Екатерина авдеева полевая рассказ страшная гроза

Все имена лиц в этом рассказе вымышленные, хотя происшествие, описываемое в нём, основано на истине

Русская пословица говорит: «рыба ищет где глубже, человек где лучше». Это применяется и отдельно к человеку, и к целым народам. Надежда найти лучшее, заставляла переходить пустыни, переплывать океаны, и населила Америку европейскими выходцами. Та же самая причина привлекла у нас многих в Сибирь.

Лет шестьдесят тому, русский купец Степан Григорьевич Козицын поселился в губернском городе дальней Сибири и имел там небольшой дом в два этажа: в верхнем помещались хозяева, в нижнем кухня и кладовые. Семейство Козицына составляли жена, два сына и дочь. Он торговал самыми простыми товарами на крестьянскую руку и для кочующих народов. Честностью и ласковым обхождением с покупателями приобрёл он доверенность их и составил себе порядочный капитал. Сам он был человек тихий, смирный, и дома казался гостем; поутру рано он почти первый выходил в гостиный двор, возвращался домой наскоро пообедать, и опять спешил в свою лавку. Можно сказать, что почти всю жизнь свою проводил он в лавке, и даже в праздники, после обеда, выходил туда. «Привык, так и тянет!» – говаривал он. Правду сказать, дома ему не слишком было и весело: супруга его, Хавронья Семеновна, была живое изображение древней Ксантиппы. Голос ее раздавался в доме с утра до вечера; от нее не было житья ни мужу, ни детям, ни работнице, так что наконец никто не хотел жить у Хавроньи Семеновны. В Сибири есть, или по крайней мере был обычай брать из деревень крестьянских детей, лет по пятнадцати или меньше возрастом, года на два и на три, для прислуги. Оттого, я думаю, произошло там и название срочный, то есть, работник. В срочные отдают детей своих бедные крестьяне, получая за них вперед деньги. Так и у Хавроньи Семеновны была взята из дальней деревни девочка на три года. Когда ее взяли, ей было тринадцать лет. Чего не вытерпела она, бедная, в три года! Наконец Анна (так ее звали) доживала последний срочный год у Козицыных. Однажды показалось Хавронье Семеновне, что белье худо выполоскано, а главное – она только что побранилась с мужем, что было не редкость! Поэтому, говоря ее словами, она так поучила бедную Анну, что та на другой день не могла встать с постели. Степан Григорьевич по своему обыкновению, напившись дома чаю, ушел с сыном в лавку; другой сын его был на ярмарке; дочь уже года два была замужем; дома остались одна Хавронья Семеновна и больная Анна. Нечего было делать: хозяйка сама принялась стряпать кушанье. Приготовив его, она ушла в верхние комнаты пить чай, что обыкновенно повторялось несколько раз в день.

Тогда в кухню вошла небольшого роста старушка, в костюме, какой был почти повсеместным в Сибири у простолюдинок; – его составляли юбка, телогрейка, и род покрывала, которое надевали на голову выходя со двора и называли накидкою. Татарки, кажется, и теперь носят такие накидки. По старому обычаю, старуха, помолясь Богу, хотела раскланиваться, но видя, что никого нет в кухне, отворила дверь в маленькую комнатку (в Сибири, комнатку, отгороженную в кухне, называют казёнкою).

– Здравствуй, Аннушка! Что это? Видно занемогла маленько?

– Да, тётушка Михайловна… – тихо отвечала ей девушка.

– С чего же это тебе досталось?.. Вишь, ты вся изменилась! Оногдысь, как я была у вас, ты была здоровешенька: помнишь, как мы вместе мыли да убирали в погребе?.. Уж не опять ли Хавронья Семеновна наложила свои руки? Житье-то у нее – не приведи Бог злодею! Мое дело прихожее: меня бить не станет.

– Может быть, я и прозябла: студено было! Полоскала белье, Хавронье Семеновне показалось худо выполоскала, а кажись, не в первый раз!..

– Что у тебя болит, дитятко?

– Грудь и бока так и ломит… не могу вздохнуть…

– Эка втора! Пойду в верх: попрошу у нее, нет ли нашатырьку. Вытерла бы тебя им с вином, да на печку уложила бы; может легче будет.

– Боюсь, Михайловна; она браниться будет..

Старуха пошла в верх. Помолясь Богу, она поклонилась хозяйке.

– Здравствуй, Михайловна! Садись, так, гостья будешь. Выпей чайку. Я тебя уж поминала: хоть бы Михайловна пришла, да побыла у меня! Девка-то у меня занемогла. Нежны больно! Ходила она на реку; выполоскала белье худо, а я и побила ее… Она уж и разнемоглась! Кто ее знает: может, прикинулась. Нечего делать, пошла сама стряпать, да вот теперь только на место села. Чаем только и живу.

– Да что ж вам, матушка Хавронья Семеновна, морить себя! Не наше горе: испила бы чайку, да взять-то негде. Купишь на засыпку, да и не знаешь, как разделить. А, кажись, в самом деле Анна-то шибко занемогла. Нет ли у вас нашатырю? Я ее вытру им с вином, да на печь положу; может, ей лучше будет; а сама поживу у вашей милости. Сами знаете: дома у меня плакать некому – детей нет.

Напившись чаю, старухи разошлись: Михайловна в кухню, а Хавронья Семеновна пошла с ключами по амбарам и погребам.

Старуха Михайловна была вдова, солдатка, лет пятидесяти. Покуда она была молола, жила в кухарках в разных домах; но теперь она жида на квартире, у старушки вдовы- дьяконицы, с которою они были давно знакомы. Михайловна ходила работать временно в богатые дома. Где бывали именины, свадьба, поминки, она казалась необходимою. Особливо осенью, когда рубили капусту, она переходила из дому в дом. Ее любили за ее услужливость и верность, а больше за то, что она, как говорится, не выносила сору за порог. Она разочла, что ей лучше приходить на время, чем жить постоянно на одном месте. – Что мне? – говорила она своей хозяйке Дарье Петровне (так звали дьяконицу), – приду гостьей, поработаю; напоят, накормят, а на дорогу наделят. Да вот беда: днем работаешь, а вечером привяжутся: – Михайловна, скажи сказочку! Нечего делать, всем надо угодить: хозяевам, детям, прислуге. Зато, куда ни приду, везде рады. Я, ты сама знаешь, не стану хозяевам на людей наговаривать. да и прислугу не стану сбивать. Слава те Богу! живу; а умру – похоронить есть копеечка. Добрые люди помянут.

Между тем, Степан Григорьевич с сыном пришел из гостиного двора домой обедать. Стол был уже накрыт, кушанье подавать стала Михайловна. Сотворив передобеденную молитву, Степан Григорьевич спросил, садясь за стол: – А где же Анна?

– Лежит! – отвечала небрежно Хавронья Семеновна. – Кто ее знает, занемогла, что ли.

– Дива нет. – сказал Степан Григорьевич, – Ведь ее годы, можно почесть, детские. Да, правду сказать, тяжело ей, а еще больше достается от тебя, Хавронья Семеновна! Сердись, как хочешь, а правду скажу: от тебя нечего доброго ждать? Век живу с тобою и век маюсь.

– А кабы я знала вперед жизнь свою с тобою, меня и связавши не повезли бы к венцу!.. Забыл, на чьи денежки разжился, да и хорохоришься! Не шутка, – три тысячи, да сколько доброго у меня было!

Этот упрёк, так резко высказанный, возмутил душу даже смиренного Козицына. Удерживая гнев свой, он произнёс:

– Полно грешить, не вводи меня в сердце! Давно я те6е говорю: возьми свои деньги, возьми вдвое, и не кори меня ими. Да если б знал я твой нрав, то хоть бы вдесятеро было у тебя приданого, не женился бы на тебе. Ну, видно, уж таково Божье наказание.

В этой грустной сцене было смешно то, что старики немножко поздно вздумали раскаиваться в своем браке. Они еще долго перебранивались между собою; одна по всегдашней своей привычке, а другой, потому что был задет за живое. В самом деле, он ничем не был одолжен милой супруге своей; Хавронья Семеновна вышла за него уже не в первой молодости, была нехороша собой, и Степан Григорьевич женился на ней больше из благодарности к своему бывшему хозяину, нежели по чувству корысти. По старинному заведению, он жил сначала мальчиком, потом приказчиком у дяди Хавроньи Семеновны, и уже сам скопил деньжонки, когда хозяин его, бездетный старик, которого уважал он как отца родного, сказал, что он хочет пристроить его, то есть женить на своей племяннице и отправить в Сибирь для управления его делами. Смиренный Степан Григорьевич с благодарностью принял предложение, сам не имея понятия ни о семейной жизни, ни о сокровище, которое навязывали ему. По смерти дяди, он рассчитался с наследниками и остался в Сибири, где завел собственные свои торговые дела. «Привык», – говорит он, потому что умел привыкать ко всему; он привык даже к нескончаемой брани с Хавроньею Семеновною, и, может быть, удивился бы, если б она перестала браниться. Редко, и то на немногие минуты, она выводила его из терпения, как случилось и в описанном нами случае.

На другой день утром, когда старики молча пили чай, вошла Михайловна.

– Степан Григорьевич и Хавронья Семеновна! – сказала она. – Анна-то шибко худа: не упустить бы нам ее без покаяния. Не худо приготовить по христианскому долгу.

– Экой грех! – сказал Степан Григорьевич. – Жаль мне бедную Анну! Поди, Михайловна, к отцу Ивану, попроси его к нам и приготовь, что нужно.

Михайловна пригласила священника и потом начала готовить все к священному обряду.

Хавронья Семеновна приуныла. Когда к больной явился священник, пришла и она к ней. На лице ее выражалось какое-то новое чувство. Когда кончился обряд и священник ушёл, умирающая девушка тихо просила своих хозяев написать письмо к ее отцу и отослать к нему вместе с тем, что останется после нее.

– Ах, Аннушка, пошлю и не только что твое! – сказал добрый старик. – Да Бог даст, ты еще сама выздоровеешь, – примолвил он, стараясь ее утешить.

– Спасибо вам на вашем добром слове, – отвечала Анна: – но мне уж не топтать росы.

В самом деле, к вечеру она тихо скончалась.

Степан Григорьевич погоревал искренно, хотя и не понимал причины болезни бедной Анны. Зная дурной характер жены своей, он только подозревал, что отчасти жестокое обращение ее с прислужницей было тому причиной. Но характер Хавроньи Семеновны вдруг изменился, она стала уступчивее, тише в обхождении с людьми, которые у ней служили и часто задумывалась.

После похорон Анны, Михайловна воротилась в свой угол к дьяконице.

– Здравствуй, Михайловна. – сказала ей хозяйка. – Загостилась ты где-то! Легкое ли дело; скоро две недели минет.

– Не говори уж, Дарья Петровна, – отвечала Михайловна – Попалась. да и сама не рада! Кабы можно было, ни за что не осталась бы! Набралась я страху!..

Тут старушки уселись на лежанку и начали потихоньку разговаривать. Михайловна, у которой не было ничего скрытного для дьяконицы, хотя со всеми другими она была крепка на язык, начала рассказывать ей свои похождения.

– Вот я пришла; вижу, что девушка-то Анна лежит больна. Что, мол, ты, дитятко, лежишь? А она, почесть, и говорит-то худо. Я бросилась в верх, взяла у Хавроньи Семеновны камфары ли, нашатырю ли; дай, мол с вином потру Анну; вижу, девка-то перезябла. На третий день она и Богу душу отдала. А все просила меня: «Тётушка Михайловна, не сказывай ничего батюшке, когда он приедет сюда, да и не пиши, что мне худо было жить, – только тужить станут родные». Схоронили ее, нечего сказать, хорошо. Степан Григорьевич страх как жалел: он и не знает, отчего она занемогла.

– Эка, подумаешь, нрав какой неугомонный у этой Хавроньи Семеновны!.. Да, ведь говорит же пословица: отольются волку коровьи слезы! Слеза-то жидка, да емка.

– Ну, Дарья Петровна. смотри же: никому ни словечка не говори!

Прошло несколько лет после смерти Анны. По-видимому, семейство Козицыных благоденствовало. Даже нрав Хавроньи Семеновны до такой степени переменился, что она сделалась доброю, тихою старушкою. Когда старший сын ее женился, она предоставила невестке все домашнее хозяйство, а сама только молилась, не пропускала ни одной службы в церкви, и отводила душу чайком, распивая его при всяком случае, так что в иной день ей подавали самовар раз десять. Кроме этого невинного удовольствия, она любила радоваться счастьем своей замужней дочери и потому часто навещала ее. Эта дочь была добрая женщина и вышла замуж также за доброго и трудолюбивого человека, купца, который вел дела свои очень удачно и имел порядочное состояние. Как бы в вознаграждение трудов и удач своих, Дмитрий Васильевич Пшеничкин купил себе дом и при нем обширное место, где он начал строить новый, щеголеватый деревянный дом. довольно большой. Балкончики. узорчатые окошки, перильцы столярной работы, кстати и не кстати прилепленные в разных местах, украшали новый дом его снаружи, а внутри он был уже столько отделан, что оставалось окончить только некоторые украшения.

Однажды, летом, в праздничный день, Хавронья Семеновна пришла к своей дочери от поздней обедни и помолившись перед иконами, весело сказала:

– Здравствуйте, детушки! Бог милости прислал вам (известное выражение при входе в дом после обедни). Ну, все ли вы здоровы?

– Благодарствуйте, матушка, слава Богу, все благополучны, – отвечал ей зять. – А какую Господь благодать посылает: какая погода-то преузорчатая! Я вот зову Наташу погулять за городом, на чистом воздухе. Кажется, уж лучшего дня и не выберешь!

– С Богом, Дмитрий Васильич! Когда же и погулять как не летом, – еще зимой насидимся в горнице.

– Я не знаю, мне сегодня что-то так скучно, так тоскливо! – примолвила дочь ее. – Праздник, а мне плакать хочется.

– Что ты, Господь с тобой, – возразила Хавронья Семеновна. – О чем тебе тосковать? Вели-ка подать чайку да приготовляйся за город: там лучше разгуляешься.

– Я видела сон, да такой чудный, что и сказать не умею. Вижу, будто все мы гуляем в саду; я скоро отстала от всех, и никак не найду выхода из саду. Вхожу в беседку, сижу там, и за решеткой сада вижу дом, точно как наш. Вдруг ворота отворились, вышли из них священники с причтом, а за ними вынесли на носилках небольшой гроб, и вы, матушка, Дмитрий Васильевич, и все наши родные идут позади в трауре и плачут. Я подошла к решетке сада, подозвала какую-то женщину, спросила, кого хоронят, а она сказала мое имя и фамилию. Я и подумала: как же это? Я жива, а меня хоронят! Потом, солнце сделалось такое большое, что от него все небо как будто загорелось; оно начало жечь меня так, что я проснулась. Ох, как было мне страшно! И теперь с ума нейдет этот сон…

– Что ты, Христос с тобой, Наташенька! – проговорила Хавронья Семеновна. – Куда ночь, туда и сон! Страшен сон, да милостив Бог! Страшно море, да Бог переносит. Поезжайте-ко, поезжайте с Богом да разгуляйтесь.

Стараясь всячески успокоить свою дочь, и допивая четвертую чашку чая, Хавронья Семеновна сказала в заключение:

– Однако мне и домой пора. Ведь наши все уехали за ягодами на ночеву. Степан Григорьевич в лавке, а дома у меня одна Михайловна. Прощайте, дети!

Она ушла, не предчувствуя никакого несчастия, или по крайней мере старалась не думать о том. А горе уж было близко.

Наталья Степановна и муж ее отобедали, и взяв с собой семилетнего сына, который один и был у них, отправились за город, нагрузив свой экипаж разною провизиею и самоваром. Место, куда поехали они, было не дальше как в пяти или в шести верстах от города. Туда часто приезжали многие горожане погулять и напиться чаю, потому что в самом деле это место было очаровательное. Горы возвышаются там амфитеатром, и как будто рука искусного садовника расположила на них великолепный английский сад. Сосны, лиственницы, березы, дикая яблонь, черемуха растут по горе живописными купами, в огромных размерах и перемежаются кустами шиповника, багульника и дикого розмарина. Ключи во многих местах бьют из горных склонов и разливаясь по зелени образуют светлые ручьи. С горы виден город с блистающими главами и шпилями церквей. Вся эта картина дополнялась пасущимся в долине городским стадом. Люди, не избалованные искусственностью больших городов, не находят лучшего наслаждения, как побыть несколько часов посреди такой природы.

Дмитрий Васильевич также расположился в этот день понасладиться природою и велел кучеру отпрячь лошадей и пустить на траву, а сам, разостлав ковер под тенью развесистого дерева, сел с женою и разговаривал о разных своих планах. Он был женат уже около десяти лет; но видя его с Натальею Степановною, можно было подумать, что они еще не дожили медового месяца. Как люди добрые, простодушные, они и теперь утешались предположениями и мечтами очень сбыточными. Рассуждая об отделке своего нового дома, муж сказал:

– Бог даст, к осени он будет совсем готов. Обои привезут с Макарьевской ярмарки; а вот с мебелью-то, не знаю, успеют ли. Ведь ты помнишь, что я заказал купить ее в Москве, так оттуда иногда и не придет ко времени.

– Жаль, если не все будет готово к Дмитриеву дню! – сказала жена. – А то мы в твои именины и новоселье отпраздновали бы. Уж обещаю тебе, что сама состряпаю именинный пирог на славу!

– А и вправду, Наташа! В самом деле ты такая искусница стряпать, или уж так мне кажется, но нигде в чужих людях я не обедаю с таким вкусом как дома. А кто лучше тебя приготовит чай! Да, кстати… Егор! – закричал он кучеру. – Что ж ты, с самоваром-то замешкался? Подавай скорее!.. Вот, что-то и тучки сдвигаются на небе, не застал бы нас дождь.

В это время подбежал к нему сын его, Алеша, и принёс полную шляпу цветов. «Вот каких нарвал!» – сказал он, весело подпрыгивая. – Тятя, мама! Посмотрите: вот саранки, вот колокольчики, вот жаркие цветки! Да сколько! Приедем домой, я их разберу и навяжу букетов, тебе, тятенька, маменьке, да еще один, побольше, учителю, что из Москвы приехал.

– Разве ты его так любишь?

– А как же? Уж он не то, что прежний мой учитель, дьячок Лукьян. У того все склады да склады. А этот поучит, да потом начнет рассказывать, какие на свете есть птицы, рыбы, да еще вынет из шкафа книгу, большую, с картинками, и начнет нам показывать их. Ученики все любят его.

– Ну, хорошо, пей-ко свой чай…

– Потом езоповы басни! Ведь ты знаешь, тятенька, Езопа?

– Нет, мой друг, нас этому не учили.

– А чему же вас учили?

– Я после тебе расскажу.

Невинная болтовня мальчика казалась отцу его некстати, когда он видел, что надо было поскорей убираться домой. Воздух сгущался, тучи сближались и темнели, и солнце светило каким-то красным блеском.

Наскоро кончили чай, потому что вся природа была как бы в трепете и предвещала сильную грозу.

– Наташа! – сказал Пшеничкин жене. – Укладывай и сбирай все поскорее, я помогу Егору заложить лошадей. Того и гляди что польет дождь. Вот, слышишь, вдалеке и гром прогремел.

Когда они собрались в обратный путь, тучи застлали уже полнеба, и гром гремел сильными раскатами; молния огненными змеями извивалась по тучам, но дождь падал редкими, крупными каплями. Пара хороших лошадей скоро довезла семейство Пшеничкина до города; проезжая уже по улицам его, Дмитрий Васильевич сказал: – Ну, слава Богу, недалеко и до дому! Авось доберемся прежде грозы. – Через минуту, проезжая мимо дома купца Сенотрусова, он примолвил: – а дождя все еще нет! Мне надо бы забежать к Сенотрусову…

Сенотрусов один из самых близких его приятелей, с которым они были и в делах, и в дружественных сношениях, стоял у окна и отворил его, завидев Пшеничкина. Тот велел кучеру остановиться, соскочил с дрожек и подбежал к окну.

– Милости просим на перепутье! – кричал Сенотрусов. – Дмитрий Васильевич! Наталья Степановна! Покорнейше прошу!

– Нет, дружище, мне с тобой только два слова о деле…

– Да что ты, брат! Что за разговоры под окном, и в этакую погоду. Я сам сейчас от тебя: ведь дело-то надо же как-нибудь устроить; а кстати, и самовар на столе. Наталья Степановна! Покорнейше вас прошу! Покуда мы с Дмитрием Васильевичем будем толковать о своих делах, вы побеседуете с моею женою, порадуете ее своим посещением

– Нет, Петр Яковлевич! Я тороплюсь домой. Видите, какая гроза над головой висит. И Дмитрия Васильевича не удерживайте долго.

– Если вам нельзя пожаловать к нам, то уж за Дмитрия-то Васильевича не беспокойтесь: возвращу вам его в сохранности. – говорил, смеясь Сенотрусов.

– Поезжай, Наташа, поскорее домой. – сказал Пшеничкин: – Я только переговорю о деле с Петром Яковлевичем и не засижусь у него. А ты, Егор, – прибавил он, обращаясь к кучеру: – приезжай за мной на маленьких дрожках; заложи сивку, а этих убери наскоро. Да, пожалуйста, не мешкай. Поезжайте с Богом.

Пшеничкин смотрел вслед за дрожками, покуда они не повернули за угол. У него как будто от сердца оторвалось что-нибудь… Он поспешил в комнаты к Сенотрусову.

Между тем, гром усилился еще более; беспрестанно были слышны раскаты его, предшествуемые и сопровождаемые страшною молниею, которая казалась еще страшнее от того, что небо совершенно покрылось тучами, и хотя было не позже шести часов по полудни, но мрак царствовал как вечером. Дождь все еще только капал крупными каплями.

– Садись-ка, так гость будешь! – воскликнул весельчак Сенотрусов входившему Пшеничкину. – Да что ты, брат Дмитрий, иглу проглотил, что ли? Отчего ты нос повесил? Аль грозы испугался? Кажись, брат, нам с тобой не впервые грозу-то видать! Видали мы ее и не из окошка. Я тертый калач, да и ты, брат, семи печей хлеб едал, а мы вместе с тобой из одной чашки одной ложкой едали! Гроза величие Божие, а боится ее тот, кто не боится Бога.

– Да я, дружище, и не боюсь грозы, хоть она сегодня какая-то необыкновенная…

– Э, братец, необыкновенная! Пусть говорил бы кто другой, а не ты. А помнишь, у Юдомского Креста, по охотской дороге? Вот так была гроза! Да еще и притулиться было негде! Помнишь, Климский-то: как гром грянет, он так и припадет к лошади, и обнимет ее! А мы только хохотали над ним… Да, брат, в жизни-то навидались и потерпели всего! Нечего сказать, потерло по шее полозом! Бывали и на коне, и под конем. А ведь как ты, в те поры, прозяб, даром что Петровки были!

– Да что ж за диво, коли все промокли до нитки. Я был еще мальчишка, и ты же отогрел меня чаем.

– Ну, вот кстати и теперь чай несут. Бери, брат, черепушку, да станем за чаем-то о деле толковать. Собрал деньжонок, Дмитрий Васильевич?

– Как же, Петр Яковлевич. Двадцать тысяч на покупку белки, да пять на разный товар для лавки, реестр, что потребно, изготовлен. Только, пожалуйста, Петр Яковлевич, поторопись купить и отправить белку из Енисейска. Мне нужно ее на Кяхту к промену, чтоб еще оборот на Ирбитскую сделать.

– Хорошо, хорошо! Ведь ты знаешь, что взялся, так уж исполню. Ну, а мне тысчонок десяток на перевод дашь?

– Сам призанял, а уж дал слово, так держу не хуже тебя. Десять тысяч готовы и для тебя. Приходи завтра и я тебе выдам всего тридцать пять тысяч.

– Хорошо, хорошо! А я изготовлю и записки, какие нужно. Спасибо, приятель! Вот уж точно одолжаешь. Представь себе, ведь какое дело: Ребыкин не отдает, уж вот и срок наступил; боюсь еще, чтоб не распоясался; табак мой в Якутске лежит: в улусах оспа и якуты не едут ни за чем, а свои братья дают убыток; да тут подошла еще енисейская ярмарка – ехать надо!

Поговорив еще о делах своих, приятели дали друг другу слово свидеться на другой день утром, и Пшеничкин уже встал, сбираясь домой, как вдруг раздался звук набата

(Прежде, когда в городах не было устроено пожарных команд, в случае пожара начинали бить набат, т. е. отрывисто и часто звонить на колокольнях церковных, сзывая тем всех обывателей на помощь.)

Он вздрогнул, и опрометью кинулся из комнаты, сам не давая отчета в своем испуге.

Наталья Степановна, жена его, была уже давно дома. Когда раздался новый, сильнейший удар грома, она сказала вошедшей в комнату ее горничной:

– Ах, Маша, верно где-нибудь упал гром, убило кого-нибудь или зажгло чей-нибудь дом.

– Бог с вами, сударыня! – отвечала горничная, – Только ребенка напугаете такими речами; он и то не ложится, хоть, кажется, устал.

– Я сама уложу его, Маша; а ты поди, осмотри, все ли окна заперты крепко. В этакую грозу пуще всего надо, чтоб не было сквозного ветра.

Маша пошла, а Наталья Степановна села на кроватку сына и сказала ему:

– Молись Богу, Алеша, да ложись спать; довольно побегал и намаялся ты сегодня. Боже мой! – прибавила она, как бы говоря сама с собою: – Два часа продолжается гром и молния; а дождя нет! Помилуй нас, Господи!

Слова ее слились с молитвою сына, который громко начал молиться. В это мгновение ужасный порыв ветра вдруг растворил окно в комнате, где были они, и раздавшийся гром оглушил Алексея… Он видел только, что огненная полоса извилась по комнате и как бы наполнила ее огнем… Занавес у кровати вспыхнул…

Встревоженная последним ударом и каким-то необычайным звуком в спальне, Маша вбежала туда: Наталья Степановна лежала па полу, вниз лицом, – комната была наполнена смрадом и дымом. Испуганная девушка схватила Алексея и выбежала с ним из дома, как полоумная, с криком и воплем… Не прошло двух минут, как весь дом был уже в пламени.

Покуда сбегались со всех сторон люди на пожар, старый дом Пшеничкина был уже неприступен, и пламя распространилось на новый, только что отделанный дом его. Между тем, несчастный хозяин, выбежав от Сенотрусова, встретил ехавшего за ним на маленьких дрожках кучера, и еще не зная где пожар, велел гнать скорее к своему дому. Когда он увидел объятые пламенем оба дома свои, то застонал и спрыгнул бы с дрожек на всем лету их, если б мог. Наконец дрожки остановились в суматохе, посреди толпы собравшегося народа, и первые слова Пшеничкина были: «Где жена? где сын?..»

– Алексей Дмитрич в соседнем доме, а Натальи Степановны нигде не отыщут… –отвечал кто-то.

– Она там! – закричал Пшеничкин, протягивая обе руки к пламеневшим домам, и бросился туда. Его удержали. Несколько раз порывался он туда же и, конечно, погиб бы в пламени, если б его, наконец, не увели, насильно, в тот же соседний дом, где был сын его.Все усилия усердных, хотя, может быть, и не искусных гасителей пожара, были тщетны: не только оба дома, но и службы при них сгорели до основания, так что даже ничего не могли спасти от свирепости пламени. Всего удивительнее казалось, что ни один соседний дом даже не загорался, как будто огонь небесный сошел нарочно поразить одного Пшеничкина. Правда, что распространению пожара мог помешать начавшийся вскоре ливень… Вся ночь прошла для несчастного Дмитрия Васильевича в тяжких душевных мучениях, и к утру он увидел на месте своих домов груды пепла и кое-где дымившиеся головни. Сгорело все! Там, где еще за несколько часов обитали добрые и по-своему счастливые люди, были только следы разрушения, гибели, и несчастный муж отыскивал пепел жены своей!..

Неизвестно, была ли поражена молниею или только лежала в обмороке Наталья Степановна, когда вбегала к ней Маша и выхватила из комнаты оцепеневшего Алексея, но она сгорела в дыме, и на другой день посреди развалин и пепла нашли только обгоревшие останки тела ее. Кроме того, сгорела вся домашняя утварь, рухлядь, все, что было в доме; сгорели и тридцать пять тысяч наличных денег, приготовленные Пшеничкиным для Сенотрусова. Таким образом, в несколько часов он не только потерял любимую жену и был внезапно поражен тяжким бедствием, но и расстроился во всех делах и расчетах своих. С немым отчаянием увидел он на другой день, рано, пришедших к нему Козицына и Хавронью Семеновну. Горесть старика-тестя его выражалась только изменением в лице и блиставшими на глазах слезами. Напротив, Хавронья Семеновна кричала и ревела как сумасшедшая, била себя в грудь, рвала последние волосы па голове, и громко, во всеуслышание восклицала: «За мои тяжкие грехи Бог наказал меня в милом детище! За меня гибнет добрый человек! Я сделала сиротой внука! Я погубила всех! Кого обидела, кого огорчила она, моя милая голубушка!»

Насилу уговорили ее ехать домой, куда перевезли также и Пшеничкина с сыном. За ним попеременно присматривали родственники, боясь, что он лишит себя жизни: таково поверье всех, которые думают, что человек в несчастии может убить себя, не рассуждая, что несчастие при чистой душе не ведет к тому, а еще больше очищает и укрепляет человека.

На другой же день страшного происшествия были и похороны. Обгорелые останки Натальи Степановны были положены в небольшой гроб, какие делаются для двухлетних умерших. Их накрыли кисеей, и на нее положили крест и отпускной лист.

Пшеничкин не мог более продолжать своих торговых дел, во-первых, потому что не мог образумиться от поразившего душу его удара и впал в меланхолию, во-вторых, потому что, хотя он имел порядочное состояние, но вдруг потеряв тридцать пять тысяч денег, и дом со всем хозяйственным устройством, он должен был сокращать и даже вовсе переменить образ своих дел, к чему сделался решительно не способен. Едва достало у него сил рассчитаться со всеми, с кем он был в сношениях, заплатить свои долги, и затем выручить из бывших у него товаров некоторую сумму денег. Надобно отдать в этом случае справедливость людям, что все старались облегчить его в окончании дел и даже помогали ему, без чего он, конечно, разорился бы в корень. Так окончив дела свои, он поручил сына братьям жены своей, а сам отправился в дальний путь, в Россию, говоря, что едет в Киев и другие места, для богомолья. После был слух, что он странствовал в Палестине, и провел остальную жизнь свою в одном из монастырей Афонской Горы. Старики, родители Натальи Степановны, жили еще несколько лет после смерти своей дочери. Козицын отдал свою лавку детям, а сам почти безвыходно жил в монастыре, хотя и не постригался в монахи. Хавронья Семеновна почти ослепла от слез, но каждый день молилась в церкви.

Через несколько лет после описанных нами происшествий, в маленьком домике, в отдаленной части того же города, две старушки разговаривали между собою. Одна сидела на скамейке и пряла нитки, другая на лежанке вязала чулок. Огарок свечки тускло освещал их избушку.

– Да, матушка, Дарья Петровна, – говорила старая знакомая наша, Михайловна, дьяконице: – ты правду говаривала мне. Недаром в Божественном Писании сказано: «Да не хвалится сильный силою своею, и богатый богатством своим. Чего-чего не было в доме Натальи Степановны! Сколько добра всякого! И какая приветливая была она! Бывало, не токма что напоить, накормить, ублаготворить до горлышка, да еще дороже, что и ласковым словом наградить. Все, покойная головушка, звала меня жить к себе. – «Живи у нас», – говорит бывало: – «Я не заставлю тебя, Михайловна, работать только присматривай в доме; а умрешь, так схороню с почестью». – А вот, Бог привел мне за нее поминки справлять. Куда что делось: камня на камне не осталось!

– А Дмитрий-то Васильич, сердечный! – сказала дьяконица.

– Да, вот и его проводили давным-давно! Помню, как он снаряжался в дорогу, я и подорожники пекла. Накануне-то он ездил с Алешей на кладбище, отслужили панихиду на могиле Натальи Степановны, да долго и оторваться-то от нее не мог. Алёша, говорит, раза три ворочался, да взял с могилки землицы. завязал в платок и сказал сыну: «Где умру на чужой стороне, там со мной эту землю в гроб положат». На проводинах все наплакались!.. Мне дал китайки, да и денег на вечное поминание своей покойницы. Люди после судили, почто, дескать, тёще-то он не поручил этого? Да, ведь, при таком горе и ум потеряешь! Не знаю почто! Не наше дело судить, что Бог людям на сердце полагает. И в этом воля Божия! Да, бедненькая Хавронья Семеновна: глаза выплакала: да, видно, не воротишь того, что уж сделано… А, да как мы засиделись: уж петухи поют. Завтра родительская суббота; надо пораньше встать, да за ранней обедней подать поминание за престол.

1848

СТРАШНАЯ ГРОЗА.
Сибирскій разсказъ.

Русская пословица говоритъ: «рыба ищетъ гдѣ глубже, человѣкъ гдѣ лучше». Это примѣняется и отдѣльно къ человѣку, и къ цѣлымъ народамъ. Надежда найдти лучшее, наставляла переходить пустыни, переплывать океаны, и населила Америку европейскими выходцами. Та же самая причина привлекла у насъ многихъ въ Сибирь.

Лѣтъ шестьдесятъ тому, русскій купецъ Степанъ Григорьевичъ Козицынъ^[1] поселился въ губернскомъ городѣ дальней Сибири и имѣлъ тамъ небольшой ломъ въ два этажа: въ верхнемъ помѣщались хозяева, въ нижнемъ кухня и кладовыя. Семейство Козицына составляли жена, два сына и дочь. Онъ торговалъ самыми простыми товарами на крестьянскую руку и для кочующихъ народовъ. Честностью и ласковымъ обхожденіемъ съ покупателями пріобрѣлъ онъ довѣренность ихъ и составилъ себѣ порядочный капиталъ. Самъ онъ былъ человѣкъ тихій, смирный, и дома казался гостемъ: поутру рано онъ почти первый выходилъ въ гостиный дворъ, возвращался домой наскоро пообѣдать, и опять спѣшилъ въ свою лавку. Можно сказать, что почти всю жизнь свою проводилъ онъ въ лавкѣ, и даже въ праздники, послѣ обѣда, выходилъ туда. «Привыкъ, такъ и тянетъ!» говаривалъ онъ. Правду сказать, дома ему не слишкомъ было и весело: супруга его, Хавронья Семеновна, была живое изображеніе древней Ксантиппы. Голосъ ея раздавался въ домѣ съ утра до вечера; отъ нея не было житья ни мужу, ни дѣтямъ, не работницѣ, такъ-что наконецъ никто не хотѣлъ жить у Хавроньи Семеновны. Въ Сибири есть, или по-крайней-мѣрѣ былъ обычай брать изъ деревень крестьянскихъ дѣтей, лѣтъ по пятнадцати ила меньше возрастомъ, года на два и на три, для прослуги. Отъ-того, я думаю, произошло тамъ и названіе срочный, то-есть, работникъ. Въ срочные отдаютъ дѣтей своихъ бѣдные крестьяне, получая за нихъ впередъ деньги. Такъ и у Хавроньи Семеновны была взята изъ дальней деревни дѣвочка на три года. Когда ее взяли, ей было тринадцать лѣтъ. Чего не вытерпѣла она, бѣдная, въ три года! Наконецъ Анна (такъ ее звали) доживала послѣдній срочный годъ у Козицыныхъ. Однажды показалось Хавроньѣ Семеновнѣ, что бѣлье худо выполоскано, а главное — она только-что побранилась съ мужемъ, что было по рѣдкость! Поэтому, говоря ея словами, она такъ поучила бѣдную Анну, что та за другой день не могла встать съ постели. Степанъ Григорьевичъ, по своему обыкновенію, напившись дома чаю, ушелъ съ сыномъ въ лавку; другой сынъ его былъ на ярмаркѣ; дочь уже года два была замужемъ; дома остались одна Хавронья Семеновна и больная Анна. Нечего было дѣлать: хозяйка сама принялась стряпать кушанье. Приготовивъ его, она ушла въ верхнія комнаты пить чай, что обыкновенно повторялось нѣсколько разъ въ день. Тогда въ кухню вошла небольшого роста старушка, въ костюмѣ, какой былъ почти повсемѣстнымъ въ Сибири у простолюдинокъ; — его составляли юбка, тѣлогрейка, и родъ покрывала, которое надѣвали на голову выходя со двора и называли накидкою. Татарки, кажется, и теперь носятъ такія накидки. По старому обычаю, старуха, помолясь Богу, хотѣла раскланиваться, но видя, что никого нѣтъ въ кухнѣ, отворила дверь въ маленькую комнатку (въ Сибири, комнатку, отгороженную въ кухнѣ, называютъ казёнкою).

— Здравствуй, Аннушка! Что это? видно занемогла маленько?

— Да, тётушка Михайловна… тихо отвѣчала ей дѣвушка.

— Съ чего же это тебѣ досталось? Бишь, ты вся измѣнилась! Оногдысь, какъ я была у васъ, ты была здоровешенька: помнишь, какъ мы вмѣстѣ мыли да убирали въ погребѣ?.. Ужь не опять ли Хавронья Семеновна наложила свои руки? Житье-то у нея — не приведи Богъ злодѣю! Мое дѣло пригожее: меня бить не станетъ.

— Можетъ-быть, я и прозябла: студено было! Полоскала бѣлье; Хавроньѣ Семеновнѣ показалось худо выполоскала, а кажись, не въ первый разъ!..

— Что у тебя болотъ, дитятко?

— Грудь и бока такъ и ломитъ… не могу вздохнуть…

— Эва втора! Пойду въ верхъ; попрошу у нея, нѣтъ ли нашатырьку. Вытерла бы тебя имъ съ виномъ, да на печку уложила бы; можетъ, легче будетъ.

— Боюсь, Михайловна: она браниться будетъ.

Старуха пошла въ верхъ. Помолясь Богу, она поклонилась хозяйкѣ.

— Здравствуй, Михайловна! садись, такъ гостья будешь. Выпей чайку, Я тебя ужь поминала: хоть бы Михайловна пришла, да побыла у меня! Дѣвка-то у меня занемогла. Нѣжны больно! Ходила она на рѣку; выполоскала бѣлье худо, а я и побила ее… Она ужь и разнемоглась! Кто ее знаетъ; можетъ, прикинулась. Нечего дѣлать, пошла сама стряпать, да вотъ теперь только на мѣсто сѣла. Чаемъ только и живу.

— Да что жь вамъ, матушка Хавронья Семеновна, морить себя! Не наше горе: испилъ бы чайку, да взять-го негдѣ. Купишь на засыпку, да и не знаешь, какъ раздѣлить. А, кажись, въ-самомъ-дѣлѣ Анна-то шибко занемогла. Нѣтъ ли у васъ нашатырю? Я ее вытру имъ съ виномъ, да на печь положу; можетъ, ей лучше будетъ; а сама поживу у вашей милости. Сами знаете: дома у меня плакать некому — дѣтей нѣтъ.

Напившись чаю, старухи разошлись: Михайловна въ кухню, а Хавронья Семеновна пошла съ ключами по амбарамъ и погребамъ.

Старуха Михайловна была вдова, солдатка, лѣтъ пятидесяти. Покуда она была молола, жила въ кухаркахъ въ разныхъ домахъ; но теперь она жила на квартирѣ, у старушки вдовы-дьяконицы, съ которою онѣ были давно знакомы. Михайловна ходила работать временно въ богатые домы. Гдѣ бывала имянины, свадьба, поминки, она казалась необходимою. Особливо осенью, когда рубили капусту, она переходила изъ дому въ домъ. Ее любили за ея услужливость и вѣрность, а больше за то, что она, какъ говорится, не выносила сору за порогъ. Она разочла, что ей лучше приходить на время, чѣмъ жить постоянно на одномъ мѣстѣ. «Что мнѣ?» говорила она своей хозяйкѣ Дарьѣ Петровнѣ (такъ звали дьяконицу): «прійду гостьей, поработаю; напоятъ, накормятъ, и на дорогу надѣлятъ. Да вотъ бѣда: днемъ работаешь, а вечеромъ привяжутся: — Михайловна, скажи сказочку! Нечего дѣлать, всѣмъ надо угодить: хозяевамъ, дѣтямъ, прислугѣ. Зато, куда ни прійду, вездѣ рады. А, ты сама знаешь, не стану хозяевамъ на людей наговаривать, да и прислугу не стану сбивать. Слава те Богу! живу; а умру — похоронить есть копеечка. Добрые люди помянутъ».

Между-тѣмъ, Степанъ Григорьевичъ съ сыномъ пришелъ изъ гостинаго двора домой обѣлять. Столъ былъ уже накрытъ, кушанье подавать стала Михайловна. Сотворивъ передобѣденную молитву, Степанъ Григорьевичъ спросилъ садясь за столъ: — А гдѣ же Анна?

— Лежитъ! отвѣчала небрежно Хавронья Семеновна. — Кто ее знаетъ, занемогла, что ли.

— Дива нѣтъ, сказалъ Степанъ Григорьевичъ. — Вѣдь ея годы, можно почесть, дѣтскіе. Да, правду сказать, тяжело ей, а еще больше достается отъ тебя, Хавронья Семеновна! Сердись, какъ хочешь, а правду скажу: отъ тебя нечего добраго ждать? Вѣкъ живу съ тобою и вѣкъ маюсь.

— А кабы я знала впередъ жизнь свою съ тобою, меня и связавши не повезли бы къ вѣнцу!.. Забылъ, на чьи денежки разжился, да и хорохоришься! Не шутка, — три тысячи, да сколько добраго у меня было!

Этотъ упрекъ, такъ рѣзко-высказанный, возмутилъ душу даже смиреннаго Козицына. Удерживая гнѣвъ свой, онъ произнесъ:

— Полно грѣшить, не вводи меня въ сердце! Давно я тебѣ говорю: возьми свои деньги, возьми вдвое, и не кори меня ими. Да, еслибъ зналъ я твой нравъ, то хоть бы вдесятеро было у тебя приданаго, не женился бы на тебѣ. Ну, видно, ужь таково Божье наказаніе.

Въ этой грустной сценѣ было смѣшно то, что старики немножко поздно вздумали раскаиваться въ своемъ бракѣ. Они еще долго перебранивались между собою; однако всегдашней своей привычкѣ, а другой потому-что былъ задѣтъ за живое. Въ-самомъ-дѣлѣ, онъ ничѣмъ не былъ одолженъ милой супругѣ своей; Хавронья Семеновна вышла за него уже не въ первой молодости, была нехороша собой, и Степанъ Григорьевичъ женился на ней больше изъ благодарности къ своему бывшему хозяину, нежели по чувству корысти. По старинному заведенію, онъ жилъ сначала мальчикомъ, потомъ прикащикомъ у дяди Хавроньи Семеновны, и уже самъ скопилъ деньжонки, когда хозяинъ его, бездѣтный старикъ, котораго уважалъ онъ какъ отца роднаго, сказалъ, что онъ хочетъ пристроить его, то-есть, женить на своей племянницѣ и отправить въ Сибирь, для управленія его дѣлами. Смиренный Степанъ Григорьевичъ съ благодарностью принялъ предложеніе, самъ не имѣя понятія ни о семейной жизни, ни о сокровищѣ, которое навязывали ему. По смерти дяди, онъ разсчитался съ наслѣдниками и остался въ Сибири, гдѣ завелъ собственныя свои торговыя дѣля. «Привыкъ» говоритъ онъ, потому-что умѣлъ привыкать ко всему; онъ привыкъ даже къ нескончаемой брани съ Хавроньею Ceменовною, и, можетъ-быть, удивился бы, еслибъ она перестала браниться. Рѣдко, и то на немногія минуты, она выводила его изъ терпѣнія, какъ случилось и въ описанномъ нами случаѣ.

На другой день, утромъ, когда старики молча пили чай, вошла Михайловна.

— Степанъ Григорьевичъ и Хавронья Семеновна! сказала она — Анна-то шибко худа: не упустить бы намъ ее безъ покаянія. Не худо приготовить по христіанскому долгу.

— Экой грѣхъ! сказалъ Степанъ Григорьевичъ. — Жаль мнѣ бѣдную Анну! Поди, Михайловна, къ отцу Ивану, попроси его къ намъ и приготовь, что нужно.

Михайловна пригласила священника и потомъ начала готовить все къ священному обряду.

Хавронья Семеновна пріуныла. Когда въ больной явился священникъ, пришла и она къ ней. На лицѣ ея выражалось какое то новое чувство. Когда кончился обрядъ и священникъ ушелъ, умирающая дѣвушка тихо просила своихъ хозяевъ написать письмо къ ея отцу и отослать къ нему вмѣстѣ съ тѣмъ, что останется послѣ нея.

— Ахъ, Аннушка, пошлю и не только что твое! сказалъ добрый старикъ. — Да Богъ дастъ, ты еще сама выздоровѣешь, примолвилъ онъ, стараясь ее утѣшить.

— Спасибо вамъ на вашемъ добромъ словѣ, отвѣчала Анна: — но мнѣ ужь не топтать росы.

Къ-самомъ-дѣлѣ, къ вечеру она тихо скончалась.

Степанъ Григорьевичъ погоревалъ искренно, хотя и не понималъ причины болѣзни бѣдной Анны. Зная дурной характеръ жены своей, онъ только подозрѣвалъ, что отчасти жестокое обращеніе ея съ прислужницей было тому причиной. Но характеръ Хавроньи Семенонны вдругъ измѣнился, она стала уступчивѣе, тише въ обхожденіи съ людьми, которые у ней служили и часто задумывалась.

Послѣ похоронъ Анны, Михайловна воротилась въ свой уголъ къ дьяконицѣ.

— Здравствуя, Михайловна, сказала ей хозяйка. — Загостилась ты гдѣ-то! Легкое ли дѣло: скоро двѣ недѣли минетъ.

— Не говори ужь, Дарья Петровна, отвѣчала Михайловна. — Попалась, да и сама не рада! Кабы можно было, низа что не осталась бы! Набралась я страху!..

Тутъ старушки усѣлись на лежанку и начали потихоньку разговаривать. Михаиловна, у которой не было ничего скрытнаго для дьяконицы, хотя со всѣми другими она была крѣпка на языкъ, начала разсказывать ей свои похожденія.

— Вотъ я пришла; вижу, что дѣвушка-то Анна лежитъ больна. Что, молъ, ты, дитятко, лежишь? А она, почесть, и говорить-то худо. Я бросилась въ-верхъ, взяла у Хавроньи Семеновны камфоры ли, нашатырю ли; дай, молъ, съ виномъ потру Анну; вижу, дѣвка-то перезябла. На третій день она и Богу душу отдала. А все просила меня: тётушка Михайловна, не сказывай ничего батюшкѣ, когда онъ пріѣдетъ сюда, да и не пиши, что мнѣ худо было жить, — только тужить, станутъ родные. Схоронили ее, нечего сказать, хорошо. Степанъ Григорьевичъ страхъ какъ жалѣлъ: онъ и не знаетъ отъ-чего она занемогла.

— Эка, подумаешь, нравъ какой неугомонной у этой Хавроньи Семеновны!.. Да, вѣдь говоритъ же пословица: отольются волку коровьи слезы! Слеза-то жидка, да емка.

— Ну, Дарья Петровна, смотри же: ни кому ни словечка не говори!

Прошло нѣсколько лѣтъ послѣ смерти Анны. По-видимому, семейство Козицыныхъ благоденствовало. Даже нравъ Хавроньи Семеновны до такой степени перемѣнялся, что она сдѣлалась доброю, тихою старушкою. Когда старшій сынъ ея женился, она предоставила невѣсткѣ все домашнее хозяйство. а сама только молилась, не пропускала ни одной службы въ церкви, и отводила душу чайкомъ, распивая его при всякомъ случаѣ, такъ-что въ иной день ей подавали самоваръ разъ десять. Кромѣ этого невиннаго удовольствія, она любила радоваться счастьемъ своей замужней дочери и потому часто навѣщала ее. Эта дочь была добрая женщина и вышла замужъ также за добраго и трудолюбиваго человѣка, купца, который велъ дѣла свои очень удачно и имѣлъ порядочное состояніе. Какъ бы въ вознагражденіе трудовъ и удачь своихъ, Дмитрій Васильевичъ Пшеничкинъ купилъ себѣ домъ и при немъ обширное мѣсто, гдѣ онъ началъ строить новый, щеголеватый деревянный домъ, довольно большой. Балкончики, узорчатыя окошки, перильцы столярной работы, кстати и не кстати прилѣпленные въ разныхъ мѣстахъ, украшали новый домъ его снаружи, а внутри онъ былъ уже столько отдѣланъ, что оставалось окончить только нѣкоторыя украшенія.

Однажды, лѣтомъ, въ праздничный день, Хавронья Семеновна пришла къ своей дочери отъ поздней обѣдни и помолившись передъ иконами, весело сказала:

— Здравствуйте, дѣтушки! Богъ милости прислалъ вамъ (извѣстное выраженіе при входѣ въ домъ послѣ обѣдни). Ну, всѣ ли вы здоровы?

— Благодарствуйте, матушка, слава Богу, всѣ благополучны, отвѣчалъ ей зять. — А какую Господь благодать посылаетъ: какая погода-то преузорчатая! Я вотъ зову Наташу погулять за городомъ, на чистомъ воздухѣ. Кажется, ужь лучшаго дня и не выберешь!

— Съ Богомъ, Дмитрій Васильичъ! Когда же и погулять какъ не лѣтомъ, — еще зимой насидимся въ горницѣ.

— Я не знаю, мнѣ сегодня что-то такъ скучно, такъ тоскливо! примолвила дочь ея. — Праздникъ, а мнѣ плакать хочется.

— Что ты, Господь съ тобой, возразила Хавронья Семеновна. — О чемъ тебѣ тосковать? Вели-ка подать чайку да приготовляйся за городъ: тамъ лучше разгуляешься.

— Я видѣла сонъ, да такой чудный, что и сказать не умѣю. Вижу, будто всѣ мы гуляемъ въ саду; я скоро отстала отъ всѣхъ, и никакъ не найду выхода изъ саду. Вхожу въ бесѣдку, сижу тамъ, и за рѣшеткой сада вижу домъ, точно какъ нашъ. Вдругъ ворога отворились, вышли изъ нихъ священники съ причтомъ, а за ними вынесли на носилкахъ не большой гробъ, и вы, матушка, Дмитрій Васильевичъ, и всѣ наши родные идутъ позади въ траурѣ и плачутъ. Я подошла къ рѣшеткѣ сада, подозвала какую-то женщину, спросила, кого хоронятъ, а она сказала мое имя и фамилію. Я и подумала: какъ же это? я жива, а меня хоронятъ! Потомъ, солнце сдѣлалось такое большое, что отъ него все небо какъ будто загорѣлось; оно начало жечь меня такъ, что я проснулась. Охъ, какъ было мнѣ страшно! и теперь съ ума не идетъ этотъ сонъ…

— Что ты, Христосъ съ тобой, Наташенька! проговорила Хавронья Семеновна. Куда ночь, туда и сонъ! Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ! Страшно море, да Богъ переноситъ. Поѣзжайте-ко, поѣзжайте съ Богомъ да разгуляйтесь.

Стараясь всячески успокоить свою дочь, и допивая четвертую чашку чая, Хавронья Семеновна сказала въ заключеніе:

— Однако мнѣ и домой пора. Вѣдь наши всѣ уѣхали за ягодами на ночеву; Степанъ Григорьевичъ въ лавкѣ, а дома у меня одна Михайловна. Прощайте, дѣти!

Она ушла, не предчувствуя никакого несчастія, или по-крайней-мѣрѣ старалась не думать о томъ. А горе ужь было близко.

Наталья Степановна и мужъ ея отобѣдали, и взявъ съ собой семилѣтняго сына, который одинъ и былъ у нихъ, отправились за городъ, нагрузивъ свой экипажъ разною провизіею и самоваромъ. Мѣсто, куда поѣхали они, было не дальше какъ въ пяти или въ шести верстахъ отъ города. Туда часто пріѣзжала многіе горожане погулять и напиться чаю, потому-что въ-самомъ-дѣлѣ это мѣсто было очаровательное. Горы возвышаются тамъ амфитеатромъ, и какъ-будто рука искуснаго садовника расположила на нихъ великолѣпный англійскій садъ. Сосны, лиственницы, березы, дикая яблонь, черемуха растутъ по горѣ живописными купами, въ огромныхъ размѣрахъ и перемежаются кустами шиповника, багульника и дикаго розмарина. Ключи во многихъ мѣстахъ бьютъ изъ горныхъ склоновъ и разливаясь по зелени образуютъ свѣтлые ручьи. Съ горы виденъ городъ съ блистающими глазами и шпилями церквей. Вся эта картина дополнялась пасущимся въ долинѣ городскимъ стадомъ. Люди не избалованные искусственностью большихъ городовъ не находятъ лучшаго наслажденія, какъ побыть нѣсколько часовъ посреди такой природы.

Дмитрій Васильевичъ также расположился въ этотъ день понасладиться природою и велѣлъ кучеру отпречь лошадей и пустить на траву, а самъ, разостлавъ коверъ подъ тѣнью развѣсистаго дерева, сѣлъ съ женою и разговаривалъ о разныхъ своихъ планахъ. Онъ былъ женатъ уже около десяти лѣтъ; но видя его съ Натальею Степановною, можно было подумать, что они еще не дожили медоваго мѣсяца. Какъ люди добрые, простодушные, они и теперь утѣшались предположеніями и мечтами очень сбыточными. Разсуждая объ отдѣлкѣ своего новаго дома, мужъ сказалъ:

— Богъ дастъ, къ осени онъ будетъ совсѣмъ готовъ. Обои привезутъ съ Макарьевской ярмарки; а вотъ съ мебелью-то не знаю успѣютъ ли. Вѣдь ты помнишь, что я заказалъ купить ее въ Москвѣ, такъ оттуда иногда и не пріидетъ ко времени.

— Жаль, если не все будетъ готово къ дмитріеву-дню! сказала жена. — А то мы въ твои имянины и новоселье отпраздновали бы. Ужь обѣщаю тебѣ, что сама состряпаю именинный пирогъ на славу!

— А и въ правду, Наташа! Въ-самомъ-дѣлѣ ты такая искусница стряпать, или ужь такъ мнѣ кажется, но нигдѣ въ чужихъ людяхъ я не обѣдаю съ такимъ вкусомъ какъ дома. А кто лучше тебя приготовитъ чай! Да, кстати… Егоръ! — закричалъ онъ кучеру. Что жь ты, съ самоваромъ-то замѣшкался? Подавай скорѣе!. Вотъ, что-то и тучки сдвигаются на небѣ, не засталъ бы насъ дождь.

Въ это время подбѣжалъ къ нему сынъ его, Алеша, и принесъ полную шляпу цвѣтовъ. «Вотъ какихъ нарвалъ!» сказалъ онъ, весело подпрыгивая. Тятя, мама! посмотрите: вотъ сиринки, вотъ колокольчики, вотъ жаркіе цвѣтки! Да сколько! Пріѣдемъ домой, я ихъ разберу и навяжу букетовъ, тебѣ, тятинька, маменькѣ, да еще одинъ, побольше учителю, что изъ Москвы пріѣхалъ.

— Развѣ ты его такъ любишь?

— А какъ же? ужь онъ не то, что прежній мой учитель, дьячекъ Лукьянъ. У того все склады да склады. А этотъ поучитъ, да потомъ начнетъ разсказывать, какія на свѣтѣ есть птицы, рыбы, да еще вынетъ изъ шкафа книгу, большую, съ картинками, и начнетъ намъ показывать ихъ. Ученики всѣ любятъ его.

— Ну, хорошо, пей-ко свой чай…

— Потомъ езоповы басни! Вѣдь ты знаешь, тятинька, Езопа?

— Нѣтъ, мои другъ, насъ этому не учили.

— А чему же васъ учили?

— Я послѣ тебѣ разскажу.

Невинная болтовня мальчика казалась отцу его некстати, когда онъ видѣлъ, что надо было поскорѣй убираться домой. Воздухъ сгущался, тучи сближались и темнѣли, и солнце свѣтило какимъ-то краснымъ блескомъ. Наскоро кончили чай, потому-что вся природа была какъ-бы въ трепетѣ и предвѣщала сильную грозу.

— Наташа! сказалъ Пшеничкинъ женѣ. Укладывай и сбирай все поскорѣе, я помогу Егору заложить лошадей. Того-и-гляди что польетъ дождь. Вотъ, слышишь, вдалекѣ и громъ прогремѣлъ.

Когда они собрались въ обратный путь, тучи застлали уже полнеба, и громъ гремѣлъ сильными раскатами; молнія огненными змѣями извивалась по тучамъ, но дождь падалъ рѣдкими, крупными каплями. Пара хорошихъ лошадей скоро довезла семейство Пшеничкина до города; проѣзжая уже по улицамъ его, Дмитрій Васильевичъ сказалъ: — Ну, слава Богу, не далеко и до дому! Авось доберемся прежде грозы. Черезъ минуту, проѣзжая мимо дома купца Сѣнотрусова, онъ примолвилъ: — а дождя все еще нѣтъ! Мнѣ надо бы забѣжать къ Сѣнотрусову…

Сѣнотрусовъ одинъ изъ самыхъ близкихъ его пріятелей, съ которымъ они были и въ дѣлахъ, и въ дружественныхъ сношеніяхъ, стоялъ у окна и отворилъ его, завидѣвъ Пшеничкина. Тотъ велѣлъ кучеру остановиться, соскочила съ дрожекъ и подбѣжалъ къ окну.

— Милости просимъ на перепутьѣ! причалъ Сѣнотрусовъ. — Дмитрій Васильевичъ! Наталья Степановна! Покорнѣйше прошу!

— Нѣтъ, дружище, мнѣ съ тобой только два слово о дѣлѣ…

— Да что ты, братъ! что за разговоры подъ окномъ, и въ этакую погоду. Я самъ сейчасъ отъ тебя: вѣдь дѣло-то надо же какъ нибудь устроить; а кстати, и самоваръ на столѣ. Наталья Степановна! покорнѣйше васъ прошу! Покуда мы съ Дмитріемъ Васильевичемъ будемъ толковать о своихъ дѣлахъ, вы побесѣдуете съ моею женою, порадуете ее своимъ посѣщеніемъ

— Нѣтъ, Петръ Яковлевичъ! я тороплюсь домой. Видите, какая гроза надъ головой виситъ. И Дмитрія Васильевича не удерживайте долго.

— Если вамъ нельзя пожаловать къ намъ, то ужь за Дмитрія-то Васильевича не безпокойтесь: возвращу намъ его въ сохранности, — говорилъ смѣясь Сѣяотрусовъ.

— Поѣзжай, Наташа, поскорѣе домой, сказалъ Пшеничкинъ я только переговорю о дѣлѣ съ Петромъ Яковлевичемъ и не засижусь у него. А ты, Егоръ, прибавилъ онъ, обращаясь къ кучеру: — пріѣзжай за мной на маленькихъ дрожкахъ; заложи сивку, а этихъ убери на скоро. Да, пожалуйста, не мѣшкай. Поѣзжайте съ Богомъ.

Пшеничкинъ смотрѣлъ вслѣдъ за дрожками, покуда онѣ не повернули за уголъ. У него какъ-будто отъ сердца оторвалось что-нибудь… Онъ поспѣшилъ въ комнаты къ Сѣнотрусову. Между-тѣмъ, громъ усилился еще болѣе; безпрестанно были слышны раскаты его, предшествуемые и сопровождаемые страшною молніею, которая казалась еще страшнѣе отъ-того, что небо совершенно покрылось тучами, и хотя было не позже шести часовъ по полудни, но мракъ царствовалъ какъ вечеромъ. Дождь все еще только капалъ крупными каплями.

— Садись-ка, такъ гость будешь! воскликнулъ весельчакъ Сѣнотрусовъ входившему Пшеничкину. — Да что ты, братъ Дмитрій, иглу проглотилъ, что ли? Отъ-чего ты носъ повѣсилъ? Аль грозы испугался? Кажись, братъ, намъ съ тобой не въ первые грозу-то видать! Видали мы ее и не изъ окошка. Я тертый калачъ, да и ты, братъ, семи печей хлѣбъ ѣдалъ, и мы вмѣстѣ съ тобой изъ одной чашки одной ложкой ѣдали! Гроза величіе Божіе, а боится ее тотъ, кто не боится Бога.

— Да я, дружище, и не боюсь грозы, хоть она сегодня какая-то необыкновенная…

— Э, братецъ, необыкновенная! Пусть говорилъ бы кто другой, а не ты. А помнишь, у Юдомскаго-Креста, по охотской дорогѣ? Вотъ такъ была гроза! Да еще и притулиться было негдѣ! Помнишь, Климскій-то: какъ громъ грянетъ, онъ такъ и припадетъ къ лошади, и обниметъ ее! А мы только хохотали надъ нимъ.. Да, братъ, въ жизни-то навидѣлись и потерпѣли всего! Нечего сказать, потерло по шеѣ полозомъ! Бывали и на конѣ, и подъ конемъ. А вѣдь какъ ты, не прозябъ даромъ-что Петровки были!

— Да что жь за диво, коли всѣ промокли до нитки. Я былъ еще мальчишка. и ты же отогрѣлъ меня чаемъ.

— Ну, вотъ кстати и теперь чай несутъ. Бери, братъ, черепушку, да станемъ за чаемъ-то о дѣлѣ толковать. Собралъ деньжонокъ, Дмитрій Васильевичъ?

— Какъ же, Петръ Яковлевичъ. Двадцать тысячъ на покупку бѣлки, да пять на разный товаръ для лавки. Реестръ, что потребно, изготовленъ, Только, пожалуйста, Петръ Яковлевичъ, поторопись купить и отправить бѣлку изъ Енисейска. Мнѣ нужно ее на Кяхту въ промѣну, чтобъ еще оборотъ на ирбитскую сдѣлать.

— Хорошо, хорошо! Вѣдь ты знаешь, что взялся такъ ужь исполню. Ну, а мнѣ тысяченокъ десятокъ за переводъ дашь?

— Самъ призанялъ, а ужь далъ слово, такъ держу не хуже тебя. Десять тысячь готовы и для тебя. Приходи завтра и я тебѣ выдамъ всего тридцать-пять тысячь.

— Хорошо, хорошо! А я изготовлю и записки, какія нужно. Спасибо, пріятель! Вотъ ужь точно одолжаешь. Представь себѣ вѣдь какое дѣло; Ребыкинъ не отдаетъ, ужь вотъ и срокъ наступилъ: боюсь еще, чтобъ не распоясался; табакъ мой въ Якутскѣ лежитъ: въ улусахъ оспа и Якуты не ѣдутъ ни за чѣмъ, а своя братья даютъ убытокъ; да тутъ подошла еще енисейская ярмарка — ѣхать надо!

Поговоривъ еще о дѣлахъ своихъ, пріятели дали другъ другу слово свидѣться на другой день утромъ, и Пшеничкинъ уже всталъ сбираясь домой, какъ вдругъ раздался звукъ набата^[2]. Онъ вздрогнулъ и опрометью кинулся изъ комнаты, самъ не давая себѣ отчета въ своемъ испугѣ.

Наталья Степановна, жена его, была уже давно дома. Когда раздался новый, сильнѣйшій ударъ грома, она сказала пошедшей въ комнату ея горничной:

— Ахъ, Маша, вѣрно гдѣ-нибудь упала грома, молнія, убило кого-нибудь или зажгло чей-нибудь домъ.

— Богъ съ вами, сударыня! отвѣчала горничная. — Только ребенка напугаете такими рѣчами; онъ и то не ложатся, хоть, кажется, усталъ.

— Я сама уложу его, Маша; а ты поди, осмотри всѣ ли окна заперты крѣпко. Въ этакую грозу пуще всего надо, чтобъ не было сквознаго вѣтра.

Маша пошла, а Наталья Степановна сѣла на кроватку сына и сказала ему;

— Молись Богу, Алеша, да ложись спать; довольно побѣгалъ и намаялся ты сегодня. Боже мой! прибавила она, какъ-бы говоря сама съ собою: — два часа продолжается громъ и молнія: а дождя нѣтъ! Помилуй насъ, Господи!

Слова ея слились съ молитвою сына, который громко началъ молиться. Въ это мгновеніе ужасный порывъ вѣтра вдругъ растворилъ окно въ комнатѣ, гдѣ были они, и раздавшійся громъ оглушилъ Алексѣя… Онъ видѣлъ только, что огненная полоса извелась по комнатѣ и какъ-бы наполнила ее огнемъ… Занавѣсъ у кровати вспыхнулъ…

Встревоженная послѣднимъ ударомъ и какимъ-то необычайнымъ звукомъ въ спальнѣ, Маша вбѣжала туда; Наталья Степановна лежала на полу, внизъ лицомъ, — комната была наполнена смрадомъ и дымомъ. Испуганная дѣвушка схватила Алексѣя и выбѣжала съ нимъ изъ дома, какъ полоумная, съ крикомъ о воплемъ… Не прошло двухъ минутъ, какъ весь домъ былъ уже въ пламени.

Покуда сбѣгались со всѣхъ сторонъ люди на пожаръ, старый домъ Пшеничкина былъ уже неприступенъ, и пламя распространилось на новый, только-что отдѣланный домъ его. Между-тѣмъ, несчастный хозяинъ, выбѣжавъ отъ Сѣнотрусова, встрѣтилъ ѣхавшаго за нимъ на маленькихъ дрожкахъ кучера, и еще не зная гдѣ пожаръ, велѣлъ гнать скорѣе къ своему дому. Когда онъ увидѣлъ объятые пламенемъ оба дома свои, то застоналъ и спрыгнулъ бы съ дрожекъ на всемъ лету ихъ, еслибъ могъ. Наконецъ дрожки остановились въ суматохѣ, посреди толпы собравшагося народа, и первыя слова Пшеничкина были: «Гдѣ жена? гдѣ сынъ?..»

— Алексѣй Дмитричь въ сосѣднемъ домѣ, а Натальи Степановны нигдѣ не отъищутъ… отвѣчалъ кто-то.

— Она тамъ! закричалъ Пшеничкинъ, протягивая обѣ руки къ пламенѣвшимъ домамъ, и бросился туда. Его удержали. Нѣсколько разъ порывался онъ туда же и, конечно, погибъ бы въ пламени, еслибъ его, наконецъ, не увели, насильно, въ тотъ же сосѣдній домъ, гдѣ былъ сынъ его. Всѣ усилія усердныхъ, хотя, можетъ-быть, и не искусныхъ гасителей пожара, были тщетны: не только оба дома, но и службы при нихъ сгорѣли до основанія, такъ что даже ничего не могли спасти отъ свирѣпости пламени. Всего удивительнѣе казалось, что ни одинъ сосѣдній домъ даже не загорался, какъ-будто огонь небесный сошелъ нарочно поразить одного Пшеничкина. Правда, что распространенію пожара могъ помѣшать начавшійся вскорѣ ливень… Вся ночь прошла для несчастнаго Дмитрія Васильевича въ тяжкихъ душевныхъ мученіяхъ, и къ утру онъ увидѣлъ на мѣстѣ своихъ домовъ груды пепла и кое-гдѣ дымившіяся головни. Сгорѣло все! Тамъ, гдѣ еще за нѣсколько часовъ обитали добрые и по своему счастливые люди, были только слѣды разрушенія, гибели, и несчастный мужъ отъискивалъ пепелъ жены своей!…

Неизвѣстно, была ли поражена молніею или только лежала въ обморокѣ Наталья Степановна, когда вбѣгала къ ней Маша выхватила изъ комнаты оцѣпенѣвшаго Алексѣя; но она сгорѣла въ дымѣ и на другой день, посреди разваливъ и пепла, нашли только обгорѣвшіе останки тѣла ея. Кромѣ того сгорѣла вся домашняя утварь, рухлядь, все, что было въ домѣ; сгорѣли и тридцать-пять тысячь наличныхъ денегъ, приготовленные Пшеничкинымъ для Сѣнотрусова. Такимъ образомъ, въ нѣсколько часовъ онъ не только потерялъ любимую жену и былъ внезапно пораженъ тяжкимъ бѣдствіемъ, но и разстроился во всѣхъ дѣлахъ и разсчетахъ своихъ. Съ нѣмымъ отчаяніемъ увидѣлъ онъ на другое день, рано, пришедшихъ къ нему Козицына и Хавронью Семеновну. Горесть старина-тестя его выражалась только измѣненіемъ въ лицѣ и блиставшими на глазахъ слезами. Напротивъ, Хавронья Семеновна кричала и ревѣла какъ съумасшедшая, била себя въ грудь, рвала послѣдніе волосы на головѣ, и громко, во всеуслышаніе восклицала: «За мои тяжкіе грѣхи Богъ наказалъ меня въ миломъ дѣтищѣ! За меня гибнетъ добрый человѣкъ! Я сдѣлала сиротой внука! Я погубила всѣхъ! кого обидѣла, кого огорчила она, моя милая голубушка!»

Насилу уговорили ее ѣхать домой, куда перевезли также и Пшеничкина съ сыномъ. За нимъ поперемѣнно присматривали родственники, боясь, что онъ лишитъ себя жизни: таково повѣрье всѣхъ, которые думаютъ, что человѣкъ въ несчастіи можетъ убить себя, не разсуждая, что несчастіе пречистой душѣ не ведетъ къ тому, а еще больше очищаетъ и укрѣпляетъ человѣка.

На другой же день страшнаго происшествія были и похороны. Обгорѣлые останки Натальи Степановны были положены въ небольшой гробъ, какіе дѣлаются для двухъ лѣтнихъ умершихъ. Ихъ накрыли кисеей, и на нее положили крестъ и отпускной листъ.

Пшеничкинъ не могъ болѣе продолжать своихъ торговыхъ дѣлъ, во-первыхъ, потому-что не могъ образумиться отъ поразившаго душу его удара и впалъ въ меланхолію, во-вторыхъ, потому-что, хотя онъ имѣлъ порядочное состояніе, но вдругъ потерявъ тридцать-пять тысячъ денегъ, и домъ со всѣмъ хозяйственнымъ устройствомъ, онъ долженъ былъ сокращать и даже вовсе перемѣнить образъ своихъ дѣлъ, къ чему сдѣлался рѣшительно неспособенъ. Едва достало у него силъ разсчитаться со всѣми, съ кѣмъ онъ былъ въ сношеніяхъ, заплатить свои долги, и за тѣмъ выручить изъ бывшихъ у него товаровъ нѣкоторую сумму денегъ. Надобно отдать въ этомъ случаѣ справедливость людямъ, что всѣ старались облегчить его въ окончаніи дѣлъ и даже помогали ему, безъ чего онъ, конечно разорился бы въ корень. Такъ окончивъ дѣла свои, онъ поручилъ сына братьямъ жены своей, а самъ отправился въ дальній путь, въ Россію, говоря, что ѣдетъ въ Кіевъ и другія мѣста, для богомолья. Послѣ быль слухъ, что онъ странствовалъ въ Палестинѣ, и провелъ остальную жизнь свою въ одномъ изъ монастырей Леонской-Горы. Старики, родители Натальи Степановны, жили еще нѣсколько лѣтъ послѣ смерти своей дочери. Козицынъ отдалъ свою лавку дѣтямъ, а самъ почти безвыходно жилъ въ монастырѣ, хотя и не постригался въ монахи. Хавронья Семеновна почти ослѣпла отъ слезъ, во каждый день молилась въ церкви.

Черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ описанныхъ нами происшествій, въ маленькомъ домикѣ, въ отдаленной части того же города, двѣ старушки разговаривали между собою. Одна сидѣла на скамейкѣ и пряла нитки, другая на лежанкѣ вязала чулокъ. Огарокъ свѣчки тускло освѣщалъ ихъ избушку.

— Да, матушка, Дарья Петровна, говорила старая знакомая наша, Михайловна, дьяконицѣ: — ты правду говаривала мнѣ. Не даромъ въ Божественномъ Писаніи сказано: «Да не хвалится сильный силою своею, и богатый богатствомъ своимъ». Чего-чего не было въ домѣ Натальи Степановны! Сколько добра всякаго! И какая привѣтлввая была она! Бывало, не токма-что напоить, накормить, ублаготворитъ до горлышка, да еще дороже, что и ласковымъ словомъ наградитъ. Все, покойная головушка, звала меня жить къ себѣ. «Живи у насъ», говоритъ-бывало: «я не заставлю тебя, Михайловна, работать; только присматривай въ домѣ; а умрешь, такъ схороню съ почестью». А вотъ, Богъ привелъ мнѣ за нее поминки справлять. Куда что дѣлось: камня на камени не осталось!

— А Дмитрій то Васильичъ, сердечный! сказала дьяконица.

— Да, вотъ и его проводили давнымъ-давно! Помню, какъ онъ снаряжался въ дорогу, я и подорожники пекла. Наканунѣ-то онъ ѣздилъ съ Алешей на кладбище, отслужилъ панихиду на могилѣ Натальи Степановны, да долго и оторваться-то отъ нея помогъ. Алёша говоритъ, раза три ворочался, да взялъ съ могилки землицы, завязалъ въ платокъ и сказалъ сыну: «Гдѣ умру на чужой сторонѣ, тамъ со мной эту землю въ гробь положатъ». На проводинахъ всѣ наплакались!.. Мнѣ далъ китайки, да и денегъ на вѣчное поминаніе своей покойницы. Люди послѣ судили, почто, дескать, тёщѣ-то онъ не поручилъ этого? Да, вдь, при такомъ горѣ и умъ потеряешь! Не знаю почто! Не наше дѣло судить, что Богъ людямъ на сердце полагаетъ. И въ этомъ воля Божія! Да, бѣдненькая Хавронья Семеновна глаза выплакала; да, видно, не воротишь того, что ужь сдѣлано… А, да какъ мы засидѣлись — ужь пѣтухи поютъ. Завтра родительская суббота: надо пораньше встать, да за ранней обѣдней подать поминаніе за престолъ.

К. Авдѣева.

«Отечественныя Записки» № 5, 1848

---

Страшная гроза

Автор: Авдеева Екатерина Алексеевна

  

СТРАШНАЯ ГРОЗА.
Сибирскій разсказъ.

   Русская пословица говоритъ: «рыба ищетъ гдѣ глубже, человѣкъ гдѣ лучше». Это примѣняется и отдѣльно къ человѣку, и къ цѣлымъ народамъ. Надежда найдти лучшее, наставляла переходить пустыни, переплывать океаны, и населила Америку европейскими выходцами. Та же самая причина привлекла у насъ многихъ въ Сибирь.

   Лѣтъ шестьдесятъ тому, русскій купецъ Степанъ Григорьевичъ Козицынъ {Всѣ имена лицъ въ этомъ разсказѣ вымышленныя, хотя происшествіе, описываемое въ немъ, основано на истинѣ. Соч.} поселился въ губернскомъ городѣ дальней Сибири и имѣлъ тамъ небольшой ломъ въ два этажа: въ верхнемъ помѣщались хозяева, въ нижнемъ кухня и кладовыя. Семейство Козицына составляли жена, два сына и дочь. Онъ торговалъ самыми простыми товарами на крестьянскую руку и для кочующихъ народовъ. Честностью и ласковымъ обхожденіемъ съ покупателями пріобрѣлъ онъ довѣренность ихъ и составилъ себѣ порядочный капиталъ. Самъ онъ былъ человѣкъ тихій, смирный, и дома казался гостемъ: поутру рано онъ почти первый выходилъ въ гостиный дворъ, возвращался домой наскоро пообѣдать, и опять спѣшилъ въ свою лавку. Можно сказать, что почти всю жизнь свою проводилъ онъ въ лавкѣ, и даже въ праздники, послѣ обѣда, выходилъ туда. «Привыкъ, такъ и тянетъ!» говаривалъ онъ. Правду сказать, дома ему не слишкомъ было и весело: супруга его, Хавронья Семеновна, была живое изображеніе древней Ксантиппы. Голосъ ея раздавался въ домѣ съ утра до вечера; отъ нея не было житья ни мужу, ни дѣтямъ, не работницѣ, такъ-что наконецъ никто не хотѣлъ жить у Хавроньи Семеновны. Въ Сибири есть, или по-крайней-мѣрѣ былъ обычай брать изъ деревень крестьянскихъ дѣтей, лѣтъ по пятнадцати ила меньше возрастомъ, года на два и на три, для прослуги. Отъ-того, я думаю, произошло тамъ и названіе срочный, то-есть, работникъ. Въ срочные отдаютъ дѣтей своихъ бѣдные крестьяне, получая за нихъ впередъ деньги. Такъ и у Хавроньи Семеновны была взята изъ дальней деревни дѣвочка на три года. Когда ее взяли, ей было тринадцать лѣтъ. Чего не вытерпѣла она, бѣдная, въ три года! Наконецъ Анна (такъ ее звали) доживала послѣдній срочный годъ у Козицыныхъ. Однажды показалось Хавроньѣ Семеновнѣ, что бѣлье худо выполоскано, а главное — она только-что побранилась съ мужемъ, что было по рѣдкость! Поэтому, говоря ея словами, она такъ поучила бѣдную Анну, что та за другой день не могла встать съ постели. Степанъ Григорьевичъ, по своему обыкновенію, напившись дома чаю, ушелъ съ сыномъ въ лавку; другой сынъ его былъ на ярмаркѣ; дочь уже года два была замужемъ; дома остались одна Хавронья Семеновна и больная Анна. Нечего было дѣлать: хозяйка сама принялась стряпать кушанье. Приготовивъ его, она ушла въ верхнія комнаты пить чай, что обыкновенно повторялось нѣсколько разъ въ день. Тогда въ кухню вошла небольшого роста старушка, въ костюмѣ, какой былъ почти повсемѣстнымъ въ Сибири у простолюдинокъ;— его составляли юбка, тѣлогрейка, и родъ покрывала, которое надѣвали на голову выходя со двора и называли накидкою. Татарки, кажется, и теперь носятъ такія накидки. По старому обычаю, старуха, помолясь Богу, хотѣла раскланиваться, но видя, что никого нѣтъ въ кухнѣ, отворила дверь въ маленькую комнатку (въ Сибири, комнатку, отгороженную въ кухнѣ, называютъ казёнкою).

   — Здравствуй, Аннушка! Что это? видно занемогла маленько?

   — Да, тётушка Михайловна… тихо отвѣчала ей дѣвушка.

   — Съ чего же это тебѣ досталось? Бишь, ты вся измѣнилась! Оногдысь, какъ я была у васъ, ты была здоровешенька: помнишь, какъ мы вмѣстѣ мыли да убирали въ погребѣ?.. Ужь не опять ли Хавронья Семеновна наложила свои руки? Житье-то у нея — не приведи Богъ злодѣю! Мое дѣло пригожее: меня бить не станетъ.

   — Можетъ-быть, я и прозябла: студено было! Полоскала бѣлье; Хавроньѣ Семеновнѣ показалось худо выполоскала, а кажись, не въ первый разъ!..

   — Что у тебя болотъ, дитятко?

   — Грудь и бока такъ и ломитъ… не могу вздохнуть…

   — Эва втора! Пойду въ верхъ; попрошу у нея, нѣтъ ли нашатырьку. Вытерла бы тебя имъ съ виномъ, да на печку уложила бы; можетъ, легче будетъ.

   — Боюсь, Михайловна: она браниться будетъ.

   Старуха пошла въ верхъ. Помолясь Богу, она поклонилась хозяйкѣ.

   — Здравствуй, Михайловна! садись, такъ гостья будешь. Выпей чайку, Я тебя ужь поминала: хоть бы Михайловна пришла, да побыла у меня! Дѣвка-то у меня занемогла. Нѣжны больно! Ходила она на рѣку; выполоскала бѣлье худо, а я и побила ее… Она ужь и разнемоглась! Кто ее знаетъ; можетъ, прикинулась. Нечего дѣлать, пошла сама стряпать, да вотъ теперь только на мѣсто сѣла. Чаемъ только и живу.

   — Да что жь вамъ, матушка Хавронья Семеновна, морить себя! Не наше горе: испилъ бы чайку, да взять-го негдѣ. Купишь на засыпку, да и не знаешь, какъ раздѣлить. А, кажись, въ-самомъ-дѣлѣ Анна-то шибко занемогла. Нѣтъ ли у васъ нашатырю? Я ее вытру имъ съ виномъ, да на печь положу; можетъ, ей лучше будетъ; а сама поживу у вашей милости. Сами знаете: дома у меня плакать некому — дѣтей нѣтъ.

   Напившись чаю, старухи разошлись: Михайловна въ кухню, а Хавронья Семеновна пошла съ ключами по амбарамъ и погребамъ.

   Старуха Михайловна была вдова, солдатка, лѣтъ пятидесяти. Покуда она была молола, жила въ кухаркахъ въ разныхъ домахъ; но теперь она жила на квартирѣ, у старушки вдовы-дьяконицы, съ которою онѣ были давно знакомы. Михайловна ходила работать временно въ богатые домы. Гдѣ бывала имянины, свадьба, поминки, она казалась необходимою. Особливо осенью, когда рубили капусту, она переходила изъ дому въ домъ. Ее любили за ея услужливость и вѣрность, а больше за то, что она, какъ говорится, не выносила сору за порогъ. Она разочла, что ей лучше приходить на время, чѣмъ жить постоянно на одномъ мѣстѣ. «Что мнѣ?» говорила она своей хозяйкѣ Дарьѣ Петровнѣ (такъ звали дьяконицу): «прійду гостьей, поработаю; напоятъ, накормятъ, и на дорогу надѣлятъ. Да вотъ бѣда: днемъ работаешь, а вечеромъ привяжутся: — Михайловна, скажи сказочку! Нечего дѣлать, всѣмъ надо угодить: хозяевамъ, дѣтямъ, прислугѣ. Зато, куда ни прійду, вездѣ рады. А, ты сама знаешь, не стану хозяевамъ на людей наговаривать, да и прислугу не стану сбивать. Слава те Богу! живу; а умру — похоронить есть копеечка. Добрые люди помянутъ».

   Между-тѣмъ, Степанъ Григорьевичъ съ сыномъ пришелъ изъ гостинаго двора домой обѣлять. Столъ былъ уже накрытъ, кушанье подавать стала Михайловна. Сотворивъ передобѣденную молитву, Степанъ Григорьевичъ спросилъ садясь за столъ:— А гдѣ же Анна?

   — Лежитъ! отвѣчала небрежно Хавронья Семеновна.— Кто ее знаетъ, занемогла, что ли.

   — Дива нѣтъ, сказалъ Степанъ Григорьевичъ.— Вѣдь ея годы, можно почесть, дѣтскіе. Да, правду сказать, тяжело ей, а еще больше достается отъ тебя, Хавронья Семеновна! Сердись, какъ хочешь, а правду скажу: отъ тебя нечего добраго ждать? Вѣкъ живу съ тобою и вѣкъ маюсь.

   — А кабы я знала впередъ жизнь свою съ тобою, меня и связавши не повезли бы къ вѣнцу!.. Забылъ, на чьи денежки разжился, да и хорохоришься! Не шутка,— три тысячи, да сколько добраго у меня было!

   Этотъ упрекъ, такъ рѣзко-высказанный, возмутилъ душу даже смиреннаго Козицына. Удерживая гнѣвъ свой, онъ произнесъ:

   — Полно грѣшить, не вводи меня въ сердце! Давно я тебѣ говорю: возьми свои деньги, возьми вдвое, и не кори меня ими. Да, еслибъ зналъ я твой нравъ, то хоть бы вдесятеро было у тебя приданаго, не женился бы на тебѣ. Ну, видно, ужь таково Божье наказаніе.

   Въ этой грустной сценѣ было смѣшно то, что старики немножко поздно вздумали раскаиваться въ своемъ бракѣ. Они еще долго перебранивались между собою; однако всегдашней своей привычкѣ, а другой потому-что былъ задѣтъ за живое. Въ-самомъ-дѣлѣ, онъ ничѣмъ не былъ одолженъ милой супругѣ своей; Хавронья Семеновна вышла за него уже не въ первой молодости, была нехороша собой, и Степанъ Григорьевичъ женился на ней больше изъ благодарности къ своему бывшему хозяину, нежели по чувству корысти. По старинному заведенію, онъ жилъ сначала мальчикомъ, потомъ прикащикомъ у дяди Хавроньи Семеновны, и уже самъ скопилъ деньжонки, когда хозяинъ его, бездѣтный старикъ, котораго уважалъ онъ какъ отца роднаго, сказалъ, что онъ хочетъ пристроить его, то-есть, женить на своей племянницѣ и отправить въ Сибирь, для управленія его дѣлами. Смиренный Степанъ Григорьевичъ съ благодарностью принялъ предложеніе, самъ не имѣя понятія ни о семейной жизни, ни о сокровищѣ, которое навязывали ему. По смерти дяди, онъ разсчитался съ наслѣдниками и остался въ Сибири, гдѣ завелъ собственныя свои торговыя дѣля. «Привыкъ» говоритъ онъ, потому-что умѣлъ привыкать ко всему; онъ привыкъ даже къ нескончаемой брани съ Хавроньею Ceменовною, и, можетъ-быть, удивился бы, еслибъ она перестала браниться. Рѣдко, и то на немногія минуты, она выводила его изъ терпѣнія, какъ случилось и въ описанномъ нами случаѣ.

   На другой день, утромъ, когда старики молча пили чай, вошла Михайловна.

   — Степанъ Григорьевичъ и Хавронья Семеновна! сказала она — Анна-то шибко худа: не упустить бы намъ ее безъ покаянія. Не худо приготовить по христіанскому долгу.

   — Экой грѣхъ! сказалъ Степанъ Григорьевичъ.— Жаль мнѣ бѣдную Анну! Поди, Михайловна, къ отцу Ивану, попроси его къ намъ и приготовь, что нужно.

   Михайловна пригласила священника и потомъ начала готовить все къ священному обряду.

   Хавронья Семеновна пріуныла. Когда въ больной явился священникъ, пришла и она къ ней. На лицѣ ея выражалось какое то новое чувство. Когда кончился обрядъ и священникъ ушелъ, умирающая дѣвушка тихо просила своихъ хозяевъ написать письмо къ ея отцу и отослать къ нему вмѣстѣ съ тѣмъ, что останется послѣ нея.

   — Ахъ, Аннушка, пошлю и не только что твое! сказалъ добрый старикъ.— Да Богъ дастъ, ты еще сама выздоровѣешь, примолвилъ онъ, стараясь ее утѣшить.

   — Спасибо вамъ на вашемъ добромъ словѣ, отвѣчала Анна:— но мнѣ ужь не топтать росы.

   Къ-самомъ-дѣлѣ, къ вечеру она тихо скончалась.

   Степанъ Григорьевичъ погоревалъ искренно, хотя и не понималъ причины болѣзни бѣдной Анны. Зная дурной характеръ жены своей, онъ только подозрѣвалъ, что отчасти жестокое обращеніе ея съ прислужницей было тому причиной. Но характеръ Хавроньи Семенонны вдругъ измѣнился, она стала уступчивѣе, тише въ обхожденіи съ людьми, которые у ней служили и часто задумывалась.

   Послѣ похоронъ Анны, Михайловна воротилась въ свой уголъ къ дьяконицѣ.

   — Здравствуя, Михайловна, сказала ей хозяйка.— Загостилась ты гдѣ-то! Легкое ли дѣло: скоро двѣ недѣли минетъ.

   — Не говори ужь, Дарья Петровна, отвѣчала Михайловна.— Попалась, да и сама не рада! Кабы можно было, низа что не осталась бы! Набралась я страху!..

   Тутъ старушки усѣлись на лежанку и начали потихоньку разговаривать. Михаиловна, у которой не было ничего скрытнаго для дьяконицы, хотя со всѣми другими она была крѣпка на языкъ, начала разсказывать ей свои похожденія.

   — Вотъ я пришла; вижу, что дѣвушка-то Анна лежитъ больна. Что, молъ, ты, дитятко, лежишь? А она, почесть, и говорить-то худо. Я бросилась въ-верхъ, взяла у Хавроньи Семеновны камфоры ли, нашатырю ли; дай, молъ, съ виномъ потру Анну; вижу, дѣвка-то перезябла. На третій день она и Богу душу отдала. А все просила меня: тётушка Михайловна, не сказывай ничего батюшкѣ, когда онъ пріѣдетъ сюда, да и не пиши, что мнѣ худо было жить,— только тужить, станутъ родные. Схоронили ее, нечего сказать, хорошо. Степанъ Григорьевичъ страхъ какъ жалѣлъ: онъ и не знаетъ отъ-чего она занемогла.

   — Эка, подумаешь, нравъ какой неугомонной у этой Хавроньи Семеновны!.. Да, вѣдь говоритъ же пословица: отольются волку коровьи слезы! Слеза-то жидка, да емка.

   — Ну, Дарья Петровна, смотри же: ни кому ни словечка не говори!

   Прошло нѣсколько лѣтъ послѣ смерти Анны. По-видимому, семейство Козицыныхъ благоденствовало. Даже нравъ Хавроньи Семеновны до такой степени перемѣнялся, что она сдѣлалась доброю, тихою старушкою. Когда старшій сынъ ея женился, она предоставила невѣсткѣ все домашнее хозяйство. а сама только молилась, не пропускала ни одной службы въ церкви, и отводила душу чайкомъ, распивая его при всякомъ случаѣ, такъ-что въ иной день ей подавали самоваръ разъ десять. Кромѣ этого невиннаго удовольствія, она любила радоваться счастьемъ своей замужней дочери и потому часто навѣщала ее. Эта дочь была добрая женщина и вышла замужъ также за добраго и трудолюбиваго человѣка, купца, который велъ дѣла свои очень удачно и имѣлъ порядочное состояніе. Какъ бы въ вознагражденіе трудовъ и удачь своихъ, Дмитрій Васильевичъ Пшеничкинъ купилъ себѣ домъ и при немъ обширное мѣсто, гдѣ онъ началъ строить новый, щеголеватый деревянный домъ, довольно большой. Балкончики, узорчатыя окошки, перильцы столярной работы, кстати и не кстати прилѣпленные въ разныхъ мѣстахъ, украшали новый домъ его снаружи, а внутри онъ былъ уже столько отдѣланъ, что оставалось окончить только нѣкоторыя украшенія.

   Однажды, лѣтомъ, въ праздничный день, Хавронья Семеновна пришла къ своей дочери отъ поздней обѣдни и помолившись передъ иконами, весело сказала:

   — Здравствуйте, дѣтушки! Богъ милости прислалъ вамъ (извѣстное выраженіе при входѣ въ домъ послѣ обѣдни). Ну, всѣ ли вы здоровы?

   — Благодарствуйте, матушка, слава Богу, всѣ благополучны, отвѣчалъ ей зять.— А какую Господь благодать посылаетъ: какая погода-то преузорчатая! Я вотъ зову Наташу погулять за городомъ, на чистомъ воздухѣ. Кажется, ужь лучшаго дня и не выберешь!

   — Съ Богомъ, Дмитрій Васильичъ! Когда же и погулять какъ не лѣтомъ,— еще зимой насидимся въ горницѣ.

   — Я не знаю, мнѣ сегодня что-то такъ скучно, такъ тоскливо! примолвила дочь ея.— Праздникъ, а мнѣ плакать хочется.

   — Что ты, Господь съ тобой, возразила Хавронья Семеновна.— О чемъ тебѣ тосковать? Вели-ка подать чайку да приготовляйся за городъ: тамъ лучше разгуляешься.

   — Я видѣла сонъ, да такой чудный, что и сказать не умѣю. Вижу, будто всѣ мы гуляемъ въ саду; я скоро отстала отъ всѣхъ, и никакъ не найду выхода изъ саду. Вхожу въ бесѣдку, сижу тамъ, и за рѣшеткой сада вижу домъ, точно какъ нашъ. Вдругъ ворога отворились, вышли изъ нихъ священники съ причтомъ, а за ними вынесли на носилкахъ не большой гробъ, и вы, матушка, Дмитрій Васильевичъ, и всѣ наши родные идутъ позади въ траурѣ и плачутъ. Я подошла къ рѣшеткѣ сада, подозвала какую-то женщину, спросила, кого хоронятъ, а она сказала мое имя и фамилію. Я и подумала: какъ же это? я жива, а меня хоронятъ! Потомъ, солнце сдѣлалось такое большое, что отъ него все небо какъ будто загорѣлось; оно начало жечь меня такъ, что я проснулась. Охъ, какъ было мнѣ страшно! и теперь съ ума не идетъ этотъ сонъ…

   — Что ты, Христосъ съ тобой, Наташенька! проговорила Хавронья Семеновна. Куда ночь, туда и сонъ! Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ! Страшно море, да Богъ переноситъ. Поѣзжайте-ко, поѣзжайте съ Богомъ да разгуляйтесь.

   Стараясь всячески успокоить свою дочь, и допивая четвертую чашку чая, Хавронья Семеновна сказала въ заключеніе:

   — Однако мнѣ и домой пора. Вѣдь наши всѣ уѣхали за ягодами на ночеву; Степанъ Григорьевичъ въ лавкѣ, а дома у меня одна Михайловна. Прощайте, дѣти!

   Она ушла, не предчувствуя никакого несчастія, или по-крайней-мѣрѣ старалась не думать о томъ. А горе ужь было близко.

   Наталья Степановна и мужъ ея отобѣдали, и взявъ съ собой семилѣтняго сына, который одинъ и былъ у нихъ, отправились за городъ, нагрузивъ свой экипажъ разною провизіею и самоваромъ. Мѣсто, куда поѣхали они, было не дальше какъ въ пяти или въ шести верстахъ отъ города. Туда часто пріѣзжала многіе горожане погулять и напиться чаю, потому-что въ-самомъ-дѣлѣ это мѣсто было очаровательное. Горы возвышаются тамъ амфитеатромъ, и какъ-будто рука искуснаго садовника расположила на нихъ великолѣпный англійскій садъ. Сосны, лиственницы, березы, дикая яблонь, черемуха растутъ по горѣ живописными купами, въ огромныхъ размѣрахъ и перемежаются кустами шиповника, багульника и дикаго розмарина. Ключи во многихъ мѣстахъ бьютъ изъ горныхъ склоновъ и разливаясь по зелени образуютъ свѣтлые ручьи. Съ горы виденъ городъ съ блистающими глазами и шпилями церквей. Вся эта картина дополнялась пасущимся въ долинѣ городскимъ стадомъ. Люди не избалованные искусственностью большихъ городовъ не находятъ лучшаго наслажденія, какъ побыть нѣсколько часовъ посреди такой природы.

   Дмитрій Васильевичъ также расположился въ этотъ день понасладиться природою и велѣлъ кучеру отпречь лошадей и пустить на траву, а самъ, разостлавъ коверъ подъ тѣнью развѣсистаго дерева, сѣлъ съ женою и разговаривалъ о разныхъ своихъ планахъ. Онъ былъ женатъ уже около десяти лѣтъ; но видя его съ Натальею Степановною, можно было подумать, что они еще не дожили медоваго мѣсяца. Какъ люди добрые, простодушные, они и теперь утѣшались предположеніями и мечтами очень сбыточными. Разсуждая объ отдѣлкѣ своего новаго дома, мужъ сказалъ:

   — Богъ дастъ, къ осени онъ будетъ совсѣмъ готовъ. Обои привезутъ съ Макарьевской ярмарки; а вотъ съ мебелью-то не знаю успѣютъ ли. Вѣдь ты помнишь, что я заказалъ купить ее въ Москвѣ, такъ оттуда иногда и не пріидетъ ко времени.

   — Жаль, если не все будетъ готово къ дмитріеву-дню! сказала жена.— А то мы въ твои имянины и новоселье отпраздновали бы. Ужь обѣщаю тебѣ, что сама состряпаю именинный пирогъ на славу!

   — А и въ правду, Наташа! Въ-самомъ-дѣлѣ ты такая искусница стряпать, или ужь такъ мнѣ кажется, но нигдѣ въ чужихъ людяхъ я не обѣдаю съ такимъ вкусомъ какъ дома. А кто лучше тебя приготовитъ чай! Да, кстати… Егоръ!— закричалъ онъ кучеру. Что жь ты, съ самоваромъ-то замѣшкался? Подавай скорѣе!. Вотъ, что-то и тучки сдвигаются на небѣ, не засталъ бы насъ дождь.

   Въ это время подбѣжалъ къ нему сынъ его, Алеша, и принесъ полную шляпу цвѣтовъ. «Вотъ какихъ нарвалъ!» сказалъ онъ, весело подпрыгивая. Тятя, мама! посмотрите: вотъ сиринки, вотъ колокольчики, вотъ жаркіе цвѣтки! Да сколько! Пріѣдемъ домой, я ихъ разберу и навяжу букетовъ, тебѣ, тятинька, маменькѣ, да еще одинъ, побольше учителю, что изъ Москвы пріѣхалъ.

   — Развѣ ты его такъ любишь?

   — А какъ же? ужь онъ не то, что прежній мой учитель, дьячекъ Лукьянъ. У того все склады да склады. А этотъ поучитъ, да потомъ начнетъ разсказывать, какія на свѣтѣ есть птицы, рыбы, да еще вынетъ изъ шкафа книгу, большую, съ картинками, и начнетъ намъ показывать ихъ. Ученики всѣ любятъ его.

   — Ну, хорошо, пей-ко свой чай…

   — Потомъ езоповы басни! Вѣдь ты знаешь, тятинька, Езопа?

   — Нѣтъ, мои другъ, насъ этому не учили.

   — А чему же васъ учили?

   — Я послѣ тебѣ разскажу.

   Невинная болтовня мальчика казалась отцу его некстати, когда онъ видѣлъ, что надо было поскорѣй убираться домой. Воздухъ сгущался, тучи сближались и темнѣли, и солнце свѣтило какимъ-то краснымъ блескомъ. Наскоро кончили чай, потому-что вся природа была какъ-бы въ трепетѣ и предвѣщала сильную грозу.

   — Наташа! сказалъ Пшеничкинъ женѣ. Укладывай и сбирай все поскорѣе, я помогу Егору заложить лошадей. Того-и-гляди что польетъ дождь. Вотъ, слышишь, вдалекѣ и громъ прогремѣлъ.

   Когда они собрались въ обратный путь, тучи застлали уже полнеба, и громъ гремѣлъ сильными раскатами; молнія огненными змѣями извивалась по тучамъ, но дождь падалъ рѣдкими, крупными каплями. Пара хорошихъ лошадей скоро довезла семейство Пшеничкина до города; проѣзжая уже по улицамъ его, Дмитрій Васильевичъ сказалъ: — Ну, слава Богу, не далеко и до дому! Авось доберемся прежде грозы. Черезъ минуту, проѣзжая мимо дома купца Сѣнотрусова, онъ примолвилъ:— а дождя все еще нѣтъ! Мнѣ надо бы забѣжать къ Сѣнотрусову…

   Сѣнотрусовъ одинъ изъ самыхъ близкихъ его пріятелей, съ которымъ они были и въ дѣлахъ, и въ дружественныхъ сношеніяхъ, стоялъ у окна и отворилъ его, завидѣвъ Пшеничкина. Тотъ велѣлъ кучеру остановиться, соскочила съ дрожекъ и подбѣжалъ къ окну.

   — Милости просимъ на перепутьѣ! причалъ Сѣнотрусовъ.— Дмитрій Васильевичъ! Наталья Степановна! Покорнѣйше прошу!

   — Нѣтъ, дружище, мнѣ съ тобой только два слово о дѣлѣ…

   — Да что ты, братъ! что за разговоры подъ окномъ, и въ этакую погоду. Я самъ сейчасъ отъ тебя: вѣдь дѣло-то надо же какъ нибудь устроить; а кстати, и самоваръ на столѣ. Наталья Степановна! покорнѣйше васъ прошу! Покуда мы съ Дмитріемъ Васильевичемъ будемъ толковать о своихъ дѣлахъ, вы побесѣдуете съ моею женою, порадуете ее своимъ посѣщеніемъ

   — Нѣтъ, Петръ Яковлевичъ! я тороплюсь домой. Видите, какая гроза надъ головой виситъ. И Дмитрія Васильевича не удерживайте долго.

   — Если вамъ нельзя пожаловать къ намъ, то ужь за Дмитрія-то Васильевича не безпокойтесь: возвращу намъ его въ сохранности,— говорилъ смѣясь Сѣяотрусовъ.

   — Поѣзжай, Наташа, поскорѣе домой, сказалъ Пшеничкинъ я только переговорю о дѣлѣ съ Петромъ Яковлевичемъ и не засижусь у него. А ты, Егоръ, прибавилъ онъ, обращаясь къ кучеру:— пріѣзжай за мной на маленькихъ дрожкахъ; заложи сивку, а этихъ убери на скоро. Да, пожалуйста, не мѣшкай. Поѣзжайте съ Богомъ.

   Пшеничкинъ смотрѣлъ вслѣдъ за дрожками, покуда онѣ не повернули за уголъ. У него какъ-будто отъ сердца оторвалось что-нибудь… Онъ поспѣшилъ въ комнаты къ Сѣнотрусову. Между-тѣмъ, громъ усилился еще болѣе; безпрестанно были слышны раскаты его, предшествуемые и сопровождаемые страшною молніею, которая казалась еще страшнѣе отъ-того, что небо совершенно покрылось тучами, и хотя было не позже шести часовъ по полудни, но мракъ царствовалъ какъ вечеромъ. Дождь все еще только капалъ крупными каплями.

   — Садись-ка, такъ гость будешь! воскликнулъ весельчакъ Сѣнотрусовъ входившему Пшеничкину.— Да что ты, братъ Дмитрій, иглу проглотилъ, что ли? Отъ-чего ты носъ повѣсилъ? Аль грозы испугался? Кажись, братъ, намъ съ тобой не въ первые грозу-то видать! Видали мы ее и не изъ окошка. Я тертый калачъ, да и ты, братъ, семи печей хлѣбъ ѣдалъ, и мы вмѣстѣ съ тобой изъ одной чашки одной ложкой ѣдали! Гроза величіе Божіе, а боится ее тотъ, кто не боится Бога.

   — Да я, дружище, и не боюсь грозы, хоть она сегодня какая-то необыкновенная…

   — Э, братецъ, необыкновенная! Пусть говорилъ бы кто другой, а не ты. А помнишь, у Юдомскаго-Креста, по охотской дорогѣ? Вотъ такъ была гроза! Да еще и притулиться было негдѣ! Помнишь, Климскій-то: какъ громъ грянетъ, онъ такъ и припадетъ къ лошади, и обниметъ ее! А мы только хохотали надъ нимъ.. Да, братъ, въ жизни-то навидѣлись и потерпѣли всего! Нечего сказать, потерло по шеѣ полозомъ! Бывали и на конѣ, и подъ конемъ. А вѣдь какъ ты, не прозябъ даромъ-что Петровки были!

   — Да что жь за диво, коли всѣ промокли до нитки. Я былъ еще мальчишка. и ты же отогрѣлъ меня чаемъ.

   — Ну, вотъ кстати и теперь чай несутъ. Бери, братъ, черепушку, да станемъ за чаемъ-то о дѣлѣ толковать. Собралъ деньжонокъ, Дмитрій Васильевичъ?

   — Какъ же, Петръ Яковлевичъ. Двадцать тысячъ на покупку бѣлки, да пять на разный товаръ для лавки. Реестръ, что потребно, изготовленъ, Только, пожалуйста, Петръ Яковлевичъ, поторопись купить и отправить бѣлку изъ Енисейска. Мнѣ нужно ее на Кяхту въ промѣну, чтобъ еще оборотъ на ирбитскую сдѣлать.

   — Хорошо, хорошо! Вѣдь ты знаешь, что взялся такъ ужь исполню. Ну, а мнѣ тысяченокъ десятокъ за переводъ дашь?

   — Самъ призанялъ, а ужь далъ слово, такъ держу не хуже тебя. Десять тысячь готовы и для тебя. Приходи завтра и я тебѣ выдамъ всего тридцать-пять тысячь.

   — Хорошо, хорошо! А я изготовлю и записки, какія нужно. Спасибо, пріятель! Вотъ ужь точно одолжаешь. Представь себѣ вѣдь какое дѣло; Ребыкинъ не отдаетъ, ужь вотъ и срокъ наступилъ: боюсь еще, чтобъ не распоясался; табакъ мой въ Якутскѣ лежитъ: въ улусахъ оспа и Якуты не ѣдутъ ни за чѣмъ, а своя братья даютъ убытокъ; да тутъ подошла еще енисейская ярмарка — ѣхать надо!

   Поговоривъ еще о дѣлахъ своихъ, пріятели дали другъ другу слово свидѣться на другой день утромъ, и Пшеничкинъ уже всталъ сбираясь домой, какъ вдругъ раздался звукъ набата {Прежде, когда въ городахъ не было устроено пожарныхъ командъ, въ случаѣ пожара начиняли бить набатъ, т. е. отрывисто и часто звонить на колокольняхъ церковныхъ, сзывая тѣмъ всѣхъ обывателей на помощь. Соч.}. Онъ вздрогнулъ и опрометью кинулся изъ комнаты, самъ не давая себѣ отчета въ своемъ испугѣ.

   Наталья Степановна, жена его, была уже давно дома. Когда раздался новый, сильнѣйшій ударъ грома, она сказала пошедшей въ комнату ея горничной:

   — Ахъ, Маша, вѣрно гдѣ-нибудь упала грома, молнія, убило кого-нибудь или зажгло чей-нибудь домъ.

   — Богъ съ вами, сударыня! отвѣчала горничная.— Только ребенка напугаете такими рѣчами; онъ и то не ложатся, хоть, кажется, усталъ.

   — Я сама уложу его, Маша; а ты поди, осмотри всѣ ли окна заперты крѣпко. Въ этакую грозу пуще всего надо, чтобъ не было сквознаго вѣтра.

   Маша пошла, а Наталья Степановна сѣла на кроватку сына и сказала ему;

   — Молись Богу, Алеша, да ложись спать; довольно побѣгалъ и намаялся ты сегодня. Боже мой! прибавила она, какъ-бы говоря сама съ собою: — два часа продолжается громъ и молнія: а дождя нѣтъ! Помилуй насъ, Господи!

   Слова ея слились съ молитвою сына, который громко началъ молиться. Въ это мгновеніе ужасный порывъ вѣтра вдругъ растворилъ окно въ комнатѣ, гдѣ были они, и раздавшійся громъ оглушилъ Алексѣя… Онъ видѣлъ только, что огненная полоса извелась по комнатѣ и какъ-бы наполнила ее огнемъ… Занавѣсъ у кровати вспыхнулъ…

   Встревоженная послѣднимъ ударомъ и какимъ-то необычайнымъ звукомъ въ спальнѣ, Маша вбѣжала туда; Наталья Степановна лежала на полу, внизъ лицомъ,— комната была наполнена смрадомъ и дымомъ. Испуганная дѣвушка схватила Алексѣя и выбѣжала съ нимъ изъ дома, какъ полоумная, съ крикомъ о воплемъ… Не прошло двухъ минутъ, какъ весь домъ былъ уже въ пламени.

   Покуда сбѣгались со всѣхъ сторонъ люди на пожаръ, старый домъ Пшеничкина былъ уже неприступенъ, и пламя распространилось на новый, только-что отдѣланный домъ его. Между-тѣмъ, несчастный хозяинъ, выбѣжавъ отъ Сѣнотрусова, встрѣтилъ ѣхавшаго за нимъ на маленькихъ дрожкахъ кучера, и еще не зная гдѣ пожаръ, велѣлъ гнать скорѣе къ своему дому. Когда онъ увидѣлъ объятые пламенемъ оба дома свои, то застоналъ и спрыгнулъ бы съ дрожекъ на всемъ лету ихъ, еслибъ могъ. Наконецъ дрожки остановились въ суматохѣ, посреди толпы собравшагося народа, и первыя слова Пшеничкина были: «Гдѣ жена? гдѣ сынъ?..»

   — Алексѣй Дмитричь въ сосѣднемъ домѣ, а Натальи Степановны нигдѣ не отъищутъ… отвѣчалъ кто-то.

   — Она тамъ! закричалъ Пшеничкинъ, протягивая обѣ руки къ пламенѣвшимъ домамъ, и бросился туда. Его удержали. Нѣсколько разъ порывался онъ туда же и, конечно, погибъ бы въ пламени, еслибъ его, наконецъ, не увели, насильно, въ тотъ же сосѣдній домъ, гдѣ былъ сынъ его. Всѣ усилія усердныхъ, хотя, можетъ-быть, и не искусныхъ гасителей пожара, были тщетны: не только оба дома, но и службы при нихъ сгорѣли до основанія, такъ что даже ничего не могли спасти отъ свирѣпости пламени. Всего удивительнѣе казалось, что ни одинъ сосѣдній домъ даже не загорался, какъ-будто огонь небесный сошелъ нарочно поразить одного Пшеничкина. Правда, что распространенію пожара могъ помѣшать начавшійся вскорѣ ливень… Вся ночь прошла для несчастнаго Дмитрія Васильевича въ тяжкихъ душевныхъ мученіяхъ, и къ утру онъ увидѣлъ на мѣстѣ своихъ домовъ груды пепла и кое-гдѣ дымившіяся головни. Сгорѣло все! Тамъ, гдѣ еще за нѣсколько часовъ обитали добрые и по своему счастливые люди, были только слѣды разрушенія, гибели, и несчастный мужъ отъискивалъ пепелъ жены своей!…

   Неизвѣстно, была ли поражена молніею или только лежала въ обморокѣ Наталья Степановна, когда вбѣгала къ ней Маша выхватила изъ комнаты оцѣпенѣвшаго Алексѣя; но она сгорѣла въ дымѣ и на другой день, посреди разваливъ и пепла, нашли только обгорѣвшіе останки тѣла ея. Кромѣ того сгорѣла вся домашняя утварь, рухлядь, все, что было въ домѣ; сгорѣли и тридцать-пять тысячь наличныхъ денегъ, приготовленные Пшеничкинымъ для Сѣнотрусова. Такимъ образомъ, въ нѣсколько часовъ онъ не только потерялъ любимую жену и былъ внезапно пораженъ тяжкимъ бѣдствіемъ, но и разстроился во всѣхъ дѣлахъ и разсчетахъ своихъ. Съ нѣмымъ отчаяніемъ увидѣлъ онъ на другое день, рано, пришедшихъ къ нему Козицына и Хавронью Семеновну. Горесть старина-тестя его выражалась только измѣненіемъ въ лицѣ и блиставшими на глазахъ слезами. Напротивъ, Хавронья Семеновна кричала и ревѣла какъ съумасшедшая, била себя въ грудь, рвала послѣдніе волосы на головѣ, и громко, во всеуслышаніе восклицала: «За мои тяжкіе грѣхи Богъ наказалъ меня въ миломъ дѣтищѣ! За меня гибнетъ добрый человѣкъ! Я сдѣлала сиротой внука! Я погубила всѣхъ! кого обидѣла, кого огорчила она, моя милая голубушка!»

   Насилу уговорили ее ѣхать домой, куда перевезли также и Пшеничкина съ сыномъ. За нимъ поперемѣнно присматривали родственники, боясь, что онъ лишитъ себя жизни: таково повѣрье всѣхъ, которые думаютъ, что человѣкъ въ несчастіи можетъ убить себя, не разсуждая, что несчастіе пречистой душѣ не ведетъ къ тому, а еще больше очищаетъ и укрѣпляетъ человѣка.

   На другой же день страшнаго происшествія были и похороны. Обгорѣлые останки Натальи Степановны были положены въ небольшой гробъ, какіе дѣлаются для двухъ лѣтнихъ умершихъ. Ихъ накрыли кисеей, и на нее положили крестъ и отпускной листъ.

   Пшеничкинъ не могъ болѣе продолжать своихъ торговыхъ дѣлъ, во-первыхъ, потому-что не могъ образумиться отъ поразившаго душу его удара и впалъ въ меланхолію, во-вторыхъ, потому-что, хотя онъ имѣлъ порядочное состояніе, но вдругъ потерявъ тридцать-пять тысячъ денегъ, и домъ со всѣмъ хозяйственнымъ устройствомъ, онъ долженъ былъ сокращать и даже вовсе перемѣнить образъ своихъ дѣлъ, къ чему сдѣлался рѣшительно неспособенъ. Едва достало у него силъ разсчитаться со всѣми, съ кѣмъ онъ былъ въ сношеніяхъ, заплатить свои долги, и за тѣмъ выручить изъ бывшихъ у него товаровъ нѣкоторую сумму денегъ. Надобно отдать въ этомъ случаѣ справедливость людямъ, что всѣ старались облегчить его въ окончаніи дѣлъ и даже помогали ему, безъ чего онъ, конечно разорился бы въ корень. Такъ окончивъ дѣла свои, онъ поручилъ сына братьямъ жены своей, а самъ отправился въ дальній путь, въ Россію, говоря, что ѣдетъ въ Кіевъ и другія мѣста, для богомолья. Послѣ быль слухъ, что онъ странствовалъ въ Палестинѣ, и провелъ остальную жизнь свою въ одномъ изъ монастырей Леонской-Горы. Старики, родители Натальи Степановны, жили еще нѣсколько лѣтъ послѣ смерти своей дочери. Козицынъ отдалъ свою лавку дѣтямъ, а самъ почти безвыходно жилъ въ монастырѣ, хотя и не постригался въ монахи. Хавронья Семеновна почти ослѣпла отъ слезъ, во каждый день молилась въ церкви.

  

   Черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ описанныхъ нами происшествій, въ маленькомъ домикѣ, въ отдаленной части того же города, двѣ старушки разговаривали между собою. Одна сидѣла на скамейкѣ и пряла нитки, другая на лежанкѣ вязала чулокъ. Огарокъ свѣчки тускло освѣщалъ ихъ избушку.

   — Да, матушка, Дарья Петровна, говорила старая знакомая наша, Михайловна, дьяконицѣ:— ты правду говаривала мнѣ. Не даромъ въ Божественномъ Писаніи сказано: «Да не хвалится сильный силою своею, и богатый богатствомъ своимъ». Чего-чего не было въ домѣ Натальи Степановны! Сколько добра всякаго! И какая привѣтлввая была она! Бывало, не токма-что напоить, накормить, ублаготворитъ до горлышка, да еще дороже, что и ласковымъ словомъ наградитъ. Все, покойная головушка, звала меня жить къ себѣ. «Живи у насъ», говоритъ-бывало: «я не заставлю тебя, Михайловна, работать; только присматривай въ домѣ; а умрешь, такъ схороню съ почестью». А вотъ, Богъ привелъ мнѣ за нее поминки справлять. Куда что дѣлось: камня на камени не осталось!

   — А Дмитрій то Васильичъ, сердечный! сказала дьяконица.

   — Да, вотъ и его проводили давнымъ-давно! Помню, какъ онъ снаряжался въ дорогу, я и подорожники пекла. Наканунѣ-то онъ ѣздилъ съ Алешей на кладбище, отслужилъ панихиду на могилѣ Натальи Степановны, да долго и оторваться-то отъ нея помогъ. Алёша говоритъ, раза три ворочался, да взялъ съ могилки землицы, завязалъ въ платокъ и сказалъ сыну: «Гдѣ умру на чужой сторонѣ, тамъ со мной эту землю въ гробь положатъ». На проводинахъ всѣ наплакались!.. Мнѣ далъ китайки, да и денегъ на вѣчное поминаніе своей покойницы. Люди послѣ судили, почто, дескать, тёщѣ-то онъ не поручилъ этого? Да, вдь, при такомъ горѣ и умъ потеряешь! Не знаю почто! Не наше дѣло судить, что Богъ людямъ на сердце полагаетъ. И въ этомъ воля Божія! Да, бѣдненькая Хавронья Семеновна глаза выплакала; да, видно, не воротишь того, что ужь сдѣлано… А, да какъ мы засидѣлись — ужь пѣтухи поютъ. Завтра родительская суббота: надо пораньше встать, да за ранней обѣдней подать поминаніе за престолъ.

К. Авдѣева.

«Отечественныя Записки» No 5, 1848

  

  

  

  

Эта женщина первой записала народного «Колобка», а ее «Ручная книга опытной хозяйки» переиздавалась 11 раз

Екатерина Авдеева-Полевая — старшая сестра известных русских писателей и журналистов Николая и Ксенофонта Полевых, первая собирательница сибирского фольклора. Ее литературное наследие уникально. Она первой в России записала русские народные сказки «Колобок», «Кот, петух и лиса», «Сказка о злой мачехе». Ее «Ручная книга опытной хозяйки» переиздавалась 11 раз, а «Карманную поваренную книгу» и «Русский песенник» знали во всех уголках России. Когда в 1851 году вышла в свет «Полная хозяйственная книга с прибавлением домашнего лечебника и домашнего секретаря», то приобрести эту книгу стремилась каждая хозяйка, поэтому переиздавалась она неоднократно.

Влияние семьи

Екатерина Авдеева-Полевая родилась в ноябре 1789 года в Курске в семье купца Алексея Полевого. Род Полевых был одним из старинных купеческих родов в Курске. Дед Алексея, Осип, был одним из богатых людей, вел большие торговые дела в России, Средней Азии, на Дальнем Востоке. Алексею было 13 или 14 лет, когда он занялся торговлей на курском базаре разными мелочами. Желая пристроить сына, мать просила своего родственника Голикова дать местечко Алексею. Голиков был тогда богатым откупщиком в Сибири и согласился помочь.

Таким образом, в начале 80-х годов XVIII века Алексей Евсеевич Полевой попал в Иркутск, где и провел он 40 лет «деятельной, трудной, разнообразной жизни». В это же время произошло еще одно важное событие в жизни Алексея Евсеевича. Его мысли заняла одна из прихожанок Знаменского женского монастыря — Наталия Ивановна Верховцева. Сироту воспитывала тетка-монахиня, противившаяся сближению молодых людей. Но Алексей Евсеевич добился разрешения на брак и повенчался с 15-летней Наталией Верховцевой в 1789 году. Алексей увез молодую жену в Курск, и в этом же году в семье Полевых родилась Екатерина, будущая первая сибирская писательница.

Через некоторое время семья вернулась в Иркутск. Екатерина прожила здесь около 30 лет. Детство ее прошло в доме, купленном отцом в приходе Чудотворской церкви, на правом берегу Ангары, где появились на свет братья — Николай, Евсевий, Ксенофонт, Петр. Позднее отец приобрел загородный дом за Ушаковкой. Ксенофонт Полевой в своих «Записках» писал: «Мы жили тогда на заимке, как называют в Иркутске загородные дома. Отец наш, во всем необыкновенный, не хотел жить в городе, выбрал удобное и прекрасное место, вблизи его отмежевал себе там обширное пространство, на котором в несколько лет вывел множество разных строений. Среди лугов, принадлежавших ему, протекала река Ушаковка… Там были и прекрасные виды на живописные дикие окрестности, и река роскошная для купания и рыбной ловли, и множество мест для прогулок, для охоты…»

 Супруга Алексея Полевого, Наталия Ивановна, считалась грамотной женщиной, что по тем временам было редкостью. Любила чтение, хотя, конечно, свободного времени для этого у нее было немного. В первую очередь занималась воспитанием детей. Ксенофонт Полевой занимался историей русской словесности, Николай Полевой посвятил себя отечественной журналистике, Екатерина Алексеевна стала писательницей.

Екатерина Алексеевна, наверное, больше других детей находилась под влиянием матери и, конечно, переняла от нее умение вести хозяйство, воспитывать детей, принимать гостей. Знала обычаи и религиозные обряды. Росла она мечтательной, романтичной девушкой и среди иркутских девиц выделялась воспитанностью и образованностью, удивляла гостей своими познаниями и рассуждениями о политике. Иркутский писатель И.Т.Калашников вспоминал: «Она прекрасно говорила и вела политический разговор о тогдашнем положении Европы, о чем иркутские дамы, за немногим исключением, и помышлять боялись».

При этом Екатерина не получила систематического образования, но была настолько грамотной и знающей, что обучила чтению своих младших братьев. Ксенофонт Алексеевич вспоминал: «Старшая сестра, больше всех похожая на отца и пылким умом, и любовью к чтению, также всегда с книгами, с мечтами и разговорами о книгах…» Позднее Николай Алексеевич с большой любовью писал о сестре: «…уважаю как мать, люблю как сестру, перед которой благоговею как перед идеалом добродетели».

Много раз братья, слушая рассказы Екатерины, просили записывать их, но она всегда с усмешкой отказывала, не веря, что ее писательский труд будет воспринят всерьез. Только одиночество на склоне жизни заставило ее взяться за перо.

Богатый «бедный лепет»

Замуж Екатерина Алексеевна, так же как и мать, вышла рано. Ей было 14 лет, когда она познакомилась с Петром Петровичем Авдеевым и через год стала его женой. Молодые сначала жили в доме свекра, Петра Ивановича, а затем въехали в собственный. Свекор Екатерины был уважаемый в Иркутске человек, избирался бургомистром городового магистрата, гласным в городской думе и даже исполнял обязанности городского головы с 18 июня 1799-го по 1801 г. Брак Екатерины оказался счастливым, но недолгим. Ей было 26 лет, когда муж скончался. На руках осталось пятеро детей: Александр, Андрей, Наталья, Иннокентий и Петр. Больше замуж Екатерина Алексеевна не выходила. В 1820 году продав дом в Иркутске, она с детьми выехала в Курск, прожила там до 1830 года. Затем, когда дети выросли и разъехались по всей стране, Екатерина Алексеевна жила в Одессе, Москве, Петербурге, Дерпте.

Литературное наследие Екатерины Авдеевой-Полевой многообразно. Она одной из первых стала писать в жанре воспоминаний, не забывая вкраплять в текст множество разнообразных сведений. Так, ее «Записки и замечания о Сибири», изданные в 1837 году братом, Ксенофонтом Полевым, и включившие в себя воспоминания о жизни в Иркутске, стали первой этнографической работой, посвященной Сибири.

Любознательность, искренний интерес к простым людям позволили ей правдиво и ярко изобразить жизнь, нравы, культуру сибиряков. Очень любопытно описание свадебных обрядов, игр, ворожбы, гадания, сибирской кухни, а также одежды сибиряков тогдашнего времени. Надо отдать должное изумительной памяти писательницы — памяти, которая, по словам Николая Полевого, «сделалась, наконец, живою энциклопедиею, обширною библиотекою».

Еще раз к сибирской теме Авдеева-Полевая вернулась в 1848 году: в журнале «Отечественные записки» вышли рассказы «Страшная гроза», «Записки о старом и новом быте», «Воспоминания об Иркутске».

Следующие произведения Авдеевой-Полевой адресованы в первую очередь женщинам. Это «Поваренная книга русской опытной хозяйки», в которой собраны не только рецепты русской и сибирской кухни, но и разнообразные советы, как организовать хозяйство, обустроить кухню. Еще при жизни писательницы произведение переиздавали 11 раз. Она издала «Русский песенник, или Собрание лучших и любимейших песен, романсов и водевильных куплетов известных писателей». «Русские сказки для детей, рассказанные нянюшкой Авдотьей Степановной Черепьевой», собранные и обработанные Екатериной Алексеевной, переиздавались 8 раз.

 Авдеева-Полевая была знакома и с прикладными науками, сельским хозяйством. Ею было создано «Руководство к устройству ферм и ведению на них хозяйства», где она пропагандировала фермерство как наиболее оптимальный и доходный для крестьян способ управления землей. Эта маленькая, но емкая книжка, выпущенная уже через два года после отмены крепостного права, включала в себя такие разделы, как начала полеводства, скотоводства и огородничества. Кроме того, в 1848 году в соавторстве со своим сыном она издала «Экономический лексикон, расположенный по азбучному порядку». «Пройдет еще несколько десятков лет, — писала она, — и не останется следа старины, но почему не сохранить нам в памяти своих родных преданий, событий и быта русского?.. Мы ищем у иностранцев описание России, а не пользуемся своими родными источниками. Руководимая истинной любовью к Отечеству, я приношу только ему свой бедный лепет».

Умерла Екатерина Алексеевна Авдеева-Полевая 21 июля, или 3 августа по новому стилю, в 1865 году в Дерпте. Несмотря на то, что Авдеева-Полевая внесла свой вклад в литературное движение России, ее имя было забыто.

 Много лет спустя Марк Сергеев писал: «Сколь же мы нелюбознательны, как не ценим своего прошлого, если книги Авдеевой-Полевой более полутора веков не переиздавались, а сказки, записанные ею и постоянно включаемые в сборники, современные ученые-составители, за редким исключением, не помечают ее именем». Хочется верить, что сегодня записки, воспоминания, рассказы Екатерины Алексеевны найдут своего читателя.

При подготовке публикации использованы материалы Гуманитарного центра — библиотеки имени семьи Полевых. Редакция благодарит за помощь заведующую фондом редких книг библиотеки имени Полевых Любовь Педранову.

Эта женщина первой записала народного «Колобка», а ее «Ручная книга опытной хозяйки» переиздавалась 11 раз. Екатерина Авдеева-Полевая — старшая сестра известных русских писателей и журналистов Николая и Ксенофонта Полевых, первая собирательница сибирского фольклора. Ее литературное наследие уникально. Она первой в России записала русские народные сказки «Колобок», «Кот, петух и лиса», «Сказка о злой мачехе». Ее «Ручная книга опытной хозяйки» переиздавалась 11 раз, а «Карманную поваренную книгу» и «Русский песенник» знали во всех уголках России. Когда в 1851 году вышла в свет «Полная хозяйственная книга с прибавлением домашнего лечебника и домашнего секретаря», то приобрести эту книгу стремилась каждая хозяйка, поэтому переиздавалась она неоднократно.

Влияние семьи

Екатерина Авдеева-Полевая родилась в ноябре 1789 года в Курске в семье купца Алексея Полевого. Род Полевых был одним из старинных купеческих родов в Курске. Дед Алексея, Осип, был одним из богатых людей, вел большие торговые дела в России, Средней Азии, на Дальнем Востоке. Алексею было 13 или 14 лет, когда он занялся торговлей на курском базаре разными мелочами. Желая пристроить сына, мать просила своего родственника Голикова дать местечко Алексею. Голиков был тогда богатым откупщиком в Сибири и согласился помочь.

Таким образом, в начале 80-х годов XVIII века Алексей Евсеевич Полевой попал в Иркутск, где и провел он 40 лет «деятельной, трудной, разнообразной жизни». В это же время произошло еще одно важное событие в жизни Алексея Евсеевича. Его мысли заняла одна из прихожанок Знаменского женского монастыря — Наталия Ивановна Верховцева. Сироту воспитывала тетка-монахиня, противившаяся сближению молодых людей. Но Алексей Евсеевич добился разрешения на брак и повенчался с 15-летней Наталией Верховцевой в 1789 году. Алексей увез молодую жену в Курск, и в этом же году в семье Полевых родилась Екатерина, будущая первая сибирская писательница.

Через некоторое время семья вернулась в Иркутск. Екатерина прожила здесь около 30 лет. Детство ее прошло в доме, купленном отцом в приходе Чудотворской церкви, на правом берегу Ангары, где появились на свет братья — Николай, Евсевий, Ксенофонт, Петр. Позднее отец приобрел загородный дом за Ушаковкой. Ксенофонт Полевой в своих «Записках» писал: «Мы жили тогда на заимке, как называют в Иркутске загородные дома. Отец наш, во всем необыкновенный, не хотел жить в городе, выбрал удобное и прекрасное место, вблизи его отмежевал себе там обширное пространство, на котором в несколько лет вывел множество разных строений. Среди лугов, принадлежавших ему, протекала река Ушаковка… Там были и прекрасные виды на живописные дикие окрестности, и река роскошная для купания и рыбной ловли, и множество мест для прогулок, для охоты…»

 Супруга Алексея Полевого, Наталия Ивановна, считалась грамотной женщиной, что по тем временам было редкостью. Любила чтение, хотя, конечно, свободного времени для этого у нее было немного. В первую очередь занималась воспитанием детей. Ксенофонт Полевой занимался историей русской словесности, Николай Полевой посвятил себя отечественной журналистике, Екатерина Алексеевна стала писательницей.

Екатерина Алексеевна, наверное, больше других детей находилась под влиянием матери и, конечно, переняла от нее умение вести хозяйство, воспитывать детей, принимать гостей. Знала обычаи и религиозные обряды. Росла она мечтательной, романтичной девушкой и среди иркутских девиц выделялась воспитанностью и образованностью, удивляла гостей своими познаниями и рассуждениями о политике. Иркутский писатель И.Т.Калашников вспоминал: «Она прекрасно говорила и вела политический разговор о тогдашнем положении Европы, о чем иркутские дамы, за немногим исключением, и помышлять боялись».

При этом Екатерина не получила систематического образования, но была настолько грамотной и знающей, что обучила чтению своих младших братьев. Ксенофонт Алексеевич вспоминал: «Старшая сестра, больше всех похожая на отца и пылким умом, и любовью к чтению, также всегда с книгами, с мечтами и разговорами о книгах…» Позднее Николай Алексеевич с большой любовью писал о сестре: «…уважаю как мать, люблю как сестру, перед которой благоговею как перед идеалом добродетели».

Много раз братья, слушая рассказы Екатерины, просили записывать их, но она всегда с усмешкой отказывала, не веря, что ее писательский труд будет воспринят всерьез. Только одиночество на склоне жизни заставило ее взяться за перо.

Богатый «бедный лепет»

Замуж Екатерина Алексеевна, так же как и мать, вышла рано. Ей было 14 лет, когда она познакомилась с Петром Петровичем Авдеевым и через год стала его женой. Молодые сначала жили в доме свекра, Петра Ивановича, а затем въехали в собственный. Свекор Екатерины был уважаемый в Иркутске человек, избирался бургомистром городового магистрата, гласным в городской думе и даже исполнял обязанности городского головы с 18 июня 1799-го по 1801 г. Брак Екатерины оказался счастливым, но недолгим. Ей было 26 лет, когда муж скончался. На руках осталось пятеро детей: Александр, Андрей, Наталья, Иннокентий и Петр. Больше замуж Екатерина Алексеевна не выходила. В 1820 году продав дом в Иркутске, она с детьми выехала в Курск, прожила там до 1830 года. Затем, когда дети выросли и разъехались по всей стране, Екатерина Алексеевна жила в Одессе, Москве, Петербурге, Дерпте.

Литературное наследие Екатерины Авдеевой-Полевой многообразно. Она одной из первых стала писать в жанре воспоминаний, не забывая вкраплять в текст множество разнообразных сведений. Так, ее «Записки и замечания о Сибири», изданные в 1837 году братом, Ксенофонтом Полевым, и включившие в себя воспоминания о жизни в Иркутске, стали первой этнографической работой, посвященной Сибири.

Любознательность, искренний интерес к простым людям позволили ей правдиво и ярко изобразить жизнь, нравы, культуру сибиряков. Очень любопытно описание свадебных обрядов, игр, ворожбы, гадания, сибирской кухни, а также одежды сибиряков тогдашнего времени. Надо отдать должное изумительной памяти писательницы — памяти, которая, по словам Николая Полевого, «сделалась, наконец, живою энциклопедиею, обширною библиотекою».

Еще раз к сибирской теме Авдеева-Полевая вернулась в 1848 году: в журнале «Отечественные записки» вышли рассказы «Страшная гроза», «Записки о старом и новом быте», «Воспоминания об Иркутске».

Следующие произведения Авдеевой-Полевой адресованы в первую очередь женщинам. Это «Поваренная книга русской опытной хозяйки», в которой собраны не только рецепты русской и сибирской кухни, но и разнообразные советы, как организовать хозяйство, обустроить кухню. Еще при жизни писательницы произведение переиздавали 11 раз. Она издала «Русский песенник, или Собрание лучших и любимейших песен, романсов и водевильных куплетов известных писателей». «Русские сказки для детей, рассказанные нянюшкой Авдотьей Степановной Черепьевой», собранные и обработанные Екатериной Алексеевной, переиздавались 8 раз.

 Авдеева-Полевая была знакома и с прикладными науками, сельским хозяйством. Ею было создано «Руководство к устройству ферм и ведению на них хозяйства», где она пропагандировала фермерство как наиболее оптимальный и доходный для крестьян способ управления землей. Эта маленькая, но емкая книжка, выпущенная уже через два года после отмены крепостного права, включала в себя такие разделы, как начала полеводства, скотоводства и огородничества. Кроме того, в 1848 году в соавторстве со своим сыном она издала «Экономический лексикон, расположенный по азбучному порядку». «Пройдет еще несколько десятков лет, — писала она, — и не останется следа старины, но почему не сохранить нам в памяти своих родных преданий, событий и быта русского?.. Мы ищем у иностранцев описание России, а не пользуемся своими родными источниками. Руководимая истинной любовью к Отечеству, я приношу только ему свой бедный лепет».

Умерла Екатерина Алексеевна Авдеева-Полевая 21 июля, или 3 августа по новому стилю, в 1865 году в Дерпте. Несмотря на то, что Авдеева-Полевая внесла свой вклад в литературное движение России, ее имя было забыто.

 Много лет спустя Марк Сергеев писал: «Сколь же мы нелюбознательны, как не ценим своего прошлого, если книги Авдеевой-Полевой более полутора веков не переиздавались, а сказки, записанные ею и постоянно включаемые в сборники, современные ученые-составители, за редким исключением, не помечают ее именем». Хочется верить, что сегодня записки, воспоминания, рассказы Екатерины Алексеевны найдут своего читателя.

При подготовке публикации использованы материалы Гуманитарного центра — библиотеки имени семьи Полевых. Редакция благодарит за помощь заведующую фондом редких книг библиотеки имени Полевых Любовь Педранову.