Елена вознесенская дзен рассказы

© Елена Воздвиженская, 2022

ISBN 978-5-4498-8320-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Подменыш

Много историй знала Катина бабушка, называла она их быличками и всегда эти рассказы начинались со слов «когда-то давно в нашей деревне…». Катя очень любила слушать былички, хоть иные бывали и страшные, однако же всегда, после того как баба Уля заканчивала рассказ, оставалось в душе необъяснимое чувство осознания того, как же мало ещё знаем мы о нашем мире и о тех, кто невидимо живёт с нами рядом.

Вот и сегодня завела баба Уля разговор, присев с рукоделием в уголке дивана. Катя устроилась у тёплого бока большой печи, в которой весело потрескивали дрова, и наблюдала, как за окном кружатся снежинки в синих зимних сумерках.

– Когда дитя родится, все радуются, и это понятно, новый человек пришёл в мир. Только вот нельзя слишком-то радоваться, а то могут они услышать. А ведь пока младенца не окрестили, они могут утащить его, да так, что и мать не всегда догадается.

– Кто – они, бабуль? – спросила Катя, понимая, что настало время очередной диковинной истории.

– Нечистая сила, – ответила баба Уля, – Ведьмы, кикиморы, богинки. Много их разных, а суть одна. Забирают они из колыбели настоящего младенца, а взамен подсовывают своего детёныша, а могут и просто полено положить, аль куклу соломенную, тиной болотной набитую.

– Как же тогда мать не может догадаться, что это не её ребёночек?

– А в том-то и дело, что на мать они морок наводят и не видит она, что не ребёнок это, даже если ей об том толковать все вокруг станут, будет на своём стоять.

– Разве такое может быть? – удивилась Катя.

– Ещё как может. С Глашкой из нашей деревни такое случилось. Рассказывала мне это мать моя. Была она тогда ещё девкой, но эту историю на всю жизнь запомнила. Была у них соседка по имени Глаша, только недавно замуж вышла и родился у них сынок. Муж её в город нанялся работать, уж не помню кем, ну а Глаша по хозяйству конечно управлялась. Уставала сильно. А сынок уродился очень крикливый, плакал постоянно, вымоталась Глашка, что и говорить – день на хозяйстве, да ночь не спи. И вот однажды умаялась она очень, а сынок всё кричит да кричит, она и крикни в сердцах:

– Да чтоб тебя черти унесли!

Крикнула и сама тут же осеклась, испугалась, рот перекрестила, молитву сотворила. А слово не воробей, вылетело не поймаешь. Лукавый-то он не дремлет, всегда рядом снуёт, слушает. Вот и тут, услыхал, что его помянули, да и явился. И в ту же ночь ребёнка-то Глашке и подменил. Он ведь не крещёный ещё был. Раньше старались поскорее дитя окрестить, до сорока дней после рождения, а пока не окрестили, так в избе света на ночь не гасили, всегда лампу-керосинку оставляли, чтобы нежить не подобралась.

В общем, успокоился немного ребенок, притих после тех слов, будто и сам почуял, что беда на пороге, ну и Глашка тоже уснула у зыбки. А чертям только того и надо. Подсунули они вместо сыночка подменыша. Проснулась утром Глашка, уж заря в окне, испугалась, что дитя заспала, подскочила – нет, вот он в зыбке, подивилась, как же так, всю ночь спал напролёт. Обрадовалась и сама полна сил, наконец-то выспалась. Принялась по дому хлопотать. Тут и муж на выходные с городу приехал.

И видит он такую картину – жена его, Глашка, по избе ходит, в пелёнках дитя таскает, да только не их это сынок. Их-то хоть и крикливый был, да гоженький – кругленький, мягонький, глазки голубеньки, волосёнки светлые, молочком от его пахнет. А этот – большеголовой, лоб навис как карниз, а тело маленькое, ручки-ножки тонкие, кривые, глаза чёрные, злые, взглянешь на лицо – будто и не ребёнок это вовсе, а старик древний, страшный, и пахнет от него гнилью болотной.

Стал муж Глашку допытывать, что случилось в его отсутствие. Она ему:

– Да ничего не случилось. Ты погляди лучше какой у нас Ванюшка-то стал хороший, спокойненький, спит всю ночь, а днём лежит тихонько.

– Да ведь не наш это Ванюшка! Али ты не видишь? – вскричал муж.

А Глашка на него зло взглянула, подменыша к себе прижала, исподлобья глядит, отвечает сквозь зубы. Схватился муж за голову, что делать?

А жена ходит, на подменыша любуется, тетёшкается с ним. Морок на её нашёл, вишь ты. С горя ушёл муж во двор, сел и за голову схватился. Тут мимо бабы шли деревенские, по воду они ходили на колодец. Увидели они мужик Глашкиного, аж испугались, спрашивают, беда, мол, что ли какая случилась? Лица на тебе нет! Ну и рассказал он им всё. Те поначалу засомневались. А он им и говорит:

– А вы сами поглядите.

Вошли бабы в избу, вроде как поздороваться. Промеж тем в зыбку-то и заглянули. А там уродец лежит, ахнули они, да бежать. Ну и говорят мужику:

– Идём скорее к бабке Агафье, она в этом понимает, может и поможет тебе.

Пошли они к бабке Агафье, всё ей поведали. Та пришла, видит – так и есть, подменыш в зыбке вместо ребёнка. А на Глашке морок. И велела она мужу в угол сесть да молитвы читать особые, научила его как надо. А сама травы какие-то в горшке запарила, Глашку отваром напоила. Та вроде как сонная стала, уложила её бабка Агафья на лавку, а сама за подменыша взялась.

– Смотри, – предупреждает она Глашкиного мужа, – Блазниться будет, не оглядывайся по сторонам, черти тебя отвлекать станут, морок насылать. А ты молись, тяжело будет дитя вернуть, но я постараюсь.

Начал муж молитвы читать, а бабка вокруг зыбки ходит, слова бормочет непонятные, святой водой избу и колыбель кропит, свечи зажгла особые. Наполнилась изба дымом и туманом. И тут затряслись стены, заходило всё вокруг, затрещало, захохотало рядом, завыло, зашептало. Но муж Глашкин терпит, молитвы читает.

Сколько так продолжалось неведомо, мужику показалось, что время остановилось, уже силы не осталось у него терпеть, страх напал, жуть, лампа керосиновая потухла, лишь пламя свечей пляшет по стенам, а кругом творится такое, что и в кошмаре не привидится. Чувствует мужик, что силы его покидают, тошно ему, последнее, что увидел, как подменыш из зыбки поднялся, и по полу побежал, потом по стене на четвереньках полез, на потолок забрался, подобрался к мужику, свесился над ним, и в лицо ему дыхнул смрадом.

Очнулся мужик – двери в избу настежь распахнуты, Глашка на лавке сидит, плачет. А бабка Агафья на пороге сидит, дышит тяжело, волосы у неё растрёпанные, платок сбился, а на руках свёрточек держит. Глянул мужик – а это Ванюшка!

– Ох и тяжело было, – еле сказала бабка Агафья, – Теперь домой пойду, отдохнуть мне надобно, думала жива не останусь. А ты, Глаша, дитя береги, да слов больше на ветер не бросай, лукавый-то он не дремлет. Многого вы не знаете, не ведаете, а оно рядом живёт. Да покрестите завтра же дитя.

Как бабка велела, так они и сделали. После того всё наладилось. Так то, Катюшка, за каждое слово с нас спросится, каждое слово наше Ангелы в особую книгу записывают. И у бесов своя книга есть. Они тоже туда пишут, всё плохое, что у нас изо рта вылетит. А когда помрём, да пред Богом предстанем, положит он те книги на весы и что перевесит, то и получим мы по делам своим да словам. Так то вот, милая.

Тайна второй двери

Сладкий вишнёвый аромат липнул к волосам и рукам, обволакивал густым сиропом, сахарил губы рубиновым соком. Катюшка сидела на крылечке перед полным тазом вишни, это они с бабушкой собрали сегодня в саду, встали пораньше, чтобы по холодку успеть. Сейчас-то вон как разморило. Жаркий полдень повис в воздухе как студень, вокруг всё замерло словно на картинке, только лениво жужжал шмель, перелетая с цветка на цветок, в зарослях клевера в углу двора.

Из дома вышла баба Уля, неся с собой ещё один тазик:

– Двинься-ка, Катюшка, дай присяду. Ух, ну и жара, – вздохнула баба Уля, опускаясь на ступеньку, и вытирая пот с лица своим цветастым передником, – Ну начнём.

И бабушка с внучкой принялись чистить вишню от косточек. У бабушки выходило быстро и ловко. А вот у Кати вишня выпрыгивала из пальцев, брызгалась во все стороны соком и раздавливалась всмятку. Однако, спустя некоторое время Катюшка приноровилась, и работа у них закипела.

– Бабушка, а кто жил в голубом доме? – спросила вдруг Катя.

– Да кто жил? Люди, – отозвалась баба Уля, бросив внимательный взгляд на внучку, – А ты чего вдруг спрашиваешь?

– Да я так, интересно стало.

Голубой дом стоял у них в деревне почти у самой реки, на отшибе, его так все и называли – голубой дом. Сколько себя помнила Катя, дом этот всегда пустовал, никто в нём не селился, хотя городские охотно приобретали участки в их деревне, под дачу или даже переезжали сюда, вон например пасечник дядя Паша, он два года назад сюда перебрался, пчёл развёл. После сбора мёда всегда созывал ребятишек к себе и угощал новым урожаем, за большим деревянным столом, стоящим в саду под яблонями.

А этот голубой дом вроде и расположен был очень удачно, у самого берега, и участок был возле него большой и даже сад, а вот поди ж ты, никто не покупал его. Местные поговаривали, что жила там знахарка одна, да после пропала куда-то, никто и не знал куда. А дом стоял как нетронутый, будто хозяйка вышла всего на минуту и скоро вернётся. И хотя время наложило на дом свой отпечаток, но был он ещё довольно крепок.

Краска по-прежнему отливала ярким небесным цветом, двери и окна не покосились. Был интересный момент в этом доме – двери в доме было две. В их деревне такого больше ни у кого не было. У всех была одна дверь, как и полагается. А тут один выход был «передним», как выражались местные, а другой соответственно «задним».

И что ещё больше вызывало непонятки, так это то, что задняя дверь, располагавшаяся в боковой стене дома, той, что обращена была к реке, выходила практически в воду, то есть, если открыть её изнутри, то можно было шагнуть прямо в реку. Опять же, когда по весне река разливалась, дом этот никогда не затапливало. Вода будто обходила его, огибала.

С тех пор, как знахарка пропала, было всего несколько случаев, когда деревенские пытались войти или же что-то взять из того дома. И всякий раз заканчивалось это, прямо скажем, не очень хорошо, боком выходило. Вот и бросили местные все попытки попасть туда. Так и стоял дом сам по себе и жил своей жизнью.

– В доме том жила ведунья одна, – после паузы вдруг завела разговор баба Уля, – Много необычного происходило у неё дома. Наши-то деревенские бывало обращались к ней, у кого корова молоко давать перестанет, у кого овца отобьётся от стада и заплутает, боль вот зубную тоже умела заговаривать, вещь пропавшую найти. Она сама особо ни с кем не общалась, пока не придёшь к ней, но в помощи не отказывала. Вреда не делала.

Откуда она к нам пришла никто не знал. После войны появилась она в нашей деревне, да так и осталась. Дом этот сама подняла, наши хотели подсобить, да она отказалась, сказала, мол из города бригаду наняла, а только не городские это были.

– Откуда ты знаешь, бабуль?

– А странные они были, мужики эти. Обычно ведь как? Работают люди – и смех слышен, и разговоры, да и выпьют с устатку-то, а эти молчат всё, тишина полная, а мимо идёшь, на речку, так таращатся на тебя, а глаза как у лягушек – навыкате, круглые, и вот что удивительно, они все, а было их семеро, словно на одно лицо, одинаковые.

Ну да никто спрашивать у ведуньи не посмел про то. Так и подняли дом, переехала она из землянки своей в избу. А вот ни бани, ни сараев никаких не было, чудно. Как в деревне без бани и без хозяйства? Тогда ещё поняли наши, что непростая она. В лес часто ходила, в луга, травы собирала, грибы, корешки разные.

– А как узнали, что она знахарка, а, бабуля? – поинтересовалась Катя.

– У Матвеевых однажды корова захирела, совсем плохая сделалась, то ли съела чего, то ли что. И вот знахарка эта сама пришла к ним на двор, молча к корове в хлев зашла, руку ей на лоб положила, что-то пошептала, а потом мешочек холщовый дала хозяйке, велела порошком из того мешочка корову отпоить. Вроде боязно было Матвеевым, да хуже-то уже не станет, порешили они, ну и сделали, как она велела. А скотинка-то возьми да и оживи! Вот радости было! После войны ведь тяжело жили, бедно. Корова была кормилицей всей семьи.

Стала с тех пор Матвеева Полинка каждый день кружечку молока носить той знахарке, та не отказывалась. После и другие люди потихоньку к ней за помощью потянулись, вот так и началось всё. И вот те, кто приходили к ней за помощью, видели у ей в избе кой-чего.

– Чего это, бабуля?

– Да всякое. Сказывали, что коловёртыш у ней есть, потому, мол, и хозяйства у ней нет, без надобности.

– А кто это, бабуль, коловёртыш?

– Помощник это ведьмин, с виду то ли собака, то ли свинья, а уши как у зайца длинные, так говорят те, кто его видели. Вместо носа пятачок, а под ним зоб большой болтается как мешок. Туда коловёртыш складывает всё, что добудет – и масло, и яйца, и коренья разные, да всё, что угодно, а дома и достаёт, да хозяйке передаёт. Вот такой коловёртыш и у той знахарки был, под печкой жил, говорят, иногда выглядывал, гостям показывал морду и тут же прятался.

– Бабуль, а зачем та дверь ей нужна была?

– Которая?

– Да та, что прямо в реку выходит.

– Сама-то я не знаю, конечно, но сказывали наши люди, что если выйти через эту дверь, то в особый мир попадёшь, не наш, а в тот, где иные обитают, те, что в наш мир невидимыми приходят. Вот и ходила туда ведунья, то ли за знаниями тайными, то ли ещё зачем. Однажды, уже после того, как пропала она, залезли в тот дом местные, ну поживиться хотели, прямо говоря, а с ними собака увязалась.

И вот пока они в избе шарили, собака к той двери подошла и давай скулить и дверь лапой скребёт, мужики-то и отворили дверь, интересно им стало, чего собака так волнуется, они ведь знали, что за дверью просто речка. Отворили, а собака прыгнула туда, да только в воду не упала, а прямо в воздухе исчезла.

Испугались тогда мужики и бросились оттуда, от греха подальше. Собака так и не вернулась больше. С той поры и стали думать, что знахарка ушла в тот мир в очередной раз, а вот выйти обратно не сумела, то ли случилось с ней там чего, то ли решила сама там остаться, то ли ещё что.

– А почему никто не поселится там, а баба?

– Да кто ж захочет селиться в таком месте? Да и говорят люди, что порой горит по ночам в той избе огонёк, может и выходит хозяйка иногда в свой дом оттуда, да мы не видим только. Может тоже иной она сделалась. Вот так-то, Катюшка. А вы туда лазить не смейте, плохое это место, не для игр.

– Да мы и не лазим, бабуля, – отозвалась Катюшка.

– Вот и славно, а теперь пойдём-ка вишню сахаром засыпать, гляди-ко, мы с тобой уже весь таз перебрали за разговорами-то, – улыбнулась баба Уля.

Катюшка поднялась с крыльца и пошла за бабушкой в избу.

Жердяй

– Сейчас-то уж не так нечисть балует, – начал разговор дед Семён, когда речь зашла о загадочном и неизведанном. В избе было жарко натоплено, соседка Клавдия принесла с собой вязание, и они с бабой Улей быстро-быстро, почти не глядя, работали спицами. Катя забралась с ногами на диван и гладила кота Ваську, расположившегося на её коленях, и слушая разговоры взрослых.

На каникулы всегда привозили её родители сюда, в деревню Добрянку к деду Семёну и бабушке Ульяне. Катя бы с радостью и вовсе не уезжала из Добрянки, да школы тут не было, лишь начальная, а в соседнем селе была школа до девятого класса и всё. Вот и приходилось каждый раз со слезами покидать родную избу, и бабу с дедом до следующих каникул.

– И то верно, – поддакнула Клавдия, – Нынче и люди-то уж не те, что были.

– А помните, – вдруг сказала баба Уля, – Как Анисим наш жердяя повстречал?

– Бабуля, расскажи, – попросила Катя.

Про жердяя она слышала от бабушки с дедом, живёт он по оврагам тёмным да сырым, прячется днём в зарослях или в лес уходит, а как ночь наступает, то выходит к людям – ходит по ночным деревням да в окна заглядывает. Если увидишь его, то может он с собой в лес увести или просто напугать до смерти. Сухой он весь с виду, вытянутый, словно жердь, руки-ноги тоненькие, сучковатые, сам тощий, а высотой почти с дерево.

– Лучше ты расскажи, дед, – отговорилась баба Уля, – Вы ведь вместе тогда в Алпачёвку-то ходили.

– Давно это было, – отозвался дед, и Катя замерла в сладком предвкушении от рассказа про старину и про страшное, по коже пробежал холодок, а в животе сделалось щекотно.

– Давно это было, нам тогда было лет по семнадцать, ещё и бабку твою не знал даже тогда, – обратился он к внучке, – И пошли мы как-то раз в соседнюю Алпачёвку, что от нас в трёх километрах, на вечорки. Парни там собирались, девушки, на гармошке играли, танцы устраивали, шутки-смех, молодёжь одним словом. С алпачёвскими-то мы мирно жили, мы их привечали, они нас. А то ведь, бывало, что деревня на деревню раньше дрались парни, как вот, например, с ольховскими. Ну это так, к слову, присказка.

А было дело так. Пришли мы с Анисимом да ещё с другими ребятами в Алпачёвку ещё засветло, и сразу в клуб. Время пролетело как птица, плохо ли отдыхать-то после трудового дня. Ну а тут вдруг Анисим возьми да и повздорь с кем-то, в чём там дело было не знаю. Хоть драки и не было, однако осерчал он крепко, пошли, говорит он мне, домой. А мне неохота, самый разгар танцев пошёл.

– Агась, – усмехнулась баба Уля, – Танцы. Из-за Леськи небось остался, старый хрыч, ты ведь за ей приударял тогда.

– Ничо не из-за Леськи, – проворчал дед Семён, – Вообще не помню такую.

Баба Уля при этих словах довольно хмыкнула, а Катя прикрыв рот ладошкой, тихонько хихикнула.

– Что ты меня с толку сбиваешь? Забыл вот о чём говорил, – зыркнул дед на бабу Улю. И, собравшись с мыслями, продолжил, – В общем, никто из наших домой возвращаться так рано не хотел, все Анисима уговаривают, мол, чего ты, успокойся, повеселимся, да и пойдём через час-другой. Но того, как пчела бешенна ужалила, пойду, говорит, значит один.

Ну мы и махнули рукой, пущай идёт, а чего с ним сделается? Дорога прямая, через поле, ни леса тут, ни реки. Только вот Выселков Лог да и всё. Правда, бабки старые нас стращали байками про этот Лог, мол, блазнится там, да мы молодёжь тогда особливо в это не верили. Ну и ушёл, значит, Анисим, а мы остались в клубе. То да сё, время пролетело, тронулись мы в обратный путь, время уже за полночь было. Вернулись в деревню, тут в окошко тётка Нюра стучит, мать Анисима, трясётся вся. Вышел я на крыльцо, започуяв неладное:

– Что случилось, тёть Нюр? – спрашиваю.

А она в ответ:

– А где ж Анисима оставили? Ведь он с вами уходил!

Тут мне не по себе сделалось. Пошёл я к другим ребятам, надо, говорю, идти искать Анисима. Как бы беды не случилось. Пошли мы в обратный путь по той же дороге. Идём, кричим, зовём его, все кусты придорожные обшарили, как сквозь землю провалился. Кто-то пошутил, мол, он небось в деревне давно, спит где-нибудь на овине, нас попугать решил, отомстить, так сказать, за то, что с ним не пошли. Так дошли мы до Выселкова Лога.

Он глубокий, там и днём темно да сыро, а ночью и совсем хоть глаз выколи, сыростью тянет снизу, даже жутко сделалось. Остановились мы на краю и стали кричать, Анисима звать. И вдруг слышим, откуда-то издалека:

– Сюда, сюда идите! Здесь я!

Пошли мы на голос и отыскали нашего друга в таких густых зарослях, что и пробраться сквозь них невозможно, как он туда залез и зачем, недоумеваем мы. Ну вытащили однако, а он дрожит весь, одежда разорвана, весь мокрый, то ли от росы ночной, то ли от страха испариной покрылся. Начали мы его расспрашивать, что приключилось с ним, на кой он в кусты те полез? И вот что он нам рассказал:

– Шёл я по дороге, а внутри меня прям огонь бушевал, до того обозлился я, что вы со мной не пошли. Луна яркая, круглобокая, желтится в небе, светло как днём. Всё хорошо было, пока не поравнялся я с Выселковым Логом.

Вдруг ни с того, ни с сего напал на меня страх какой-то, чувствую, как смотрит на меня будто кто. Замер я, прислушался. Тишина. И вдруг в Логу зашумело что-то, кусты зашуршали, сквозняком повеяло, сыростью, филин заухал где-то в стороне, а после послышался шёпот неразборчивый, бормочет кто-то, заунывно так, монотонно, у меня голова закружилась, чумная сделалась. Хочу бежать и не могу, ноги словно к земле приросли.

Стою и гляжу на Лог. А оттуда голова показалась, огромная, глаза как провалы чёрные, пустые, рот щелью, а носа и вовсе нет. За головой шея тощая, длинная потянулась. Я уже стал кумекать кто передо мной. Жердяй это был. Вышел он из Лога неспешно, а я смотрю как зачарованный и ничего не могу поделать. Подошёл он ко мне, высоченный, сухой, как сосна мёртвая, наклонился и в глаза мне заглянул. А потом руки свои потянул ко мне, а они крючковатые, как сучки, скребут по коже, ощупал всего, и за собой в Лог потащил.

А сам всё издаёт звуки эти мерзкие, то ли чириканье какое-то, то ли скрежет, то ли шёпот, не разобрать, будто старое дерево скрипит на ветру. Затащил он меня в эти кусты, я всю кожу изодрал себе, да боли даже от страха и не чувствовал, оставил он меня там, а сам исчез куда-то. То ли позже вернуться хотел, то ли что. А на меня оцепенение нашло. Пока ваши голоса не услышал, как не в себе был. Спасибо вам, спасли вы меня!

– Вот такая история вышла с Анисимом, – почесал бороду дед, – А что, не попить ли нам чаю, хозяйка? Аж в горле пересохло, пока вам тут балакал.

Баба Уля пошла ставить электрический самовар, а Катюшка опасливо покосилась на тёмный прямоугольник окна:

– Деда, а зимой жердяй может придти под окно?

– Говорят, может. Сам не видел, не знаю.

– А сейчас бывает что-то в Выселковом Логу?

– И сейчас бывает блазнится людям. Но об этом в другой раз расскажу. А теперь давайте чай пить.

Баба Маня жизнь прожила долгую, трудную. Девяносто восемь, почитай, исполнилось, когда на погост её понесли. Пятерых детей подняла, семнадцать внуков вынянчила, да правнуков с десяток. Все на её коленях пересидели до единого, ступени крыльца стёрты были добела от множества ног и ножек, что бегали и ступали по нему за все эти годы, всех принимала старая изба, которую ещё до войны поставил муж бабы Мани — Савелий Иваныч.

В сорок первом ушёл он на фронт да там и сгинул, пропал без вести в сорок третьем, где-то под Сталинградом, холодной суровою зимою. Баба Маня, тогда ещё просто Маня, вдовой осталась, с детьми мал-мала меньше. До последнего дня своей жизни, однако, ждала она своего Савоньку, не теряла надежды, что он жив, часто выходила к палисаднику и стояла, всматриваясь вдаль, за околицу — не спускается ли с пригорка знакомая фигура. Но не пришёл Савелий Иваныч, теперь уж там, чай, встретились.

Но не только мужа проводила на войну баба Маня, а и старшего сына своего — Витеньку. Ему об тот год, как война началась, восемнадцатый годок пошёл. В сорок втором ушёл добровольцем, а в сорок пятом встретил Победу в Берлине. Домой вернулся живым на радость матери. Ну а младшей Иринке тогда всего два годика исполнилось, последышем была у родителей. Мане под сорок уж было, как Ирка народилась.

Война шла по земле…Всяко бывало, и голодно, и холодно, и тоска душу съедала и неизвестность. Однако выстояли, все живы остались, окромя отца.

Когда пришла пора бабе Мане помирать, то ехать в город в больницу она категорически отказывалась.

— Сколь мне той жизни-то осталось? Сроду в больницах не бывала, дайте мне в родной избе Богу душу отдать.

Дети о ту пору сами уже стариками стали, внуки тоже в делах да заботах, ну и вызвалась за прабабкой доглядывать правнучка Мила. Больно уж она прабабушку свою любила, да и та её среди других правнуков выделяла, хоть и старалась не показывать того.

Приехала Мила, которой тогда девятнадцать исполнилось, в деревню, в бабыманин дом. Ну и остальная родня чем могла помогала, кто продуктов им привезёт, кто на выходных приедет с уборкой помочь. Так и дело пошло. Баба Маня не вставала, лежала на подушках строгая, задумчивая, ровно что тревожило её.

Подойдёт к ней Милочка, постоит, поглядит, спросит:

— Чего ты, бабуленька? Что тебе покоя не даёт? О чём всё думаешь?

— Да что, милая, я так… Жизнь вспоминаю.

— Ну вот что, давай-ка чаю пить.

Принесёт Мила чашки, варенье да печенья, столик подвинет ближе и сама тут же пристроится. Потечёт у них разговор задушевный, повеселеет бабушка, и Миле спокойно.

Но с каждым днём всё больше бабушка слабела, всё чаще молчала, да думала о чём-то, глядя в окно, за которым стоял старый колодец. Выкопал его тоже Савелий, муж её, тогда же, когда и избу поднимали. Теперь-то уж не пользовались им, вода в избе была нынче, все удобства. Но засыпать колодец не стали, на добрую память о прадедушке оставили.

И вот в один из весенних дней, когда приближался самый великий из праздников — День Победы, подозвала баба Маня правнучку к себе и рукой на стул указала, садись, мол. Присела Мила.

— Что ты, бабонька? Хочешь чего? Может кашки сварить?

Помотала баба Маня головой, не хочу, мол, слушай.

— Праздник скоро, — с придыханием начала баба Маня, — Ты знаешь, Мила, что для меня нет его важнее, других праздников я и не признаю, окромя него. Так вот, вчерась Савонька ко мне приходил. Да молчи, молчи, мне и так тяжело говорить-то, болит в груди, давит чего-то. Приходил молодой, такой каким на фронт уходил. Скоро, бает, увидимся, Манюша. Знать недолго мне осталось.

И вот что хочу я тебе поведать, Милочка, ты слушай внимательно. Никому в жизни я этой истории не рассказывала доселе. А теперь не могу молчать, не хочу я, Милочка, с собой эту тяжесть уносить. Не даёт она мне покоя. Вот как дело, значит, было…

У Савелия в лесу заимка была, охотился он там бывало, ну и избушка небольшая имелась. Как на войну я сына да мужа проводила, так и сама научилась на зайцев да на птиц силки ставить. Уходила в лес с утра, в избушке всё необходимое хранила для разделки, а на другой день проверять силки ходила.

И вот однажды прихожу я как обычно к избушке, захожу, и чую — есть кто-то там. Ой, испужалась я до чего! Может беглый какой, дезертир. Тогда были и такие. А то вдруг медведь, а у меня ничего с собой и нет. Нащупала я в углу избы лопату, выставила её вперёд себя да пошла тихонько в тот тёмный угол, где копошилось что-то.

Вижу, тёмное что-то, грязное, а оконце в избе махонькое, да и то света почти не пропускает, под самым потолком оно. Замахнулась я лопатой-то, и тут гляжу, а это человек. Ба, думаю, чуть не убила, а самой страшно, кто ж такой он. Может из наших партизан кто?

— Ты кто такой? — спрашиваю я у него.

Молчит.

— Кто такой, я тебе говорю? — а сама снова лопату подняла и замахнулась.

А он в угол зажался, голову руками прикрывает. Вижу, руки у него все чёрные, в крови что ли. И лицо не лучше.

— А ну, — говорю, — Вылазь на свет Божий.

Он, как сидел, так и пополз к выходу, а сам всё молчит. И вот вышли мы так за дверь и вижу я, Господи помилуй, да это ж никак немец? Откуда ему тут взяться? А молоденький сам, мальчишка совсем, волосы светлые, белые почти, как у нашего Витюши, глаза голубые, худой, раненый. Стою я так напротив него и одна мысль в голове:

— Прикончить его тут же, врага проклятого.

А у самой защемило что-то на сердце, не смогу. Годков-то ему и двадцати нет поди, ровно как и моему сыну, который тоже где-то воюет. Ой, Мила, ой, тяжко мне сделалось, в глазах потемнело. А этот вражина-то, значит, сидит, сил нет у него, чтобы встать, и твердит мне на своём варварском наречьи:

— Не убивайт, не убивайт, фрау!

И не смогла я, Мила, ничего ему сделать. Больше того скажу я тебе. Взяла я грех на душу — выхаживать его принялась. Ты понимаешь, а? Мои муж с сыном там на фронте врага бьют, а я тут в тылу выхаживаю его проклятого! А во мне тогда материнское сердце говорило, не могу я этого объяснить тебе, дочка, вот появятся у тебя детушки и может вспомнишь ты свою прабабку старую, дурную, и поймёшь…

Тайком стала я ему носить еды маленько, картошину, да молока кружку. Раны его перевязала. Наказала из избушки носу не казать. Приволокла соломы из дому да тулупчик старенький, ночи уже холодные совсем стояли, осень ведь. Благо ни у кого подозрений не вызвало, что в лес я хожу, я ведь и до того ходила на заимку.

А на душе-то кошки скребут, что я творю? Сдать надо мне его, пойти куда следует.

— Всё, — думаю с вечера, — Завтра же пойду к председательше Клавдии.

А утром встану и не могу, Милка. Не могу, ноги нейдут…

Дни шли, немец болел сильно, горячка была у него, раны гноились. Так я что удумала. В село соседнее пошла, там фельшерица была, выпросила у ей лекарство, мол, дочка вилами руку поранила, надо лечить. И ведь никто не проверил, не узнал истины. А я тому немцу лекарство унесла. Пока ходила эдак-то к нему, говорили мы с ним. Он по нашему сносно балакал, не знаю уж где научился.

Звали его Дитер. И рассказывал он про их хозяйство там, в Германии ихней, про мать с отцом, про младших братьев. Ведь всё как у нас у них. Зачем воевали?… Слушала я его и видела их поля, семью его, как будто вживую. И так мне мать его жалко стало. Ведь она тоже сына проводила, как и я, и не знает где-то он сейчас.

Может и мой Витенька сейчас вот так лежит где-то, раненый, немощный. Может и ему поможет кто-то, как я этому Дитеру помогаю. Ох, Мила, кабы кто узнал тогда, что я делала, так пошла бы я под расстрел. Вот какой грех на мне, доченька. Тряслась я что лист осиновый, а ноги сами шли на заимку.

И вот в один из дней в деревню к нам партизаны пришли. Вот тогда я по-настоящему испугалась. Задками, огородами, вышла я из деревни, да бегом на заимку, в избушку свою.

— Вот что, Дитер, — говорю я своему немцу, — Уходить тебе надо! Иначе и меня с детьми погубишь и сам погибнешь. Что могла, сделала я для тебя, уходи.

А он слабый ещё совсем, жар у его, сунула я ему с собой еды немного да и говорю:

— Сначала я уйду, а потом ты тихонько выходи и уходи, Дитер.

А он глядел на меня, глядел, а потом за пазуху полез. Я аж похолодела вся.

— Ну, — думаю, — Дура ты, Маня, дура, у него ведь оружие есть наверняка. Порешит он тебя сейчас.

А он из-за пазухи достал коробочку, навроде шкатулки махонькой и говорит:

— Смотри, фрау.

И мне показывает. Я ближе подошла, а там бумажка с адресом и фотография.

— Мама, — говорит он мне, и пальцем на женщину тычет, что на фото.

Потом сунул мне в руки эту коробочку и говорит:

— Адрес тут. Когда война закончится, напиши маме. Меня убьют. Не приду домой. А ты напиши, фрау. Мама знать будет.

Взяла я эту коробчонку, а сама думаю, куда деть её, а ну как найдут? Постояли мы с ним друг напротив друга, поглядели. А после, уж не знаю, как это получилось, само как-то вышло, подняла я руку и перекрестила его. А он заревел. Горько так заревел. Руку мою взял и ладонь поцеловал. Развернулась я и побежала оттуда. Бегу, сама ничего от слёз не вижу.

— Ах ты ж , — думаю, — Война проклятая, что ж ты гадина наделала?! Сколько жизней покалечила. Сыновья наши, мальчишки, убивать идут друг друга, вместо того, чтобы хлеб растить, жениться.

Тут слышу, хруст какой-то, ветки хрустят, за кустами мужики показались, и узнала я в них наших, тех, что в деревню пришли недавно.

— Что делать?

И я нож из кармана вытащила, да ногу себе и резанула. Тут и они подошли.

— Что тут делаешь? Чего ревёшь?

— Да на заимку ходила, силки проверяла, да вот в потёмках в избе наткнулась на железку, порезалась, больно уж очень.

— Так чего ты бежишь? Тут перевязать надобно, — говорит один из них и ближе подходит.

— Да я сама, сама, — отвечаю. С головы платок сняла да и перемотала ногу-то.

Ну и бегом от них в деревню. А они дальше, в лес пошли.

Мила слушала прабабушку, раскрыв рот, и забыв про время. Ей казалось, что смотрит она фильм, а не про жизнь настоящую слушает. Неужели всё это с её бабой Маней произошло?

— А дальше что, бабуля? Что с Дитером стало?

— Не знаю, дочка, может и ушёл, а может наши его тогда взяли. Он больно слабый был, вряд ли смог уйти. Да и я тогда выстрелы слышала, когда из леса-то на опушку вышла. Думаю, нет его в живых.

— А что же стало с той шкатулкой? Ты написала его матери?

— Нет, дочка, не написала. Времена тогда были страшные, боялась я. Ну а после, когда много лет прошло, порывалась всё, да думала, а надо ли прошлое бередить? Так и лежит эта шкатулка с тех пор.

— Так она цела? — подскочила Мила, — Я думала, ты уничтожила её.

— Цела, — ответила бабушка, — И спрятала я её на самом видном месте. Долго я думала куда мне её деть, а потом и вспомнила, как мне ещё отец мой говорил, мол хочешь что-то хорошо укрыть — положи на видное место. Вот у колодца я её и закопала ночью. Там много ног ходило, землю быстро утоптали, отполировали даже. А я до сих пор помню, где именно она лежит.

— А покажешь мне?

— Покажу.

В тот же день Мила принялась копать. Было это нелегко. Земля и вправду была отполирована и тверда, словно бетон. Но мало-помалу дело шло, и через какое-то время Мила с трепетом достала на свет , завёрнутую в тряпицу, небольшую деревянную коробочку. Ночью, когда бабушка уже спала, Мила сидела за столом и разглядывала тронутую временем, но всё же довольно хорошо сохранившуюся фотографию женщины средних лет и жёлтый сложенный кусочек бумаги с адресом.

Бабы Мани не стало десятого мая. Она встретила свой последний в жизни Праздник Победы и тихо отошла на заре следующего дня. Душа её теперь была спокойна, ведь она исповедала то, что томило её многие годы. Невыполненное обещание, данное врагу.

Мила нашла Дитера. Невероятно, но он был жив, и все эти годы он помнил фрау Марию, которая спасла ему жизнь. Жил он по тому же адресу, что был указан на клочке бумаги, отданной бабе Мане в том далёком сорок третьем. У него было четверо детей, два сына и две дочери, одну из дочерей он назвал Марией, в честь русской женщины. Милу пригласили в гости и она, немного посомневавшись, всё же поехала. Она увидела вживую и Дитера, и его детей, и внуков.

Теперь над их головами было мирное небо, они были не врагами, но сердца помнили то, что забыть нельзя, чтобы никогда больше не повторилось то, что было. Говорят, что воюют политики, а гибнут простые люди, наверное так оно и есть. Многое минуло с той поры, поросло травой, стало памятью. Наши Герои всегда будут живы в наших сердцах.

А жизнь идёт. И надо жить. И никогда не знаешь, где встретит тебя твоя судьба. Любовь не знает слова «война». Милу она встретила в доме Дитера. Спустя год она вышла замуж за его внука Ральфа. Вышло так, что тогда на лесной глухой заимке её прабабушка Мария решила судьбу своей правнучки..

— Папа, папка, папочка! — шептал парень на могиле, — Отец, прости меня за всё !

• Истории из жизни
• 0 Комментарий

За спиной Андрея глухо лязгнула тяжелая железная дверь. От этого звука Андрей вздрогнул и обернулся – всё, он на свободе! От звонка до звонка отсидел три года… И, казалось бы, за что? Просто связался Андрюха после школы с дурной компанией. И однажды они взяли его с собой на дело. Он даже ничего не делал – …

— Я знаю, как доставить мужчине настоящее удовольствие. Тебе понравится

• Истории из жизни
• Aрина
• 0 Комментарий

Антон взглянул на Романа, склонившегося над компьютером и, улыбнувшись, позвал его: — Ромка, пошли пообедаем. Все ушли на перерыв… Или перед Пал Палычем выслуживаешься? Думаешь, шеф за это тебе премию подкинет? Роман никак не отреагировал на его слова, он был полностью погружён в работу и очнулся только тогда, когда Антон хлопнул его по плечу: — …

— Мы ничего не можем сделать, ваша девочка умрёт в течение года, — сообщил врач

• Истории из жизни
• Aрина
• 0 Комментарий

Анна с Сергеем мечтали о большой и дружной семье — чтобы детей не менее трёх, а лучше четверо. Два мальчика и две девочки… А что? Финансы им позволяют! У Сергея автомобильный бизнес, приносящий неплохой доход. У Анны отец — владелец небольшого мясоперерабатывающего комбината. Когда Анна с Сергеем поженились, Владимир Николаевич им подарил шикарный особняк в …

— Вот скажи, зачем девочке такая большая квартира? А нам самый раз

• Истории из жизни
• Aрина
• 0 Комментарий

— Ну и что будем делать? — Что-что. Ты уверена, что получится всё с квартирой? — Да тут даже не переживай. Нинка сразу завещание написала. В случае, если я удочеряю Валентину, то квартира переходит мне. — Неплохо. То есть накладок никаких быть не должно? — Вроде нет. — Тогда нечего и думать, а то найдётся …

Евдокия или, как её называли в деревне Евдошиха

• Истории из жизни
• Aрина
• 0 Комментарий

Татьяна с утра была занята радостными хлопотами: наконец-то сын Сергей решил приехать к ней в гости вместе со своей семьёй, женой Мариной и сыном, семилетним Алёшей. Женщина торопливо чистила картошку, при этом, то поглядывая на поднимающееся под чистой салфеткой тесто, то на духовку, в которой жарилась уточка. Вдруг Татьяна бросила нож и, вскрикнув, бросилась к …

Они долго стояли, глядя друг на друга и молчали, одними лишь глазами крича друг другу всё то, что должны были сказать уже давно. Их немой диалог не нуждался в словах, ведь родные души умеют говорить друг с другом без помощи слов.

Мельник

Ветер сбивал с ног. Женька упрямо шёл вперёд, как будто не чувствуя того, как бешеные порывы норовят сокрушить, снести, уничтожить. Он шёл, не разбирая дороги. А ветер шумел, неистовствовал, трепал куртку, срывал с головы капюшон.

Женька шёл за деревню, туда, где на берегу реки стояла старая мельница. На удивление мельница хорошо сохранилась и по сей день, и этому было своё объяснение. Нет, дело было не в том, что деревенские были такими уж порядочными, что не разобрали мельницу, а считали нужным сохранить сей памятник старины. Нет, они с радостью растащили бы всё по брёвнышку и унесли по своим дворам на хозяйственные нужды. Если бы не одно но.

Если бы речь шла не об ЭТОЙ мельнице. Её же трогать никто не осмеливался, и не то, чтобы трогать, но и близко к ней подходить. Так что стояла она почти нетронутая временем, которое казалось было не властно над нею. А дело было вот в чём.

Лет эдак сто назад жил на этой мельнице мельник. Был он уже преклонных лет, женат не был, жил одиноко и обособленно. Зерно молол добросовестно, и работа у него всегда была. Да только вот поговаривали в деревне, что непростой этот мельник человек, а именно, занимается всякими делами нехорошими, колдовать умеет, знаниями владеет тайными.

Видели деревенские, как по ночам пролетал по небу огненный шар и залетал прямо в открытое окно под самой крышей мельницы, то вдруг видели пришедшие за мукой люди, как в то самое окно выглядывало некое существо, бледное и бесформенное, а ведь все знали, что мельник живёт один. То в безветренный день, когда вода в реке не шелохнётся, крылья мельницы вращались как будто подгоняемые кем-то невидимым.

Да много чего было непонятного связано с этим мельником. Однажды, например, мужики с покоса возвращались затемно уже, а дорога то с полей аккурат мимо мельницы шла, и слышат они то ли плач, то ли хохот. Прислушались – с мельницы эти звуки идут. Ну решили подойти поближе, посмотреть что там такое.

Подошли и видят в лунном свете – сидит на мостках, что к речке идут, девушка вся в белом, ноги в воду опущены, волосы длинные по плечам рассыпаны и лицо закрывают, а рядом старик мельник стоит, в руках книга какая-то, и вот он читает что-то в этой книге, а девушка то плачет, то хохотать принимается, словно умалишённая.

Мужиков жуть взяла. Переглядываются меж собой, а слово вымолвить вслух боятся, как бы старик их не заметил. И вдруг один из мужиков чихнул. Девушка замолчала и голову в их сторону повернула. Смотрят мужики – а это же Нинка, что в прошлом году в речке утонула. Да тело её так и не нашли!

Вот уж тут и понеслись они сломя голову в деревню, и вилы и косы побросали, такой страх их взял. А наутро всем деревенским они рассказали о том, что видели. Мельник-то, мол, учёный, оказывается, книги читает, да ещё покойников вызывает. Напал на всех страх. Да время прошло, мука закончилась в домах, что делать, надо идти на мельницу.

Приехали с опаской. А мельник ведёт себя так, будто и не было ничего. И до того он невозмутимо выглядел, что местные засомневались, не показалось ли чего мужикам, мало ли, ночью и не то ещё привидится! В общем, забыли про эти слухи.

И тут вдруг местный пьяница, Егоркой звали его, новый рассказ преподнёс. Отправился он вечером на погост, к жене покойной, выпил там, конечно, присел на землю у могилки, да на судьбу свою стал жаловаться, потом ещё выпил, всплакнул от жалости и к себе и к супружнице безвременнно ушедшей, да и уснул тут же, меж двух могилок в высокой траве.

Проснулся, говорит, уже ночью. Луна над кладбищем светит, полнолуние. Видно всё, как днём. Только хотел было подняться, да домой пойти, как вдруг слышит звук такой, словно лопатой стучат. Тихонько приподнялся на локте, огляделся и видит – через несколько могил от него стоит мельник и могилу свежую раскапывает. Вчера там только парня молодого похоронили, с лошади он упал, да и умер не приходя в себя.

Егорка сначала не понял, что к чему, но благо его в траве-то не видать было, лежит он значит, и дальше наблюдает – что будет. А мельник могилу раскопал, парня того выволок, и могилу с пустым гробом обратно закопал. А парня прикрыл рогожей какой-то и поволок в сторону мельницы. Егорка протрезвел вмиг, лежит только и Богу молится, чтобы его не заметил старый колдун. Ну а как тот ушёл, в деревню побежал, всех всполошил, на ноги поднял, рассказал, что видел. Кто-то поверил ему, а кто-то лишь усмехнулся, мол, меньше бражки пить надо да закусывать лучше.

Однако на кладбище сходили, убедиться, так сказать. Могила выглядела нетронутой, да и что там разберёшь, если она и так свежая была. В общем, дальше расследовать никто не стал. Списали всё опять на видения и фантазию. Ну а потом вот что приключилось, баба Дуня в лес пошла по ягоды, да через час обратно прибежала, еле дышит, бледная, трясётся, еле в себя пришла. А как говорить смогла, так и поведала, мол видела сейчас в лесу, на поляне, Мишку – того самого парня, которого лошадь сбросила. Живее всех живых, говорит. Посмотрел, говорит, на меня, улыбнулся так нехорошо и спрашивает:

– Что ж ты, баба Дуня, по лесу одна бродишь? Нехорошо это.

И расхохотался.

Тут уже деревенские порешили, что и вправду дело нечисто, занимается мельник делами страшными, мёртвых оживляет, и пошли они на мельницу, чтобы сжечь её вместе с хозяином и книгами его. Вооружились они кольями, вилами, топорами и с криками двинулись в сторону мельницы. Вышибли дверь, ворвались внутрь а там – пусто. Никого. Ушёл мельник, прознав видимо, об их намерениях. И куда он пропал, никто не знал. С тех пор не видели его больше в наших краях. А мельницу сколько ни пытались сжечь, не тронул её огонь. Сломать пытались, но топоры гнулись об стены, как тряпочные. Ничто не брало мельницу. Так и стоит она по сей день. А книги те, по которым мельник колдовал, говорят, хранятся где-то в тайной комнате и сейчас.

И вот сегодня Женька направлялся на мельницу, пробираясь сквозь заросшее поле, начинался дождь, ветер рвал на нём куртку, но парень упрямо шёл вперёд. Женька был городским, не местным, недавно на одном из сайтов прочитал он про эту мельницу и с тех пор загорелся желанием отыскать книги старого мельника. Машину Женька бросил в лесу, чтобы не светиться у деревенских. С собой взял лишь фонарик, и на всякий случай нож, и отправился на мельницу.

Нашёл он её без труда, фотки и описание места на сайте были подробными. Пока он пробирался через заросли, ветер усилился, и сейчас был практически штормовым, словно вся нечисть неистовствовала. Женька подошёл к двери и толкнул её, ни на что особо не надеясь, однако дверь легко отворилась, словно его тут ждали. Он вошёл внутрь.

Здесь пахло сыростью, старым деревом, пылью и чем-то ещё непонятным, сладковатым и тошнотворным. Женька включил фонарик, луч света выхватил из тьмы несколько мешков в углу, какие-то горшки, стол и скамейки, справа была дверь. Открыв её, Женька увидел лестницу, ведущую наверх. Он поднялся и оказался на чердаке. Обшарив там каждый уголок, он не нашёл ничего примечательного и уже совсем было разочаровался, спустился вниз, обошёл еще раз комнаты и тут, в одной из них луч света выхватил ещё одну дверцу в углу комнаты.

За дверью оказалась лестница, спускающаяся в погреб. Женька спустился по скользкой лестнице и ощутил, что ноги его оказались по колено в воде. Было темно и холодно, только лишь небольшой луч света от его фонарика освещал узкую полоску. Внезапно слева раздался всплеск воды и луч света выхватил из темноты нечто. Женька напрягся и осторожно шагнул в ту сторону, как вдруг опора под ногами исчезла и он провалился в ледяную воду с головой.

Секунды, и отфыркиваясь, Женька показался на поверхности. Он отдышался и попытался нащупать под ногами пол, но никак не мог, в это время рядом с ним из воды показалась женская голова и вперившись глазами в Женьку, громко расхохоталась.

***

Очнулся Женька в комнате, он лежал на полу, а вокруг него горели свечи. Множество свечей. Спиной к нему стоял старик в длинном чёрном облачении и что-то бормотал, склонившись над книгой. Женька попытался встать, но у него ничего не вышло, руки и ноги не слушались его, голова была словно в тумане:

– Эй, что тут происходит? – вымолвил он наконец непослушным, заплетающимся языком. И удивился тому, каким чужим показался ему его собственный голос. Старик в чёрном медленно повернулся к нему.

– Ну что же, у нас пополнение.

– Что происходит? Вы кто?

– Я? Хозяин этой мельницы.

– Но вы же давно должны быть мертвы!

– Как видишь, я жив и здоров. Много лет я искал рецепт бессмертия, прочитал тысячи книг, сделал миллион ошибок, но однажды у меня получилось. Я оживил утопленницу, утонувшую в этой реке, молодую девушку Нину. Да ты уже знаком с ней, – усмехнулся старик. И Женька вспомнил синюшное лицо, вынырнувшее из воды.

– С тех пор я начал оживлять мертвецов. Я нашёл средство, возвращающее к жизни. Я был уже почти что у цели, когда деревенские прознали, что я промышляю на кладбище. Они решили убить меня. Но я узнал об этом быстрее и исчез. А позже я нашёл рецепт бессмертия.

– Я хочу уйти, – пробормотал Женька.

Старик расхохотался:

– Куда тебе идти? Теперь ты наш.

Женька замотал головой:

– Простите, что ворвался к вам. Я был неправ. Отпустите меня. Я уйду и никто не узнает о том, что здесь было, я обещаю.

– Я бы рад тебя отпустить, – театрально вздохнул старик, – Но это невозможно.

– Почему?

– Потому что тебя больше нет в мире живых.

– Я не понял… О чём вы?

– Ты утонул пятнадцать минут назад.

– Что?! Что за бред?! Я сейчас разговариваю с вами! Я живой!

– Ты не живой. Ты оживлённый, – усмехнулся старик, – А это значит, что если ты вернёшься в мир живых, то тебя быстро вычислят. Ты не дышишь. Твоя кровь не течёт по твоим венам. Твоё сердце не бьётся. Раньше тебе вбили бы в грудь кол. Но в современном мире, я думаю, ты станешь интересным экспонатом для научных опытов.

– Это бред какой-то, – прошептал в отчаянии Женька, – Вы не в себе.

– Ну что же, хорошо. Если хочешь, ты можешь идти.

Женька встал. Ноги были ватными. Он сделал два шага в сторону двери, когда раздался голос старика за его спиной:

– Только помни, мёртвые всегда возвращаются к мёртвым. Однажды ты придёшь сюда снова.

Женька рванул с места, сбежал по крыльцу, и побежал через поле, продираясь сквозь колючки и раздирая кожу. Он бежал всё быстрее и быстрее. Наконец впереди показался лесок и машина, стоявшая между сосен. Женька с разбегу открыл дверцу и влетел в салон. Чуть успокоившись, он повернул ключ и завёл мотор, и тут взгляд его упал на руки, исцарапанные ветвями и ужас сковал его. В одном месте виднелась большая, глубокая рана, однако боли Женька не чувствовал, но не это напугало его. Из раны не текла кровь. Её не было вообще. Ни капли.

Открыв дверцу, Женька вышел из машины, пригладил волосы, постоял немного и, отбросив в траву ключи, улыбнулся и медленно направился туда, где сквозь темноту ненастной ночи ярко светилось окно под крышей старой мельницы.

В чужую жену бес ложку мёда кладёт

Давно уже Григорий на Тосю заглядывался, и то дела ему нет, что замужем она, совсем голову потерял, как чумной ходит. А началось всё в прошлом году, на покосах.

Тоськин-то муж тогда ногу поранил шибко, день ещё вышел в луга, а к вечеру совсем худо стало – распухла нога, что бревно. Ну и на следующий день остался он дома. Тоська сбегала к бабке Никитишне, та в травах толк знает да разбирается во всяком таком. Запарила Никитишна в горшке какие-то листья, да велела ногу обложить и тряпицей обернуть. Дня через три, мол, как рукой снимет. Так и сделала Тоська. И с утра в луга одна пошла. Ну как одна, известное дело, с бабами. Да без супруга. Тогда-то и случилось всё.

Наработались за день деревенские, устали. Некоторые тут же ночевать решили, в стогах, а иные домой засобирались, и Тоська посреди их. Да перед тем, как в деревню пойти, решили девки освежиться, искупнуться в озере. Каким уж макаром туда Гришку занесло, непонятно. Но не нарочно он там оказался, то ли замешкался да отстал от мужиков, то ли по нужде в кусты залез, но пока он выходить собирался, девки-то уже в воду и попрыгали, его и не заприметили. Смеркалось уже.

А уж вот дальше всё, конечно, нарочно было. Да и какой дурак не полюбуется на женскую красоту, будучи уверенным в том, что его никто не видит? Много ль таких среди вас? То-то же, неча и осуждать.

Выглядывает Григорий потихоньку из-за веток, глядит, как бабы сарафаны скинули да в воду бросились плескаться, а Тоська на камень села, потянулась так сладко, посидела малость, рубаху неторопливо стянула, косу распустила и пошла, качая бёдрами к озеру. Словно в первый раз тут Гришка её увидел… Как по темени ему обухом стукнули. До чего красива девка!

Опомнился он, лишь когда бабы на берег стали выходить. Выбрался потихоньку из кустов на тропку, стараясь не шуршать, да заспешил к деревне, пока не приметили его.

Спалось ему в ту ночь плохо, точнее вовсе не спалось. Всё Тоська перед глазами стояла. Как идёт она, длинноногая, стройная, с русалочьими длинными волосами к воде, а на озерной глади лунная дорожка дрожит, золотится, переливается. Входит Тоська в тот лунный свет, а после оборачивается и улыбаясь, манит к себе его, Гришку.

Что делать? Одно слово наваждение. Отмахнулся Григорий. – Али мало девок в деревне? Выбирай любую да сватайся. Парень он видный, да и мать давно плешь проела, когда да когда невесту в дом приведёшь, старшие братья все уж женились, а ты всё ждёшь чего-то.

В последующие дни старался Григорий держаться от Тоськи подальше. На покосе в самый дальний край ушёл, чтобы, как говорится, и глазом не грешить. Да только так ещё хуже, мысли в голову лезут разные, непристойные.

– Тьфу ты, – сплюнул зло Григорий, – Чтоб тебя!

И замахал косой с плеча, и пошёл вперёд всех, мужики аж диву дались, кричат:

– Кака муха бешена тебя укусила, Гришка?

А сами знай себе хохочут. Словно догадываются что у него там, в мыслях-то творится. Да никто не ведал, конечно, это уж Гришане померещилось, всё кажется ему теперь, что все знают про его мысли непристойные да беду горючую.

А то и была беда. Втемяшилась Тоська ему в голову, не выбросить. Осень уж пришла, он смурной ходит. И есть не хочется, и работа нейдёт. Всё понимает Гришка, что замужем она. Да ведь как сердцу прикажешь?

А лукавый, сидя на левом плече, ещё и подначивает:

– А что тебе муж? За три года, сколь живут, даже дитя не народили. Разве ж то семья? Да по любви ли она за него старого пошла? Ему, чай, уже сорок, вдовец, а Тоське двадцать всего. Соблазнить тебе надо Тоську, а потом уж она не отвертится.

Ангел же с правого плеча укорял:

– Одумайся, Григорий! Не бери грех на душу. Что ж потом будет? Нагуляешься и бросишь, а как узнает кто? Что тогда? Народ за такое и порешить может.

– Жениться я на ней хочу! – отвечал голосу Григорий.

– А кто ж тебе даст жениться? – снова шептал Ангел, – Замужем она.

– Муж не беда, – усмехался, вступая снова в разговор, бес, – Можно и от мужа избавиться при большом желании. И от людского суда уйти. Сбежите с Тоськой с этих краёв, начнёте жизнь новую, распрекрасную. Детей народит она тебе. У её-то старика и с первой женой детей не бывало, а тепереча откуда им взяться? Неплодный он. А бабе счастья нет без детей. Соблазни Тоську!

Тяжёлые думы одолели Григория, взгляд стал хмурый, ледяной. Правду бают, глаза – зеркало души. Коли что недоброе задумал, то лишь глаза и не соврут, не умеют они врать.

Мать Григория заприметила, что неладное с сыном творится. Спрашивает, а тот лишь бурчит в ответ, да отмахивается.

Уж несколько раз караулил он Тоську то в переулке, то за деревней, в поле, то в лесу, пока ещё лето было, всё подловить пытался. Да никак ему не удавалось с ней поговорить. А как солнце на осень покатилось, да ветра подули холодные, так и поймал однажды.

Темнеет рано осенью, холода уж пришли, снежок порхал, шла Тоська от подруги домой. Тут от забора тёмная тень отделилась, да в её сторону шагнула. Испугалась поначалу Тося, потом видит – свой это, отошла, улыбнулась.

– Чего пугаешь, Гришка?

– Не хотел испугать, прости, Тося. Поговорить бы мне с тобой.

– Говори, коль так, – ответила она, показывая белые зубки и блестя весело глазками.

– Люблю я тебя, Тося, жить без тебя не могу, – выпалил Григорий, – Давай сбежим отсюда, а, Тося?!

Покачнулась Тоська в сторону, побледнела, губы платком прикрыла:

– Да что ты болтаешь, Гришка? Аль с ума сошёл? Ведь замужем я.

– Не дурак, знаю, что замужем. Да ведь нет тебе счастья с ним, а со мной будешь как в раю, всё для тебя сделаю. Уедем отсюда, а, Тось?

Замолчала Тося, голову опустила, пальчик свой прикусила, задумалась. А после вскинула на Гришку пылающий взгляд и заговорила горячо:

– Откуда ж ты, Гришенька, мысли такие взял, что худо мне с ним? Что не люб он мне? Замуж меня силком не гнали мать с тятей. Люблю я мужа своего, не дури, Гриша. Опомнись. Девчонок на деревне много, на кой ляд я тебе сдалась!

Тяжело взглянул на Тоську Григорий, задышал с придыхом:

– Знал я, что так скажешь. Да я не тороплю, ты подумай хорошенечко. А я попозжа приду к тебе за ответом.

– Не надо ко мне ходить, Гриша, забудь про такое, – ответила ему твёрдым голосом Тоська и побежала по тропке к дому, скрылась в потёмках. Григорий же долго стоял ещё, прислонившись к забору, а снег кружил всё сильнее и сильнее, засыпая тропку, деревья и избы, начиналась зима…

Так и не дала Тоська доброго ответа ему, уж сколь раз после того караулил он её. Хоть бы раз взглянула с теплотой, надежду бы дала, нет, всегда взгляд колючий, сердитый. Вот только вроде смеялась с бабами, а только его, Григория, заприметила, тут же и нахмурилась, улыбка с лица сошла, не рада она ему. Невдомёк Григорию, что всё глубже он погружается в дебри, что одуматься бы ему пора да отступиться, так нет. Запретный-то плод сладок. А уж в чужую жену, и вовсе бес ложку мёда кладёт, люди говорят.

Видит Григорий, что не добиться ему Тоськи по-доброму, и задумал он дело тёмное, мужа Тоськиного со свету извести. Задумать-то задумал, а как сделать не знает того, боязно всё-таки, это ведь не порося порешить, а человека. Никитишна, конечно, знает кой-чего в таких делах, да к ней не подступиться, не станет она грех такой на себя брать.

Где же помощи искать? Как сделать дело, да так, чтобы и комар носа не подточил? Не даёт покоя эта дума Григорию, и вот однажды ночью, когда не спалось ему, всплыла в его памяти картина одна – сумерки, в избе лучина горит, бабы шерсть прядут, усевшись на лавках, бабка его старая тут же, тепло в избе, дрова в печи потрескивают, за окном вьюга воет, Гришка сам на полу со щепочками да веточками возится, играет, лет семь ему, не больше, а бабушка его рассказывает соседкам то ли быличку, то ли сказку, много она их знала.

– Жил в наших краях колдун. Шибко много умел он, и помочь, и навредить мог. За помощь денег не брал, а особую плату просил. У каждого свою. И не всегда сразу, мог и через годы уж спросить с человека, всё помнил. Сила его велика была, но и плата была страшна. Не хочу и поминать даже и сказывать вам.

Говаривали люди, что мог он душу человеческую себе забрать, и хранились у него в избе, в особом месте куклы тряпичные, в каждой из них чья-то душа жила, до поры до времени, пока колдун не решит, что с ней дальше делать. Да шептались люди, не человек он был вовсе, колдун этот, когда по улице шёл он, следы на земле оставались двупалые. Когда колдун помирать собрался, вздохнули все с облегчением.

Только помереть не мог он, ох и мучался, терзали его бесы за дела его тёмные, ох, как терзали. Кричал он и выл на все лады, так что и к избе его подойти жутко было. По ночам до первых петухов тени чёрные вокруг избы его летали, словно лохмотья рваные, ожившие. В одну из ночей гроза разразилась, а над избой колдуна молнии метались, в ту ночь и помер он. Так люди побоялись его на погосте хоронить, как душу христианскую, покумекали, да и унесли тело его в лес дремучий, сколотили там домовину, да там и оставили.

Да только с той поры бродит, бают, он по лесу ни живой, ни мёртвый, ни в том мире, ни в этом. Нет ему покоя. А домовина его стоит нетронутая временем и по сей день, так то…

Встрепенулся Гришка, согнал с себя туман образов забытых, всколыхнувших память его, и вскочив с места, топнул ногой:

– Завтра же пойду в лес! Отыщу ту домовину! А там будь что будет…

***

Выбрал Григорий день, когда погода встала сухая, жаркая, да и снарядился в лес, будто бы по дрова.

– Да куда ж ты собрался? – подивилась мать, – Ведь у нас три поленницы стоят, да и по осени за дровами-то ездят.

– Я место приглядеть, – буркнул Гришка и, взяв в сенцах топор, вышел из избы, пока старушка-мать не начала расспросов.

Быстро прошёл Гришка через деревню и вышел в луга, за лугами и лес начинался. Берёзки белые обступили опушку хороводом, словно девицы стройные в сарафанах светлых, перебирают косы свои зелёные до пят, улыбаются. Рядом липы медовые в золотом цвету, поразвесили солнечные соцветия, дух стоит сладкий кругом, а над липами пчёлы-труженицы жужжат, стараются, лето оно скоро пролетит, не заметишь, надобно впрок успеть медку запасти.

Залюбовался Григорий этой картиной, даже на душе вроде легче стало, и мысль закралась вдруг – правильно ли я делаю? Не далеко ли зашёл? Ёкнуло внутри – ведь грех… Но тут вновь всплыла в памяти улыбка Тосина, смех её звонкий, стан стройный, и нахмурил Гришка брови, насупился, да быстрым шагом зашагал в лес.

Долго он бродил, сначала по тропкам, а после по нехоженым местам, уходя всё дальше от мира людей, в самую глушь леса, в чащу, пока не понял, что кружит на месте. Остановился Гришка, отдышался, огляделся. Точно, был он уже здесь, вон и коряга знакомая лежит. С досады Григорий пнул трухлявый, тёмный бок. И тут послышался скрежет, словно дверь на петлях ржавых, давно несмазанных, заскрипела. Замер Григорий, не понимая что тут творится и тут коряга трухлявая заворошилась, заворочалась, закряхтела тяжело и стала подниматься. Струхнул было Гришка, а после усмехнулся:

– Быстро же ты, братец, испужался!

И, подняв топор, приготовился к встрече с неведомым существом. Меж тем поднялась коряга, расправила длинные корявые пальцы-сучья, разлепила морщинистые наросты на коре, за которыми показались жёлтые сонные глаза, взглянула сурово на того, кто посмел потревожить её покой, и разинула чёрный гнилой рот:

– Кто ты? Чего рыщешь?

– Григорий я! – выступил парень вперёд, сжимая в руках топорище, и готовый в любую минуту всадить в чудище острое лезвие.

– Зачем пожаловал?

– Колдуна ищу, домовину его, – ответил Гришка, – Знаешь, поди, где она? Я уже с утра тут и ничего похожего не встретил.

Замолчала нежить лесная, вперилась в Григория жёлтыми своими глазищами, задумалась:

– Впервые вижу, чтобы сами смерть свою искали. Неужто люди нынче так глупы стали?

– Не твоё это дело, – резко крикнул Григорий, – Знаешь, так скажи, где мне его искать, а не знаешь, так и нечего голову мне морочить.

Расхохоталась коряга, широко разинув бездонную чёрную пасть:

– Отчего не сказать, скажу, мне до того дела нет. Да больно ты напористый, таким нахрапом далеко не уйдёшь в лесу. Тут с уважением надобно, с почётом, али не учили тебя старые люди?

– А ты кто таков будешь? – спросил Григорий.

– Лесовик я.

– Это Леший что ли?

– Эка вы молодёжь, неграмотна! Леший в лесу главный, всему голова, а мы лесовики да лесавки помощники его, много нас.

– Ну так скажешь про колдуна? – снова спросил Георгий.

– На болоте ищи, – вздохнул тяжело лесовик, зевнул утробным голосом, да опустился неслышно, сложился, свернулся, прикрыл веки и снова стала с виду коряга корягой. И не поверишь, что только что говорила она, коль сам не увидел бы того.

Встряхнул головой Григорий:

– Наваждение какое-то, а всё таки терять мне нечего, пойду-ка и вправду на болото, может и не врал лесовик.

Долго пробирался Гришка сквозь густой и плотный лес, уже вечереть стало, когда вышел он наконец к болоту. Простиралось оно до самого горизонта – голодное, ненасытное, зыбучее. Мошкара вилась тучами над кочками и зарослями камыша, квакали лягушки, за спиной где-то ухнула два раза сова и смолкла.

Осторожно ступая, проверяя дорогу толстой крепкой ветвью, срубленной тут же, пошёл Гришка вперёд, глядя по сторонам – не видать ли где домовины.

Внезапно хлюпнуло что-то сбоку, запузырилось. Оглянулся Гришка, окинул взглядом болотное царство, что там скрывается в сумерках? Не видать ничего, тишина. Только ступил было Гришка, как снова хлюпнуло что-то, а после смех послышался, неприятный такой, злорадный, да как ухватит что-то Гришку за штанину, так, что упал он прямо в жижу болотную. Вскочил быстро на ноги, взмахнул палкой, обернулся – нет никого.

– Ах ты, нечисть болотная! – выругался Григорий и только повернул голову, как прямо перед ним возник тощий силуэт в лохмотьях. Отскочил Гришка в сторону, а тощая фигура расхохоталась знакомым уже злорадным смехом и затянула писклявым голоском:

– Григо-о-о-рий к нам пожаловал!

– Ты ещё кто будешь? Откуда имя моё знаешь?

– Кикимора я, али не признал? – захихикала тощая.

– Откуда вы все повылазили?

– Мы-то всегда тут жили, спокон веку, а вот ты что тут забыл?

– Али не доложили тебе вместе с именем моим? – передразнил Кикимору Гришка.

– А ты чего такой суровой? – закрутилась, засуетилась вокруг волчком Кикимора, отводя глаза.

– Ушла бы ты с дороги, – рыкнул Гришка и замахнулся на тощую топором. Глядь, а её уж и нет.

– Я может помочь хочу, – раздался голос со стороны. Григорий обернулся в сторону, откуда доносился писклявый голосок – Кикимора уже сидела на дальней кочке. В сумерках выглядела она грудой тряпья, из которого торчал длинный тонкий нос и тощие ручонки.

– Тебе какой умысел помогать-то мне?

– Умысел у нас, у нечистых, один, Гришенька, – ответила болотная нежить и снова затряслась в беззвучном хохоте. – Так показать аль нет, где домовина-то стоит? Сам ты её не найдёшь, голубчик.

– Показывай уже, – вздохнул Григорий и пошёл следом за Кикиморой, радостно и шустро запрыгавшей с кочки на кочку.

Пока они шли, совсем стемнело, кругом слышались какие-то вздохи, болото жило своей ночной жизнью, кто-то ходил тут кроме них с Кикиморой, то и дело проплывали мимо бледные зеленоватые огоньки, в их фосфорическом свете вспыхивали и гасли очертания каких-то неведомых существ, глядевших на Григория из своих укромных зарослей тины.

– Что за огоньки летают? – спросил Гришка у своей провожальщицы.

– Так Игоши то, младенчики некрещёные, – кинула та через плечо, – А мы пришли уже почти.

– Вот, – остановилась тощая, – Сюда тебе, Григорий. Дальше сам уж, прощевай!

Хихикнув и взмахнув лохмотьями, Кикимора резво метнулась куда-то в сторону и исчезла с глаз.

Григорий осмотрелся. Глаза совсем уже привыкли к темноте и хорошо различали предметы, к тому же болотные огоньки освещали это мрачное место. Холодом вдруг повеяло, сыростью древней, топью болотной, поёжился Гришка и впервые только и задумался:

– А что же я дальше стану делать, как домовину ту найду?…

Ответа у него не было. А домовина тем временем возвышалась перед Гришкой безмолвной тёмной горой на высоких столбах…

– Дурак я всё же, – думал Григорий, стоя по колено в болотной жиже, – Пошто я взял, что стоит мне найти только эту проклятую домовину, как всё и решится? Что в ней проку? Ну лежит там покойник, да и то, какой там покойник, ежели ему пара сотен лет поди? Так… Кости одни. И тех поди нет.

Огоньки обступили Гришку со всех сторон, позвали жалобно:

– Дай имечко, дай имечко…

Оторопел Гришка, какое имечко ещё, чего им надобно? Как вспомнились вдруг рассказы бабки, о том, что живут на болоте души младенцев, которых горе-матери утопили, налетают они в виде блуждающих огоньков на одиноких путников, заманивают в самую глушь, откуда уже не выбраться, но ежели станут они просить тебя наречь их именем, и ежели ты имя дашь, то обретут души несчастных покой.

– Никита! – выпалил Григорий.

– Спаси-и-ибо… – прошелестело в ответ и один огонёк, вспыхнув, померк.

Остальные закружились вокруг неистово, заверещали:

– Нареки! Нареки! Имя!

– Агафья! Василий! Пётр! Василиса! – закричал Григорий, отмахиваясь от них, и отступая назад. Огоньки же прыгали, гасли один за другим, и пропадали в темноте ночи.

И тут затрепетало всё кругом, задрожала топь болотная, метнулись огоньки в стороны врассыпную, и стало совсем темно. Тьма плотной стеной обступила Григория, обволокла липким холодным туманом, пронёсся шёпот по кругу:

– Идёт, идёт…

Жуть напала на Григория, страх заполз под одежду и свернулся у горла удавкой, стало трудно дышать. Небо заволокло тучами, огромная невидимая пасть разверзлась и поглотила луну на небосводе. Полный мрак опустился на землю. Внезапно наступила тишина, такая что резало уши. И в этом мёртвом затишье Гришка вдруг услышал позади себя шипящий, низкий голос, идущий казалось из самой преисподней:

– Долго ждал я тебя, Григорий… Ну, здравствуй!

Григорий стоял молча, спиною чувствуя того, кто находился сейчас позади – ярость, злоба, гнев и тьма были его сущностью, весь он, колдун, был сгустком ненависти. Ненависти ко всему, что жило, цвело, рождалось и умирало на земле, созданной Творцом. Превозмогая страх, Гришка медленно повернулся лицом к подошедшему, но как ни пытался он представить того в мыслях, как ни готовился ко встрече с колдуном, он и не ведал того, что увидел сейчас.

Перед ним стояла высокая фигура, ростом на две головы выше его самого, а Гришка ростом был не мал и в плечах крепок. Луна вышла из-за туч, и в её мертвенном свете колдун похож был на каменное изваяние, холодное и неподвижное, казалось, лишь длинные седые волосы его были живыми, они развевались по ветру, как тонкие вертлявые змеи, готовые в любой момент схватить, ужалить, убить ядом. Лицо, с запавшей глубоко, тонкой линией рта и чёрными смоляными глазами в провалившихся глазницах, безносое и покрытое пятнами, было лицом покойника, но при этом колдун был жив.

Костлявые тонкие пальцы перебирали воздух. Гришка попятился, упал, запнувшись о скользкую тину, нитями опутавшую ноги, в голове помутилось, а колдун подойдя ближе, склонился над ним, и тут ветер распахнул полы его длинного одеяния и Гришкиному взору предстала мёртвая плоть, изъеденная, разложившаяся, в которой копошились опарыши, тошнотворный дух тлена и гнили пахнул на него, и парень закрыл глаза, не в силах смотреть.