Господин из сан франциско аргументы к итоговому сочинению преступление и наказание

Разберём рассказ А.И Бунина «Господин из Сан-Франциско» по направлениям итогового сочинения 2021 г. Вспомним содержание этого небольшого рассказа и подберём аргументы к разным направлениям и темам.

Иван Бунин
Господин из Сан-Франциско

Господин из Сан-Франциско — имени его ни в Неаполе, ни на Капри никто не запомнил — ехал в Старый Свет на целых два года, с женой и дочерью, единственно ради развлечения.

Он был твердо уверен, что имеет полное право на отдых, на удовольствия, на путешествие во всех отношениях отличное. Для такой уверенности у него был тот довод, что, во-первых, он был богат, а во-вторых, только что приступал к жизни, несмотря на свои пятьдесят восемь лет. До этой поры он не жил, а лишь существовал, правда, очень недурно, но все же возлагая все надежды на будущее. Он работал не покладая рук, — китайцы, которых он выписывал к себе на работы целыми тысячами, хорошо знали, что это значит! — и наконец увидел, что сделано уже много, что он почти сравнялся с теми, кого некогда взял себе за образец, и решил передохнуть. Люди, к которым принадлежал он, имели обычай начинать наслаждение жизнью с поездки в Европу, в Индию, в Египет. Положил и он поступить так же. Конечно, он хотел вознаградить за годы труда прежде всего себя; однако рад был и за жену с дочерью. Жена его никогда не отличалась особой впечатлительностью, но ведь все пожилые американки страстные путешественницы. А что до дочери, девушки на возрасте и слегка болезненной, то для нее путешествие было прямо необходимо: не говоря уже о пользе для здоровья, разве не бывает в путешествиях счастливых встреч? Тут иной раз сидишь за столом и рассматриваешь фрески рядом с миллиардером.

Маршрут был выработан господином из Сан-Франциско обширный. В декабре и январе он надеялся наслаждаться солнцем Южной Италии, памятниками древности, тарантеллой, серенадами бродячих певцов и тем, что люди в его годы чувствуют особенно тонко, — любовью молоденьких неаполитанок, пусть даже и не совсем бескорыстной; карнавал он думал провести в Ницце, в Монте-Карло, куда в эту пору стекается самое отборное общество, где одни с азартом предаются автомобильным и парусным гонкам, другие рулетке, третьи тому, что принято называть флиртом, а четвертые — стрельбе в голубей, которые очень красиво взвиваются из садков над изумрудным газоном, на фоне моря цвета незабудок, и тотчас же стукаются белыми комочками о землю; начало марта он хотел посвятить Флоренции, к страстям господним приехать в Рим, чтобы слушать там Miserere; входили в его планы и Венеция, и Париж, и бой быков в Севилье, и купанье на английских островах, и Афины, и Константинополь, и Палестина, и Египет, и даже Япония, — разумеется, уже на обратном пути… И все пошло сперва прекрасно.

Был конец ноября, до самого Гибралтара пришлось плыть то в ледяной мгле, то среди бури с мокрым снегом; но плыли вполне благополучно. Пассажиров было много, пароход — знаменитая «Атлантида» — был похож на громадный отель со всеми удобствами, — с ночным баром, с восточными банями, с собственной газетой, — и жизнь на нем протекала весьма размеренно: вставали рано, при трубных звуках, резко раздававшихся по коридорам еще в тот сумрачный час, когда так медленно и неприветливо светало над серо-зеленой водяной пустыней, тяжело волновавшейся в тумане; накинув фланелевые пижамы, пили кофе, шоколад, какао; затем садились в ванны, делали гимнастику, возбуждая аппетит и хорошее самочувствие, совершали дневные туалеты и шли к первому завтраку; до одиннадцати часов полагалось бодро гулять по палубам, дыша холодной свежестью океана, или играть в шеффльборд и другие игры для нового возбуждения аппетита, а в одиннадцать — подкрепляться бутербродами с бульоном; подкрепившись, с удовольствием читали газету и спокойно ждали второго завтрака, еще более питательного и разнообразного, чем первый; следующие два часа посвящались отдыху; все палубы были заставлены тогда длинными камышовыми креслами, на которых путешественники лежали, укрывшись пледами, глядя на облачное небо и на пенистые бугры, мелькавшие за бортом, или сладко задремывая; в пятом часу их, освеженных и повеселевших, поили крепким душистым чаем с печеньями; в семь повещали трубными сигналами о том, что составляло главнейшую цель всего этого существования, венец его… И тут господин из Сан-Франциско спешил в свою богатую кабину — одеваться.

По вечерам этажи «Атлантиды» зияли во мраке огненными несметными глазами, и великое множество слуг работало в поварских, судомойнях и винных подвалах. Океан, ходивший за стенами, был страшен, но о нем не думали, твердо веря во власть над ним командира, рыжего человека чудовищной величины и грузности, всегда как бы сонного, похожего в своем мундире с широкими золотыми нашивками на огромного идола и очень редко появлявшегося на люди из своих таинственных покоев; на баке поминутно взвывала с адской мрачностью и взвизгивала с неистовой злобой, сирена, но немногие из обедающих слышали сирену — ее заглушали звуки прекрасного струнного оркестра, изысканно и неустанно игравшего в двухсветной зале, празднично залитой огнями, переполненной декольтированными дамами и мужчинами во фраках и смокингах, стройными лакеями и почтительными метрдотелями, среди которых один, тот, что принимал заказы только на вина, ходил даже с цепью на шее, как лорд-мэр. Смокинг и крахмальное белье очень молодили господина из Сан-Франциско. Сухой, невысокий, неладно скроенный, но крепко сшитый, он сидел в золотисто-жемчужном сиянии этого чертога за бутылкой вина, за бокалами и бокальчиками тончайшего стекла, за кудрявым букетом гиацинтов. Нечто монгольское было в его желтоватом лице с подстриженными серебряными усами, золотыми пломбами блестели его крупные зубы, старой слоновой костью — крепкая лысая голова. Богато, но по годам была одета его жена, женщина крупная, широкая и спокойная; сложно, но легко и прозрачно, с невинной откровенностью — дочь, высокая, тонкая, с великолепными волосами, прелестно убранными, с ароматическим от фиалковых лепешечек дыханием и с нежнейшими розовыми прыщиками возле губ и между лопаток, чуть припудренных… Обед длился больше часа, а после обеда открывались в бальной зале танцы, во время которых мужчины, — в том числе, конечно, и господин из Сан-Франциско, — задрав ноги, до малиновой красноты лиц накуривались гаванскими сигарами и напивались ликерами в баре, где служили негры в красных камзолах, с белками, похожими на облупленные крутые яйца. Океан с гулом ходил за стеной черными горами, вьюга крепко свистала в отяжелевших снастях, пароход весь дрожал, одолевая и ее, и эти горы, — точно плугом разваливая на стороны их зыбкие, то и дело вскипавшие и высоко взвивавшиеся пенистыми хвостами громады, — в смертной тоске стенала удушаемая туманом сирена, мерзли от стужи и шалели от непосильного напряжения внимания вахтенные на своей вышке, мрачным и знойным недрам преисподней, ее последнему, девятому кругу была подобна подводная утроба парохода, — та, где глухо гоготали исполинские топки, пожиравшие своими раскаленными зевами груды каменного угля, с грохотом ввергаемого в них облитыми едким, грязным потом и по пояс голыми людьми, багровыми от пламени; а тут, в баре, беззаботно закидывали ноги на ручки кресел, цедили коньяк и ликеры, плавали в волнах пряного дыма, в танцевальной зале все сияло и изливало свет, тепло и радость, пары то крутились в вальсах, то изгибались в танго — и музыка настойчиво, в сладостно-бесстыдной печали молила все об одном, все о том же… Был среди этой блестящей толпы некий великий богач, бритый, длинный, в старомодном фраке, был знаменитый испанский писатель, была всесветная красавица, была изящная влюбленная пара, за которой все с любопытством следили и которая не скрывала своего счастья: он танцевал только с ней, и все выходило у них так тонко, очаровательно, что только один командир знал, что эта пара нанята Ллойдом играть в любовь за хорошие деньги и уже давно плавает то на одном, то на другом корабле.

В Гибралтаре всех обрадовало солнце, было похоже на раннюю весну; на борту «Атлантиды» появился новый пассажир, возбудивший к себе общий интерес, — наследный принц одного азиатского государства, путешествующий инкогнито, человек маленький, весь деревянный, широколицый, узкоглазый, в золотых очках, слегка неприятный — тем, что крупные усы сквозили у него как у мертвого, в общем же милый, простой и скромный. В Средиземном море шла крупная и цветистая, как хвост павлина, волна, которую, при ярком блеске и совершенно чистом небе, развела весело и бешено летевшая навстречу трамонтана… Потом, на вторые сутки, небо стало бледнеть, горизонт затуманился: близилась земля, показались Иския, Капри, в бинокль уже виден был кусками сахара насыпанный у подножия чего-то сизого Неаполь… Многие леди и джентльмены уже надели легкие, мехом вверх шубки; безответные, всегда шепотом говорящие бои-китайцы, кривоногие подростки со смоляными косами до пят и с девичьими густыми ресницами, исподволь вытаскивали к лестницам пледы, трости, чемоданы, несессеры… Дочь господина из Сан-Франциско стояла на палубе рядом с принцем, вчера вечером, по счастливой случайности, представленным ей, и делала вид, что пристально смотрит вдаль, куда он указывал ей, что-то объясняя, что-то торопливо и негромко рассказывая; он по росту казался среди других мальчиком, он был совсем не хорош собой и странен, — очки, котелок, английское пальто, а волосы редких усов точно конские, смуглая тонкая кожа на плоском лице точно натянута и как будто слегка лакирована, — но девушка слушала его и от волнения не понимала, что он ей говорит; сердце ее билось от непонятного восторга перед ним: все, все в нем было не такое, как у прочих, — его сухие руки, его чистая кожа, под которой текла древняя царская кровь; даже его европейская, совсем простая, но как будто особенно опрятная одежда таили в себе неизъяснимое очарование. А сам господин из Сан-Франциско, в серых гетрах на ботинках, все поглядывал на стоявшую возле него знаменитую красавицу, высокую, удивительного сложения блондинку с разрисованными по последней парижской моде глазами, державшую на серебряной цепочке крохотную, гнутую, облезлую собачку и все разговаривавшую с нею. И дочь, в какой-то смутной неловкости, старалась не замечать его.

Он был довольно щедр в пути и потому вполне верил в заботливость всех тех, что кормили и поили его, с утра до вечера служили ему, предупреждая его малейшее желание, охраняли его чистоту и покой, таскали его вещи, звали для него носильщиков, доставляли его сундуки в гостиницы. Так было всюду, так было в плавании, так должно было быть и в Неаполе. Неаполь рос и приближался; музыканты, блестя медью духовых инструментов, уже столпились на палубе и вдруг оглушили всех торжествующими звуками марша, гигант-командир, в парадной форме, появился на своих мостках и, как милостивый языческий бог, приветственно помотал рукой пассажирам. А когда «Атлантида» вошла наконец в гавань, привалила к набережной своей многоэтажной громадой, усеянной людьми, и загрохотали сходни, — сколько портье и их помощников в картузах с золотыми галунами, сколько всяких комиссионеров, свистунов мальчишек и здоровенных оборванцев с пачками цветных открыток в руках кинулосъ к нему навстречу с предложением услуг! И он ухмылялся этим оборванцам, идя к автомобилю того самого отеля, где мог остановиться и принц, и спокойно говорил сквозь зубы то по-английски, то по-итальянски:

— Go away! Via!

Жизнь в Неаполе тотчас же потекла по заведенному порядку: рано утром — завтрак в сумрачной столовой, облачное, мало обещающее небо и толпа гидов у дверей вестибюля; потом первые улыбки теплого розоватого солнца, вид с высоко висящего балкона на Везувий, до подножия окутанный сияющими утренними парами, на серебристо-жемчужную рябь залива и тонкий очерк Капри на горизонте, на бегущих внизу, по набережной, крохотных осликов в двуколках и на отряды мелких солдатиков, шагающих куда-то с бодрой и вызывающей музыкой; потом — выход к автомобилю и медленное движение по людным узким и сырым коридорам улиц, среди высоких, многооконных домов, осмотр мертвенно-чистых и ровно, приятно, но скучно, точно снегом, освещенных музеев или холодных, пахнущих воском церквей, в которых повсюду одно и то же: величавый вход, закрытый тяжкой кожаной завесой, а внутри — огромная пустота, молчание, тихие огоньки семисвечника, краснеющие в глубине на престоле, убранном кружевами, одинокая старуха среди темных деревянных парт, скользкие гробовые плиты под ногами и чье-нибудь «Снятие со креста», непременно знаменитое; в час — второй завтрак на горе Сан-Мартино, куда съезжается к полудню немало людей самого первого сорта и где однажды дочери господина из Сан-Франциско чуть не сделалось дурно: ей показалось, что в зале сидит принц, хотя она уже знала из газет, что он в Риме; в пять — чай в отеле, в нарядном салоне, где так тепло от ковров и пылающих каминов; а там снова приготовления к обеду — снова мощный, властный гул гонга по всем этажам, снова вереницы, шуршащих по лестницам шелками и отражающихся в зеркалах декольтированных дам, Снова широко и гостеприимно открытый чертог столовой, и красные куртки музыкантов на эстраде, и черная толпа лакеев возле метрдотеля, с необыкновенным мастерством разливающего по тарелкам густой розовый суп… Обеды опять были так обильны и кушаньями, и винами, и минеральными водами, и сластями, и фруктами, что к одиннадцати часам вечера по всем номерам разносили горничные каучуковые пузыри с горячей водой для согревания желудков.

Однако декабрь «выдался» не совсем удачный: портье, когда с ними говорили о погоде, только виновато поднимали плечи, бормоча, что такого года они и не запомнят, хотя уже не первый год приходилось им бормотать это и ссылаться на то, что всюду происходит что-то ужасное: на Ривьере небывалые ливни и бури, в Афинах снег, Этна тоже вся занесена и по ночам светит, из Палермо туристы, спасаясь от стужи, разбегаются… Утреннее солнце каждый день обманывало: с полудня неизменно серело и начинал сеять дождь да все гуще и холоднее; тогда пальмы у подъезда отеля блестели жестью, город казался особенно грязным и тесным, музеи чересчур однообразными, сигарные окурки толстяков-извозчиков в резиновых, крыльями развевающихся по ветру накидках — нестерпимо вонючими, энергичное хлопанье их бичей над тонкошеими клячами явно фальшивым, обувь синьоров, разметающих трамвайные рельсы, ужасною, а женщины, шлепающие по грязи, под дождем с черными раскрытыми головами, — безобразно коротконогими; про сырость же и вонь гнилой рыбой от пенящегося у набережной моря и говорить нечего. Господин и госпожа из Сан-Франциско стали по утрам ссориться; дочь их то ходила бледная, с головной болью, то оживала, всем восхищалась и была тогда и мила, и прекрасна: прекрасны были те нежные, сложные чувства, что пробудила в ней встреча с некрасивым человеком, в котором текла необычная кровь, ибо ведь, в конце концов, и не важно, что именно пробуждает девичью душу, — деньги ли, слава ли, знатность ли рода… Все уверяли, что совсем не то в Сорренто, на Капри — там и теплей, и солнечней, и лимоны цветут, и нравы честнее, и вино натуральней. И вот семья из Сан-Франциско решила отправиться со всеми своими сундуками на Капри, с тем, чтобы, осмотрев его, походив по камням на месте дворцов Тиверия, побывав в сказочных пещерах Лазурного Грота и послушав абруццких волынщиков, целый месяц бродящих перед Рождеством по острову и поющих хвалы деве Марии, поселиться в Сорренто.

В день отъезда, — очень памятный для семьи из Сан-Франциско! — даже и с утра не было солнца. Тяжелый туман до самого основания скрывал Везувий, низко серел над свинцовой зыбью моря. Острова Капри совсем не было видно — точно его никогда и не существовало на свете. И маленький пароходик, направившийся к нему, так валяло со стороны на сторону, что семья из Сан-Франциско пластом лежала на диванах в жалкой кают-компании этого пароходика, закутав ноги пледами и закрыв от дурноты глаза. Миссис страдала, как она думала, больше всех: ее несколько раз одолевало, ей казалось, что она умирает, а горничная, прибегавшая к ней с тазиком, — уже многие годы изо дня в день качавшаяся на этих волнах и в зной и в стужу и все-таки неутомимая, — только смеялась. Мисс была ужасно бледна и держала в зубах ломтик лимона. Мистер, лежавший на спине, в широком пальто и большом картузе, не разжимал челюстей всю дорогу; лицо его стало темным, усы белыми, голова тяжко болела: последние дни, благодаря дурной погоде, он пил по вечерам слишком много и слишком много любовался «живыми картинами» в некоторых притонах. А дождь сек в дребезжащие стекла, на диваны с них текло, ветер с воем ломил в мачты и порою, вместе с налетавшей волной, клал пароходик совсем набок, и тогда с грохотом катилось что-то внизу. На остановках, в Кастелламаре, в Сорренто, было немного легче; но и тут размахивало страшно, берег со всеми своими обрывами, садами, пиниями, розовыми и белыми отелями, и дымными, курчаво-зелеными горами летал за окном вниз и вверх, как на качелях; в стены стукались лодки, сырой ветер дул в двери, и, ни на минуту не смолкая, пронзительно вопил с качавшейся барки под флагом гостиницы «Royal» картавый мальчишка, заманивавший путешественников. И господин из Сан-Франциско, чувствуя себя так, как и подобало ему, — совсем стариком, — уже с тоской и злобой думал обо всех этих жадных, воняющих чесноком людишках, называемых итальянцами; раз во время остановки, открыв глаза и приподнявшись с дивана, он увидел под скалистым отвесом кучу таких жалких, насквозь проплесневевших каменных домишек, налепленных друг на друга у самой воды, возле лодок, возле каких-то тряпок, жестянок и коричневых сетей, что, вспомнив, что это и есть подлинная Италия, которой он приехал наслаждаться, почувствовал отчаяние… Наконец, уже в сумерках, стал надвигаться своей чернотой остров, точно насквозь просверленный у подножья красными огоньками, ветер стал мягче, теплей, благовонней, по смиряющимся волнам, переливавшимся, как черное масло, потекли золотые удавы от фонарей пристани… Потом вдруг загремел и шлепнулся в воду якорь, наперебой понеслись отовсюду яростные крики лодочников — и сразу стало на душе легче, ярче засияла кают-компания, захотелось есть, пить, курить, двигаться… Через десять минут семья из Сан-Франциско сошла в большую барку, через пятнадцать ступила на камни набережной, а затем села в светлый вагончик и с жужжанием потянулась вверх по откосу, среди кольев на виноградниках, полуразвалившихся каменных оград и мокрых, корявых, прикрытых кое-где соломенными навесами апельсинных деревьев, с блеском оранжевых плодов и толстой глянцевитой листвы скользивших вниз, под гору, мимо открытых окон вагончика… Сладко пахнет в Италии земля после дождя, и свой, особый запах есть у каждого ее острова!

Остров Капри был сыр и темен в этот вечер. Но тут он на минуту ожил, кое-где осветился. На верху горы, на площадке фюникулера, уже опять стояла толпа тех, на обязанности которых лежало достойно принять господина из Сан-Франциско. Были и другие приезжие, но не заслуживающие внимания, — несколько русских, поселившихся на Капри, неряшливых и рассеянных, в очках, с бородами, с поднятыми воротниками стареньких пальтишек, и компания длинноногих, круглоголовых немецких юношей в тирольских костюмах и с холщовыми сумками за плечами, не нуждающихся ни в чьих услугах и совсем не щедрых на траты. Господин из Сан-Франциско, спокойно сторонившийся и от тех, и от других, был сразу замечен. Ему и его дамам торопливо помогли выйти, перед ним побежали вперед, указывая дорогу, его снова окружили мальчишки и те дюжие каприйские бабы, что носят на головах чемоданы и сундуки порядочных туристов. Застучали по маленькой, точно оперной площади, над которой качался от влажного ветра электрический шар, их деревянные ножные скамеечки, по-птичьему засвистала и закувыркалась через голову орава мальчишек — и как по сцене пошел среди них господин из Сан-Франциско к какой-то средневековой арке под слитыми в одно домами, за которой покато вела к сияющему впереди подъезду отеля звонкая уличка с вихром пальмы над плоскими крышами налево и синими звездами на черном небе вверху, впереди. И все было похоже на то, что это в честь гостей из Сан-Франциско ожил каменный сырой городок на скалистом островке в Средиземном море, что это они сделали таким счастливым и радушным хозяина отеля, что только их ждал китайский гонг, завывавший по всем этажам сбор к обеду, едва вступили они в вестибюль.

Вежливо и изысканно поклонившийся хозяин, отменно элегантный молодой человек, встретивший их, на мгновение поразил господина из Сан-Франциско: он вдруг вспомнил, что нынче ночью, среди прочей путаницы, осаждавшей его во сне, он видел именно этого джентльмена, точь-в-точь такого же, как этот, в той же визитке и с той же зеркально причесанной головою. Удивленный, он даже чуть было не приостановился. Но как в душе его уже давным-давно не осталось ни даже горчичного семени каких-либо так называемых мистических чувств, то сейчас же и померкло его удивление: шутя сказал он об этом странном совпадении сна и действительности жене и дочери, проходя по коридору отеля. Дочь, однако, с тревогой взглянула на него в эту минуту: сердце ее вдруг сжала тоска, чувство страшного одиночества на этом чужом, темном острове…

Только что отбыла гостившая на Капри высокая особа — Рейс XVII. И гостям из Сан-Франциско отвели те самые апартаменты, что занимал он. К ним приставили самую красивую и умелую горничную, бельгийку, с тонкой и твердой от корсета талией и в крахмальном чепчике в виде маленькой зубчатой короны, и самого видного из лакеев, угольно-черного, огнеглазого сицилийца, и самого расторопного коридорного, маленького и полного Луиджи, много переменившего подобных мест на своем веку. А через минуту в дверь комнаты господина из Сан-Франциско легонько стукнул француз-метрдотель, явившийся, чтобы узнать, будут ли господа приезжие обедать, и в случае утвердительного ответа, в котором, впрочем, не было сомнения, доложить, что сегодня лангуст, ростбиф, спаржа, фазаны и так далее. Пол еще ходил под господином из Сан-Франциско, — так закачал его этот дрянной итальянский пароходишко, — но он не спеша, собственноручно, хотя с непривычки и не совсем ловко, закрыл хлопнувшее при входе метрдотеля окно, из которого пахнуло запахом дальней кухни и мокрых цветов в саду, и с неторопливой отчетливостью ответил, что обедать они будут, что столик для них должен быть поставлен подальше от дверей, в самой глубине залы, что пить они будут вино местное, и каждому его слову метрдотель поддакивал в самых разнообразных интонациях, имевших, однако, только тот смысл, что нет и не может быть сомнения в правоте желаний господина из Сан-Франциско и что все будет исполнено в точности. Напоследок он склонил голову и деликатно спросил:

— Все, сэр?

И, получив в ответ медлительное «yes», прибавил, что сегодня у них в вестибюле тарантелла — танцуют Кармелла и Джузеппе, известные всей Италии и «всему миру туристов».

— Я видел ее на открытках, — сказал господин из Сан-Франциско ничего не выражающим голосом. — А этот Джузеппе — ее муж?

— Двоюродный брат, сэр, — ответил метрдотель.

И, помедлив, что-то подумав, но ничего не сказав, господин из Сан-Франциско отпустил его кивком головы.

А затем он снова стал точно к венцу готовиться: повсюду зажег электричество, наполнил все зеркала отражением света и блеска, мебели и раскрытых сундуков, стал бриться, мыться и поминутно звонить, в то время как по всему коридору неслись и перебивали его другие нетерпеливые звонки — из комнат его жены и дочери. И Луиджи, в своем красном переднике, с легкостью, свойственной многим толстякам, делая гримасы ужаса, до слез смешивший горничных, пробегавших мимо с кафельными ведрами в руках, кубарем катился на звонок и, стукнув в дверь костяшками, с притворной робостью, с доведенной до идиотизма почтительностью спрашивал:

— Ha sonato, signore?

И из-за двери слышался неспешный и скрипучий, обидно вежливый голос:

— Yes, come in…

Что чувствовал, что думал господин из Сан-Франциско в этот столь знаменательный для него вечер? Он, как всякий испытавший качку, только очень хотел есть, с наслаждением мечтал о первой ложке супа, о первом глотке вина и совершал привычное дело туалета даже в некотором возбуждении, не оставлявшем времени для чувств и размышлений.

Побрившись, вымывшись, ладно вставив несколько зубов, он, стоя перед зеркалами, смочил и прибрал щетками в серебряной оправе остатки жемчужных волос вокруг смугло-желтого черепа, натянул на крепкое старческое тело с полнеющей от усиленного питания талией кремовое шелковое трико, а на сухие ноги с плоскими ступнями — черные шелковые носки и бальные туфли, приседая, привел в порядок высоко подтянутые шелковыми помочами черные брюки и белоснежную, с выпятившейся грудью рубашку, вправил в блестящие манжеты запонки и стал мучиться с ловлей под твердым воротничком запонки шейной. Пол еще качался под ним, кончикам пальцев было очень больно, запонка порой крепко кусала дряблую кожицу в углублении под кадыком, но он был настойчив и наконец, с сияющими от напряжения глазами, весь сизый от сдавившего ему горло, не в меру тугого воротничка, таки доделал дело — и в изнеможении присел перед трюмо, весь отражаясь в нем и повторяясь в других зеркалах.

— О, это ужасно! — пробормотал он, опуская крепкую лысую голову и не стараясь понять, не думая, что именно ужасно; потом привычно и внимательно оглядел свои короткие, с подагрическими затвердениями в суставах пальцы, их крупные и выпуклые ногти миндального цвета и повторил с убеждением: — Это ужасно…

Но тут зычно, точно в языческом храме, загудел по всему дому второй гонг. И, поспешно встав с места, господин из Сан-Франциско еще больше стянул воротничок галстуком, а живот открытым жилетом, надел смокинг, выправил манжеты, еще раз оглядел себя в зеркале… Эта Кармелла, смуглая, с наигранными глазами, похожая на мулатку, в цветистом наряде, где преобладает оранжевый цвет, пляшет, должно быть, необыкновенно, подумал он. И, бодро выйдя из своей комнаты и подойдя по ковру к соседней, жениной, громко спросил, скоро ли они?

— Через пять минут! — звонко и уже весело отозвался из-за двери девичий голос.

— Отлично, — сказал господин из Сан-Франциско.

И не спеша пошел по коридорам и по лестницам, устланным красными коврами, вниз, отыскивая читальню. Встречные слуги жались от него к стене, а он шел, как бы не замечая их. Запоздавшая к обеду старуха, уже сутулая, с молочными волосами, но декольтированная, в светло-сером шелковом платье, поспешила впереди него изо всех сил, но смешно, по-куриному, и он легко обогнал ее. Возле стеклянных дверей столовой, где уже все были в сборе и начали есть, он остановился перед столиком, загроможденным коробками сигар и египетских папирос, взял большую маниллу и кинул на столик три лиры; на зимней веранде мимоходом глянул в открытое окно: из темноты повеяло на него нежным воздухом, померещилась верхушка старой пальмы, раскинувшая по звездам свои вайи, казавшиеся гигантскими, донесся отдаленный ровный шум моря… В читальне, уютной, тихой и светлой только над столами, стоя шуршал газетами какой-то седой немец, похожий на Ибсена, в серебряных круглых очках и с сумасшедшими, изумленными глазами. Холодно осмотрев его, господин из Сан-Франциско сел в глубокое кожаное кресло в углу, возле лампы под зеленым колпаком, надел пенсне и, дернув головой от душившего его воротничка, весь закрылся газетным листом. Он быстро пробежал заглавия некоторых статей, прочел несколько строк о никогда не прекращающейся балканской войне, привычным жестом перевернул газету, — как вдруг строчки вспыхнули перед ним стеклянным блеском, шея его напружилась, глаза выпучились, пенсне слетело с носа… Он рванулся вперед, хотел глотнуть воздуха — и дико захрипел; нижняя челюсть его отпала, осветив весь рот золотом пломб, голова завалилась на плечо и замоталась, грудь рубашки выпятилась коробом — и все тело, извиваясь, задирая ковер каблуками, поползло на пол, отчаянно борясь с кем-то.

Не будь в читальне немца, быстро и ловко сумели бы в гостинице замять это ужасное происшествие, мгновенно, задними ходами, умчали бы за ноги и за голову господина из Сан-Франциско куда подальше — и ни единая душа из гостей не узнала бы, что натворил он. Но немец вырвался из читальни с криком, он всполошил весь дом, всю столовую. И многие вскакивали из-за еды, многие, бледнея, бежали к читальне, на всех языках раздавалось: «Что, что случилось?» — и никто не отвечал толком, никто не понимал ничего, так как люди и до сих пор еще больше всего дивятся и ни за что не хотят верить смерти. Хозяин метался от одного гостя к другому, пытаясь задержать бегущих и успокоить их поспешными заверениями, что это так, пустяк, маленький обморок с одним господином из Сан-Франциско… Но никто его не слушал, многие видели, как лакеи и коридорные срывали с этого господина галстук, жилет, измятый смокинг и даже зачем-то бальные башмаки с черных шелковых ног с плоскими ступнями. А он еще бился. Он настойчиво боролся со смертью, ни за что не хотел поддаться ей, так неожиданно и грубо навалившейся на него. Он мотал головой, хрипел, как зарезанный, закатил глаза, как пьяный… Когда его торопливо внесли и положили на кровать в сорок третий номер, — самый маленький, самый плохой, самый сырой и холодный, в конце нижнего коридора, — прибежала его дочь, с распущенными волосами, с обнаженной грудью, поднятой корсетом, потом большая и уже совсем наряженная к обеду жена, у которой рот был круглый от ужаса… Но тут он уже и головой перестал мотать.

Через четверть часа в отеле все кое-как пришло в порядок. Но вечер был непоправимо испорчен. Некоторые, возвратясь в столовую, дообедали, но молча, с обиженными лицами, меж тем как хозяин подходил то к тому, то к другому, в бессильном и приличном раздражении пожимая плечами, чувствуя себя без вины виноватым, всех уверяя, что он отлично понимает, «как это неприятно», и давая слово, что он примет «все зависящие от него меры» к устранению неприятности; тарантеллу пришлось отменить, лишнее электричество потушили, большинство гостей ушло в город, в пивную, и стало так тихо, что четко слышался стук часов в вестибюле, где только один попугай деревянно бормотал что-то, возясь перед сном в своей клетке, ухитряясь заснуть с нелепо задранной на верхний шесток лапой… Господин из Сан-Франциско лежал на дешевой железной кровати, под грубыми шерстяными одеялами, на которые с потолка тускло светил один рожок. Пузырь со льдом свисал на его мокрый и холодный лоб. Сизое, уже мертвое лицо постепенно стыло, хриплое клокотанье, вырывавшееся из открытого рта, освещенного отблеском золота, слабело. Это хрипел уже не господин из Сан-Франциско, — его больше не было, — а кто-то другой. Жена, дочь, доктор, прислуга стояли и глядели на него. Вдруг то, чего они ждали и боялись, совершилось — хрип оборвался. И медленно, медленно, на глазах у всех, потекла бледность по лицу умершего, и черты его стали утончаться, светлеть…

Вошел хозяин. «Già é morto», — сказал ему шепотом доктор. Хозяин с бесстрастным лицом пожал плечами. Миссис, у которой тихо катились по щекам слезы, подошла к нему и робко сказала, что теперь надо перенести покойного в его комнату.

— О нет, мадам, — поспешно, корректно, но уже без всякой любезности и не по-английски, а по-французски возразил хозяин, которому совсем не интересны были те пустяки, что могли оставить теперь в его кассе приехавшие из Сан-Франциско. — Это совершенно невозможно, мадам, — сказал он и прибавил в пояснение, что он очень ценит эти апартаменты, что если бы он исполнил ее желание, то всему Капри стало бы известно об этом и туристы начали бы избегать их.

Мисс, все время странно смотревшая на него, села на стул и, зажав рот платком, зарыдала. У миссис слезы сразу высохли, лицо вспыхнуло. Она подняла тон, стала требовать, говоря на своем языке и все еще не веря, что уважение к ним окончательно потеряно. Хозяин с вежливым достоинством осадил ее: если мадам не нравятся порядки отеля, он не смеет ее задерживать; и твердо заявил, что тело должно быть вывезено сегодня же на рассвете, что полиции уже дано знать, что представитель ее сейчас явится и исполнит необходимые формальности… Можно ли достать на Капри хотя бы простой готовый гроб, спрашивает мадам? К сожалению, нет, ни в каком случае, а сделать никто не успеет. Придется поступить как-нибудь иначе… Содовую английскую воду, например, он получает в больших и длинных ящиках… перегородки из такого ящика можно вынуть…

Ночью весь отель спал. Открыли окно в сорок третьем номере, — оно выходило в угол сада, где под высокой каменной стеной, утыканной по гребню битым стеклом, рос чахлый банан, — потушили электричество, заперли дверь на ключ и ушли. Мертвый остался в темноте, синие звезды глядели на него с неба, сверчок с грустной беззаботностью запел на стене… В тускло освещенном коридоре сидели на подоконнике две горничные, что-то штопали. Вошел Луиджи с кучей платья на руке, в туфлях.

— Pronto? (Готово?) — озабоченно спросил он звонким шепотом, указывая глазами на страшную дверь в конце коридора. И легонько помотал свободной рукой в ту сторону. — Partenza! — шепотом крикнул он, как бы провожая поезд, то, что обычно кричат в Италии на станциях при отправлении поездов, — и горничные, давясь беззвучным смехом, упали головами на плечи друг другу.

Потом он, мягко подпрыгивая, подбежал к самой двери, чуть стукнул в нее и, склонив голову набок, вполголоса почтительнейше спросил:

— Íà sonato, signore?

И, сдавив горло, выдвинув нижнюю челюсть, скрипуче, медлительно и печально ответил сам себе, как бы из-за двери:

— Yes, come in…

А на рассвете, когда побелело за окном сорок третьего номера и влажный ветер зашуршал рваной листвой банана, когда поднялось и раскинулось над островом Капри голубое утреннее небо и озолотилась против солнца, восходящего за далекими синими горами Италии, чистая и четкая вершина Монте-Соляро, когда пошли на работу каменщики, поправлявшие на острове тропинки для туристов, — принесли к сорок третьему номеру длинный ящик из-под содовой воды. Вскоре он стал очень тяжел — и крепко давил колени младшего портье, который шибко повез его на одноконном извозчике по белому шоссе, взад и вперед извивавшемуся по склонам Капри, среди каменных оград и виноградников, все вниз и вниз, до самого моря. Извозчик, кволый человек с красными глазами, в старом пиджачке с короткими рукавами и в сбитых башмаках, был с похмелья, — целую ночь играл в кости в траттории, — и все хлестал свою крепкую лошадку, по-сицилийски разряженную, спешно громыхающую всяческими бубенцами на уздечке в цветных шерстяных помпонах и на остриях высокой медной седёлки, с аршинным, трясущимся на бегу птичьим пером, торчащим из подстриженной челки. Извозчик молчал, был подавлен своей беспутностью, своими пороками, — тем, что он до последнего гроша проигрался ночью. Но утро было свежее, на таком воздухе, среди моря, под утренним небом, хмель скоро улетучивается и скоро возвращается беззаботность к человеку, да утешал извозчика и тот неожиданный заработок, что дал ему какой-то господин из Сан-Франциско, мотавший своей мертвой головой в ящике за его спиною… Пароходик, жуком лежавший далеко внизу, на нежной и яркой синеве, которой так густо и полно налит Неаполитанский залив, уже давал последние гудки — и они бодро отзывались по всему острову, каждый изгиб которого, каждый гребень, каждый камень был так явственно виден отовсюду, точно воздуха совсем не было. Возле пристани младшего портье догнал старший, мчавший в автомобиле мисс и миссис, бледных, с провалившимися от слез и бессонной ночи глазами. И через десять минут пароходик снова зашумел водой и снова побежал к Сорренто, к Кастелламаре, навсегда увозя от Капри семью из Сан-Франциско… И на острове снова водворились мир и покой.

На этом острове две тысячи лет тому назад жил человек, несказанно мерзкий в удовлетворении своей похоти и почему-то имевший власть над миллионами людей, наделавший над ними жестокостей сверх всякой меры, и человечество навеки запомнило его, и многие, многие со всего света съезжаются смотреть на остатки того каменного дома, где жил он на одном из самых крутых подъемов острова. В это чудесное утро все, приехавшие на Капри именно с этой целью, еще спали по гостиницам, хотя к подъездам гостиниц уже вели маленьких мышастых осликов под красными седлами, на которые опять должны были нынче, проснувшись и наевшись, взгромоздиться молодые и старые американцы и американки, немцы и немки и за которыми опять должны были бежать по каменистым тропинкам, и все в гору, вплоть до самой вершины Монте-Тиберио, нищие каприйские старухи с палками в жилистых руках, дабы подгонять этими палками осликов. Успокоенные тем, что мертвого старика из Сан-Франциско, тоже собиравшегося ехать с ними, но вместо того только напугавшего их напоминанием о смерти, уже отправили в Неаполь, путешественники спали крепким сном, и на острове было еще тихо, магазины в городе были еще закрыты. Торговал только рынок на маленькой площади — рыбой и зеленью, и были на нем одни простые люди, среди которых, как всегда, без всякого дела, стоял Лоренцо, высокий старик-лодочник, беззаботный гуляка и красавец, знаменитый по всей Италии, не раз служивший моделью многим живописцам: он принес и уже продал за бесценок двух пойманных им ночью омаров, шуршавших в переднике повара того самого отеля, где ночевала семья из Сан-Франциско, и теперь мог спокойно стоять хоть до вечера, с царственной повадкой поглядывая вокруг, рисуясь своими лохмотьями, глиняной трубкой и красным шерстяным беретом, спущенным на одно ухо. А по обрывам Монте-Соляро, по древней финикийской дороге, вырубленной в скалах, по ее каменным ступенькам, спускались от Анакапри два абруццких горца. У одного под кожаным плащом была волынка, — большой козий мех с двумя дудками, у другого — нечто вроде деревянной цевницы. Шли они — и целая страна, радостная, прекрасная, солнечная, простиралась под ними: и каменистые горбы острова, который почти весь лежал у их ног, и та сказочная синева, в которой плавал он, и сияющие утренние пары над морем к востоку, под ослепительным солнцем, которое уже жарко грело, поднимаясь все выше и выше, и туманно-лазурные, еще по-утреннему зыбкие массивы Италии, ее близких и далеких гор, красоту которых бессильно выразить человеческое слово. На полпути они замедлили шаг: над дорогой, в гроте скалистой стены Монте-Соляро, вся озаренная солнцем, вся в тепле и блеске его, стояла в белоснежных гипсовых одеждах и в царском венце, золотисто-ржавом от непогод, матерь божия, кроткая и милостивая, с очами, поднятыми к небу, к вечным и блаженным обителям трижды благословенного сына ее. Они обнажили головы — и полились наивные и смиренно-радостные хвалы их солнцу, утру, ей, непорочной заступнице всех страждущих в этом злом и прекрасном мире, и рожденному от чрева ее в пещере Вифлеемской, в бедном пастушеском приюте, в далекой земле Иудиной…

Тело же мертвого старика из Сан-Франциско возвращалось домой, в могилу, на берега Нового Света. Испытав много унижений, много человеческого невнимания, с неделю пространствовав из одного портового сарая в другой, оно снова попало наконец на тот же самый знаменитый корабль, на котором так еще недавно, с таким почетом везли его в Старый Свет. Но теперь уже скрывали его от живых — глубоко спустили в просмоленном гробе в черный трюм. И опять, опять пошел корабль в свой далекий морской путь. Ночью плыл он мимо острова Капри, и печальны были его огни, медленно скрывавшиеся в темном море, для того, кто смотрел на них с острова. Но там, на корабле, в светлых, сияющих люстрами залах, был, как обычно, людный бал в эту ночь.

Был он и на другую, и на третью ночь — опять среди бешеной вьюги, проносившейся над гудевшим, как погребальная месса, и ходившим траурными от серебряной пены горами океаном. Бесчисленные огненные глаза корабля были за снегом едва видны Дьяволу, следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот двух миров, за уходившим в ночь и вьюгу кораблем. Дьявол был громаден, как утес, но громаден был и корабль, многоярусный, многотрубный, созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем. Вьюга билась в его снасти и широкогорлые трубы, побелевшие от снега, но он был стоек, тверд, величав и страшен. На самой верхней крыше его одиноко высились среди снежных вихрей те уютные, слабо освещенные покои, где, погруженный в чуткую и тревожную дремоту, надо всем кораблем восседал его грузный водитель, похожий на языческого идола. Он слышал тяжкие завывания и яростные взвизгивания сирены, удушаемой бурей, но успокаивал себя близостью того, в конечном итоге для него самого непонятного, что было за его стеною: той как бы бронированной каюты, что то и дело наполнялась таинственным гулом, трепетом и сухим треском синих огней, вспыхивавших и разрывавшихся вокруг бледнолицего телеграфиста с металлическим полуобручем на голове. В самом низу, в подводной утробе «Атлантиды», тускло блистали сталью, сипели паром и сочились кипятком и маслом тысячепудовые громады котлов и всяческих других машин, той кухни, раскаляемой исподу адскими топками, в которой варилось движение корабля, — клокотали страшные в своей сосредоточенности силы, передававшиеся в самый киль его, в бесконечно длинное подземелье, в круглый туннель, слабо озаренный электричеством, где медленно, с подавляющей человеческую душу неукоснительностью, вращался в своем маслянистом ложе исполинский вал, точно живое чудовище, протянувшееся в этом туннеле, похожем на жерло. А средина «Атлантиды», столовые и бальные залы ее изливали свет и радость, гудели говором нарядной толпы, благоухали свежими цветами, пели струнным оркестром. И опять мучительно извивалась и порою судорожно сталкивалась среди этой толпы, среди блеска огней, шелков, бриллиантов и обнаженных женских плеч, тонкая и гибкая пара нанятых влюбленных: грешно-скромная девушка с опущенными ресницами, с невинной прической, и рослый молодой человек с черными, как бы приклеенными волосами, бледный от пудры, в изящнейшей лакированной обуви, в узком, с длинными фалдами, фраке — красавец, похожий на огромную пиявку. И никто не знал ни того, что уже давно наскучило этой паре притворно мучиться своей блаженной мукой под бесстыдно-грустную музыку, ни того, что стоит глубоко, глубоко под ними, на дне темного трюма, в соседстве с мрачными и знойными недрами корабля, тяжко одолевавшего мрак, океан, вьюгу…

В дополнение к уже опубликованному разбору итогового сочинения на тему “Мечта и реальность” спешим поделиться с Вами дополнительными аргументами из литературы на данную тему.

“Господин из Сан-Франциско” И.А. Бунина

И.А. Бунин в своем рассказе «Господин из Сан-Франциско» показывает читателю разрыв между мечтой и реальностью на примере главного героя. Пожилой американец в свои пятьдесят восемь лет только начинает жить. «До этой поры он не жил, а лишь существовал, правда, очень недурно, но все же возлагая все надежды на будущее.» Он много работал, но не собственноручно, а организуя труд наемных китайцев. И вот теперь в его планах было провести два года в путешествии. Маршрут был намечен чрезмерно насыщенный: бои быков в Севильи, стрельба по голубям в Монте-Карло, карнавал в Ницце, Пасха в Риме и даже «любовь за деньги» молоденьких неаполитанок. На деле же оказалось, что погода в Неаполе ужасная. Старая Италия, которая так манила, вовсе не привлекает. Кругом грязь, нищета и вонь. Самочувствие уже не то, подводит здоровье. В поисках лучших развлечений семья перебирается на Капри. Где господин из Сан-Франциско умирает. Его мечте не суждено сбыться. У реальности оказались свои планы. Все хорошо делать вовремя, стремиться к осуществлению желаний. А не откладывать жизнь на потом.

“Крыжовник” и “Ионыч” А.П. Чехова

А.П. Чехов в рассказе «Крыжовник» знакомит нас с Николаем Ивановичем. Герой всю жизнь мечтал о собственном доме с участком, плодовыми деревьями. И чтобы обязательно рос крыжовник. На эту цель были положены все методы и средства, вся жизнь. Николай не доедал, женился по расчету, загубил голодом жену. В итоге он приобрел поместье. Но оно сильно отличалось от его мечты. Да и реальность жизни в собственной усадьбы сильно испортила героя. Он потерял смысл собственного существования.

В рассказе «Ионыч» А.П. Чехова молодой доктор стремится сделать многое для медицины, развиваться в профессии. Он отправляется в маленький уездный город, чтобы начать собственную практику. Ходит к пациентам пешком, почти не берет с больных денег. Но мечта разбивается о быт. Скучная жизнь провинциального города, алчность и нарастающее равнодушие делают из Дмитрия Ионовича просто «Ионыча», которому ничего не интересно, кроме домов и денег.

Екатерина Ивановна, в которую юный доктор был влюблен, также горько разочаровалась в реальности. Ее мечтой было обучение в консерватории. Ведь все вокруг хвалили ее музыкальные способности. Ради этого она отказывает Старцеву в заключении брака. Но в столице понимает, что никакого таланта у нее нет. Возвращается в родительский дом. Остается навсегда старой девой.

“Судьба человека” М.А. Шолохова

В рассказе М.А. Шолохова «Судьба человека». У главного героя, казалось бы сбылись все мечты. У него счастливая семья: жена и дочери. Но в мирную жизнь вмешивается Великая Отечественная война. Андрей Соколов вместе со всеми уходит защищать Родину от захватчиков. Но уже на второй год войны, спасая товарищей, попадает во вражеский плен. Это был ад. Пленных истязали, морили голодом, заставляли выполнять тяжелую работу, избивали, расстреливали за малейшую провинность. Но Андрей выжил, спасся. Искра жизни в нем горела благодаря мечте вновь увидеть семью. Регулярно он вел мысленные беседы с женой, дочерьми. Обещал, что вернется. Стиснув зубы, он вытерпел все. Смог спланировать и осуществить побег, рискуя жизнью. Он не знал, что возвращаться ему некуда. Вся его семья убита. Но несбыточная мечта о встрече с родными, ставшая жизненно важной целью, помогла герою выжить.

“Белые ночи” Ф.М. Достоевского

Ф.М. Достоевский в повести «Белые ночи» создает самый яркий образ мечтателя в отечественной литературе. Человек не имеет имени, фамилии, должности. Вся его жизнь подчинена богине Фантазии. А единственной личностной чертой, которой автор наделил героя, является мечтательность. Юноша погряз в нереальном мире, и это его губит.

“Гроза” А.Н. Островского

В пьесе А.Н. Островского «Гроза» мы встречаем юную девушку – Катерину. Ее мечтой была счастливая, свободная жизнь. Но грезы разбились о суровую реальность. Муж оказался безвольным человеком, подчиненным тирании матери. Девушка оказалось жертвой «темного царства».

“Мертвые души” Н.В. Гоголя

Н.В. Гоголь в своем произведении «Мертвые души» создает образ пустого, но страшного мечтателя. Манилов всю жизнь строит грандиозные планы, но не совершает никаких шагов к их реализации. В ленивой атмосфере его поместья увязают даже гости. Сам же помещик вполне счастлив своими мечтами, невзирая на отсутствие связи с реальностью.

“Алые паруса” А. Грина

Александр Грин – непревзойденный романтик. В его повести «Алые паруса» звучит мысль: «Если душа человека жаждет чуда – сделай для него это чудо». Грей не мог надеяться на чью-либо помощь. Он шел к своей мечте долго. Тяжелым трудом всего добился сам, став капитаном собственного корабля. Поэтому он искренне совершает чудо для другой чистой души – Ассоль. В данном произведении персонажам удалось добиться, чтобы мечта и реальность совпали.

“Завтра была война” Б. Васильева

Юные герои повести Бориса Васильева «Завтра была война» живут детскими мечтами. У каждого она своя. Но им не суждено сбыться. Впереди долгая, кровопролитная война. И мало кто вернется домой.

Даниил Романович | Просмотров: 2k

­­Пример сочинения 1

Можно ли равнодушие назвать преступлением? Очевидно, на этот вопрос могут быть даны разные ответы. Кто-то считает, что равнодушие не является преступлением, ведь это даже хорошо, что люди не лезут в жизнь других, а кто-то уверен, что равнодушие- это фактор, который порождает все остальные опасные преступления. И я соглашусь с последними, ведь равнодушие-это безынициативное, безучастное отношение ко всему окружающему, возникшее в результате потери человечности в людях и ставшее настоящей проблемой современности. Ведь в сегодняшнем мире люди, действительно, стали безразличны ко всему, что происходит вокруг них. Можно увидеть, как люди спокойно проходят мимо совершаемого преступления или мимо тех, кому нужна медицинская помощь, моральная поддержка. И это пугает! Я думаю, что равнодушие можно приравнять к настоящему преступлению, ведь здесь мы тоже переступаем через нормы морали, а иногда и закона. Чтобы точнее сформулировать свою точку зрения, приведу литературные примеры.

В рассказе А.П. Чехова «Ионыч», на примере главного героя показан путь от простоты и сердечности к равнодушию. Дмитрий Старцев, молодой и перспективный врач, влюбляется в девушку, которая злобно пошутила над ним и навсегда оставила в сердце героя тяжелую рану. Теперь герой все больше толстеет, мало двигается, работает только ради денег, становится безразличен к больным и даже отказывается от общения с Катериной, в которую раньше был так сильно влюблен. Разве здесь равнодушие – это не преступление против общества и прежде всего против себя? Этот пример ярко показывает нам путь духовной деградации человека, Дмитрий становится абсолютно равнодушен ко всему, что его окружает: к профессии, к призванию помогать людям, к больным, к любимой девушке и ее семье. Я думаю, что людей, которые способны оставить другого человека в беде и не протянуть руку помощи в тяжелой ситуации, по праву можно назвать преступниками.

Но в литературе мы можем встретить и пример человека, который не смог пройти мимо чужого горя. Так в рассказе А.И.Куприна «Чудесный доктор» отзывчивый доктор Пирогов помогает семье Мерцаловых, когда те оказываются в затруднительном финансовом положении. Герой осмотрел Мерцаловых, тайком оставил крупную сумму денег на жизнь и ушел, так и не назвав себя. Это настоящее чудо, в которое Пирогов своей помощью заставил поверить семью Мерцаловых. А ведь если бы не этот «чудесный доктор», равнодушие общества привело бы к печальным последствиям: Мерцаловы могли бы погибнуть от холода, голода и различных болезней! Писатель показывает нам пример человека, на которого стоит равняться.

Обобщая сказанное, можно сделать вывод о том, что в сегодняшнем мире люди потеряли человечность, которая когда-то жила в их душах, стали равнодушны к другим и начали совершать настоящие преступления против общества- проходить мимо бед окружающих. И это безразличие к чужим судьбам пугает.

Давайте же возродим росток сострадательности и чуткости в наших сердцах!

Пример сочинения 2

Когда равнодушие может стать преступлением?

Безразличие всегда рождает несправедливость, злость и жестокость. Но может ли она стать преступной? В праве мы находим подтверждение, что может: есть уголовные статьи за то, что человек при определенных обстоятельствах не помог другому сохранить жизнь и здоровье. Медиков судят за равнодушие к больным людям, военных – за то, что они ударили по мирному населению, наплевав на Женевскую Конвенцию. Так что равнодушие в некоторых случаях – реальное преступление.

Одним из самых ярких примеров равнодушия, который на самом деле можно приравнять к преступлению, можно назвать историю Лены Бессольцевой из повести советского писателя В. Железникова «Чучело». Обычный байкот перерос в настоящую травлю, с которой девочка героически справлялась на протяжении года. Но была ли бы травля такой жестокой, если бы не было равнодушных людей? Ведь не каждый из одноклассников Лены был агитатором нападок на неё, большинство всего лишь безразлично следили за всем со стороны, разрешая происходить жестокости, именно они сделали это «преступление» возможным, их вполне стоило бы приписать к соучастникам противоправного деяния.

Другой наглядный пример, когда равнодушие можно приравнять преступлению — повесть В. Короленко «Дети подземелья». Люди города закрывают глаза на то, как живут бедняки, их презирают, или, того хуже, делают вид, что их вовсе нет. Возможно, если бы кто-то ещё проявил сочувствие к нищим, кроме маленького мальчика Васи, печальной смерти Маруси можно было бы избежать. Но городские власти и обыватели безразличны ко всему, кроме своих персон. Им наплевать, что творится в подземелье, за пределами их домов. Такое отношение к согражданам со стороны чиновников – настоящее преступление, которое нужно пресекать.

За убийства и предательства осудить легко — это всегда делается заметно и открыто. За равнодушие судят реже, ведь это не так бросается в глаза. Однако последствия равнодушия едва ли не хуже самого убийства или предательства.

Пример сочинения 3

Что такое равнодушие? Каждый из нас понимает это слово по-разному. Я же вижу в нем предательство, которое в моем понимании неразрывно связано с преступлением. Я считаю, что человеческое равнодушие, не смотря на форму его проявления, можно считать преступлением. Чтобы доказать свою точку зрения, я хочу привести примеры из художественной литературы. В рассказе «Он убил мою собаку» Юрий Яковлев рассказывает нам о том, как отец предал своего сына. Мальчик, имея очень добрую душу, не смог пройти мимо бездомной собаки, которую бросили хозяева, уехав в город. Сашка привёл пса домой, надеясь на понимание и сострадание со стороны родителей, но отец Таборки не захотел видеть животное у себя дома и, пока Саша был в школе, убил собаку. Конечно, он не совершил противозаконное действие, чтобы его считали преступником, но он пошел против сына. Отец был совершенно равнодушен к чувствам своего ребенка, не понимал, насколько серьезными будут последствия. Я считаю, что поступок отца Саши можно расценивать как преступление, ведь безразличие самых близких людей ломает человека изнутри.

Рассказ «Кнопка, кнопка», написанный Ричардом Матесоном, показывает нам, к чему может привести человеческое равнодушие. Нора, узнав какие деньги можно получить за одно нажатие на кнопку, была готова пойти на преступление и убить человека. Она была совершенно равнодушна к окружающим, ведь ей говорили, что она не будет знать убитого. Оправдывая себя мыслями о шикарном отдыхе, Нора нажала на кнопку втайне от мужа, который был крайне против. Но каждое преступление наказуемо, и за свой бесчеловечный поступок девушка очень быстро получила расплату. Нора убила своего мужа, желая стать богатой, но ведь деньги не бывают «лёгкими». Образ главной героини показывает нам, что равнодушие к чужому человеку и его жизни – это преступление, ведь порою оно имеет фатальные последствия.

К сожалению, человеческое равнодушие зачастую приводит к непоправимым последствиям. Если люди будут думать не только о себе, но и об окружающих, то в мире будет гораздо меньше смерти, ведь каждое преступление начинается с равнодушия преступника.

Аргументы

• Равнодушие – главная черта характера флегматиков.
• Равнодушный человек не умеет радоваться чужим победам и сопереживать чужому горю.
• Равнодушного человека можно назвать эгоистом.
• Опасность равнодушия заключается в том, что оно может повлиять на чужую судьбу.
• Равнодушный человек не способен сочувствовать и испытывать сострадание.
• Равнодушный человек не интересуется чужими проблемами, ему безразлична судьба окружающих.
• Равнодушие – это отсутствие заинтересованности и безразличное отношение к окружающему миру.
• Равнодушный человек может оставить без помощи того, кому она жизненно необходима.
• Равнодушные люди видят только собственный интерес.
• Равнодушие губит и ожесточает сердца, делает людей инертными.

Примеры из художественной литературы

 В повести Н.В. Гоголя «Шинель» изображено общество, которому нет дела до такого человека как Акакий Акакиевич Башмачкин. Он работал в государственном департаменте и занимал очень низкую должность, настолько незначительную, что никто его не уважал. В надежде изменить свою жизнь Акакий Акакиевич начал копить деньги на новую шинель. Ему казалось, что с ней он добьется всеобщего уважения. Ради осуществления мечты главный герой отказал себя буквально во всём, даже перестал зажигать свечи по вечерам. И когда, наконец, его желание осуществилось, на него действительно обратили внимание.

Новость о том, что у Башмачкина новая шинель, моментально облетела весь департамент. Все сбежались посмотреть на неожиданную обновку, а один из чиновников даже пригласил Акакия Акакиевича в гости. Главный герой не мог отказать себе в удовольствии ещё раз блеснуть перед всеми шикарной шинелью, поэтому принял предложение. На этом вечере он был впервые по-настоящему счастлив. Его замечали, с ним общались на равных, ему улыбались и спрашивали его мнение. Башмачкин даже представить себе не мог, что когда-нибудь дождётся такого дня. Однако счастье длилось не долго, по дороге домой на него напали грабители и отняли выстраданную шинель.

В отчаянии Акакий Акакиевич обратился за помощью, но никому не было дела до его проблемы. Никто не захотел даже просто поддержать его, а тем более помочь. Люди только посмеялись над бедой бедного Башмачкина, они не могли понять, что для него это была не просто вещь, а единственная надежда на светлое будущее. Ужасное душевное потрясение и человеческое безучастие сказались на здоровье главного героя, и спустя недолгое время он умер от горячки. Именно равнодушие окружающих и стало причиной его смерти.

И.А. Бунин «Господин из Сан-Франциско».

 Главный герой рассказа И.А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» всю жизнь думал только о собственном благополучии, жил только ради себя и был равнодушен к судьбе окружающих. Он совершенно не уделял времени своей семье, не заботился о ней, не занимался воспитанием собственной дочери. Он вспомнил о них только тогда, когда заработал достаточно денег и решил устроить себе заслуженный отдых. Однако из-за его безразличия жена и дочь тоже перестали быть отзывчивыми и заботливыми. В их сердце не осталось любви к главному герою рассказа, ведь богатство не заменит упущенного внимания и необходимой поддержки. Поэтому их путешествие на «Атлантиде» сложно назвать семейным отдыхом, каждый был занят только самим собой, им даже не о чем было поговорить.

Все последствия эгоизма можно увидеть после смерти господина из Сан-Франциско, его равнодушие обернулось против него самого. Когда он умер, все отреагировали так, будто ничего ужасного не случилось. Тело поместили в ящик от лимонада, а затем и вовсе опустили его в трюм, чтобы не нарушать общественное спокойствие. Там он и продолжил своё путешествие, всеми забытый и никому не нужный. На верхней палубе не прекращалось веселье, играла музыка, продолжались танцы. Никого не заботило то, что из жизни ушёл человек. Теперь, когда состоятельный пассажир, раздающий чаевые, ушёл из жизни, не было необходимости быть учтивыми и почтительными. С этого времени он стал всего лишь причиной неудобства для всех окружающих, в том числе и для его семьи.

Г.Х. Андерсен «Девочка со спичками».

 В сказке Г.Х. Андерсона показано, к чему может привести человеческое равнодушие. Описанные события происходят в канун Нового года. Никого из прохожих, торопящихся за праздничный стол, не интересовало, почему маленькая девочка бродит по заснеженным улицам босиком. А ведь у неё просто не было другого выхода, она не продала ни одной спички и домой ей идти было нельзя, иначе отец наказал бы её. Тем более, дома тоже было холодно, потому что жили они на чердаке.

Девочке немного нужно было для счастья, она мечтала о таких простых вещах как тёплый дом, вкусный ужин и новогодняя ёлка. О ней некому было заботиться, только мама и бабушка любили её, но их уже не было в живых. В душе маленькой девочки был лишь холод и пустота, её окружало сплошное равнодушие. Она была совсем одна. Никто не покупал спички, никто не пригласил её погреться к себе в дом, никто даже не помогал ей просто подняться, когда она падала, лишившись сил.

Г.Х. Андерсен хотел показать в этой сказке, к чему может привести человеческое безразличие. Девочка умерла на улице, она сожгла почти все спи

Ужасное душевное потрясение и человеческое безучастие сказались на здоровье главного героя, и спустя недолгое время он умер от горячки. Именно равнодушие окружающих и стало причиной его смерти.

И.А. Бунин «Господин из Сан-Франциско».

 Главный герой рассказа И.А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» всю жизнь думал только о собственном благополучии, жил только ради себя и был равнодушен к судьбе окружающих. Он совершенно не уделял времени своей семье, не заботился о ней, не занимался воспитанием собственной дочери. Он вспомнил о них только тогда, когда заработал достаточно денег и решил устроить себе заслуженный отдых. Однако из-за его безразличия жена и дочь тоже перестали быть отзывчивыми и заботливыми. В их сердце не осталось любви к главному герою рассказа, ведь богатство не заменит упущенного внимания и необходимой поддержки. Поэтому их путешествие на «Атлантиде» сложно назвать семейным отдыхом, каждый был занят только самим собой, им даже не о чем было поговорить.

Все последствия эгоизма можно увидеть после смерти господина из Сан-Франциско, его равнодушие обернулось против него самого. Когда он умер, все отреагировали так, будто ничего ужасного не случилось. Тело поместили в ящик от лимонада, а затем и вовсе опустили его в трюм, чтобы не нарушать общественное спокойствие. Там он и продолжил своё путешествие, всеми забытый и никому не нужный. На верхней палубе не прекращалось веселье, играла музыка, продолжались танцы. Никого не заботило то, что из жизни ушёл человек. Теперь, когда состоятельный пассажир, раздающий чаевые, ушёл из жизни, не было необходимости быть учтивыми и почтительными. С этого времени он стал всего лишь причиной неудобства для всех окружающих, в том числе и для его семьи.

Г.Х. Андерсен «Девочка со спичками».

 В сказке Г.Х. Андерсона показано, к чему может привести человеческое равнодушие. Описанные события происходят в канун Нового года. Никого из прохожих, торопящихся за праздничный стол, не интересовало, почему маленькая девочка бродит по заснеженным улицам босиком. А ведь у неё просто не было другого выхода, она не продала ни одной спички и домой ей идти было нельзя, иначе отец наказал бы её. Тем более, дома тоже было холодно, потому что жили они на чердаке.

Девочке немного нужно было для счастья, она мечтала о таких простых вещах как тёплый дом, вкусный ужин и новогодняя ёлка. О ней некому было заботиться, только мама и бабушка любили её, но их уже не было в живых. В душе маленькой девочки был лишь холод и пустота, её окружало сплошное равнодушие. Она была совсем одна. Никто не покупал спички, никто не пригласил её погреться к себе в дом, никто даже не помогал ей просто подняться, когда она падала, лишившись сил.

Г.Х. Андерсен хотел показать в этой сказке, к чему может привести человеческое безразличие. Девочка умерла на улице, она сожгла почти все спички, пытаясь согреться. Её маленькое тельце осветило новогоднее солнце, и люди увидели на её лице застывшую улыбку. Последним, что увидела девочка, была её бабушка, которая забрала её с собой – туда, где нет голода, холода и страха.

 М.Ю. Лермонтов «Герой нашего времени».
Главный герой романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» равнодушен по отношению ко всем окружающим людям, ему безразлична судьба всех, кто встречается на его пути. Он думает только о себе, не воспринимает нравственные ценности общества. Григория Печорина можно смело назвать эгоистом и индивидуалистом. Он ставит себя выше всех остальных и не может никому довериться.

Печорин равнодушно разрушает чужие судьбы, пытаясь наполнить свою жизнь смыслом. К примеру, он погубил Бэлу, поступив опрометчиво. Григорий поддался своим чувствам, но в результате так и не обрёл счастья. Как только он добился любви неприступной девушки, сразу же потерял к ней интерес. Её общество наскучило ему, и он стал реже появляться дома, поэтому и не оказался рядом, когда был нужен.

Другим примером эгоизма Печорина является печальная участь слепой старухи и маленького мальчика, которые лишились средств, необходимых для существования по его вине. Ради забавы он вынудил контрабандистов покинуть город и те сбежали, оставив «лишний груз».

Главный герой романа – очень противоречивая натура: он осуждает зло, но продолжает его совершать. Единственное, что его заботит – это личные желания. Именно равнодушие стало причиной того, что Печорин не жил, а существовал.

(319 слов)

Всегда больно ощущать чье-либо безразличие, особенно, если оно исходит от близких людей. Например, от равнодушия родителей дети могут пойти по кривой дорожке, а если одному из супругов все равно, как сложится судьба другого, то распадается семья. Почему же человек так реагирует на это? Да потому, что для каждого из нас равнодушие хуже жестокости, ведь не вызывает в душе никакого движения, и она мертвеет.

В произведении Бунина «Господин из Сан-Франциско» герой всю жизнь думал только о своем достатке, не уделяя времени семье и воспитанию дочери. Наконец, когда его состояние стало более, чем весомым, он решил подарить им толику внимания. Однако под влиянием его равнодушия жена и дочь тоже потеряли свою отзывчивость. Их мысли занимали только внешний вид и поиски состоятельного жениха. Их сердце было глухо к их благодетелю, ведь деньги не заменят участие, заботу и поддержку. В итоге, они плыли на «Атлантиде», как чужие: каждый был занят своей персоной, им даже не о чем было поговорить.

Не только семья, но и все окружающие люди ответили господину из Сан-Франциско безразличием. Когда он умер, для его тела не нашлось должной почтительности. Труп засунули в ящик из-под содовой, а затем и в трюм, чтобы никого не смущать. На его костях в буквальном смысле танцевали, ведь на верхней палубе не прекращался веселый гул и пляс. Теперь, когда состоятельный пассажир не мог раздавать чаевые, никто уже не спешил потешить его самолюбие учтивостью и лицемерным поклонением. Однако мертвецом герой был уже изначально, когда только взобрался на трап. Только вот бездыханным существом в трюме лежала его душа.

Таким образом, равнодушие, как эпидемия, от одного человека передалось всем остальным. Этой заразительностью оно опаснее жестокости: зло очевидно, и его осуждают, человеческая природа бунтует против него, а вот безразличие не так легко заметить, как и всякий вирус. Оно редко осуждается, ведь скрывается под маской лицемерия. Его разрушительные последствия проявляются не сразу и не так заметно, зато имеют больший радиус поражения: весь пароход сохранял личину благопристойности, но был уже заражен безразличием.

Интересно? Сохрани у себя на стенке!