
другую речь, отлич­ную от той, какую
Сократ действительно произнес в его
присутствии перед афинскими судьями?
В других диалогах он влагает в уста
Сокра­та свое собственное учение. Но
здесь мы этого не видим, хотя в отдель­ных
местах «Апологии» и можно найти
указание на подлинное уче­ние
исторического Сократа, точнее, на
основные жизненные принци­пы этого
учения. Совершенный отказ от натурфилософии;
требование самопознания и самоиспытания,
самоуглубления; философский скеп­сис,
обличающий несовершенство всякого
человеческого знания и вмес­те
отправляющийся от идеала совершенного,
божественного разума; вера в такой разум
и связанный с этой верой глубокий
нравственный идеализм; признание
промысла и признание безотносительной
нравст­венной ценности человеческой
личности, – души
человеческой;
нако­нец самый интеллектуализм
Сократа, его учение о том, что доброе
есть вместе хорошее и полезное, – все
эти черты нашли в «Апологии» яр-

* Xen.
Apol.
22 συναγορευοντεζ
ср.
у Платона (21 сл.) ссылка на брата Хере-фонта
и перечисление возможных свидетелей
(33 D
и ел.). Возможно, что таким перечислением
Платон заменяет сами показания.

Статьи из «Творений
Платона» 543

кое, отчетливое
выражение. И вместе мы не находим нигде
ни малей­шего намека на специально
платоновские мысли или учения. В отличие
от других сократовских диалогов, мы не
находим здесь никакого отвле­ченного
рассуждения, никакого отвлеченного
вопроса вообще..

Весь
интерес сосредоточивается вокруг
личности Сократа, кото­рая изображается
во весь рост, в сознании своего религиозного
служе­ния, в своем отношении к богам
и к людям, к государству, к общест­венной
деятельности, к философии и софистике,
к друзьям, к молодежи, к ближним вообще.
В отдельных местах «Апологии Сократа»
можно искать отголоски настроения
Платона,
например, в рассуждении о нич­тожестве
благ человеческой жизни; но это только
набежавшая тень, которая еще ярче
заставляет выступать духовную ясность,
безмятежно светлое настроение самого
Сократа; то же следует сказать о том
сдер­жанном пафосе, о том
торжественно-религиозном настроении,
кото­рое сквозит в речи Сократа. Быть
может и тут Платон усилил краски, как
художник, который достигает высшей
идеальной правды не там, где он гонится
за внешним сходством, а там, где он,
следуя своему вдох­новению, освещает
и выдвигает то, что составляет самую
жизненную суть воспроизводимого им
образа. И в сдержанном пафосе «Аполо­гии»,
в том сознании высшего достоинства и
высшего призвания, в ко­тором говорит
Сократ, какая спокойная, величавая
простота какое полное отсутствие того
кичливого самовосхваления, которое мы
нахо­дим в «Апологии» Ксенофонта!

Таким образом,
если «Апология» Платона представляет
собою отступления от действительности,
то это, во всяком случае, не в каком-либо
догматическом или теоретическом
интересе. Остается предпо­ложить, что
они вызваны литературными, художественными
требо­ваниями или апологическою
целью. Но художественно-литературные
требования заключаются в наибольшей
яркости и правдивости изоб­ражения
– цель, которая всего менее достигалась
бы изображением чисто фиктивным,
представляющим простое искажение
действитель­ности. Такое искажение
было бы бесцельным и недопустимым и с
точ­ки зрения апологетической, а
следовательно, мы не видим основания
ее допускать. «Апология» Платона,
дающая нам законченную харак­теристику
Сократа в рамках его судебной речи,
представляет собой не искажение
действительности, но и не вполне реальное
ее воспроиз­ведение, а идеальное
художественное изображение. Это
«стилизиро-

544
Кн. С. Η.
Трубецкой.
Курс истории древней философии

ванная
истина», stilisirte
Wahrheit,
как выражается Гомперц; и, конечно,
никакой анализ не поможет нам различить,
что в «Апологии» было действительно
сказано самим Сократом, а что было только
внушено им его гениальному ученику.
Платон воспроизводит эту речь, опуская
то, что представляется ему менее
существенным, выдвигая, обобщая
типическое. Он обобщает как художник,
он обобщает и как апологет, ибо та
апология, которую он дает, заключает в
себе ответ не одним случайным обвинителям,
каковы были Анит, Мелит и Ликон, а всему
афинскому обществу, которое стоит за
ними, ответ на все обвинения, недоразумения,
клеветы, каким подвергался учитель в
течение более четверти века. Точнее, в
«Апологии» Платона ответ Сократа
его слу­чайным обвинителям получает
общее значение. Это правда о Сократе,
правда, которой проникнут Платон и
которую он хочет высказать не иначе,
как устами самого Сократа. «И теперь
я не раскаиваюсь в том, что я защищался
таким образом и скорее предпочитаю
умереть после такой защиты, нежели
остаться живым, защищаясь иначе» (38
Е). Эти слова, которые Платон заставляет
сказать Сократа, равносильны клят­венному
подтверждению верной передачи апологии
Сократа, – засви­детельствованию
того, что в ней нет лжи или прямого
искажения дейст­вительности.

3.

«Сократическая
борьба», борьба за Сократа и против
Сократа не кончилась сего смертью, а
продолжалась с новой силою. «Апология»
Платона была далеко не единственной в
своем роде. Несмотря на все непонимание,
которому он подвергался, Сократ
пользовался не только самым восторженным
поклонением своих друзей, но и самой
громкой известностью и популярностью:
это доказывает аттическая комедия,
которая делает его одним из излюбленных
своих героев – кроме Арис­тофана,
Телеклид, Евполис, Амейпсий, Каллий
выводят его на сцену; это доказывает
свидетельство Дельфийского оракула в
ответ на воп­рос Херефонта*, это
доказывает наконец и сам процесс Сократа.
Еще при жизни Сократа среди его друзей
и сторонников, в противовес

* Текст
оракула приводится различно, причем
простейшую редакцию дает Платон. На
вопрос Херефонта, есть ли кто-нибудь
мудрее Сократа, «пифия отвечала, что
никого мудрее нет». У Диогена Лаэртского
– «всех мужей Сок­рат мудрейший»,
(II,
5, 18); у схоласта – «мудр Софокл, мудрее
Еврипид, всех мужей Сократ мудрейший»;
у Ксенофонта – очевидная амплификация
– «Аполлон отвечал, что нет никого
ни благороднее, ни праведнее, ни мудрее».

Статьи из
«Творений Платона» 545

комикам,
выводившим его на сцену, развивается
новая литературная форма – так называемый
сократический
диалог, в
котором Сократ выводится в качестве
главного действующего лица философского
разговора. Что Платон писал такие диалоги
еще при жизни учителя, это признается
многими, и это всего убедительнее
показывает B.C.Со­ловьёв
в блестящем рассуждении в конце I
тома. По всей вероятности, такие λόγοι
σωχρατνχον писал
не только один Платон. Когда Сократ
умер, во всяком случае, к нему присоединились
многие, и апология Сократа, по-видимому,
служила темой для многих
произведений
этой сократической литературы: по
крайней мере Ксенофонт говорит нам, что
многие
уже
до него написали на эту тему. Быть может,
он имел в виду апологию Платона, хотя
это и спорно, как мы увидим далее; быть
может – речь Лисия, написанную в ответ
на обвинительную речь про­тив Сократа,
– риторическое упражнение, составленное
софистом По­ликратом около 393 года*.
Кто были остальные из «многих» нам
неиз­вестно, и мы лишены возможности
сравнить их произведение с «Апо­логией»
Платона, что, разумеется, помогло нам
глубже понять и оце­нить ее особенности,
ее место среди других памятников
«сократиче­ской» литературы.
Единственное уцелевшее произведение,
которое мы можем с нею сопоставить, есть
небольшое, наивное сочинение Ксе­нофонта,
перевод которого мы предлагаем читателю**.
Судьба его была довольно плачевна,
поскольку оценка его почти всегда бывала
обратно пропорциональна оценке
гениального произведения Плато­на,
с которым оно, очевидно, не выдерживает
сравнения ни в каком отношении. В наши
дни, однако, когда «сверхкритика»
поколебала авторитет показаний Платона,
оценка маленькой апологии Ксено­фонта
значительно повысилась: нашлись даже
ценители, которые, от­вергнув
историческую ценность большой «Апологии»,
признали мале­нькую за подлинное
историческое свидетельство о речи
Сократа, чем показали меру своего
критического чутья***.

*
Содержание речи Поликрата сохранилось
у Ксенофонта (Меmог.
1, 2, 9 – 61); он влагает в уста Анита и
обвиняет его в том, что он приводит своих
учеников к осуждению существующего
порядка (напр., избрания посредством
жребия); он учит их праздности, он
пользуется толкованием поэтов, чтобы
распрост­ранять революционные
антинациональные воззрения, – недаром
из среды его учеников вышли такие люди,
как Алкивиад и Критий. Что касается речи
Ли­сия, то, как предполагают иные,
напр., Герке, ею в значительной мере
восполь­зовался Ливаний в своей
«Апологии» (IV
в. по Р.Х.). ** См. Творения Платона,
приложение ко II
тому.

***
Ср.
Wetzel, Die Apologie d. Xenofon в
Neue Jahrbucher f. d. Klass. Alterhum 1900, 389.

546
Кн.
С.
Н.
Трубецкой.
Курс
истории древней философии

Другие, наоборот,
и притом столь авторитетные судьи, как
Целлер или Виламовиц Меллендорф*, считают
Ксенофонтову «Апо­логию» безусловно
неподлинной и не имеющей никакой цены.
По-видимому, однако, и то, и другое мнение
– крайности: апология Ксе­нофонта
несомненно уступает «Апологии»
Платона во всех отноше­ниях и тем не
менее она является и подлинной и ценной,
поскольку она сохраняет отдельные
исторические черты, опущенные этой
последней, и дает нам важные указания
для ее оценки и понимания.

Подлинность
Ксенофонтовой «Апологии» доказывается
прежде всего тщательным анализом ее
языка: это несомненный подлинный язык
Ксенофонта, с его излюбленными выражениями,
его особенными от­ступлениями от
чисто аттической речи, которые еще в
древности объяснялись странствованиями
и лагерной жизнью автора**. Под­линность
этой апологии доказывается с тем
неподражаемым просто­душием, тем
особенным специфическим пониманием,
или, лучше ска­зать, непониманием
Сократа, которое отличает автора
«Воспомина­ний»: те частные
различия или противоречия, какие
отмечались меж­ду Ксенофонтовой
«Апологией» и «Воспоминаниями»***,
отходят на задний план и объясняются
простым различием источников и
литера­турных влияний, когда мы видим,
каким образом автор этой аполо­гии
настаивает на строгости благочестия
Сократа и самую смерть его объясняет
утилитарными соображениями.

При написании
своей «Апологии» Ксенофонт
руководился как свидетельством Гермогена,
так и показаниями других предшествен-

*
Zeller, Philos. d. 9 г.
II 195; ν.
Wilamowitz
Moellcndorf Hermes XXXII. 1897 с
99 ел.

**
Ср.
О.
Immisch в
Neue Jahrbucher f. d. Kl. Alterthum 1900 s. 415: wire die Apologie
ohne Verfassernamen da, man konnte auf Grund der sprdchlichen
Kennzeichen kaum anders als sie eben dem Schriftstcller zuwciscn
dessen Natnen sie jetzt in der Ueberliefrung trigt. Und die
Kennezeichen sind so zufalliger, so unaufdringlicher Art, dass eine
bewusste Nachagmung… so gut wie ganz ausgeschlessen ist.

***
Главнейшие из этих различий между
Апологиями и Мемора-билиями сводятся
к следующему: в первой Сократ не защищается
от обвинений в атеизме и метеорософистике
и признает, что воспитание (παιδεία)
есть
его призвание (20); в Меморабилиях Ксенофонт
считает нужным оправдывать его от
обвинения в метеорософистике и безбожии,
якобы выставленном против него (1, 2,
64… ωζ
εν τη γραφή εγεγραπτο), вероятно,
под влиянием памфлета Поликрата, а может
быть и «Апологии» Платона. Далее в
Меморабилиях же он настаивает, подобно
Платону, что Сократ не признавал за
собою учительства.

Статьи из
«Творений Платона» 547

ников*. Произведения
этих последних, судя по Ксенофонту, не
были свободны от той литературной
ошибки, в какую впадает он сам, вла­гая
похвальное слово Сократу в уста самого
Сократа. По этому пово­ду даже Ксенофонт
выражает некоторое недоумение: во всех
аполо­гиях Сократ сам себя хвалит, и
если все так пишут, значит так оно и
было; но только зачем же он так неразумно
себя хвалит? Ведь этим он, очевидно, мог
лишь восстановить против себя своих
судей.

Поведение
Сократа представлялось загадочным для
многих из его друзей: он как бы сам
вызывал свой смертный приговор; противники
его не ожидали даже, что он явится на
суд: они полагали, вероятно, что он
покинет Афины, подобно Анаксагору или
Протагору, как это можно заключить из
слов Анита (Plat.
29 С). Как же объяснить его вызывающее
поведение на суде, в особенности после
того, как он был признан виновным и когда
ему предоставлено было высказаться по
поводу назначения ему наказания? Судя
по словам Ксенофонта, будто никто из
его предшественников этого не объясняет,
можно было бы подумать, что «Апология»
Платона ему неизвестна. Как бы то ни
было, сомнения его разрешил Гермоген,
от которого он узнал, что Сократ заранее
предпочел умереть в полном обладании
своих душевных и те­лесных сил, дабы
избежать немощей и недугов старости:
«велеречие» Сократа, возбудившее
против него судей, соответствовало его
наме­рению. И вот, воспользовавшись
этим соображением, Ксенофонт заставляет
Сократа говорить самому себе похвальное
слово, «сильно восхищаясь собою»
(ισχυρφζ
αγαμενοζ εμαυτον) и
не брезгая плохою риторикой (напр., 18…
το
δε τουζ αλλουζ μεν ταζ ευπαθεμχζ εχ τηζ
αγοροζ πολυτελειζ ποριζεσθαι, εμε δε
εχ τηζ ψυχηζ άνευ δαπανηζ ηδιουζ εχεινων
μηχανασθαι). Каким
образом нашлись критики, признавшие
эту апологию достоверным свидетельством
о действительной речи Сок­рата, –
понять трудно, тем более что сам Ксенофонт
не оставляет чита­теля в сомнении и
со свойственной ему наивностью ставит
точку над i.
Передавши по-своему речь Сократа, он
торопится заметить: «очевид­но, и
самим Сократом и друзьями, говорившими
в его защиту, было сказано больше этого;
но
я не старался рассказать все, что было
на суде, и мне было достаточно показать,
что Сократ более всего дорожил тем,
чтобы не быть нечестивым по отношению
к богам и не явиться

*
Помимо
возможного литературного влияния, на
которое указывает сличение с Платоновой
«Апологией» (см. ниже), укажем на
Apol.
28 и 29, где λέγεται,
может
быть, указывает на источник, отличный
от Гермодора.

548
Кн. С. Η.
Трубецкой.
Курс истории древней философии

несправедливым
к людям, а
чтобы ему не умирать, об этом он не считал
нужным упрашивать, полагая, что ему
самое время умереть*. Таким образом
Ксенофонт указывает цель своего
произведения – поговорить о благочестии,
праведности и мудрости Сократа: «не
могу не вспом­нить об этом муже, а
воспоминая, не могу не хвалить». При
этом благо­честивый и суеверный
Ксенофонт старается особенно подчеркнуть
со­вершенное православие Сократа: он
может умереть спокойно и сохра­нить
о себе столь же высокое мнение, как и до
осуждения, потому что оказалось, что
никаких новых богов, кроме Зевса, Геры
и сущих с ни­ми, он не почитал. За свое
благочестие он и удостоился от богов
особо­го пророческого дара и
свидетельства Дельфийского оракула.

«Апология»
Ксенофонта имеет много литературных
предшест­венников и передает сведения,
полученные из вторых рук, так как сам
Ксенофонт, в отличие от Платона, на
судоговорении не присутство­вал. Его
«Апология» написана сравнительно
поздно – в ней говорится, что Анит и
после смерти пользуется худой славою,
а между тем еще в начале 387 г. Анит занимал
правительственную должность**. И тем не
менее, несмотря на все это, на свой
риторический характер, эта апо­логия,
как сказано, сохраняет некоторые
исторические черты, опущен­ные
Платоном. Мы отметили уже, что он упоминает
о свидетелях за­щиты (συναγορευοντεζ
φίλοι), что
он указывает ответ Сократа на обви­нение
в религиозных новшествах: Платон
опускает этот ответ, проти­вополагая
обвинению энергичную контратаку в
«Евтифроне»; воспроиз­водить
ее в «Апологии» было бы неуместным
во всех отношениях и представлялось бы
погрешностью против исторической и
художест­венной правды. С другой
стороны, было бы наивным распространять­ся
о православии Сократа, как это делает
Ксенофонт. Об отношении Сократовой
философии к древнему благочестию Платон
предпочитал говорить особо, а здесь, в
«Апологии», ему подлежало выяснить
обще­религиозный характер служения
Сократа.

Это становится
особенно ясным при сличении обеих
«Апологий» в их ссылках на Дельфийского
оракула. У Ксенофонта Сократ просто
ссылается на него как на засвидетельствованное
свыше в ответе на

* Ср.
«Апологию» Платона 32 D.

** Он
был σιτοφυλαξ
см.
Lys.
22,8 и
Wilamowitz, Aristoteles und Athcm, II. 374

ел.; вскоре после
этого он, по-видимому, умер.

Статьи из «Творений
Платона»_____________549

обвинение
в нечестии и развращении юношества, и
это, по-видимому, – правильное историческое
воспоминание. Затем следует риторика:
приведя предсказание, Сократ приглашает
судей убедиться в его истин­ности и
под этим предлогом вдается в напыщенное
прославление собст­венных добродетелей.
У Платона, понятно, подобного безвкусия
мы не находим, но самая ссылка на оракула
получает у него совершенно особый смысл.
Он пользуется ею чрезвычайно искусно,
чтобы показать религиозное значение
деятельности учителя, и вместе он как
бы стре­мится снять с него всякий
упрек в «неразумном велеречии»*,
которое Ксенофонт, напротив того, доводит
до нелепости. У Платона Сократ толкует
предсказание в том смысле, что бог
признал его мудрейшим из людей, дабы
показать ничтожество человеческой
мудрости пред муд­ростью божественной,
так как он один признает про себя, что
он ниче­го не знает: «на самом деле
мудрым-то оказывается бог, и этим
изре­чением он хочет показать, что
человеческая мудрость стоит немного­го
или вовсе ничего, не стоит». Вследствие
этого и обличение мнимого знания и
мнимой мудрости представляется служением
богу и пропо­ведью мудрости божественной.
Но этого мало: Сократ говорит, что оракул
послужил началом
его
философской деятельности: его
обличит­ельный допрос, обращенный к
ближним и в особенности к тем, кто
по­читались в чем-либо мудрыми и
сведущими, вызван будто бы одним
стремлением проверить и подтвердить
истину слов оракула. Такой прием
чрезвычайно искусен, показывая и объясняя
в доступном для всех образе ту внутреннюю
связь, какая существовала в действи­тельности
между положительным содержанием,
идеальной сутью фило­софии Сократа
и отрицательной формой, в которой она
являлась. И тем не менее это все-таки
лишь прием, что как оракул, на который
ссы­лается Сократ, так и самый вопрос
Херефонта, его восторженного почи­тателя,
уже предполагают
не
только начало философской деятельнос­ти
Сократа, но и его известность. И чем
искуснее такой прием, тем бо­лее
вероятно приписывать его Платону**.
По-видимому, философ, ссы-

* 20
Ε…
μη θορυβισετε, μηο εαν διξω τι ιμιν μέγα
λέγειν и
т. д. Ср. 34 Д, 37 А. ** С точки зрения судебного
красноречия, чрезвычайно удачна сама
форма ссылки на Херефонта – «приверженца
моего, да и большинства из вас, который
разделял с вами изгнание и возвратился
вместе с вами» (очевидно, по свержении
30 тиранов): Сократ обращается к
представителям господствующей партии,
вожаком которой был Анит и которая косо
смотрела на Сократа за его сно­шения
с некоторыми из олигархов. Это нужно
иметь в виду и при рассказе Сократа о
его одинаковой стойкости перед
демократическим и олигархическим
деспотизмом (32).

550
Кн. С. Η.
Трубецкой.
Курс истории древней философии

лаясь на оракула,
указывал на него как на высшее свидетельство
свое­го религиозного служения, как
на внешнее подтверждение своего
внут­реннего оракула; он говорил перед
судьями о своей миссии, своем
пос-ланничестве, как это показывает
Платон (29 – 31), и это-то и показа­лось
судьям тою «хулою», за которую он
был признан виновным и при-говореным к
смерти.

И таким
образом из этого сопоставления обеих
«Апологий» ока­зывается, что
Платон ближе к истине, даже там, где он,
по-видимому, от нее отклоняется. Пусть
у Ксенофонта случайно сохранился
перво­начальный, более простой смысл
ссылки на Дельфийского оракула; он
искажает его тем, что он влагает в уста
Сократа сейчас же вслед за нею. Пусть
Платон, напротив того, дает несколько
искусственное тол­кование оракула,
– он тем глубже и вернее раскрывает
религиозный смысл Сократовой мудрости.
Ксенофонт стремится показать, что
Сок­рат всего более стремился быть
благочестивым и не делать несправед­ливости,
а смерть ни во что не ставил (22); у Платона
сам Сократ пока­зывает это на деле
(23 D).
Ксенофонт стремится оправдать «велере­чие»
Сократа, которое самому ему казалось
неразумным, желанием Сократа вызвать
смертный приговор, что могло служить
оправданием судьям скорее, чем осужденному.
У Платона Сократ говорит в мужест­венном
сознании своего высшего достоинства,
как носитель высшей правды и вместе с
верою и смирением перед тем богом,
которому он служит. Он не боится смерти
и не сделает ни одного шага, чтобы
из­бегнуть ее, но он ее и не ищет; он
не только отказывается назначить себе
наказание, как свидетельствует Ксенофонт,
но требует себе содер­жания в Притании;
но вместе с тем он и не отказывается
уплатить де­нежной пени и не мешает
друзьям платить за него. Чтобы показать
о-тношение Сократа к ожидающей его
смерти, Ксенофонт передает его беседы
с друзьями до и после процесса; Платон,
в противность вероя­тию, заставляет
Сократа высказывать философские
размышления о жизни и смерти в самой
речи, в обращении к судьям*. Но насколько
плоски и тривиальны мысли, высказываемые
Сократом Гермогену, настолько размышления
платоновского Сократа представляются
воз­вышенными, проникнутыми глубокою
верою в безотносительную цен­ность
нравственного добра и правды и вместе
подлинными по сущест­ву (напр., 29 А и
В, или 41 С. D).

* 29 и заключительная
речь после приговора.

Статьи из
«Творений Платона» 551

4.

«Апология»
Платона
представляется настолько проникнутой
объективным интересом – правдивой и
вместе философски осмыс­ленной
характеристикой Сократа в защите его
перед судом афинским, что вопрос о
времени ее написания для истории
внутреннего развития философии самого
Платона представляется второстепенным
и вместе трудноразрешимым. Отсутствие
признаков специально платоновских
учений здесь ничего не доказывает.

По-видимому, однако,
«Апология» едва ли была написана
немед­ленно или вскоре после катастрофы,
иначе субъективное настроение Платона
каким-либо образом прорвалось бы в ней,
как оно проры­вается в «Горгии»,
где чувствуется неостывшее, потрясающее
впечат­ление пережитой драмы.
«Апология»слишком выдержана в
своей яс­ности и величавом спокойствии.
Затем умолчание относительно ответа
на первое обвинение – в нечестии –
заставляет предполагать напи­сание
«Евтифрона».

Некоторые
критики идут еще далее, доказывая, что
если «Апо­логия» Платона оказала
влияние на автора «Воспоминаний»,
то она была еще неизвестна
ему
при написании его «Апологии»,
которая, как мы видели, не могла быть
написана до 387 – 386 г., когда Анит был еще
жив, а следовательно, даже не ранее конца
380-х годов.

Действительно,
суждение Ксенофонта относительно
предшество­вавших апологий плохо
подходит к произведению Платона, который
гораздо глубже и вернее объясняет
отношение Сократа к его смерти и
несравненно лучше оправдывает его от
обвинения в «велеречии». Тем не
менее между обеими «Апологиями»
есть совпадения в деталях, кото­рые
трудно признать случайными.

Оставляем в стороне
трехчастное деление обеих «Апологий»,
ссылку на оракула, на демоническое
знамение, собственную бедность – все
это можно объяснять действительными
воспоминаниями. Более обращают на себя
внимание частности, например, упоминание
о не­винно убиенном Паламеде (Ксен.
26, Плат. 41 В), о пророческом даре

552
Кн. С. Η.
Трубецкой.
Курс истории древней философии

умирающих
(Ксен. 30, Плат. 39 В ел.) или двукратное
упоминание о шуме среди присяжных (Ксен.
14 и 15, Плат. 20 Ε
и
21 А)*.

Влияние Ксенофонта
на Платона немыслимо и недопустимо,
обратное влияние допустимо, хотя, быть
может, приведенные сов­падения
недостаточны, чтобы его доказать, и
могут быть объясняемы заимствованиями
Ксенофонта из какой-либо другой апологии,
напи­санной кем-либо из свидетелей
суда над Сократом. Впрочем, мы не беремся
взвешивать здесь вероятия различных
возможностей. Да они и не имеют
существенного значения для оценки
апологии Сократа.

* Любопытно
сопоставить следующие тексты:

Ксенофонт

(22)
αλλ’
ιρχεοε μα οηλωσοα on.
Σωχρατηζ
το μεν μήτε περί θεουζ ασεβσοα, μήτε
περί ανθρωπσοζ α&,χοζ φανηναι περν
παντοζ εποιειτο (23)
το
οε μη αποθανειν ουχ ψετο λιπαρητεον.

Платон

(32
Ο)…τοτεμεντοιεγα>
ου λοδψ, αλλ’ε-ργψ αυ ενεσειξαμην, οτι
εμοι θιχνατου μεν μελ&, ε ι μεν μη
αγραχοτερον ην είπαν, ουδ’ οτιοιν, του
δε μηδέν αδιχον μηδ’ανοσιον εργαζεσθαι
τούτο δε το παν μέλει.

Цитаты из книги Платон — Апология Сократа:

После обвинительных речей

«В первый раз пришел я теперь в суд, будучи семидесяти лет от роду»

«Большинство из вас они восстановляли против меня, когда вы были детьми, и внушали вам против меня обвинение, в котором не было ни слова правды, говоря, что существует некий Сократ, мудрый муж, который испытует и исследует все, что над землею, и все, что под землею, и выдает ложь за правду. Вот эти-то люди, о мужи афиняне, пустившие эту молву, и суть страшные мои обвинители, потому что слушающие их думают, что тот, кто исследует подобные вещи, тот и богов не признает. »

«Припомним же сначала, в чем состоит обвинение, от которого пошла обо мне дурная молва, полагаясь на которую Мелет и подал на меня жалобу. Хорошо. В каких именно выражениях клеветали на меня клеветники? Следует привести их показание, как показание настоящих обвинителей: Сократ преступает закон, тщетно испытуя то, что под землею, и то, что в небесах, и выдавая ложь за правду и других научая тому же. Вот в каком роде это обвинение.»

«Свидетелем моей мудрости, если только это мудрость, и того, в чем она состоит, я приведу вам бога, который в Дельфах. Ведь вы знаете Херефонта. Человек этот смолоду был и моим, и вашим приверженцем, разделял с вами изгнание и возвратился вместе с вами. И вы, конечно, знаете, каков был Херефонт, до чего он был неудержим во всем, что бы ни затевал. Ну вот же, приехав однажды в Дельфы, дерзнул он обратиться к оракулу с таким вопросом. Я вам сказал не шумите, о мужи! Вот он и спросил, есть ли кто-нибудь на свете мудрее меня, и Пифия ему ответила, что никого нет мудрее. И хотя сам он умер, но вот брат его засвидетельствует вам об этом. »

«Пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая, что тут-то я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу, что вот этот, мол, мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым. Ну и когда я присмотрелся к этому человеку – называть его по имени нет никакой надобности, скажу только, что человек, глядя на которого я увидал то, что я увидал, был одним из государственных людей, о мужи афиняне, – так вот, когда я к нему присмотрелся (да побеседовал с ним), то мне показалось, что этот муж только кажется мудрым и многим другим, и особенно самому себе, а чтобы в самом деле он был мудрым, этого нет; и я старался доказать ему, что он только считает себя мудрым, а на самом деле не мудр. От этого и сам он, и многие из присутствовавших возненавидели меня.

«Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего в совершенстве не знаем, но он, не зная, думает, что что-то знает, а я коли уж не знаю, то и не думаю, что знаю. На такую-то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он, раз я, не зная чего-то, и не воображаю, что знаю эту вещь. Оттуда я пошел к другому, из тех, которые кажутся мудрее, чем тот, и увидал то же самое; и с тех пор возненавидели меня и сам он, и многие другие.»

«Ну и после этого стал я уже ходить по порядку. Замечал я, что делаюсь ненавистным, огорчался этим и боялся этого, но в то же время мне казалось, что слова бога необходимо ставить выше всего. Итак, чтобы понять, что означает изречение бога, мне казалось необходимым пойти ко всем, которые слывут знающими что–либо. И, клянусь собакой, о мужи афиняне, уж вам-то я должен говорить правду, что я поистине испытал нечто в таком роде: те, что пользуются самою большою славой, показались мне, когда я исследовал дело по указанию бога, чуть ли не самыми бедными разумом, а другие, те, что считаются похуже, – более им одаренными.»

«После государственных людей ходил я к поэтам, и к трагическим, и к дифирамбическим, и ко всем прочим, чтобы на месте уличить себя в том, что я невежественнее, чем они. Брал я те из их произведений, которые, как мне казалось, всего тщательнее ими отработаны, и спрашивал у них, что именно они хотели сказать, чтобы, кстати, и научиться от них кое-чему. Стыдно мне, о мужи, сказать вам правду, а сказать все-таки следует. Ну да, одним словом, чуть ли не все присутствовавшие лучше могли бы объяснить то, что сделано этими поэтами, чем они сами. Таким образом, и относительно поэтов вот что я узнал в короткое время: не мудростью могут они творить то, что они творят, а какою-то прирожденною способностью и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям; ведь и эти тоже говорят много хорошего, но совсем не знают того, о чем говорят.»

«Нечто подобное, как мне показалось, испытывают и поэты; и в то же время я заметил, что вследствие своего поэтического дарования они считали себя мудрейшими из людей и в остальных отношениях, чего на деле не было. Ушел я и оттуда, думая, что превосхожу их тем же самым, чем и государственных людей. Под конец уж пошел я к ремесленникам. Про себя я знал, что я попросту ничего не знаю, ну а уж про этих мне было известно, что я найду их знающими много хорошего. И в этом я не ошибся: в самом деле, они знали то, чего я не знал, и этим были мудрее меня. Но, о мужи афиняне, мне показалось, что они грешили тем же, чем и поэты: оттого, что они хорошо владели искусством, каждый считал себя самым мудрым также и относительно прочего, самого важного, и эта ошибка заслоняла собою ту мудрость, какая у них была; так что, возвращаясь к изречению, я спрашивал сам себя, что бы я для себя предпочел, оставаться ли мне так, как есть, не будущий ни мудрым их мудростью, ни невежественным их невежеством, или, как они, быть и тем и другим. И я отвечал самому себе и оракулу, что для меня выгоднее оставаться как есть.»

«Вот от этого самого исследования, о мужи афиняне, с одной стороны, многие меня возненавидели, притом как нельзя сильнее и глубже, отчего произошло и множество клевет, а с другой стороны, начали мне давать это название мудреца, потому что присутствующие каждый раз думают, что сам я мудр в том, относительно чего я отрицаю мудрость другого. А на самом деле, о мужи, мудрым-то оказывается бог, и этим изречением он желает сказать, что человеческая мудрость стоит немногого или вовсе ничего не стоит, и, кажется, при этом он не имеет в виду именно Сократа, а пользуется моим именем для примера, все равно как если бы он говорил, что из вас, о люди, мудрейший тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего-то по правде не стоит его мудрость.»

«Те, кого они испытывают, сердятся не на самих себя, а на меня и говорят, что есть какой-то Сократ, негоднейший человек, который развращает молодых людей. А когда спросят их, что он делает и чему он учит, то они не знают, что сказать, но, чтобы скрыть свое затруднение, говорят то, что вообще принято говорить обо всех любителях мудрости: он-де занимается тем, что в небесах и под землею, богов не признает, ложь выдает за истину. А сказать правду, думаю, им не очень-то хочется, потому что тогда оказалось бы, что они только делают вид, будто что-то знают, а на деле ничего не знают.»

«Кажется, так: Сократ, говорят они, преступает закон тем, что развращает молодых людей и богов, которых признает город, не признает, а признает другие, новые божественные знамения. Таково именно обвинение»

«А все-таки ты нам скажи. Мелет, каким образом, по-твоему, порчу я юношей? Не ясно ли, по обвинению, которое ты против меня подал, что я порчу их тем, что учу не почитать богов, которых почитает город, а почитать другие, новые божественные знамения? Не это ли ты разумеешь, говоря, что своим учением я врежу?
– Вот именно это самое.
Я говорю, что ты вообще не признаешь богов.»

«И если что погубит меня, так именно это; не Мелет и не Анит, а клевета и недоброжелательство многих – то, что погубило уже немало честных людей, думаю, что и еще погубит. Не думайте, что дело на мне остановится!»

«Бояться смерти есть не что иное, как думать, что знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто же не знает ни того, что такое смерть, ни того, не есть ли она для человека величайшее из благ, а все боятся ее, как будто знают наверное, что она есть величайшее из зол. Но не самое ли это позорное невежество – думать, что знаешь то, чего не знаешь?»

«Что же меня касается, о мужи, то, пожалуй, я и тут отличаюсь от большинства людей только одним: если я кому-нибудь и кажусь мудрее других, то разве только тем, что, недостаточно зная об Аиде, так и думаю, что не знаю.»

«И, пока есть во мне дыхание и способность, не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого только встречу, говоря то самое, что обыкновенно говорю: о лучший из мужей, гражданин города Афин, величайшего из городов и больше всех прославленного за мудрость и силу, не стыдно ли тебе, что ты заботишься о деньгах, чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и о почестях, а о разумности, об истине и о душе своей, чтобы она была как можно лучше, — не заботишься и не помышляешь?» И если кто из вас станет возражать и утверждать, что он об этом заботится, то я не оставлю его и не уйду от него тотчас же, а буду его расспрашивать, пытать, опровергать и, если мне покажется, что в нем нет доблести, а он только говорит, что есть, буду попрекать его за то, что он самое дорогое не ценит ни во что, а плохое ценит дороже всего.»

«Ведь я только и делаю, что хожу и убеждаю каждого из вас, молодого и старого, заботиться раньше и сильнее не о телах ваших или о деньгах, но о душе, чтобы она была как можно лучше, говоря вам: не от денег рождается доблесть, а от доблести бывают у людей и деньги и все прочие блага, как в частной жизни, так и в общественной. Да, если бы такими словами я развращал юношей, то слова эти были бы вредными. А кто утверждает, что я говорю что-нибудь другое, а не это, тот несет вздор. Вот почему я могу вам сказать, афиняне: послушаетесь вы Анита или нет, отпустите меня или нет – поступать с иначе, чем я поступаю, я не буду, даже если бы мне предстояло умирать много раз.»

«Будьте уверены, что если вы меня такого, как я есть, убьете, то вы больше повредите себе, нежели мне. Мне-то ведь не будет никакого вреда ни от Мелета, ни от Анита, да они и не могут мне повредить, потому что я не думаю, чтобы худшему было позволено вредить лучшему. Разумеется, он может убить, изгнать из отечества, отнять все права. Но ведь это он или еще кто-нибудь считает все подобное за великое зло, а я не считаю; гораздо же скорее считаю я злом именно то, что он теперь делает, замышляя несправедливо осудить человека на смерть. Таким образом, о мужи афиняне, я защищаюсь теперь совсем не ради себя, как это может казаться, а ради вас, чтобы вам, осудивши меня на в смерть, не проглядеть дара, который вы получили от бога. В самом деле, если вы меня убьете, то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно сказать, приставлен к городу как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся от тучности и нуждающейся в том, чтобы ее подгоняли. В самом деле, мне кажется, что бог послал меня городу как такого, который целый день, не переставая, всюду садится и каждого из вас будит, уговаривает, упрекает. Другого такого вам нелегко будет найти, о мужи, а меня вы можете сохранить, если вы мне поверите. Но очень может статься, что вы, как люди, которых будят во время сна, ударите меня и с легкостью убьете, послушавшись Анита, и тогда всю остальную вашу жизнь проведете во сне, если только бог, жалея вас, не пошлет вам еще кого-нибудь. А что я такой как будто бы дан городу богом, это вы можете усмотреть вот из чего: похоже ли на что-нибудь человеческое, что я забросил все свои собственные дела и сколько уже лет терпеливо переношу упадок домашнего хозяйства, а вашим делом занимаюсь всегда, обращаясь к каждому частным образом, как отец или старший брат, и убеждая заботиться о добродетели. И если бы я от этого пользовался чем-нибудь и получал бы плату за эти наставления, тогда бы еще был у меня какой-нибудь расчет, а то сами вы теперь видите, что мои обвинители, которые так бесстыдно обвиняли меня во всем прочем, тут по крайней мере оказались неспособными к бесстыдству и не представили свидетеля, который с показал бы, что я когда-либо получал какую-нибудь плату или требовал ее; потому, думаю, что я могу представить верного свидетеля того, что я говорю правду, – мою бедность.»

«Может в таком случае показаться странным, что я подаю эти советы частным образом, обходя всех и во все вмешиваясь, а выступать всенародно в вашем собрании и давать советы городу не решаюсь. Причина этому та самая, о которой вы часто и повсюду от меня слышали, а именно что мне бывает какое-то чудесное божественное знамение; ведь над этим и Мелет посмеялся в своей жалобе. Началось у меня это с детства: вдруг – какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять к чему-нибудь никогда не склоняет. Вот этот-то голос и не допускает меня заниматься государственными делами. И кажется, прекрасно делает, что не допускает. Будьте уверены, о мужи афиняне, что если бы я попробовал заниматься государственными делами, то уже давно бы погиб и не принес бы пользы ни себе, ни вам. И вы на меня не сердитесь, если я вам скажу правду: нет такого человека, который мог бы уцелеть, если бы стал откровенно противиться вам или какому-нибудь другому большинству и хотел бы предотвратить все то множество несправедливостей и беззаконий, которые совершаются в государстве. Нет, кто в самом деле ратует за справедливость, тот, если ему и суждено уцелеть на малое время, должен оставаться частным человеком, а вступать на общественное поприще не должен.»

«Есть у меня и родные, есть и сыновья, о мужи афиняне, целых трое, один уже взрослый, а двое – младенцы;»

«Судья посажен не для того, чтобы миловать по произволу, но для того, чтобы творить суд; и присягал он не в том, что будет миловать кого захочет, но в том, что будет судить по законам. А потому и нам ни следует приучать вас нарушать присягу, и вам не следует к этому приучаться, а иначе мы можем с вами одинаково впасть в нечестие.»

«Если я должен назначить себе что-нибудь мною заслуженное, то вот я что себе назначаю – даровой обед в Пританее.»

«Вы, собственные мои сограждане, не были в состоянии вынести мое присутствие и слова мои оказались для вас слишком тяжелыми и невыносимыми, так что вы ищете теперь, как бы от них отделаться; ну а другие легко их вынесут? Никоим образом, афиняне. Хороша же в таком случае была бы моя жизнь – уйти на старости лет из отечества и жить, переходя из города в город, будучи отовсюду изгоняемым. Я ведь отлично знаю, что, куда бы я ни пришел, молодые люди везде будут меня слушать так же, как и здесь; и если я буду их отгонять, то они сами меня выгонят, подговорив старших, а если я не буду их отгонять, то их отцы и домашние выгонят меня из-за них же. В таком случае кто-нибудь может сказать: «Но разве, Сократ, уйдя от нас, ты не был бы способен проживать спокойно и в молчании?» Вот в этом-то и всего труднее убедить некоторых из вас. В самом деле, если я скажу, что это значит не слушаться бога, а что, не слушаясь бога, нельзя оставаться спокойным, то вы не поверите мне и подумаете, что я шучу; с другой стороны, если я скажу, что ежедневно беседовать о доблестях и обо всем прочем, о чем я с вами беседую, пытая и себя, и других, есть к тому же и величайшее благо для человека, а жизнь без такого исследования не есть жизнь для человека, – если это я вам скажу, то вы поверите мне еще меньше. На деле-то оно как раз так, о мужи, как я это утверждаю, но убедить в этом нелегко. Да к тому же я и не привык считать себя достойным чего-нибудь дурного. Будь у меня деньги, тогда бы я назначил уплатить деньги сколько полагается, в этом для меня не было бы никакого вреда, но ведь их же нет, разве если вы мне назначите уплатить столько, сколько я могу. Пожалуй, я вам могу уплатить мину серебра; ну столько и назначаю. А вот они, о мужи афиняне, – Платон, Критон, Критобул, Аполлодор – велят мне назначить тридцать мин, а поручительство берут на себя; ну так назначаю тридцать, а поручители в уплате денег будут у вас надежные.»

«Немного не захотели вы подождать, о мужи афиняне, а вот от этого пойдет о вас дурная слава между людьми, желающими хулить наш город, и они будут обвинять вас в том, что вы убили Сократа, известного мудреца. Конечно, кто пожелает вас хулить, тот будет утверждать, что я мудрец, пусть это и не так. »

«Если вы думаете, что, убивая людей, вы удержите их от порицания вас за то, что живете неправильно, то вы заблуждаетесь. Ведь такой способ самозащиты и не вполне возможен, и не хорош, а вот вам способ и самый хороший, и самый легкий: не закрывать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше.»

«Умереть, говоря по правде, значит одно из двух: или перестать быть чем бы то ни было, так что умерший не испытывает никакого ощущения от чего бы то ни было, или же это есть для души какой-то переход, переселение ее отсюда в другое место, если верить тому, что об этом говорят. »

Последние слова Сократа:

«Помимо всего прочего, обитающие там блаженнее здешних еще и тем, что остаются все время бессмертными, если верно предание.
Но и вам, судьи, не следует ожидать ничего плохого от смерти, и уж если что принимать за верное, так это то, что с человеком хорошим не бывает ничего дурного ни при жизни, ни после смерти и боги не перестают заботиться о его делах. И моя участь сейчас определилась не сама собою, напротив, для меня это ясно, что мне лучше умереть и избавиться от хлопот. Вот почему и знамение ни разу меня не удержало, и я сам ничуть не сержусь на тех, кто осудил меня, и на моих обвинителей, хотя они выносили приговор и обвиняли меня не с таким намерением, а думая мне повредить, – это в них заслуживает порицания. Все же я попрошу их о немногом: если, о мужи, вам будет казаться, что мои сыновья, сделавшись взрослыми, больше заботятся о деньгах или еще о чем-нибудь больше, чем о доблести, отомстите им за это, преследуя их тем же самым, чем и я вас преследовал; и если они будут много о себе думать, будучи ничем, укоряйте их так же, как и я вас укорял, за то, что они не заботятся о должном и воображают о себе невесть что, между тем как на самом деле ничтожны. И, делая это, вы накажете по справедливости не только моих сыновей, но и меня самого.
Но вот уже время идти отсюда, мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить, а кто из нас идет на лучшее, это ни для кого не ясно, кроме бога.»

1. Почему Сократ не прожил бы долго, если бы занимался государственными делами?
2. В чем судьи обвиняли Сократа?

The Apology of Socrates (Greek: Ἀπολογία Σωκράτους, Apología Sokrátous; Latin: Apologia Socratis), written by Plato, is a Socratic dialogue of the speech of legal self-defence which Socrates (469–399 BC) spoke at his trial for impiety and corruption in 399 BC.^[1]

Specifically, the Apology of Socrates is a defence against the charges of «corrupting the youth» and «not believing in the gods in whom the city believes, but in other daimonia that are novel» to Athens (24b).^[2]

Among the primary sources about the trial and death of the philosopher Socrates, the Apology of Socrates is the dialogue that depicts the trial, and is one of four Socratic dialogues, along with Euthyphro, Phaedo, and Crito, through which Plato details the final days of the philosopher Socrates.

The text of apology[edit]

The Apology of Socrates, by the philosopher Plato (429–347 BC), was one of many explanatory apologia about Socrates’s legal defense against accusations of corruption and impiety; most apologia were published in the decade after the Trial of Socrates (399 BC).^[3] As such, Plato’s Apology of Socrates is an early philosophic defence of Socrates, presented in the form of a Socratic dialogue. Although Aristotle later classified it as a genre of fiction,^[4][5] it is still a useful historical source about Socrates (469–399 BC) the philosopher.^[6] Aristotle believed the dialogue, particularly the scene where Socrates questions Meletus, represented a good use of interrogation.^[7]

Except for Socrates’s two dialogues with Meletus, about the nature and logic of his accusations of impiety, the text of the Apology of Socrates is in the first-person perspective and voice of the philosopher Socrates (24d–25d and 26b–27d). Moreover, during the trial, in his speech of self-defence, Socrates twice mentions that Plato is present at the trial (34a and 38b).

Introduction[edit]

The Apology of Socrates begins with Socrates addressing the jury of perhaps 500 Athenian men to ask if they have been persuaded by the Orators Lycon, Anytus, and Meletus, who have accused Socrates of corrupting the young people of the city and impiety against the pantheon of Athens. The first sentence of his speech establishes the theme of the dialogue—that philosophy begins with an admission of ignorance. Socrates later clarifies that point of philosophy when he says that whatever wisdom he possesses comes from knowing that he knows nothing (23b, 29b).

In the course of the trial, Socrates imitates, parodies, and corrects the Orators, his accusers, and asks the jury to judge him by the truth of his statements, not by his oratorical skill (cf. Lysias XIX 1,2,3; Isaeus X 1; Isocrates XV 79; Aeschines II 24). Socrates says he will not use sophisticated language—carefully arranged ornate words and phrases—but will speak using the common idiom of the Greek language. Socrates says that he will speak in the manner he has used in the agora and at the money tables which he states is his native tongue and the fashion of his country. Although offered the opportunity to appease the prejudices of the jury, with a minimal concession to the charges of corruption and impiety, Socrates does not yield his integrity to avoid the penalty of death. The jury condemns Socrates to death.

Accusers of Socrates[edit]

In the society of 5th-century BC Athens, the three men who formally accused the philosopher Socrates of impiety and corruption against the people and the city, officially represented the interests of the politicians and the craftsmen, of the scholars, poets, and rhetoricians. The accusers of Socrates were:

• Anytus, a rich and socially prominent Athenian who opposed the Sophists on principle.^[8] Socrates says that Anytus joined the prosecution because he was «vexed on behalf of the craftsmen and politicians» (23e–24a); moreover, Anytus appears in the Meno dialogue (90f). Whilst Socrates and Meno (a visitor to Athens) are discussing Virtue, Anytus unexpectedly appears before them, and overhears their conversation. From the philosophic stance that virtue cannot be taught, Socrates adduces that many socially prominent Athenians have produced sons who are inferior to themselves, as fathers; Socrates names several such men, including Pericles and Thucydides. In the event, Anytus is offended by the observation, and warns Socrates that stepping on people’s toes (kakós legein) could, someday, cause trouble for him (Meno 94e–95a).
• Meletus, the only accuser to speak during Socrates’s speech of self-defence; he was the tool of Anytus, the true enemy of Socrates.^[9] Socrates says that Meletus joined the prosecution because he was «vexed on behalf of the poets» (23e); moreover, Meletus features in the Euthyphro dialogue. At trial, Socrates identifies Meletus as an unknown, young man with an aquiline nose. In the Apology of Socrates, Meletus agrees to be cross-examined by Socrates, whose questions lead Meletus into a semantic trap. Inattentive to the logical implications of his accusations of corruption and impiety, Meletus contradicts himself in accusing Socrates of atheism and of believing in demigods.
• Lycon, who represented the professional rhetoricians as an interest group.^[10] Socrates says that Lycon joined the prosecution because he was «vexed on behalf of the rhetoricians» (24a). That he joined the prosecution because he associated Socrates with the pro–Spartan Oligarchy of the Thirty Tyrants (404 BC), who killed his son, Autolycus.^[11] As a prosecutor of Socrates, Lycon also is a figure of ridicule in a play by Aristophanes and had become a successful democratic politician in the democracy restored after the fall of the Oligarchy of the Four Hundred (411 BC).^[11]

The accusations

In his defence at trial, Socrates faced two sets of accusations: (i) asebeia (impiety) against the pantheon of Athens, by introducing new gods; and (ii) corruption of Athenian youth, by teaching them to doubt the status quo. Socrates says to the court that these old accusations arise from years of gossip and prejudice against him; hence, are matters difficult to address. He then reformulates the diffuse accusations from the orators against him into the proper legal form: «Socrates is committing an injustice, in that he inquires into things below the earth and in the sky; and makes the weaker argument the stronger; and teaches others to follow his example» (19b-c).

Socrates also says that the accusations for which he is answering in court already had been spoken and published by the comic poet Aristophanes, and are therefore beyond the legal scope of a trial for corruption and impiety. Years earlier, in the play The Clouds (423 BC), Aristophanes lampooned Socrates as a charlatan, the paradigm philosopher of atheist and scientific sophistry—carefully arranged arguments constructed of ornate words and phrases—misrepresented as wisdom. In light of that definition, Socrates defensively argues that he cannot be mistaken for a Sophist philosopher because Sophists are wise men, are thought to be wise by the people of Athens, and, thus, are highly paid for their teaching; whereas he (Socrates) lives in ten-thousand-fold poverty, and knows nothing noble and good (23c).

Impiety

For his self-defence, Socrates first eliminates any claim that he is a wise man. He says that Chaerephon, reputed to be impetuous, went to the Oracle of Delphi and asked her, the prophetess, Pythia, to tell him of anyone wiser than Socrates. The Pythia answered to Chaerephon that there was no man wiser. On learning of that oracular pronouncement, Socrates says he was astounded, because, on the one hand, it is against the nature of the Oracle to lie, but, on the other hand, he knew he was not wise. Therefore, Socrates sought to find someone wiser than himself, so that he could take that person as evidence to the Oracle at Delphi. Hence why Socrates minutely queried everyone who appeared to be a wise person. In that vein, he tested the minds of politicians, poets, and scholars, for wisdom; although he occasionally found genius, Socrates says that he found no one who possessed wisdom; yet, each man was thought wise by the people, and each man thought himself wise; therefore, he thought he was the better man, because he was aware that he was not wise.

Corruption of the Athenian youth

Socrates explained that the young, rich men of the city of Athens have little to do with their time. They, therefore, follow him about the city, observing his questioning of intellectual arguments in dialogue with other intellectual men. In turn, young men imitate the method of Socrates. Socrates thought that the arguments of the men he examined were wanting, and when he said this, to not lose face, they would restate stock accusations against Socrates; that he is a morally abominable man who corrupts the youth of Athens with sophistry and atheism. In his defence, Socrates said: «For those who are examined, instead of being angry with themselves, are angry with me!».

The dialogue[edit]

The Apology of Socrates, by Plato, is a Socratic dialogue in three parts that cover the Trial of Socrates (399 BC): (i) the legal self-defence of Socrates, (ii) the verdict of the jury, and (iii) the sentence of the court.

Part one: The defence of Socrates[edit]

Socrates begins his legal defence by telling the jury that their minds were poisoned by his enemies when they (the jury) were young and impressionable. He also says that his false reputation as a sophistical philosopher comes from his enemies and that all of them are malicious, yet must remain nameless—except for the playwright Aristophanes, who lampooned him (Socrates) as a charlatan-philosopher in the comedy play The Clouds (423 BC). About corrupting the rich, young men of Athens, Socrates argues that deliberate corruption is an illogical action because it would hurt him, as well. He says that the accusations of him being a corrupter of youth began at the time of his obedience to the Oracle at Delphi, and tells how Chaerephon went to the Oracle, to ask her, the Pythian prophetess, if there was a man wiser than Socrates.^[12] When Chaerephon reported to him that the Oracle said there is no wiser man, Socrates interpreted that divine report as a riddle—because he was aware of possessing no wisdom «great or small», and that lying is not in the nature of the gods.

The wisest man

Socrates then sought to solve the divine paradox—how an ignorant man also could be the wisest of all men—in effort to illuminate the meaning of the Oracles’ categorical statement that he is the wisest man in the land. After systematically interrogating the politicians, the poets, and the craftsmen, Socrates determined that the politicians were not wise like he was. He says of himself, in reference to a politician: «I am wiser than this man; it is likely that neither of us knows anything worthwhile, but he thinks he knows something when he does not.»(21d).^[13] Socrates says that the poets did not understand their poetry; that the prophets and seers did not understand what they said; and that the craftsmen while knowing many things, thought they also had much knowledge on things of which they had none. In that light, Socrates saw himself as a spokesman for the Oracle at Delphi (22e). He asked himself if he would rather be an impostor, like the «wise people» he interrogated, or if he would rather be himself, Socrates of Athens. Socrates tells the jury that he would rather be himself than be anyone else. He says that in searching for a man wiser than himself, he came to be regarded as a social gadfly and acquired a bad reputation among Athens’ politically powerful personages.

Corrupter of youth

Having addressed the social prejudices against him, Socrates addresses the first accusation—the moral corruption of Athenian youth—by accusing his accuser, Meletus, of being indifferent to the persons and things about which he professes to care. Whilst interrogating Meletus, Socrates says that no one would intentionally corrupt another person—because the corrupter later stands to be harmed in vengeance by the corrupted person. The matter of moral corruption is important for two reasons: (i) the accusation is that Socrates corrupted the rich, young men of Athens by teaching atheism; (ii) that if he is convicted of corruption, it will be because the playwright Aristophanes already had corrupted the minds of his audience, when they were young, by lampooning Socrates as the «Sophistical philosopher» in The Clouds, a comic play produced about twenty-four years earlier.

Atheist

Socrates then addresses the second accusation—asebeia (impiety) against the pantheon of Athens—by which Meletus says that Socrates is an atheist. In cross-examination, Socrates leads Meletus to contradict himself: that Socrates is an atheist who also believes in spiritual agencies and demigods. Socrates tells the judges that Meletus has contradicted himself and then asks if Meletus has designed a test of intelligence for identifying logical contradictions.

On death

Socrates proceeds to say that people who fear death are showing their ignorance, because death might be a good thing, yet people fear it as if it is evil; even though they cannot know whether it is good or evil. Socrates says that his wisdom is in being aware that he is ignorant on this, and other topics. ^[13]

Precedence of authority

Regarding a citizen’s obedience to authority, Socrates says that a lawful authority, either human or divine, should always be obeyed. In a conflict of obedience to such authorities, he thinks that obeying divine authority supersedes obeying human authority: «Gentlemen, I am your grateful and devoted servant, but I owe a greater obedience to the [Delphic] god than to you; and, as long as I draw breath and have my faculties, I shall never stop practising philosophy»(29d). As a spokesman for the Oracle at Delphi, he is to spur the Athenians to greater awareness of ethics and moral conduct and always shall question and argue. Therefore, the philosopher Socrates of Athens asks his fellow citizens: «Are you not ashamed that you give your attention to acquiring as much money as possible, and similarly with reputation and honour, and give no attention or thought to truth and understanding, and the perfection of your soul?»(29e)

Provocateur

Granting no concession to his precarious legal situation, Socrates speaks emotionally and provocatively to the court and says that the greatest good to occur upon Athens is his moral concern for them as fellow citizens. He thinks that material wealth is a consequence of goodness; that the god does not permit a better man to be harmed by a lesser man; and that he is the social gadfly required by Athens: «All day long, I will never cease to settle here, there, and everywhere — rousing, persuading, and reproving every one of you.» In support of the moral mission assigned him by the Oracle at Delphi, Socrates tells the court that his daimonion continually forbids him to act unethically (implicitly validating Meletus’ accusation that Socrates believes in novel deities not of the Athenian pantheon).

Socrates says he never was a paid teacher; therefore, he is not responsible for the corruption of any Athenian citizen. If he had corrupted anyone, he asks: why have they not come forward to bear witness? If the corrupted Athenians are ignorant of having been corrupted, then why have their families not spoken on their behalf? Socrates indicates, in point of fact, relatives of the Athenian youth he supposedly corrupted are present in court, giving him moral support.

Socrates concludes his legal defence by reminding the judges that he shall not resort to emotive tricks and arguments, shall not cry in public regret, and that his three sons will not appear in court to pathetically sway the judges. Socrates says he is not afraid of death and shall not act contrary to religious duty. He says he will rely solely upon sound argument and truth to present his case at trial.

Rhetoric

In Plato’s version of the trial, Socrates mocks oratory as a deceitful rhetorical practice designed to lead jurors away from the truth. Some scholarship, however, views this mockery only as a critique of narrow views of rhetoric-as-speechmaking and, in turn, sees the whole trial as an implicit depiction of a more expansive view of rhetoric that unfolds over the course of a lifetime.^[14]

Part two: Socrates’ sentencing plea[edit]

The jurors of the trial voted the guilt of Socrates by a relatively narrow margin(36a). In the Apology of Socrates, Plato cites no total numbers of votes condemning or acquitting the philosopher of the accusations of moral corruption and impiety;^[15][16] Socrates says that he would have been acquitted if thirty more jurors had voted in his favour.^[16] This would likely mean that if the court were composed of 500 people then 280 voted against Socrates and 220 voted in his favor. This would make the margin about 12 percent.^[17] In such cases—where the penalty of death might arise as a legal sanction for the accusations is presented—Athenian law required that the prosecutor and the defendant each propose an administrative penalty to punish the actions reported in the accusations.

Socrates antagonises the court by proposing, rather than a penalty, a reward—perpetual maintenance at public expense. He notes that the vote of judgement against him was close. In that vein, Socrates then engages in dark humour, suggesting that Meletus narrowly escaped a great fine for not meeting the statutory requirement of receiving one-fifth of the votes of the assembled judges in favour of his accusations against Socrates. In that way, Socrates published the financial consequence for Meletus to consider as a plaintiff in a lawsuit—because the Athenian legal system discouraged frivolous lawsuits by imposing a financially onerous fine upon the plaintiff if the vote of the judges was less than one-fifth of the number of judges required by the type of lawsuit.

As punishment for the two accusations formally presented against him at trial, Socrates proposed to the court that he be treated as a benefactor to the city of Athens; that he should be given free meals, in perpetuity, at the Prytaneum, the public dining hall of Athens. Receiving such public largesse is an honour reserved for Olympic athletes, prominent citizens, and benefactors of Athens, as a city and as a state.

Finally, after the court dismisses the proposed reward—free meals at the Prytaneum—Socrates considers imprisonment and banishment, before settling upon a punishment fine of 100 drachmae. Despite his poverty, this was a minor punishment compared to the death penalty proposed by the prosecutors, and encouraged by the judges of the trial. His supporters, Plato, Crito, Critobulus, and Apollodorus offered even more money to pay as a fine—3,000 drachmae (thirty minae);^[18] nonetheless, to the judges of the trial of Socrates, a pecuniary fine was insufficient punishment.

[edit]

In the Trial of Socrates, the judgement of the court was death for Socrates; most of the jurors voted for the death penalty (Apology 38c), yet Plato provides no jury-vote numbers in the text of the Apology of Socrates; but Diogenes Laërtius reports that 280 jurors voted for the death penalty and 220 jurors voted for a pecuniary fine for Socrates (2.42).^[19] Moreover, the politically provocative language and irreverent tone of Socrates’s self-defence speech angered the jurors and invited their punishment of him.^[20]

Socrates responds to the death-penalty verdict by first addressing the jurors who voted for his death. He says that instead of waiting a short time for him to die from old age, they will now have to accept the harsh criticisms from his supporters. He prophesied that his death will cause the youngsters to come forward and replace him as a social gadfly, spurring ethical conduct from the citizens of Athens, in a manner more vexing than him(39d).

To the jurors who voted to acquit him, Socrates gives encouragement: his supernatural daimonion did not interfere with his conduct of the legal defence, which he viewed as a sign that such a defence was the correct action. In that way, the daimonion communicated to Socrates that death might be a good thing; either death is annihilation (release from earthly worry) and not to be feared, or death is migration to a higher plane of existence in which reside the souls of personages and heroes, such as Hesiod and Homer and Odysseus.

Socrates concludes his self-defence by saying to the court that he bears no ill-will, neither towards his accusers—Lycon, Anytus, and Meletus—nor the jurors. He then asks the Athenians to correct his three sons if they value material wealth more than living virtuously, or if they become too prideful; and in doing that, justice will finally be served.

Adaptations[edit]

• Socrates on Trial: A Play Based on Aristophane’s Clouds and Plato’s Apology, Crito, and Phaedo Adapted for Modern Performance (2007), by Andrew David Irvine, is a contemporary play that portrays Socrates as philosopher and man, based upon The Clouds (423 BC), by Aristophanes, and three Socratic dialogues, by Plato, the Apology of Socrates (the philosopher’s defence at trial), the Crito (discussion of the nature of Justice), and the Phaedo (discussion of the nature of the Afterlife).

• Roberto Rossellini’s 1971 television film Socrates largely lifts its action and script from this dialogue.

Texts and translations[edit]

• Greek text at Perseus
• Plato: Euthyphro, Apology, Crito, Phaedo, Phaedrus. Greek with translation by Harold N. Fowler. Loeb Classical Library 36. Harvard Univ. Press (originally published 1914).
• Fowler translation at Perseus
• Plato: Euthyphro, Apology, Crito, Phaedo. Greek with translation by Chris Emlyn-Jones and William Preddy. Loeb Classical Library 36. Harvard Univ. Press, 2017. ISBN 9780674996878 HUP listing
• Plato. Opera, volume I. Oxford Classical Texts. ISBN 978-0198145691
• Plato. Complete Works. Hackett, 1997. ISBN 978-0872203495
• The Last Days of Socrates, translation of Euthyphro, Apology, Crito, Phaedo. Hugh Tredennick, 1954. ISBN 978-0140440379. Made into a BBC radio play in 1986.

See also[edit]

• Otium
• Trial of Socrates

References[edit]

Bibliography[edit]

• Brickhouse, Thomas C.; Smith, Nicholas D. (1990). Socrates on Trial. Clarendon Press. ISBN 978-0-19-823938-3.
• Hammond, Scullard H. H. (1966). The Oxford Classical Dictionary (Seventh Printing ed.). Oxford.

Further reading[edit]

• Allen, Reginald E. (1980). Socrates and Legal Obligation. Minneapolis: University of Minnesota Press.
• Brickhouse, Thomas C. (1989). Socrates on Trial. Princeton: Princeton University Press.
• Brickhouse, Thomas C.; Smith, Nicholas D. (2004). Routledge Philosophy Guidebook to Plato and the Trial of Socrates. New York: Routledge.
• Cameron, Alister (1978). Plato’s Affair with Tragedy. Cincinnati: University of Cincinnati.
• Compton, Todd, «The Trial of the Satirist: Poetic Vitae (Aesop, Archilochus, Homer) as Background for Plato’s Apology», The American Journal of Philology, Vol. 111, No. 3 (Autumn, 1990), pp. 330–347, The Johns Hopkins University Press
• Fagan, Patricia; Russon, John (2009). Reexamining Socrates in the Apology. Evanston: Northwestern University Press.
• Hackforth, Reginald (1933). The Composition of Plato’s Apology. Cambridge: Cambridge University Press.
• Irvine, Andrew David (2008). Socrates on Trial: A Play Based on Aristophanes’ Clouds and Plato’s Apology, Crito, and Phaedo Adapted for Modern Performance. Toronto: University of Toronto Press. ISBN 978-0-8020-9783-5 (cloth); ISBN 978-0-8020-9538-1 (paper); ISBN 978-1-4426-9254-1 (e-pub)
• Reeve, C.D.C. (1989). Socrates in the Apology. Indianapolis: Hackett. ISBN 0872200892.
• West, Thomas G. (1979). Plato’s Apology of Socrates. Ithaca: Cornell University Press.
• Stone, I. F. (1988). The Trial of Socrates. Boston: Little, Brown.

External links[edit]

• Apology, in a collection of Plato’s Dialogues at Standard Ebooks
• Translated by Woods & Pack, 2010
  • Bundled with Euthyphro, Crito and the death scene from Phaedo
• Project Gutenberg has English translations of Plato’s Apology of Socrates:
  • Translated by Benjamin Jowett, 1891
  • Bundled with Plato’s Crito and Phaedo, translated by Henry Cary, introduced by Edward Brooks Jr. 1901
• The Apology public domain audiobook at LibriVox
• The Apology of Socrates, free professional-quality downloadable audio book (part one as parts are indicated in this article) from ThoughtAudio.com, in the translation by Benjamin Jowett
• Approaching Plato: A Guide to the Early and Middle Dialogues
• Guides to the Socratic Dialogues: Plato’s Apology, a beginner’s guide to the Apology, by Dale E. Burrington (from Internet Archive backup)
• G. Theodoridis, 2015: full-text translation