Гипнокупол мишки блинкина рассказ

В один прекрасный день — было это в начале 1980‑х — мне позвонил какой‑то мужчина из Флориды и отрекомендовался сыном Меира Блинкина — или, как значится в архиве иммиграционной службы США за 1904 год, «Блинкена». Блинкен‑отец был идишским писателем, автором рассказов, весьма известным в Нью‑Йорке в 1910‑х годах; сын, называвший себя Эм‑Эйч — по инициалам, хотел, чтобы я помогла издать сборник этих рассказов в переводе на английский. Ранее я упомянула о Блинкене в одной статье, привлекшей внимание его сына. Я объяснила ему, что Меир Блинкен появляется в качестве второстепенного персонажа в книге об американских идишских писателях, которую я тогда писала, но в центре книги стоят два конкретных поэта и главным образом мне интересны именно они.

У джентльмена на том конце провода было иное мнение о том, каковы должны быть мои приоритеты. Он сказал, что нам стоит вернуться к этому разговору, и предложил мне тем временем еще немного подумать. Для перевода рассказов и урегулирования вопросов с издержками и издательским процессом он наймет кого‑нибудь еще. От меня ему требовались лишь список отобранных рассказов и предисловие, где Блинкен был бы помещен в изучаемый мной литературный контекст. Он сказал, что книга нужна ему для сыновей и внуков: иначе они никогда не поймут, откуда пришли. Вот к чему все сводилось в сухом остатке: ему была нужна книга, а мне просто хотелось писать о других литераторах.

Меир Блинкен, бесспорно, созрел для того, чтобы его переводили — в свое время им восхищались, да и сегодня его произведения вполне можно читать, — но что именно, по ожиданиям его сына, должны были прямые потомки узнать из его рассказов, кроме того, что их дед был даровитым идишским писателем? Меир, как и тысячи ему подобных, приехал в Америку один, чтобы снять комнату и работать, пока не накопит денег на билеты для жены и двоих сыновей. У него было медицинское образование, и в Америке он устроился массажистом. По его произведениям чувствуется, что он не понаслышке знал о негативных переживаниях, вызванных такой кардинальной сменой места жительства, и ее последствиях для брака и интимной жизни. В своих лучших рассказах он исследовал негостеприимную «ничейную полосу» между мужчинами и женщинами: любовь жены к мужу переходит в самую черную ненависть, когда муж настаивает на аборте, между тем как жена вымолила беременность у Б‑га; другая жена позволяет себя соблазнить словно бы в сомнамбулическом сне, по заранее продуманному стереотипному сценарию.

Когда Эм‑Эйч позвонил мне впервые, в Монреале была зима. Когда из Флориды прислали огромную коробку в подарочной упаковке с месячным запасом апельсинов и грейпфрутов, я невольно стала напевать: «Просто я не умею говорить “нет”» — родилась такой на свет»

. Следующей зимой, поехав во Флориду, я навестила его и его жену Этель в их доме в Палм‑Спрингс. К тому времени я благодарила судьбу за то, что согласилась выполнить эту работу: ведь знакомство с ним оказалось приятным. Он был обаятельнее всех тех, у кого я взяла интервью для своей книги, — всех вдов, детей и друзей интересовавшей меня группы литераторов, и вдобавок — правда, ему я об этом не сказала — заинтриговал меня больше, чем его отец.

Морис Генри Блинкен (его полное имя я почерпнула из некрологов) был образцом человека, который сделал себя сам. Его, одного из двоих детей, оставленных Меиром в России, привезли в Нью‑Йорк, а в пятнадцать лет, со смертью отца, он осиротел. Учился в Нью‑Йоркском университете, в 1924 году окончил школу права при этом университете, был представителем различных компаний, а затем, 30 лет спустя, основал вместе со своим сыном Робертом корпорацию «Майт». Насколько я понимаю, на момент нашего знакомства годовой товарооборот этой компании, производившей комплектующие изделия для промышленности и металлические изделия, составлял около 70 млн долларов. Но, когда я пришла в гости, Эм‑Эйч ни разу даже не намекнул на что‑либо, связанное с этим, да и сообщать что‑то еще об отце и том круге иммигрантов, в сущности, не захотел. А вот о чем он захотел поговорить — и мы проговорили несколько часов — так это о борьбе за Израиль и своем вкладе в его создание.

Среди болезненных вопросов, до сих пор преследующих американское еврейство, есть и такой: могли ли члены этой общины до Второй мировой войны и на ее протяжении сделать больше ради спасения собратьев‑евреев? Человек, принимавший меня в своем доме, проявил максимум творческой смекалки при столкновении с этой проблемой. В подмандатной Палестине в конце 1930‑х и в 1940‑х годах британцы относились к евреям в некоторых отношениях еще негостеприимнее, чем два зла‑близнеца — Германия и Советский Союз, объединившие силы при заключении пакта Гитлера–Сталина 1939 года.

Евреи не питали ни малейших иллюзий по поводу нацистского расизма и не были вправе ждать чего бы то ни было от коммунизма, подавившего еврейскую религию и объявившего противозаконными иврит и сионизм как отражение еврейского национального самосознания. Но Британия была бастионом демократии и той самой либеральной державой, которая ранее обнародовала Декларацию Бальфура, поощрявшую восстановление родной страны евреев в Палестине. Британии, победившей в Первой мировой войне, дали мандат на управление Палестиной и поручили обеспечивать там мир. Со стороны британцев было необъяснимо жестоко препятствовать въезду евреев в места, которые были для них убежищем, и противиться праву евреев на их родовую землю. Но, едва Англия возглавила атаку на нацизм, лидеры американского еврейства сочли, что не могут выступать против Британии.

Среди аргументов, которыми британцы оправдывали свое поведение, был и такой: мол, на Земле Израильской в любом случае нет природных ресурсов, необходимых, чтобы она служила евреям в качестве родной страны. Тут‑то и подключился Эм‑Эйч. Он содействовал учреждению Американского института Палестины. Не возлагая вину на британцев, не предъявляя им обвинений, не вступая в полемику, он заказал авторитетному американскому либеральному экономисту Роберту Натану исследование осуществимости проекта, чтобы продемонстрировать экономический потенциал Палестины на основе фактологического анализа. Изданная в 1946 году работа «Палестина: проблема и обещание. Экономическое исследование» аргументированно ратовала за сионизм в кругах, где оценки были «более всего подвержены искажениям под влиянием сильных эмоциональных предпочтений». Она дала положительный ответ на вопрос: «Может ли Палестина обеспечить более многочисленное население?», удовлетворивший всех, искренне готовых к тому, чтобы их переубеждали.

Я была рада слушать, когда Блинкен детально излагал выводы, сделанные в работе о таких факторах, как пахотные земли, источники водоснабжения, а также потенциал для экспорта цитрусовых и зимних овощей, способного уравновесить потребность в импортном хлебе и мясе. Вывод Натана, что Палестине было бы легче «обеспечить 2млн евреев, чем 600 тыс., проживающих там на настоящий момент», убедил многих скептиков и был признан способствующим делу сионизма. Если к моменту нашей встречи поразительные реалии израильской жизни уже затмили собой это исследование, я достаточно недалеко отстояла от него во времени и достаточно хорошо знала эти страницы истории, чтобы по достоинству оценить, каким смелым и важным оказалось это начинание.

Эм‑Эйч не жаждал признания своих заслуг. Он просто хотел поделиться со мной воодушевлением тех лет — возможно, сожалея, что его дети с ним этого не разделяли. Под конец своего длительного визита я подметила, что, когда он выражал гордость своими троими сыновьями Дональдом, Робертом и Аланом — а то, очевидно, были безупречные граждане и прекрасные люди, — это не сопровождалось какими‑либо упоминаниями об их любви к евреям и ответственности за судьбу евреев. Я почувствовала, что работа, которую он мне заказал, призвана добиться, чтобы им импонировало то, что они евреи. Наша традиция настаивает на образовании — обучении путем официальной передачи знаний, создающих эффект присутствия обрядов и повторов, таких остроумных педагогических стратегий, как седер Песах, и приверженности Торе как «древу жизни», — потому что без этого ни одна столь сложно устроенная цивилизация никоим образом не может выжить и уж тем более процветать. Однако большая часть целого поколения американских евреев так и не выполнила эту работу. Поскольку я имею отношение к идишу, я постоянно слышала, как родители, подобные Эм‑Эйчу, сожалели, что не смогли научить своих детей идишу и идишкайту, а заодно о том, что не смогли предотвратить их смешанные браки или разрыв с родными.

Поэтому я была очень рада, что свела знакомство с М. Г. Блинкеном, и у меня было ощущение, что я получила эпизодическую роль в его американской саге. С его отцом меня объединяли факт рождения в Европе и идишская речь, а с Эм‑Эйчем — страстная забота о безопасности Израиля. Но по возрасту и аккультурации я была ближе всего к его сыновьям. Эта затея напомнила мне, как беспокоился мастер идишской литературы И.‑Л. Перец о «золотой цепи» еврейской традиции, наблюдая, как она постепенно истирается, меж тем как польское еврейство осовременивается. Работая над своими произведениями в 1890–1915 годах, когда еврейская молодежь аккультурировалась, ассимилировалась или — при необходимости — переходила в христианскую веру примерно так же быстро, как и в Америке (за вычетом необходимости менять веру), Перец перешел с призывов к необходимым реформам к оплакиванию их последствий.

В рассказе «Четыре поколения — четыре завещания» Перец обрисовывает череду поколений. Патриарх реб Элиэзер оставляет рукописное завещание на идише, краткое и практичное, считая само собой разумеющимся, что его семья соблюдет дух завещания. Его сын Биньямин преуспел в бизнесе больше отца, и потому потребовался куда более пространный, отвечающий всем формальностям идишский документ, где скрупулезно разжеваны все его ожидания, возложенные на ответственный подход к принятию наследства, — ведь больше невозможно предполагать, что все и так сделают, как надо. Его потомок завещает — на польском языке — вызвать телеграммой его единственного сына из Парижа, а также жертвует крупную сумму Обществу попечения о бедных, с тем чтобы оно указало фамилию жертвователя

. И наконец, сын‑парижанин оставляет, прощаясь с миром, записку без подписи. Перец выступает больше как полемист, чем как художник, раскрывая, почему этот последний в роду не может жить дальше: «Много стран повидал я, но ни одна не стала мне родиной… Я бегло говорил на многих языках, но ни один не чувствовал»

. На него не возложили никаких обязанностей, его не обучили ни одной полезной профессии, ему не привили верность чему‑либо, и этот молодой космополит — порождение пустоты, которой он и распахивает объятия, кончая самоубийством.

Как резок контраст между этой повестью о деградации и сагой о Блинкенах, словно нарочно подчеркивающий разницу между еврейским опытом в Польше и Америке! Здесь за уходом первого поколения сходным образом последовало обогащение сына — но следующие поколения достигли еще больших высот в областях личной самореализации и служения обществу. Сопоставим их историю с сюжетом Переца: три сына Мориса Генри учились в средней школе имени Хораса Манна

и Гарвардском колледже, и все они разбогатели и сделались компетентными профессионалами благодаря собственным силам. Они служили в армии, женились и вырастили детей, а при администрации Клинтона двое из троих братьев стали послами США: Дональд в Венгрии, Алан в Бельгии. Теперь сына Дональда — Энтони, представителя четвертого поколения, да продлятся его дни, — выдвинули на пост Госсекретаря в администрации Джозефа Байдена. Америка воистину оказалась «голдене медине»

— золотой страной из грез еврейских иммигрантов.

Но так ли взглянул бы на это Перец или сам Эм‑Эйч? А как же золотая цепь еврейской традиции? Ради чего Морис затеял перевести и издать рассказы отца — просто чтобы выставить книгу напоказ на полке или в надежде, что она поможет его родным остаться евреями? Требуется ли для успеха в Америке, чтобы еврейство в тебе отмерло? Либо еврейская история доказывает, что свобода вероисповедания, этнический плюрализм и демократическое объединение вдохновляют меньшинства, стимулируя их преуспевание?

Лет двенадцать тому назад я снова вспомнила о Блинкенах, когда упоминание об исследовании Американского института Палестины попалось мне в письме в редакцию нашего журнала, которое написал сын Мориса Дональд (одно время он был членом Издательского комитета журнала «Комментари», а также послом США в Венгрии). В письме он откликался на статью о неоднозначных отношениях премьер‑министра Черчилля с евреями и цитировал его обращенное к палате общин заявление в 1946 году — мол, было бы «воистину слишком глупо» предполагать, что «в Палестине есть место для колоссальных масс евреев, которым хотелось бы покинуть Европу, или что они смогли бы интегрироваться за такой срок, который сейчас было бы практично принимать в расчет». Хотя Черчилль пронес через всю жизнь филосемитизм и однозначно поддерживал сионизм, он не предпринял ничего, чтобы дать разрешение на еврейскую иммиграцию в Палестину ни тогда, когда она спасла бы сотни тысяч человек, ни даже после войны в целях приема беженцев. Посол Блинкен пишет в защиту Черчилля, что его взгляды совпадали со «всеобщим восприятием в то время», а затем указывает, что восприятие этой темы изменилось благодаря исследованию, предпринятому по инициативе его отца. Когда исследование представили в Англо‑американский комитет по вопросу о будущем Палестины

, оно встретило единогласную поддержку, и это поспособствовало тому, что Великобритания сдала ООН мандат на управление Палестиной. «Полагаю, если бы в 1946 году Черчилль находился у власти и смог бы ознакомиться с докладом Натана, — написал Дональд Блинкен, — то он принял бы меры к открытию Палестины для еврейской иммиграции, вложив значимое содержание в свою неуклонную поддержку дела сионизма».

Эти указания на большое влияние исследования, более громкие, чем исходившие когда‑либо от самого Эм‑Эйча, приводились как довод в пользу британцев, а не евреев. Собственно, в исследовании воздержались от порицания бездействия британцев только потому, что заручиться британской поддержкой было необходимо. А посол Блинкен цитировал этот документ, защищая репутацию Черчилля, ограждая Черчилля от упреков в том, что он не содействовал спасению евреев, когда мог бы посодействовать. Любопытный поворот на 180 градусов, поскольку тогда — в 2008 году — война против Израиля еще завоевывала позиции в политике и дипломатии.

За исключением Мориса и его жены, я никогда не встречалась с другими членами семьи Блинкен, но, судя по всему, что я о них узнала, они были и остаются прекрасными людьми и преданными своей стране американцами. Я прочла книгу «Вера и посол», написанную Дональдом вместе с его женой Верой: начинается с рассказа Веры о ее детстве в Венгрии в военные годы и бегстве ее семьи от советской оккупации, а затем круг замыкается — описывается ее возвращение в эту страну в качестве супруги американского посла и работа Дональда там с 1994 по 1998 год. Судя по его части книги, он в полной мере пришел к пониманию бедственного положения и потребностей Венгрии и искал решения.

Увлеченность Дональда судьбой Венгрии почти затмили участие его брата Алана в жизни Африки и его последующая деятельность в должности американского посла в Бельгии. Хотя президент Клинтон назначил обоих на эти посты как верных сторонников Демократической партии, сомневаюсь, что кто‑либо из профессиональных дипломатов выполнял бы эту работу с еще большей проницательностью и сочувствием. То же самое чувство ответственности, которое их отец испытывал в отношении евреев и Израиля, его сыновья перенесли на страны, куда их назначили, и решение сложных политических вопросов, стоявших там перед обществом.

Вот отчего я опешила, когда в интервью в 2001 году экс‑посол Алан Блинкен дал понять, что доверяет традициям американцев и евреев меньше, чем традициям Африки и Европы. Высказываясь о только что избранном Джордже У. Буше, он назвал «необычайно пугающим» обычай, введенный этим президентом: «Разве не лучше, чтобы это был кто‑то, действительно радеющий об Америке, а не кто‑то, каждое утро начинающий утреннее заседание в зале правительства с молитвенного собрания? Даже католические европейские страны не стали бы и мечтать о том, чтобы министр начинал день с молитвенного собрания в своем кабинете». Забудем пока историю американских президентов; Алан Блинкен, казалось, ведать не ведал, что благочестивые евреи начинают каждый день с молитвы, а, когда это возможно, с молитвенного кворума, и не желал задуматься над предположением, что раздел Европы между Гитлером и Сталиным ускорился, возможно, потому, что ее лидеры перестали молиться Б‑гу. То, что он увидел в этом что‑то «необычайно пугающее», указывает: влечение к разрыву со своими корнями, наводившее страх на Переца, все же оказало определенное ослабляющее влияние.

И это приводит нас к четвертому поколению. Предложение назначить Энтони Блинкена, сына Дональда, Госсекретарем в администрации Байдена, пока по большей части одобряют и республиканцы — они боялись, что эту должность займет кто‑нибудь «похуже», — и демократы, опасающиеся, что левое крыло их партии захватит власть. Если в этом кадровом решении проявляется способность избранного президента прокладывать собственный политический путь, оно и впрямь может оказаться переменой к лучшему по сравнению с текущим сползанием его партии к радикализму. Вдобавок те, кто лично знает Тони по его работе в «Гарвард кримсон» и «Нью репаблик»

как талантливого музыканта‑любителя, а также по его деятельности профессионального политика, неизменно рисуют портрет надежного и приятного человека.

Поскольку теперь весь его послужной список предан огласке, у меня нет необходимости пересказывать сведения о его службе на нескольких высокопоставленных должностях в Госдепартаменте, Комитете сената США по международным отношениям, а также на посту советника вице‑президента Байдена по национальной безопасности в администрации Обамы. В кругах демократов он принимал сторону интервенционистов при противодействии злостным нарушителям прав человека, но в то же время он — убежденный интернационалист, европеанист и, подобно своему отцу, верный сторонник Демократической партии. Значительную часть его послужного списка составляет профессиональное оправдывание того, что обозреватель Дан Сенор в 2011 году назвал «самым неукоснительно однобоким антиизраильским курсом в дипломатии, которым зарекомендовал себя кто‑либо из американских президентов при жизни нескольких последних поколений». Он защищал и продвигал Совместный всеобъемлющий план действий

, облегчивший Ирану путь к разработке ядерного оружия, — это превентивное задабривание иранских лидеров после того, как они объявили Израиль «государством, на которое хватит одной бомбы». Перед выборами 2012 года он пытался склонять евреев голосовать за Обаму, заверяя, что администрация этого президента «круглые сутки и во всех уголках планеты предпринимает усилия», чтобы попытаться предотвратить изоляцию Израиля в ООН. В тот момент это утверждение было неправдой, а особенно циничным оно оказалось, когда администрация Обамы под конец срока порвала с устоявшимся курсом США и отказалась выступить против антиизраильских резолюций в Совете Безопасности ООН.

Хотя Энтони носит фамилию Блинкен, вырос он в другой семье. Когда ему было девять, его родители развелись, и мать вторично вышла замуж за сделавшего чрезвычайно успешную карьеру юриста Сэмюэла Пизара; во время войны он прошел через несколько трудовых лагерей и лагерей смерти и стал известен своими книгами и свидетельскими показаниями выжившего в Холокост, близкими по духу к его другу Эли Визелю. В день, когда избранный президент Байден объявил, что выдвигает его на пост Госсекретаря, Энтони поведал такую историю:

«Мой покойный отчим Сэмюэл Пизар <…> был одним из 900 учеников школы в Белостоке в Польше, но единственным, кто выжил в Холокост после четырех лет в концлагерях. В конце войны, во время “марша смерти”, он сбежал в баварские леса. Притаившись в укрытии, он услышал низкий рокочущий звук. Это был танк. Но он увидел, что на боку танка нарисован не железный крест, а белая пятиконечная звезда. Он подбежал к танку, люк распахнулся, на него сверху взглянул американский солдат, афроамериканец. Он опустился на колени и произнес единственное, что знал по‑английски, три слова, которым до войны научила его мать: “Боже, благослови Америку”. Вот кто мы такие. Вот что, пусть даже несовершенно, символизирует для мира Америка».

Трогательно. Но ни в интервью, ни при выдвижении своей кандидатуры Энтони Блинкен не сослался на параллельную судьбоносную историю о своем деде, который смекалисто поспособствовал автоэмансипации евреев и убедил других присоединиться к усилиям по освобождению еврейской родины. Со своей стороны, Эм‑Эйч никогда не оставлял попыток укрепить мощь двух демократических стран. В 1981 году он написал о крахе внешней политики США в Иране, облегчившем усиление аятолл: «Политика, проводимая сейчас, довела нас до плачевного положения — это раболепие, подобострастие и бессилие. Стараясь уважить “деликатные чувства” арабов, мы всего лишь раззадорили их требования, а эти требования часто бывают деспотическими и капризными…» Он ратовал за сотрудничество Израиля и Америки в обороне при противостоянии их общим врагам.

Эм‑Эйч знал, что ни Черчилль, ни американцы не пришли на выручку евреям — не стали даже бомбить лагеря смерти; он понимал, что евреям придется самим восстанавливать свой дом и убежище в Сионе, чтобы у них была возможность прийти на выручку другим и также, посредством стратегических альянсов, усилить Америку. Его сыновья унаследовали отцовский талант политика, но ничего не внесли в его выдающийся вклад в безопасность Израиля. Его внук был высокопоставленным должностным лицом в администрации, враждебной Израилю, и станет высшим должностным лицом, отвечающим за нашу внешнюю политику в новой администрации, чье отношение к Израилю далеко еще не ясно.

Евреи остаются мишенью худших врагов цивилизации, и, следовательно, их положение — самый достоверный индикатор степени свободы. Перец сочинил историю о череде поколений, чтобы отразить свое видение упадка — судьбы евреев, не отделимой от судьбы Польши. То, какое применение нынешняя администрация найдет Энтони Блинкену и как он будет действовать под ее влиянием, станет поучительной кульминацией увлекательной и показательной истории одного американо‑еврейского семейства, о которой я впервые узнала благодаря неожиданно значимому телефонному звонку 40 лет тому назад.

Оригинальная публикация: A Tale of Five Blinkens

ПРивожу выдержку, но лекция стоит того, чтобы прочитать ее полностью по ссылке.

Мои старшие коллеги – работавшие 30 и 40 лет назад – говорили: «Москва – город, существующий на обочине крупнейшего транспортного узла» Сам по себе этот факт не плох, и не хорош – это некоторая данность, идущая от князя Хилкова, графа Витте, сталинских наркомов – и так далее. И вообще – железная дорога всегда очень полезная штука, со всех точек зрения. Вопрос в том, что такое положение – города в более продвинутых странах – так или иначе, преодолели. С помощью различных решений: технических, планировочных. Самое очевидно из них – сделать достаточно проколов под путями, или эстакад над ними, чтобы не превращать город в транспортную пустыню. К сожалению, эта тяжёлая наследственная патология в Москве не преодолена.

Далее. В Москве крайне низкая связность сети. Поскольку здесь наверняка не все математики – дам строгое определение: рангом связанности графа называется число рёбер, которое можно зачеркнуть, не разрывая граф на части. Хорошая транспортная сеть – граф с высоким уровнем связности. Ещё проще: из одной точки в другую можно проехать по множеству путей. В этом отношении московская транспортная сеть ужасна. Большинство локальных кусков имеет нулевой  ранг связанности. Огромный жилой массив выходит на внешний мир одним единственным ребром (к примеру, Уральская улица на Щёлковское шоссе). Второго пути нет в природе.

Есть и такие замечательные вещи: чтобы добраться до географически соседнего квартала, человек 12 км едет вдоль Павелецкой железной дороги в поисках ближайшего прокола, а потом едет 12 км обратно.

К чему приводит низкая связанность – в переводе на обычный язык? К тому, что любые обстоятельства – в городе неизбежные: авария, пожар и совершенно незначительные форс-мажоры, полная ерунда – и одно ребро заблокировано, других нет – системный затор как раковая опухоль начинает распространяться от этой особой точки. Дело вот ещё в чём: пусть нет пожаров, пусть нет форс-мажоров. Допустим, что ситуация вполне штатная.

В транспортной науке есть фундаментальный принцип Уордропа – привычные горожане распределяются по сети некоторым Парето-оптимальным образом с точки зрения обобщенных затрат на передвижение. Это замечательный факт, подтверждённый и как математическая теорема и посредством наблюдений в больших городах. Почему такое счастье бывает? Молекула транспортного потока, который есть вязкая сжимаемая жидкость, это автомобиль, в котором сидит водитель. Как правило – умный. Потому-то и достигается это хорошее распределение, доступное в одном-единственном случае: эти альтернативы должны на сети присутствовать. Если их нет – то теорема, конечно, верна, но счастья от неё никакого.

(В ответ на вопрос слушателя напомню, что обобщенные затраты на передвижение – это прямые транспортные издержки плюс затраты времени, умноженные на value of time, то есть цену времени.).

Дефекты сети приводят ещё к такой штуке, как переперобеги. Понятно, что никому не дано бегать по воздушным путям – но при нормальной сети это детская задачка для математического кружка: нарисуйте квадратную сетку и рассчитайте, каким там будет средний перепробег по отношению к воздушному расстоянию. Он, в среднем, равен 1,2. На самом деле, в городах, где эта сетка дополнена некоторыми хордами, он даже несколько меньше. В Москве же – это уже не теория, а сугубо экспериментальный факт, он составляет 1,53. Это показатель посчитан Борисом Александровичем Ткаченко – есть у нас такой замечательный друг. Могу сказать, что 1,53 – это круто. Трудно найти на карте Земли город, где перепробег был бы полуторным. Это надо постараться. В Москве – постарались.

Далее. Ещё одна тяжёлая наследственная болезнь – это собственно геометрическая структура дорожной сети. Надо сказать, что все эти болезни идут целым пучком, кустом.. Здесь – небольшое историческое отступление. На уровне чистых стратегий существует три варианта топологической структуры.

Квадратная сеточка – структура римского лагеря легионеров. Идеальная с транспортной точки зрения: все самые последние IT-навороты в управлении движением: координировано-адаптивное управление дорожной сетью, маршрутное ориентирование водителей с помощью спутникового ориентирования и водительских дисплеев – они идеально ложатся на многосвязные дорожные сети такого типа. У неё есть один недостаток: для того, чтобы оборонять лагерь, спланированный таким образом, нужны были писанные нормы и профессионалы-легионеры. Надо было Codex Latino Rum написать и так далее… Ополченцы, горожане подобное оборонять не могли.

Поэтому другая структура – кольца средневекового города и радиальные подходы к ним. Попросту – валы. Совершенно замечательная структура для обороны города от кочевников ополчением горожан. С транспортной точки зрения – совсем плохая…

Вместо того, чтобы быть выброшенным по хордам и тангенциалям из центра, транспортный поток закручивается, а потом выбрасывается на и без того загруженные радиальные выходы. Переходя от науки к практике, представим: каково выбраться на Волгоградку в сторону области с третьего транспортного кольца – стоит хвост, который перегораживает основное направление движения ТТК.

Кроме того мощные радиальные дороги упираются в старинные городские улицы: насыщенный многополосный трафик с Ленинского проспекта на Якиманку, или ещё лучше – с Варшавского шоссе на это жуткое 8-угольное пересечение возле Тульской, или… каждый продолжит своим любимым районом… Это – фундаментальный недостаток сети.

Есть ещё одна схема – «ёлочкой» называется. Она была принята для мытных или фискальных дорог – придумана была для сбора налогов. Широко применяется в сельском и лесном хозяйствах, для уборки полей и лесосек. Для населения она чрезвычайно неудобна. Но если мы посмотрим на совершенно не обустроенные лакуны, оставляемые соседними радиусами в очерченном ТТК и МКАДом пространств, то очень часто между этими радиусами сеть организована именно ёлочкой. Транспортные заторы здесь неизбежны.

Московская транспортная система организована самым худшим способом. И тут нельзя кивать на Юрия Долгорукого. Дефекты московской сети – топологические, неисправимые никакими мозгами и никакими деньгами – были доведены до абсурда в последние 15 лет: создано третье транспортное кольцо и уже заложено четвертое.

И их уже почти нельзя исправить. Здесь есть проблема центра – особой точки в центре, возникающей в радиально-кольцевой структуре. Она очень доказательно на фактическом материале рассмотрена в работах моего уважаемого коллеги Ваксмана.

Самое интересное, однако, не в том, что происходит в центре – это топологически ясно. Самое страшное происходит на периферии. Заторы в центре – даже в самых хорошо организованных городах – это рутина. Заторы на периферии – это уже дурь. Потому что периферию нигде не создавало Средневековье, её создавали инженеры, умеющие считать, владеющие расчётными техниками, знающие урбанистическую транспортную науку. Поэтому разговоры о слишком большом числе рабочих мест в центре и необходимости их распределения по периферии – неверны – ситуация на периферии ещё хуже.

И тут накладывается ещё одна вещь – ещё одна тяжелейшая наследственная болезнь.

Уже не геометрическая, а с социальной природой. Это – крайне низкая резидентная мобильность. В Европе, США – стандартная вещь: я меняю работу – я меняю место жительства. Причём, так сказать, не из Свиблово в Митино, а даже из Воронежа в Моску. Резидентная мобильность – прекрасное средство для смягчения транспортной мобильности. У нас же, учитывая цены на жильё, резидентная мобильность даже ниже, чем при СССР – когда был довольно распространён обмен квартир. Значит, в этих условиях перенос рабочих мест на периферию, увы, ничего не добавляет.

Сделаю небольшое отступление: недавно господин Кузьмин – главный архитектор Москвы – выступил с фундаментальной идеей: если бы 40 % жителей совмещали место работы с местом жительства, транспортная проблема была бы решена.

Отвечая на это в эфире одного из ТВ-каналов, я сказал, что я знаю градостроительный рецепт, при котором этот показатель равен не 40%, а даже 100 %. Мальчик-журналист очень удивился и спросил, как это называется. Концлагерем называется…

На самом деле вопрос здесь вот в чем. Приближение рабочего места к месту проживания –  совершенно здравая идея. Только она предполагает резидентную мобильность, характерную для богатых городов с  развитым  и дружественным к обывателю рынком  недвижимости.

Это – если вкратце о наследственных болезнях.

Скажу ещё об одной – относящейся к самой эффективной транспортной системе Москвы. На самом деле есть одна система – метрополитен, которую я никогда не ругаю – наоборот, хвалю и выражаю всяческое уважение. Там, во-первых, сама по себе система разумная, а, во-вторых, уровень управления намного выше всех остальных сегментов транспортной системы. Но даже там, к сожалению, имеется тяжёлое наследственное заболевание: метрополитен строился не только как транспортное средство, но с жуткими обременениями мобилизационного плана. Отсюда: нужны – или не нужны – глубокие залегания, нужны – не нужны – большие перегоны, которые для городского транспорта как такового совершенно излишни…

Если европейские метрополитены самодостаточны – метро плюс пеший подход, то их московский собрат всегда предполагает смешанную схему метро – автобус, метро – трамвай. Это наследственное заболевание, связанное с тем, что наше метро не только транспортная система, но и фортификационное сооружение.

http://www.polit.ru/lectures/2008/01/24/probki_print.html

Однажды перед Новым Годом Мишка решил сделать бенгальские огни по инструкции из книги. Он пригласил друзей справить праздник у него и обещал красивое зрелище. Но все пошло не по плану.

Сколько хлопот у нас с Мишкой было перед Новым годом! Мы уже давно готовились к празднику: клеили бумажные цепи на ёлку, вырезали флажки, делали разные ёлочные украшения. Всё было бы хорошо, но тут Мишка достал где-то книгу “Занимательная химия” и вычитал в ней, как самому сделать бенгальские огни.

С этого и началась кутерьма! По целым дням он толок в ступе серу и сахар, делал алюминиевые опилки и поджигал смесь на пробу. По всему дому шёл дым и воняло удушливыми газами. Соседи сердились, и никаких бенгальских огней не получалось.

Но Мишка не унывал. Он позвал к себе на ёлку даже многих ребят из нашего класса и хвастал, что у него будут бенгальские огни.

— Они знаете какие! — говорил он. — Они сверкают, как серебро, и рассыпаются во все стороны огненными брызгами. Я говорю Мишке:

— Что же ты наделал? Позвал ребят, а никаких бенгальских огней не будет.

— Почему не будет? Будет! Ещё времени много. Всё успею сделать.

Накануне Нового года он приходит ко мне и говорит:

— Слушай, пора нам за ёлками ехать, а то останемся мы на праздник без ёлок.

— Сегодня уже поздно, — ответил я. — Завтра поедем.

— Так ведь завтра уже украшать ёлку надо.

— Ничего, — говорю я. — Украшать надо вечером, а мы поедем днём, сейчас же после школы.

Мы с Мишкой уже давно решили поехать за ёлками в Горелкино, где мы жили у тёти Наташи на даче. Тёти Наташин муж работал лесничим и ещё летом сказал, чтобы мы приезжали к нему в лес за ёлками. Я даже заранее упросил маму, чтоб она разрешила мне в лес поехать.

На другой день я прихожу к Мишке после обеда, а он сидит и толчёт бенгальские огни в ступе.

— Что ж ты, — говорю, — не мог раньше сделать? Ехать пора, а ты возишься!

— Да я делал и раньше, только, наверно, мало серы клал. Они шипят, дымят, а гореть не горят.

— Ну и брось, всё равно ничего не выйдет.

— Нет, теперь, наверно, выйдет. Надо только побольше серы класть. Дай-ка мне алюминиевую кастрюлю, вон на подоконнике.

— Где же кастрюля? Тут только сковородка, — говорю я.

— Сковородка?.. Эх, ты! Да это и есть бывшая кастрюля. Давай её сюда.

Я передал ему сковородку, и он принялся скоблить её по краям напильником.

— Это у тебя, значит, кастрюля в сковородку превратилась? — спрашиваю я.

— Ну да, — говорит Мишка. — Я её пилил напильником, пилил, вот она и сделалась сковородкой. Ну ничего, сковородка тоже нужна в хозяйстве.

— Что же тебе мама сказала?

— Ничего не сказала. Она ещё не видела.

— А когда увидит?

— Ну что ж… Увидит так увидит. Я, когда вырасту, новую кастрюлю ей куплю.

— Это долго ждать, пока ты вырастешь!

— Ничего.

Мишка наскоблил опилок, высыпал порошок из ступки, налил клею, размешал всё это, так что у него получилось тесто вроде замазки. Из этой замазки он наделал длинных колбасок, навертел их на железные проволочки и разложил на фанерке сушиться.

— Ну вот, — говорит, — высохнут — и будут готовы, только надо от Дружка спрятать.

— Зачем от него прятать?

— Слопает.

— Как — слопает? Разве собаки бенгальские огни едят?

— Не знаю. Другие, может быть, и не едят, а Дружок ест. Один раз я оставил их сохнуть, вхожу — а он их грызёт. Наверно, думал, что это конфеты.

— Ну, спрячь их в печь. Там тепло, и Дружок не достанет.

— В печку тоже нельзя. Один раз я их спрятал в печь, а мама пришла и затопила — они и сгорели. Я их лучше на шкаф положу, — говорит Мишка.

Мишка взобрался на стул и положил фанерку на шкаф.

— Ты ведь знаешь, какой Дружок, — говорит Мишка. — Он всегда мои вещи хватает! Помнишь, он затащил мой левый ботинок, так что мы его нигде найти не могли. Пришлось мне тогда три дня ходить в валенках, пока другие ботинки не купили. На дворе теплынь, а я хожу в валенках, как будто обмороженный! А потом уже, когда купили другие ботинки, мы этот ботинок, который один остался, выбросили, потому что кому он нужен — один ботинок! А когда его выбросили, отыскался тот ботинок, который потерялся. Оказалось — его Дружок затащил на кухню под печь. Ну, мы и этот ботинок выбросили, потому что если б первый не выбросили, то и второй бы не выбросили, а раз первый выбросили, то и второй выбросили. Так оба и выбросили. Я говорю:

— Довольно тебе болтать! Одевайся скорее, ехать надо. Мишка оделся, мы взяли топор и помчались на вокзал. А тут поезд как раз ушёл, так что пришлось нам дожидаться другого. Ну ничего, дождались, поехали. Ехали, ехали, наконец приехали. Слезли в Горелкине и пошли прямо к лесничему. Он дал нам квитанцию на две ёлки, показал делянку, где разрешалось рубить, и мы пошли в лес. Елок кругом много, только Мишке они все не нравились.

— Я такой человек, — хвалился он, — уж если поехал в лес, то срублю самую лучшую ёлку, а то и ездить не стоит. Забрались мы в самую чащу.

— Надо рубить поскорей, — говорю я. — Скоро и темнеть начнёт.

— Что ж рубить, когда нечего рубить!

— Да вот, — говорю, — хорошая ёлка.

Мишка осмотрел ёлку со всех сторон и говорит:

— Она, конечно, хорошая, только не совсем. По правде сказать, совсем нехорошая: куцая.

— Как это — куцая?

— Верхушка у неё короткая. Мне такой ёлки и даром не надо!

Нашли мы другую ёлку.

— А эта хромая, — говорит Мишка.

— Как — хромая?

— Так, хромая. Видишь, у неё нога внизу закривляется.

— Какая нога?

— Ну, ствол.

— Ствол! Так бы и говорил! Нашли мы ещё одну ёлку.

— Лысая, — говорит Мишка.

— Сам ты лысый! Как это ёлка может быть лысая?

— Конечно, лысая! Видишь, какая она реденькая, вся просвечивает. Один ствол виден. Просто не ёлка, а палка!

И так всё время: то лысая, то хромая, то ещё какая-нибудь!

— Ну, — говорю, — тебя слушать — до ночи ёлки не срубишь!

Нашёл себе подходящую ёлочку, срубил и отдал топор Мишке:

— Руби поскорей, нам домой ехать пора.

А он словно весь лес взялся обыскать. Уж я и просил его и бранил — ничего не помогало. Наконец он нашёл ёлку по своему вкусу, срубил, и мы пошли обратно на станцию. Шли, шли, а лес всё не кончается.

— Может, мы не в ту сторону идём? — говорит Мишка. Пошли мы в другую сторону. Шли, шли — всё лес да лес! Тут и темнеть начало. Мы давай сворачивать то в одну сторону, то в другую. Заплутались совсем.

— Вот видишь, — говорю, — что ты наделал!

— Что же я наделал? Я ведь не виноват, что так скоро наступил вечер.

— А сколько ты ёлку выбирал? А дома сколько возился? Вот придётся из-за тебя в лесу ночевать!

— Что ты! — испугался Мишка. — Ведь ребята сегодня придут. Надо искать дорогу.

Скоро стемнело совсем. На небе засверкала луна. Чёрные стволы деревьев стояли, как великаны, вокруг. За каждым деревом нам чудились волки. Мы остановились и боялись идти вперёд.

— Давай кричать! — говорит Мишка. Тут мы как закричим вместе:

— Ау!

“Ау!” — ответило эхо.

— Ау! Ау-у! — закричали мы снова что было силы. “Ау! Ау-у!” — повторило эхо.

— Может быть, нам лучше не кричать? — говорит Мишка.

— Почему?

— Ещё волки услышат и прибегут.

— Тут, наверно, никаких волков нет.

— А вдруг есть! Лучше пойдём скорее. Я говорю:

— Давай прямо идти, а то мы никак на дорогу не выберемся.

Пошли мы снова. Мишка всё оглядывался и спрашивал:

— А что делать, когда нападают волки, если ружья нет?

— Бросать в них горящие головешки, -говорю я.

— А где их брать, эти головешки?

— Развести костёр — вот тебе и головешки.

— А у тебя есть спички?

— Нету.

— А они на дерево могут влезть?

— Кто?

— Да волки.

— Волки? Нет, не могут.

— Тогда, если на нас нападут волки, мы залезем на дерево и будем сидеть до утра.

— Что ты! Разве просидишь на дереве до утра!

— Почему не просидишь?

— Замёрзнешь и свалишься.

— Почему замёрзнешь? Нам ведь не холодно.

— Нам не холодно, потому что мы двигаемся, а попробуй посиди на дереве без движения — сразу замёрзнешь.

— А зачем сидеть без движения? — говорит Мишка. — Можно сидеть и ногами дрыгать.

— Это устанешь — целую ночь на дереве ногами дрыгать! Мы продирались сквозь густые кустарники, спотыкались о пни, тонули по колено в снегу. Идти становилось трудней и трудней.

Мы очень устали.

— Давай бросим ёлки! — говорю я.

— Жалко, — говорит Мишка. — Ко мне ребята сегодня придут. Как же я без ёлки буду?

— Тут нам бы самим, — говорю, — выбраться! Чего ещё о ёлках думать!

— Постой, — говорит Мишка. — Надо одному вперёд идти и протаптывать дорогу, тогда другому будет легче. Будем меняться по очереди.

Мы остановились, передохнули. Потом Мишка впереди пошёл, а я за ним следом. Шли, шли… Я остановился, чтоб переложить ёлку на другое плечо. Хотел идти дальше, смотрю — нет Мишки! Исчез, словно провалился под землю вместе со своей ёлкой.

Я кричу:

— Мишка!

А он не отвечает.

— Мишка! Эй! Куда же ты делся?

Нет ответа.

Я пошёл осторожно вперёд, смотрю — а там обрыв! Я чуть не свалился с обрыва. Вижу — внизу шевелится что-то тёмное.

— Эй! Это ты, Мишка?

— Я! Я, кажется, с горы скатился!

— Почему же ты не отвечаешь? Я тут кричу, кричу…

— Ответишь тут, когда я ногу ушиб! Я спустился к нему, а там дорога. Мишка сидит посреди дороги и коленку руками трёт.

— Что с тобой?

— Коленку ушиб. Нога, понимаешь, подвернулась.

— Больно?

— Больно! Я посижу.

— Ну, давай посидим, — говорю я. Уселись мы с ним на снегу. Сидели, сидели, пока нас не пробрал холод. Я говорю:

— Тут и замёрзнуть можно! Может быть, пойдём по дороге? Она нас куда-нибудь выведет: или на станцию, или к лесничему, или в деревню какую-нибудь. Не замерзать же в лесу!

Мишка хотел встать, но тут же заохал и опять сел.

— Не могу, — говорит.

— Что же теперь делать? Давай я понесу тебя на закорках, — говорю я.

— Да разве ты донесёшь?

— Давай попробую.

Мишка поднялся и начал взбираться ко мне на спину. Кряхтел, кряхтел, насилу залез. Тяжёлый! Я согнулся в три погибели.

— Ну, неси! — говорит Мишка.

Только прошёл я несколько шагов, поскользнулся — и бух в снег.

— Ай! — заорал Мишка. — У меня нога болит, а ты меня в снег кидаешь!

— Я же не нарочно!

— Не брался бы, если не можешь!

— Горе мне с тобой! — говорю я. — То ты с бенгальскими огнями возился, то ёлку до самой темноты выбирал, а теперь вот зашибся… Пропадёшь тут с тобой!

— Можешь не пропадать!..

— Как же не пропадать?

— Иди один. Это всё я виноват. Я уговорил тебя за ёлками ехать.

— Что же, я тебя бросить должен?

— Ну и что ж? Я и один дойду. Посижу, нога пройдёт — я и пойду.

— Да ну тебя! Никуда я без тебя не пойду. Вместе приехали, вместе и вернуться должны. Надо придумать что-нибудь.

— Что же ты придумаешь?

— Может быть, санки сделать? У нас топор есть.

— Как же ты из топора санки сделаешь?

— Да не из топора, голова! Срубить дерево, а из дерева — санки.

— Всё равно гвоздей нет.

— Надо подумать, — говорю я.

И стал думать. А Мишка всё на снегу сидит. Я подтащил к нему ёлку и говорю:

— Ты лучше на ёлку сядь, а то простудишься.

Он уселся на ёлку. Тут мне пришла в голову мысль.

— Мишка, — говорю я, — а что, если тебя повезти на ёлке?

— Как — на ёлке?

— А вот так: ты сиди, а я буду за ствол тащить. Ну-ка, держись!

Я схватил ёлку за ствол и потащил. Вот как ловко придумал! Снег на дороге твёрдый, укатанный, ёлка по нему легко идёт, а Мишка на ней — как на санках!

— Замечательно! — говорю я. — На-ка, держи топор. Отдал ему топор. Мишка уселся поудобнее, и я повёз его по дороге. Скоро мы выбрались на опушку леса и сразу увидели огоньки.

— Мишка! — говорю. — Станция! Издали уже слышался шум поезда.

— Скорей! — говорит Мишка. — Опоздаем на поезд! Я припустился изо всех сил. Мишка кричит:

— Ещё поднажми! Опоздаем!

Поезд уже подъезжал к станции. Тут и мы подоспели. Подбегаем к вагону. Я подсадил Мишку. Поезд тронулся, я вскочил на подножку и ёлку за собой втащил. Пассажиры в вагоне стали бранить нас за то, что ёлка колючая.

Кто-то спросил:

— Где вы взяли такую ободранную ёлку?

Мы стали рассказывать, что с нами в лесу случилось. Тогда все стали жалеть нас. Одна тётенька усадила Мишку на скамейку, сняла с него валенок и осмотрела ногу.

— Ничего страшного нет, — сказала она. — Просто ушиб.

— А я думал, что ногу сломал, так она у меня болела, — говорит Мишка. Кто-то сказал:

— Ничего, до свадьбы заживёт!

Все засмеялись. Одна тётенька дала нам по пирогу, а другая — конфет. Мы обрадовались, потому что очень проголодались.

— Что же мы теперь будем делать? — говорю я. — У нас на двоих одна ёлка.

— Отдай её на сегодня мне, — говорит Мишка, — и дело с концом.

— Как это — с концом? Я её тащил через весь лес да ещё тебя на ней вёз, а теперь сам без ёлки останусь?

— Так ты мне её только на сегодня дай, а завтра я тебе возвращу обратно.

— Хорошенькое, — говорю, — дело! У всех ребят праздник, а у меня даже ёлки не будет!

— Ну ты пойми, — говорит Мишка, — ко мне ребята сегодня придут! Что я буду без ёлки делать?

— Ну, покажешь им свои бенгальские огни. Что, ребята ёлки не видели?

— Так бенгальские огни, наверно, не будут гореть. Я их уже двадцать раз делал — ничего не получается. Один дым, да и только!

— А может быть, получится?

— Нет, я и вспоминать про это не буду. Может, ребята уже забыли.

— Ну нет, не забыли! Не надо было заранее хвастаться.

— Если б у меня ёлка была, — говорит Мишка, — я бы про бенгальские огни что-нибудь сочинил и как-нибудь выкрутился, а теперь просто не знаю, что делать.

— Нет, — говорю, — не могу я тебе ёлку отдать. У меня ещё ни в одном году так не было, чтоб ёлки не было.

— Ну будь другом, выручи! Ты меня уже не раз выручал!

— Что же, я тебя всегда выручать должен?

— «Ну, в последний раз! Я тебе что хочешь за это дам. Возьми мои лыжи, коньки, волшебный фонарь, альбом с марками. Ты ведь сам знаешь, что у меня есть. Выбирай что угодно.

— Хорошо, — сказал я. — Если так, отдай мне своего Дружка.

Мишка задумался. Он отвернулся и долго молчал. Потом посмотрел на меня — глаза у него были печальные — и сказал:

— Нет, Дружка я не могу отдать.

— Ну вот! Говорил “что угодно”, а теперь…

— Я забыл про Дружка… Я, когда говорил, думал про вещи. А Дружок ведь не вещь, он живой.

— Ну и что ж? Простая собака! Если б он хоть породистый был.

— Он же не виноват, что он не породистый! Всё равно он любит меня. Когда меня нет дома, он думает обо мне, а когда я прихожу, радуется и машет хвостом… Нет, пусть будет что будет! Пусть ребята смеются надо мной, а с Дружком я не расстанусь, даже если бы ты мне дал целую гору золота!

— Ну ладно, — говорю я, — бери тогда ёлку даром.

— Зачем даром? Раз я обещал любую вещь, так и бери любую вещь. Хочешь, я тебе дам волшебный фонарь со всеми картинками? Ты ведь очень хотел, чтоб у тебя был волшебный фонарь.

— Нет, не надо мне волшебного фонаря. Бери так.

— Ты ведь столько трудился из-за ёлки — зачем отдавать даром?

— Ну и пусть! Мне ничего не надо.

— Ну, и мне даром не надо, — говорит Мишка.

— Так это ведь не совсем даром, — говорю я. — Просто так, ради дружбы. Дружба ведь дороже волшебного фонаря! Пусть это будет наша общая ёлка.

Пока мы разговаривали, поезд подошёл к станции. Мы и не заметили, как доехали. У Мишки нога совсем перестала болеть. Он только немного прихрамывал, когда мы сошли с поезда.

Я сначала забежал домой, чтоб мама не беспокоилась, а потом помчался к Мишке — украшать нашу общую ёлку.

Ёлка уже стояла посреди комнаты, и Мишка заклеивал ободранные места зелёной бумагой. Мы ещё не кончили украшать ёлку, как стали собираться ребята.

— Что же ты, позвал на ёлку, а сам даже не украсил её! — обиделись они.

Мы стали рассказывать про наши приключения, а Мишка даже приврал, будто на нас напали в лесу волки и мы от них спрятались на дерево. Ребята не поверили и стали смеяться над нами. Мишка сначала уверял их, а потом махнул рукой и сам стал смеяться. Мишкины мама и папа пошли встречать Новый год к соседям, а для нас мама приготовила большой круглый пирог с вареньем и других разных вкусных вещей, чтоб мы тоже могли хорошо встретить Новый год.

Мы остались одни в комнате. Ребята никого не стеснялись и чуть ли не на головах ходили. Никогда я не слыхал такого шума! А Мишка шумел больше всех. Ну, я-то понимал, почему он так разошёлся. Он старался, чтоб кто-нибудь из ребят не вспомнил про бенгальские огни, и выдумывал всё новые и новые фокусы.

Потом мы зажгли на ёлке разноцветные электрические лампочки, и тут вдруг часы начали бить двенадцать часов.

— Ура! — закричал Мишка. — С Новым годом!

— Ура! — подхватили ребята. — С Новым годом! Ур-а-а! Мишка уже считал, что всё кончилось благополучно, и закричал:

— А теперь садитесь за стол, ребята, будет чай с пирогом!

— А бенгальские огни где же? — закричал кто-то.

— Бенгальские огни? — растерялся Мишка. — Они ещё не готовы.

— Что же ты, позвал на ёлку, говорил, что бенгальские огни будут… Это обман!

— Честное слово, ребята, никакого обмана нет! Бенгальские огни есть, только они ещё сырые…

— Ну-ка, покажи. Может быть, они уже высохли. А может, никаких бенгальских огней нету?

Мишка нехотя полез на шкаф и чуть не свалился оттуда вместе с колбасками. Они уже высохли и превратились в твёрдые палочки.

— Ну вот! — закричали ребята. — Совсем сухие! Что ты обманываешь!

— Это только так кажется, — оправдывался Мишка. — Им ещё долго сохнуть надо. Они не будут гореть.

— А вот мы сейчас посмотрим! — закричали ребята. Они расхватали все палочки, загнули проволочки крючочками и развесили их на ёлке.

— Постойте, ребята, — кричал Мишка, — надо проверить сначала!

Но его никто не слушал.

Ребята взяли спички и подожгли все бенгальские огни сразу.

Тут раздалось шипение, будто вся комната наполнилась змеями. Ребята шарахнулись в стороны. Вдруг бенгальские огни вспыхнули, засверкали и рассыпались кругом огненными брызгами. Это был фейерверк! Нет, какой там фейерверк — северное сияние! Извержение вулкана! Вся ёлка сияла и сыпала вокруг серебром. Мы стояли как зачарованные и смотрели во все глаза.

Наконец огни догорели, и вся комната наполнилась каким-то едким, удушливым дымом. Ребята стали чихать, кашлять, тереть руками глаза. Мы все гурьбой бросились в коридор, но дым из комнаты повалил за нами. Тогда ребята стали хватать свои пальто и шапки и начали расходиться.

— Ребята, а чай с пирогом? — надрывался Мишка. Но никто не обращал на него внимания. Ребята кашляли, одевались и расходились. Мишка вцепился в меня, отнял мою шапку и закричал:

— Не уходи хоть ты! Останься хоть ради дружбы! Будем пить чай с пирогом!

Мы с Мишкой остались одни. Дым понемногу рассеялся, но в комнату всё равно нельзя было войти. Тогда Мишка завязал рот мокрым платком, подбежал к пирогу, схватил его и притащил в кухню.

Чайник уже вскипел, и мы стали пить чай с пирогом. Пирог был вкусный, с вареньем, только он всё-таки пропитался дымом от бенгальских огней. Но это ничего. Мы с Мишкой съели пол пирога, а другую половину доел Дружок.

(Илл. В.Канивца)

Михаил Блинкин