Джером к джером рассказы список

Редактировать описание

Пока ничего нет, Обсудить

Джером Клапка Джером Автор, всего 43

• Полный текст
• Разговоры за чайным столом и другие рассказы
• Разговоры за чайным столом
• Новая утопия
• Вечнозеленые деревья
• Чайники
• Трогательная история
• Ангел, автор и другие
• I. Встреча автора с ангелом
• II. Философия и «демон»
• III. Литература и средние классы
• IV. Удобство иметь хвост
• V. Камины и печи
• VI. Почтовые открытки
• VII. Дикари первобытные и дикари современные
• VIII. Вокзальная и отельная прислуга
• IX. Женская эмансипация
• X. Герой популярной новеллы
• XI. Назидательная беседа
• XII. Американка в Европе
• XIII. Когда же мы наконец возмужаем
• XIV. Призраки и живые люди
• XV. Родители, дети и господа гуманисты
• XVI. Брак и его иго
• XVII. Мужчина и мода
• XVIII. Безвольный человек
• XIX. Женщина и ее предназначение
• Наброски синим, зеленым и серым
• I. Реджинальд Блэк
• II. Графиня Н
• III. Разочарованный Билли
• IV. Кирилл Херджон
• V. История Чарлза и Майценвэ
• VI. Портрет
• VII. «Всеобщий благодетель»
• VIII. Сила привычки
• IX. Кое-что о рассеянности и забывчивости
• X. Женщина, способная очаровывать
• XI. Дух Уайбли
• XII. Джек Берридж
• XIII. Увлекающийся человек
• XIV. Неудачливый человек
• XV. Мистер Пирамид
• XVI. О модах и еще кое о чем
• XVII. Город на дне моря
• XVIII. Плавучие деревья
• Томми и К
• Как зародился журнал Питера Хоупа
• Мистер Клодд назначает себя издателем журнала
• Младенец вносит свой вклад

Разговоры за чайным столом и другие рассказы

Разговоры за чайным столом

– Они очень милы, по край­ней мере, неко­то­рые из них, хотя я бы не стала писать таких писем, – ска­зала свет­ская дама.

– Инте­ресно бы про­честь любов­ное письмо, напи­сан­ное вами, – заме­тил вто­ро­сте­пен­ный поэт.

– Очень любезно с вашей сто­роны гово­рить так, – отве­чала она. – Мне нико­гда в голову не при­хо­дило, чтобы вам хоте­лось полу­чить такое письмо.

– Я все­гда гово­рил, что меня, в сущ­но­сти, не пони­мают, – воз­ра­зил поэт.

– Мне кажется, томик искусно подо­бран­ных писем мог бы иметь хоро­ший сбыт, – заме­тила сту­дентка. – Пожа­луй, писан­ных одной рукой, но к раз­лич­ным кор­ре­спон­ден­там. Когда пишешь к одному лицу, волей-нево­лей при­нуж­ден повторяться.

– Или от раз­лич­ных поклон­ни­ков к той же особе, – пред­ло­жил фило­соф. – Было бы инте­ресно, как реа­ги­руют раз­лич­ные тем­пе­ра­менты на одно и то же. Это про­лило бы свет на тем­ный вопрос: при­над­ле­жат ли каче­ства, кото­рыми мы укра­шаем пред­мет нашего покло­не­ния, ему в дей­стви­тель­но­сти, или мы их ему только при­пи­сы­ваем при слу­чае. Напи­сал ли бы одной и той же жен­щине один: «Моя коро­лева», а дру­гой «Моя милашка», или она для всех влюб­лен­ных была бы только сама собой.

– Отчего вам не попы­таться соста­вить такой сбор­ник, конечно, выби­рая только самые инте­рес­ные посла­ния? – пред­ло­жил я свет­ской даме.

– А как вы дума­ете, это не повлекло бы за собой много непри­ят­но­стей? – спро­сила она. – Те, чьих писем я бы не вклю­чила в сбор­ник, нико­гда бы мне не про­стили. Так все­гда бывает, если кого забу­дешь при­гла­сить на похо­роны: каж­дый вооб­ра­жает, что это сде­лано нарочно, чтобы оби­деть его.

– Пер­вое любов­ное письмо я напи­сал, когда мне было шест­на­дцать лет, – ска­зал поэт. – Ее звали Мони­кой. Она была про­дав­щи­цей. Нико­гда мне не при­хо­ди­лось видеть такой совер­шен­ной зем­ной кра­соты. Я напи­сал письмо и запе­ча­тал его, но не знал, сунуть ли ей в руку, когда я про­хо­дил мимо нее на чте­нии по чет­вер­гам вече­ром, или подо­ждать до воскресенья.

– Вопроса тут не может быть, – ска­зала сту­дентка рас­се­янно, – конечно, луч­ший момент – при выходе из церкви. Тут все тол­пятся, и – изви­ните – в руке молитвенник…

– Мне не при­шлось решать, – про­дол­жал поэт. – В чет­верг ее место ока­за­лось занято крас­но­ли­цей деви­цей, отве­тив­шей на мой вопро­си­тель­ный взгляд иди­от­ским сме­хом, а в вос­кре­се­нье я напрасно искал ее по ска­мей­кам. Впо­след­ствии я узнал, что ей вне­запно отка­зали от места в среду, и она уехала домой. Кажется, не я один искал ее. Я оста­вил письмо, напи­сан­ное к ней, на своем пюпитре и со вре­ме­нем забыл о нем. Через несколько лет я дей­стви­тельно полю­бил и снова при­нялся за письмо, кото­рое должно было захва­тить ее, как тон­кое неви­ди­мое оча­ро­ва­ние. Я наме­ре­вался впле­сти в него любовь всех веков. Окон­чив посла­ние, я пере­чел его и остался дово­лен. Но тут слу­чайно, в ту минуту, как я соби­рался запе­ча­тать его, я пере­вер­нул свой пюпитр, и вме­сте с дру­гими бума­гами на пол упало письмо, писан­ное мною семь лет тому назад, когда я был еще маль­чи­ком. Из про­стого любо­пыт­ства я рас­пе­ча­тал его, думая, что оно меня поза­ба­вит. Кон­чи­лось тем, что я отпра­вил его вме­сто только что окон­чен­ного. Смысл его был тот же; но чув­ство было выра­жено несрав­ненно лучше, гораздо искрен­нее, с боль­шей худо­же­ствен­ной простотой.

– В конце кон­цов, что может чело­век сде­лать больше, чем ска­зать жен­щине, что он ее любит? Все про­чее только живо­пис­ные аксес­су­ары, сто­я­щие наравне с раз­гла­голь­ство­ва­ни­ями в «Пол­ном и точ­ном опи­са­нии от нашего спе­ци­аль­ного кор­ре­спон­дента», раз­ви­том из рей­те­ров­ской теле­граммы в три строчки.

– Сле­дуя такому взгляду, вы могли бы выра­зить всю тра­ге­дию «Ромео и Джу­льетты» в двух словах:

Сильно друг друга любили
И жизнь вме­сте кон­чить решили.

– Услы­хать, что тебя любят, – это только начало тео­ремы, так ска­зать, изло­же­ние пред­ва­ри­тель­ных усло­вий, – заме­тила студентка.

– Или эпи­граф в начале поэмы, – вто­рила ей ста­рая дева.

– Инте­рес в дока­за­тель­стве: почему он меня любит, – про­дол­жала студентка.

– Я одна­жды пред­ло­жила этот вопрос одному чело­веку, – ска­зала свет­ская дама. – Он отве­тил, что это про­ис­хо­дит помимо его воли. Мне такой опыт пока­зался ужасно глу­пым, вроде того, что вам отве­чает гор­нич­ная, когда разо­бьет, напри­мер, ваш люби­мый чай­ник. Теперь же мне кажется, что ответ был не глу­пее вся­кого другого.

– Более того, – пояс­нил фило­соф, – это един­ствен­ное объяснение.

– Хорошо было бы, если бы этот вопрос можно было пред­ла­гать людям, не оби­жая их, – ска­зал поэт. – Мне так часто хочется задать его. Почему кра­са­вицы, бога­тые наслед­ницы выби­рают себе в мужья неза­мет­ных муж­чин, тре­ти­ру­ю­щих их? Почему ста­рые холо­стяки, вообще говоря, – сим­па­тич­ные, доб­ро­сер­деч­ные люди, а ста­рые девы, по край­ней мере, мно­гие из них, – такие крот­кие и милые?

– Может быть, – выска­зала свое пред­по­ло­же­ние ста­рая дева, – потому что… – Но тут она запнулась.

– Прошу вас, про­дол­жайте, – закон­чил фило­соф. – Мне так инте­ресно выслу­шать ваше мнение.

– Нет, я не хотела ска­зать ничего осо­бен­ного, – отне­ки­ва­лась ста­рая дева. – Я забыла…

– Если бы только можно было полу­чать прав­ди­вые ответы, сколько света они про­лили бы на скры­тую поло­вину жизни! – ска­зал поэт.

– Мне кажется, что любовь более всего про­чего выстав­ля­ется напо­каз, – ска­зал фило­соф. – Она опош­ля­ется. Еже­годно тысячи теат­раль­ных пьес, пове­стей, поэм и этю­дов раз­ры­вают зана­вес храма любви и вле­кут ее обна­жен­ную на рыноч­ную пло­щадь на позо­рище ска­ля­щей зубы толпы. В мил­ли­оне корот­ких рас­ска­зов, то коми­че­ских, то серьез­ных, она трак­ту­ется более или менее бес­це­ре­монно, более или менее понятно, мимо­хо­дом, на лету, с насмеш­кой. Ей не остав­ля­ется ни тени само­ува­же­ния. Ее пре­вра­щают в цен­траль­ную фигуру вся­кого фарса, поют о ней и изоб­ра­жают в тан­цах в каж­дом мюзик-холле; ее при­вет­ствует неисто­вый крик зри­те­лей с гале­рок, над ней громко хохо­чет пар­тер. Это рас­хо­жая монета каж­дого сати­ри­че­ского жур­нала. Мог бы при подоб­ных угро­зах какой угодно божок – будь то сам Мумбо-Джумбо, – не сбе­жать от своих поклон­ни­ков? Все лас­ка­тель­ные имена пре­вра­ти­лись в ходя­чие выра­же­ния, все ласки опош­ли­лись на под­мост­ках. При каж­дом книж­ном выра­же­нии, кото­рое мы про­из­но­сим, мы сей­час же вспо­ми­наем сто паро­дий на него. Нет такого поло­же­ния, кото­рое не было бы зара­нее испор­чено аме­ри­кан­скими юмористами.

– Не раз мне при­хо­ди­лось при­сут­ство­вать на паро­диях Гам­лета, – ска­зал поэт, – но пьеса про­дол­жает инте­ре­со­вать меня. Помню я одну свою пеше­ход­ную экс­кур­сию по Бава­рии. Местами по дороге там попа­да­ются рас­пя­тия, не име­ю­щие в себе ничего осо­бен­ного. Все они изго­тов­лены меха­ни­че­ским спо­со­бом одной фир­мой; но про­хо­дя­щие кре­стьяне с бла­го­го­ве­нием пре­кло­ня­ются перед Хри­стом. Можно уни­зить только то, что дей­стви­тельно достойно презрения.

– Пат­ри­о­тизм – вели­кая доб­ро­де­тель, а джин­го­и­сты сде­лали его смеш­ным, – воз­ра­зил философ.

– Напро­тив, они научили нас раз­ли­чать истин­ное от фаль­ши­вого, – ска­зал поэт. – Так и с любо­вью. Чем больше она обез­ду­ши­ва­ется, выстав­ля­ется на посме­шище, слу­жит пред­ме­том спе­ку­ля­ций, тем менее явля­ется жела­ние выка­зы­вать ее, – «быть влюб­лен­ным в любовь», как выра­жался про себя Гейне.

– При­рож­денна ли нам необ­хо­ди­мость любить, – спро­сила моло­дая девушка, – или мы науча­емся ей, потому что такова мода? Посте­пенно свы­ка­емся с нею, подобно тому как маль­чик свы­ка­ется с при­выч­кой курить, потому что все дру­гие маль­чики курят, и мы не хотим сто­ять особняком?

– Боль­шин­ство жен­щин и муж­чин не спо­собны любить, – ска­зал поэт. – У неко­то­рых это чисто живот­ная страсть, у дру­гих – тихая привязанность.

– Мы раз­го­ва­ри­ваем о любви, будто это вполне извест­ная вели­чина, – заме­тил фило­соф. – В конце кон­цов, ска­зать, что чело­век полю­бил – все равно, будто ска­зать про него, что он рисует или играет на скрипке: это не дает нам ровно ника­кого объ­яс­не­ния, пока мы не уви­дим образ­цов его таланта. Слыша раз­го­вор на тему о любви, можно выне­сти впе­чат­ле­ние, что любовь Данте и какого-нибудь свет­ского моло­дого чело­века, Клео­патры и Жорж Санд – совер­шенно одно и то же.

– Это было пред­ме­том веч­ного огор­че­ния для бед­ной Сюзанны, – заго­во­рила свет­ская дама; – она нико­гда не могла убе­диться, любит ли ее Джим в дей­стви­тель­но­сти. И это очень грустно, так как я убеж­дена, что он по-сво­ему был при­вя­зан к ней. Но он не мог делать мно­гого, что она тре­бо­вала от него: она была так роман­тична. Он пытался под­ла­диться под ее тон. Он ходил смот­реть все поэ­ти­че­ские пьесы и изу­чал их. Но у него не было такой жилки, и он от при­роды был нело­вок. Он вле­тал в ком­нату и бро­сался перед ней на колени, не заме­чая ее собачки, так что вме­сто того, чтобы излить свою душу перед Сюзан­ной, ему при­хо­ди­лось вста­вать с поспеш­ным: «Ах, изви­ните! Наде­юсь, ей не больно, бед­няжке». И этого было, конечно, доста­точно, чтобы выве­сти Сюзанну из себя.

– Моло­дые девушки так небла­го­ра­зумны, – заме­тила ста­рая дева. – Они бегут за тем, что бле­стит, а золото заме­чают только тогда, когда уже поздно. Сна­чала он все – глаза, но сердца нет.

– Я знал девушку, – всту­пил я в раз­го­вор – или, ско­рее, моло­дую жен­щину, кото­рую выле­чили от ее безум­ства гомео­па­ти­че­ским мето­дом. Ее сильно тре­во­жило, что муж пере­стал уха­жи­вать за нею.

– Это печально, – заме­тила ста­рая дева. – Ино­гда вина в том жен­щины, ино­гда муж­чины, а чаще вино­ваты оба. Что стоит не забы­вать малень­кие про­яв­ле­ния вни­ма­ния, лас­ко­вые слова, – все эти мелочи, име­ю­щие такое зна­че­ние для любя­щих и так скра­ши­ва­ю­щие жизнь?

– В осно­ва­нии всего на свете лежит неко­то­рый здра­вый смысл, – ска­зал я. – Сек­рет жизни в том, чтобы не откло­няться от него ни в ту, ни в дру­гую сто­рону. Он был самым вели­ко­леп­ным жени­хом, не знав­шим сча­стья, когда ее глаза не смот­рели на него; но не про­шло и года с их заму­же­ства, как она с изум­ле­нием уви­дела, что он может быть счаст­лив, не сидя рядом с ней, и что он ста­ра­ется понра­виться дру­гим жен­щи­нам. Он про­во­дил целые вечера у себя в клубе, ино­гда ухо­дил на оди­но­кую про­гулку, по вре­ме­нам запи­рался у себя в каби­нете. Дошло до того, что одна­жды он ясно выра­зил наме­ре­ние уехать на неделю на рыбалку. Она не жало­ва­лась – по край­ней мере, не жало­ва­лась ему в лицо.

– Вот это была с ее сто­роны глу­пость, – бро­сила сту­дентка. – Мол­ча­ние в таких слу­чаях – ошибка. Про­тив­ная сто­рона, не зная, что с вами – когда вы таите про себя свою досаду, – дела­ется с каж­дым днем неприятнее.

– Она дели­лась сво­ими горе­стями с подру­гой, – объ­яс­нил я.

– Как я не люблю людей, посту­па­ю­щих так, – ска­зала свет­ская дама. – Эми­лия ни за что не хотела заго­во­рить с Джор­джем. Она при­хо­дила ко мне и жало­ва­лась на него, точно я была за него ответ­ственна; а ведь я даже не мать ему. После нее являлся Джордж, и мне при­хо­ди­лось выслу­ши­вать все снова, но уже с его точки зре­ния. Мне все это, нако­нец, так надо­ело, что я решила поло­жить конец излияниям.

– И пре­успели в своем наме­ре­нии? – поин­те­ре­со­ва­лась ста­рая дева.

– Я узнала, что Джордж при­дет одна­жды вече­ром, и попро­сила Эми­лию подо­ждать в зим­нем саду, – рас­ска­зала свет­ская дама. – Она думала, что я дала ему несколько хоро­ших сове­тов, а я вме­сто того выра­зила ему свою сим­па­тию и обод­рила его, чтоб он поде­лился со мной всем, что у него на душе. Он испол­нил мое жела­ние, и это так взбе­сило Эми­лию, что она выбе­жала и выска­зала все, что думала о нем. Я их потом оста­вила наедине. Им обоим это пошло впрок, и мне тоже.

– В моем же слу­чае дело кон­чи­лось совсем иначе, – ска­зал я. – Ее подруга рас­ска­зала ему, что про­ис­хо­дит. Она объ­яс­нила ему, как его небреж­ное отно­ше­ние и забыв­чи­вость посте­пенно под­та­чи­вали при­вя­зан­ность жены к нему. Он стал обсуж­дать с ней этот вопрос.

«Но влюб­лен­ный и муж не одно и то же, – воз­ра­зил он. – Поло­же­ние совер­шенно иное. Вы бежите за чело­ве­ком, кото­рого хотели пой­мать, но раз вы догнали его, вы уме­ря­ете шаг и идете спо­койно с ним, пере­ставши окли­кать его и махать ему платком».

Их общий друг пред­став­лял вопрос с дру­гой стороны.

«Вы должны сохра­нять то, что полу­чили, – гово­рила подруга, – иначе оно ускольз­нет от вас. Извест­ное пове­де­ние и манера дер­жать себя заста­вили милую девушку обра­тить на вас вни­ма­ние; явля­ясь иным, чем вы были, как вы можете ожи­дать, чтобы она сохра­нила свое мне­ние о вас?»

– Но вы пола­га­ете, что мне сле­до­вало бы и гово­рить и дер­жать себя, став ее мужем, так же как тогда, когда я был ее женихом?

– Именно так, – отве­чала подруга. – Отчего же нет?

– Мне это кажется недо­ра­зу­ме­нием, – про­го­во­рил он.

– Попы­тай­тесь и посмот­рите, что будет, – ска­зала подруга.

– Хорошо, попы­та­юсь, – согла­сился он и, отпра­вив­шись домой, при­нялся за дело.

– Что же ока­за­лось, поздно? – спро­сила ста­рая дева. – Или они опять сошлись?

– В про­дол­же­ние месяца они про­во­дили вме­сте целые сутки, – отве­тил я. – А потом жена намек­нула, что ей доста­вило бы удо­воль­ствие про­ве­сти вече­рок вне дома.

Утром, когда она при­че­сы­ва­лась, он не отхо­дил от нее; начи­нал цело­вать ее волосы и пор­тил ей при­ческу. За обе­дом он дер­жал ее руку под сто­лом и наста­и­вал, что он ста­нет кор­мить ее с вилки. До сва­дьбы он поз­во­лял себе подоб­ную вещь раз или два на пик­ни­ках, и впо­след­ствии, когда он, сидя за сто­лом про­тив нее, вскры­вал письма, она уко­риз­ненно напо­ми­нала ему о том. Теперь он целый день не отхо­дил от нее; ей не уда­ва­лось при­няться за книгу; он начи­нал читать ей вслух, обык­но­венно поэмы Бра­у­нинга или пере­воды из Гете. Он читал вслух плохо, но в те дни, когда он за ней уха­жи­вал, она выра­зила свое удо­воль­ствие на его попытку, и теперь он, в свою оче­редь, напом­нил ей об этом. Он пред­по­ла­гал, что если играть в игру, то и жена должна при­ни­мать в ней уча­стие. Если он обя­зан лико­вать, то и она должна отве­чать ему радост­ным бле­я­нием. Он объ­яс­нял, что они оста­нутся влюб­лен­ными до конца жизни, и она не нахо­дила логи­че­ского довода, чтобы отве­тить ему. Когда она соби­ра­лась писать письмо, он выхва­ты­вал бумагу из-под милой ручки, при­дер­жи­вав­шей ее, и, конечно, раз­ма­зы­вал чер­нила. Если он не пода­вал ей иго­лок и була­вок, поме­стив­шись у ее ног, то пока­чи­вался, сидя на ручке ее кресла, и порой, не удер­жав­шись, падал на нее. Когда она шла за покуп­ками, он сопро­вож­дал ее и играл смеш­ную роль у порт­нихи. В обще­стве он не обра­щал вни­ма­ния ни на кого, кроме нее, и оби­жался, если она гово­рила с кем-нибудь помимо него. Правда, они не часто бывали где-либо в гостях. От боль­шин­ства при­гла­ше­ний он отка­зы­вался и за себя и за нее, напо­ми­ная ей, как неко­гда она счи­тала вечер, про­ве­ден­ный наедине с ним, за луч­шее из удо­воль­ствий. Он назы­вал ее смеш­ными име­нами, лепе­тал с ней по-дет­ски, и раз десять на дню ей при­хо­ди­лось поправ­лять свою при­ческу. В конце месяца, как я уже ска­зал, она сама пред­ло­жила малень­кий пере­рыв в нежностях.

– Будь я на их месте, я бы потре­бо­вала раз­вод. Я бы воз­не­на­ви­дела его на весь оста­ток жизни, – вста­вила слово студентка.

– Только за то, что он поста­рался сде­лать вам при­ят­ное? – уди­вился я.

– За то, что он мне дока­зал, как я была глупа, нуж­да­ясь в его любви, – воз­ра­зила она.

– Вообще чело­века легко поста­вить в смеш­ное поло­же­ние, пой­мав его на слове, – изрек философ.

– Осо­бенно жен­щин, – под­твер­дил поэт.

– Я спра­ши­ваю себя, дей­стви­тельно ли между муж­чи­нами и жен­щи­нами суще­ствует такая раз­ница, как мы думаем? – заго­во­рил фило­соф. – Та, кото­рая суще­ствует, не пред­став­ляет ли из себя ско­рее про­дукт циви­ли­за­ции, чем при­род­ное свой­ство? Не выра­бо­тана ли она вос­пи­та­нием, а вовсе не инстинктом?

– Отри­цая раз­ницу между жен­щи­ной и муж­чи­ной, вы лиша­ете жизнь поло­вины ее поэ­зии, – заме­тил поэт.

– Поэ­зия создана для людей, а не люди для поэ­зии, – воз­ра­зил фило­соф. – Мне кажется, раз­ница, о кото­рой вы гово­рите, пред­став­ляет из себя «золо­тое дно» поэтов. Так, напри­мер, газеты все­гда стоят за войну. Это дает им мате­риал для раз­гла­голь­ство­ва­ний и на бирже не оста­ется без вли­я­ния. Чтобы убе­диться в пер­во­на­чаль­ных наме­ре­ниях при­роды, самое надеж­ное – наблю­дать наших род­ствен­ни­ков, то бишь живот­ных. И здесь мы не видим основ­ной раз­ницы – раз­ница только в величине.

– Я согласна с вами, – ска­зала сту­дентка. – Когда в муж­чине просну­лась сме­калка, то он уви­дел всю пользу, какую может извлечь, поль­зу­ясь пре­вос­ход­ством своей гру­бой силы, чтобы сде­лать из жен­щины рабу. В дру­гих же отно­ше­ниях она, без сомне­ния, стоит выше его.

– По жен­ской логике, равен­ство полов все­гда зна­чит пре­вос­ход­ство жен­щины, – заме­тил я.

– Это очень любо­пытно, – ска­зал фило­соф. – По вашим сло­вам выхо­дит, что жен­щина нико­гда не может быть логичной.

– А разве все муж­чины логичны? – спро­сила студентка.

* * *

– Жен­щину застав­ляет стра­дать пре­уве­ли­че­ние соб­ствен­ной цен­но­сти, – ска­зал фило­соф. – Это кру­жит ей голову.

– Сле­до­ва­тельно, вы при­зна­ете, что у нее есть голова? – спро­сила студентка.

– Я все­гда был того мне­ния, что при­рода наме­ре­ва­лась снаб­дить ее этой частью тела, – отве­тил фило­соф, – только поклон­ники все­гда пред­став­ляют жен­щину безмозглой.

– Почему у умной девушки волосы все­гда пря­мые? – спро­сила свет­ская дама.

– Потому что она не зави­вает их, – усмех­ну­лась студентка.

– Мне это нико­гда не при­хо­дило в голову, – про­го­во­рила свет­ская дама.

– Это надо заме­тить в связи с тем, что мы мало что слы­шим о женах умных людей. А когда при­хо­дится слы­шать, как, напри­мер, о жене Кар­лейля, то, кажется, лучше бы и не слыхать.

– Когда я был моложе, я много раз­ду­мы­вал о женитьбе. Моло­дые люди вообще часто думают об этом. «Жена моя, – рас­суж­дал я, – должна быть умной жен­щи­ной». Заме­ча­тельно: из всех жен­щин, кото­рых я любил, не было ни одной выда­ю­щейся по сво­ему уму. Конечно, при­сут­ству­ю­щие исключаются.

– Почему в самом серьез­ном для нашей жизни – женитьбе – серьез­ные сооб­ра­же­ния совсем не при­ни­ма­ются во вни­ма­ние? – со вздо­хом про­го­во­рил фило­соф. – Под­бо­ро­док с ямоч­кой может – и очень часто – обес­пе­чить девушке луч­шего из мужей; между тем как на нрав­ствен­ные досто­ин­ства и ум, соеди­нен­ные в одной лич­но­сти, нельзя воз­ла­гать надежды в смысле при­об­ре­те­ния хотя бы пло­хого супруга.

– Мне кажется, объ­яс­нить это можно тем, что в самом есте­ствен­ном вопросе нашей жизни – браке – суще­ствен­ную роль играют наши при­род­ные инстинкты. В браке – какими рито­ри­че­скими цве­тами ни укра­шайте голый факт – про­яв­ля­ется чисто живот­ная сто­рона нашего суще­ства: муж­чину к нему вле­кут его при­ми­тив­ные жела­ния; жен­щину – при­рож­ден­ное стрем­ле­ние к материнству.

Тон­кие белые руки ста­рой девы задро­жали на ее коленях.

– Зачем пытаться объ­яс­нить все пре­крас­ные вещи в мире? – ска­зала она, говоря с не свой­ствен­ным ей ожив­ле­нием. – Крас­не­ю­щий юноша, застен­чи­вый, покло­ня­ю­щийся пред­мету сво­его обо­жа­ния, как какой-нибудь мисти­че­ский свя­той; моло­дая девушка, вся зача­ро­ван­ная меч­тами! Они не думают ни о чем, кроме как друг о друге.

– Иссле­до­ва­ние таин­ствен­ных исто­ков гор­ного потока не мешает нам при­слу­ши­ваться к его жур­ча­нью в долине, – объ­яс­нил фило­соф. – Скры­тые законы нашего бытия питают каж­дый лист нашей жизни, как сок, про­те­ка­ю­щий по дереву. Раз­ви­ва­ю­ща­яся почка и созрев­ший плод – только изме­не­ния внеш­ней формы этого сока.

– Я нена­вижу доби­раться до корня вещей, – мол­вила свет­ская дама. – Покой­ный папа был про­сто поме­шан на этом. Он нам рас­ска­зы­вал о про­ис­хож­де­нии уст­риц, когда мы их рас­кры­вали. Мама нико­гда не могла при­тро­нуться к ним после этого. Или за десер­том у него с дядей Пав­лом начи­нался раз­го­вор, какая кровь – бычья или сви­ная – лучше для удоб­ре­ния сто­ло­вого вино­града? Помню, как за год перед тем, когда Эмма начала выез­жать, пал ее люби­мый пони. Нико­гда она ни до, ни после ни о чем так не горе­вала, как о нем. Она спро­сила папу, не поз­во­лит ли он похо­ро­нить его в саду. Ей хоте­лось ино­гда при­хо­дить попла­кать на его могилу. Папа очень мило отнесся к ее жела­нию и погла­дил ее руку.

– Что же, милочка, мы его зако­паем у новой мали­но­вой гряды.

Как раз в эту минуту к нам подо­шел ста­рик Пардо, наш глав­ный садов­ник, и, дотра­ги­ва­ясь до шляпы, сказал:

– Вот я все хочу спро­сить мисс Эмму, не поло­жить ли нам бед­ную лошадку под одним из пер­си­ко­вых дере­вьев. Они у нас что-то захи­рели в послед­нее время.

Он гово­рил, что это кра­си­вое местечко и что он поста­вит там камень вроде памят­ника. Эмме в эту минуту было все равно, где они поло­жат ее любимца, и мы предо­ста­вили отцу и садов­нику обсуж­де­ние вопроса. Не помню, на чем решили; знаю только, что ни одна из нас в про­дол­же­ние двух лет не ела ни малины, ни персиков.

– Всему свое время, – ска­зал фило­соф. – Читая, как поэт вос­пе­вает румя­ные щечки своей воз­люб­лен­ной, мы, так же как и он, не спра­ши­ваем, откуда берется окраска крови и сколько она сохра­ня­ется. Тем не менее вопрос интересный.

– Мы, муж­чины и жен­щины, – любимцы при­роды, – отве­тил поэт. – Мы – ее надежда. Ради нас она отре­ши­лась от мно­гих из своих убеж­де­ний, говоря себе, что они уста­рели. Она отпу­стила нас от себя в чужую школу, где сме­ются над всеми ее поня­ти­ями… Мы усво­или новые, стран­ные взгляды, воз­буж­да­ю­щие недо­уме­ние ста­рушки. Однако когда мы воз­вра­ща­емся домой, инте­ресно отме­тить, как мы мало отли­ча­емся от тех ее детей, кото­рые не рас­ста­ва­лись с ней. Запас наших слов выра­бо­тался и рас­ши­рился, но лицом к лицу с реаль­но­стью суще­ство­ва­ния он остался неиз­мен­ным. Наши потреб­но­сти услож­ни­лись: обеды с деся­тью пере­ме­нами куша­ний и всем про­чим заме­нили при­горшню фрук­тов или оре­хов, собран­ных без труда, мясо откорм­лен­ного быка и масса хло­пот для его при­го­тов­ле­ния – про­стые веге­та­ри­ан­ские обеды, не тре­бу­ю­щие затраты вре­мени. Но подви­ну­лись ли мы при этом много впе­ред про­тив нашего малень­кого брата, кото­рый, про­гло­тив соч­ного чер­вячка au naturel, взле­тает на первую попав­шу­юся ветку и, совер­шая лег­кое пище­ва­ре­ние, сла­вит в своей песенке Бога? Квад­рат­ный кир­пич­ный ящик, где мы дви­жемся, загро­мож­ден­ный дере­вян­ной рух­ля­дью, уве­шан­ный тряп­ками и поло­сами пест­рой бумаги, наби­тый вся­кой вся­чи­ной из плав­ле­ного кремня и фор­мо­ван­ной глины, засту­пил место деше­вой, удоб­ной пещеры. Мы оде­ва­емся кожами дру­гих живот­ных, вме­сто того чтобы доз­во­лить нашей соб­ствен­ной коже раз­виться в есте­ствен­ную защиту. Мы обве­ши­ваем себя кус­ками камня и метал­лов, но подо всем этим оста­емся дву­но­гими живот­ными, и вме­сте с дру­гими боремся за жизнь и кусок хлеба. Мы можем видеть повто­ре­ние наших тра­ге­дий и коме­дий в каж­дой травке. Суще­ства в шер­сти и перьях – мы сами в миниатюре.

– Да, я знаю; я часто слышу это, – ска­зала свет­ская дама. – Только это пустяки. Могу дока­зать вам.

– Это не трудно, – заме­тил фило­соф. – Пустяки – обрат­ная сто­рона медали, запу­тан­ные концы нити, кото­рую пря­дет мудрость.

– В нашем кол­ле­дже была одна мисс Эскью, – ска­зала сту­дентка. – Она согла­ша­лась со всеми: с Марк­сом она была соци­а­лист­кой; с Кар­лей­лем – сто­рон­ни­цей бла­го­же­ла­тель­ного дес­по­тизма; со Спи­но­зой – мате­ри­а­лист­кой; с Нью­то­ном – фана­тич­кой. Перед ее выхо­дом из кол­ле­джа у меня был про­дол­жи­тель­ный раз­го­вор с ней, и я пыта­лась ура­зу­меть ее. Она была девушка интересная.

«Мне кажется, – ска­зала она мне, – я могла бы сде­лать выбор между ними, если бы они отве­чали друг другу. Но они этого не делают. Они не хотят слу­шать друг друга. Каж­дый только повто­ряет то, что каса­ется его одного».

– Ответа нико­гда не бывает, – объ­яс­нил фило­соф. – Зерно каж­дого искрен­него убеж­де­ния – истина. В жизни одни только вопросы, а реше­ние их в «бли­жай­шем номере».

– Пре­за­бав­ная была она, – про­дол­жала моло­дая девушка, – мы, бывало, сме­я­лись над ней.

– И вполне спра­вед­ливо, – согла­сился философ.

– Это все равно, что ходить за покуп­ками, – ска­зала ста­рая дева.

– Ходить за покуп­ками?! – вос­клик­нула студентка.

Ста­рая дева покраснела.

– Да, мне так кажется… Конечно, это зву­чит странно. Мне при­шло в голову такое сходство…

– Вы хотите ска­зать, что выбор – вообще труд­ная вещь? – помог я ей.

– Вот именно, – отве­тила она. – Вам пока­зы­вают такую массу все­воз­мож­ных вещей, что вы совер­шенно теря­ете вся­кую спо­соб­ность рас­суж­дать. По край­ней мере, со мной это слу­ча­ется. Я начи­наю доса­до­вать на себя. Это ужас­ная бес­ха­рак­тер­ность с моей сто­роны, но ничего не поде­ла­ешь. Хотя бы, напри­мер, этот костюм, кото­рый теперь на мне…

– Очень мил сам по себе, – заме­тила свет­ская дама. – Я любо­ва­лась им, хотя, откро­венно говоря, тем­ные цвета больше идут к вам.

– Вы правы, – согла­си­лась ста­рая дева, – я сама его нена­вижу. Только, зна­ете, как это слу­чи­лось? Я чуть не все утро про­хо­дила по мага­зи­нам. Устала страшно. И вот…

Она вдруг обо­рвала себя и извинилась:

– Про­стите; я пре­рвала разговор.

– Я бла­го­да­рен вам за то, что вы нам выска­зали, – ска­зал фило­соф. – Мне это кажется объяснением.

– Чего? – спро­сила студентка.

– Того, как мно­гие из нас соста­вили себе образ мыс­лей. Мы не любим выхо­дить из лавки с пустыми руками, – отве­тил фило­соф и затем обра­тился к свет­ской даме:

– Вы хотели объ­яс­нить, доказать…

– Что я гово­рил глу­по­сти, – напом­нил поэт. – И если вам не неприятно…

– Нисколько, – отве­тила свет­ская дама, – это очень про­сто. Дары циви­ли­за­ции не могут быть таким бес­смыс­лен­ным хла­мом, каким вы, адво­каты вар­вар­ства, выстав­ля­ете их. Я помню, как одна­жды дядя Павел при­нес нам обе­зьянку, выве­зен­ную им из Африки. Из несколь­ких обруб­ков мы соору­дили нечто вроде дерева для «моей малень­кой род­ствен­ницы», как, пред­по­ла­гаю, вы бы ее назвали. Полу­чи­лось пре­крас­ное под­ра­жа­ние веши, к кото­рой она и ее предки, веро­ятно, при­выкли в тече­ние тыся­че­ле­тий; и пер­вые две ночи мар­тышка спала, сидя на сучьях. На тре­тью ночь про­каз­ница выгнала кошку из ее кор­зины и улег­лась на мяг­кой подушке, а после того знать не хотела дерева, ни насто­я­щего, ни под­дель­ного, для ноч­лега. Через три месяца, когда мы пред­ла­гали ей орехи, она выхва­ты­вала их у нас из рук и бро­сала их нам в голову, пред­по­чи­тая им пря­ники и очень слад­кий жид­кий чай. А когда мы при­гла­шали ее отойти от топив­шейся плиты в кухне и про­бе­жаться по саду, при­хо­ди­лось тащить ее силой, при­чем она отча­янно бра­ни­лась. Я вполне раз­де­ляю мне­ние мар­тышки. Я тоже пред­по­чи­таю стул, на кото­ром сижу, – «дере­вян­ную рух­лядь», по вашему выра­же­нию – самому удоб­ному обломку ста­рого крас­ного пес­ча­ника в наи­удоб­нейше меб­ли­ро­ван­ной из пещер; и доста­точно выря­ди­лась, чтобы вооб­ра­жать, что гораздо кра­си­вее в этом пла­тье, чем мои бра­тья и сестры, пер­во­на­чально носив­шие его: они не умели исполь­зо­вать его.

– Вы все­гда будете пре­лестны, что ни наде­нете, – про­го­во­рил я с убеж­де­нием, – даже…

– Я знаю, что вы соби­ра­е­тесь ска­зать, – пере­била меня свет­ская дама, – пожа­луй­ста, не дого­ва­ри­вайте. Это непри­лично, и, кроме того, я не согласна с вами. Вы ска­зали бы: «Если б у меня была тол­стая, гру­бая кожа, вся порос­шая воло­сами, и нечем было бы заме­нить ее…»

– Я только говорю, что так назы­ва­е­мая циви­ли­за­ция сде­лала не много для смяг­че­ния наших живот­ных инстинк­тов, – ска­зал поэт. – Ваши доводы под­твер­ждают мою тео­рию. Ваши дока­за­тель­ства в пользу циви­ли­за­ции сво­дятся только к тому, что она сгу­щает аппе­тит мар­тышки. Для этого не было надоб­но­сти ходить так далеко за при­ме­ром. Совре­мен­ный дикарь пре­не­бре­гает хру­сталь­ной водой источ­ника ради мис­си­о­нер­ского джина. Он даже отре­ка­ется от своих перьев, кото­рые не лишены живо­пис­но­сти, ради без­об­раз­ного цилин­дра. Пан­та­лоны из клет­ча­той мате­рии и шам­пан­ское сле­дуют в свою оче­редь. Где же про­гресс? Циви­ли­за­ция достав­ляет более удобств нашему телу. С этим я согла­сен. Но при­несла ли она вам что-нибудь суще­ствен­ное в смысл про­гресса, до чего мы не дошли бы ско­рее дру­гими путями.

– Она дала нам искус­ство, – ска­зала студентка.

– Когда вы гово­рите «нам», я пред­по­ла­гаю, что вы име­ете в виду одну лич­ность из пяти­сот тысяч, для кото­рой искус­ство имеет зна­че­ние не только как пустое имя. Но если даже, мино­вав бес­чис­лен­ные толпы, не слы­хав­шие подоб­ного назва­ния, вы обра­тите свое вни­ма­ние на несколько тысяч, рас­се­ян­ных по Европе и Аме­рике и бол­та­ю­щих о нем, то как вы дума­ете: мно­гие ли из послед­ней кате­го­рии дей­стви­тельно нахо­дятся под его вли­я­нием; у мно­гих ли оно вхо­дит в жизнь, состав­ляет насущ­ную потреб­ность? Посмот­рите на физио­но­мии немно­го­чис­лен­ных посе­ти­те­лей, доб­ро­со­вестно, несмотря на скуку, осмат­ри­ва­ю­щих тысячи наших кар­тин­ных гале­рей и худо­же­ствен­ных музеев, где они с ката­ло­гами в руках взи­рают на раз­ру­шен­ные храмы или собор­ные башни, пыта­ясь с само­от­вер­же­нием муче­ни­ков вос­хи­щаться ста­рин­ными масте­рами, над кото­рыми про себя они готовы посме­яться, или иска­ле­чен­ными ста­ту­ями, кото­рые, не будь они пре­ду­пре­ждены, они сочли бы за раз­би­тые укра­ше­ния заго­род­ного ресто­рана. Не больше одного чело­века из десятка насла­жда­ется тем, на что смот­рит, и он не все­гда самый луч­ший из этого десятка. Нерон был люби­тель искус­ства, а в новей­шее время Август Сме­лый Сак­сон­ский, «чело­век греха», по выра­же­нию Кар­лейля, оста­вил несо­мнен­ные дока­за­тель­ства, что он был вме­сте с тем зна­ток чистей­шей воды. Можно вспом­нить имена и еще более совре­мен­ные. Но уве­рены ли мы, что искус­ство возвышает?

– Вы гово­рите только ради того, чтобы гово­рить, – заме­тила ему студентка.

– Что также вполне раз­ре­ша­ется, – напом­нил ей поэт. – Однако этот вопрос стоит обсу­дить. При­няв даже, что искус­ство вообще слу­жит чело­ве­че­ству, что оно обла­дает в дей­стви­тель­но­сти хотя одной деся­той долей воз­вы­ша­ю­щих душу свойств, широ­ко­ве­ща­тельно при­пи­сы­ва­е­мых ему, – это я счи­таю очень щед­рым пред­по­ло­же­нием, и тогда вли­я­ние его на мир ока­жется бес­ко­нечно малым.

– Оно рас­про­стра­ня­ется сверху вниз, – заме­тила сту­дентка, – от немно­гих оно пере­хо­дит к массе.

– Про­цесс, по-види­мому, идет очень мед­ленно, – отве­тил поэт. – Мы могли бы достиг­нуть того же резуль­тата ско­рее, устра­нив посредника.

– Какого посред­ника? – спро­сила студентка.

– Худож­ника, – объ­яс­нил поэт, – чело­века, пре­вра­тив­шего искус­ство в дело тор­говца, тор­гу­ю­щего за при­лав­ком впе­чат­ле­ни­ями. Что такое, в конце кон­цов, Коро или Тер­нер в срав­не­нии с про­гул­кой вес­ною по Шварц­вальду или с видом Хэмпт­стед-парка в ноябрь­ские сумерки? Если бы мы были менее заняты при­об­ре­те­нием «благ циви­ли­за­ции», доби­ва­ясь в про­дол­же­ние сто­ле­тий созда­ния мрач­ных горо­дов и кры­тых желе­зом ферм, мы бы имели больше вре­мени для того, чтобы полю­бить кра­соту мира. А теперь мы так погло­щены забо­тами о «циви­ли­зо­ва­нии» самих себя, что забыли, что зна­чит жить. Мы похожи на одну ста­рушку, с кото­рой мне одна­жды при­шлось про­ез­жать в одном эки­паже через Сим­плон­ский туннель.

– Кстати, – заме­тил я, – в буду­щем мы будем избав­лены от всех неудобств. Новый желез­но­до­рож­ный путь почти окон­чен. На пере­езд из Домо д’Ор­соло до Брига потре­бу­ется не больше двух часов. Гово­рят, тун­нель великолепен.

– Будет очень при­ятно, – со вздо­хом согла­сился поэт. – Я уже пре­движу буду­щее, когда бла­го­даря «циви­ли­за­ции» вовсе не будет суще­ство­вать путе­ше­ствий. Нас будут заши­вать в мешки и выстре­ли­вать нами в любом направ­ле­нии. В то же время, о кото­ром я говорю, при­хо­ди­лось доволь­ство­ваться доро­гой, изви­вав­шейся по самым живо­пис­ным местам Швей­ца­рии. Мне поездка нра­ви­лась, но моя спут­ница не в состо­я­нии была оце­нить ее. Не потому, чтобы она оста­ва­лась рав­но­душна к пей­зажу, – напро­тив, он, как она объ­яс­нила мне, при­во­дил ее в вос­торг. Но ее багаж отвле­кал ее вни­ма­ние. Его ока­за­лось сем­на­дцать мест, и каж­дый раз, как ста­рая колы­мага кача­лась или кре­ни­лась набок, – что повто­ря­лось при­бли­зи­тельно через каж­дые трид­цать секунд, – спут­ница моя с ужа­сом смот­рела, не выско­чил ли какой-нибудь чемо­дан. Пол­дня про­хо­дило у ней в счете и укладке вещей, и един­ствен­ный вид, инте­ре­со­вав­ший ее, был вид облака пыли позади нас. Какой-то кар­тонке уда­лось исчез­нуть из виду, и после того моя спут­ница сидела в обнимку с остав­ши­мися шест­на­дца­тью, кото­рые могла захва­тить руками, и посто­янно вздыхала.

– Я знала одну ита­льян­скую гра­финю, – ска­зала свет­ская дама, – она была в школе с мамой. Нико­гда она не сво­ра­чи­вала и на пол­мили со своей дороги ради кра­си­вого вида.

«Зачем суще­ствуют худож­ники? – гово­рила она. – Если есть что-либо кра­си­вое, пусть при­не­сут мне, и я посмотрю».

Она гово­рила, что пред­по­чи­тает изоб­ра­же­ние самой вещи, что послед­няя в таком виде гораздо художественнее.

«В ланд­шафте, – жало­ва­лась она, – все­гда най­дется вдали какая-нибудь труба, или на пер­вом плане ресто­ран, кото­рые пор­тят весь эффект. Худож­ник их уни­что­жает. Если необ­хо­димо ожи­вить пей­заж, он поста­вит корову или хоро­шень­кую девушку. Насто­я­щая корова, ока­жись она тут слу­чайно, сто­яла бы где-нибудь в непо­до­ба­ю­щем месте и в непо­до­ба­ю­щей позе; девушка непре­менно ока­за­лась бы тол­стой и бог весть в какой шляпе. Худож­ник знает, какая тут должна быть девушка, и поста­ра­ется, чтоб на ней была под­хо­дя­щая шляпа». Гра­финя гово­рила, что так все­гда ока­зы­ва­ется и в жизни.

– К тому все и идет, – отве­тил поэт. – При­рода, – как опре­де­лил одна­жды один извест­ный худож­ник, – не поспе­вает за нашими иде­а­лами. В про­грес­сив­ной Гер­ма­нии улуч­шают водо­пады и укра­шают скалы. В Париже раз­ри­со­вы­вают дет­ские личики.

– Разве можно винить в этом циви­ли­за­цию? – всту­пи­лась сту­дентка. – Древ­ние бре­тонцы умели хорошо под­би­рать краски.

– Пер­вые сла­бые шаги чело­века в искус­стве все­гда направ­ля­ются к банке с румя­нами и краске для волос, – утвер­ждал поэт.

– Какие у вас узкие взгляды! – засме­я­лась ста­рая дева. – Циви­ли­за­ция дала нам музыку. Не ста­нете же вы отри­цать ее зна­че­ние для нас?

– Милая леди, – отве­тил поэт, – вы заго­во­рили именно о той отрасли искус­ства, до кото­рой циви­ли­за­ции нет вовсе или очень мало дела – о един­ствен­ном искус­стве, кото­рым при­рода ода­рила чело­века наравне с пти­цами и насе­ко­мыми, о един­ствен­ном насла­жде­нии, кото­рое мы раз­де­ляем со всеми созда­ни­ями, исклю­чая только собак; но даже вой собаки, может быть, есть доб­ро­со­вест­ная, хотя и неудач­ная, попытка про­из­ве­сти сво­его рода музыку. У меня был фокс­те­рьер, неиз­менно под­вы­вав­ший в тон. Ювал не помог нам, а, напро­тив, стес­нил нас. Он нало­жил на музыку оковы про­фес­си­о­на­лизма, так что теперь мы упо­доб­ля­емся дро­жа­щим маль­чу­га­нам из лавки, пла­тя­щим деньги за вход, чтобы посмот­реть на игру, в кото­рую они сами не смеют играть. Так и мы сидим молча в своих крес­лах, слу­шая испол­ни­теля, кото­рому пла­тим. Музыка должна бы быть все­об­щим досто­я­нием. Чело­ве­че­ский голос все­гда оста­нется пре­вос­ход­ней­шим инстру­мен­том из всех, каким мы обла­даем. Мы даем ему огру­беть, чтобы он лучше зву­чал через мед­ные трубы. Музыка могла бы быть выра­зи­тель­ни­цей идеи всего мира; циви­ли­за­ция пре­вра­тила ее в язык замкну­того кружка.

– Кстати, – ска­зала свет­ская дама, – раз раз­го­вор зашел о музыке. Слы­шали вы послед­нюю сим­фо­нию Грига? Она недавно появи­лась. Я ее разучила.

– Ах, сыг­райте! – попро­сила ста­рая дева. – Я так люблю Грига.

– Что каса­ется меня, то я все­гда был того мне­ния… – начал было я.

– Помол­чим, – оста­но­вил меня поэт.

* * *

– Я нико­гда не любила ее, – ска­зала ста­рая дева. – Я все­гда знала, что она бессердечная.

– Мне кажется, что она посту­пила, как истин­ная жен­щина, – пари­ро­вал поэт.

– Право, вас сле­до­вало бы про­звать вос­крес­шим док­то­ром Джон­сто­ном, – ска­зала свет­ская дама. – Мне кажется, зайди спор о при­ческе фурий, вы бы стали вос­хи­щаться ею. Вам бы, веро­ятно, пока­за­лось, что это есте­ствен­ные кудри.

– У него в жилах течет ирланд­ская кровь, – объ­яс­нил я. – Ирлан­дец все­гда дол­жен состав­лять оппо­зи­цию правительству.

– Мы должны быть бла­го­дарны нашему поэту, – заме­тил фило­соф. – Что может быть скуч­нее при­ят­ного раз­го­вора, то есть такого, где каж­дый ста­ра­ется ска­зать дру­гому только при­ят­ное. А ска­зан­ная непри­ят­ность только подзадоривает.

– Может быть, это при­чина, почему совре­мен­ное обще­ство так скучно. Нало­жив табу на вся­кое раз­но­гла­сие, мы отняли у нашего раз­го­вора всю пикант­ность. Рели­гия, пол, поли­тика – вся­кий пред­мет, о кото­ром дей­стви­тельно можно поду­мать, тща­тельно изго­ня­ется из свет­ских собра­ний. Раз­го­вор пре­вра­тился в хор или, – как ост­ро­умно выра­зился один писа­тель, – «в погоню за оче­вид­но­стью без вывода». Если мы только не заняты сплет­нями. То и дело слышно: «Вполне согласна!.. Совер­шенно верно… И я того же мне­ния»… Мы сидим и задаем друг другу загадки: «Что сде­лал сто­рон­ник буров?.. Что сде­лал Юлий Цезарь?»

– Мода засту­пила место силы, когда сила отсут­ство­вала в про­дол­же­ние несколь­ких сто­ле­тий, – при­ба­вил фило­соф. – Даже в обще­ствен­ных делах заметна такая же тен­ден­ция. В насто­я­щее время невы­годно при­над­ле­жать к оппо­зи­ции. Глав­ная забота Церкви – достиг­нуть еди­но­гла­сия со свет­скими мне­ни­ями. Голос пури­тан­ской сове­сти с каж­дым днем слабеет.

– Я думаю, что именно поэтому Эмили нико­гда не могла ужиться с бед­ным Джор­джем. Он согла­шался с ней во всем. И она гово­рила, что чув­ствует себя при этом ужасно глупой.

– Чело­век – живот­ное, создан­ное для борьбы, – объ­яс­нил фило­соф. – Один офи­цер, при­ни­мав­ший уча­стие в южно­аф­ри­кан­ской войне, недавно рас­ска­зы­вал мне, как одна­жды, когда он коман­до­вал ротой, при­шло изве­стие о появ­ле­нии в сосед­стве неболь­шого непри­я­тель­ского отряда. Рота тот­час бодро высту­пила и, после трех дней труд­ного пути по хол­ми­стой мест­но­сти, встре­ти­лась с вра­гом. Ока­за­лось, что это вовсе не враг, а сбив­шийся с пути отряд импе­ра­тор­ской поли­ции. Выра­же­ния, кото­рыми рота встре­тила несчаст­ных сооте­че­ствен­ни­ков и бра­тьев по крови, – по сло­вам моего при­я­теля, остав­ляли желать луч­шего отно­си­тельно вежливости.

– Я сама воз­не­на­ви­дела бы чело­века, кото­рый посто­янно согла­шался бы со мной, – заявила студентка.

– Сомне­ва­юсь, – воз­ра­зила свет­ская дама.

– Почему? – спро­сила студентка.

– Я была о вас луч­шего мне­ния, доро­гая, – отве­тила свет­ская дама.

– Я рад, что вы под­дер­жи­ва­ете меня, – ска­зал поэт. – Я сам все­гда смот­рел на пред­ста­ви­теля дья­вола, как на самого полез­ного члена спра­вед­ли­вого суда.

– Помню, как мне одна­жды при­шлось быть на обеде, где извест­ный судья встре­тился с не менее извест­ным адво­ка­том, кли­ента кото­рого судья именно в этот день при­го­во­рил к пове­ше­нию. «Все­гда чув­ству­ешь удо­вле­тво­ре­ние, когда осу­дишь пре­ступ­ника, кото­рого вы защи­ща­ете. Чув­ству­ешь пол­ную уве­рен­ность, что он был вино­ват». Адво­кат отве­тил, что он с гор­до­стью будет вспо­ми­нать слова судьи.

– Кто это ска­зал: «Прежде чем напа­дать на ложь, надо очи­стить ее от истины»?

– Мне кажется, Эмер­сон, – пред­по­ло­жил я не вполне уверенно.

– Очень может быть, – согла­сился фило­соф. – Мно­гое зави­сит от репу­та­ции. Часто цитаты при­пи­сы­вают Шекспиру.

– С неделю тому назад мне при­шлось войти в одну гости­ную, где хозяйка встре­тила меня сло­вами: «А мы как раз гово­рили о вас. Это не ваша ста­тья?» Она ука­зала на номер жур­нала, лежав­ший на столе. «Нет, – отве­тил я, – меня уже спра­ши­вали об этом несколько раз. По-моему, ста­тья не серьез­ная». – «Да, должна согла­ситься с вами», – ска­зала хозяйка.

– Что хотите, а я не в силах сим­па­ти­зи­ро­вать девушке, заве­домо про­да­ю­щей себя за деньги, – ска­зала ста­рая дева.

– А за что же еще ей про­да­вать себя? – спро­сил поэт.

– Вовсе не про­да­вать себя, – отре­зала ста­рая дева. – Она должна отдаться по любви.

– Не гро­зит ли нам опас­ность всту­пить в спор только из-за игры слов? – отве­тил поэт. – Веро­ятно, все из нас слы­хали рас­сказ о еврее порт­ном, кото­рого рав­вин пори­цал за то, что тот рабо­тал за деньги в суб­боту. «Сшить такой сюр­тук за девят­на­дцать шил­лин­гов вы назы­ва­ете рабо­тать за деньги?» – отве­тил порт­ной с него­до­ва­нием. – «Да ведь это даром!»

Не заклю­ча­ется ли в этой «любви», из-за кото­рой девушка отдает себя, и нечто более ося­за­тель­ное? Не уди­ви­лась ли бы несколько «обо­жа­е­мая», если бы, выйдя замуж по любви, уви­дала, что «любовь» – един­ствен­ное, чем ее муж наме­ре­ва­ется ода­рить ее? Не вырва­лось ли бы у нее есте­ствен­ное вос­кли­ца­ние: «Где же наш дом, хотя бы без меб­ли­ровки? Где же мы будем жить?»

– Вот вы теперь игра­ете сло­вами, – заме­тила ста­рая дева. – Боль­шее заклю­чает в себе мень­шее. Любя ее, он, конечно, поже­лал бы…

– Убла­го­тво­рить ее всеми бла­гами зем­ными, – дого­во­рил поэт. – Дру­гими сло­вами, он запла­тил бы за нее. Что каса­ется любви – они квиты. В супру­же­стве муж отда­ется жене так же, как жена отда­ется мужу. Муж, правда, тре­бо­вал было для себя боль­шей сво­боды; но тре­бо­ва­ние все­гда отвер­га­лось с него­до­ва­нием женой. И она выиг­рала дело. Муж и жена свя­заны зако­ном обще­ствен­ным и нрав­ствен­ным. При таком поло­же­нии вещей ее заяв­ле­ние, что она отдает себя, само собой уни­что­жа­ется. Тут про­ис­хо­дит обмен. А между тем жен­щина одна тре­бует себе награды.

– Ска­жите: «живые весы урав­но­ве­ши­ва­ются», – попра­вил фило­соф. – Лен­тяйки кра­су­ются в юбках, а лени­вые глупцы гордо высту­пают в пан­та­ло­нах. Но есть классы, где жен­щина делает свою долю работы. В бед­ных клас­сах она тру­дится больше сво­его това­рища. Есть такая бал­лада, кото­рая очень рас­про­стра­нена в про­вин­ции. Не раз мне при­хо­ди­лось слы­шать, как ее пел рез­кий, тон­кий голо­сок за ужи­ном после жатвы или во время танцев:

Муж­чина тру­дится до ночи,
А жен­ское дело не знает конца.

– Несколько меся­цев тому назад ко мне при­шла моя эко­номка с изве­стием об отказе кухарки, – заго­во­рила свет­ская дама. – Я ска­зала: «Очень жаль. Почему она ухо­дит?» – «Она посту­пает при­слу­гой». – «При­слу­гой?!» вос­клик­нула я. – «К ста­рому Хэд­зону, на уголь­ной верфи, – отве­тила эко­номка. – Его жена, если помните, умерла в про­шлом году. У него, бед­ного, семь чело­век детей, и за ними некому при­гля­ды­вать». – «То есть, вы хотите ска­зать, что она выхо­дить замуж?» – «Ну да, она так гово­рит, – со сме­хом отве­чала эко­номка, – а я ей на это ска­зала, что она бро­сает дом, где ей было хорошо и она полу­чала пять­де­сят фун­тов в год, чтобы стать при­слу­гой, не полу­чая ни гроша. Только она ничего не хочет знать».

– Такая вну­ши­тель­ная особа, – уди­вился поэт. – Я помню ее. Поз­вольте при­ве­сти еще при­мер. У вас заме­ча­тельно хоро­шень­кая гор­нич­ная, кажется, ее зовут Эдит.

– И я заме­тил ее, – вста­вил свое слово фило­соф. – Она меня пора­зила сво­ими осо­бен­ными манерами.

– Я не выношу около себя особы с рыжими воло­сами, – заме­тила студентка.

– Ее, пожа­луй, нельзя назвать рыжей, – воз­ра­зил фило­соф. – Если вгля­деться вни­ма­тель­нее, это ско­рее темно-золо­ти­стый оттенок.

– Она очень доб­рая девушка, – вста­вила свет­ская дама, – но, боюсь, мне при­дется рас­статься с нею. Дру­гие гор­нич­ные не ужи­ва­ются с нею.

– Вы не зна­ете, у нее есть жених? – спро­сил поэт.

– В насто­я­щее время она, кажется, ходит на про­гулку со стар­шим сыном «Голу­бого льва». Но она не прочь пойти и с дру­гими. Если вы серьезно думаете…

– Я не думаю, – ска­зал поэт. – Но пред­ставьте себе, что в числе пре­тен­ден­тов явится моло­дой джентль­мен, по лич­ной при­вле­ка­тель­но­сти не усту­па­ю­щий «Голу­бому льву», обла­да­тель дохода в две или три тысячи фун­тов в год. Как вы дума­ете, много шан­сов оста­нется у «Голу­бого льва»?

– В выс­ших кру­гах трудно наблю­дать жен­ский харак­тер, – про­дол­жал поэт. – Выбор девушки опре­де­ля­ется тем, может ли жених запла­тить цену, тре­бу­е­мую если не самой неве­стой, то тем, кто ее опе­кает. Но стала бы дочь народа коле­баться, при рав­но­сти во всех дру­гих отно­ше­ниях, между ска­зоч­ным прин­цем и про­стым смертным?

– Поз­вольте спро­сить вас, стал бы камен­щик коле­баться между гер­цо­ги­ней и судо­мой­кой? – спро­сила студентка.

– Но гер­цо­гини не влюб­ля­ются в камен­щи­ков, – про­те­сто­вал поэт. – Однако почему же это так? Маклер уха­жи­вает за буфет­ной деви­цей – такие слу­чаи не ред­кость; часто дело кон­ча­ется сва­дьбой. А слу­ча­ется ли даме, дела­ю­щей свои покупки, влю­биться в мага­зин­ного швей­цара? Вряд ли. Моло­дые лорды женятся на балет­ных тан­цов­щи­цах, но леди редко при­но­сят свои сердца к ногам пер­вого комика.

Муже­ствен­ную кра­соту и досто­ин­ство можно найти не в одной только палате лор­дов. Как вы объ­яс­ня­ете довольно обыч­ный факт, что муж­чина обра­щает свой взгляд ниже себя, между тем как жен­щина почти все­гда пред­по­чи­тает сто­я­щего выше ее по обще­ствен­ному поло­же­нию и не допус­кает бли­зо­сти с чело­ве­ком, сто­я­щим ниже ее? Почему мы нахо­дим сказку о короле и нищенке кра­си­вой леген­дой, между тем как исто­рия коро­левы и бро­дяги пока­за­лась бы нам нелепой.

– Самое про­стое объ­яс­не­ние в том, что жен­щина настолько выше муж­чины, что рав­но­ве­сие может быть достиг­нуто только, когда его вес уве­ли­чи­ва­ется раз­лич­ными мир­скими пре­иму­ще­ствами, – объ­яс­нила студентка.

– В таком слу­чае, вы согла­ша­е­тесь со мной, что жен­щина права, тре­буя доба­воч­ного веса, – ска­зал поэт. – Жен­щина, если хотите, дает свою любовь. Это сокро­вище искус­ства, золо­че­ная ваза, бро­са­е­мая на весы вме­сте с фун­том чая, но за чай надо платить.

– Все это очень ост­ро­умно, – заме­тила ста­рая дева, – но я не пони­маю, какая польза из того, что в смеш­ном виде будет пред­став­лена вещь, про свя­тость кото­рой нам гово­рит сердце?

– Напрасно вы дума­ете, что я ста­ра­юсь пред­ста­вить вопрос в смеш­ном свете, – оправ­ды­вался поэт. – Любовь – чуд­ная ста­туя, изва­ян­ная соб­ствен­но­ручно боже­ством и постав­лен­ная им дав­ным-давно в саду жизни. И чело­век, не зная греха, покло­нялся ей, видя ее кра­соту. До тех пор пока не познал зло. Тогда он уви­дел, что ста­туя нагая, и усты­дился этого. С тех пор он ста­рался при­крыть ее наготу, по моде то одного, то дру­гого вре­мени. Мы наде­вали ей на ноги изящ­ные ботинки, сожа­лея, что у нее так малы ноги. Мы пору­чали луч­шим худож­ни­кам рисо­вать замыс­ло­ва­тые пла­тья, кото­рые должны скры­вать ее формы. С каж­дым вре­ме­нем года мы укра­шаем све­жим убо­ром ее голову. Мы обве­ши­ваем ее наря­дами из соткан­ных слов. Только ее рос­кош­ного бюста мы не можем скрыть, к нашему вели­кому сму­ще­нию; только он напо­ми­нает нам, что под пест­рыми тка­нями все еще сохра­ня­ется неиз­мен­ная ста­туя, изва­ян­ная соб­ствен­ными руками божества.

– Я больше люблю, когда вы гово­рите так, – ска­зала ста­рая дева, – но я нико­гда не бываю вполне уве­рена в вас. Я хотела только ска­зать, что деньги не должны сто­ять на пер­вом плане. Заму­же­ство из-за денег – не брак; тут о нем не может быть и речи. Конечно, надо быть благоразумным…

– То есть, вы хотите ска­зать, что девушка должна также поду­мать и об обеде, и о пла­тье, и обо всем необ­хо­ди­мом ей, и о своих прихотях.

– Не только о «своих», – отве­тила ста­рая дева.

– О чьих же? – спро­сил поэт.

Белые руки ста­рой девы сильно задро­жали на коле­нях, ука­зы­вая на ее смущение.

– Моя дав­няя подруга при­над­ле­жит еще к ста­рой школе, – заме­тила хозяйка.

– Надо при­нять во вни­ма­ние детей, – объ­яс­нил я. – Жен­щина чув­ствует это бес­со­зна­тельно, это ее инстинкт.

Ста­рая дева побла­го­да­рила меня улыбкой.

– Вот к чему и я все вел, – ска­зал поэт. – При­рода пору­чила жен­щине заботу о детях. Ее обя­зан­ность думать о них и их буду­щем. Если, выходя замуж, она не при­мет во вни­ма­ние буду­щего, она изме­няет вве­рен­ной ей обязанности.

– Прежде чем вы ста­нете про­дол­жать, надо рас­смот­реть один важ­ный пункт. Лучше или хуже для детей, если их посто­янно опе­кают? Не бывает ли бед­ность ино­гда луч­шей школой?

– Вот я повто­ряю то же самое Джор­джу, – заме­тила свет­ская дама, – когда он вор­чит на книжки постав­щи­ков. Если бы папа мог видеть его жела­ние разыг­ры­вать бед­няка, я уве­рена, что была бы луч­шей женой.

– Не касай­тесь, прошу вас, воз­мож­но­стей, – попро­сил я свет­скую даму. – Такая мысль слиш­ком необычайна.

– У вас вооб­ра­же­ние нико­гда не было сильно раз­вито, – отве­тила свет­ская дама.

– Не было раз­вито до такой сте­пени, – согла­сился я.

– Луч­шие матери вос­пи­ты­вают худ­ших детей, – выска­зала свое мне­ние сту­дентка. – Этого не сле­дует забывать.

– Ваша мать была чуд­ная жен­щина, одна из пре­крас­ней­ших, каких я знала, – заме­тила ста­рая дева.

– В ваших сло­вах есть доля правды, – ска­зал поэт, обра­ща­ясь к сту­дентке, – но только потому, что тут исклю­че­ние, а при­рода упо­треб­ляет посто­янно все свои уси­лия, чтобы про­ти­во­дей­ство­вать откло­не­ниям от ее зако­нов. Где же пра­вило, что дур­ная мать должна вос­пи­ты­вать хоро­ших детей, а хоро­шая мать – дур­ных? И, кроме того…

– Прошу вас пре­кра­тить раз­го­вор; я вчера легла очень поздно, – ска­зала свет­ская дама.

– Я только хотел дока­зать, что все пути ведут к закону, что хоро­шая мать бывает луч­шей мате­рью. Ее обя­зан­ность забо­титься о детях, охра­нять их дет­ство, поду­мать об их нуждах.

– Вы серьезно хотите заста­вить нас пове­рить, что жен­щина, вышед­шая замуж из-за денег, когда-нибудь, хотя на минуту, поду­мает о чьем-либо благе, кроме собственного?

– Может быть, не созна­тельно, – согла­сился поэт. – В нас нарочно все­лены эго­и­стич­ные инстинкты, чтобы мы тем легче руко­во­ди­лись ими. Цве­ток выде­ляет мед на соб­ствен­ную потребу, вовсе не имея в виду бла­го­де­тель­ство­вать пчел. Муж­чина рабо­тает, как он думает, для пива и слад­кой еды; в дей­стви­тель­но­сти же – на пользу еще не родив­шихся поко­ле­ний. Жен­щина, посту­пая эго­и­стично, спо­соб­ствует пла­нам при­роды. В древ­но­сти она изби­рала себе това­рища за его силу. Она, очень может быть, думала при этом только о себе; он мог лучше забо­титься о ее неслож­ных в то время потреб­но­стях, лучше охра­нять от опас­но­стей коче­вой жизни. Но при­рода, неви­димо направ­ляя ее, забо­ти­лась о буду­щем потом­стве, нуж­дав­шемся еще больше в силь­ном защит­нике. Теперь богат­ство заме­нило собой силу. Бога­тый чело­век – силь­ный чело­век. Сердце жен­щины бес­со­зна­тельно стре­мится к нему.

– Разве муж­чины нико­гда не женятся из-за денег? – спро­сила сту­дентка. – Я спра­ши­ваю это так, ради инте­реса. Может быть, я плохо осве­дом­лена, но я слы­хала о стра­нах, где при­да­ное счи­та­ется почти важ­нее невесты.

– Гер­ман­ские офи­церы поло­жи­тельно поку­па­ются с аук­ци­она, – отва­жился я пошу­тить. – Моло­дые пору­чики ценятся очень дорого, да и пожи­лой пол­ков­ник стоит девушке доб­рую сотню тысяч.

– То есть, вы хотите ска­зать – стоит ее отцу, – попра­вил поэт. – Муж с кон­ти­нента тре­бует за своей женой при­да­ное и упо­треб­ляет все меры полу­чить его. И ему, в свою оче­редь, при­хо­дится всю жизнь эко­но­мить и уре­зы­вать себя, чтобы со вре­ме­нем при­го­то­вить необ­хо­ди­мое при­да­ное своим доче­рям. Выхо­дит совер­шенно то на то. Ваш аргу­мент был бы при­ло­жим только в слу­чае, если бы жен­щина была про­из­во­ди­тель­ни­цей наравне с мужем. При тепе­реш­нем же поло­же­нии богат­ство жены есть резуль­тат заму­же­ства ее соб­ствен­ного или какой-либо из ее пра­ба­бу­шек. А что каса­ется титу­ло­ван­ной наслед­ницы, то прин­цип купли и про­дажи – про­стите за упо­треб­ле­ние рас­хо­жего тер­мина – при­ме­ня­ется с еще боль­шей после­до­ва­тель­но­стью. Ее редко отдают в чужие страны; кра­дут – ино­гда, к вели­кому него­до­ва­нию лорда канц­лера и про­чих охра­ни­те­лей подоб­ной соб­ствен­но­сти. Вора нака­зы­вают, если нужно, сажают в тюрьму. Если она пере­да­ется на закон­ном осно­ва­нии, то ее цена опре­де­лена в точ­но­сти, не все­гда в день­гах, кото­рых у нее может быть в доста­точ­ном коли­че­стве. В послед­нем слу­чае она полу­чает воз­мож­ность тор­го­ваться за дру­гие пре­иму­ще­ства, не менее полез­ные для ее детей, – за титул, место, поло­же­ние… Таким же обра­зом жен­щина дои­сто­ри­че­ская – сама необык­но­вен­ной силы и сви­ре­по­сти – полу­чала воз­мож­ность думать о кра­соте сво­его дикого пре­тен­дента и его при­вле­ка­тель­но­сти в дои­сто­ри­че­ском смысле, и тем в дру­гом направ­ле­нии помо­гала раз­ви­тию расы.

– Не могу согла­ситься с вами, – ска­зала ста­рая дева. – Я знаю один слу­чай. Оба были бедны. Для нее это пред­став­ля­лось без­раз­лич­ным, но для него нет. Может быть, я оши­ба­юсь, но мне кажется, – как гово­рите и вы, – что наши инстинкты даны нам, чтобы руко­во­дить нами. Не знаю… Буду­щее не в наших руках; оно не при­над­ле­жит нам. Может быть, было бы бла­го­ра­зум­нее при­слу­ши­ваться к голо­сам, нис­по­сы­ла­е­мым нам.

– И я тоже помню один слу­чай, – ска­зала свет­ская дама. Она встала и, заняв­шись при­го­тов­ле­нием чая, повер­ну­лась к нам спи­ной. – И моя геро­иня была также бедна; но пред­став­ляла из себя милей­шее созда­ние. Не могу не думать, что мир выиг­рал бы, если бы она сде­ла­лась матерью.

– Вы при­шли ко мне на помощь, доро­гая леди! – вос­клик­нул поэт.

– Я все­гда это делаю по отно­ше­нию к вам, – со сме­хом отве­тила свет­ская дама. – Я, кажется, играю роль мячика, бро­шен­ного маль­чу­га­ном в высо­кую яблоню после того, как он весь день напрасно ста­рался влезть на нее.

– Очень любезно с вашей сто­роны, – ска­зал поэт. – Мое мне­ние, что жен­щина смот­рит на заму­же­ство как на конец сво­его суще­ство­ва­ния, а муж­чина только как на сред­ство для жизни. Жен­щина, о кото­рой вы гово­рите, посту­пила эго­и­стично, отка­зав­шись от венца жен­ствен­но­сти потому, что он был про­тя­нут ей не той рукой, кото­рую она избрала.

– Вы желали бы, чтоб мы выхо­дили замуж без любви? – спро­сила студентка.

– Если воз­можно, с любо­вью, – отве­чал поэт. – Но лучше без любви, чем совсем не выхо­дить. Это – выпол­не­ние жен­щи­ной ее долга.

– Вы желали бы при­рав­нять нас к това­рам и скоту! – вос­клик­нула студентка.

– Это сде­лало бы из вас то, что вы есть, – воз­ра­зил ей поэт, – то есть жриц в храме При­роды, веду­щих муж­чину к покло­не­нию перед ее тай­нами. Один аме­ри­кан­ский юмо­рист опре­де­лил брак как стрем­ле­ние моло­дого чело­века пла­тить за содер­жа­ние какой-либо моло­дой жен­щине. От этого опре­де­ле­ния не уйдешь; при­знаем же его. Оно пре­красно в том, что каса­ется моло­дого чело­века. Он жерт­вует собою, нала­гает на себя лише­ния, чтобы давать. Это любовь. Но с точки зре­ния жен­щины? Если она согла­ша­ется, имея в виду только заботу о себе, то с ее сто­роны это пре­зрен­ная сделка. Чтобы понять ее, быть к ней спра­вед­ли­выми, мы должны загля­нуть глубже. Ее цар­ство – мате­рин­ская любовь. Она отда­ется не мужу, но через него вели­кой богине, охра­ня­ю­щей своим кры­лом жизнь от про­тя­ну­той руки смерти.

– Может быть, такая девушка и при­вле­ка­тельна с точки зре­ния При­роды, но я нико­гда не полюблю ее, – ска­зала ста­рая дева.

* * *

– Кото­рый час? – спро­сила студентка.

Я взгля­нул на часы и ответил:

– Два­дцать минут пятого.

– Ровно два­дцать минут? – пере­спро­сила она.

– Ровно, – под­твер­дил я.

– Странно, – про­го­во­рила она. – Объ­яс­нить это нельзя, а между тем все­гда так бывает…

– Чего нельзя объ­яс­нить? – спро­сил я. – Что странно?

– Это немец­кое пове­рье, – объ­яс­нила сту­дентка. – Я узнала его в школе. Когда в обще­стве вдруг водво­ря­ется пол­ная тишина, непре­менно два­дцать минут какого-либо часа…

– Почему мы гово­рим так много? – спро­сил поэт.

– Мне кажется, что мы – по край­ней мере, мы лично вовсе не гово­рим слиш­ком много, – ска­зала свет­ская дама. – Боль­шую часть вре­мени мы, по-види­мому, слу­шаем вас.

– В таком слу­чае вне­сем изме­не­ние: «Почему я говорю так много?» – про­дол­жал поэт. – Если бы я гово­рил меньше, одному из вас при­шлось бы гово­рить больше.

– Кто-нибудь бы вос­поль­зо­вался, – заме­тил философ.

– Веро­ятно, вы, – воз­ра­зил ему поэт. – Но выиг­рало ли бы или про­иг­рало от того наше при­ят­ное обще­ство – об этом я не наме­рен рас­суж­дать, хотя и имею свое мне­ние по этому вопросу. Сущ­ность оста­ется: поток раз­го­вора не дол­жен оста­нав­ли­ваться в своем тече­нии. Почему это?

– Есть у меня один зна­ко­мый, – заго­во­рил я. – Может быть, вы его встре­чали, его фами­лия Лон­грёш. Вообще он чело­век не скуч­ный. Скучно только слу­шать его. Этот чело­век, по-види­мому, не обра­щает вни­ма­ния на то, слу­ша­ете вы его или нет. Он не глуп. Но дурак может быть ино­гда заба­вен; Лон­грёш же – нико­гда. Он под­хва­ты­вает вся­кий сюжет для раз-? говора, и о чем бы ни заго­во­рили, у него най­дется что-нибудь крайне неин­те­рес­ное, чтобы сооб­щить по этому поводу. Он гово­рит, как заве­ден­ная шар­манка, без пере­рыва, без умолку. С той минуты, как он вста­нет или сядет, он заво­дит свою шар­манку и не умол­кает, пока кэб или омни­бус не отве­зут его на сле­ду­ю­щее место остановки.

Что каса­ется сюже­тов его раз­го­вора, то он меняет свои валики раз в месяц, согласно настро­е­нию пуб­лики. В январе он повто­ряет вам шутки Дон Лено, или чужое мне­ние о ста­рин­ных масте­рах в Гил­дхолле. В июне он рас­про­стра­ня­ется о том, как вообще смот­рят на Ака­де­мию, и схо­дится с боль­шин­ством во взгля­дах на оперу. Забы­вая на минуту – что изви­ни­тельно для англи­ча­нина – стоит ли у нас лето или зима, мы можем про­ве­рить себя по тому, чем увле­ка­ется Лон­грёш – кро­ке­том или фут­бо­лом. Он все­гда совре­ме­нен. Слу­чится ли новая поста­новка Шекс­пира или какой-нибудь скан­дал, появится ли минут­ная зна­ме­ни­тость, нашу­мит ли какое-нибудь собы­тие – к вечеру у Лон­грёша валик уже готов. В начале моей карьеры жур­на­ли­ста мне каж­дый день при­хо­ди­лось писать по столбцу для про­вин­ци­аль­ной газеты, под руб­ри­кой «Что гово­рят». Редак­тор дал свои подроб­ные инструкции:

– Ваших мне­ний мне не нужно; в вашем ост­ро­умии я не нуж­да­юсь; мне нет дела, нахо­дите ли вы вещь инте­рес­ной или нет. Я хочу, чтобы дей­стви­тельно сооб­ща­лось, что говорят.

Я ста­рался доб­ро­со­вестно испол­нить свою задачу. Каж­дый абзац начи­нался со «что». Я писал свой стол­бец потому, что хотел зара­бо­тать трид­цать шил­лин­гов. Почему мои ста­тьи чита­лись, я и до сих пор не пони­маю; но, кажется, они отча­сти при­об­рели попу­ляр­ность газет. Лон­грёш все­гда вос­кре­шает в моей памяти те тяже­лые часы, кото­рые я посвя­щал этой скуч­ной работе.

– Мне кажется, я знаю чело­века, про кото­рого вы гово­рите, – ска­зал фило­соф. – Я только забыл его фамилию.

– Может быть, вы и встре­чали его, – отве­тил я. – Вот на днях кузина Эдит давала обед и, как все­гда, сде­лала мне честь спро­сить моего совета. Вообще я теперь не даю сове­тов. В ран­ней моло­до­сти я был на них щедр. Потом я при­шел к убеж­де­нию, что доста­точно с меня ответ­ствен­но­сти за соб­ствен­ные про­махи и ошибки. Однако я сде­лал исклю­че­ние для Эдит, зная, что она нико­гда не после­дует моему указанию.

– Кстати о редак­то­рах, – ска­зал фило­соф. – На днях Бэте гово­рил мне в клубе, что он бро­сил лично писать «ответы кор­ре­спон­ден­там» после того, как открыл, что неко­то­рое время кор­ре­спон­ди­ро­вал на инте­рес­ную тему «об обя­зан­но­стях отца» с соб­ствен­ной женой, кото­рая по вре­ме­нам бывает юмористкой.

– Моя мать рас­ска­зы­вала мне о жене свя­щен­ника, спи­сы­вав­шей все про­по­веди сво­его мужа, – ска­зала свет­ская дама. – Она читала ему места из них, улег­шись в постель, вме­сто супру­же­ского настав­ле­ния. Она гово­рила, что это избав­ляет ее от труда при­ду­мы­вать. Все, что она желала бы ска­зать ему, он уже ска­зал сам и с гораздо боль­шей силой.

– Мне все­гда кажется сла­бым довод, что только совер­шен­ный чело­век может настав­лять, – ска­зал фило­соф. – Если бы было так, наши кафедры пусто­вали бы. Разве мень­ший мир вли­вает в мою душу пса­лом или мень­шую муд­рость я чер­паю из прит­чей потому, что Давид и Соло­мон не были достой­ными вме­сти­ли­щами алма­зов, кото­рыми Гос­подь ода­рил их? Разве про­по­вед­ник трез­во­сти теряет право цити­ро­вать само­упреки бед­няги Кас­сио только потому, что Шекс­пир был джентль­ме­ном – увы! – очень при­страст­ным к буты­лочке? Бара­бан­щик сам может быть тру­сом. Для нас важен бара­бан, а не барабанщик.

– Из всех моих зна­ко­мых у Джейн Мере­дит больше всего хло­пот с при­слу­гой, – ска­зала свет­ская дама.

– Очень жаль, – заме­тил фило­соф, помол­чав. – Но, изви­ните, я, право, не понимаю…

– Про­стите, – отве­тила свет­ская жен­щина. – Я думала, что все знают Джейн Мере­дит. Она ведет отдел «Образ­цо­вое хозяй­ство» в «Жен­ском мире».

– По-види­мому, все­гда оста­нется загад­кой, кто дей­стви­тельно автор «Про­стой жизни» – четыр­на­дца­тое изда­ние, цена три шил­линга шесть пен­сов без пересылки…

– О, прошу вас… – начала ста­рая дева с улыбкой.

– О чем про­сите? – спро­сил поэт.

– Прошу вас, не под­ни­майте на смех этой книги, если бы даже она ока­за­лась вашей соб­ствен­ной. Неко­то­рые стра­ницы из нее я знаю наизусть. Я их читаю про себя, когда… Не пор­тите мое впе­чат­ле­ние, – ска­зала ста­рая дева, сме­ясь, но смех ее зву­чал нервно.

– Не бой­тесь, доро­гая леди, – успо­коил ее поэт. – Никто не отно­сится к поэме с боль­шим ува­же­нием, чем я. Вы даже пред­ста­вить себе не можете, какое уте­ше­ние эта книга для меня. И я также читаю отрывки из нее про себя, когда… Мы пони­маем друг друга. Как чело­век, отво­ра­чи­ва­ю­щийся от сует наси­лия, чтобы мирно упи­ваться све­том луны, так и я при­бе­гаю к поэме, ища успо­ко­е­ния и уми­ро­тво­ре­ния. Так, вос­хи­ща­ясь поэ­мой, я, есте­ственно, испы­ты­ваю жела­ние и любо­пыт­ство встре­титься с авто­ром, позна­ко­миться с ним. Я бы с вос­тор­гом отвел его в сто­рону от толпы, схва­тил бы его за руку и ска­зал ему: «Доро­гой, доро­гой поэт, я так рад, что при­шлось встре­титься с вами! Я желал бы выра­зить вам, каким уте­ше­нием было для меня ваше про­из­ве­де­ние. Дей­стви­тельно, на мою долю сего­дня выпало сча­стье…» Но я могу пред­ста­вить себе тот уста­лый и недо­воль­ный вид, с каким он встре­тил бы мои изли­я­ния. Вооб­ра­жаю себе, с каким пре­зре­нием он взгля­нул бы, если б знал меня. У него желчь раз­ли­лась бы, как в жар­кий день.
– Я где-то читал коро­тень­кий фран­цуз­ский рас­сказ, кото­рый остался у меня в памяти, – ска­зал я.

Поэт или дра­ма­тург – уж теперь не помню – женился на дочери про­вин­ци­аль­ного нота­ри­уса. В ней не было ничего осо­бенно при­вле­ка­тель­ного, кроме ее при­да­ного. Он про­жил соб­ствен­ное неболь­шое состо­я­ние и нахо­дился в стес­нен­ных обсто­я­тель­ствах. Она пре­кло­ня­лась перед ним и была иде­аль­ной женой для поэта. Она вели­ко­лепно стря­пала, – что ока­за­лось весьма полез­ным искус­ством в пер­вые пять-шесть лет их заму­же­ства, – а впо­след­ствии, когда он раз­бо­га­тел, в совер­шен­стве вела его дела, сво­ими забо­тами и эко­но­мией не допус­кая мир­ских хло­пот до две­рей его каби­нета. Без сомне­ния, иде­аль­ная Hausfrau, но, конечно, не подруга для поэта. Так каж­дый шел своим путем, пока доб­рая леди не умерла, избрав, как все­гда, под­хо­дя­щую минуту: когда без нее лучше всего можно было обойтись.

И вот тут-то, правда, немного поздно, начи­на­ется самая инте­рес­ная часть история.

Жена посто­янно наста­и­вала на сохра­не­нии одного пред­мета мебели, не под­хо­див­шего к общему стилю их бога­того отеля: тяже­лого, неук­лю­жего дубо­вого бюро, неко­гда сто­яв­шего в кон­торе ее отца и пода­рен­ного им ей давно в день ее рождения.

Про­чтите сами этот рас­сказ, если хотите постиг­нуть неж­ную грусть, кото­рой он про­ник­нут, тон­кий аро­мат сожа­ле­ния, рас­про­стра­ня­е­мый им.

Муж, найдя не без затруд­не­ния под­хо­дя­щий ключ, вста­вил его в замок бюро. Эта про­стая, креп­кая угло­ва­тая мебель посто­янно воз­му­щала его арти­сти­че­ское чув­ство. И она, его доб­рая Сарра, была про­ста и немного угло­вата. Может быть, именно потому бед­няжка так любила един­ствен­ную вещь, казав­шу­юся не у места в доме, пред­став­ляв­шем из себя совер­шен­ство. Ну, теперь ее, доб­рого суще­ства, уж нет! А бюро – бюро все еще стоит на своем месте. Никому нет надоб­но­сти загля­ды­вать в эту ком­нату, куда никто и не захо­дил, кроме жены. Может быть, она вовсе не была так счаст­лива, как могла бы быть? Может быть, муж менее интел­ли­гент­ный, от кото­рого она не жила бы такой обособ­лен­ной жиз­нью, кото­рый вхо­дил бы в инте­рес ее про­стого повсе­днев­ного суще­ство­ва­ния, создал бы ее сча­стье и сам был бы счастливее.
Так вот, муж под­нял крышку, выдви­нул боль­шой ящик. Он ока­зался пол­ным руко­пи­сей, акку­ратно сло­жен­ных и пере­вя­зан­ных прежде яркими, теперь выцвет­шими, лен­тами. Сна­чала он поду­мал, что это его соб­ствен­ное писа­ние: нача­тые, раз­роз­нен­ные вещи, забот­ливо собран­ные ею. Она так много думала о нем, доб­рая душа! Право, она, может быть, вовсе не была такой скуч­ной, как он пола­гал. По край­ней мере, она имела спо­соб­ность оце­нить его. Он раз­вя­зал лен­точку. Нет! Бумаги ока­за­лись писаны ее рукой, с поправ­ками, с изме­не­ни­ями, с под­черк­ну­тыми строчками.

Он раз­вя­зал вто­рую, тре­тью пачку. Затем, улы­ба­ясь, начал читать. Каковы могли быть эти стихи, эти рассказы?

Он был сму­щен, раз­гля­ды­вая сло­жен­ную бумагу, пред­видя всю зауряд­ность, всю мелоч­ность чув­ства. Бед­няжка! И она поже­лала быть писа­тель­ни­цей. И у нее были стрем­ле­ния, мечты.

Сол­неч­ный свет мед­ленно про­полз по всему потолку ком­наты, тихо скольз­нул в окно и оста­вил его одного. Все эти годы он жил рядом с собра­том, с поэтом! Им сле­до­вало бы быть това­ри­щами, а они даже не раз­го­ва­ри­вали. Почему она таи­лась? Почему ушла от него, не открыв­шись? Много лет тому назад, когда они только что поже­ни­лись, – он это вспом­нил теперь, – она как-то сунула ему в кар­ман, сме­ясь и крас­нея, несколько синих тет­ра­док и попро­сила про­честь их. Как мог он дога­даться? Конечно, он забыл о них. Потом они снова исчезли; он о них и не вспомнил.

Часто, в начале их сов­мест­ной жизни, она заго­ва­ри­вала с ним о его рабо­тах. Если б он только загля­нул ей в глаза, он бы, может быть, понял.

Но она каза­лась все­гда такой доб­рой про­стуш­кой. Кто бы мог подо­зре­вать? Вдруг кровь бро­си­лась ему в лицо. Какое она должна была соста­вить себе мне­ние о его работе?

Все эти годы он вооб­ра­жал ее себе без­гра­нично пре­дан­ной, не пони­ма­ю­щей, но вос­хи­щен­ной. Он ино­гда про­чи­ты­вал ей кое-что, при­чем все­гда срав­ни­вал себя в душе с Молье­ром, чита­ю­щим своей кухарке. Какое она имела право сыг­рать с ним такую шутку?

А жаль! Как бы он был рад, если бы она была теперь возле него!

* * *

– Я думаю: куда дева­ются мысли, не выска­зан­ные нами? Мы знаем, что в при­роде ничто не про­па­дает бес­следно; даже капу­ста бес­смертна, про­дол­жая жить в изме­нен­ном виде, – изрек фило­соф. – Ска­зан­ную или напи­сан­ную мысль мы можем про­сле­дить; но такие мысли должны состав­лять лишь сла­бый про­цент. У меня часто явля­ется этот вопрос, когда я иду по улице. У каж­дого муж­чины или жен­щины, с кото­рыми мы встре­ча­емся, в голове спле­та­ются шел­ко­вые нити мыс­лей, длин­ных или коро­тень­ких, изящ­ных или гру­бых. Во что они превращаются?

– Я одна­жды слы­шал, как вы ска­зали, что мысли – в воз­духе, – заме­тила ста­рая дева поэту, – что поэту только оста­ется соби­рать их, как ребе­нок соби­рает цветы, рас­ту­щие по краям дороги, и делает из них букеты…

– Это я ска­зал вам по сек­рету, – отве­тил поэт. – Пожа­луй­ста, не рас­про­стра­няйте дальше, иначе мои изда­тели вос­поль­зу­ются этим, чтобы низ­ве­сти меня с пьедестала.

– Эти слова оста­лись у меня навсе­гда в памяти, – про­дол­жала ста­рая Дева. – В них столько правды. Мысль при­хо­дит нам вдруг. Мне ино­гда мысли кажутся детьми, не име­ю­щими мате­рей и ищу­щими при­юта в нашем мире.

– Недур­ная идея, – задум­чиво про­го­во­рил поэт. – Мне они теперь будут мере­щиться в сумерки в виде круг­ло­ли­цых фигу­рок, как бы сошед­ших с гобе­ле­нов, слабо све­тя­щихся в тем­не­ю­щем воз­духе!.. Откуда ты, неж­ная мысль, сту­ча­ща­яся в моем мозгу? Из дале­кого леса, где мать-кре­стьянка напе­вает над колы­бе­лью? Или ты мысль о любви и страст­ном том­ле­нии, рож­ден­ная где-нибудь под тро­пи­че­ским солн­цем? Мысль о жизни и мысль о смерти, не заро­ди­лись ли вы в мозгу какой-либо девушки-пат­ри­ци­анки, мед­ленно про­ха­жи­ва­ю­щейся по вол­шеб­ному саду? Или вы яви­лись в свет в туск­лой тяже­лой атмо­сфере фаб­рики? Бед­ные, безы­мян­ные, бес­при­ют­ные! В буду­щем я буду чув­ство­вать себя чуть не филан­тро­пом, при­ни­мая их, усыновляя.

– Вы ведь еще не решили, кто вы, в сущ­но­сти: джентль­мен, кото­рого мы при­об­ре­таем за шесть пен­сов, без пере­сылки, или близ­кий нам, кого мы полу­чаем даром? – напом­нила ему свет­ская дама. – Пожа­луй­ста, не думайте, что я имею в виду какое-либо срав­не­ние, но вопрос инте­ре­сует меня с тех пор, как Джордж посту­пил в клуб богемы и взял за пра­вило с суб­боты по поне­дель­ник постав­лять сюда начи­на­ю­щих зна­ме­ни­то­стей. Я, кажется, не отли­ча­юсь узо­стью взгля­дов, но тут ока­зался один гос­по­дин, кото­рого мне при­шлось дер­жать под своим башмаком…

– На что он, веро­ятно, не жало­вался, – пре­рвал я. – У свет­ской жен­щины пре­лест­ней­шая из ножек.

– Она тяже­лее, чем вы дума­ете, – отве­тила свет­ская дама. – Джордж уве­ряет, что мне сле­до­вало бы обой­тись с ним как с истин­ным поэтом. Но я не согласна с подоб­ным взгля­дом. Я от всей души вос­хи­ща­юсь им как поэтом. Я люблю томик его сти­хов. Он лежит в белом кожа­ном пере­плете у меня в гости­ной и при­дает тон ком­нате. За книгу поэта я готова запла­тить тре­бу­е­мые четыре шил­линга шесть пен­сов; но самого его во плоти мне не нужно. Говоря мягко, сам он не стоит цены, кото­рую дают за его стихи.

– Не осо­бенно любезно с вашей сто­роны при­ме­нять такую меру только к поэтам. Несколько лет тому назад один из моих при­я­те­лей женился на пре­лест­ней­шей жен­щине Нью-Йорка, а это уж много зна­чит. Все поздрав­ляли его, и, судя по наруж­но­сти, он был сам дово­лен. Через два года мы встре­ти­лись с ним в Женеве и поехали в Рим вме­сте. В про­дол­же­ние дороги он и его жена едва обме­ня­лись несколь­кими сло­вами, а перед про­ща­ньем он был настолько мил, что дал мне совет, кото­рый кому-нибудь дру­гому мог бы при­не­сти пользу. «Нико­гда не жени­тесь на пре­лест­ной жен­щине, – ска­зал он мне. – Не может быть ничего скуч­нее пре­лест­ной жен­щины… Когда ею не любуешься…»

– Мне кажется, мы должны смот­реть на про­по­вед­ника, как на собрата-арти­ста, – ска­зал фило­соф. – Певец может быть мяси­стым тол­стя­ком, люби­те­лем пива, но голос его захва­ты­вает нашу душу. Про­по­вед­ник под­ни­мает высоко свое знамя чистоты. Он машет им над своею голо­вой и над голо­вами окру­жа­ю­щих. Он не зовет с Гос­по­дом: «Идите ко мне», но: «Идите со мной и спа­се­тесь». Молитва «Про­сти им!» была молит­вой не свя­щен­ника, но Бога. Молитва, пред­пи­сан­ная уче­ни­кам, была: «Про­сти нас. Избави нас». Про­по­вед­ник не муже­ствен­нее, не силь­нее тех, кто тол­пится за ним, нуж­да­ясь в руко­во­ди­теле; он только знает дорогу. И он может осла­беть и упасть на пути, но он один не имеет права бежать.

– С одной сто­роны, вполне понятно, – заме­тил поэт, – что те, кто дают больше всего дру­гим, сами должны быть слабы. Про­фес­си­о­наль­ный атлет слу­жит, как мне кажется, воз­на­граж­де­нием за все­об­щую сла­бость. На мой взгляд, пре­лест­ные, оча­ро­ва­тель­ные люди, с кото­рыми нам при­хо­дится встре­чаться в обще­стве, – люди, нечестно при­сво­ив­шие себе дары, вве­рен­ные им при­ро­дой на благо всех. Ваш доб­ро­со­вест­ный, рабо­тя­щий юмо­рист в част­ной жизни – угрю­мый пес. С дру­гой сто­роны, нечестно поль­зу­ю­щийся сме­хом кра­дет у света ост­ро­умие, дан­ное ему для обще­ствен­ного поль­зо­ва­ния, и ста­но­вится бле­стя­щим собеседником.

– Но, – обра­тился поэт ко мне, – вы начали гово­рить о некоем Лон­грёше, вели­ком люби­теле разговоров.

– Люби­теле раз­гла­голь­ство­вать, – попра­вил я.

– Моя кузина отме­тила его недавно в своем длин­ном списке при­гла­шен­ных: «Лон­грёш». Нам необ­хо­димо при­гла­сить Лонгрёша.

– Не будет ли это слиш­ком уто­ми­тельно для дру­гих? – спро­сил я.

– Да, правда, он уто­ми­те­лен, – согла­си­лась она, – но так поле­зен. Он нико­гда не даст раз­го­вору зачахнуть.

– Почему это? – спро­сил поэт. – Почему, как только мы сой­демся, сей­час начи­наем щебе­тать, как стая воро­бьев? Почему, чтобы вечер счи­тался удач­ным, на нем дол­жен сто­ять содом, как в клетке попу­гаев в зоо­ло­ги­че­ском саду?

– Я помню исто­рию о попу­гае, но забыл, кто мне ее рассказывал.

– Может быть, кто-нибудь из нас при­пом­нит, когда вы нач­нете, – выска­зал свое пред­по­ло­же­ние философ.

– Один чело­век, – начал я, – ста­рый фер­мер (я это помню) начи­тался исто­рий о попу­гаях или наслу­шался их в клубе. В резуль­тате ему пока­за­лось, что хорошо бы самому иметь попу­гая. Вот он отпра­вился к тор­говцу и, как сам рас­ска­зы­вал, запла­тил поря­доч­ную цену за выбран­ную им птицу. Неделю спу­стя он вер­нулся в лавку, а сзади маль­чик нес клетку с попу­гаем. «Птица, кото­рую вы про­дали мне на про­шлой неделе, не стоит и сове­рена». – «Что с ней слу­чи­лось?» – спро­сил купец. «Да я почему знаю, что слу­чи­лось? – отве­тил фер­мер. – Говорю вам, она не стоит не только сове­рена, но и пол­со­ве­рена». – «Почему? – доби­вался купец. – Ведь она гово­рит хорошо?» – «Гово­рит? – отве­тил него­ду­ю­щий фер­мер, – про­кля­тая птица бол­тает весь день, да хоть бы раз ска­зала что-нибудь забавное».

– У одного моего зна­ко­мого был одна­жды попу­гай… – начал было философ.

– Не пройти ли нам в сад? – пред­ло­жила свет­ская дама, вста­вая и направ­ля­ясь к двери.

– Я сам читаю эту книгу с вели­чай­шим удо­воль­ствием, – ска­зал поэт. – Она наво­дит на такую массу мыс­лей. Боюсь, что я не про­чел ее доста­точно вни­ма­тельно. Надо перечитать.

– Пони­маю вас, – ска­зал фило­соф. – Книга, дей­стви­тельно инте­ре­су­ю­щая нас, застав­ляет забыть, что мы читаем. Самый инте­рес­ный раз­го­вор тот, при кото­ром кажется, будто никто не говорит.

– Помните вы того рус­ского, кото­рого Джордж при­во­дил сюда месяца три тому назад? – спро­сила свет­ская дама, обра­ща­ясь к поэту. – Я забыла его фами­лию. Впро­чем, я нико­гда путем не знала ее. Это было что-то неудо­бо­про­из­но­си­мое; только, помню, фами­лия окан­чи­ва­лась, как все­гда, на двой­ное «г». Я прямо в самом начале объ­явила ему, что стану звать его про­сто по имени, ока­зав­шимся, к сча­стью, Нико­лаем. Он очень любезно согласился.

– Я хорошо помню его, – заявил поэт. – Пре­лест­ный человек.

– Он, в свою оче­редь, остался в таком же вос­торге от вас, – отве­тила хозяйка.

– Охотно верю, – про­го­во­рил впол­го­лоса поэт. – Такого умного чело­века редко встретишь.

– Вы целых два часа про­го­во­рили, забив­шись в угол, – ска­зала свет­ская дама, – а когда вы ушли, я спро­сила его, чему он научился у вас. Он отве­тил мне с жестом вос­торга: «Ах, как он хорошо гово­рит!» Я же наста­и­вала: «Что же он рас­ска­зал вам?» Мне было инте­ресно узнать: вы были так погло­щены друг дру­гом, что забыли о суще­ство­ва­нии осталь­ных. «Чест­ное слово, не могу ска­зать, – отве­тил он. – Зна­ете, теперь, как при­по­ми­наю, при­хо­дится с ужа­сом сознаться, что раз­го­вор, соб­ственно, вел я один». Я была довольна, что могла успо­ко­ить его на этот счет. «Нет, напрасно вы так дума­ете, – ска­зала я. – Я бы пове­рила вам, если бы не присутствовала».

– Вы были совер­шенно правы, – согла­сился поэт. – Я помню, что и я вста­вил два или три заме­ча­ния. И мне кажется, я дей­стви­тельно гово­рил недурно.

– Но вы тоже, может быть, помните, что в сле­ду­ю­щий раз, когда вы были у меня, я спро­сила вас, что он гово­рил, и ока­за­лось, что ваша память в этом отно­ше­нии пред­став­ляет из себя чистую стра­ницу. Вы ска­зали, что нашли его инте­рес­ным. В то время я была пора­жена, но теперь начи­наю пони­мать. Вы оба, оче­видно, находя раз­го­вор таким бле­стя­щим, при­пи­сы­вали заслугу того себе лично.

– Хоро­шая книга и милый раз­го­вор похожи на при­ят­ный обед: они легко усва­и­ва­ются. Луч­ший обед тот, съев кото­рый, вы не созна­ете, что пообедали.

– Вещь сама по себе не инте­рес­ная часто вызы­вает инте­рес­ные мысли, – заме­тила ста­рая дева. – Часто я чув­ствую, как у меня на гла­зах высту­пают слезы, когда смотрю какую-нибудь глу­пую мело­драму. Ска­зан­ное слово, намек вызы­вают вос­по­ми­на­ния, застав­ляют мысль работать.

– Несколько лет тому назад мне при­шлось сидеть в глу­бине залы какого-то мюзик-холла рядом с дере­вен­ским жите­лем. До поло­вины один­на­дца­того он казался очень дово­лен всем, что видел и слы­шал, и доб­ро­со­вестно под­пе­вал всем куп­ле­там о тещах, дере­вян­ных ногах, под­вы­пив­ших жен­щи­нах и т. п. В поло­вине один­на­дца­того на сцену вышел извест­ный испол­ни­тель и начал ряд куп­ле­тов, назван­ных им: «Сгу­щен­ные тра­ге­дии». На пер­вые две вещи мой сель­ский при­я­тель весело посме­и­вался. Когда же певец при­сту­пил к тре­тьей, начи­нав­шейся: «Маль­чик, коньки, лед лома­ется; опас­ность неми­ну­ема…» – мой сосед поблед­нел, поспешно встал и быстро вышел из залы. Я после­до­вал за ним десять минут спу­стя и нашел его в баре напро­тив, где он напи­вался виски. «Не мог я выне­сти этого дурака, – заявил он мне хрип­лым голо­сом. – У меня маль­чу­ган уто­нул про­шлой зимой, ката­ясь на конь­ках. Не пони­маю, какой смысл под­ни­мать на смех насто­я­щее горе».

– Я могу при­со­еди­нить к вашему рас­сказу еще один, – ска­зал фило­соф. – Джим забро­ни­ро­вал для меня несколько мест на одно из своих пер­вых пред­став­ле­ний. Билеты попали ко мне только в четыре часа попо­лу­дни. Я отпра­вился в клуб, чтоб захва­тить кого-нибудь. Един­ствен­ный чело­век, кото­рого я застал там, был тихий моло­дой чело­век, новый член клуба. У него еще было мало зна­ко­мых, и он побла­го­да­рил меня. Играли какой-то фарс, уж право, не помню какой: они все на один лад, – весь комизм в том, что кто-то ста­ра­ется согре­шить, не имея к тому рас­по­ло­же­ния. Такие вещи все­гда имеют успех. Англий­ская пуб­лика подоб­ные сюжеты любит, лишь бы они трак­то­ва­лись с весе­лой точки зре­ния. Нам не нра­вится только, когда о зле рас­суж­дают серьезно. Тут было обыч­ное под­смат­ри­ва­ние, обыч­ный визг. Все кру­гом хохо­тали. Мой сосед сидел с какой-то непо­движ­ной улыб­кой на лице.

«Недурно сде­лано», – обра­тился я к нему, когда зана­вес опу­стился после вто­рого дей­ствия при общем хохоте.

«Да, кажется, очень смешно», – отве­тил он.

Я взгля­нул на него – он был почти юноша.

«Вы еще слиш­ком молоды, чтоб быть мора­ли­стом». Он засме­ялся корот­ким сме­хом. «Со вре­ме­нем это прой­дет», – отве­тил он мне.

Впо­след­ствии он рас­ска­зал мне свою исто­рию. Он сам был коми­че­ским акте­ром в Мель­бурне, – он был австра­лиец. Только для него тре­тий акт имел иную раз­вязку. Его жена, кото­рую он любил, отнес­лась к жизни серьезно и кон­чила само­убий­ством. Сде­лала такую глупость.

– Муж­чины – живот­ные, – заявила тут сту­дентка, иной раз любив­шая упо­тре­бить креп­кое словцо.

– Я сама думала так в моло­до­сти, – ска­зала свет­ская дама.

– А теперь не дума­ете, когда слы­шите подоб­ную вещь? – спро­сила студентка.

– Без сомне­ния, в чело­веке много живот­ного, – отве­чала хозяйка. – Но… видите ли, много лет тому назад, когда я была еще очень молода, я выска­зала это самое мне­ние, то есть что муж­чина – живот­ное, одной ста­рой леди, у кото­рой жила в Брюс­селе, где про­во­дила зиму. Она была хоро­шей зна­ко­мой отца, одной из доб­рей­ших и милей­ших жен­щин в свете – можно ска­зать, близ­кой к совер­шен­ству, – хотя о ней как о зна­ме­ни­той кра­са­вице вре­мен коро­левы Вик­то­рии и ходило много рассказов.

Я лично нико­гда им не верила. Когда я впер­вые уви­дела Маг­тер­горн в лет­ний вечер, он мне напом­нил ее доб­рое, бес­страст­ное, спо­кой­ное лицо, обрам­лен­ное сереб­ря­ными воло­сами. Я сама не знаю, почему.

– Доро­гая моя, – со сме­хом заме­тила ста­рая дева, – ваша при­вычка укра­шать свою речь анек­до­тами при­дает ей сход­ство с синематографом.

– Я и сама заме­чаю это, – согла­ша­лась свет­ская дама. – Я ста­ра­юсь захва­тить слиш­ком много.

– Искус­ство хоро­шего рас­сказ­чика состоит в том, чтобы уметь избе­гать несу­ще­ствен­ного, – заме­тил фило­соф. – У меня есть зна­ко­мая, ни разу, насколько я знаю, не добрав­ша­яся до конца рас­сказа. Совер­шенно без­раз­лично, напри­мер, как звали чело­века, ска­зав­шего или сде­лав­шего что-нибудь, – Бра­у­ном, или Джон­сом, или Робин­со­ном, – но она будет мучиться, пыта­ясь при­пом­нить: «Ах, боже мой, боже мой! – вос­кли­цает она бес­ко­неч­ное число раз. – Я так хорошо пом­нила его имя. Какая же я глу­пая!» Она рас­ска­жет вам, почему должна пом­нить его имя, как все­гда пом­нила его до послед­ней минуты. Она обра­ща­ется с прось­бой к поло­вине при­сут­ству­ю­щих, прося помочь ей. Без­на­дежно пытаться вер­нуть ее к рас­сказу: ее умом все­цело овла­де­вает одна мысль. Нако­нец, после бес­ко­неч­ных муче­ний, она вспо­ми­нает, что его звали Том­кинс, и при­хо­дит в вос­торг, но затем снова погру­жа­ется в отча­я­ние, открыв для себя что забыла его адрес. Это застав­ляет ее настолько скон­фу­зиться, что она отка­зы­ва­ется от про­дол­же­ния рас­сказа и, упре­кая себя, ухо­дит к себе в ком­нату. Чуть погодя она снова воз­вра­ща­ется с пеной у рта и при­но­сит номер улицы и дома. Но тем вре­ме­нем она уж забыла анекдот.

– Рас­ска­жите же нам о вашей ста­рушке, и о том, что вы ска­зали ей, – с нетер­пе­нием про­го­во­рила сту­дентка, все­гда под­хва­ты­ва­ю­щая вся­кий рас­сказ, где дело каса­ется глу­по­сти или пре­ступ­ных наклон­но­стей дру­гого пола.

– Я была в таких годах, когда моло­дой девушке при­еда­ются сказки, и она, отло­жив в сто­рону книги, начи­нает осмат­ри­ваться в свете и, конечно, воз­му­ща­ется тем, что видит. Я отно­си­лась очень серьезно к недо­стат­кам и про­ступ­кам муж­чин – наших есте­ствен­ных вра­гов. Моя ста­рушка, бывало, посме­и­ва­лась, и я счи­тала ее огра­ни­чен­ной и неда­ле­кой. Одна­жды наша гор­нич­ная – люби­тель­ница, как все гор­нич­ные, посплет­ни­чать, – с вос­тор­гом рас­ска­зала нам исто­рию, дока­зав­шую мне, как верно я оце­ни­вала «гру­бых муж­чин». Хозяин лавочки на углу нашей улицы, всего четыре года тому назад женив­шийся на пре­лест­ной девушке, бежал, бро­сив ее.

«Хоть бы когда прежде намек­нул, – рас­ска­зы­вала Жанна. – За целую неделю уло­жил в кофр свои вещи и пла­тье и отпра­вил на вок­зал, а потом ска­зал жене, что ухо­дит сыг­рать пар­тию в домино и чтоб она не дожи­да­лась его; поце­ло­вал ее и ребенка на про­ща­нье, и поми­най как звали. «Ну, слы­хано ли, барыня, что-нибудь подоб­ное?» – заклю­чила Жанна, всплес­нув руками. «Грустно ска­зать, Жанна, а при­хо­дится при­знаться, что я слы­хала», – отве­тила моя ста­рушка со вздо­хом и затем посте­пенно пере­вела раз­го­вор на вопрос об обеде. Когда Жанна вышла, я обра­ти­лась к ней, вся пылая него­до­ва­нием. Мне не раз при­хо­ди­лось самой раз­го­ва­ри­вать с этим чело­ве­ком, и я счи­тала его пре­крас­ным мужем – вни­ма­тель­ным, так гор­див­шимся, по-види­мому, своей мило­вид­ной супругой.

«Не слу­жит ли это дока­за­тель­ством того, что я говорю!» – вос­клик­нула я. «К несча­стью, слу­чив­ше­еся не в их пользу». – «А между тем вы защи­ща­ете их?» – спро­сила я. «В мои годы, доро­гая, не защи­щают и не пори­цают, а только пыта­ются понять, – ска­зала она, при­кос­нув­шись ко мне своей тон­кой белой рукой. – Не раз­уз­нать ли нам подроб­нее, в чем дело, – пред­ло­жила она, – про­ис­ше­ствие неве­се­лое, но может ока­заться полез­ным для нас». – «С меня довольно и того, что я слы­шала», – ска­зала я. «Иной раз хорошо выслу­шать более подроб­ный рас­сказ, прежде чем соста­вить себе окон­ча­тель­ное суж­де­ние», – отве­тила она и позво­нила Жанне. – «Эта исто­рия с нашей сосед­кой заин­те­ре­со­вала меня, – ска­зала она. – Вы зна­ете, почему он бежал и бро­сил ее?» Жанна пожала сво­ими широ­кими пле­чами. «Ста­рая исто­рия, суда­рыня», – отве­тила она с корот­ким смеш­ком. «Кто же?» – спро­сила хозяйка. «Жена Савари, точиль­щика, пре­крас­ного мужа. Кани­тель тяну­лась несколько меся­цев». – «Спа­сибо, Жанна». Когда Жанна вышла, хозяйка обра­ти­лась ко мне, говоря: «Каж­дый раз, как я слышу о дур­ном поступке муж­чины, я загля­ды­ваю за угол – не скры­ва­ется ли там жен­щина. Когда я вижу плохую жен­щину, я слежу за ее гла­зами. Я вижу, что она ищет себе това­рища. При­рода все­гда создает пары».

– Не могу отка­заться от мысли, что много зла при­но­сит чело­ве­че­ству вообще слиш­ком боль­шое вос­хва­ле­ние жен­щины, – заме­тил философ.

– Кто же их вос­хва­ляет? – спро­сила сту­дентка. – Муж­чины ино­гда бол­тают нам глу­по­сти – вряд ли най­дется такая про­стушка, чтоб пове­рить им, – но я вполне убеж­дена, что наедине они пере­мы­вают нам косточки.

– А я так думаю, что они вряд ли гово­рят между собой о нас так много, как мы вооб­ра­жаем. Но вообще небла­го­ра­зумно доби­ваться узнать, какой при­го­вор вынесли тебе, – заме­тила ста­рая дева, – несколько очень хоро­ших вещей о жен­щине было выска­зано мужчинами.

– Вот тут налицо их трое; спро­сите их, – пред­ло­жила студентка.

– Ска­жите по чести, когда вы гово­рите между собой о нас, вы когда-нибудь обмол­ви­тесь о нашей доб­роте, уме, добросовестности?

– «Обмол­виться» – вряд ли под­хо­дя­щее слово, – заявил фило­соф задум­чиво. – Говоря поло­жив руку на сердце, при­хо­дится сознаться, что наша собе­сед­ница до извест­ной сте­пени права. Каж­дый чело­век в какой-либо период своей жизни ста­вит на пье­де­стал какую-нибудь жен­щину. Очень моло­дые, неопыт­ные люди вос­хи­ща­ются, может быть, не отда­вая себе отчета. Для них вся­кая шляпка при­вле­ка­тельна – модистка создает ангела. А очень ста­рые люди, как я слы­шал, воз­вра­ща­ются к иллю­зиям своей моло­до­сти. Об этом я еще не в состо­я­нии рас­суж­дать без­апел­ля­ци­онно. Что же каса­ется нас, осталь­ных, то я при­нуж­ден согла­ситься: «обмол­виться» – непод­хо­дя­щее слово.

– Вот и я говорю… – начала студентка.

– Может быть, это про­сто в силу реак­ции, – ска­зал я. – При­ли­чия тре­буют, чтобы мы в лицо выка­зы­вали жен­щине несколько пре­уве­ли­чен­ное ува­же­ние. Мы должны даже в ее сума­сброд­ствах видеть лишь при­тя­га­тель­ную силу, – так решили гос­пода поэты. Может быть, явля­ется неко­то­рым облег­че­нием пере­дви­нуть стрелку в обрат­ном направлении.

– Но не факт ли, что именно луч­шие люди и даже самые умные все­гда отно­си­лись к жен­щине с наи­боль­шим ува­же­нием? – заме­тила ста­рая дева. – Разве мы не судим о циви­ли­за­ции народа по тому месту, кото­рое у него зани­мают женщины?

– В такой же сте­пени, в какой судим по мяг­ко­сти зако­нов, по охране, пред­став­ля­е­мой сла­бым. Дикари уби­вали бес­по­лез­ных чле­нов пле­мени, – мы устра­и­ваем для них боль­ницы и при­юты. Отно­ше­ние муж­чины к жен­щине пока­зы­вает, насколько он сам побе­дил свой эго­изм, как далеко он ото­шел от обе­зья­ньего закона: «Сила – право».

– Прошу вас, не пере­тол­ко­вы­вайте моих слов, – взмо­лился фило­соф, нервно погля­ды­вая на нахму­рив­ши­еся бровки сту­дентки. – Я нико­гда не утвер­ждал, чтобы жен­щина не была рав­ной муж­чине; я убеж­ден, что она равна. Я только утвер­ждаю, что она стоит не выше его. Умный чело­век почи­тает жен­щину как друга, сотруд­ницу, свое допол­не­ние. Только дурак отка­зы­вает ей в чело­ве­че­ских правах.

– Но разве мы не стоим выше по нашим иде­а­лам? – наста­и­вала на своем ста­рая дева. – Я не говорю, чтоб мы, жен­щины, были совер­шен­ствами – пожа­луй­ста, не думайте этого. Вы заме­ча­ете наши недо­статки не хуже нас самих. Про­чтите жен­щин-писа­тель­ниц, начи­ная с Джордж Эллиот. Но ради вас самих – разве не лучше, когда муж­чине есть на что под­нять глаза, как на нечто высшее?..

– Между иде­а­лом и оча­ро­ва­нием боль­шая раз­ница, – отве­чал фило­соф. – Идеал все­гда помо­гал чело­веку; но это при­над­ле­жит обла­сти меч­та­ний, самой важ­ной для него обла­сти – обла­сти его буду­щего. Оча­ро­ва­ние – зем­ного про­ис­хож­де­ния; оно в свое время пора­жает каж­дого муж­чину, ослеп­ляя его. Страна, где управ­ляли жен­щины, все­гда дорого пла­тила за свое безумие.

– А Ели­за­вета! А Вик­то­рия! – вос­клик­нула студентка.

– Они были иде­аль­ными пра­ви­тель­ни­цами потому, что предо­став­ляли управ­ле­ние стра­ной спо­соб­ным людям. Но Фран­ция при ее Пом­па­ду­рах!.. Визан­тия при ее Фео­до­рах – более под­хо­дя­щие при­меры для моей тео­рии. Я только говорю о том, как небла­го­ра­зумно видеть во всех жен­щи­нах совер­шен­ство. Вели­за­рий погу­бил и себя и свой народ тем, что счи­тал соб­ствен­ную жену чест­ной женщиной.

– Но рыцар­ство, без сомне­ния, ока­зало услуги чело­ве­че­ству, – вста­вил я.

– Даже в широ­ких раз­ме­рах, – согла­сился фило­соф. – Оно вос­поль­зо­ва­лось чело­ве­че­ской стра­стью и обра­тило ее на бла­гие цели. В свое время это имело зна­че­ние. Для чело­века, знав­шего только войну и хищ­ни­че­ство, вос­пи­тан­ного в жесто­ко­сти и неспра­вед­ли­во­сти, жен­щина была един­ствен­ным суще­ством, научав­шим его радо­сти делать уступки. Жен­щина в те вре­мена была анге­лом по срав­не­нию с муж­чи­ной! Это не пустые слова. Все более мяг­кие про­яв­ле­ния жизни сосре­до­то­чи­ва­лись в ее руках. Муж­чина про­во­дил жизнь в войне или раз­гуле. Жен­щина уха­жи­вала за боль­ными, уте­шала горю­ю­щих, шла неза­пят­нан­ная среди мира, омра­чен­ного поро­ками. Самая ее покор­ность духо­вен­ству, при­род­ная спо­соб­ность вос­хи­щаться цере­мо­нией – теперь фак­торы, сужи­ва­ю­щие ее бла­го­твор­ное вли­я­ние, – в то время должны были окру­жать ее перед его зату­ма­нен­ным взгля­дом, при­учен­ным смот­реть на дог­мат как на душу рели­гии, орео­лом свя­то­сти. Жен­щина была тогда слу­жан­кой. Есте­ственно, что она ста­ра­лась воз­бу­дить состра­да­ние и неж­ность в муж­чине. Теперь она сде­ла­лась пове­ли­тель­ни­цей мира. Теперь смяг­чать муж­чину – вовсе не ее мис­сия. В наше время жен­щина ведет войну; жен­щина воз­ве­ли­чи­вает гру­бую силу.

Теперь жен­щина, сама счаст­ли­вая, глуха к стра­даль­че­скому стону мира; она высоко ста­вит чело­века, пре­не­бре­га­ю­щего инте­ре­сами сво­его вида ради уве­ли­че­ния удобств своей лич­ной семьи, и пре­зи­рает как пло­хого отца и мужа чело­века, чье чув­ство долга про­сти­ра­ется за пре­делы его семей­ного очага. Вспом­ните упрек, сде­лан­ный леди Нель­сон мужу после битвы на Ниле. «Я женился, и поэтому не могу прийти» – вот слова, кото­рые очень мно­гие жен­щины под­ска­зы­вают мужьям в ответ на при­зыв со сто­роны Бога. Недавно мне при­шлось гово­рить с одной жен­щи­ной о жесто­ко­сти по отно­ше­нию к коти­кам, с кото­рых заживо сди­рают шкуру. «Мне жаль бед­ных зверь­ков, – отве­тила она, – но, гово­рят, мех от этого при­об­ре­тает более тем­ный отте­нок». Правда, ее жакет был из вели­ко­леп­ного меха.

– Когда я изда­вал газету, я открыл осо­бый отдел пере­писки на эту тему, – ска­зал я. – Мы полу­чали массу писем – боль­шин­ство зауряд­ных, даже глу­пых. Но попа­лось одно ори­ги­наль­ное. Оно было напи­сано девуш­кой-про­дав­щи­цей в боль­шой мод­ной мастер­ской. Она далеко не раз­де­ляла взгляда, чтобы все жен­щины и во все вре­мена пред­став­ляли из себя совер­шен­ство. Она сове­то­вала рома­ни­стам и поэтам посту­пить на год в боль­шое мод­ное дело: тут они бы полу­чили воз­мож­ность изу­чить жен­щину, так ска­зать, в ее нату­раль­ном виде.

– Не сле­дует судить нас по тому, что, созна­юсь, состав­ляет нашу глав­ную сла­бость, – ска­зала свет­ская дама. – Жен­щина, заня­тая только своим туа­ле­том, пере­стает быть чело­веч­ной – она воз­вра­ща­ется к пер­во­быт­ному живот­ному состо­я­нию. Но, правду ска­зать, и порт­нихи могут ино­гда выве­сти из себя. Вина не вполне на одной стороне.

– Вы меня так и не убе­дили, что жен­щину ценят выше ее досто­ин­ства, – заме­тила сту­дентка. – Даже и наш раз­го­вор пока не дока­зал ваших положений.

– Я не утвер­ждаю, чтобы выда­ю­щи­еся писа­тели про­во­дили этот взгляд, но в попу­ляр­ной лите­ра­туре он про­дол­жает суще­ство­вать. Ни один муж­чина не ста­нет оспа­ри­вать его в глаза жен­щине, и жен­щина – в ущерб себе – при­знала такой взгляд непре­лож­ным. Это поня­тие впи­та­лось в более или менее раз­но­об­раз­ной форме ее созна­нием, исклю­чая воз­мож­ность исправ­ле­ния. Девушку не побуж­дают задать себе весьма полез­ный вопрос: «Вый­дет ли из меня здо­ро­вый, полез­ный член обще­ства? Или я под­верг­нусь опас­но­сти выро­диться в пустую, эго­и­стич­ную, никому не нуж­ную особу?»

Она вполне довольна собой, пока не откры­вает в себе наклон­но­стей к муж­ским поро­кам, забы­вая, что есть и жен­ские пороки. Жен­щина – бало­ван­ное дитя нашего века. Никто не ука­зы­вает ей на ее недо­статки. Свет с его тыся­чью поро­ками льстит ей.

Каприз, осли­ное упрям­ство име­ну­ются «милыми при­чу­дами» хоро­шень­кой девушки. Тру­сость, оди­на­ково пре­зрен­ная в муж­чине и жен­щине, поощ­ря­ется в ней, как оча­ро­ва­тель­ное свойство.

Неспо­соб­ность взять в руки дорож­ный мешок и пройти с ним через сквер или обо­гнуть угол – выстав­ля­ется при­вле­ка­тель­но­стью. Неесте­ствен­ное неве­же­ство и непро­хо­ди­мая глу­пость дают ей право счи­таться поэ­ти­че­ски иде­аль­ной. Если ей слу­чится дать пенни нищему на улице – при­чем обык­но­венно ее выбор падает на обман­щика – или поце­ло­вать щенка в нос, – мы исто­щаем весь свой хва­леб­ный лек­си­кон, про­воз­гла­шая ее свя­той. Я еще изум­ля­юсь, каким обра­зом, несмотря на все неле­по­сти, какими жен­щины вскарм­ли­ва­ются, из них выхо­дит столько дельных.

Что же каса­ется меня, то я нахожу боль­шое уте­ше­ние в убеж­де­нии, что раз­го­вор сам по себе несет менее ответ­ствен­но­сти во всем хоро­шем и дур­ном, что есть на свете, чем мы, гово­ря­щие, себе вооб­ра­жаем. Чтобы про­расти и при­не­сти плод, слова должны упасть на почву фактов.

– Но все же вы счи­та­ете спра­вед­ли­вым бороться про­тив глу­по­сти? – спро­сил философ.

– Без сомне­ния! – вос­клик­нул поэт. – Тем мы и опо­знаем глу­пость, что можем убить ее. От истины наши стрелы отска­ки­вают, не нанося ей вреда.

* * *

– Но почему она посту­пила так? – спро­сила ста­рая дева.

– Почему? Мне кажется, вряд ли какая-нибудь из них знает, почему посту­пает так или иначе, – ска­зала свет­ская дама, выка­зы­вая при­знаки досады, что вообще с ней слу­ча­лось редко. – Гово­рит, что у нее недо­ста­точно работы.

– Должно быть, она совер­шенно необык­но­вен­ная жен­щина, – заме­тила ста­рая дева.

– Сколько на мою долю выпало хло­пот бла­го­даря ей, только из-за того, что Джор­джу нра­вится, как она гото­вит, и ска­зать не могу, – про­дол­жала свет­ская дама с него­до­ва­нием. – В послед­ние годы у нас бывали неболь­шие обеды раз в неделю, только ради ее удо­воль­ствия. Теперь она желает, чтоб я давала два обеда. А я вовсе не наме­рена этого делать.

– Если я могу пред­ло­жить свои услуги… – начал поэт. – Мой желу­док, конечно, не тот, что был прежде, но могу слу­жить в каче­стве цени­теля… Я бы не отка­зался раз­де­лить с вами утон­чен­ную тра­пезу два­жды в неделю – ска­жем, в среду и суб­боту. Если вы дума­ете, что удо­вле­тво­рите ее этим…

– Очень любезно с вашей сто­роны, – отве­чала свет­ская дама. – Но я не могу допу­стить этого. Почему вам отка­зы­ваться от неза­тей­ли­вого обеда, при­лич­ного поэту, только ради того, чтобы уго­дить моей кухарке!

– Я при этом имел в виду больше вас, – про­дол­жал поэт.

– Мне про­сто хочется совсем бро­сить хозяй­ство и пере­браться в отель, – ска­зала свет­ская дама. – Хоть это и не по мне, но при­слуга ста­но­вится поло­жи­тельно невозможной.

– Это весьма инте­ресно, – заме­тил поэт.

– Очень рада, что вы это нахо­дите, – не без кол­ко­сти отве­тила хозяйка.

– Что, инте­ресно? – спро­сил я у поэта.

– Что все в наш век, все, хотя мед­ленно, но упорно кло­нится к устрой­ству жизни на таких нача­лах, один намек на кото­рые мы несколько лет тому назад назвали бы соци­а­лиз­мом. Повсюду уве­ли­чи­ва­ется число оте­лей, а число част­ных домов уменьшается.

– Что же тут уди­ви­тель­ного? – воз­ра­зила свет­ская дама. – Вы, муж­чины, гово­рите о «радо­стях семей­ного очага». Неко­то­рые пишут на эту тему сти­хо­тво­ре­ния, но боль­шин­ство из вас, живя в меб­ли­ро­ван­ных ком­на­тах, про­во­дят чуть не весь день в клубе.

Мы сидели в саду; поэт погру­зился в созер­ца­ние сол­неч­ного заката. Хозяйка продолжала:

– Вот муж и жена сидят у камина. Муж уселся поудоб­нее и не заме­чает, как жена вышла из ком­наты: она же отпра­ви­лась за объ­яс­не­нием, почему в кор­зине для угля в гости­ной все­гда только один сор, а луч­ший уголь сжи­га­ется в кухне? Дом для нас, жен­щин, – место работы, от кото­рой не уйдешь.

– Мне кажется… – начала сту­дентка, говоря на этот раз, к моему удив­ле­нию, без негодования.

Вообще сту­дентка раз­де­ляет так назы­ва­е­мое «боже­ствен­ное неудо­воль­ствие» всем вообще. Со вре­ме­нем она спра­вится с удив­ле­нием, что мир не такое при­ят­ное место пре­бы­ва­ния, каким ей его рисо­вали, и отка­жется от сво­его тепе­реш­него твер­дого убеж­де­ния, что предо­ставьте ей сво­боду дей­ствия, она все пере­устро­ила бы в чет­верть часа. И теперь по вре­ме­нам в ее тоне уже слы­шится меньше уве­рен­но­сти в том, что она не пер­вая, серьезно заду­мав­ша­яся над этим вопросом.

– Мне кажется, – начала она, – при­чина тому – вос­пи­та­ние. Наши бабушки были довольны, напол­няя свою жизнь мелоч­ными хозяй­ствен­ными хло­по­тами. Они вста­вали рано, рабо­тали со слу­жан­ками, сами за всем при­смат­ри­вали. Теперь мы нуж­да­емся во вре­мени для само­раз­ви­тия, для чте­ния, для раз­мыш­ле­ния, для удо­воль­ствия. Домаш­ние работы не только не состав­ляют цели нашего суще­ство­ва­ния, но слу­жат ему поме­хой. Мы доса­дуем на это.

– В тепе­реш­нем воз­му­ще­нии жен­щины исто­рики буду­щего уви­дят глав­ный фак­тор нашего обще­ствен­ного раз­ви­тия, – про­дол­жал поэт. – «Домаш­ний очаг», кото­рый мы до сих пор вос­хва­ляем, но с воз­рас­та­ю­щей неохо­той, зави­сел от ее согла­сия жить, в сущ­но­сти, рабыней.

Когда Адам пахал, а Ева пряла, при­чем Адам не выхо­дил за пре­делы своей ограды, а Ева оста­нав­ли­вала колесо своей прялки, когда ее запас был доста­то­чен для семьи, тогда «домаш­ний очаг» поко­ился на твер­дом осно­ва­нии суще­ству­ю­щего факта. Оно поко­ле­ба­лось, когда муж сде­лался граж­да­ни­ном и его инте­ресы рас­про­стра­ни­лись за пре­делы домаш­него круга. С той минуты жен­щине одной при­шлось под­дер­жи­вать это учре­жде­ние. Теперь она, в свою оче­редь, тре­бует права всту­пить в обще­ствен­ную жизнь, вырваться из оди­но­че­ства, в кото­ром она пре­бы­вает в замке сво­его возлюбленного.

«Дворцы» с общими сто­ло­выми, читаль­нями, систе­мой общей услуги вырас­тают в каж­дом квар­тале; особ­няки, виллы исче­зают. Та же исто­рия повто­ря­ется во всех стра­нах. Отдель­ное жилище, где оно еще сохра­ни­лось, погло­ща­ется целой систе­мой жилищ. В Аме­рике – лабо­ра­то­рии, где про­из­во­дятся опыты по всем отрас­лям жизни, какой она сде­ла­ется в буду­щем – дома отап­ли­ва­ются одной общей топ­кой. Вы не зажи­га­ете огня – только впус­ка­ете теп­лый воз­дух. Ваш обед при­во­зят вам в пере­воз­ной печи. Вы або­ни­ру­е­тесь на слугу или слу­жанку. Очень скоро част­ные хозяй­ства с их шта­том бес­по­ря­доч­ной, вечно ссо­ря­щейся при­слуги, с мас­сой потреб­но­стей, неудо­вле­тво­рен­ных или чрез­мер­ных, исчез­нут так же, как исчезли пещер­ные жилища.

– Желала бы про­жить еще столько, чтоб уви­дать все это, – ска­зала свет­ская дама.

– Веро­ят­нее всего, дожи­вете, – ска­зал поэт. – Мне хоте­лось бы иметь воз­мож­ность с такой же уве­рен­но­стью ска­зать это про себя.

– Если ваше пред­по­ло­же­ние имеет шансы на испол­не­ние, то я уте­шаю себя мыс­лью, что я стар­ший из пар­тии. Я нико­гда не читаю эти пол­ные и обсто­я­тель­ные опи­са­ния жизни буду­щего сто­ле­тия, не пре­да­ва­ясь раз­мыш­ле­нию, что прежде чем все это осу­ще­ствится, я умру и буду похо­ро­нен. Может быть, это эго­изм с моей сто­роны, но мне кажется, я не был бы в состо­я­нии жить такой машин­ной жиз­нью, какую пред­ска­зы­вают наши провидцы.

Мне кажется, вы, то есть боль­шин­ство из вас, упус­ка­ете из виду очень важ­ное сооб­ра­же­ние – именно, что чело­ве­че­ство живет. Вы выра­ба­ты­ва­ете свои ответы, будто оно пред­став­ляет из себя иско­мое в трой­ном пра­виле. Если чело­век в столько-то тысяч лет сде­лал столько-то в таком-то направ­ле­нии при такой-то и такой-то ско­ро­сти, сколько он сде­лает и т. д. Вы забы­ва­ете, что на него вли­яют импульсы, не под­да­ю­щи­еся ника­кому вычис­ле­нию, что его увле­кают направо и налево силы, кото­рых вам невоз­можно изоб­ра­зить в своей алгебре. В одно поко­ле­ние хри­сти­ан­ство пре­вра­тило рес­пуб­лику Пла­тона в абсурд. Пресса покон­чила с нераз­ре­ши­мыми выво­дами Макиавелли.

– Нет, я не согла­сен с вами, – ска­зал поэт.

– Факт не убеж­дает меня в ошибке, – воз­ра­зил философ.

– Хри­сти­ан­ство только при­ба­вило силы стрем­ле­ниям, зачатки кото­рых уже таи­лись в пле­мени, еще нахо­див­шемся в мла­ден­че­стве. Пресса, научая нас думать сообща с дру­гими, в неко­то­ром роде сузила цели инди­вида в про­ти­во­по­став­ле­нии целям чело­ве­че­ства. Огля­ни­тесь без пред­рас­судка, бес­при­страстно на про­шлое чело­ве­че­ства. Какая кар­тина вам пред­ста­вится? Сна­чала вы уви­дите раз­бро­сан­ные по дикой, мерт­вой пустыне норы и пещеры; затем грубо ско­ло­чен­ные хижины, виг­вамы – пер­во­быт­ные жилища пер­во­быт­ного чело­века. Оди­ноко в сопро­вож­де­нии своей подруги и потом­ства он бро­дит по высо­кой траве, посто­янно ози­ра­ясь зор­ким пуг­ли­вым взгля­дом; он удо­вле­тво­ряет свои неслож­ные потреб­но­сти, сооб­щает с помо­щью немно­го­чис­лен­ных жестов и зву­ков свой незна­чи­тель­ный запас зна­ний сво­ему потом­ству; затем, забрав­шись за какой-нибудь камень или в скры­тое местечко, джунгли, уми­рает там. Огля­ды­ва­емся снова. Тысячи сто­ле­тий про­мча­лись и исчезли без следа. Поверх­ность земли испещ­рена стран­ными, неров­ными сле­дами: здесь, где солнце сияет над сушей и морем, они тес­нятся друг к другу, почти сопри­ка­са­ются; там, в тени, рас­сто­я­ние между ними больше. Обра­зо­ва­лось племя. И масса то дви­га­ется впе­ред, то оста­нав­ли­ва­ется, то пода­ется назад, пови­ну­ясь общему импульсу. Чело­век узнал тайну спло­че­ния, вза­им­ной помощи. Воз­дви­га­ются города. Из их камен­ного цен­тра рас­про­стра­ня­ется сила; воз­ни­кает нация; циви­ли­за­ция порож­да­ется досу­гом; жизнь чело­века уже не сво­дится исклю­чи­тельно к живот­ным потреб­но­стям. Сопле­мен­ники защи­щают худож­ника, мыс­ли­теля. Сократ думает, Фидий ваяет мра­мор, между тем как Перикл создает закон, а Лео­нид обуз­ды­вает вар­ва­ров. Импе­рия погло­щает мел­кие госу­дар­ства. Рос­сия про­тя­ги­вает руку через всю Азию. В Лон­доне мы пьем за здо­ро­вье союза наро­дов, гово­ря­щих на англий­ском языке; в Бер­лине и Вене устра­и­ваем празд­не­ства в честь обще­гер­ман­ского союза; в Париже шеп­чемся об общ­но­сти латин­ской расы. Как в вели­ком, так и в малом. Склады обшир­ные, уни­вер­саль­ные мага­зины вытес­няют мел­ких тор­гов­цев; трест спла­чи­вает сотни фирм; союз гово­рит от имени рабо­чих. Гра­ницы наши или языка кажутся тес­ными для новых поня­тий. Пусть на бизань-мачте раз­ных судов раз­ве­ва­ются какие угодно клочки пест­рой ткани, – гер­ман­ские, аме­ри­кан­ские, рус­ские флаги, – чело­ве­че­ству есть дело только до капи­тана этих судов. Сто пять­де­сят лет тому назад Сэм Джон­сон дожи­дался в перед­ней изда­теля; теперь все напе­ре­рыв при­гла­шают его к чай­ному столу и слу­шают, что он про­це­дит им сквозь зубы. Поэт, новел­лист гово­рит на два­дцати язы­ках. В буду­щем дороги про­ля­гут пря­ме­хонько от одного полюса до дру­гого. Надо быть сле­пым, чтобы не видеть, к какой цели мы стре­мимся. Она отстоит от нас на одно или два поко­ле­ния. Это громко жуж­жа­щий улей – один общий улей, охва­ты­ва­ю­щий весь зем­ной шар. Пчелы суще­ство­вали до нас; они раз­ре­шили загадку, ответа на кото­рую мы допы­ты­ва­емся впотьмах. Ста­рая дева содрогнулась.

– Ужас­ная мысль! – ска­зала она.

– Для нас, но не для тех, кто будет жить после нас. Ребе­нок боится воз­му­жа­ло­сти. Авра­аму, бро­див­шему со сво­ими ста­дами, жизнь совре­мен­ного горо­жа­нина, при­ко­ван­ного сутра до вечера к своей кон­торе, пока­за­лась бы немно­гим лучше каторги.

– Мои сим­па­тии на сто­роне иде­а­лов Авра­ама, – заме­тил философ.

– И мои также, – согла­сился с ним поэт. – Но ни вы, ни я не явля­емся пред­ста­ви­те­лями тен­ден­ций совре­мен­но­сти. Мы при­над­ле­жим к числу любо­пыт­ных древ­но­стей. Мы и нам подоб­ные слу­жат тор­мо­зом, регу­ли­ру­ю­щим ход про­гресса. Оче­видно, видо­вой гений направ­ля­ется в сто­рону орга­ни­зо­ван­ного кол­лек­ти­визма жизни, слив­шейся воедино под кон­тро­лем одной цен­траль­ной идеи.

Еди­нич­ный работ­ник вовле­чен в фаб­рику. Зна­ме­ни­тый худож­ник в наши дни набра­сы­вает рисунки для нее, каж­дая вещь состав­ля­ется пятью­де­ся­тью работ­ни­ками, каж­дый из кото­рых обла­дает совер­шен­ством в своей спе­ци­аль­но­сти. Почему в отеле, с его пятью­стами слуг, кух­ней, спо­соб­ной питать три тысячи ртов, все идет гладко, между тем как в «соб­ствен­ном хозяй­стве» веч­ный бес­по­ря­док и ссоры? Мы теряем спо­соб­ность жить одни; инстинкт обще­ствен­но­сти уни­что­жает ее.

– Тем хуже для общины, – заклю­чил фило­соф. – Чело­век, как ска­зал Ибсен, все­гда стоит выше всего, когда он стоит один. Вер­немся к нашему другу Авра­аму. Без сомне­ния, он, бродя по пустыне, бесе­дуя со своим Богом, был ближе к иде­алу, чем совре­мен­ный горо­жа­нин, чер­па­ю­щий свои мысли из утрен­ней газеты, вос­тор­га­ю­щийся в театре вся­кой бес­смыс­ли­цей, апло­ди­ру­ю­щий гру­бому жесту в каком-нибудь мюзик-холле. В общине руко­во­ди­те­лем ста­но­вится все­гда сто­я­щий ниже всех. Вы сей­час упо­мя­нули о том, что Джон­сона теперь все при­гла­шают к себе. А мно­гие ли из совре­мен­ни­ков читали Джон­сона, если срав­нить с чис­лом под­пис­чи­ков на «Шутов­скую без­де­лицу»? К чему же ведет подоб­ное так назы­ва­е­мое «кол­лек­тив­ное мыш­ле­ние»? – К раз­лич­ным мафиям и дрей­фу­си­а­дам. Поро­дила ли толпа когда-нибудь бла­го­род­ную идею? Если бы Сократ и Гали­лей, Кон­фу­ций и Хри­стос «думали кол­лек­тивно», – мир дей­стви­тельно был бы мура­вей­ни­ком, каким, по-види­мому, вам рису­ется его будущность.

– Под­водя итог в книге, сле­дует смот­реть на обе стра­ницы, – отве­тил поэт. – Я согла­ша­юсь: толпа, сама по себе, не создает ничего; с дру­гой сто­роны, она вби­рает иде­алы в свою душу и дает им убе­жище. Она более охотно отзы­ва­ется на хоро­шее, чем на дур­ное. Кто более стойко под­дер­жи­вает доб­ро­де­тель, как не ваша галёрка? Него­дяй, только что перед тем отко­ло­тив­ший свою мать, вме­сте с про­чими громко апло­ди­рует обра­ще­нию к при­рож­ден­ным рыцар­ским чув­ствам муж­чины на сцене. Он с него­до­ва­нием отверг бы в эту минуту тень мысли о воз­мож­но­сти набро­ситься на мать, при каких бы то ни было обсто­я­тель­ствах. «Кол­лек­тив­ное мыш­ле­ние» ему полезно. Мотив, побуж­да­ю­щий празд­но­ша­та­ю­ще­гося, про­пи­тан­ного абсен­том, в пат­ри­о­ти­че­ском увле­че­нии кри­чать: «Долой жидов!», ведет свое про­ис­хож­де­ние от иде­аль­ного побуж­де­ния. Даже когда толпа сума­сше­ствует, ее может при­во­дить в дви­же­ние только извра­ще­ние ее луч­ших инстинк­тов. Ста­ти­стики стра­хо­вых обществ не могут быть судьями услуги, ока­зан­ной Про­ме­теем чело­ве­че­ству. Мир как целое выиг­рал от кол­лек­ти­визма и достиг­нет своей цели только с помо­щью его. Идя по извест­ной тропе циви­ли­за­ции, мы далеко ото­шли от коче­вого образа жизни. Дорога все еще под­ни­ма­ется, скры­тая от нас тума­нами, но ее зиг­заги ведут нас в обе­то­ван­ную землю. Цель, по-види­мому, – не раз­ви­тие отдель­ной лич­но­сти, но под­ня­тие расы. Оди­но­кие вели­кие люди – пас­тухи стада, слуги, а не хозя­ева мира. Мои­сей умер и был похо­ро­нен в пустыне, только издали созер­цая землю, где должны были найти себе отдох­но­ве­ние утом­лен­ные странники.

Весьма при­скорбно, что «Шутов­ская без­де­лица» и ей подоб­ные про­из­ве­де­ния нахо­дят себе столько чита­те­лей. Но, может быть, этим путем науча­ются читать такие люди, кото­рые иначе нико­гда не постигли бы этого искус­ства. Мы теряем тер­пе­ние, забы­вая, что появ­ле­ние и исчез­но­ве­ние нашего поко­ле­ния – не более как раз­мах маят­ника часов при­роды. Вчера мы стре­ми­лись погля­деть на бой гла­ди­а­то­ров, на сожже­ние хри­стиан, на казнь через пове­ше­ние в Нью­гете. Даже с гума­ни­тар­ной точки зре­ния, музы­каль­ный фарс – про­гресс по срав­не­нию с этим.

– В южных шта­тах Аме­рики на лин­че­ва­ние отправ­ля­ются спе­ци­аль­ные поезда, – гнул свое фило­соф, не сда­ва­ясь, – бой быков пере­хо­дит во Фран­цию, а англий­ские газеты про­по­ве­дуют воз­рож­де­ние мед­ве­жьей травли и пету­ши­ных боев. Разве мы не дви­жемся все по тому же кругу?

– Дорога пет­ляет, как я уже ска­зал, – воз­ра­зил поэт. – Подъем несколько крут. Может быть, именно теперь мы идем по изгибу, заво­ра­чи­ва­ю­щему назад. Я под­креп­ляю свою веру, время от вре­мени огля­ды­ва­ясь назад. Я вижу труд­ную дорогу со мно­гими сту­пе­нями, веду­щими книзу. Но все же мы под­ни­ма­емся, все же мы идем кверху.

– К такой пре­зрен­ной цели согласно вашей тео­рии! – про­го­во­рила ста­рая дева. – Мне было бы невы­но­симо чув­ство­вать себя насе­ко­мым в улье, име­ю­щим свой малень­кий, строго опре­де­лен­ный круг обя­зан­но­стей, состо­я­щим в каж­дом своем поступке под кон­тро­лем, опре­де­лен­ным зако­ном, обя­зан­ным пре­бы­вать на опре­де­лен­ном месте, даже питаться и пить по опре­де­лен­ным пра­ви­лам. Нет, лучше поду­маем о чем-нибудь более веселом.

Поэт засме­ялся.

– Поздно, доро­гая леди, – ска­зал он. – Дело уже сде­лано. Мы уже попали в улей; ячейки стро­ятся. Кто живет соб­ствен­ной жиз­нью? Кто сам себе хозяин? Что вы можете делать, как не жить, сооб­ра­зу­ясь с дохо­дом, в малень­кой, – не сомне­ва­юсь, уют­ной, – ячейке; жуж­жать в своем малень­ком миру свою весе­лую, при­ят­ную песенку, помо­гая себе подоб­ным насе­ко­мым, день изо дня испол­няя полез­ную работу, обу­слов­лен­ную лич­ными сред­ствами и тем­пе­ра­мен­том, видя все те же лица, дви­га­ясь по тому же узкому кругу? Почему я пишу стихи? Меня за это нельзя пори­цать. Это един­ствен­ная вещь, что я могу делать. Почему один чело­век живет и тру­дится на без­лес­ных ска­лах Ислан­дии, а дру­гой рабо­тает в апен­нин­ских вино­град­ни­ках? Почему одна жен­щина ездит в коляске, и, что ни день меняя шляпку, ведет весе­лую, без­за­бот­ную жизнь, а дру­гая мечется, делая еже­дневно с июля по июнь по пол­дю­жины визи­тов, с июля до фев­раля спеша с одного мод­ного курорта на дру­гой, оде­ва­ясь по ука­за­нию своей модистки, говоря кра­си­вые вещи, каких от нее ожи­дают? Кому уда­ется избег­нуть закона улья? Только забул­дыге, бро­дяге. С дру­гой сто­роны, какого чело­века мы ува­жаем и какому зави­дуем? Чело­века, тру­дя­ще­гося для общины, чело­века «обще­ствен­ного», как мы его назы­ваем; чело­века бес­ко­рыст­ного, рабо­та­ю­щего ради дела, а не ради выгоды, посвя­ща­ю­щего дни и ночи на изу­че­ние тайн при­роды, на при­об­ре­те­ние зна­ний, полез­ных всей расе. Разве не счаст­ли­вей­ший тот чело­век, кото­рый побе­дил свои лич­ные инстинкты и отдал себя на слу­же­ние обще­ствен­ному благу? Улей обра­зо­вался в дни гос­под­ства мрака, когда чело­век еще не имел зна­ний; он обра­зо­вался на лож­ных осно­ва­ниях. Этот чело­век будет иметь ячейку пошире, чем про­чие, вся про­чая мел­кота будет зави­до­вать ему, тысячи пол­за­ю­щих личи­нок будут его рабами, влача несчаст­ное суще­ство­ва­ние только для него, и для него одного; весь свой мед они должны при­но­сить ему; он нае­да­ется, а они мрут с голоду. А польза какая? Он не стал крепче в своей вол­шеб­ной ячейке. Сон для утом­лен­ных глаз, а не для шел­ко­вых одеял. Сны людям снятся повсюду. Его желу­док, если он его рас­тя­ги­вает – этот орган ведь неве­лик, – мстит за это. Запас меда горк­нет. Ста­рый улей полу­чил свое начало в мрач­ные дни неве­же­ства, глу­по­сти, гру­бо­сти. Дол­жен воз­ник­нуть новый улей.

– Я и не подо­зре­вала, что вы соци­а­лист, – ска­зала свет­ская дама.

– И я также, до нашего раз­го­вора, – под­твер­дил поэт.

– А в буду­щую среду вы будете засту­паться за инди­ви­ду­а­лизм, – засме­я­лась свет­ская дама.

– Очень может быть, – согла­сился поэт. – Пучина взы­вает мно­гими голосами.

– Попрошу еще чашку чаю, – ска­зал философ.

Новая утопия

Я про­вел исклю­чи­тельно инте­рес­ный вечер. Обе­дал с неко­то­рыми из моих выда­ю­щихся дру­зей в «Наци­о­наль­ном соци­а­ли­сти­че­ском клубе». Обед отли­чался уди­ви­тель­ною изыс­кан­но­стью блюд. Были фазаны, начи­нен­ные трю­фе­лями и удо­сто­ив­ши­еся со сто­роны одного из нас наиме­но­ва­ния кули­нар­ной поэ­зии; были, разу­ме­ется, и дру­гие блюда, ни в чем не усту­пав­шие фаза­нам. Если же я при­бавлю, что шато-лафит 1849 года был вполне достоин той цены, кото­рую мы за него запла­тили, то, пола­гаю, это будет луч­шим дока­за­тель­ством изыс­кан­но­сти нашего обеда.

После обеда, за сига­рою (во имя истины дол­жен сознаться, что «Наци­о­наль­ный соци­а­ли­сти­че­ский клуб» очень опы­тен в при­об­ре­те­нии хоро­ших сигар) у нас завя­за­лась крайне поучи­тель­ная беседа о гря­ду­щей наци­о­на­ли­за­ции капи­тала и о пол­ном соци­а­ли­сти­че­ском равен­стве людей.

Поло­жим, что каса­ется лично меня, то я был обре­чен больше слу­шать, чем гово­рить, бла­го­даря своей неком­пе­тент­но­сти в дан­ных вопро­сах. Рано лишив­шись своих роди­те­лей, я в дет­стве был постав­лен в такие усло­вия, кото­рые вынуж­дали меня соб­ствен­ными уси­ли­ями про­кла­ды­вать себе жиз­нен­ный путь; поэтому у меня не было вре­мени зани­маться миро­выми вопросами.

Зато я был весь вни­ма­ние к тому, что гово­ри­лось моими про­све­щен­ными дру­зьями, брав­ши­мися в несколько лет испра­вить все страш­ное миро­вое зло, в кото­ром кос­нело зло­по­луч­ное чело­ве­че­ство в тече­ние про­шлых тыся­че­ле­тий, когда на свете еще не было этих самых моих друзей.

Глав­ным лозун­гом вели­ких миро­об­но­ви­те­лей было «равен­ство», абсо­лют­ное равен­ство людей во всех отно­ше­ниях: в поло­же­нии, во вли­я­нии на обще­ствен­ные дела, в иму­ще­стве, во всех пра­вах и обя­зан­но­стях, а сле­до­ва­тельно, в доволь­стве и счастье.

– Так как, – гово­рили мои дру­зья, – мир создан для всех, то он и дол­жен быть раз­де­лен поровну между всеми. Труд каж­дого чело­века дол­жен идти на пользу госу­дар­ства, кото­рое будет питать и оде­вать людей и вообще забо­титься об их нуж­дах и потреб­но­стях. Никто не имеет права обо­га­щаться сам своим тру­дом; все должны тру­диться исклю­чи­тельно для пользы государства.

Все лич­ное богат­ство – эти соци­аль­ные узы, посред­ством кото­рых немно­гие свя­зы­вали мно­гих, это страш­ное ору­жие, слу­жив­шее кучке раз­бой­ни­ков сред­ством отби­рать у целого обще­ства плоды его тру­дов, должно быть вырвано из рук тех, кото­рые слиш­ком уж долго дер­жали его.

Обще­ствен­ные раз­ли­чия, как не име­ю­щие смысла пре­грады, кото­рыми до сих пор сдер­жи­ва­лись в своем есте­ствен­ном дви­же­нии волны могу­чего жиз­нен­ного потока, должны быть уни­что­жены. Чело­ве­че­ству дол­жен быть дан неогра­ни­чен­ный про­стор в его посту­па­тель­ном дви­же­нии, в его закон­ном стрем­ле­нии к новым фор­мам жизни, к новым воз­мож­но­стям, каковы бы они ни были. Пусть чело­ве­че­ство сво­бодно раз­ли­ва­ется по всей шири без­гра­нич­ного про­стора. До насто­я­щего вре­мени оно было вынуж­дено идти лишь тес­ною кучей, при­чем каж­дой отдель­ной лич­но­сти, с неимо­вер­ным тру­дом и в неопи­су­е­мых стра­да­ниях, на свой соб­ствен­ный страх и риск, при­хо­ди­лось пере­би­раться через кру­тизну и про­па­сти нера­вен­ства рож­де­ния и поло­же­ния. Для изне­жен­ных ног балов­ней сле­пой судьбы дорога была ров­ная, ука­тан­ная и выло­жен­ная мяг­ким газо­ном, между тем как истер­зан­ные ноги обез­до­лен­ных не имели дру­гой опоры, кроме ост­рых кам­ней. Пусть же отныне для всех людей будет один ров­ный, пря­мой, про­стор­ный и мяг­кий путь, усы­пан­ный розами, лили­ями и фиал­ками, – сло­вом, обстав­лен­ный все­воз­мож­ными удоб­ствами и удовольствиями.

Неис­то­щи­мые богат­ства матери-при­роды должны питать оди­на­ково всех; не должно быть ни голод­ных, ни поги­ба­ю­щих от изли­ше­ства пита­ния. У силь­ного должна быть отнята воз­мож­ность захва­ты­вать себе больше, чем будет иметь сла­бый. Земля при­над­ле­жит чело­ве­че­ству со всем, что нахо­дится на ее поверх­но­сти и в ее нед­рах; поэтому она и должна быть раз­де­лена между всеми поровну. Рав­ные по зако­нам при­роды люди должны быть рав­ными и по своим соб­ствен­ным законам.

Из нера­вен­ства воз­никли все отри­ца­тель­ные явле­ния в чело­ве­че­стве: нужда, пре­ступ­ле­ние, грех, само­лю­бие, занос­чи­вость, лице­ме­рие и пр. При пол­ном равен­стве исчез­нет вся­кий повод, вся­кий соблазн к совер­ше­нию вся­че­ского зла; а раз все это исчез­нет, то тая­ще­еся в чело­ве­че­ской при­роде бла­го­род­ство заси­яет во всей своей кра­соте, во всем своем осле­пи­тель­ном блеске.

Лишь только будет объ­яв­лено равен­ство людей, земля сразу пре­вра­тится в рай, но без уни­жа­ю­щего людей дес­по­тизма какого бы то ни было божества.

В конце этих широ­ко­ве­ща­тель­ных раз­гла­голь­ство­ва­ний ора­торы под­няли бокалы и про­воз­гла­сили тост за свя­щен­ное равен­ство (разу­ме­ется, в этом тосте участ­во­вал и я), а потом велели подать себе шар­треза и новых сигар.

Я вер­нулся домой с этого вечера в глу­бо­ком раз­ду­мье и, улег­шись в постель, долго не мог уснуть, мыс­ленно пере­би­рая нари­со­ван­ные моими дру­зьями кар­тины нового мира.

В самом деле, как пре­красна была бы наша жизнь, если бы эти кар­тины могли осу­ще­ствиться, а не оста­ва­лись бы, так ска­зать, лишь одними наброс­ками. Я пред­став­лял себе их уже вопло­щен­ными и видел, что дей­стви­тельно ничего луч­шего и быть не может.

Не стало бы больше борьбы за суще­ство­ва­ние и вражды между отдель­ными лич­но­стями; исчезли бы зависть, вражда и нена­висть; не стало бы больше горь­ких разо­ча­ро­ва­ний, нужды и стра­да­ний. Госу­дар­ство пек­лось бы о нас с самой минуты нашего рож­де­ния и вплоть до того вре­мени, когда мы будем зарыты в землю; снаб­жало бы нас всем необ­хо­ди­мым, с колы­бели и до могилы вклю­чи­тельно, и нам совсем не нужно было бы забо­титься о себе.

Исчезла бы необ­хо­ди­мость тяже­лого труда. По вычис­ле­ниям моих дру­зей, доста­точно трех­ча­со­вого труда в день со сто­роны каж­дого из граж­дан нового мира; будет даже запре­щено про­дол­жать работу хоть на одну минуту сверх срока.

Не будет больше ни бед­ных, вызы­ва­ю­щих жалость, ни бога­тых, вызы­ва­ю­щих зависть. Не будет никого, кто бы смот­рел на нас сверху вниз и на кого мы сами смот­рели бы снизу вверх… Поло­жим, тогда не будет и таких, на кото­рых мы могли бы смот­реть сверху вниз; это обсто­я­тель­ство немного разо­ча­ро­вало меня, но я вскоре уте­шился мыс­лью, что ведь и самое солнце не без пятен.

Во вся­ком слу­чае, общее впе­чат­ле­ние от при­ду­ман­ного моими муд­рыми дру­зьями было пре­крас­ное. Жить совер­шенно бес­печно, без малей­ших забот и почти без вся­кого труда, без горя и стра­да­ний, даже без мысли, за исклю­че­нием думы, о слав­ных судь­бах чело­ве­че­ства, – разве это, в самом деле, не рай?..

Вдруг бле­стя­щие кар­тины гря­ду­щего зем­ного бла­жен­ства спу­та­лись в моем вооб­ра­же­нии, померкли, рас­тво­ри­лись в без­об­раз­ном хаосе, и я заснул сном праведника.

* * *

Проснув­шись, я уви­дел себя лежа­щим в стек­лян­ном ящике, в каком-то огром­ном, но непри­вет­ли­вом, даже мрач­ном поме­ще­нии. Над моим изго­ло­вьем была при­креп­лена дощечка с над­пи­сью. Я повер­нул, насколько мог, голову и про­чи­тал над­пись, изоб­ра­жен­ную сле­ду­ю­щим обра­зом и в сле­ду­ю­щих словах:

«СПЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК XIX СТОЛЕТИЯ
Этот чело­век был най­ден спя­щим в одном из домов Лон­дона, во время вели­кой рево­лю­ции 1899 года. По сло­вам квар­тир­ной хозяйки, он спал уже более десяти лет, потому что она все забы­вала раз­бу­дить его. Было поста­нов­лено, в науч­ных целях, не будить его, а наблю­дать, сколько вре­мени он может еще про­спать. В силу этого, он был поме­щен в музей ред­ко­стей 11 фев­раля 1900 года. (Посе­ти­те­лей про­сят в отвер­стия для про­хож­де­ния воз­духа воды не лить)».

Какой-то ста­рик с интел­ли­гент­ным лицом, возив­шийся неда­леко от меня над рас­пре­де­ле­нием в дру­гом стек­лян­ном ящике высу­шен­ных яще­риц, подо­шел, сдер­нул с меня крышку и спросил:

– Что с вами? Вас что-нибудь обеспокоило?

– Нет, ничего, – отве­тил я. – Я проснулся про­сто потому, что выспался, как это все­гда со мной бывает. Но ска­жите, пожа­луй­ста, в каком мы теперь веке?

– В два­дцать девя­том. Вы про­спали ровно тысячу лет.

– Тысячу лет?! – невольно вос­клик­нул я. – Впро­чем, что ж, тем лучше: за такой про­дол­жи­тель­ный отдых у меня, навер­ное, нако­пи­лось много новых сил, – про­дол­жал я, выби­ра­ясь из ящика и спус­ка­ясь со стола, на кото­ром тот стоял. – Про­дол­жи­тель­ный сон все­гда счи­тался луч­шим сред­ством для вос­ста­нов­ле­ния сил.

При­няв вер­ти­каль­ное поло­же­ние вме­сто гори­зон­таль­ного, то есть встав на ноги, я дей­стви­тельно почув­ство­вал в себе при­лив новых сил.

– Пред­по­ла­гаю, что вы сей­час захо­тите сде­лать то, что обык­но­венно прежде всего делают люди в вашем поло­же­нии, – довольно кисло про­мол­вил ста­рик, не отве­тив на мои послед­ние слова. – Вы, веро­ятно, потре­бу­ете, чтобы я про­вел вас по всему городу и объ­яс­нил вам все про­ис­шед­шие за тысячу лет пере­мены. И вы будете осы­пать меня вопро­сами и раз­ного рода замечаниями.

– Вы уга­дали, – под­хва­тил я, – именно это я и желал бы сделать.

– Ну конечно, – еще кис­лее про­бур­чал он. – Так идемте, чтобы ско­рее покон­чить с этим.

И он дви­нулся к выходу.

Спус­ка­ясь с ним с лест­ницы, я поинтересовался:

– Зна­чит, теперь все в порядке?

– Что именно? Насчет какого порядка вы спра­ши­ва­ете? – в свою оче­редь спро­сил мой спутник.

– Да насчет миро­вого порядка, – пояс­нил я. – Как раз перед тем, как мне суж­дено было погру­зиться в такой креп­кий и дол­гий сон, неко­то­рые из моих дру­зей соби­ра­лись рас­кро­шить мир на части и потом вос­со­здать его на новых нача­лах. Вот я и спра­ши­ваю, уда­лось ли им это и лучше ли стало теперь, чем было при мне… то есть до моего тыся­че­лет­него сна? Суще­ствует ли теперь общее равен­ство и осво­бож­дено ли чело­ве­че­ство от греха, стра­да­ний и вся­кого рода зол?

– Ода! – немного ожи­вив­шись, отве­тил мой спут­ник. – Вы уви­дите, что теперь нет ничего общего с тем, что было тысячу лет назад. Поря­док у нас образ­цо­вый. И мы немало потру­ди­лись ради уста­нов­ле­ния этого порядка за все то время, кото­рое вы про­спали. Мы пере­де­лали всю землю до неузна­ва­е­мо­сти и пре­вра­тили ее в совер­шен­ство. Теперь уж никто не тво­рит на ней что-нибудь дур­ное и непра­вое. А что каса­ется равен­ства, то у нас изъ­яты из него только одни идиоты.

Манера ста­рика выра­жаться пока­за­лась мне довольно вуль­гар­ною, но я не решился выска­зать ему этого.

Мы пошли по городу. Кру­гом было очень чисто и тихо. Снаб­жен­ные номе­рами улицы были пря­мые и широ­кие; все они пере­кре­щи­ва­лись под пря­мыми углами и пора­жали пол­ною одно­об­раз­но­стью. Преж­них эки­па­жей с лошадьми совсем не было видно. Пере­дви­же­ние про­из­во­ди­лось исклю­чи­тельно или пеш­ком, или же в фурах с элек­три­че­ской тягой. Люди, попа­дав­ши­еся нам изредка навстречу, были очень спо­койны и серьезны, и

все на одно лицо, словно они были чле­нами одного семей­ства. Одеты они были точь-в-точь так же, как был одет мой спут­ник, то есть в серую блузу, наглухо застег­ну­тую у шеи и под­по­я­сан­ную рем­нем, и в серые пан­та­лоны. Все были чер­но­во­ло­сые и с начи­сто выбри­тыми лицами.

– Неужели все эти люди – близ­нецы? – спро­сил я.

– Близ­нецы? – с види­мым изум­ле­нием повто­рил ста­рик. – С чего вам при­шла в голову такая несу­раз­ная мысль?

– Почему же «несу­раз­ная»? – немного оби­женно воз­ра­зил я. – Чем же иначе объ­яс­нить уди­ви­тель­ное сход­ство всех встреч­ных между собою и с вами? У всех одни лица, оди­на­ко­вого чер­ного цвета волосы…

– Что каса­ется этого, то у нас уста­нов­лено как нена­ру­ши­мое пра­вило иметь чер­ные волосы, – пояс­нил мой спут­ник. – У кого же они от при­роды дру­гого цвета, тот обя­зан выкра­сить их в черный.

– Для чего же это? – полю­бо­пыт­ство­вал я.

– Как для чего?! – вски­нулся на меня ста­рик. – Неужели вы и этого не пони­ма­ете? Я же вам гово­рил, что у нас теперь про­цве­тает пол­ное равен­ство. А какое же это было бы равен­ство, если бы одним из нас, будь то муж­чина или жен­щина, было раз­ре­шено чва­ниться бело­ку­рыми или, как вы в свое время назы­вали их – «золо­ти­стыми» воло­сами, у дру­гого голова горела бы, как в огне, от рыжей рас­ти­тель­но­сти, у тре­тьего чер­не­лась бы, как уголь, а у иных беле­лась бы, как снег? Нет, в наши счаст­ли­вые дни люди равны не только по поло­же­нию, но и по внеш­но­сти. Уста­но­вив для всех муж­чин обя­за­тель­ное бри­тье лиц и для обоих полов оди­на­ко­вый цвет волос и стрижку их в оди­на­ко­вую длину, мы неко­то­рым обра­зом исправ­ляем недо­четы природы.

– А почему вы пред­по­чли всем цве­там чер­ный? – спро­сил я.

– Не знаю, – отве­тил ста­рик. – Мне доста­точно знать, что этот цвет раз и навсе­гда установлен…

– Кем? – поин­те­ре­со­вался я.

– Разу­ме­ется, БОЛЬШИНСТВОМ, – с осо­бен­ной тор­же­ствен­но­стью отве­тил мой спут­ник, бла­го­го­вейно при­поды­мая свою без­об­раз­ную шляпу и сми­ренно опус­кая глаза, как делали преж­ние пури­тане во время молитвы.

Заду­мав­шись, я маши­нально сле­до­вал за ста­ри­ком. Потом, заме­тив, что нам навстречу попа­да­ются одни муж­чины, я спросил:

– Разве в этом городе нет женщин?

– Как это – «нет жен­щин»?! – вскри­чал ста­рик. – Сколько угодно. Мы уже много встре­чали их.

– Однако я не вижу их, – про­дол­жал я. – Неужели выду­ма­ете, что я не сумел бы сразу отли­чить жен­щину от мужчины?

– Да вот вам идут две жен­щины, – ска­зал мой про­вод­ник, ука­зы­вая на про­хо­див­шую мимо нас пару людей, оде­тых в те же серые блузы и панталоны.

– Но по каким же при­зна­кам можно узнать, что это жен­щины? – недо­уме­вал я.

– По метал­ли­че­ским номе­рам, кото­рые мы все носим на груди, – отве­тил старик.

– Ах, вот оно что!.. А я думал, что этими номе­рами у вас только обо­зна­ча­ются поли­цей­ские, и удив­лялся, почему их так много, между тем как обык­но­вен­ных обы­ва­те­лей совсем не видно, – ска­зал я.

– Нет, каж­дый обы­ва­тель имеет свой номер: муж­чины узна­ются по нечет­ным номе­рам, а жен­щины – по чет­ным. Поли­цей­ских же у нас нет: мы в них не нуж­да­емся, – поучал меня старик.

– Изу­ми­тельно про­сто! – вос­хи­тился я. – Зна­чит, вы только по этим номе­рам и отли­ча­ете муж­чину от женщины?

– Конечно, – коротко отве­тил мой про­во­жа­тый, кото­рому, оче­видно, начи­нало надо­едать мое любопытство.

Неко­то­рое время мы опять шли молча, потом я спросил:

– А для чего каж­дый из вас дол­жен иметь номер?

Ста­рик усмех­нулся и, с сожа­ле­нием взгля­нув на меня, произнес:

– Какие стран­ные вопросы вы зада­ете!.. Впро­чем, я ожи­дал их. Номера слу­жат для того, чтобы мы могли отли­чать себя друг от друга.

– А разве у вас нет имен?

– Конечно, нет.

– Почему?

– Да про­сто потому, что в име­нах было слиш­ком много нера­вен­ства у преж­них людей. Одни из них назы­вали себя Мон­мо­ранси и свы­сока смот­рели на тех, кото­рые назы­ва­лись Сми­тами, а Смиты отвер­ты­ва­лись от Джон­сов. И так далее до бес­ко­неч­но­сти. Каж­дый кичился своим име­нем и с пре­зре­нием отно­сился к носи­те­лям дру­гих имен. Для того чтобы пре­сечь в корне это воз­му­ти­тель­ное явле­ние, было решено совсем уни­что­жить имена и заме­нить их номерами.

– И Мон­мо­ранси не про­те­сто­вали про­тив этого? – удив­лялся я.

– Как не про­те­сто­вать! Про­те­сто­вали, и даже очень сильно, но были подав­лены Сми­тами и Джон­сами, кото­рые состав­ляли БОЛЬШИНСТВО, – с преж­ней тор­же­ствен­но­стью и бла­го­го­ве­нием отве­тил проводник.

– Но разве номера пер­вые и вто­рые не смот­рели свы­сока на номера тре­тьи и чет­вер­тые и так далее по порядку? – про­дол­жал я.

– Да, вна­чале кичи­лись и этим раз­ли­чием, – под­твер­дил ста­рик. – Но с уни­что­же­нием богат­ства отдель­ных лиц числа лиши­лись сво­его преж­него зна­че­ния, за исклю­че­нием разве про­мыш­лен­ных целей, так что в насто­я­щее время номер сто уже не счи­тает себя выше мил­ли­он­ного номера.

Так как в музее, в кото­ром я проснулся, не было ника­ких при­спо­соб­ле­ний для умы­ва­нья, то я и не умы­вался, а теперь, почув­ство­вав край­нюю потреб­ность осве­житься умы­ва­ньем, я осве­до­мился у сво­его спут­ника, где бы мне можно было про­из­ве­сти эту операцию.

– У нас не пола­га­ется умы­ваться самим, – заявил про­вод­ник. – Подо­ждите до поло­вины пятого, тогда вас умоют к чаю.

– Как умоют?! – вскри­чал я. – Ведь я не малень­кий, могу и сам…

– Вы будете умыты пра­ви­тель­ствен­ными долж­ност­ными лицами, – пре­рвал меня старик.

– Но зачем же пона­до­би­лось пра­ви­тель­ству брать на себя обя­зан­ность няньки по отно­ше­нию к взрос­лым? – недо­уме­вал я.

Ста­рик пояс­нил, что невоз­можно под­дер­жать равен­ства между людьми, если им будет предо­став­лена сво­бода умы­ваться, когда и как им взду­ма­ется. Были люди, кото­рые при­выкли умы­ваться три или четыре раза в день, между тем как дру­гие чуть не раз в год чув­ство­вали необ­хо­ди­мость счи­щать с себя грязь. Бла­го­даря этому обра­зо­ва­лись два класса: чистых и гряз­ных, кото­рые так и назы­вали друг друга, вслед­ствие чего стали было воз­рож­даться преж­ние пред­рас­судки. Чистые пре­зи­рали гряз­ных, а гряз­ные нена­ви­дели чистых. Ввиду этого пра­ви­тель­ство было вынуж­дено взять на себя заботу и об умы­ва­нии граж­дан. Были назна­чены осо­бые долж­ност­ные лица, кото­рые два раза в день и про­из­во­дят умы­ва­ние всех граж­дан. Част­ные же умы­ва­нья совсем воспрещены.

Обходя улицы, я не видел отдель­ных домов, были только зда­ния вроде огром­ных, грубо устро­ен­ных бара­ков, и при­том все на один лад, без малей­ших раз­ли­чий. На углах кра­со­ва­лись такие же зда­ния, но гораздо мень­ших раз­ме­ров и с над­пи­сями: «Музей», «Боль­ница», «Зал для дис­пу­тов», «Баня», «Гим­на­зия», «Ака­де­мия Наук», «Выставка пред­ме­тов про­мыш­лен­но­сти», «Школа крас­но­ре­чия» и т. д.

– Разве в этом городе не живут? – осве­до­мился я.

– Ах, какие уди­ви­тель­ные вопросы! – снова вос­клик­нул мой спут­ник. – Где же, по-вашему, живут наши граж­дане, если не в городе?
– Так неужели они живут в этом «городе»? – недо­уме­вал я. – Ведь тут совсем нет жилых домов.

– Таких домов, какие были тысячу лет назад, у нас, разу­ме­ется, нет, да мы в них и не нуж­да­емся, потому что живем в брат­стве и равен­стве, – про­дол­жал ста­рик. – Мы живем вот в этих самых зда­ниях или, вер­нее, в бло­ках зда­ний. В каж­дом блоке поме­ща­ется тысяча чело­век. В каж­дом поме­ще­нии сто посте­лей. Кроме спа­лен, в каж­дом блоке име­ются строго рас­счи­тан­ных раз­ме­ров сто­ло­вые, ван­ные, оде­валь­ные и кухни.

В семь часов утра, по звуку коло­кола, все встают и сами уби­рают свои постели. В семь часов трид­цать минут идут в ван­ные и оде­валь­ные, где их моют, бреют, стри­гут и оде­вают… то есть поз­во­ляют им оде­ваться самим в оди­на­ко­вые костюмы. В восемь идут в сто­ло­вую зав­тра­кать. Зав­трак состоит из пинты овся­ной похлебки и пол­пинты теп­лого молока на каж­дого. Мы строго при­дер­жи­ва­емся веге­та­ри­ан­ства, при­об­рет­шего в тече­ние послед­них сто­ле­тий такое огром­ное коли­че­ство сто­рон­ни­ков, что из них посто­янно состав­ля­ется боль­шин­ство на выборах.

В час дня коло­кол сзы­вает к обеду, состо­я­щему из бобов и варе­ных пло­дов; два раза в неделю дается пудинг с варе­ньем, а по вос­кре­се­ньям – пирог со сли­вами. В пять часов, после вто­рич­ного умы­ва­нья, мы пьем чай, а в десять гасятся огни, и мы ложимся спать.

Будучи рав­ными, мы все живем совер­шенно оди­на­ково; и между нами нет ни выс­ших, ни низ­ших. Муж­чины и жен­щины имеют оди­на­ко­вые права, только живут отдельно; муж­чины – в одной части города, а жен­щины – в другой…

– А разве у вас нет семей­ных? – пере­бил я.

– Нет, семей­ный инсти­тут уни­что­жен уже две­сти лет назад. Семей­ный уклад нам не подо­шел, потому что он ока­зался про­ти­во­об­ще­ствен­ным. Главы семейств больше думали о своих женах и детях, чем о госу­дар­стве. Они тру­ди­лись глав­ным обра­зом в пользу своих семей, а не для общины, и пек­лись несрав­ненно больше о будущ­но­сти своих детей, чем о судь­бах всего человечества.

Узы любви и крови объ­еди­няли людей в малень­кие тес­ные группы, вме­сто того чтобы без­раз­дельно слиться в одну общую. Прежде чем думать об успе­хах чело­ве­че­ства, они думали об успе­хах своих род­ных. Прежде чем ста­раться об уве­ли­че­нии сча­стья всех своих сограж­дан, они ста­ра­лись о сча­стье своих близ­ких по сердцу и крови. Для того чтобы доста­вить этим близ­ким осо­бен­ные удоб­ства, они рабо­тали сверх силы, под­вер­гали себя лише­ниям и накап­ли­вали лично для себя богат­ства. Любовь порож­дала в серд­цах людей порок карье­ризма. Ради того, чтобы удо­сто­иться улыбки люби­мой жен­щины и оста­вить своим детям в наслед­ство, помимо богат­ства, гром­кое имя, люди выби­ва­лись из сил, лишь бы под­няться над общим уров­нем, сде­лать что-нибудь такое, чем бы можно было при­влечь к себе вни­ма­ние мира и заслу­жить осо­бен­ные поче­сти. Каж­дому хоте­лось оста­вить на пыль­ном пути чело­ве­че­ства более глу­бо­кий след, чем остав­ляют дру­гие. Бла­го­даря всему этому основ­ные прин­ципы соци­а­ли­сти­че­ского строя еже­дневно нару­ша­лись и под­вер­га­лись опас­но­сти быть совер­шенно уни­что­жен­ными. Каж­дый дом, в кото­ром жили обособ­лен­ные, семьи, ста­но­вился цен­тром про­па­ганды идеи цен­но­сти каж­дой отдель­ной лич­но­сти. Из недр очага под­ни­ма­лись ехидны «това­ри­ще­ства» и «неза­ви­си­мо­сти», чтобы отрав­лять умы людей и жалить обще­ство в самое сердце.

Пошли пуб­лич­ные дис­путы о равен­стве и о нера­вен­стве. Одни (мень­шин­ство) сто­яли за пер­вое, дру­гие (боль­шин­ство) – за вто­рое. Мужья, любив­шие своих жен, нахо­дили их луч­шими в мире и с пре­зри­тель­ным снис­хож­де­нием, едва скры­вая свои чув­ства, смот­рели на дру­гих жен­щин. Любя­щие жены, в свою оче­редь, нахо­дили, что их мужья умнее и во всех отно­ше­ниях лучше дру­гих. Матери нахо­дили, что лучше их детей и быть не может, то есть каж­дая мать думала так о своих отпрыс­ках, глядя на чужих как на существ неиз­ме­римо низ­ших. Дети с самого рож­де­ния также были про­пи­таны ере­ти­че­скими убеж­де­ни­ями, что их отцы и матери лучше всех осталь­ных роди­те­лей на свете.

Вообще, со всех точек зре­ния, семья ока­зы­ва­лась нашим вра­гом. У одного, дей­стви­тельно, была пре­лест­ная жена и двое бла­го­нрав­ных детей, а его соседу выпала на долю свар­ли­вая грымза и один­на­дцать озор­ных без­дель­ни­ков. В чем же тут было равенство?

Кроме того, в одной семье горе­вали, а в дру­гой – радо­ва­лись. В одной хижине горько пла­чут перед малень­ким гро­би­ком оси­ро­тев­шие муж и жена, в дру­гой, рядом, супру­же­ская чета радостно сме­ется, глядя на то, как гри­мас­ни­чает ребе­нок, ста­ра­ясь сунуть себе в рот соб­ствен­ную ногу. Какое это равен­ство? Может ли обще­ство, в кото­ром суще­ство­вали подоб­ные про­ти­во­по­лож­но­сти, счи­таться нормальным?

Такие вопи­ю­щие несо­об­раз­но­сти тер­петь больше было нельзя. Мы поняли, что семей­ная любовь мешала нам на каж­дом шагу, что именно в ней мы и имели самого силь­ного врага. Это глу­пое чув­ство делало равен­ство людей невоз­мож­ным. Оно вело за собой в пест­рой смеси радость и горе, мир и тре­вогу. Оно раз­ру­шало при­ви­тые нами с таким огром­ным тру­дом новые веро­ва­ния людей и под­вер­гало страш­ной опас­но­сти все чело­ве­че­ство. Ввиду этого мы нашли нуж­ным уни­что­жить любовь.

В насто­я­щее время у нас нет семьи, зато нет и семей­ных тре­вог; нет любов­ных исто­рий – нет и любов­ных стра­да­ний; нет любов­ных вос­тор­гов – нет и тер­за­ний рев­но­сти; нет поце­луев – нет и слез.

Теперь мы насла­жда­емся насто­я­щим равен­ством, осво­бо­див­шись от всех радо­стей, зато и от всех горе­стей семей­ной жизни, – с само­до­воль­ством закон­чил свою длин­ную речь мой спутник.

– Да, разу­ме­ется, при таких усло­виях у вас должны быть уди­ви­тель­ные тишь и гладь, – заме­тил я и про­дол­жал: – Но ска­жите, пожа­луй­ста, – я спра­ши­ваю с чисто науч­ной точки зре­ния, – какими же путями воз­ме­ща­ется у вас есте­ствен­ная убыль в насе­ле­нии? Или вы сде­ла­лись бес­смерт­ными и…

– Ну нет, тайны при­об­ре­те­ния бес­смер­тия мы пока еще не открыли, – поспе­шил заявить мой спут­ник. – У нас уми­рают, как и встарь, хотя и в дру­гих усло­виях и про­пор­циях, а при­чи­нен­ную этим убыль мы воз­ме­щаем совер­шенно про­сто, тем же спо­со­бом, каким в ваше время про­из­во­ди­лось раз­мно­же­ние коров, лоша­дей и про­чих домаш­них живот­ных, в кото­рых вы нуж­да­лись. Еже­годно, вес­ною, мы неко­то­рое время раз­ре­шаем обоим полам жить вме­сте, при­чем необ­хо­ди­мое коли­че­ство рож­де­ний уста­нав­ли­ваем зара­нее. Ново­рож­ден­ные тща­тельно вос­пи­ты­ва­ются под меди­цин­ским руко­вод­ством и наблю­де­нием. Лишь только явив­шись на свет, они отби­ра­ются от своих роди­тель­ниц, во избе­жа­ние пагуб­ной для равен­ства мате­рин­ской любви, и поме­ща­ются в госу­дар­ствен­ные вос­пи­та­тель­ные дома, откуда их свое­вре­менно отдают в обще­ствен­ные школы, где они пре­бы­вают до четыр­на­дца­ти­лет­него воз­раста. В этом воз­расте они под­вер­га­ются экс­пер­тизе спе­ци­а­ли­стов, по реше­нию кото­рых под­го­тов­ля­ются к тому или дру­гому делу, смотря по откры­тым у них спо­соб­но­стям. Два­дцати лет их зано­сят в списки взрос­лых граж­дан, при­чем им дается право голоса. Между муж­чи­нами и жен­щи­нами не дела­ется ника­ких раз­ли­чий; оба пола поль­зу­ются совер­шенно оди­на­ко­выми правами.

– Какими же, соб­ственно? – осве­до­мился я.

– Да всеми теми, о каких я сей­час гово­рил. Чего же вам еще? – с замет­ным раз­дра­же­нием про­бур­чал старик.

Я опять замолчал.

Когда мы, по моим рас­че­там, про­шли несколько миль и я ничего не видел, кроме одно­об­раз­ных улиц да «бло­ков» зда­ний, так похо­жих одно на дру­гое, мне взду­ма­лось спросить:

– Разве здесь нет мага­зи­нов или, вообще, тор­го­вых и ремес­лен­ных заведений?

– Нет. На что они нам? – отве­тил про­вод­ник. – Госу­дар­ство кор­мит и оде­вает нас, дает нам жилище, ока­зы­вает меди­цин­скую помощь, моет, бреет, кра­сит, при­че­сы­вает нас, а когда поми­раем – хоро­нит. Ни в каких тор­го­вых и ремес­лен­ных заве­де­ниях мы не нуж­да­емся, поэтому их и нет.

Чув­ствуя неко­то­рую уста­лость, а глав­ное – жажду, я немного спу­стя пред­ло­жил новый вопрос:

– Нельзя ли нам зайти куда-нибудь, где я мог бы напиться? У меня страшно пере­сохло горло.

– Напиться?!. Что зна­чит «напиться»? – уди­вился мой спут­ник. – У нас после обеда дается пол­пинты какао. Может быть, вы об этом говорите?

Я понял невоз­мож­ность объ­яс­нить ему мою потреб­ность напиться про­сто воды или чего-нибудь в этом роде, потому и сказал:

– Да-да, какао. Говорю вам: мне очень хочется…

– Ну, а я говорю вам, что какао пода­ется у нас только к обеду! – резко пре­рвал меня старик.

Я снова дол­жен был замол­чать и поко­риться своей уча­сти – ждать обеда.

Мимо нас про­хо­дил моло­дой чело­век с бла­го­об­раз­ным лицом, но одно­ру­кий. Еще раньше я заме­тил несколько одно­ру­ких и одно­но­гих. Это явле­ние пора­зило меня, и я спро­сил об его причине.

– Это тоже объ­яс­ня­ется очень про­сто, – отве­тил ста­рик. – Когда у кого-нибудь из моло­дых людей заме­ча­ется пре­вы­ше­ние в росте или и силе сверх уста­нов­лен­ной сред­ней нормы, то у него отни­ма­ется нога или рука, чтобы при­ве­сти его в рав­но­ве­сие с дру­гими. Мы, так ска­зать, низ­во­дим его до нуж­ного уровня, без кото­рого также немыс­лимо равен­ство. При­рода частенько оши­ба­ется в своей мерке; она никак не хочет при­учиться рабо­тать по той мерке, кото­рая нам нужна, и мы исправ­ляем ее ошибки.

– Зна­чит, вы не вполне еще под­чи­нили себе при­роду? – съехид­ни­чал я.

– Увы, нет еще! – со вздо­хом про­мол­вил ста­рик. – Ста­ра­емся, но все еще далеко не с пол­ным успе­хом. Поло­жим, – с гор­до­стью доба­вил он поеле непро­дол­жи­тель­ного мол­ча­ния, – во мно­гих отно­ше­ниях мы уж посбили с нее спеси.

– Ну, а что вы дела­ете, когда среди вас явля­ется чело­век с умом выше нормы? – с тем же ехид­ством про­дол­жал я.

– Это бывает очень редко, но когда слу­ча­ется такая ненор­маль­ность, то мы про­сто-напро­сто вскры­ваем у дан­ного субъ­екта череп и про­из­во­дим над его моз­гом неко­то­рую опе­ра­цию, после кото­рой он ста­но­вится вполне нормальным.

Ска­зав это, мой спут­ник снова помол­чал, оче­видно, погру­жен­ный в раз­ду­мье, потом добавил:

– В пер­вое время мне каза­лось очень груст­ным, что мы не можем повы­шать умствен­ные спо­соб­но­сти людей, а умеем только пони­жать их, но с тече­нием вре­мени я при­ми­рился с этим.

– И вы нахо­дите спра­вед­ли­вым такое искус­ствен­ное… или, вер­нее, насиль­ствен­ное пони­же­ние при­род­ных умствен­ных спо­соб­но­стей? – спро­сил я.

– Конечно. Разве я могу счи­тать это неспра­вед­ли­вым, раз исклю­чена воз­мож­ность повы­шать эти спо­соб­но­сти? – отве­тил мой собеседник.

– Почему же не можете? – при­ста­вал я.

– Потому, что так поста­нов­лено БОЛЬШИНСТВОМ, – сми­ренно про­го­во­рил старик.

– Неужели вы нахо­дите, что ваше боль­шин­ство не может быть неспра­вед­ли­вым? – вырва­лось у меня.

– Разу­ме­ется, нет. БОЛЬШИНСТВО не может быть не пра­вым, – тоном глу­бо­кой убеж­ден­но­сти про­мол­вил мой спутник.

– Ваше мне­ние раз­де­ля­ется и теми, у кото­рых вам при­хо­дится обре­зы­вать мозги? – не уни­мался я.

– Нет. Но много ли их? – пере­дер­нув пле­чами, про­из­нес ста­рик. – Мы с ними не считаемся.

– Однако, по-моему, и мень­шин­ство имеет право на сохра­не­ние своих рук, ног и моз­гов, – воз­ра­зил я.

– Мень­шин­ство НЕ ИМЕЕТ НИКАКИХ ПРАВ, – после­до­вала суро­вая отпо­ведь со сто­роны моего собеседника.

– Сле­до­ва­тельно, тому, кто поже­лал бы жить среди вас, необ­хо­димо при­мкнуть к боль­шин­ству, чтобы не…

– Разу­ме­ется! – обо­рвал меня ста­рик, уга­дав мою даль­ней­шую мысль. – Только таким путем он и может изба­виться от боль­ших неудобств.

Мне надо­ело бро­дить по этому скуч­ному городу, и я спро­сил, нельзя ли для раз­но­об­ра­зия выйти за его черту, на про­стор полей. Мой про­вод­ник отве­тил, что это можно, но предупредил:

– Едва ли и там вам пока­жется интересно.

– Почему? – уди­вился я. – В мое время за горо­дом было так хорошо. Там были зеле­ные, усы­пан­ные цве­тами луга, над кото­рыми витал такой упо­и­тель­ный аро­мат, когда по ним про­но­сился лег­кий вете­рок; были пре­крас­ные вет­ви­стые дере­вья, насе­лен­ные пер­на­тыми певу­ньями; были обви­тые розами пре­лест­ные коттеджи.

– Ну, теперь там ничего этого нет, – снова сухо пре­рвал меня ста­рик. – Мы все это пере­де­лали по-сво­ему. Вме­сто опи­сы­ва­е­мой вами ненуж­ной рос­коши при­роды мы устро­или обшир­ные ого­роды, раз­де­лен­ные доро­гами и кана­лами, пере­кре­щи­ва­ю­щи­мися под пря­мым углом, как здеш­ние улицы. Вашей былой «кра­соты» вы больше не най­дете и за горо­дом. Мы ее уни­что­жили, потому что и она мешала нашему равен­ству. Мы нашли неспра­вед­ли­вым, чтобы одни люди жили среди живо­пис­ных окрест­но­стей, а дру­гие – среди болот или голых пес­ков. Теперь бла­го­даря нашим тру­дам весь мир стал оди­на­ков во всех своих частях, все люди повсюду живут в оди­на­ко­вых усло­виях, потому что на земле нет уже таких мест, кото­рые имели бы какие-либо пре­иму­ще­ства перед другими.

– А разве нет дру­гих стран, кроме этой? – спро­сил я, думая, что ста­рик под сло­вами «весь мир» под­ра­зу­ме­вает только свою страну, и, чув­ствуя, что дорого бы дал, чтобы очу­титься в какой-нибудь иной стране, хотя бы даже в одной из тех, кото­рые тысячу лет назад счи­та­лись самыми суровыми.

– Обла­сти дру­гие есть, но стран в преж­нем смысле больше не суще­ствует, – пояс­нил мой спут­ник. – Говорю вам: весь мир сде­лан нами совер­шенно оди­на­ко­вым. Везде один народ, один язык, один закон, одна и та же форма жизни.

– Боже мой! Неужели, в самом деле, на всей земле, от полюса до полюса и на про­тя­же­нии всего эква­тора, нет ни малей­шего раз­но­об­ра­зия? – ужа­сался я. – Как это должно быть скучно!.. Но, может быть, у вас есть хоть какие-нибудь спо­собы раз­вле­че­ния, театры, например?

– Нет, мы уни­что­жили и театры, – отве­тил ста­рик. – Осо­бен­но­сти арти­сти­че­ского тем­пе­ра­мента не допус­кали урав­не­ния. Каж­дый из арти­стов мнил себя лучше и выше дру­гих… Быть может, в ваши дни это было иначе?

– Нет, арти­сты и в наше время, как и во все пред­ше­ство­вав­шие вре­мена, счи­тали себя, так ска­зать, сверх­ми­ро­выми суще­ствами, – сознался я. – Но мы не оби­жа­лись, не при­да­вая этому осо­бен­ного значения.

– Ну, а мы взгля­нули на этот вопрос иначе, – ото­звался мой спут­ник. – Наш «Союз обще­ствен­ной охраны Белой ленты» нашел, что все спо­собы раз­вле­че­ния вредны и порочны, пере­тя­нул на свою сто­рону БОЛЬШИНСТВО и добился того, что вся­кие игры, музыка, танцы и про­чие забавы были навсе­гда воспрещены.

– Ну, а книги читать вам поз­во­ля­ется? – спро­сил я.

– Это нам не запре­щено, но только читать-то у нас нечего. Новых книг больше не пишется. Да и о чем писать в мире, где нет ни горе­стей, ни радо­стей, ни разо­ча­ро­ва­ний, ни надежд, ни любви, ни нена­ви­сти; где жизнь течет таким ров­ным, тихим, нигде не застре­ва­ю­щим потоком?

– Да, у вас дей­стви­тельно писать не о чем, – согла­сился я. – Но что сде­лали вы с тво­ре­ни­ями преж­них авто­ров? У нас были Шекс­пир, Валь­тер Скотт, Тек­ке­рей, Бай­рон… Нако­нец я сам напи­сал кое-что, заслу­жи­ва­ю­щее неко­то­рого вни­ма­ния, как гово­рили. Может быть, все это у вас хра­нится в общественных…

– Нигде не хра­нится, – почти сер­дито обо­рвал меня мой про­вод­ник. – Мы весь этот ста­рый хлам сожгли. Нам совсем не инте­ресно знать о тех вре­ме­нах, когда в мире шла такая нераз­бе­риха и люди, в огром­ном боль­шин­стве, были пре­вра­щены в неволь­ни­ков и во вьюч­ный скот.

Дальше я узнал от него, что у них бла­го­даря насто­я­ниям самой силь­ной обще­ствен­ной пар­тии «Союза обще­ствен­ной охраны Белой ленты», были уни­что­жены все без исклю­че­ния про­из­ве­де­ния искус­ства преж­них вре­мен и поста­нов­лено подав­лять в под­рас­та­ю­щих поко­ле­ниях малей­шее стрем­ле­ние к худо­же­ствен­ной дея­тель­но­сти вся­кого рода, потому что такая дея­тель­ность при­знана зло­вред­ною, как под­ры­ва­ю­щая вели­кие основы равен­ства. Люди с худо­же­ствен­ными наклон­но­стями имеют при­вычку мыс­лить и этим самым воз­вы­шаться над дру­гими, не име­ю­щими такой зло­вред­ной при­вычки. Разу­ме­ется, послед­няя кате­го­рия людей пре­об­ла­дала и состав­ляла БОЛЬШИНСТВО, кото­рое и при­знало суще­ство­ва­ние непри­ят­ных ей лиц пер­вой кате­го­рии недо­пу­сти­мым. При этом ста­рик доба­вил, что по той же при­чине были вос­пре­щены раз­лич­ные виды спорта и обще­ствен­ные игры, так как состя­за­ния ведут к про­яв­ле­нию спо­соб­но­стей, а раз­ли­чие в спо­соб­но­стях нару­шает законы равенства.

– А по скольку часов в день рабо­тают у вас? – спро­сил я.

– Только по три часа, все же осталь­ное время дня в нашем соб­ствен­ном рас­по­ря­же­нии, – не без гор­до­сти про­го­во­рил старик.

– Что же вы дела­ете в тече­ние такого про­дол­жи­тель­ного сво­бод­ного вре­мени? – поин­те­ре­со­вался я.

– Отды­хаем, – после­до­вал крат­кий ответ.

– Отды­ха­ете?! Два­дцать один час под­ряд только и дела­ете, что отды­ха­ете? И это после такого ничтож­ного труда? – изум­лялся я.

– Ну, конечно, не все же время мы спим или сидим, как ваши преж­ние исту­каны, – воз­ра­зил мой спут­ник. – Мы думаем, беседуем…

– А!.. О чем же, смею спросить?

– О том, как трудно жилось преж­ним людям и как счаст­ливы теперь мы, а также о вели­ких пред­на­зна­че­ниях человечества.

– А что именно вы пред­став­ля­ете себе под выра­же­нием «пред­на­зна­че­ния чело­ве­че­ства»? – с любо­пыт­ством спро­сил я. – Об этом и в наши дни много тол­ко­ва­лось, но никто так и не мог выяс­нить, что, соб­ственно, име­лось в виду.

– Да? Ну, мы и в этом отно­ше­нии ушли гораздо дальше вас, – с само­до­воль­ством про­го­во­рил мой собе­сед­ник. – Мы видим пред­на­зна­че­ние чело­ве­че­ства в пол­ном пре­об­ла­да­нии над при­ро­дой, чтобы она не стре­ми­лась больше сво­ими воль­но­стями нару­шать наши законы равен­ства; чтобы все у нас дела­лось силою одного элек­три­че­ства, без вся­кого содей­ствия с нашей сто­роны; чтобы каж­дый из нас имел право голоса; чтобы…

– Довольно! Бла­го­дарю вас, – пере­бил я его. – Теперь я все понял, и мне оста­ется спро­сить вот только о чем: есть ли у вас религия?

– Конечно.

– И вы покло­ня­е­тесь какому-нибудь божеству?

– Разу­ме­ется.

– Как оно у вас называется?

– БОЛЬШИНСТВОМ.

– Так. Ну, теперь для меня все окон­ча­тельно ясно… Впро­чем, есть еще один вопрос, послед­ний… Наде­юсь, вы про­стите мне, что я задаю вам такое мно­же­ство вопросов?

– Зада­вайте и этот вопрос, не стес­ня­ясь, – про­бур­чал ста­рик, – я к тому и при­став­лен, чтобы в тече­ние трех часов в день отве­чать на вопросы людей неопытных.

– Я хотел бы узнать вот что еще: много ли людей кон­чают у вас самоубийством?

– Само­убий­ством?!. Ну, таких слу­чаев у нас совсем не наблюдается.

Я взгля­нул на лица встреч­ных муж­чин и жен­щин. Заме­тив на их лицах и в гла­зах такое же выра­же­ние удив­ле­ния, сме­шан­ного с тре­во­гой, какое мне при­хо­ди­лось наблю­дать в гла­зах наших домаш­них живот­ных, я решил, что этим людям дей­стви­тельно нет надоб­но­сти при­бе­гать к самоубийству.

Лишь только я решил этот вопрос, как все окру­жа­ю­щее меня вдруг покры­лось непро­ни­ца­е­мым тума­ном… Я оклик­нул сво­его спут­ника, но не полу­чил ответа…

Гос­поди! да что же это со мной? Почему я снова очу­тился в хорошо зна­ко­мой мне ком­нате и на соб­ствен­ной постели, а возле меня раз­да­ется не менее зна­ко­мый, крик­ли­вый голос мис­сис Биглз, моей преж­ней квар­тир­ной хозяйки?

Разве и она про­спала тысячу лет и тоже теперь просну­лась?.. Она кри­чит, что уже две­на­дцать часов… Только еще две­на­дцать! Зна­чит, я дол­жен ждать еще четыре с поло­ви­ною часа, когда меня умоют… Ах, как тре­щит у меня голова и как невы­но­симо ноют руки и ноги!..

Да, я дей­стви­тельно в своей соб­ствен­ной постели… Неужели все это было лишь тяже­лым, кош­мар­ным сном, и я остался на своем месте, в девят­на­дца­том сто­ле­тии, при при­выч­ном госу­дар­ствен­ном, обще­ствен­ном, семей­ном и про­чем строе?..

Да, сквозь откры­тое окно до меня доно­сятся звуки преж­ней жизни. Слышу, как по-преж­нему сме­ются и пла­чут, раду­ются и горюют люди, и как каж­дый из них с помо­щью воли и труда, напря­гая и раз­ви­вая свои силы, про­кла­ды­вает себе соб­ствен­ный путь в жизни. Слышу шум борьбы и паде­ние поги­ба­ю­щих в этой борьбе, но слышу и быст­рый бег тех, кото­рые спе­шат на помощь упав­шим… Слышу и то, как вос­тор­женно про­слав­ля­ются те, кото­рым уда­лось совер­шить какое-нибудь вели­кое дело…

О, как я счаст­лив, что изба­вился от страш­ного кош­мара осу­ществ­лен­ного соци­а­ли­сти­че­ского строя, осно­ван­ного на «сво­боде, равен­стве и брат­стве»!.. Ах, какое вели­кое, неопи­су­е­мое бла­жен­ство чув­ство­вать себя опять самим собою, а не…

Впро­чем, у меня сей­час нет вре­мени увле­каться отвле­чен­ными рас­суж­де­ни­ями. Мне сего­дня пред­стоит целая уйма дел, а мое рабо­чее время не огра­ни­чи­ва­ется ведь тремя часами…

Эх, зачем я вчера вече­ром пил так много вина, курил креп­кие сигары и слу­шал раз­гла­голь­ство­ва­ния буду­щих пере­устро­и­те­лей мира! Вот от всего этого у меня и сде­лался в голове такой нево­об­ра­зи­мый кавардак.

Вечнозеленые деревья

Они смот­рят такими туск­лыми и угрю­мыми в ясный весен­ний день, когда моло­дая зеле­ная травка испещ­ря­ется белыми под­снеж­ни­ками и жел­тым шафра­ном, а с каж­дой ветви рвутся на волю, к яркому сол­нышку, сотни неж­ных пуши­стых листоч­ков, выби­ва­ясь из стес­ни­тель­ной обо­лочки крас­но­вато-корич­не­вых буто­нов; смот­рят такими холод­ными и жест­кими среди тре­пе­щу­щих кру­гом них моло­дых надежд и жизнерадостности.

А в свет­лые лет­ние дни, когда вся при­рода укра­шена сво­ими луч­шими убо­рами, когда розы густыми гир­лян­дами обви­вают двор и каж­дое окно, когда поля покрыты коло­ся­щи­мися хле­бами, про­ни­зан­ными пест­рыми цве­тами, и от пыш­ных лугов веет медо­вым запа­хом, – они гля­дят еще более хмуро в своей обтре­пан­ной и поблек­шей зим­ней одежде и кажутся такими ста­рыми, жал­кими и беспомощными.

Но всего печаль­нее смот­рят они во дни пло­до­нос­ной осени, когда дере­вья, подобно пожи­лым жен­щи­нам, жела­ю­щим скрыть свои годы, наря­жа­ются в пыш­ные пест­рые одежды из золота и пур­пура, когда в полях уже созрели все злаки, а в садах с отя­го­щен­ных вет­вей десят­ками падают на землю пере­зрев­шие слад­кие плоды, когда леса раз­но­цвет­ными лен­тами окайм­ляют долины. Среди интен­сив­ного блеска уга­са­ю­щего дня при­роды они в своей одно­об­разно-тем­ной одежде кажутся так же не у места, как бед­ные род­ствен­ники на пиру богача. У них только и есть эта одежда: ее посто­янно мочат дожди, осы­пает снег, треп­лют ветры и бури, оттого она такая поно­шен­ная и неказистая.

Когда же насту­пает зима, поля и луга покры­ва­ются тол­стым белым покро­вом, под кото­рым погре­ба­ются умер­шие цветы, а лист­вен­ные дере­вья обри­со­вы­ва­ются на беле­со­ва­том небе одними сво­ими обна­жен­ными осто­вами, когда умол­кает весе­лый пти­чий хор и все кру­гом так бес­цветно, тихо и без­жиз­ненно – только одни они, веч­но­зе­ле­ные дере­вья, стоят тор­же­ству­ю­щими среди бушу­ю­щих метелей.

Они не кра­сивы, а только бодры, крепки и вынос­ливы; все­гда, во все вре­мена года, одни и те же, не меня­ю­щи­еся, веч­но­зе­ле­ные. Весна не может сде­лать их свет­лыми, лето не может опа­лить их, осень не может сна­чала укра­сить их, а потом заста­вить поблек­нуть и обна­житься, зима не может убить их.

Есть и среди чело­ве­че­ства веч­но­зе­ле­ные душою муж­чины и жен­щины; правда, их немного, но все-таки они есть. Эти люди не из показ­ных, не из тех, за кото­рыми бегут тол­пами (при­рода дей­ствует по ста­рин­ным пра­ви­лам тор­говли: она нико­гда не выкла­ды­вает на выставку сво­его луч­шего товара). Эти люди только крепки, сильны и выносливы.

Они крепче всего света, крепче жизни и смерти, крепче самой судьбы. Над ними сви­реп­ствуют житей­ские бури, их хле­щут ливни, их пыта­ются ско­вать морозы. Но бури, ливни и морозы про­но­сятся, а те, кото­рых они ста­ра­лись уни­что­жить, про­дол­жают сто­ять бод­рыми, креп­кими, веч­но­зе­ле­ными. Они спо­койно насла­жда­ются сол­неч­ными днями жизни и бла­го­да­рят за них, но также спо­койно и рас­ста­ются с ними. Невзгоды не могут согнуть их, беды и горе­сти не могут омра­чить их свет­лых лиц; они могут только заста­вить еще крепче замкнуться их уста. Тепло нашего мате­ри­аль­ного про­цве­та­ния не может заста­вить блес­нуть новою ярко­стью веч­ную зелень их дружбы к нам, а холод наших неудач не может убить листвы их при­вя­зан­но­сти к нам. Будем же дер­жаться этих людей, поста­ра­емся при­тя­нуть их к себе, при­ютимся возле них, как возле непо­ко­ле­би­мых в бурях утесов.

В наши лет­ние дни мы мало думаем об этих людях, потому что они не льстят нам, не раз­ли­ва­ются над нами в сла­ща­во­стях, не при­вле­кают нас ника­кими обо­льще­ни­ями. Они даже пло­хие гово­руны, и – что еще хуже для мно­гих – не менее пло­хие слу­ша­тели. У них, на общий взгляд, угло­ва­тые манеры и пол­ное отсут­ствие вся­кого заис­ки­ва­ния. Наряду с нашими дру­гими зна­ко­мыми они про­из­во­дят невы­год­ное впе­чат­ле­ние. Они плохо оде­ва­ются и имеют очень невзрач­ный вид. Встре­ча­ясь с ними в обще­стве или на улице, мы ста­ра­емся избе­гать их; они не из тех, кото­рыми можно похва­литься пред людьми из «бле­стя­щего» общества.

Только во дни наших нужд и скор­бей мы науча­емся пони­мать и любить их; только невзгоды суро­вой зимы застав­ляют пти­чек ценить всю выгоду при­юта среди веч­но­зе­ле­ных ветвей.

Во дни нашей весны мы, глу­пые и лег­ко­мыс­лен­ные, с насмеш­ками и пре­зре­нием про­хо­дим мимо этих неин­те­рес­ных, одно­тон­ных людей и гоня­емся за пест­рыми, но недол­го­веч­ными цве­тами и мотыль­ками. Мы меч­таем о том, чтобы сад нашей жизни был при­вле­ка­те­лен для каж­дого про­хо­жего; мы укра­шаем этот сад только розами и лили­ями, а свое жилище – души­стою пови­ли­кою. Как хорошо будет в этом саду летом, когда над ним заси­яет без­об­лач­ное голу­бое небо, и весь он зальется пото­ками осле­пи­тель­ного золо­ти­стого сол­неч­ного света! А о том, как в этом же пыш­ном саду нам при­дется дро­жать в холод­ные пас­мур­ные осен­ние дни и мерз­нуть в зим­ние – мы вес­ною совсем не думаем.

А вы, моло­день­кие, глу­пень­кие девушки, с вашими хоро­шень­кими, но пустыми голов­ками. Сколько раз вам гово­ри­лось, что все, что вам больше всего нра­вится в избран­ном вами юноше, далеко не то, что нужно, чтобы он мог быть хоро­шим мужем, но вы и слу­шать не хотели; вы заты­кали свои ушки от этих уве­ще­ва­ний, наду­вали губки и делали по-сво­ему. И только лич­ный горь­кий опыт застав­лял вас потом вспом­нить те слова, кото­рые каза­лись вам такими непри­ят­ными и злыми, и оце­нить их по достоинству.

Жених, «пыла­ю­щий как горно», быстро осты­нет, сде­лав­шись мужем, и вме­сте с его осты­ва­нием пока­жутся все его некра­си­вые сто­роны, потому что нельзя изме­нить чело­века, изгнать из него дур­ное, вло­жить доб­рое, пере­де­лать, пере­кро­ить, пере­шить его, как пла­тье, фасон кото­рого пере­стал нра­виться. Каким вы полу­чили мужа, таким он до конца своих дней и оста­нется; нанос­ный блеск быстро туск­неет, пре­лесть новизны быстро уле­ту­чи­ва­ется. Оста­ется неиз­мен­ным лишь корен­ное. Быстро осты­вает и заим­ство­ван­ный жар пылав­шего вул­ка­ном ново­брач­ного, и под ста­рость вам не у чего будет греться.

Да, во время его моло­до­сти он кажется вам таким кра­си­вым и при­вле­ка­тель­ным. Он так горячо целует вашу ручку, так нежен и пре­ду­пре­ди­те­лен. Он так крепко при­жи­мает вас к груди, и его моло­дая рука кажется такой силь­ной и мощ­ной. Глаза его так ярки и так голо­во­кру­жи­тельно сладко загля­ды­вают в ваши. И он все­гда так хорошо одет (но не все­гда хорошо пла­тит за это портному).

Но будет ли он так же пла­менно цело­вать вам руку, когда она сде­ла­ется ста­рою, дряб­лою и мор­щи­ни­стою? Будет ли осы­пать вас нуж­ными име­нами, когда ваш ребе­нок ночью не даст ему покоя своим кри­ком, и вы не будете в состо­я­нии унять это малень­кое, бог весть чем стра­да­ю­щее суще­ство? Будет ли он настолько забот­лив, чтобы хоть на одну ночь сме­нить вас возле кро­ватки боль­ного ребенка? Будет ли его рука креп­кою и силь­ною для защиты вас во дни невзгод? Будут ли его глаза све­титься для вас блес­ком любви, когда ваши нач­нут блек­нуть и слезиться?

А вы, юные, недаль­но­вид­ные, легко увле­ка­ю­щи­еся юноши! Неужели вы серьезно можете наде­яться на то, что те при­ве­ред­ли­вые кокетки, ради кото­рых вы схо­дите с ума, будут хоро­шими женами?

Бес­спорно, ваша избран­ница хороша и оде­ва­ется с изыс­кан­ным вку­сом (еще бы: ведь она только и делает, что кор­пит над мод­ными жур­на­лами, при­смат­ри­ва­ется к одежде бога­тых щего­лих и по целым часам вис­нет над при­лав­ком мод­ных мага­зи­нов и порт­них!), и она все­гда такая милая, весе­лая, оча­ро­ва­тель­ная; все­гда кажется такой пря­мо­душ­ной, мяг­кой, покор­ной и сострадательной.

Она, пожа­луй, такою и оста­нется до самого конца своей жизни, но только не для вас. Она будет оча­ро­вы­вать мно­гих мужей, но только не сво­его. На вас будет воз­ло­жена обя­зан­ность «при­лично» содер­жать ее, повсюду, куда она захо­чет, возить ее, любо­ваться ее успе­хами в обще­стве, в слу­чае надоб­но­сти защи­щать ее, не спать по ночам, раз­ду­мы­вая над тем, где бы раз­до­быть денег для ее при­хо­тей. Больше с нее ничего не спра­ши­вайте. С вас довольно чести назы­ваться ее мужем и быть пред­ме­том зави­сти дру­гих мужей, ода­рен­ных точь-в-точь такими же женами, но не заме­ча­ю­щих этого, потому что они уже пригляделись.

Вообще, на долю вашей жены выпа­дут все пре­иму­ще­ства, все радо­сти, все удо­воль­ствия, весь блеск и все тор­же­ство жизни, если вы доб­ро­душны, мяг­ко­сер­дечны, честны, тер­пе­ливы и непри­тя­за­тельны, а на вашу – пол­ные про­ти­во­по­лож­но­сти всего того, чем поль­зу­ется ваша жена.

Она будет сиять моло­до­стью и кра­со­той, сна­чала сво­ими, а потом со вре­ме­нем и куп­лен­ными; вы же при такой жене быстро соста­ри­тесь; лицо ваше пожел­теет, глаза потуск­неют и вва­лятся, волосы поре­деют и посе­деют раньше, чем вы, как гово­рится, успе­ете оглянуться.

Она будет бли­стать и в обще­стве и на вече­рах у себя богат­ством и изя­ще­ством наря­дов; вы будете на службе носить ста­рый потер­тый сюр­тук, а дома ходить в обтре­пан­ном, заса­лен­ном халате и стоп­тан­ных туф­лях, и не реши­тесь высу­нуть носа в гости­ную, когда там ваша жена задает «вечера» – справ­ля­ю­щимся о вас из веж­ли­во­сти ска­жут, что вы «страшно заняты», и этим отве­том удо­вле­тво­рятся: ведь вы никому не нужны.

Она все­гда окру­жена весе­лым, при­ят­ным обще­ством, уха­жи­ва­ю­щим за ней и осы­па­ю­щим ее ком­пли­мен­тами и любез­но­стями; вы все­гда одни, вам никто не ска­жет про­стого, теп­лого, дру­же­ского слова, никто не ода­рит вас лас­ко­вым взгля­дом. К вам жена заяв­ля­ется только тогда, когда ей нужны деньги, кото­рых она у вас не про­сит, а тре­бует. С дру­гой целью она на вашу поло­вину и не заглядывает.

Для нее жизнь течет веч­ным празд­ни­ком, без горя и забот; для вас – нескон­ча­е­мыми уны­лыми буд­нями, пол­ными непри­ят­но­стей, огор­че­ния, труда и беспокойств…

Да, жить уютно, по-семей­ному, можно только с такими людьми, кото­рые не бли­стают в обще­стве, а цве­тами сво­его сердца и ума ста­ра­ются укра­сить лишь свой соб­ствен­ный очаг, думают лишь о том, чтобы тем, кто раз­де­ляет с ними этот очаг, было тепло и спо­койно, при­ятно и радостно.

Луч­шими спут­ни­ками на тяже­лом жиз­нен­ном пути явля­ются не люди, уме­ю­щие оча­ро­вы­вать и обо­льщать кра­си­вой внеш­но­стью и ост­ро­ум­ной бол­тов­ней, а люди на вид туск­лые и не наход­чи­вые в гости­ных; люди креп­кие, рас­су­ди­тель­ные и устой­чи­вые к невзго­дам; люди, кото­рые не боятся ливня; при­крыв­шись не мод­ным, а удоб­ным и надеж­ным зон­том, они без­бо­яз­ненно пере­хо­дят через огром­ные лужи, потому что у них креп­кая обувь, и все­гда готовы про­тя­нуть свою силь­ную и твер­дую руку в помощь дру­гому. Такие люди, ода­рен­ные вечно юною и све­жею душою, стойки во вся­кой беде, не гнутся и не падают ни при какой буре. Эти люди среди чело­ве­че­ства – то же самое, что веч­но­зе­ле­ные сосны и ели среди деревьев.

Стой­кость много зна­чит. Жен­щины обык­но­венно более стойки, нежели муж­чины. Есть жен­щины, на кото­рых вы смело можете поло­житься во всех жиз­нен­ных невзго­дах. У них та же стой­кость, кото­рая про­яв­ля­ется в пре­дан­ной собаке. Муж­чины по боль­шей части ско­рее похожи па кошек. Вы можете про­жить с кош­кой два­дцать лет и счи­тать ее своею, но нико­гда не можете быть вполне уве­рены в ней, нико­гда не можете загля­нуть на дно ее души и посто­янно должны быть насто­роже, как бы она ни взду­мала соблаз­ниться мяг­ким ков­ри­ком, разо­стлан­ным перед ками­ном соседа.

В совре­мен­ном мире нет школы для при­да­ния муж­чине стой­ко­сти. В преж­ние, тре­вож­ные вре­мена, когда вся Европа посто­янно сотря­са­лась из края в край вой­нами, чумою и раз­ными дру­гими обще­ствен­ными и сти­хий­ными бед­стви­ями, муж­чина умел быть стой­ким не только по отно­ше­нию к себе лично, но и к това­рищу. Мы заучили наизусть много кра­си­вых фраз о без­нрав­ствен­но­сти войны и раду­емся, что живем в такое мир­ное время, с широко раз­ви­тыми дипло­ма­ти­че­скими и тор­го­выми сно­ше­ни­ями. И мы поль­зу­емся этим вре­ме­нем, затра­чи­вая все свои силы и спо­соб­но­сти на то, чтобы как можно осно­ва­тель­нее обма­нуть, обста­вить, обла­по­шить и даже, при слу­чае, огра­бить «луч­шего» друга, а часто и род­ного брата; теми же сред­ствами мы «побеж­даем» и своих вра­гов. Это мы назы­ваем «сво­бод­ным раз­ви­тием лич­ных свойств», хва­лимся своей «циви­ли­за­цией», кри­чим о «про­грессе» (да, мы дей­стви­тельно изу­ми­тельно быстро шагаем впе­ред, но в какую сто­рону?) и с него­до­ва­нием отзы­ва­емся о преж­них «глу­хих, вар­вар­ских» вре­ме­нах, когда царило одно «гру­бое наси­лие», хотя тогда люди бились как орлы и львы, за честь своих гер­бов, на кото­рых неда­ром были изоб­ра­жены орлы и львы, а не лисицы…

Разу­ме­ется, много можно ска­зать про­тив войны. Я вовсе не хочу отри­цать ее тем­ных сто­рон; я хочу лишь обра­тить вни­ма­ние на тот бес­спор­ный факт, что война порож­дала героев, кото­рых в мир­ные вре­мена не видно. Она при­ви­вала людям при­вычку к точ­но­сти и реши­тель­но­сти, к неустра­ши­мо­сти и само­по­жерт­во­ва­нию; она укреп­ляла их суж­де­ние, глаз и руку; она учила их тер­пе­нию в стра­да­ниях, спо­кой­ной рас­су­ди­тель­но­сти в опас­но­стях, сохра­не­нию душев­ной ясно­сти в пре­врат­но­стях судьбы. Рыцар­ство, вер­ность, твер­дость и муже­ство – пре­крас­ные дети без­об­раз­ной войны. Но луч­ший ее дар людям – все-таки стойкость.

Война вну­шала людям необ­хо­ди­мость быть вер­ными друг другу, вер­ными своим обя­зан­но­стям, вер­ными сво­ему посту, – сло­вом, вер­ными все­гда и во всем до самой смерти.

Муче­ники, уми­рав­шие на костре; есте­ство­ис­пы­та­тели, ста­рав­ши­еся поко­рить при­роду и открыв­шие миро­вые законы; рефор­ма­торы, своей кро­вью (а не одною бол­тов­нёю) заво­е­вав­шие нам раз­лич­ные воль­но­сти; люди, душою и телом отда­вав­ши­еся науке и искус­ству в те вре­мена, когда ни то, ни дру­гое не при­но­сило ни славы, ни денег, а лишь осуж­де­ние и нищету, – все эти герои про­ис­хо­дили от тех суро­вых людей, кото­рые в кро­ва­вых сечах науча­лись сме­яться над стра­да­ни­ями и смер­тью, кото­рым вра­же­ские удары вну­шали ту непре­лож­ную истину, что выс­шая обя­зан­ность чело­века – быть стой­ким и безбоязненным.

При­пом­ните исто­рию о ста­ром короле викин­гов, кото­рый хотел было при­нять хри­сти­ан­ство, но в тот момент, когда его с боль­шою тор­же­ствен­но­стью соби­ра­лись кре­стить, вдруг спо­хва­тился и спросил:

– Вы уве­рили меня, что при­ня­тие хри­сти­ан­ства – един­ствен­ный вер­ный путь в Валгаллу. Но ска­жите мне, где же будут все мои сорат­ники, дру­зья и род­ствен­ники, умер­шие в ста­рой вере?

Сму­щен­ное духо­вен­ство отве­тило, что все они будут в таком месте, о кото­ром неже­ла­тельно гово­рить в такую тор­же­ствен­ную минуту.

– А! – вскри­чал, отсту­пая от купели, ста­рый викинг, отлично поняв­ший тон­кий намек духо­вен­ства. – В таком слу­чае я не желаю кре­ститься: я не хочу поки­дать их в несчастье.

Он жил с теми людьми, сра­жался бок о бок с ними, был им неиз­менно пре­дан и не захо­тел поки­нуть их даже после смерти, хотя ему за это и угро­жало мучиться вме­сте с ними в аду.

Как был сме­шон этот глу­пый викинг, не правда ли, гос­пода совре­мен­ники? С моей же точки зре­ния – для вас, конечно, не обя­за­тель­ной, лучше бы бро­сить всю нашу «куль­туру» и «циви­ли­за­цию» и вер­нуться к тем «мрач­ным» вре­ме­нам, когда выра­ба­ты­ва­лись такие харак­теры, каким обла­дал этот «смеш­ной» викинг.

Един­ствен­ным живым памят­ни­ком тех вре­мен остался у нас буль­дог, но и тот уж не тот! Какая жалость, что мы даем поги­бать этой пре­крас­ной породе собак! Как вели­ко­ле­пен буль­дог в своей сви­ре­по­сти и стой­ко­сти перед вра­гом хозя­ина, в созна­нии своей обя­зан­но­сти защи­щать до послед­ней капли крови иму­ще­ство и жизнь сво­его кор­мильца! Но как он кро­ток и поко­рен, когда ему нужно защи­щать только самого себя!

Буль­дог хотя и нека­зист на вид, зато он самый луч­ший и вер­ный друг. Он напо­ми­нает извест­ную пого­ворку о чело­веке, кото­рого нельзя не ува­жать, узнав его, но узнать его очень трудно, потому что в обык­но­вен­ное время он не про­яв­ляет своей душев­ной красоты.

Хотя мое пер­вое зна­ком­ство с буль­до­гом про­изо­шло много лет назад, но я отлично помню это. Я в то время жил летом в деревне, в одном семей­стве, вме­сте с това­ри­щем, кото­рого звали Джордж.

Как-то раз мы вер­ну­лись домой с даль­ней про­гулки так поздно, что наши хозя­ева уже спали. Мы поти­хоньку про­бра­лись в нашу ком­нату, где был зажжен для нас свет, и при­ня­лись разу­ваться. Вдруг мы заме­тили, что возле печки лежит буль­дог. Мне еще не при­хо­ди­лось видеть в непо­сред­ствен­ной бли­зо­сти собаки с такой угрю­мой мор­дой и с таким сви­ре­пым взгля­дом; каза­лось, она совер­шенно недо­ступна каким бы то ни было неж­ным и бла­го­род­ным чув­ствам. Джордж нахо­дил, что этот зверь ско­рее напо­ми­нает стра­ши­лище из язы­че­ской мифо­ло­гии, нежели бла­го­нрав­ную англий­скую собаку. И я вполне согла­шался с мне­нием товарища.

По-види­мому, буль­дог под­жи­дал нас. Он под­нялся, при­вет­ство­вал нас зло­ве­щей улыб­кой и стал между нами и дверью.

При­ми­ри­тельно, заис­ки­ва­юще улыб­ну­лись ему в ответ и мы, назы­вая его «хоро­шей соба­кой», выра­жая ему наше сочув­ствие сло­вами: «Бед­нень­кий дру­жок, мы не вовремя раз­бу­дили тебя», и, нако­нец, спро­сили его тоном, пред­ре­ша­ю­щим утвер­ди­тель­ный ответ со сто­роны буль­дога: «Ты ведь хоро­ший, слав­ный песик, да?» Разу­ме­ется, мы вовсе не думали того, что гово­рили. Наше истин­ное мне­ние об этом чет­ве­ро­но­гом посе­ти­теле было диа­мет­рально про­ти­во­по­ложно тому, кото­рое мы выра­жали вслух. Мы не желали оскорб­лять его. Он был у нас в каче­стве, так ска­зать, гостя, и мы как бла­го­вос­пи­тан­ные моло­дые люди чув­ство­вали необ­хо­ди­мость скрыть от него испы­ты­ва­е­мое нами от его при­сут­ствия неудо­воль­ствие и не ста­вить его в лож­ное, нелов­кое положение.

Кажется, мы успели в этой игре. Буль­дог, видимо, не испы­ты­вал ника­кого стес­не­ния, чего мы сами о себе не могли ска­зать. Отно­сясь довольно рав­но­душно к нашим любез­но­стям, он вдруг почув­ство­вал какое-то осо­бен­ное вле­че­ние к ногам Джорджа.

Кстати ска­зать, Джордж все­гда очень гор­дился сво­ими ногами, находя их кра­си­выми и строй­ными; конечно, я из дели­кат­но­сти не про­ти­во­ре­чил ему, но про себя нахо­дил его ноги неук­лю­жими «брев­нами». Но буль­дог, оче­видно, вполне раз­де­лял мне­ние самого Джор­джа насчет оча­ро­ва­тель­но­сти его «ходи­лок»: пес при­бли­зился к этим при­над­леж­но­стям моего това­рища и долго обню­хи­вал их со всех сто­рон с видом истин­ного зна­тока. Окон­чив эту экс­пер­тизу, буль­дог радостно фырк­нул, виль­нул хво­стом и осклабился.

Джордж, отли­чав­шийся в то время боль­шой скром­но­стью и стыд­ли­во­стью, вспых­нул до кор­ней волос и поспешно втя­нул ноги на стул, на кото­ром сидел, но, заме­тив, что пес выра­жает явное наме­ре­ние после­до­вать за ними на стул, пере­сел на стол, подо­гнув под себя ноги, как делают портные.

Рас­ха­жи­вая возле стола, буль­дог сви­репо гля­дел на Джор­джа, как-то странно шеве­лил хво­стом, кивал голо­вой и слегка рычал. Все эти про­яв­ле­ния душев­ных дви­же­ний почтен­ного пса каза­лись нам настолько зло­ве­щими, что я, по чув­ству соли­дар­но­сти с това­ри­щем, при­со­се­дился к нему и уселся на столе в такой же позе, как он.

Стол был неболь­шой и не совсем устой­чи­вый на своих круг­лых с коле­си­ками нож­ках, так что сидеть на нем вдвоем, да еще с подо­гну­тыми ногами, пред­став­ля­лось для нас, не при­вык­ших поль­зо­ваться такого рода седа­ли­щами, довольно чув­стви­тель­ным неудобством.

Разу­ме­ется, мы легко могли бы осво­бо­диться из нашего нелов­кого поло­же­ния, раз­бу­див спав­ших рядом хозяев. Но мы на это не реша­лись, во-пер­вых, из свой­ствен­ной нам дели­кат­но­сти, а во-вто­рых, в ясном созна­нии, что пред­став­ля­е­мая нами кар­тина не из таких, какими при­ятно похва­литься перед лицами, кото­рым жела­тельно вну­шить бла­го­при­ят­ное мне­ние о себе.

В таком поло­же­нии мы молча и непо­движно про­си­дели около полу­часа. Между тем гость взо­брался на тот стул, на кото­ром перед тем сидел Джордж, и не сво­дил с нас уко­риз­нен­ного и вме­сте с тем, как нам каза­лось, насмеш­ли­вого взгляда. Сде­лав неча­ян­ное дви­же­ние, я чуть было не ску­выр­нулся со стола, зани­мая только один край его, и заме­тил, что пес одоб­ри­тельно зако­ло­тил хво­стом по стулу.

«Экая зло­рад­ная ско­тина!» – поду­мал я, весь похо­ло­дев от ужаса, и уселся насколько было воз­можно крепче.

По исте­че­нии полу­часа мы с това­ри­щем при­ня­лись впол­го­лоса обсуж­дать свое поло­же­ние. Я пред­ла­гал «риск­нуть» спу­ститься со стола и попы­таться выгнать нашего непро­ше­ного посе­ти­теля. Но Джордж, со свой­ствен­ным ему крас­но­ре­чием и склон­но­стью к софиз­мам, воз­ра­зил, что не сле­дует сме­ши­вать безум­ную попытку с храбростью.

– Ты зна­ешь, – про­дол­жал он, – что храб­рость – досто­я­ние муд­ре­цов, между тем как безум­ная попытка – при­знак глу­по­сти. Сде­лать так, как ты пред­ла­га­ешь, – зна­чит при­бли­жаться к глу­по­сти. Я на это не согласен.

Я также не желал «при­бли­жаться к глу­по­сти», поэтому мы посту­пили как «муд­рецы», остав­шись сидеть на столе.

Про­шел с убий­ствен­ной мед­лен­но­стью еще час. Больше мы уж не могли выне­сти нашего «порт­нов­ского» поло­же­ния. После нового сове­ща­ния мы еди­но­душно решили сде­лать одну попытку, кото­рая так или иначе должна была спа­сти нас.

Поти­хоньку, со все­воз­мож­ными предо­сто­рож­но­стями, мы выта­щили из-под себя ска­терть; Джордж ловко набро­сил ее на голову пса, кото­рый испу­ганно завиз­жал и, под­жав хвост, бро­сился к двери, таща за собою ска­терть, впро­чем, тут же, посреди ком­наты, и сва­лив­шу­юся с него. С не свой­ствен­ным для него про­вор­ством Джордж на своих «неук­лю­жих брев­нах» подо­спел к двери раньше буль­дога, отво­рил ее и, при­жав­шись за нею к стене, стал выжи­дать, когда выбе­жит наш «трус­ли­вый враг». Лишь только послед­ний исчез в сенях по направ­ле­нию к кухне, мой това­рищ поспешно вер­нулся в ком­нату, тща­тельно запер за собою дверь и помог мне спу­ститься с неудоб­ного седа­лища; у меня так затекли ноги, что я едва вла­дел ими.

Утром, за зав­тра­ком, мы веж­ливо попро­сили наших хозяев не пус­кать в дру­гой раз к нам в ком­нату сво­его сви­ре­пого пса, кото­рый чуть не отгрыз у нас ноги.

– Гос­подь с вами, моло­дые люди! – вскри­чала хозяйка, всплес­нув руками, – Неужели вы испу­га­лись нашего ста­рого Бобика? Да ведь ему около два­дцати лет, он полу­сле­пой, и у него не оста­лось ни одного зуба. Мы кор­мим его супом, кашей и вообще чем помягче. А вы побо­я­лись, что он у вас отгры­зет ноги!.. Как же это вы не раз­гля­дели, что он уж полу­ка­лека? Мы бере­жем его, чтобы его самого кто не оби­дел. Вас же мы знаем как доб­рых моло­дых людей, поэтому и поз­во­лили ему поле­жать в ком­нате до вашего при­хода… Он, навер­ное, про­сил при­лас­кать его, раз­де­ляя наше хоро­шее мне­ние о вас. Он при­вык, чтобы наши зна­ко­мые лас­кали его, бед­ного старичка.

Ах, как мы с Джор­джем осра­ми­лись! Собака лас­ка­лась к нам, ожи­дая вза­им­но­сти, а мы при­няли ее за чудо­вище и целых пол­тора часа разыг­ры­вали из себя таких дура­ков, что нам потом долго было совестно даже вспо­ми­нать об этом.

Хорошо еще, что пес не был зло­па­мя­тен, и когда мы, встре­тив­шись с ним в тот же день, позвали его к себе, чтобы воз­на­гра­дить за ноч­ное недо­ра­зу­ме­ние, он довер­чиво при­шел и лиз­нул наши сапоги.

С тех пор он сде­лался нашим любим­цем; мы вся­че­ски лас­кали и холили его. Рас­ста­ва­ясь с ним по окон­ча­нии вака­ций, мы ревели, как насто­я­щие ребята, и нам каза­лось, что из под­сле­по­ва­тых глаз ста­рого Бобика также текут слезы. Впро­чем, впо­след­ствии мне не раз при­хо­ди­лось убеж­даться, что собаки, да и неко­то­рые дру­гие живот­ные, при­вя­зан­ные к людям (только не кошки; те иначе выра­жают свое огор­че­ние), пла­чут совер­шенно так же, как мы.

Рас­скажу еще исто­рию о дру­гом буль­доге, кото­рый ока­зался совсем иного нрава.

Как-то раз мой дядя был в гостях у одного при­я­теля, кото­рый пода­рил ему моло­дого буль­дога, но пре­ду­пре­дил при этом, что песик хотя и «слав­ный», но еще не вос­пи­тан. Дядя был совер­шенно несве­дущ в вос­пи­та­нии буль­до­гов; он думал, что это дело про­стое, поэтому взял буль­дога и при­вел к себе домой.

Час спу­стя после водво­ре­ния буль­дога в дом дяди к нему в ком­нату вбе­жала взвол­но­ван­ная жена, сопро­вож­да­е­мая по пятам новым чле­ном «семей­ства», всем своим видом выра­жав­шим выс­шую сте­пень самодовольства.

– Ну, уж и добыл пса! – вскри­чала тетушка, с него­до­ва­нием пока­зы­вая на сво­его спут­ника. – Худ­шего зло­дея не мог достать?

– Как… зло­дея?! – изу­мился дядя. – Это один из луч­ших моло­дых буль­до­гов во всем городе. Про­из­во­ди­тели его в про­шлом году полу­чили первую награду на выставке и…

– Очень может быть, что его про­из­во­ди­тели были псы, достой­ные вся­ких наград, ува­же­ния, поче­стей, но сам-то он ничего подоб­ного не заслу­жи­вает, – воз­ра­зила тетушка. – Зна­ешь, что он уже успел натво­рить, про­быв всего один час в нашем мир­ном доме?

– Нет… А что именно?

– А то, что он для пер­вого дебюта загрыз люби­мого кота нашей соседки по пра­вую сто­рону, бед­ной мистрис Слен­гер… Она при­бе­жала ко мне вся в сле­зах и еле могла выго­во­рить, что слу­чи­лось, – пояс­нила тетушка взвол­но­ван­ным голосом.

– Гм? – про­мы­чал дядя, сму­щенно пере­би­рая бумаги на столе. – Это, дей­стви­тельно, очень при­скорб­ный слу­чай… и совер­шенно неожи­дан­ный… Надо как-нибудь уте­шить бед­ную мис­сис Слен­гер… Конечно, ужасно лишиться люби­мого суще­ства, да еще при таких усло­виях… Пойди и утешь ее…

– Пойди сам! – огрыз­ну­лась тетушка, – Чем ты ее уте­шишь? Суме­ешь разве вос­кре­сить загры­зен­ного этим раз­бой­ни­ком кота? Если ты такой чудо­дей, то сту­пай и уте­шай, – язвила она, оти­рая со лба пот, высту­пив­ший от силь­ного волнения.

– Так что же нам теперь делать? – недо­уме­вал дядя.

– Нужно ско­рее отдать назад этого кро­во­жад­ного пса, пока он не загрыз саму мис­сис Слен­гер, или же хоро­шенько выму­штро­вать его, чтобы он вел себя как сле­дует, – не заду­мы­ва­ясь отба­ра­ба­нила тетушка.

Дядя слиш­ком был занят делами своей службы и не мог немед­ленно при­няться за «мушт­ровку» собаки, поэтому он пока огра­ни­чился тем, что велел домаш­ним не выпус­кать ее со двора.

Но, при­вык­шая у сво­его пер­вого хозя­ина гулять перед домом, она то и дело неиз­вест­ными путями про­би­ра­лась туда и была гро­зою всей улицы.

Буль­дог, в сущ­но­сти, не был зло­нрав­ным (потом, при бли­жай­шей раз­борке дела, ока­за­лось, что и кота соседки он загрыз только потому, что тот сам черес­чур уж нахально драз­нил его), а только слиш­ком пря­мо­ли­нейно и усердно испол­нял то, что счи­тал своей обязанностью.

Соб­ственно говоря, он не имел ясного пред­став­ле­ния о своих пра­вах, о своем долге и о своей ответ­ствен­но­сти. По всей види­мо­сти, он был убеж­ден, что его дер­жат для того, чтобы он не про­пус­кал в дом ни одной живой души, а если она каким-нибудь чудом и ухит­рится про­ник­нуть туда напе­ре­кор ему, то не выпус­кать ее обратно.

Дядя с тетей жили с нами в одном доме, и я каж­дый день бывал у них. Как они сами, так и двое их сыно­вей очень любили живот­ных вообще, а собак в осо­бен­но­сти. Любил их и я, и вот мы с дво­ю­род­ными бра­тьями посвя­щали часть нашего сво­бод­ного вре­мени на то, чтобы вну­шить буль­догу те пра­вила при­лич­ного пове­де­ния, кото­рых он еще не знал вслед­ствие недо­статка пра­виль­ного вос­пи­та­ния в пер­вой моло­до­сти. Но все наши ста­ра­ния были тщетны. Его пря­мо­ли­ней­ность и стро­гая совест­ли­вость не допус­кали ника­ких ком­про­мис­сов, и он с преж­ним рве­нием про­дол­жал испол­нять то, что при­зна­вал своим долгом.

На наших посто­ян­ных постав­щи­ков хлеба, молоч­ных про­дук­тов, мяса, зелени и про­чего буль­дог в несколько дней нагнал такого страху, что они боя­лись про­хо­дить мимо него, и, по уго­вору с нами, бро­сали что было можно через низень­кую зеле­ную изго­родь прямо в наш пали­сад­ник; а чего было нельзя пре­про­вож­дать к нам таким путем, за этим при­хо­ди­лось ходить слу­жанке или кому-нибудь из нас, подростков.

Бла­го­даря этим новым поряд­кам наши матери, хло­поча по хозяй­ству, частенько гово­рили нам:

– Сбе­гай-ка, сынок, в пали­сад­ник, посмотри, не валя­ется ли там где-нибудь мясо на жар­кое… да кстати, загляни под розо­вый куст: кажется, маль­чик из бака­лей­ной лавки давеча бро­сил туда пакет с черносливом.

Мы бежали и все­гда нахо­дили в пали­сад­нике под кустами и дере­вьями или на цве­точ­ных клум­бах не только то, что велено было искать, но и кое-что дру­гое, не преду­смот­рен­ное матерями.

Одна­жды вышел пре­ин­те­рес­ный инци­дент с паяль­щи­ками. Нужно вам ска­зать, что когда у нас посы­лают в мастер­скую с прось­бой при­слать оттуда кого-нибудь на дом, то обык­но­венно при­хо­дит сна­чала один мастер с пре­ду­пре­жде­нием, что сей­час при­дет дру­гой, потом при­хо­дит этот дру­гой и заяв­ляет, что он, при всем жела­нии, не может сде­лать, что нужно, так как занят, по горло занят; тогда появ­ля­ется тре­тий и, осве­до­мив­шись, были ли пер­вые двое, при­сту­пает к делу.

Когда при­хо­дили один за дру­гим трое паяль­щи­ков, наш буль­дог был занят обра­ще­нием в бег­ство поч­та­льона и двух пра­чек, но подо­спел обратно на свой пост как раз к тому вре­мени, когда паяль­щики выхо­дили все вме­сте. Ока­за­лось, что тре­тий забыл при­хва­тить с собой олова и теперь шел за ним, почему и при­со­еди­нился к пер­вым двум.

Убе­див­шись, что в дом про­никло целых трое «чужих» без его ведома, пес был страшно огор­чен этим обсто­я­тель­ством и твердо решил испра­вить свою оплош­ность. Чуть не целых три часа дер­жал он зло­по­луч­ных паяль­щи­ков в осаде, не выпус­кая их из ворот, но и не поз­во­ляя им вер­нуться в дом, где они могли бы найти дру­гой выход или помощь. Так как он не лаял, а только рычал и пока­зы­вал свои страш­ные зубы, то в доме никто ничего не слы­хал. Паяль­щики хотя и кри­чали, чтобы кто-нибудь вышел их осво­бо­дить, но в доме думали, что эти люди ссо­рятся между собою на улице, и не обра­щали на них вни­ма­ния. Время было утрен­нее, то есть самое хло­пот­ли­вое, и каж­дый был углуб­лен в свое дело. Мы же, дети, были в школе, иначе, конечно, ско­рее взрос­лых заин­те­ре­со­ва­лись бы случившимся.

Но вот дяди­ной слу­жанке пона­до­би­лось зачем-то выйти во двор. Узнав о подвиге черес­чур рети­вого буль­дога, слу­жанка побе­жала за хозя­и­ном, и только по при­ка­за­нию послед­него пес, хотя и с недо­воль­ным вор­ча­нием, выпу­стил на сво­боду паяльщиков.

За такое усер­дие сво­его чет­ве­ро­но­гого сто­рожа дяде при­шлось запла­тить довольно дорого: паяль­щики хотя и ничего не сде­лали в доме, но потре­бо­вали плату за зря потра­чен­ное время и за страх. Вме­сте с тем они отка­за­лись снова прийти к нам в дом.

Кон­чи­лась вся исто­рия тем, что дядя обза­велся всем необ­хо­ди­мым для пая­ния и в нуж­ных слу­чаях стал сам про­из­во­дить эту операцию.

Из всех наших домаш­них буль­дог невзлю­бил дядину кухарку, что, впро­чем, было нисколько неуди­ви­тельно, так как эта жен­щина обла­дала крайне непри­ят­ной наруж­но­стью и строп­ти­вым харак­те­ром. Пес нико­гда не бро­сался на нее, но молча пре­сле­до­вал ее и все­гда ста­рался наде­лать ей как можно больше непри­ят­но­стей, хотя больше смеш­ных, чем вредных.

Одна­жды он устроил с ней такую штуку: выпу­стил ее из дому, а вер­нуться домой не дал, про­дер­жав часа два в осаде на зад­нем дворе.

Не помню, каким путем осво­бо­ди­лась кухарка, но после этого слу­чая дядя про­никся убеж­де­нием, что нужно нако­нец отучить пса от излиш­него усер­дия и заста­вить его знать соба­чьи права и обя­зан­но­сти более бла­го­при­стой­ные. Не зная, как при­сту­пить к этому делу, дядя посо­ве­то­вался с одним из своих при­я­те­лей, отлично изу­чив­шим соба­чьи харак­тер и повадки и умев­шим обра­щаться с самыми упря­мыми псами.

– О, буль­дога нетрудно вос­пи­тать и даже пере­вос­пи­тать, – отве­тил при­я­тель, выслу­шав сето­ва­ния дяди.

– Но как же при­сту­пить к этому? – осве­до­мился дядя.

– Заприте буль­дога в ком­нату, по воз­мож­но­сти пустую, и остань­тесь там сами, – про­дол­жал приятель.

– Ну, а потом? – полю­бо­пыт­ство­вал заин­те­ре­со­ван­ный дядя.

– Поме­стите его в самой сере­дине ком­наты, опу­сти­тесь перед ним на чет­ве­реньки и ста­рай­тесь при­ве­сти его в раздражение…

– Но…

– Да, именно сна­чала в раз­дра­же­ние, а затем поне­многу дове­дите его до состо­я­ния бешенства…

– Гм… – задум­чиво про­из­нес дядя. – Ну, а дальше?

– Ну, он, разу­ме­ется, бро­сится на вас… – хлад­но­кровно пояс­нял его приятель.

– Спа­сибо! – вскри­чал дядя. – Но ведь это…

– Это и будет самым удоб­ным момен­том, чтобы воз­дей­ство­вать на него в жела­тель­ном смысле, – дого­во­рил его собе­сед­ник. – Он непре­менно будет ста­раться схва­тить вас за горло, а вы должны не допус­кать его до этого и успеть вовремя уда­рить по носу, да посиль­нее, так чтобы он упал.

– Хорошо, я начи­наю пони­мать вашу мысль…

– Очень рад, мой друг… Понятно, пес тот­час же вско­чит и снова набро­сится на вас. Но вы повто­рите преж­ний маневр. Эта игра должна про­дол­жаться до тех пор, пока буль­дог не выбьется из сил. Тогда он ока­жется крот­ким, как овечка, и вы будете иметь пол­ную воз­мож­ность вну­шить ему какие угодно пра­вила пове­де­ния. Говорю это по соб­ствен­ному опыту, – заклю­чил приятель.

– Та-ак… А дру­гих спо­со­бов… более удоб­ных для пере­вос­пи­та­ния буль­до­гов разве нет? – спро­сил дядя.

– Может быть, и есть, но я не знаю их, – сознался его при­я­тель. – Во вся­ком слу­чае, этот спо­соб меня лично все­гда при­во­дил к самым бле­стя­щим резуль­та­там, почему я так убе­ди­тельно и реко­мен­дую вам его.

– Не смею сомне­ваться, – сухо про­го­во­рил дядя. – Но раз вы так хорошо осво­и­лись с этим при­е­мом, то отчего бы вам во имя нашей мно­го­лет­ней дружбы не помочь мне в этом деле?.. Мы можем предо­ста­вить в ваше рас­по­ря­же­ние отдель­ную ком­нату, где никто не стал бы вам мешать.

При­я­тель сильно сму­тился и поспе­шил про­ститься с дядей, заявив, что сей­час ему неко­гда заняться пере­вос­пи­та­нием собаки, но что на днях он непре­менно явится и зай­мется этим делом. Дядя, конечно, так и не дождался сво­его при­я­теля, и их дружбе с тех пор насту­пил конец.

Мяс­ник, с кото­рым дядя также посо­ве­то­вался, нашел, что метод дяди­ного при­я­теля не совсем удоб­ный и слиш­ком рис­ко­ван­ный, и пред­ло­жил дру­гой, но его мне­нию, более рациональный.

– Возь­мите под­лин­нее цепь, – сове­то­вал мяс­ник, – при­ладьте ее покрепче к ошей­нику собаки и отправ­ляй­тесь с ней каж­дый вечер на даль­нюю про­гулку куда-нибудь за город. Но ни на минутку не спус­кайте собаки с цепи, даже на про­сторе; пусть она все время идет возле вас на цепи. Про­де­лайте это месяца два под­ряд, и тогда, руча­юсь вам, ваш буль­дог будет шел­ко­вый. Как только он нач­нет рваться с цепи, вы его при­тя­ните поближе к себе. Ему это сна­чала будет очень непри­ятно, но с тече­нием вре­мени, когда он убе­дится, что все его про­те­сты бес­по­лезны, в осо­бен­но­сти, если вы по вре­ме­нам хоро­шенько вытя­нете его плет­кой, то он поне­воле пере­ло­мит себя, лишится своей воли и поко­рится вашей.

– Да, это очень может быть, – заме­тил дядя. – Но мне кажется, что ваш спо­соб ско­рее подей­ствует на самого меня, нежели на моего буль­дога. Ведь если я, в свои пять­де­сят шесть лет и при своей солид­но­сти, дол­жен буду каж­дый день делать длин­ные про­гулки, то через месяц от меня оста­нется одна тень… Нет, это будет не совсем удобно… Впро­чем, бла­го­дарю вас за совет. Пожа­луй, я после­дую ему. Быть может, это и мне при­не­сет пользу, – доба­вил он после неко­то­рого раздумья.

По своей доб­ро­со­вест­но­сти, кото­рою он смело мог поспо­рить со своим буль­до­гом, дядя каж­дый вечер стал выхо­дить с псом на двух­ча­со­вую про­гулку. И, несмотря на то что буль­дог все время был на цепи и дядя уме­рял его порывы к сво­боде, пес воз­вра­щался домой еще более све­жим, рез­вым и пред­при­им­чи­вым, чем ухо­дил, а дядя едва дер­жался на ногах от уста­ло­сти, пых­тел как паро­воз, весь обли­вался потом и тре­бо­вал себе ско­рее бренди с закуской.

Из отры­ви­стых слов дяди, про­из­но­си­мых им в про­ме­жут­ках между двумя рюм­ками с под­ле­жа­щею закус­кою, выяс­ни­лось, что он ника­кими силами не мог удер­жать сво­его хво­ста­того спут­ника от поры­вов нестись по полю в погоне за коро­вами, теля­тами, лошадьми, бараш­ками и про­чими «ино­пле­мен­ни­ками». Боясь упу­стить его, если осла­бить цепь, или заду­шить, если черес­чур натя­нуть ее, дядя сам дол­жен был бегать вме­сте с ним.

К концу вто­рой недели такого уси­лен­ного дви­же­ния дядя поте­рял в весе фун­тов два­дцать и заметно посвежел.

Но в один пре­крас­ный день насту­пил, так ска­зать, кри­зис. Было вос­кре­се­нье. Погода сто­яла хоро­шая. Гуля­ю­щих по ули­цам нашего пред­ме­стья и стре­мив­шихся за город собра­лось очень много. Дядя, как все­гда, водил сво­его буль­дога в бли­жай­шее поле. Вот тут-то и про­изо­шел кри­зис. Быстро вер­тясь вокруг сво­его хозя­ина, буль­дог опу­тал его ноги цепью, а потом и самого себя. Как ни ста­рался дядя рас­кру­тить цепь, она все больше закру­чи­ва­лась, так что ему оста­ва­лось только одно: сесть прямо на землю и в таком поло­же­нии осво­бож­дать себя и собаку от уз. Но ока­за­лось, что и этого нельзя сде­лать, потому что сталь­ные зве­нья в несколь­ких местах так сце­пи­лись одно с дру­гим, что не было воз­мож­но­сти отце­пить их, не осво­бо­див сперва дру­гого конца цепи, при­креп­лен­ного к кольцу ошей­ника. И дядя снял с этого кольца цепь.

Почув­ство­вав себя на сво­боде, буль­дог вих­рем понесся вслед за парою гусей, пас­шихся непо­да­леку на краю пруда. Вме­сто того чтобы бро­ситься в воду, куда буль­дог едва ли после­до­вал бы за ними, – он не любил воды, – глу­пые птицы с гром­кими кри­ками напра­ви­лись домой, несясь на своих тяже­лых кры­льях так близко над зем­лей, что рез­вая собака имела пол­ное осно­ва­ние наде­яться, что ей удастся пой­мать за хвост хоть одну из них.

Дом, где жили гуси, нахо­дился возле самого пред­ме­стья, и им уда­лось бла­го­по­лучно про­скольз­нуть во двор.

Буль­дог не осо­бенно огор­чился этой неуда­чей и тот­час же пустился в погоню за ком­нат­ной собач­кой, кото­рая с виз­гом уди­рала от него, ста­ра­ясь скрыться в первую попав­шу­юся откры­тую дверь или под­во­ротню. По пути он сбил с ног пару малень­ких ребя­ти­шек, возив­шихся на улице в песке. Ребя­тишки под­няли отча­ян­ный рев, на кото­рый выбе­жали взрослые.

Между тем буль­дог мчался вдоль домов ура­га­ном. Дядя бежал за ним со спу­тан­ной цепью в руках, сви­стел ему, кри­чал, назы­вал его на все лады, – ничто не помо­гало. Пес гнал перед собой все живое и наде­лал страш­ного переполоху.

Кон­чи­лось тем, что в дело вме­шался страж обще­ствен­ного порядка.

Был состав­лен про­то­кол, по кото­рому дядю при­влекли к суду «за хож­де­ние по ули­цам со злой соба­кой не на при­вязи». Суд при­го­во­рил его к круп­ному штрафу. После этого дядя, по насто­я­нию жены, дол­жен был пода­рить буль­дога одному зна­ко­мому поме­щику, без­вы­ездно жив­шему в своем име­нии и боль­шому люби­телю собак. Тот, как я потом узнал, живо сумел «пере­вос­пи­тать» черес­чур пред­при­им­чи­вого пса, сде­лав из него обра­зец ума, смет­ли­во­сти, послу­ша­ния, тер­пе­ния и про­чих хоро­ших качеств.

Кстати, мне при­пом­ни­лась еще одна исто­рия, тоже о буль­доге. Эта исто­рия настолько грустна, что я сове­тую жалост­ли­вому чита­телю сна­чала запа­стись несколь­кими носо­выми плат­ками на слу­чай слез, а потом уж и при­сту­пать к про­чте­нию ее.

Это было во дни пре­сло­ву­тых кри­но­ли­нов. Одна из моих мно­го­чис­лен­ных тету­шек, жив­шая в малень­ком про­вин­ци­аль­ном городке, только что завела было себе обшир­ный кри­но­лин, состо­яв­ший из мел­ких сталь­ных обру­чей, и очень гор­ди­лась им.

Одна­жды она заго­во­ри­лась на улице с одной своей хоро­шей зна­ко­мой. Вдруг почув­ство­вала, что под ее кри­но­лин забрался кто-то, ока­зав­шийся буль­до­гом. Про­изо­шло это, по всей веро­ят­но­сти, так: ниж­ний обруч кри­но­лина мог почему-либо при­под­няться и обра­зо­вать нечто вроде входа, кото­рым собака и вос­поль­зо­ва­лась, чтобы про­ник­нуть под кри­но­лин с целью укрыться от неми­ло­сердно при­пе­кав­шего солнца. Но лишь только тетушка поше­вель­ну­лась, чтобы узнать, в чем дело, при­под­няв­шийся обруч снова опу­стился к земле. Очу­тив­шись в пол­ной тем­ноте и как бы в клетке, буль­дог, разу­ме­ется, испугался.

Ста­ра­ясь выбраться из места заклю­че­ния, он метался туда и сюда, но, наты­ка­ясь повсюду на пре­граду, он не мог сде­лать этого и кон­чил тем, что напра­вился по улице вме­сте с при­кры­вав­шей его «клет­кой», а сле­до­ва­тельно, и с моей тетушкой.

Не пони­мая, что так стре­ми­тельно под­тал­ки­вает ее с места, тетушка в ужасе выро­нила свой парад­ный зон­тик и сумочку с кошель­ком. Испус­кая раз­ди­ра­ю­щие душу вопли, раз­ма­хи­вая руками и спо­ты­ка­ясь, она куба­рем завер­те­лась по пло­щади, куда ее увле­кала непо­нят­ная, таин­ствен­ная сила. В испуге она не дога­да­лась при­под­нять кри­но­лин, чтобы выпу­стить из-под него собаку и этим сразу выяс­нить все дело.

Можно себе пред­ста­вить изум­ле­ние пуб­лики при виде такого зага­доч­ного пове­де­ния со сто­роны извест­ной всему городу, ува­жа­е­мой дамы.

Повер­тев­шись неко­то­рое время вокруг пло­щади, почтен­ная дама понес­лась обратно на свою улицу, сбила с ног несколь­ких встреч­ных, наткну­лась на фонар­ный столб, вслед­ствие чего у нее на лбу вско­чила огром­ная шишка (шляпа уже давно сва­ли­лась с ее головы и пла­вала, на потеху ребя­тиш­кам, в канаве с водой), помча­лась в пер­вый попав­шийся пере­улок, по кото­рому и про­дол­жала свой стре­ми­тель­ный бег.

Зри­тели невольно поду­мали, что эта ува­жа­е­мая дама вне­запно поме­ша­лась, в страхе раз­бе­га­лись перед нею и громко звали ей на помощь поли­цию. Улицы быстро опу­стели; тор­говцы поспешно закры­вали свои лавки; кон­ное и пешее дви­же­ние на ули­цах при­оста­но­ви­лось; сло­вом, весь мир­ный горо­док при­шел в смя­те­ние. Мно­гие из любо­пыт­ных заби­ра­лись на крыши домов; осо­бенно муже­ствен­ные люди выбе­гали из ворот и две­рей, тороп­ливо под­хва­ты­вали на руки зазе­вав­шихся малю­ток и раз­но­сили их по домам. За окнами вид­не­лись пере­пу­ган­ные лица жен­щин; кое-где раз­да­ва­лись плач и стоны, точно при втор­же­нии непри­я­теля или появ­ле­нии какого-нибудь сти­хий­ного бедствия.

Поли­ция также рас­те­ря­лась и не знала, что ей делать. Одни пред­ла­гали вызвать пожар­ную команду, а дру­гие – потре­бо­вать на помощь солдат.

Неиз­вестно, чем бы все это кон­чи­лось, если бы нако­нец тетушка не спо­ткну­лась на сво­его неви­димку и не села на него посреди улицы. Только тут она дога­да­лась, что нужно сде­лать. Быстро вско­чив на ноги, она при­под­няла кри­но­лин. Обра­до­ван­ный узник выско­чил из сво­его заклю­че­ния и пустился нау­тек, а скон­фу­жен­ная дама бро­си­лась без оглядки домой.

После этого при­клю­че­ния тетушка несколько дней про­бо­лела, а по выздо­ров­ле­нии долго не реша­лась пока­зы­ваться в городе и воз­не­на­ви­дела кринолины.

Чайники

Уста­нов­лено нау­кою, что можно снять с огня чай­ник с бур­ля­щим кипят­ком и нести куда угодно на голой ладони, не чув­ствуя при этом ника­кого неудоб­ства, за исклю­че­нием, впро­чем, того слу­чая, когда чай­нику взду­ма­ется опро­ки­нуться и облить вас своим содержимым.

При этом опыте необ­хо­димо лишь то, чтобы вода кипела вовсю и чтобы ко дну чай­ника не при­липла горя­чая зола; при соблю­де­нии этих двух усло­вий вы не почув­ству­ете ни малей­шего ожога.

Объ­яс­ня­ется это непо­нят­ное, на пер­вый взгляд, явле­ние как нельзя проще. Весь жар от огня про­хо­дит сквозь чай­ник в воду. Лишь только вода нагре­ва­ется до сте­пени кипе­ния «белым клю­чом», чай­ник (соб­ственно говоря, коте­лок, в кото­ром у нас кипя­тится вода для чая) осты­вает, и вы смело можете нести его выше­ука­зан­ным способом.

Что каса­ется лично меня, то я все­гда поль­зу­юсь при­де­лан­ными к таким котел­кам руч­ками, обер­нув их сал­фет­кой. Одна­жды я попы­тался было нести наш чай­ный коте­лок «науч­ным» спо­со­бом; но, по-види­мому, мне только пока­за­лось, что вода в котелке заки­пела как сле­дует: дно его ока­за­лось настолько горя­чим, что я, вскрик­нув от боли, уро­нил его с ладони на пол, при­чем кипя­ток раз­лился по всему ковру, к сча­стью, никого не задев. Обо­шлось так бла­го­по­лучно, впро­чем, потому, что все при­сут­ство­вав­шие, собрав­ши­еся со спе­ци­аль­ной целью посмот­реть на «науч­ное чудо», вовремя успели отбе­жать на без­опас­ное расстояние.

Кстати ска­зать, я все­гда нахо­дил боль­шую раз­ницу между тео­рией и прак­ти­кой; чем это объ­яс­нить, я не знаю, поэтому и огра­ни­чи­ва­юсь одним кон­ста­ти­ро­ва­нием фактов.

Помню, когда я учился пла­вать, мои учи­теля уве­ряли меня, что если я лягу в воде на спину плашмя, вытяну в обе сто­роны руки и не буду шеве­литься, то ни за что не утону, если бы даже захо­тел. Не знаю, с чего им при­шло в голову, что у меня может явиться жела­ние уто­нуть, но для меня было ясно, что они нашли воз­мож­ным запо­до­зрить меня в таком безу­мии, почему и пре­ду­пре­дили, чтобы я напрасно не тра­тил дра­го­цен­ного вре­мени на попытку осу­ще­ствить сума­сброд­ный замысел.

Судя по их сло­вам, я мог лежать на воде в опи­сан­ном поло­же­нии до тех пор, пока не умру от холода и голода или от ста­ро­сти. Могло слу­читься только одно: под­ни­мется густой туман, на меня наткнется лодка или дру­гое более тяже­лое судно и убьет меня; погру­зиться же про­сто-напро­сто в воду и уто­нуть я, по их уве­ре­нию, не мог. Мне дока­зали это рисун­ком на аспид­ной доске и замыс­ло­ва­тыми вычис­ле­ни­ями на дру­гой сто­роне этой доски. Нельзя же было не верить всем этим «науч­ным» данным!

И я пове­рил. В тече­ние целой недели я еже­дневно ходил в школу пла­ва­ния, ложился на воду в том поло­же­нии, в каком, по убеж­де­ниям моих учи­те­лей, никак нельзя уто­нуть, так как это было бы про­тивно незыб­ле­мым зако­нам при­роды, но каж­дый раз тут же клю­чом шел ко дну.

Возь­мем еще тео­рию о могу­ще­стве чело­ве­че­ского взгляда для усми­ре­ния домаш­них живот­ных и даже диких зве­рей. Пол­ную непрак­тич­ность и этой тео­рии я могу дока­зать лич­ным опытом.

В дет­стве я про­во­дил лето на ферме среди полей и лугов. Как-то раз я пере­бе­гал через боль­шой луг, стре­мясь к живой изго­роди, за кото­рой начи­на­лось вла­де­ние сосед­него фер­мера, с сыном кото­рого я подру­жился. На самой сере­дине луга пас­лась очень почтен­ного вида корова с огром­ными рогами. Когда я про­хо­дил мимо нее, она с напря­жен­ным вни­ма­нием посмот­рела на меня. Сна­чала я очень был польщен ее вни­ма­нием, думая, что она оча­ро­вана моим видом, но когда она наме­ти­лась своим ост­рым голов­ным укра­ше­нием прямо мне в грудь, при­чем оже­сто­ченно завер­тела хво­стом и на тол­стых губах у нее высту­пила пена, я понял, что дело совсем в другом.

Я вспом­нил, что мне было запре­щено ходить без взрос­лого про­во­жа­того по этому лугу, и в этот момент дога­дался, что запре­ще­ние было вполне осно­ва­тельно, раз на этом лугу нахо­ди­лось такое сер­ди­тое живот­ное. После я узнал, что корова только что выдер­жала тяже­лый нрав­ствен­ный удар: у нее отняли ее доро­гого отпрыска, и она готова была дать почув­ство­вать свои оскорб­лен­ные чув­ства пер­вому попав­ше­муся живому существу.

Я бро­сился было в сто­рону от коровы, но она лов­ким манев­ром пре­гра­дила мне путь. Я замер на месте, не зная, что пред­при­нять. Мне в то время было лет две­на­дцать, и я уже кое-чего наслы­шался и начи­тался, между про­чим, и насчет того, как люди в подоб­ных слу­чаях при­тво­ря­ются мерт­выми, и тогда их, будто бы, ни за что не тро­нет даже самый сви­ре­пый зверь. Забыл, чем объ­яс­ня­лась эта стран­ность со сто­роны зве­рей, но думаю, что если дей­стви­тельно бывали и бывают подоб­ные слу­чаи, то они объ­яс­нимы только доса­дой зверя на то, что ему не уда­лось самому убить наме­чен­ную им жертву. При­сты­жен­ный своей неуда­чей, он ухо­дит. А может быть, при виде такой неожи­дан­ной смерти каким-нибудь обра­зом затра­ги­ва­ется совесть зверя; он раду­ется, что избав­лен от тяже­сти лиш­него пре­ступ­ле­ния, и дает себе слово навсе­гда пода­вить свою кро­во­жад­ность и, вообще, нрав­ственно пере­ро­диться к лучшему.

Все эти рас­суж­де­ния мельк­нули в моей голове в опи­сы­ва­е­мый кри­ти­че­ский момент. И в тот самый миг, когда я уже хотел шлеп­нуться на землю и при­тво­риться мерт­вым, у меня яви­лось сомне­ние: можно ли ожи­дать каких-нибудь бла­го­род­ных чувств со сто­роны коровы и не свой­ственны ли такие чув­ства лишь львам и тиг­рам? Я не мог при­пом­нить ни одного слу­чая, чтобы кто-нибудь этим спо­со­бом избе­жал опас­но­сти быть рас­по­ро­тым рогами пред­при­им­чи­вой джер­сей­ской коровы, и не знал навер­ное, что именно сде­лает корова, если я при­тво­рюсь мерт­вым: усты­дится того, что я пре­ду­пре­дил ее бла­гое наме­ре­ние пре­кра­тить мое брен­ное суще­ство­ва­ние, или же вос­поль­зу­ется слу­чаем сна­чала истоп­тать меня сво­ими копы­тами, а потом уж под­нять на рога.

И потом: как же я под­ни­мусь, если даже мое при­твор­ство удастся? В афри­кан­ских пусты­нях люди обык­но­венно выжи­дают, когда их враг уйдет. А куда же уйдет моя корова, если она живет на этом лугу? Нельзя же мне лежать в виде мерт­вого тела, быть может, целую неделю, в ожи­да­нии, что кто-нибудь при­дет на выручку или неча­янно наткнется на меня!

И вот я решил испы­тать могу­ще­ство чело­ве­че­ского взора, о чем так много наслы­шался и начи­тался. Гово­ри­лось, что ни один зверь не в состо­я­нии выдер­жать при­сталь­ного взгляда чело­века. Под вли­я­нием его живот­ным овла­де­вает ужас и после тщет­ной борьбы с его непре­одо­ли­мой силой живот­ное в пани­че­ском страхе убегает.

Рас­крыв насколько можно шире пра­вый глаз, я впился им в сво­его рога­того и хво­ста­того врага.

– Не хочу дово­дить корову до пани­че­ского ужаса, – гово­рил я себе, – а поста­ра­юсь лишь немножко попу­гать, чтобы она ото­шла от меня. Поэтому доста­точно пустить в ход силу одного моего глаза. Как только она уйдет от меня, я вер­нусь домой и уж нико­гда больше не буду один бес­по­ко­ить оби­та­тель­ницу этого луга своим видом.

Но, к моему вели­кому удив­ле­нию, корова не выка­зы­вала ни малей­ших при­зна­ков тре­воги, и я дол­жен был сознаться, что ско­рее мне самому ста­но­ви­лось не по себе. В самом деле, при­сталь­ный взгляд коровы больше влиял в устра­ша­ю­щем смысле на меня, чем мой на нее.

Находя вся­кую снис­хо­ди­тель­ность отно­си­тельно этого гру­бого живот­ного излиш­ней, я выта­ра­щил вовсю и левый глаз и теперь дей­ство­вал на нее уж двой­ным «маги­че­ским током». Но она стойко вынесла и это и, вме­сто того чтобы в страхе убе­жать, еще силь­нее забрыз­гала пеною, закру­тила хво­стом, замо­тала опу­щен­ною вниз голо­вой и рину­лась на меня.

Разо­ча­ро­вав­шись в могу­ще­стве двой­ного маги­че­ского глаз­ного тока, я поспе­шил при­бег­нуть к более про­стому сред­ству, то есть сде­лал гро­мад­ный пры­жок в сто­рону и со всех ног при­нялся уле­пе­ты­вать по направ­ле­нию к дому. Разъ­ярен­ная корова неко­то­рое время гна­лась за мной, потря­сая землю сво­ими беше­ными скач­ками, но, к моему удо­воль­ствию, не догнала и, огла­сив окрест­ность озлоб­лен­ным мыча­нием, повер­нула назад на то место, где про­изо­шла наша с ней встрча, надолго вре­зав­ша­яся в мою память.

Нет, руко­вод­ство­ваться тео­ри­ями очень неудобно. В юно­сти мы верим, что тео­рии явля­ются теми яркими све­то­чами, кото­рыми муд­рость осве­щает жиз­нен­ный путь, а годы научают нас пони­мать, что это, в боль­шин­стве слу­чаев, не что иное, как обман­чи­вые болот­ные огоньки, про­из­во­ди­мые гнилушками.

Стоя на корме нашего малень­кого кораб­лика, мы роемся в шка­неч­ных жур­на­лах вели­ких море­пла­ва­те­лей, до нас ходив­ших по житей­скому морю. Мы тща­тельно сле­дим за их кур­сом и отме­чаем в бес­ко­неч­ном свитке своей памяти сде­лан­ные ими изме­ре­ния глу­бин, их муд­рые советы, осно­ван­ные на мно­го­лет­нем лич­ном опыте, руко­вод­ству­емся их пра­ви­лами и про­ни­ка­емся теми ост­рыми чув­ствами и глу­бо­кими мыс­лями, кото­рые воз­ни­кали у них во время их труд­ного пла­ва­ния по тем самым гроз­ным вол­нам, кото­рые теперь бушуют вокруг нас.

И мы решаем, что их опыт­ность будет нашим ком­па­сом, их тихий шепот будет нашим пило­том, и по ука­за­ниям их предо­сте­ре­га­ю­щих рук мы поста­вим свои паруса по неве­до­мому нам ветру.

Но чем глубже мы загля­ды­ваем в пре­да­ния про­шлого и чем строже ими руко­вод­ству­емся, тем беше­нее треп­лется вол­нами наш утлый кораб­лик. Ветры, напол­няв­шие паруса преж­них, бес­следно исчез­нув­ших кораб­лей, были совсем дру­гие, чем те, кото­рые гнут наши мачты, и в тех местах, где для преж­них море­пла­ва­те­лей было сво­бод­ное море, наши суда встре­чают под­вод­ные отмели, рифы и камни, тре­щат по швам и идут ко дну.

Закроем же лучше пожел­тев­шие стра­ницы запи­сей наших пред­ше­ствен­ни­ков; по этим запи­сям мы можем научиться разве что быть муже­ствен­ными моря­ками, а не тому, куда и как дер­жать путь.

На житей­ском море каж­дый дол­жен сам быть себе корм­чим, сам дол­жен управ­лять своим кораб­лем, смотря по усло­виям вре­мени. Чужими сове­тами руко­вод­ство­ваться нельзя, потому что каж­дому пред­на­чер­тан осо­бен­ный путь по без­бреж­ному оке­ану жизни. Днем над нашими голо­вами сияет солнце, а ночью при­хо­дят ему на смену дру­гие све­тила; только их ука­за­ниям мы и можем верить, ибо они – огни небес­ные, и их голос – голос Самого Бога.

Житей­ское море без­донно, и каж­дый нахо­дит в нем осо­бую глу­бину. Всех его ниж­них тече­ний, мелей, скал и рифов никто еще не мог узнать и нико­гда не узнает. Дно его измен­чиво, измен­чивы его ветры, волны и буруны, и нет его точ­ной карты, кото­рою все пла­ва­ю­щие могли бы руководствоваться.

Житей­ское море без­гра­нично, и никому неве­домы его берега. Много тысяч лет уже совер­ша­ются на нем при­ливы и отливы; еже­дневно на нем появ­ля­ются высту­па­ю­щие из тумана на свет кро­хот­ные кораб­лики, с беле­ю­щими при­зрач­ными пару­сами, и к ночи снова тонут во мгле. И никто не может ска­зать, откуда они при­шли и куда ушли; для каж­дого из этих кораб­ли­ков море полно тайн, и они идут по ним к неве­до­мым бере­гам, в неве­до­мую страну, к неве­до­мой цели…

Кто были те море­пла­ва­тели, за кото­рыми мы должны сле­до­вать? Один корот­кий день их носило по бур­ли­вому морю; один мимо­лет­ный миг цеп­ля­лись они за борта своей утлой ладьи, назы­ва­е­мой Временем.

При­хот­ли­вые ветры играли этой ладьей, гоняя ее через без­дон­ные про­па­сти и неви­ди­мые под­вод­ные тече­ния по греб­ням грозно шумя­щих волн; и унесло ее в непро­ни­ца­е­мые дебри мрака без­вест­но­сти, откуда она уж не воз­вра­ща­лась. И как ни ста­ра­лись про­яс­нен­ные горь­кими сле­зами глаза любя­щих существ про­ни­зать эти дебри, они не могли уви­деть скрыв­шейся в них ладьи. За каж­дою ладьею навеки смы­ка­лись волны, и следа их пути не оста­ва­лось. Кто же были те, кото­рые пыта­лись начер­тить карту без­бреж­ного и без­дон­ного оке­ана жизни, и почему мы должны сле­до­вать по их хотя и доб­ро­со­вест­ным, но неточ­ным ука­за­ниям? Что могли они узнать в этом оке­ане, кроме кипев­ших вокруг их ладьи сме­ня­ю­щих одна дру­гую волн? Они не знали ни направ­ле­ния, ни при­стани, куда их влекло. Они шли из мрака, ухо­дили во мрак и нигде не видели света.

Их записи откры­вают перед нами те опас­но­сти, кото­рые их окру­жали, и ту борьбу, кото­рую им при­шлось выдер­жать за корот­кий миг их пла­ва­ния; но какую цен­ность могут иметь для нас их отметки о сде­лан­ных ими изме­ре­ниях глу­бины и чер­тежи вечно изме­ня­ю­щихся и, в сущ­но­сти, только кажу­щихся, вооб­ра­жа­е­мых бере­гов? Что же это, как не голо­во­лом­ные загадки, реше­ния кото­рых уте­ряны? Да и могут ли загадки, хотя бы и раз­ре­ши­мые, слу­жить вер­ными указаниями?

Вообще, не слиш­ком ли много при­слу­ши­ва­емся мы к голо­сам наших пред­ше­ствен­ни­ков, в осо­бен­но­сти отно­си­тельно тех вещей, в кото­рых они сами не осо­бенно све­дущи? Мало ли в мире про­по­ве­ду­ется уче­ний, кото­рые тут же оспа­ри­ва­ются? Мало ли кри­ков, с одной сто­роны, о том, что истина – только там-то и в том-то, а с дру­гой, – что эти крики могут только вве­сти в обман? И эти утвер­жда­ю­щие и отри­ца­ю­щие одно и то же крики так оглу­ши­тельно громки, что среди них тонет един­ственно вер­ный голос Бога, кото­рый один может ука­зать нам путь к истине.

С тех пор как воз­ник этот мир, нача­лись и тянутся до наших дней вся­кого рода изуст­ные и пись­мен­ные поуче­ния, настав­ле­ния, уве­ще­ва­ния, осме­и­ва­ния и пре­сле­до­ва­ния друг друга, – и все это с целью ука­зать нам путь на небо. Сму­щен­ные столь­кими про­ти­во­ре­чи­выми спа­са­те­лями, мы бес­по­койно мечемся от одного к дру­гому и не знаем, кого и чего дер­жаться, и в то же время инстинк­тивно чув­ствуем, что с нами дела­ется что-то неладное.

– Идите этой доро­гой, а не той! – раз­да­ется с одной стороны.

– Иди за мной! – несется с дру­гой сто­роны. – Только я могу про­ве­сти вас на истин­ный путь. За мной, иначе вы погибнете!

– Не слу­шайте ни того ни дру­гого! – вопит тре­тий. – Они ведут вас в про­пасть. Один я знаю насто­я­щий путь.

– Нет-нет, и этого не слу­шайте! – роко­чет чей-то гро­мо­по­доб­ный голос– Путь, кото­рый вы ищете, – вот здесь, передо мной! Я только что открыл его! Все осталь­ные пути ведут к гибели! Идите за мной, и вы достиг­нете неба!

В одном сто­ле­тии людей гоняли, с помо­щью меча и огня, ко входу на небо, а в сле­ду­ю­щем их так же оже­сто­ченно и теми же спо­со­бами отго­няли от этого входа, кото­рый новым спа­си­те­лям чело­ве­че­ства стал казаться «вра­тами адо­выми», и застав­ляли направ­ляться совсем по дру­гому пути и к дру­гому входу.

И мы, подобно бес­по­мощ­ным заблу­див­шимся цып­ля­там, в страхе и смя­те­нии, с гром­кими кри­ками о спа­се­нии, все бегаем вокруг и около, тщетно отыс­ки­вая насто­я­щий путь к тихой пристани.

Но будем упо­вать, что когда-нибудь все мы достиг­нем неба, где бы оно ни нахо­ди­лось: ведь мы так много шумим о нем и так отча­янно бьемся, чтобы попасть туда. Поло­жим, мы не имеем даже ясного пред­став­ле­ния о том, что пред­став­ляет из себя это небо. Одни думают, что это выставка золота и дра­го­цен­ных кам­ней; дру­гие рисуют его себе в виде огром­ной кон­церт­ной залы, где бес­пре­рывно гре­мит музыка. Но все мне­ния схо­дятся на том, что небо – это такая страна, где люди будут жить без труда и забот, где все, даже самые сме­лые и фан­та­стич­ные жела­ния будут испол­нены и будет веч­ное без­об­лач­ное сча­стье. И конечно, все те, кото­рые нам не по нраву, туда не будут допущены.

Небо – это такое место, о кото­ром мы начи­наем меч­тать, когда совер­шенно разо­ча­ро­вы­ва­емся в здеш­нем зем­ном мире. И тогда мы с напря­же­нием всех наших послед­них сил рвемся к нему.

По всей види­мо­сти, есть и такие люди, кото­рые под назва­нием «неба» под­ра­зу­ме­вают лишь более широ­кую сферу мысли и дей­ствия, воз­мож­ность более ясного про­зре­ния, обла­го­ро­жен­ное суще­ство­ва­ние вблизи Бога. Эти чисто­сер­деч­ные люди ощу­пью бро­дят по окру­жа­ю­щей их тьме, отыс­ки­вая путе­вод­ный луч; к ним со всех сто­рон несутся голоса, ука­зы­ва­ю­щие тот или иной путь, и громче дру­гих раз­да­ются голоса тех, кото­рые, заблуж­да­ясь сами, меньше всего могут слу­жить проводниками.

Мно­гие из этих кри­ку­нов искренни; они немало раз­мыш­ляли о небе и уве­рены, что нашли и поняли его, и теперь ста­ра­ются вести туда дру­гих. Но что толку в их искрен­но­сти, когда они сами заблуждаются?

Мы похожи на толпу бес­при­зор­ных сирот, выгнан­ных на улицу и предо­став­лен­ных на волю злой судьбы. Самые бой­кие из нас при­ду­мы­вают себе раз­ные забавы и ради них дерутся между собою, а более смир­ные при­ткнутся в каком-нибудь уголке, играют там в «школу» и в вос­торге, когда при­хо­дят тетя Фило­со­фия и дядя Доб­ро­нра­вие и берутся быть нашими настав­ни­ками, уве­ряя, что им понятны все тайны неба и земли и что эти тайны откро­ются нам через них, если только мы будем вни­ма­тель­ными слу­ша­те­лями и послуш­ными после­до­ва­те­лями их ука­за­ний. На самом же деле мы от них можем узнать лишь то, что они сами думают об этих вели­ких тайнах.

Уйдем ско­рее с гряз­ных улиц и пло­ща­дей с их оглу­ши­тель­ным гро­хо­том и гулом и непре­рыв­ной беше­ной суто­ло­кой и сумя­ти­цей; побе­жим лучше на без­гра­нич­ный про­стор зеле­ных полей, над кото­рым плы­вут воль­ные облака и в кото­ром между нами и звез­дами царит пол­ная тишина, и в этой тишине будем при­слу­ши­ваться к тому таин­ствен­ному голосу, кото­рый лишь среди без­мол­вия может достичь нашего слуха.

Это голос Самого Бога, понят­ным для каж­дого из нас язы­ком разъ­яс­ня­ю­щий все наши вопросы и сомне­ния. Этот голос и среди житей­ской суто­локи, среди бурь и невзгод, шеп­чет каж­дому муд­рые слова уте­ше­ния, обод­ре­ния и без­об­ман­ного совета, но только мы плохо слы­шим его. Мы устрем­ляли все свое вни­ма­ние на одни пустые раз­гла­голь­ство­ва­ния окру­жа­ю­щих нас само­зва­ных учи­те­лей, кото­рые сами тол­ком ничего не знают.

Пере­ста­нем руко­вод­ство­ваться чужими ука­за­ни­ями и мне­ни­ями и будем слу­шаться лишь того голоса, кото­рый раз­да­ется в нас самих. Но то, что гово­рит этот голос, мы не в состо­я­нии пере­дать дру­гим: они не пой­мут нас, и мы сво­ими ста­ра­ни­ями заста­вить их понять только уве­ли­чим общую нераз­бе­риху. Лишь голос Бога вня­тен и поня­тен каж­дому, жела­ю­щему его слы­шать, потому что только один Он гово­рит на соб­ствен­ном языке каж­дого. Неда­ром ска­зано: «Гос­подь нахо­дится в своем Свя­том Храме, пусть перед Ним умолк­нет вся земля».

В нашей жизни серьез­ное и смеш­ное играют друг с дру­гом в прятки, как свет и тени в апрель­ский день. Но очень часто эти две про­ти­во­по­лож­но­сти ловят друг друга, обни­ма­ются, дружно пере­пле­та­ются и неко­то­рое время оста­ются в тес­ном союзе, чтобы затем с новыми силами воз­об­но­вить преж­нюю игру.

Одна­жды я ходил по саду, думая о том, как ребя­че­ски бес­смыс­ленны наши стрем­ле­ния учить друг друга тому, чего мы сами не пони­маем. Вдруг, про­ходя мимо беседки, я услы­шал голос моей семи­лет­ней пле­мян­ницы, кото­рая самым потеш­ным обра­зом иллю­стри­ро­вала мою мысль, ста­ра­ясь объ­яс­нить своей пяти­лет­ней сест­ренке, что зна­чат дети, откуда они берутся, как их нахо­дят и на что они нужны.

– Дети – не то, что куклы, – зве­нел голо­сок малень­кого фило­софа. – Дети живые, а куклы не живые. С детьми нам поз­во­ляют возиться только тогда, когда мы ста­но­вимся боль­шими. Но дети очень покойны, скучны и…

Но тут голо­сок обо­рвался, чтобы через мгно­ве­ние запеть что-то в роде колы­бель­ной песенки.

Моя пле­мян­ница – очень любо­зна­тель­ная девочка, чем и изво­дит всю свою семью. Недавно мы уста­но­вили для нее пре­дель­ное число вопро­сов в день. Исполь­зо­вав это число и полу­чив на свои вопросы более или менее удо­вле­тво­ри­тель­ные ответы, она выка­зы­вает пополз­но­ве­ние повто­рить все число сна­чала; когда же мы убеж­даем ее оста­вить нас, нако­нец, в покое, она ухо­дит очень угне­тен­ная и в две­рях него­ду­юще кричит:

– Зачем же вы назна­чили так мало вопро­сов? Могли бы назна­чить и побольше!

Любо­зна­тель­ность этой девочки не огра­ни­чи­ва­ется чем-нибудь одним, но каса­ется всего, что тво­рится в циви­ли­зо­ван­ном мире, начи­ная с бого­слов­ских вопро­сов, жизни и обы­чаев ново­рож­ден­ных котят, неудач­ных супру­жеств и кон­чая шоко­лад­ными кон­фет­ками; отно­си­тельно послед­них она осо­бенно инте­ре­су­ется знать, почему их нельзя выни­мать обратно изо рта и под­вер­гать подроб­ному рас­смот­ре­нию в то время, когда они напо­ло­вину сжеваны.

О мно­гих вещах она уже соста­вила себе соб­ствен­ное мне­ние, кото­рое и выра­жает со сво­бо­дой, при­во­дя­щей в ужас самых «либе­раль­ных» людей. Даже меня, тоже не отли­ча­ю­ще­гося осо­бен­ным кон­сер­ва­тиз­мом, она ино­гда при­во­дит в силь­ное сму­ще­ние. Вообще эта девочка отли­ча­ется слиш­ком пере­до­выми взгля­дами, кото­рые могут встре­тить сочув­ствие со сто­роны обще­ства разве только в будущем.

До сих пор она мало инте­ре­со­ва­лась вопро­сом о детях, то есть соб­ственно о самых малень­ких, так назы­ва­е­мых бэби. Только в послед­ние дни у нее про­явился инте­рес к тем кро­шеч­ным суще­ствам, одним из кото­рых так еще недавно она была сама.

Дело в том… Право, не знаю, могу ли я кос­нуться этой щекот­ли­вой темы? Впро­чем, что же, в сущ­но­сти, в ней непри­лич­ного? Попро­бую ска­зать… Дело в том, что в доме моего шурина слу­чи­лось одно очень обы­ден­ное собы­тие, о кото­ром, однако, при­нято гово­рить только оби­ня­ками, в осо­бен­но­сти в при­сут­ствии детей, под­рост­ков и девиц, хотя бы и сто­лет­них. Говоря попро­сту, у моего шурина родился ребе­нок. Мэри – так зовут мою стар­шую пле­мян­ницу – умеет все­гда появ­ляться там, где ее совсем не ожи­дают, то есть среди «инте­рес­ных» раз­го­во­ров стар­ших между собою, и вдо­ба­вок посто­янно делает такое невин­ное личико, что нико­гда нельзя знать, слы­шала она что-нибудь из того, чего не должна слы­шать, или нет.

По всей веро­ят­но­сти, она одно­вре­менно с нами узнала об «инте­рес­ном» собы­тии в доме моего шурина, но в тече­ние несколь­ких дней ничем этого не выка­зы­вала. Мы уж думали, что ей ничего неиз­вестно, однако в про­шлое вос­кре­се­нье… Нужно вам ска­зать, что в это вос­кре­се­нье весь день шел дождь, почему мы все оста­ва­лись дома, и у нас был только Дик Чету­айн, явив­шийся наве­стить свою неве­сту, мою сво­я­че­ницу Эмили.

Я сидел в сто­ло­вой за газе­той. Эмили с Диком поме­ща­лись рядом на диване и рас­смат­ри­вали швей­цар­ские виды.

Моя пле­мян­ница Мэри, или сокра­щенно Мэй, – как мы ее обык­но­венно звали, – сидела на полу, на низень­кой ска­ме­ечке, и рас­став­ляла на дру­гой ска­ме­ечке кубики, из кото­рых соби­ра­лась стро­ить какой-то осо­бенно замыс­ло­ва­тый дом. Минут пять девочка сидела совер­шенно молча, и я уже готов был спро­сить ее, не болит ли у нее головка или живо­тик, как вдруг, в то время как ручонки малень­кой стро­и­тель­ницы создали фан­та­сти­че­скую башню, ее тонень­кий голо­сок пора­зил наш слух вопро­сом, бро­шен­ным как бы мимо­хо­дом и обра­щен­ным ко мне:

– Дядя, кого это Боженька дал тете Энн – малень­кого бэби-маль­чика или малень­кую бэби-девочку?

– О каких глу­по­стях ты спра­ши­ва­ешь, Мэй! – при­творно сер­ди­тым тоном про­го­во­рил я и при дру­гой обста­новке непре­менно рас­хо­хо­тался бы. – Ника­ких бэби у тети Энн нет.

– А я бы хотела, чтобы была бэби-девочка, – нисколько не сму­ща­ясь, про­дол­жала хит­рая малышка. – Бэби-девочки лучше бэби-маль­чи­ков. Не правда ли, дядя?

– Может быть… не знаю… строй свой домик и не спра­ши­вай о том, чего никто не знает, – уве­ще­вал я ее. – Нехо­рошо это.

– Что нехо­рошо, дядя? Бэби?

– Да, да, бэби… Отстань от меня! Не мешай мне читать!

– И бэби-маль­чики и бэби-девочки не хороши, дядя?

– Да, все никуда не годятся.

– Никуда не годятся?! Так зачем же их держать?

– Да что же ты не слу­ша­ешься меня, Мэй! Я тебе говорю, чтобы ты пере­стала бол­тать глу­по­сти, а ты все свое!.. Дер­жат этих гад­ких бэби потому, что они посы­ла­ются Богом в нака­за­ние боль­шим, чтобы тем поско­рее надо­ела жизнь… Поняла?.. Нет?.. Ну, зна­чит, ты глу­пень­кая, а потому и не можешь понять.

Настала новая пауза. Затем из тех же розо­вых уст послышалось:

– А дядя Генри знает?.. Он сер­дится на тетю?

– Что такое, Мэй?.. О чем знает дядя Генри и за что он может сер­диться на тетю? – спро­сил я, делая вид, что не пони­маю этих вопро­сов и пыта­ясь увиль­нуть от пря­мого ответа.

– Знает дядя Генри о том, что тетя Энн завела себе бэби? – уже опре­де­лен­нее фор­му­ли­ро­вала девочка свой вопрос.

– Ну, конечно, знает, если живет в одном доме с тетей, – отве­тил я, совер­шенно забыв, что только что отри­цал появ­ле­ние бэби у тети Энн.

– И он за это очень сер­дится на тетю Энн?

– За что? За то, что она захо­тела заве­сти себе бэби?

– Да, именно за то. Ведь дядя Генри дол­жен будет запла­тить за бэби?

– Да, конечно, – под­твер­дил я почти маши­нально, при­ду­мы­вая, как бы полов­чее пре­кра­тить эту неудоб­ную беседу.

– Так я и знала… Да, много нужно денег на то, чтобы поку­пать бэби, очень много. Все так гово­рят, – с самым серьез­ным видом про­дол­жала рас­суж­дать девочка, по-види­мому, повто­ряя то, что недавно слы­шала среди взрослых.

– Да, немало, – снова маши­нально под­твер­дил я, заня­тый своей мыслью.

– А сколько? Два шиллинга?

– Нет, побольше.

– Побольше?.. Да, гово­рят, бэби стоят очень-очень дорого… Зна­чит, мне нельзя заве­сти себе бэби, дядя?

– Отчего же? Можно… хоть двух зараз! – с доса­дой вос­клик­нул я, не при­ду­мав более умного ответа.

– Двух? – про­тя­нула девочка, сде­лав боль­шие глаза. – Нет, в самом, деле, дядя? Когда же мне их дадут? Ко дню моего рож­де­ния? И кто мне их купит: ты или…

– Ах, будет же тебе вздор молоть, Мэй! – пере­бил нако­нец я. – Бэби не куклы; они не поку­па­ются, а сами при­хо­дят… Когда ты будешь такая же боль­шая, как твоя мама и как тети, то, может быть, они при­дут и к тебе.

– Ну, хорошо, когда я буду боль­шой, ты велишь бэби прийти ко мне? – не уни­ма­лась девочка.

– Хорошо, если ты будешь умная и вый­дешь замуж.

– А что зна­чить выйти «замуж»? Тетя Энн заму­жем?.. И мама тоже?

– Да…

– И тетя Эмили и дядя Дик тоже хотят выйти замуж?

– Да, да… Но вот что, Мэй, если ты сей­час же не замол­чишь, то…

– А разве нельзя иметь бэби тем, кото­рые не хотят выхо­дить замуж?

– Нельзя! Но я тебе говорю…

– Зна­чит, у тети Эмили тоже будет…

– Мэй, соби­рай свои кубики и уходи к маме! Ты надо­ела мне!.. Ну, живее!.. Нико­гда ты сразу не слу­ша­ешься, гад­кая девочка!.. Иди же.

– Ну, что ж, и уйду… Рас­спрошу о бэби маму… Она мне все ска­жет, если ты не хочешь ска­зать. Про­щай, злой дядя!

И, вся него­ду­ю­щая, она поспешно выбе­жала из комнаты.

Вот и скры­вайте что-нибудь от детей.

Однако о чем я начал писать этот очерк?.. Ах да, о «чай­ни­ках»… Гм… Начал с чай­ни­ков, а закон­чил дет­ской бол­тов­ней на щекот­ли­вые темы.

Впро­чем, не беда: в сле­ду­ю­щий раз начну с дет­ской пыт­ли­во­сти и закончу чайниками.

Трогательная история

Одна­жды, в сере­дине июля, я загля­нул к редак­тору-изда­телю «Еже­не­дель­ника».

– Вот и отлично, что вы пожа­ло­вали сами и изба­вили меня от труда писать вам! – вос­клик­нул изда­тель, видимо, обра­до­ван­ный моему появ­ле­нию. – Напи­шите мне, пожа­луй­ста, какую-нибудь тро­га­тель­ную исто­рию для рож­де­ствен­ского номера… Томас хочет дать что-то смеш­ное. Он недавно слы­шал об одном курьез­ном при­клю­че­нии и наме­рен «раз­ма­зать» его для наших чита­те­лей. Ничего, пусть «раз­ма­зы­вает» стра­ниц на десять… Миге обе­щал прой­тись «по части мило­сер­дия». Он на это мастер, в осо­бен­но­сти, если наде­ется полу­чить хоро­ший гоно­рар… Что же каса­ется «кри­ти­че­ской» части, то мы пустим в ход Скит­лза. Никто лучше него не умеет «про­ха­жи­ваться» насчет празд­нич­ной суетни, бес­смыс­лен­ных рас­хо­дов, чрез­мер­ной еды, несва­ре­ния желудка и про­чих празд­нич­ных «удо­воль­ствий»… Но мне хоте­лось бы, так ска­зать, для кон­тра­ста, поме­стить что-нибудь и тро­га­тель­ное… Напри­мер, исто­рию о чело­веке, кото­рого счи­тали умер­шим, а он вдруг явля­ется целым и невре­ди­мым в самый раз­гар елоч­ного весе­лья и тут же обру­ча­ется с деви­цей, только что соби­рав­шейся с горя по нему отра­виться или… выйти за дру­гого. К тро­га­тель­ному не мешает под­пу­стить и неко­то­рую дозу юмора; а на это из всех наших сотруд­ни­ков самый спо­соб­ный, бес­спорно, вы, – польстил мне издатель.

При­зна­юсь, пред­ло­же­ние это застало меня врас­плох. Я вовсе не за тем зашел в редак­цию «Еже­не­дель­ника», где хотя и сотруд­ни­чал, но очень немного. Тем не менее лест­ное пред­ло­же­ние редак­тора… Впро­чем, сна­чала я дол­жен сде­лать неболь­шое отступ­ле­ние от глав­ной темы; такая уж у меня несчаст­ная при­вычка, с кото­рой при­хо­дится счи­таться, ничего не поделаешь.

Дело в том, что здесь кстати (а может быть, и некстати, это дело вкуса) я дол­жен ска­зать несколько слов о «кри­тике» «Еже­не­дель­ника», Скит­лзе, потому что он, на мой взгляд, вполне заслу­жи­вает этого.

Насто­я­щая фами­лия этого «кри­тика» была Вихер­хент, но това­рищи про­звали его «Скит­л­зом» за его кег­ле­об­раз­ную фигуру.

Обык­но­венно все­гда насмеш­ли­вый Скитлз перед Рож­де­ством делался крайне сен­ти­мен­таль­ным. При­бли­зи­тельно за неделю до празд­ника он бук­вально раз­ду­вался от любви к ближ­нему, кто бы ни был этот ближ­ний, хотя бы его злей­ший враг. Кого бы Скитлз ни встре­тил в это время, он тот­час же при­ни­мался осы­пать этого встреч­ного такими любез­но­стями, какие не все­гда име­ются у нас в запасе даже на слу­чай неожи­дан­ной встречи с бога­тым дядюш­кой, после кото­рого мы чаем полу­чить наслед­ство. И он про­де­лы­вал это все­гда с таким видом, словно тот, кому он так сер­дечно желал вся­че­ских благ, непре­менно полу­чит их и, сле­до­ва­тельно, дол­жен быть ему за это очень признателен.

И это при встрече с вра­гом. Встреча же с при­я­те­лем в эти дни была прямо опасна для Скит­лза: испы­ты­ва­е­мые им при этом чув­ства вос­торга и радо­сти бук­вально душили его, и можно было опа­саться, что его пере­пол­нен­ное чув­ствами сердце не выдер­жит и лопнет.

Но всего труд­нее было Скит­лзу в пер­вый рож­де­ствен­ский вечер бла­го­даря огром­ному коли­че­ству тостов, кото­рые ему при­хо­ди­лось про­воз­гла­шать. До зна­ком­ства с ним мне нико­гда не слу­ча­лось видеть чело­века, кото­рый мог бы пред­ло­жить такую уйму тостов и при каж­дом тосте выпить. Сна­чала он пред­ла­гал и пил в честь самого празд­ника, потом в

честь ста­рой Англии; затем пере­хо­дил к своим роди­те­лям, пере­би­рал свою нис­хо­дя­щую и вос­хо­дя­щую родню, всех чле­нов зна­ко­мых ему семейств, начи­ная с при­сут­ству­ю­щих и кон­чая отсутствующими.

Исто­щив весь этот репер­туар, Скитлз про­воз­гла­шал тост за всю пре­крас­ную поло­вину чело­ве­че­ского рода и за любовь вообще, дабы она «неуга­симо све­ти­лась в очах наших пре­лест­ных жен и невест», за дружбу тоже вообще, дабы и она «нико­гда не осты­вала в серд­цах истин­ных бри­тан­цев», за луну, как покро­ви­тель­ницу всех влюб­лен­ных, и за «луче­зар­ное, живо­тво­ря­щее солнце, кото­рое вечно све­тит над нами и греет нас» (только не у нас, в Англии, и не зимою, – при­бавлю я от себя).

Да, очень чув­стви­тель­ный и крас­но­ре­чи­вый чело­век был этот Скитлз. Блеск его крас­но­ре­чия дости­гал сво­его апо­гея обык­но­венно в тостах, про­воз­гла­ша­е­мых им в честь «отсут­ству­ю­щих дру­зей». Хотя таких дру­зей у него име­лось огром­ное коли­че­ство, несмотря на это, он нико­гда не забы­вал ни одного из них. Когда являлся слу­чай осно­ва­тельно выпить, Скитлз непре­менно вспо­ми­нал «отсут­ству­ю­щих дру­зей» и клялся с самой горя­чей любо­вью и готов­но­стью «пожерт­во­вать ради них жиз­нью»… на дне бокала. При этом он сво­ими сло­во­из­вер­же­ни­ями так щедро награж­дал и при­сут­ству­ю­щих дру­зей, что у них потом целую неделю жуж­жало в ушах…

Вообще, его «отсут­ству­ю­щие дру­зья» страшно надо­едали дру­зьям при­сут­ству­ю­щим. Он поло­жи­тельно пере­са­ли­вал, рас­пи­на­ясь за них. Мы все, при слу­чае, хорошо отно­симся к нашим дру­зьям, когда они отсут­ствуют. Но не вечно же горе­вать о них и пре­воз­но­сить их до небес!

На все есть свое время и своя мера. На юби­лей­ных обе­дах или на акци­о­нер­ных собра­ниях, где все­гда чув­ству­ешь себя в при­под­ня­том настро­е­нии, уместно вспом­нить об «отсут­ству­ю­щих дру­зьях». Но Скитлз пере­но­сил свое бла­го­го­вей­ное почи­та­ние этих дру­зей нередко в совсем непод­хо­дя­щую обста­новку, при­чем про­воз­гла­шал тосты и про­из­но­сил речи, также совер­шенно не под­хо­дя­щие к этой обстановке.

Нико­гда не забуду, какой одна­жды пред­ло­жил он тост и какую про­из­нес речь на сва­деб­ном пиру. Сва­дьба была бле­стя­щая, мно­го­люд­ная и весе­лая; ново­брач­ные и все при­сут­ству­ю­щие нахо­ди­лись в самом вос­тор­жен­ном настро­е­нии. Зав­трак кон­чался и все обя­за­тель­ные тосты были уже про­воз­гла­шены. Ново­брач­ные вскоре должны были отпра­виться на вок­зал, чтобы совер­шить обыч­ное сва­деб­ное путе­ше­ствие, и мы уже поду­мы­вали, как бы пошум­нее и пове­се­лее про­во­дить их. Но вот вдруг под­ни­ма­ется со сво­его места Скитлз с бока­лом в руке и с самым похо­рон­ным выра­же­нием на лице…

Я сидел рядом с ним и, пред­чув­ствуя, что он заду­мал выки­нуть несу­раз­ность, толк­нул его под сто­лом ногой. Но, должно быть, я ошибся и толк­нул не его, потому что он даже бро­вью не повел. Вто­рично я уже не пытался сде­лать это, и Скитлз, со своей обыч­ной чув­стви­тель­но­стью, тор­же­ственно заговорил.

– Дру­зья мои! – начал он дро­жа­щим от вол­не­ния голо­сом и с оту­ма­нен­ными от слез гла­зами, – поз­вольте мне ска­зать несколько слов. Ввиду пред­сто­я­щего рас­ста­ва­нья… Кто знает, когда мы снова встре­тимся?.. Перед тем как эта моло­дая еще невин­ная чета, только что взяв­шая на себя бремя мно­го­труд­ной, пол­ной вся­че­ских испы­та­ний и невзгод брач­ной жизни, поки­нет этот мир­ный дру­же­ский приют, чтобы напра­виться навстречу горь­ким разо­ча­ро­ва­ниям и бур­ным тре­вол­не­ниям новой, не изве­дан­ной еще ею жизни, я желал бы пред­ло­жить тост…

Голос его пре­секся. Пере­дох­нув и уте­рев катив­ши­еся по крас­ным щекам слезы, ора­тор, среди тор­же­ствен­ного мол­ча­ния слу­ша­те­лей, продолжал:

– Дру­зья! Едва ли между нами най­дется хоть один чело­век, кото­рому не при­шлось испы­тать потери милого сердцу суще­ства, отня­того бес­по­щад­ною смер­тью или же силою неумо­ли­мых суро­вых усло­вий жизни пере­не­сен­ного в даль­нюю страну…

В этом месте своей про­чув­ство­ван­ной речи Скитлз испу­стил тяж­кий вздох и на минуту закрыл плат­ком омо­чен­ное сле­зами, скорб­ное лицо. Тетка ново­брач­ной, недавно имев­шая несча­стье про­во­дить за океан сво­его един­ствен­ного сына, сде­лав­шего непро­сти­тель­ную в ста­рой Англии «шалость», рас­пла­ка­лась уже навзрыд, уткнув­шись носом в таре­лочку с мороженым.

– Нам всем известно, эта пре­лест­ная моло­дая особа (при этих сло­вах он ука­зал бока­лом, в кото­ром искри­лось шам­пан­ское, на ново­брач­ную) несколько лет тому назад лиши­лась своей матери… Дру­зья мои, что может быть тяже­лее такой утраты?

Этот пате­ти­че­ский вопрос заста­вил раз­ра­зиться гром­кими рыда­ни­ями и ново­брач­ную. Ново­брач­ный, тоже крайне воз­буж­ден­ный, хотел уте­шить свою моло­дую жену и зашеп­тал ей на ухо что-то вроде уве­ре­ния, что смерть ее матери уже слу­чи­лась и что едва ли есть осно­ва­ние жалеть о ее пере­ходе в луч­ший мир.

На это ново­брач­ная с него­до­ва­нием отве­тила ему, что он напрасно раньше не выска­зал ей своей радо­сти по поводу смерти ее доро­гой матери; тогда она, по край­ней мере, не вышла бы за него замуж и не имела бы при­чины пла­кать на своем сва­деб­ном пиру.

Ново­брач­ный отско­чил от нее как ошпа­рен­ный и погру­зился в глу­бо­кое раз­ду­мье. Создав­ше­еся поло­же­ние было и груст­ное, и смеш­ное, и, вме­сте с тем, крайне нелов­кое. Я, до сих пор упорно смот­рев­ший в свою тарелку, чтобы не встре­титься с чужим взгля­дом, как раз в этот кри­ти­че­ский момент невольно под­нял глаза и встре­тился с устрем­лен­ным на меня насмеш­ли­вым взгля­дом одного собрата по перу. Резуль­та­том встречи наших взгля­дов было то, что мы оба неудер­жимо рас­хо­хо­та­лись, рискуя быть назван­ными бес­сер­деч­ными и не уме­ю­щими себя вести. Между тем Скитлз, по-види­мому, один из всех при­сут­ству­ю­щих, не чув­ство­вав­ший ни малей­шей потреб­но­сти быть где угодно, только не за этим сто­лом, откаш­лялся, вновь открыл шлюз сво­его крас­но­ре­чия и само­уве­рен­нее преж­него продолжал:

– Дру­зья! Неужели память об этой так без­вре­менно ото­шед­шей в веч­ность доб­рой матери нашей стра­да­лицы-ново­брач­ной должна остаться непро­слав­лен­ной на этом тор­же­ствен­ном собра­нии?.. И не сле­дует ли нам кстати помя­нуть доб­рым сло­вом и горя­чей сле­зой всех наших доро­гих мате­рей, отцов, бра­тьев, сестер и иных род­ствен­ни­ков, отня­тых у нас неумо­ли­мою судь­бою? Да, дру­зья мои, мы обя­заны сде­лать это. Под­ни­мем же среди нашего весе­лья бокалы в память всех наших отсут­ству­ю­щих род­ных и друзей.

Тост был при­нят. Все с подо­ба­ю­щими такому тосту вздо­хами и сто­нами, а неко­то­рые и со сле­зами, опо­рож­нили бокалы и поспешно под­ня­лись из-за стола, чтобы при­ве­сти в поря­док свои рас­стро­ен­ные чув­ства и лица.

Немного спу­стя ново­брач­ные усе­лись в эки­паж. На лице моло­дой было напи­сано сомне­ние отно­си­тельно воз­мож­но­сти сча­стья с таким «бес­сер­деч­ным чудо­ви­щем», каким ока­зался избран­ник ее сердца.

С того дня сам Скитлз сде­лался «отсут­ству­ю­щим дру­гом» в доме этих новобрачных…

Однако довольно об этом. Воз­вра­ща­юсь к глав­ной теме насто­я­щего очерка.

– Так вы уж поста­рай­тесь напи­сать мне какую-нибудь хоро­шень­кую тро­га­тель­ную исто­рию и, пожа­луй­ста, вру­чите ее для набора не позже конца авгу­ста, – про­дол­жал изда­тель «Еже­не­дель­ника». – Необ­хо­димо, чтобы наш рож­де­ствен­ский номер не запоз­дал так, как в про­шлом году, когда мы могли выпу­стить его только в октябре и нас опе­ре­дил «Клип­пер». Крайне неже­ла­тельно повто­ре­ние такой неприятности.

– На мой счет не бес­по­кой­тесь, – отве­тил я. – Мне как раз нечего делать в эти дни, и я живо справ­люсь с вашим пору­че­нием. Через неделю будет готово.

Вер­нув­шись домой, я при­нялся обду­мы­вать сюжет тро­га­тель­ной исто­рии, но ничего под­хо­дя­щего на ум не при­хо­дило. Коми­че­ского – сколько угодно, хоть отбав­ляй. Даже голова затре­щала под бур­ным наплы­вом смеш­ных пред­став­ле­ний и поло­же­ний. Если бы для отвле­че­ния этого ужа­са­ю­щего при­лива я не погру­зился в послед­ний номер «Панча», нашего наи­бо­лее попу­ляр­ного юмо­ри­сти­че­ского жур­нала, то, право, мог бы с ума сойти.

«Нет, по-види­мому, сего­дня мне не удастся вызвать у себя пате­ти­че­ского настро­е­ния, – гово­рил я себе, – зна­чит, ни к чему и наси­ло­вать себя. Посмот­рим, что будет дальше. Спе­шить осо­бенно некуда. Вре­мени впе­реди еще много. Успеется».

Я ожи­дал, что на меня най­дет вдох­но­ве­ние «духа скорби и печали», но вме­сто того, наобо­рот, я, как нарочно, с каж­дым днем про­ни­кался все боль­шим и боль­шим весе­льем. Смеш­ные сцены все время всплы­вали в моем вооб­ра­же­нии, и я мог бы напол­нить ими рож­де­ствен­ские номера всех выхо­дя­щих в Лон­доне юмо­ри­сти­че­ских изданий.

В сере­дине авгу­ста я почув­ство­вал, что если мне и в тече­ние двух остав­шихся недель этого месяца не удастся нагнать на себя хандру, то в рож­де­ствен­ском номере «Еже­не­дель­ника» не будет ничего, что могло бы заста­вить тре­пе­тать от жало­сти сердца бри­тан­ского обще­ства, и тогда навсе­гда померк­нет слава этого попу­ляр­ней­шего жур­нала для семей­ного чтения.

В те дни у меня еще была совесть. Раз я дал слово, что к концу авгу­ста напишу тро­га­тель­ную исто­рию, я чув­ство­вал себя обя­зан­ным сдер­жать это слово во что бы то ни стало, ценою каких бы то ни было жертв; только смерть или пол­ное умствен­ное рас­строй­ство могли мне помешать.

Зная по опыту, что несва­ре­ние желудка спо­собно дове­сти до чер­ней­шей мелан­хо­лии самого отъ­яв­лен­ного весель­чака, я начал питаться варе­ной сви­ни­ной, йорк­шир­скими пудин­гами, жир­ными паш­те­тами; за ужи­ном съе­дал огром­ную пор­цию салата из ома­ров. Но этот режим пита­ния подей­ство­вал только в том смысле, что у меня появи­лись ноч­ные кош­мары. Мне сни­лись лаза­ю­щие по дере­вьям слоны и пля­шу­щие цер­ков­ные ста­ро­сты, и я про­сы­пался от гоме­ри­че­ского хохота.

Но так как рас­по­ло­же­ния к смеху у меня было и без того слиш­ком много, и именно с ним мне и хоте­лось бороться, то я бро­сил вся­кие желу­доч­ные экс­пе­ри­менты и при­нялся с оже­сто­че­нием читать целую кучу тро­га­тель­ных исто­рий, напи­сан­ных дру­гими. Но и это не помогло. Рас­счи­тан­ная на «тро­га­тель­ность» малень­кая девочка в Вудворд­ском рас­сказе «Нас семеро» только раз­дра­жила меня, так что я готов был поко­ло­тить эту девочку. Чув­стви­тель­ные мор­ские раз­бой­ники Бай­рона застав­ляли меня зевать. Когда в какой-нибудь пове­сти уми­рала геро­иня, я радо­вался и не верил сло­вам автора, что с минуты смерти этой девушки ее жених нико­гда уже больше не улыбался.

Нако­нец я при­бег­нул еще к одному сред­ству, кото­рое пока­за­лось было мне наи­бо­лее под­хо­дя­щим к дан­ному слу­чаю: пере­смот­рел всю свою соб­ствен­ную лите­ра­тур­ную стряпню. Однако и это сред­ство ока­за­лось бес­силь­ным наве­ять на меня грусть в такой мере, чтобы создать проч­ное настроение.

Тогда я собрал гору клас­си­че­ской миро­вой сен­ти­мен­таль­ной лите­ра­туры и с храб­ро­стью отча­я­ния погру­зился в ее недра. Это немножко пони­зило было мое жиз­не­ра­дост­ное настро­е­ние, но не в нуж­ной сте­пени и нена­долго. Поло­же­ние ста­но­ви­лось критическим.

В суб­боту пред­по­след­ней недели авгу­ста я при­гла­сил к себе ста­рого певца груст­ных былин и бал­лад. Ста­рик доб­ро­со­вестно ста­рался заслу­жить те пять шил­лин­гов, кото­рые попро­сил у меня как плату за свой труд. У него ока­зался огром­ный репер­туар англий­ских, шот­ланд­ских, ирланд­ских, вал­лий­ских и даже немец­ких (конечно, в англий­ском пере­воде) жалоб-ней­ших бал­лад, спо­соб­ных тро­нуть самые камен­ные сердца, но только не мое. Вме­сто того чтобы впасть в тихую грусть, как можно было ожи­дать, я готов был пуститься в пляс под мело­дич­ные звуки и «чув­стви­тель­ные» слова певца. Ноги мои сами собой выде­лы­вали экс­цен­три­че­ские дви­же­ния и замыс­ло­ва­тые выкру­тасы, осо­бенно в самых пате­ти­че­ских местах какого-нибудь «Олд Робина Грэя».

В начале послед­ней недели я снова отпра­вился к изда­телю «Еже­не­дель­ника» и откро­венно выска­зал ему, что в дан­ное время я поло­жи­тельно не в состо­я­нии напи­сать что-нибудь тро­га­тель­ное. Рас­ска­зал я и о своих неудач­ных попыт­ках настро­иться на нуж­ный лад.

– Не пони­маю, какой вам еще нужен осо­бен­ный лад! – вос­клик­нул изда­тель, вни­ма­тельно выслу­шав меня. – Вам с вашим талан­том стоит только сесть да и напи­сать на любую тему. Ведь так вы все­гда и делали до сих пор. Что же слу­чи­лось с вами именно теперь… как бы это ска­зать?.. Ну, такого, что пара­ли­зо­вало ваше перо, что ли?.. Мало ли тем, под­хо­дя­щих для груст­ных рож­де­ствен­ских рас­ска­зов? Напри­мер, вот хоть эта: моло­дая девушка без­на­дежно любит моло­дого чело­века, кото­рый уез­жает за море, и не только долго не воз­вра­ща­ется, но и не дает о себе ника­кой весточки. А девушка все ждет да ждет его и не выхо­дит замуж, хотя ей дела­ются самые бле­стя­щие пред­ло­же­ния, и потом уми­рает со своей невы­ска­зан­ной тай­ной. Разве это не при­хо­дило вам в голову?

– При­хо­дило, – отве­тил я, немножко раз­дра­жен­ный. – Неужели вы дума­ете, что я уже не могу…

– Так разве это не годится? – поспе­шил пре­рвать меня издатель.

– Конечно, не годится! В наше время весь мир сто­нет от несчаст­ли­вых супру­жеств, а вы хотите, чтобы ваши чита­тели сто­нали от жало­сти к девушке, кото­рой бла­го­по­лучно уда­лось избе­жать несча­стья, – воз­ра­зил я с еще боль­шим раздражением.

– Гм? – про­мы­чал изда­тель. – А если взять, напри­мер, ребенка, кото­рый пода­вал боль­шие надежды и вдруг умирает?

– Ну и слава Богу! – вос­клик­нул я. – Что же в этом тро­га­тель­ного? Детей повсюду такая уйма, что хоть беги из-за них на край света… Сколько с ними хло­пот и возни!

Поняв, что писать тро­га­тель­ные исто­рии о влюб­лен­ных деви­цах и уми­ра­ю­щих детях я не рас­по­ло­жен, изда­тель спро­сил, не воз­ни­кало ли в моем вооб­ра­же­нии пред­став­ле­ния о дрях­лом оди­но­ком старце, кото­рый в рож­де­ствен­ский вечер пла­чет над гру­дой пожел­тев­ших писем, начер­тан­ных давно уже истлев­шею люби­мою рукою?

– Воз­ни­кало, – отве­тил я. – Но я тот­час же отмах­нулся от этого ста­рика как от сен­ти­мен­таль­ного идиота.

– Так напи­шите об уми­ра­ю­щей собаке, – про­дол­жал изда­тель. – Пуб­лика любит тро­га­тель­ные исто­рии о соба­ках, жерт­ву­ю­щих жиз­нью ради спа­се­ния хозяев от раз­бой­ни­ков или…

– Ну, это уже не рож­де­ствен­ская тема, – пре­рвал я. Оста­но­ви­лись было на теме об обма­ну­той девице, но оста­вили и эту тему, как не год­ную в жур­нале семей­ного чтения.

– Ну, так пусть ваша голова отдох­нет несколько дней, а потом, навер­ное, к вам само собой явится насто­я­щее вдох­но­ве­ние, – решил изда­тель. – Мне бы не хоте­лось обра­щаться к Дженксу, хотя он и счи­та­ется спе­ци­а­ли­стом по тро­га­тель­ным исто­риям. У него все­гда такие силь­ные выра­же­ния, кото­рые не по вкусу нашим чита­тель­ни­цам. Непре­менно рас­счи­ты­ваю на вас и даю вам еще две недели сроку.

Про­стив­шись с изда­те­лем, я решил пойти посо­ве­то­ваться с одним очень попу­ляр­ным, пожа­луй, даже самым попу­ляр­ным писа­те­лем, друж­бой с кото­рым я был вправе гор­диться. Быть на при­я­тель­ской ноге с вели­ким чело­ве­ком, – разве это плохо?

Поло­жим, в глу­бо­ком смысле этого слова мой при­я­тель не был велик, то есть он не при­над­ле­жал к числу тех истинно вели­ких людей, кото­рые сами не знают сво­его вели­чия. Но с точки зре­ния совре­мен­но­сти он не мог не счи­таться вели­ким. Ведь каж­дая напи­сан­ная им книга тот­час же по выходе ее в свет рас­ку­па­лась нарас­хват в ста тыся­чах экзем­пля­рах, а каж­дая пьеса, постав­лен­ная им на сцене, шла обя­за­тельно пять­сот раз под­ряд. И чем больше он писал, тем громче про­слав­лялся его талант и тем силь­нее гре­мело по всему миру его имя. Куда бы он ни являлся, его повсюду встре­чали с вели­чай­шими поче­стями. Обще­ство бук­вально носило его на руках, уха­жи­вало за ним, вся­че­ски леле­яло и бало­вало. Во всех жур­на­лах и газе­тах кра­со­ва­лись про­чув­ство­ван­ные опи­са­ния его чару­ю­щего домаш­него утла, его чару­ю­щих улы­бок, слов и манер и всей его чару­ю­щей особы.

Сам Шекс­пир в свое время не был так про­слав­лен, как мой при­я­тель. Как же, повто­ряю, было мне не гор­диться друж­бой с такой зна­ме­ни­то­стью? Ну, я и гор­дился. К сча­стью, он в это время был в городе и, что еще лучше, даже ока­зался дома, когда я при­шел к нему. Я застал его сидя­щим с сига­рой в зубах, перед откры­тым окном в рос­кош­ном кабинете.

Он и мне пред­ло­жил сигару. Его сигары не из тех, от кото­рых при­нято отка­зы­ваться. Поэтому я взял сигару, заку­рил ее и пове­дал при­я­телю о своих тревогах.

Выслу­шав меня, он довольно долго глу­бо­ко­мыс­ленно мол­чал. Я уж поду­мал, что он, быть может, только при­тво­рялся слу­ша­ю­щим меня, и хотел оби­деться на его невни­ма­тель­ность – про себя, разу­ме­ется. Но вдруг он отвел свой уста­лый взгляд от низко навис­ших над горо­дом тяже­лых туч, сквозь кото­рые тщетно пытался про­рваться черес­чур отваж­ный луч солнца, вынул изо рта сигару и сказал:

– Так вам нужна насто­я­щая тро­га­тель­ная исто­рия? Пожа­луй, я могу рас­ска­зать вам одну. Она коротка, но грустна, а стало быть, и трогательна.

Он гово­рил таким серьез­ным тоном, я невольно весь пре­вра­тился во внимание.

– Это исто­рия чело­века, поте­ряв­шего самого себя, – начал мой зна­ме­ни­тый при­я­тель, снова устре­мив глаза в то место, где шла борьба между оке­а­ном седых тума­нов и кро­хот­ным лучом сол­неч­ного света. – Чело­века, сто­яв­шего у соб­ствен­ного смерт­ного одра, наблю­дав­шего соб­ствен­ную мед­лен­ную смерть и знав­шего, что ему нет воскресения.

Дело в том, что когда-то жил на свете бед­ный маль­чик. Он почти не имел ничего общего с дру­гими детьми; любил быть один и целые дни бро­дил по окрест­но­стям, погру­жен­ный в никому неве­до­мые мысли и мечты. Он не был ни угрюм, ни зол, но в его дет­ском сердце посто­янно зву­чал голос и твер­дил, что ему должно открыться нечто такое, что не может быть понято его сверст­ни­ками, и чья-то незри­мая рука вела его в пустыню, где ничто не мешало ему слу­шать и видеть недо­ступ­ное другим.

Но и среди улич­ного шума ему посто­янно слы­шался таин­ствен­ный голос, шеп­тав­ший, что он дол­жен при­го­то­виться к тем Божьим делам, кото­рые будут пору­чены ему, как одному из немно­гих, спо­соб­ных их совер­шить. Эти дела состо­яли в том, чтобы ока­зы­вать нрав­ствен­ную под­держку тем Божьим побор­ни­кам, кото­рые хотят стре­миться к усо­вер­шен­ство­ва­нию мира и не пасть в тяже­лой борьбе с миро­вым злом. И когда он оста­вался где-нибудь один, то про­сти­рал к небу свои дет­ские руки, бла­го­да­рил за обе­ща­ние дать ему воз­мож­ность при­но­сить вели­кую пользу и горячо молился о том, чтобы Божья сила помогла ему быть все­гда достой­ным сво­его избра­ния в работ­ники на Божьей ниве. В пере­пол­няв­шей его душу радо­сти о пред­сто­я­щих тру­дах на этой ниве бес­следно тонули мел­кие житей­ские огор­че­ния и лише­ния, и по мере того как он под­рас­тал, внут­рен­ний голос ста­но­вился все громче, яснее и понят­нее, пока, нако­нец, маль­чику не про­яс­нился во всех подроб­но­стях тот путь, по кото­рому ему пред­сто­яло идти до конца своей жизни.

Но вот, когда он уже воз­му­жал и, вполне под­го­тов­лен­ный, мог при­сту­пить к сво­ему делу, к нему явился нечи­стый дух и стал соблаз­нять его, тот самый дух, кото­рый сгу­бил так много вели­ких людей ранее, губит их в наши дни и будет губить и впредь, дух мир­ских успе­хов и славы. И этот дух стал нашеп­ты­вать ему соблаз­ни­тель­ные слова, и он стал при­слу­ши­ваться к ним.

– Какая будет польза тебе от рас­про­стра­не­ния твоих вели­ких мыс­лей, от того, что ты будешь откры­вать дру­гим веко­веч­ные истины, кото­рых никто не хочет знать? – шеп­тал злой дух. – Чем воз­на­гра­дит тебя за это мир? Разве ты не зна­ешь, чем и как все­гда воз­на­граж­дал мир вели­чай­ших учи­те­лей, вели­чай­ших мыс­ли­те­лей и поэтов, кото­рые все свои бога­тые силы, всю свою бла­го­род­ную жизнь отда­вали на слу­же­ние ближ­нему? Разве тебе неиз­вестно, что их уде­лом все­гда было общее него­до­ва­ние, пре­зре­ние и нищета? Огля­нись и посмотри, как жалка участь немно­гих прав­ди­вых, чест­ных и серьез­ных тру­же­ни­ков мысли, в срав­не­нии с осы­пан­ными вся­кими бла­гами угод­ни­ками толпы, пля­шу­щими под ее дудку?

Ты воз­ра­зишь мне, что истин­ных пев­цов при­знают после их смерти, и заро­нен­ные ими в люд­ские головы вели­кие мысли с тече­нием вре­мени все более и более раз­рас­та­ются и рас­про­стра­ня­ются, пока не овла­деют миром, кото­рый на все лады повто­ряет эти мысли, часто не зная даже имени их твор­цов; про­слав­ляет и носится с ними, покуда на смену им не при­дут новые. Но какая же от этого польза для тех, кото­рые умерли в позоре и нищете?

Ты талант­лив, даже, пожа­луй, гени­а­лен. Посвяти же свои вели­кие дары на уго­жде­ние миру, и мир немед­ленно воз­на­гра­дит тебя всем, чем только поже­ла­ешь. Он даст тебе богат­ство, даст тебе славу, даст тебе вели­чие, – то вели­чие, кото­рое не мозо­лит ему глаз. И всем этим ты будешь поль­зо­ваться, вплоть до тех пыш­ных похо­рон, вен­ков и памят­ни­ков, кото­рыми бла­го­дар­ная толпа про­во­дит тебя в тот мир, о кото­ром никто ничего не знает.

Чело­век тот под­дался ковар­ным нашеп­ты­ва­ньям демона и пал. И, вме­сто того чтобы быть слу­жи­те­лем Божьим, он сде­лался рабом людей. Он стал писать для толпы то, что было ей при­ятно. Она руко­плес­кала ему и целыми при­горш­нями бро­сала ему золото. Он под­би­рал это золото и снова спе­шил к столу, чтобы напи­сать похвалу «бла­го­род­ству» и «вели­ко­ду­шию» своих владык-развратителей.

Чистый дух поэ­зии, кото­рый идет рука об руку с духом про­ро­че­ства, поки­нул его, и он пре­вра­тился в про­стого тор­гаша, все ста­ра­ния кото­рого сво­ди­лись к тому, чтобы уло­вить вкусы толпы и вовремя уго­дить им.

«Милая толпа, – думал он про себя, – скажи мне только, чего ты жела­ешь, и я исполню твое жела­ние. Может быть, тебе угодно повто­ре­ние ста­рой лжи, ста­рых услов­но­стей, изно­шен­ных житей­ских фор­мул, злых мыс­лей, смрад кото­рых душит все свет­лое и доб­рое? Может быть, при­ка­жешь повто­рить тебе ту бес­смыс­ленно глу­пую и пош­лую бол­товню, кото­рую ты слы­хала уже мил­ли­оны раз, но кото­рая все еще не надо­ела тебе, потому что она так хорошо под­ла­жена под твое пони­ма­ние?.. Скажи мне… при­кажи, что я дол­жен делать, чтобы ты была все­гда довольна мною и не пре­кра­щала поток своих щед­рот для меня? При­ка­жешь защи­щать непра­вое, про­воз­гла­сив его пра­вым? При­ка­жешь обе­лять чер­ное и чер­нить белое? Какой лести жела­ешь ты услы­шать от меня сего­дня, зав­тра и в осталь­ные дни?.. О, не томи меня, скажи, при­кажи, и я, если нужно, вывер­нусь наизнанку, лишь бы все­гда, до самой моей смерти, уго­ждать тебе, моей мило­сти­вой повелительнице!»

И он сде­лался бога­тым, слав­ным и вели­ким. Он полу­чил все, что было ему обе­щано демо­ном-иску­си­те­лем: рос­кошно обстав­лен­ное жилище, чисто­кров­ных рыса­ков, шикар­ные эки­пажи, доро­гую одежду, вкус­ный стол, мно­же­ство слуг, рабо­леп­ство­вав­ших перед ним и делав­ших вид, что готовы за него в огонь и в воду, а втайне обма­ны­вав­ших его и изде­вав­шихся над ним.

Сло­вом, этот угод­ник толпы был бы вполне «счаст­лив», если бы на дне его пись­мен­ного стола не лежала пачка тонень­ких пожел­тев­ших тет­ра­док, испи­сан­ных неуме­лым дет­ским почер­ком. У него не хва­тало духа уни­что­жить эти глу­пые тет­радки, и они слу­жили ему веч­ным напо­ми­на­нием о бед­ном маль­чике, кото­рый когда-то бро­дил боси­ком по изби­тым кам­ням мосто­вой, погру­жен­ный в сла­дост­ные мечты о том незем­ном вели­чии, явля­ю­щемся уде­лом истин­ных слу­жи­те­лей Божьих, – о маль­чике, кото­рый много лет тому назад меч­тал сде­латься совсем не тем, чем сде­лался, когда возмужал…

Мой при­я­тель замол­чал и, тяжело вздох­нув, погру­зился в груст­ные раз­мыш­ле­ния. Я не решился отвлечь его от этих раз­мыш­ле­ний и поти­хоньку удалился.

Это дей­стви­тельно была очень груст­ная исто­рия, но не в том духе, какой тре­бу­ется для рож­де­ствен­ского номера семей­ного жур­нала, поэтому изда­тель «Еже­не­дель­ника» не при­нял ее, и мне, в конце кон­цов, все-таки при­шлось наскоро напи­сать «тро­га­тель­ную исто­рию» о поки­ну­той девице, умер­шей от раз­би­того сердца…