Елизавета ауэрбах рассказ деда текст

Эстрадный номер Елизаветы Ауэрбах «Рассказ деда»: о посещении Москвы деревенским дедом от лица этого самого деда.

Рассказ деда

В одном селе, находившемся очень далеко от железной дороги, я познакомилась с симпатичными супругами — местными жителями.
Супругу лет девяносто семь — девяносто восемь, а супруге по самому дамскому счету сто. И эта бабушка ухитрилась прожить такую немаленькую жизнь, ни разу не воспользовавшись железной дорогой. И она никогда из села не выезжала. Она говорила: «Таких, шо ль, дорог нет? С такой дороги-то и свернуть можно, и посидеть с краешку — пожалуйста, а по жалезной — ташшит какая-то страсть. Там еще, говорят, в купе запруть, кипиток сунуть, а захочешь выйти — дверь не откроешь…»
А дед — наоборот. Он утверждал, что он объездил весь свет: бывал за границей, воевал, гостил в плену. И очень интересно обо всем рассказывал.
И мне раз удалось подслушать его рассказ о нашей столице.
Рассказывал дед так.
— Приезжаешь ето ты в Москву. Паровоз дальше не идёть: рэльсы кончаются. И чтобы он с разбегу-то не продул без рэльсов, догадались — забор приставили: он в забор упрется, и всё. Вылезаешь и идешь со всей толпучкой в ихнее самое знаменитое московское митро..
— Дедушка! А кто это метро придумал? — спросила маленькая девочка.
— Наш мужик. Дуськин деверь. Он когда еще мальчишкой был, всё на кротов ходил. А потом уж как в инженеры вышел, ему ети все подземные ходЫ в башку и вдарились… Ну, слушай, не перебивай.
Ныряешь ты в ету шшель. Из ее пар валит, и на ей агромадная буква МЫ написана. Тама берешь деньги в норе — ну, такая небольшая дырочка, вроде как нора, — из етой из норы лапа высунется. деньги твои забереть, билет тебе швырнет, и какой там зверь сидит — неясно. А то додумаешься туды дашь деньги — лапа их забереть и эта же лапа тебе обратно вышвырнет пятаками. Счас с етими пятаками идешь на лестницу. Тебя не пускает на лестницу станок. И он тебе выбрасывает огненную надпись «Давай деньги!» Примечание: на самом деле надписи в автоматах метро были «Опустите пять копеек» и «Проходите». Сейчас вот ему сунешь пятак, вроде как в копилку, а он тебе вторую надпись «Беги бегом!» Один наш деревенский не мог бечь, у него больная нога — он по сей день заикается: тама засовами прямо тебя протыкает! При мне одного проткнуло. Три дня оторвать не могли, метро не работало…
Потома ты становися на лестницу. Но Боже тебя спаси по ей иттить, она сама волочить станет. А под потолком написали, чего на этой на лестнице нельзя делать. Ну, на ней ни черта нельзя делать: котомку не становь, сам не присядь, не облоконись, не держись, знакомую увидишь — не гонись… И я это задрамши башку всё изучал, пока меня не сковырнули.
На низу светло! чисто! что ты! Люстры через кажные тры шага! По сто пудов люстры, упадеть — «скорую помощь» не тревожь. И для красоты глазу статуи понаделаны. Агромадные человеческие статуи. Вроде как какой человек чего делал, так его и вмуровали. И они все присемши. Которая женщина курицу шшупала — присела, который мальчишка мяч сташшил — присел. Вот, ну… кто с чем присел. Я пока их изучал, у меня коленки стали подгибаться.
Ну, потома мечутся тама вагонетки. Что ты! Стоит полминуты, и вот в ее изловчись сигануть. Сигануть-то не штука, штука — чтоб тебя дверьми не сплюсануло. А сплюсует — не бойся, там есть специальные люди, они у их называется «ПИРСА-НАЛ». И щас этот пирса-нал придёть и тебе оторвёть. Они за это зарплату получають.
Вообще насчет Москвы как тебе сказать, — так-то она поболе нашего села, но коровы-лошади-гуся в Москве на улице не увидишь. Что ты! И куры у вас одне полупотрошеные.
В Москве одни машины по большаку мечутся. И люди мечутся. И чтобы они все промеж себя не передавилися, на перекрестках живых милицанеров затолкали в стеклянные банки. Чем дышат, не знаю. Им туда жены передачи носят. Они день и ночь рычагами крутят, чтобы не всех передавило. Но давять все-таки, давять в Москве. Но тихо — потому в Москве запрет на шум. В Москве кричать нельзя! Гудеть только на пожар! Так что в Москве ежели и который давит — не пикнет, и которого давят — молчком, это всё полная тишина.
Ой, интересно — в Москве седых женщин нет, совсем нет: их кунают. У них в парикмахерской шайки — три пятьдесят в любой цвет, хоть в зеленый. Интересно.
А шапки какие в Москве носят?! Женщина зимой вроде как у тулупа рукав оторвать, наизнанку овчиной вывернуть, с одного конца зашьеть — и пошла, и пошла.
Интересно вот в Москве, все бегуть — они чисто кого догоняють. Да. И они так бегуть даже в выходной. Вот они даже в выходной не смотрят друг на дружку, на дома не смотрят, на небушко, — они и не знают, куда солнце садится. Они всё бегуть и бегуть и бегуть. А которым нельзя бечь — они с собой тяжести таскають. Но всё одно они бегуть.
И вот, — сколько ж в Москве милицанеров! Вот в банках сидять — это да. Потома милиция, которая ходит пешая. А заглавный в машине разъезжает, да. Как хотит по всей Москве ездит, и он в трубку всех людей страмит. Кто не туды пошел?! — Вернись, не туды идешь! — Страсть какая, ведь вот откуда он знает, куды мене иттить? Мене такой умник застрамил. Он меня на всю Москву страмил, лучше б меня раздавило, я с его страмотой не только что забыл, куды я шел, я три ночи не мог вспомнить, как меня звать. И он же с меня деньги взял.
Интересно в Москве перед праздником москвичи никогда не пьють и не едять. Нет. Деньги копят. Денег у москвичей, видать, много, им уже на домах пишут, где их хранить: они уж не знают, где хранить. Ну, конечно, перед праздником они все деньги оттуда выгребут, по лавкам, всего накупют, нажарят, напарят, в холодильник ложат. У которых нет холодильников — в сеть завернут, за форточку вышвырнут. В первый день праздника москвичи наденутся во всё хорошее, нарядятся и идут гулять натошшак. И только к вечеру они садятся за стол, и вот тут они должны съесть всё, что они за неделю заготовили. И они потом на пищу даже три дня не могут глядеть.
И вот в Москве важно приспособиться, а то очень страшно, вот приезжему страшно. Для их даже уже под землей дырки проколупали. Под землей им и пирожок там продадут, они покушают. Потом выйдут наверх, дыхнут и опять на низ идут. А я вот приспособился все-таки. Важно в струю попасть. И пошел. И незнамо куда прибежишь. Я у сродственников ни разу не был: туда струя не шла.
Ну, интересно в Москве что: тама вот они все бегуть, и так они все бегуть, и незнамо куда. Вот думаешь: ну куды же они так убиваются? И я перед отъездом, я все-таки за одним мужиком погнался: ну надо же мне в деревне рассказть, куды они так убиваются! Ну, он мене мота-а-ал! Он мене мота-а-ал! Я с им чуть Богу душу не отдал! А он под конец-то прибежал на сквер и сел газету читать. Я глазам не верю. Сел рядом, насилу отдышался. И я ему все-таки сказал: парень, ты куды ж так мчался?! Я с тобой чуть Богу душу не отдал! Ты что, до смЕрти боялся — скамейку украдут?! А он мне, конечно, отвечает вежливо, как москвич: «Интересно, отец, какое ваше собачье дело?!»
Был ишшо я в московском вашем цирке, да. Ну, ето мне не пондравилось дело. Нет, нет, нет. Ведь от хорошей жизни под потолок не полезешь. Один мужик под потолок забрался, ногами за палку зацепился, вниз башкой — фьють! В зубы бечевочку взял. И на эту на бечевочку вся его семья нанизалась. Люди в ладоши трепють, а я думаю: а что как он чихнет, где семья?! На медведЕй трусы надели, на лисапеды посадили… Или цветущщая женщщина у их есть, Аришкой Бугримковой звать, в клетку к хичникам идеть и личико свое мильятюрное хичнику в пасть кладет! Зачем ето?! И женщину жалко, у ей, говорят, две девочки, муж непьющий. И хичника жалко — я ведь знаю, он хочет счас ей головку откусить, а он не может: сзади с пушками стоят…
И в Большом театре был. Да. В сАмом большущем. На котором уже кони вздыбИлись. Смотрел постановочку — называется у их «балет». Не пондравилось. Там артистам слОва сказать нельзя, что ты! Им чисто языки повыдергивали. Всё молчком. Который артист ненароком скажет чего-почём — его сокращают. А одевают бедных, — на мужиках одни рукава, которому-то дадут пинжачок, насчет штанов ни Боже мой, обуви никакой. А девки одеты — как у нас в селе курицу плохо общипет, на их только кое-где тряпочки.. А что творят там! Разве они танцуют? Разве я не знаю, как танцуют, как пляшут?! Они тама сигают! Только сигают! И кто дале сиганет — тому надбавка к зарплате идет. Один при мне сиганул и не вернулся: за зарплатой пошел. За надбавкой. Ой! которое-то вот есть кино до шешнадцати лет не пускают — это ерунда. Я бы на этот московский балет мужиков до шестидесяти бы не пущал. При мне выскочила такая пташка кое в чем, стала на середку — счас к ней крадется в пинжачке. Стал он сзади девки, как ее хвать за бока! А ей кричать нельзя: сократят! Она от перепугу под себя ножку тянет, а он ее начАл сучить. Он ее так сучил, что уж он сам-то руки разнял, а девку так завинтил — она стоит на одной ноге и крутится, и крутится, она насилу развинтилася! На две ножки встала, и я вижу — она уже не может на всю ногу постановиться-то: он ей пятки отшиб! И она дальше весь этот твой балет плясала на когтях!

Эстрадный номер Елизаветы Ауэрбах «Рассказ деда»: о посещении Москвы деревенским дедом от лица этого самого деда.
»
Елизавета Ауэрбах
Рассказ деда
В одном селе, находившемся очень далеко от железной дороги, я познакомилась с симпатичными супругами – местными жителями.
Супругу лет девяносто семь – девяносто восемь, а супруге по самому дамскому счету сто. И эта бабушка ухитрилась прожить такую немаленькую жизнь, ни разу не воспользовавшись железной дорогой. И она никогда из села не выезжала. Она говорила: «Таких, шо ль, дорог нет? С такой дороги-то и свернуть можно, и посидеть с краешку – пожалуйста, а по жалезной – ташшит какая-то страсть. Там еще, говорят, в купе запруть, кипиток сунуть, а захочешь выйти – дверь не откроешь…»
А дед – наоборот. Он утверждал, что он объездил весь свет: бывал за границей, воевал, гостил в плену. И очень интересно обо всем рассказывал.
И мне раз удалось подслушать его рассказ о нашей столице.
Рассказывал дед так.
— Приезжаешь ето ты в Москву. Паровоз дальше не идёть: рэльсы кончаются. И чтобы он с разбегу-то не продул без рэльсов, догадались – забор приставили: он в забор упрется, и всё. Вылезаешь и идешь со всей толпучкой в ихнее самое знаменитое московское митро. ..
— Дедушка! А кто это метро придумал? – спросила маленькая девочка.
— Наш мужик. Дуськин деверь. Он когда еще мальчишкой был, всё на кротов ходил. А потом уж как в инженеры вышел, ему ети все подземные ходЫ в башку и вдарились… Ну, слушай, не перебивай.
Ныряешь ты в ету шшель. Из ее пар валит, и на ей агромадная буква МЫ написана. Тама берешь деньги в норе – ну, такая небольшая дырочка, вроде как нора, — из етой из норы лапа высунется. деньги твои забереть, билет тебе швырнет, и какой там зверь сидит – неясно. А то додумаешься туды дашь деньги – лапа их забереть и эта же лапа тебе обратно вышвырнет пятаками. Счас с етими пятаками идешь на лестницу. Тебя не пускает на лестницу станок. И он тебе выбрасывает огненную надпись «Давай деньги!» Примечание: на самом деле надписи в автоматах метро были «Опустите пять копеек» и «Проходите». Сейчас вот ему сунешь пятак, вроде как в копилку, а он тебе вторую надпись «Беги бегом!» Один наш деревенский не мог бечь, у него больная нога – он по сей день заикается: тама засовами прямо тебя протыкает! При мне одного проткнуло. Три дня оторвать не могли, метро не работало…
Потома ты становися на лестницу. Но Боже тебя спаси по ей иттить, она сама волочить станет. А под потолком написали, чего на этой на лестнице нельзя делать. Ну, на ней ни черта нельзя делать: котомку не становь, сам не присядь, не облоконись, не держись, знакомую увидишь – не гонись… И я это задрамши башку всё изучал, пока меня не сковырнули.
На низу светло! чисто! что ты! Люстры через кажные тры шага! По сто пудов люстры, упадеть – «скорую помощь» не тревожь. И для красоты глазу статуи понаделаны. Агромадные человеческие статуи. Вроде как какой человек чего делал, так его и вмуровали. И они все присемши. Которая женщина курицу шшупала – присела, который мальчишка мяч сташшил – присел. Вот, ну… кто с чем присел. Я пока их изучал, у меня коленки стали подгибаться.
Ну, потома мечутся тама вагонетки. Что ты! Стоит полминуты, и вот в ее изловчись сигануть. Сигануть-то не штука, штука – чтоб тебя дверьми не сплюсануло. А сплюсует – не бойся, там есть специальные люди, они у их называется «ПИРСА-НАЛ». И щас этот пирса-нал придёть и тебе оторвёть. Они за это зарплату получають.
Вообще насчет Москвы как тебе сказать, — так-то она поболе нашего села, но коровы-лошади-гуся в Москве на улице не увидишь. Что ты! И куры у вас одне полупотрошеные.
В Москве одни машины по большаку мечутся. И люди мечутся. И чтобы они все промеж себя не передавилися, на перекрестках живых милицанеров затолкали в стеклянные банки. Чем дышат, не знаю. Им туда жены передачи носят. Они день и ночь рычагами крутят, чтобы не всех передавило. Но давять все-таки, давять в Москве. Но тихо — потому в Москве запрет на шум. В Москве кричать нельзя! Гудеть только на пожар! Так что в Москве ежели и который давит – не пикнет, и которого давят – молчком, это всё полная тишина.
Ой, интересно – в Москве седых женщин нет, совсем нет: их кунают. У них в парикмахерской шайки – три пятьдесят в любой цвет, хоть в зеленый. Интересно.
А шапки какие в Москве носят?! Женщина зимой вроде как у тулупа рукав оторвать, наизнанку овчиной вывернуть, с одного конца зашьеть — и пошла, и пошла.
Интересно вот в Москве, все бегуть – они чисто кого догоняють. Да. И они так бегуть даже в выходной. Вот они даже в выходной не смотрят друг на дружку, на дома не смотрят, на небушко, — они и не знают, куда солнце садится. Они всё бегуть и бегуть и бегуть. А которым нельзя бечь – они с собой тяжести таскають. Но всё одно они бегуть.
И вот, — сколько ж в Москве милицанеров! Вот в банках сидять – это да. Потома милиция, которая ходит пешая. А заглавный в машине разъезжает, да. Как хотит по всей Москве ездит, и он в трубку всех людей страмит. Кто не туды пошел?! – Вернись, не туды идешь! — Страсть какая, ведь вот откуда он знает, куды мене иттить? Мене такой умник застрамил. Он меня на всю Москву страмил, лучше б меня раздавило, я с его страмотой не только что забыл, куды я шел, я три ночи не мог вспомнить, как меня звать. И он же с меня деньги взял.
Интересно в Москве перед праздником москвичи никогда не пьють и не едять. Нет. Деньги копят. Денег у москвичей, видать, много, им уже на домах пишут, где их хранить: они уж не знают, где хранить. Ну, конечно, перед праздником они все деньги оттуда выгребут, по лавкам, всего накупют, нажарят, напарят, в холодильник ложат. У которых нет холодильников – в сеть завернут, за форточку вышвырнут. В первый день праздника москвичи наденутся во всё хорошее, нарядятся и идут гулять натошшак. И только к вечеру они садятся за стол, и вот тут они должны съесть всё, что они за неделю заготовили. И они потом на пищу даже три дня не могут глядеть.
И вот в Москве важно приспособиться, а то очень страшно, вот приезжему страшно. Для их даже уже под землей дырки проколупали. Под землей им и пирожок там продадут, они покушают. Потом выйдут наверх, дыхнут и опять на низ идут. А я вот приспособился все-таки. Важно в струю попасть. И пошел. И незнамо куда прибежишь. Я у сродственников ни разу не был: туда струя не шла.
Ну, интересно в Москве что: тама вот они все бегуть, и так они все бегуть, и незнамо куда. Вот думаешь: ну куды же они так убиваются? И я перед отъездом, я все-таки за одним мужиком погнался: ну надо же мне в деревне рассказть, куды они так убиваются! Ну, он мене мота-а-ал! Он мене мота-а-ал! Я с им чуть Богу душу не отдал! А он под конец-то прибежал на сквер и сел газету читать. Я глазам не верю. Сел рядом, насилу отдышался. И я ему все-таки сказал: парень, ты куды ж так мчался?! Я с тобой чуть Богу душу не отдал! Ты что, до смЕрти боялся — скамейку украдут?! А он мне, конечно, отвечает вежливо, как москвич: «Интересно, отец, какое ваше собачье дело?!»
Был ишшо я в московском вашем цирке, да. Ну, ето мне не пондравилось дело. Нет, нет, нет. Ведь от хорошей жизни под потолок не полезешь. Один мужик под потолок забрался, ногами за палку зацепился, вниз башкой – фьють! В зубы бечевочку взял. И на эту на бечевочку вся его семья нанизалась. Люди в ладоши трепють, а я думаю: а что как он чихнет, где семья?! На медведЕй трусы надели, на лисапеды посадили… Или цветущщая женщщина у их есть, Аришкой Бугримковой звать, в клетку к хичникам идеть и личико свое мильятюрное хичнику в пасть кладет! Зачем ето?! И женщину жалко, у ей, говорят, две девочки, муж непьющий. И хичника жалко – я ведь знаю, он хочет счас ей головку откусить, а он не может: сзади с пушками стоят…
И в Большом театре был. Да. В сАмом большущем. На котором уже кони вздыбИлись. Смотрел постановочку — называется у их «балет». Не пондравилось. Там артистам слОва сказать нельзя, что ты! Им чисто языки повыдергивали. Всё молчком. Который артист ненароком скажет чего-почём – его сокращают. А одевают бедных, — на мужиках одни рукава, которому-то дадут пинжачок, насчет штанов ни Боже мой, обуви никакой. А девки одеты – как у нас в селе курицу плохо общипет, на их только кое-где тряпочки. .. А что творят там! Разве они танцуют? Разве я не знаю, как танцуют, как пляшут?! Они тама сигают! Только сигают! И кто дале сиганет – тому надбавка к зарплате идет. Один при мне сиганул и не вернулся: за зарплатой пошел. За надбавкой. Ой! которое-то вот есть кино до шешнадцати лет не пускают – это ерунда. Я бы на этот московский балет мужиков до шестидесяти бы не пущал. При мне выскочила такая пташка кое в чем, стала на середку – счас к ней крадется в пинжачке. Стал он сзади девки, как ее хвать за бока! А ей кричать нельзя: сократят! Она от перепугу под себя ножку тянет, а он ее начАл сучить. Он ее так сучил, что уж он сам-то руки разнял, а девку так завинтил – она стоит на одной ноге и крутится, и крутится, она насилу развинтилася! На две ножки встала, и я вижу – она уже не может на всю ногу постановиться-то: он ей пятки отшиб! И она дальше весь этот твой балет плясала на когтях!

Хотите верьте, хотите нет, но тот рассказ, который вы услышите под катом, я помню наизусть лет, наверное, с десяти. Хотя могу, конечно, перепутать местами некоторые отрывки, но в данном случае это не очень существенно. Стоит только произнести это имя — Елизавета Ауэрбах, — и сразу всплывает в памяти: «А одевают бедно. На мужиках одни рукава. Которому-то дадут пинжачок. Насчёт штанов — ни боже мой, обуви никакой…» или «Мечутся тама вагонетки. Что ты! Стоит полминуты, и вот в её изловчись сигануть. Да сигануть-то не штука, штука — чтобы тебя дверьми не сплюсануло.» Как вы думаете, о чём это?

Елизавета Борисовна Ауэрбах.
Кто сейчас помнит это имя?
Некрасивая, но живая и весёлая московская девочка. Училась на режиссёра, но как-то нечаянно стала актрисой МХАТа, играла в эпизодических ролях. Всю войну выступала в составе фронтовых концертных бригад. А после войны вдруг начала писать короткие забавные рассказы и сама же стала их читать со сцены. К сожалению, телевизионных съёмок её выступлений практически нет. Только одна, уже довольно поздняя, 1994 года — за год до смерти. Зато сохранились её выступления на радио и пластинки с записями рассказов.
Вот одна такая маленькая пластиночка была и у меня. «Рассказ деда» — история о том, как деревенский дед впервые побывал в Москве. И, хотя Москва в этом рассказе довольно давняя, послевоенная, но… не так уж сильно она изменилась.

А этот небольшой рассказик из книги Елизаветы Ауэрбах «Маленький ансамбль». Он совсем не смешной. Скорее, какой-то по-детски наивный и трогательный. Как, собственно, и женщина, его написавшая.

Елизавета Ауэрбах

В первые послевоенные годы судьба забросила меня в Воронеж, я остановилась в Доме колхозника на первом этаже. Мои окна выходили во двор, где была конюшня. Засыпала я и просыпалась под страшную брань возчика, который или запрягал или распрягал свою лошадь. Кроме обычных слов, которые говорят мужчины, когда недовольны лошадьми, он называл ее «фефела», «мымра» и «артистка». Так как монологи эти я слушала по два раза в день, в конце концов, не выдержала, вышла во двор и познакомилась с возчиком.
— За что вы ее так? — спросила я.
— А как же, — ответил он. — Артистка и есть. Работать не любит. Она только может на месте ногами перебирать. Скажите мне, пожалуйста, что она делала до войны?
— Не знаю, — ответила я.
— И я не знаю, но только она не работала. Смотрите, у нее от упряжки на спине и на животе болячки. Они гноятся и не заживают. Поэтому она терпеть не может, чтоб ее запрягали, от ругани она морду воротит в сторону, стало быть, она к этому непривычная…
— Я тоже не люблю, когда ругаются.
— Ну, так вы артистка, а она лошадь. Улавливаете разницу? Я взглянула на лошадь. Лошадь как лошадь, худая только очень, как все мы после войны.
В субботу, сговорившись с возчиком, что вечером он отвезет меня на вокзал, я зашла в цирк. Цирк оживал, готовился к открытию первой послевоенной программы. Репетиции задерживались потому, что музыканты ждали, когда привезут из хранилища контрабасы, и привез их на телеге и въехал прямо в цирк мой знакомый возчик. Сидевший рядом со мной дирижер, взглянув на лошадь, вдруг сказал:
— Неужели это наша Стелла?
— Какая Стелла? — спросил скрипач.
— Ты не знаешь. У нас до войны была наездница наша воронежская, она еще не вернулась из эвакуации. Лошадей своих она бросила, не до того было. А главная у нее была лошадка — Стелла, вот эта лошадь похожа на нее…
— Это надо узнать, — сказала я.
— Да ее не спросишь. А впрочем, попробуем… распрягай! — крикнул дирижер возчику. А сам притащил откуда-то толстую пачку нот, разыскал в ней тот вальс, под который чаще всего работала наездница.
Тем временем лошадь, освободившись от упряжки, беспокойно затопталась на месте, а потом подошла и встала в проход на манеж. Встала и окаменела. Если бы не ноздри, которые дрожали, жадно втягивая воздух, можно было бы подумать, что это изваяние.
Дирижер, не спуская глаз с лошади, поднял палочку. Музыканты заиграли. Боже мой, что сделалось с лошадью. Будто бы ток прошел у нее по спине. Секунду она стояла, не двигаясь, а затем, выждав такт, наклонив голову, ритмично пошла по кругу. Она шла, не поднимая глаз, осторожно, как по льду, наверное, ей казалось, что это сон…
Музыканты плакали. Второй тур музыканты стали играть в мажоре, а лошадь, все вспомнив, гарцевала, она делала какие-то восьмерки, пируэты и реверансы. К концу вальса она, встав сначала на одно колено, а потом на другое, раскланивалась пустым стульям.
Она представляла себе и публику, и аплодисменты — она была актриса!
Вечером я услышала в открытое окно, как возчик въехал во двор.
Осторожно, стараясь не причинить лошади боли, возчик распрягал ее, а потом тщательно расчесывал ей гриву и хвост, о чем-то разговаривая с ней. Я вышла во двор.
— Артистка! — крикнул он мне радостно. — Как вы! Я ж говорил вам — война… А к примеру вам сказать, я не возчик, я ж наборщик. А как мне в последний год войны осколком глаз выбило, я пока вот сюда пристроился. Сегодня отвезу вас на вокзал и дам Стеллочке два выходных, пусть отдохнет. Я мазь достал у ветеринара, залечу ей все ссадины, все раны, и как вернется ее хозяйка, я сам отвезу ее и сдам в лучшем виде. Я, может быть, еще билетик куплю в цирк, сяду в первый ряд и похлопаю ей. Узнает она меня?
— Узнает, — сказала я, — непременно узнает.
Я подала Стелле сахар на ладони. Теплыми губами, осторожно она стала вбирать кусок за куском.
— Я пойду пешком, — сказала я ей, — отдыхай. Я в эвакуации тоже работала не по специальности, все обойдется, потерпи.
Лошадь не спускала с меня глаз, втягивая, может быть, знакомый ей запах духов…
У калитки я обернулась. Повернув а мою сторону свою красивую голову, Стелла смотрела мне вслед. Мне показалось, что она улыбнулась.