Гудбай рассказы сборник читать

19 июня 1948 года в водосборнике Тамагава неподалеку от Токио были обнаружены два тела — писателя Дадзая Осаму и его любовницы Ямадзаки Томиэ. По иронии судьбы Дадзаю в этот день должно было исполниться 39 лет. На его столе лежали завещание и рукопись незавершенного рассказа «Гудбай».

Дадзай Осаму (настоящее имя — Цусима Сюдзи) начал писательскую карьеру в 1930-е годы. Сын влиятельного земледельца, прошедший через юношеское увлечение марксизмом, большое количество любовных связей, алкоголизм, наркоманию и депрессию, вершины успеха он достиг в первые послевоенные годы. Тогда в Японии царила смесь нигилизма и декаданса — после поражения в войне, ознаменованного взрывами атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки и американской оккупацией, началась своеобразная «перестройка».

Два главных произведения Дадзая — сага о падении аристократической семьи «Заходящее солнце» (1947) и депрессивное автобиографическое сочинение «Исповедь „неполноценного” человека» (1948), они отражают и сумбурный дух эпохи, и тягу писателя к саморазрушению. Рассказ «Гудбай» скорее ближе к фарсу — эта написанная в нарочито грубовато-комической манере история, герой которой пытается развязаться с многочисленными любовницами и начать новую жизнь, может читаться и как попытка справиться с общенациональной травмой, и как свидетельство вольных нравов второй половины 1940-х годов.

Такая «фарсизация» действительности была отличительной чертой творчества писателей из послевоенного литературного объединения «Бурайха» («декадентская школа»), к которому принадлежал и Дадзай. Кроме него туда входили Сакагути Анго и Ода Сакуноскэ (а также ряд других авторов). Хотя их тексты уже появлялись на русском языке по отдельности, творчество «Бурайха» будет впервые представлено в совокупности в сборнике рассказов «Гудбай», который вышел в петербургском издательстве Icebook.

Перевод выполнен мастерской переводчиков, которая действует в Санкт-Петербурге. В переводе участвовали: Анна Слащёва, Полина Гуленок, Анастасия Миронова, Лиза Кизымишина, mashinist, Анна Назарова, Елена Крылова, Рита Рыжова и другие.

Дадзай Осаму. Гудбай

Непостоянство (1)

Не стало одного маститого литератора. Под конец церемонии прощания полил дождь, ранний весенний дождь.

С похорон под одним зонтом возвращались двое. Один — высокий, средних лет, в одежде с фамильными гербами — писатель. Другой — красавец, помоложе, в круглых очках и полосатых брюках — редактор. Едва они отдали дань уважения покойному, как принялись сплетничать о его женщинах.

— А говорят, он тоже до баб был большой охотник, — произнес писатель. — Глядишь, и твой черед придет. Вон как усох.

— Я собираюсь со всем этим покончить, — покраснев, ответил редактор.

Писатель выражался крайне прямолинейно и вульгарно, поэтому редактор всегда держался от него на почтительном расстоянии; но так как сегодня он не взял с собой зонтик, ничего не оставалось, кроме как спрятаться под дзяномэ [зонтик из бамбука и бумаги с рисунком в виде широкого белого кольца] писателя и сносить его колкости.

«Конечно, я собираюсь со всем этим покончить. Вообще говоря, в этих словах есть и доля правды».

Что-то переменилось. После войны прошло три года, и, похоже, действительно что-то изменилось.

Тадзима Сюдзи, мужчина тридцати четырех лет от роду, главный редактор журнала «Обелиск». В его речи иногда проскальзывает кансайский говор, но о своем происхождении он рассказывать не любит. На первый взгляд он толковый, этот редактор, но так только кажется — на самом деле он вертится на черном рынке и неплохо зарабатывает. Однако, как гласит пословица, «легко нажито — легко прожито»: пил он как сапожник и, по слухам, содержал с десяток любовниц.

При этом холостяком он не был. Какой там холостяк — уже во второй раз женат. Предыдущая жена, оставив ему дочку-идиотку, умерла от воспаления легких. Он продал дом в Токио, перебрался к другу в Сайтаму и уже там женился снова. Жена была из крестьянской семьи — довольно зажиточной, хотя с первого взгляда этого и не поймешь. И для нее брак, конечно, был первым.

Кончилась война, и он, оставив жену с дочкой на попечение родителей супруги, вернулся в Токио, снял комнату на окраине только для того, чтобы ночевать, шнырял повсюду, ловко вертелся на черном рынке и неплохо так зарабатывал.

Однако спустя три года что-то в нем переменилось. То ли в мире что-то стало иначе, то ли от ежедневных возлияний он исхудал… Нет, нет, это все возраст, все пустое, выпивка опостылела, купить бы маленький домик, привезти из деревни жену и дочку… Нечто сродни ностальгии все чаще занимало его душу.

И пора бы бросить черный рынок, посвятить себя журналу. Вот только…

Вот только есть проблема. Сначала нужно красиво расстаться со своими женщинами. Даже при одной мысли об этом Тадзима, каким бы толковым ни был, терялся и лишь тяжело вздыхал.

— Собираешься покончить, говоришь. — Высокий писатель ухмыльнулся. — Ты молодец, конечно, но скажи на милость, сколько у тебя баб?

Непостоянство (2)

Тадзима горестно скривился. Чем дольше он думал, тем сильнее осознавал, что одному ему не управиться. Ладно бы дело было только в деньгах, но от женщин так просто не избавишься.

— Должно быть, я был не в себе. Куда мне столько…

Он вдруг решил рассказать обо всем этому престарелому писаке и спросить совета.

— Ну ты даешь! Кто бы мог подумать… Только ветреные натуры обычно трусят, когда речь заходит о морали, но это бабам и нравится. Если ты молод, хорош собой, при деньгах, а вдобавок добрый и с какими-никакими моральными устоями, то неудивительно, что будешь нарасхват. Ты-то, может, и хочешь со всем покончить, да они тебе не дадут.

— Вот именно.

Он вытер лицо платком.

— Ты, часом, не плачешь?

— Нет, просто очки запотели.

— Да я же слышу. Ну ты и герой-любовник!

Тадзима промышлял на черном рынке, и вопросы морали его не особо занимали, но, как и подметил писатель, несмотря на свою ветреность, в глазах женщин он выглядел на удивление благопристойно, и они без малейшего опасения доверялись ему.

— Есть какие-нибудь идеи?

— Не-а. Тебе бы лет на пять уехать за границу, но теперь так просто никуда не выедешь. Или, может, собери их всех в одной комнате, пусть споют «Свет светлячка», или нет, лучше «Почтительно взирая» [школьные песни, которые часто поются на выпускных], выдай каждой по аттестату, а после прикинься сумасшедшим, выскочи голышом из комнаты и дай деру. Должно сработать. Они удивятся и уж точно отстанут.

Совет вообще никуда не годился.

— Ну что ж, спасибо. Я, пожалуй, на трамвае…

— Ничего страшного. Прогуляемся до следующей остановки. Как ни крути, для тебя это важная проблема. Давай вместе поразмыслим, что делать.

Писателю, по всей видимости, было нечего делать, и он не собирался отпускать Тадзиму.

— Да не стоит… Я уж сам… как-нибудь…

— Нет-нет, самому тебе не справиться. Только не говори, что собрался свести счеты с жизнью. Я уж заволновался. Помереть из-за того, что бабы тебя любят, — это не трагедия, это уже комедия. Фарс какой-то. Верх идиотизма. Никто даже не посочувствует. И не думай об этом. Слушай, есть идея! Разыщи где-нибудь редкостную красавицу, расскажи ей, что да как, — пусть притворится твоей женой. И наведайся вместе с ней к каждой из твоих женщин. Точно сработает. Все бабы оставят тебя в покое. Как тебе, попробуем?

Соломинка для утопающего. Тадзима немного воодушевился.

Шествие (1)

Тадзима решился попробовать. Однако и тут была загвоздка.

Редкостная красавица. Редкостных уродин можно найти хоть три десятка по пути к ближайшей трамвайной остановке, но вопрос был в том, существуют ли редкостные красавицы где-то, кроме легенд.

К тому же щеголь Тадзима был настолько самолюбив, что даже избегал появляться на людях вместе с некрасивыми женщинами под предлогом недомогания. И среди его так называемых любовниц были одни красавицы, однако ж ни одну из них нельзя было назвать редкостной красавицей.

Хотя в тот дождливый день он с ходу мысленно отбросил легкомысленный план, предложенный этим престарелым писакой, но ничего лучше ему в голову не приходило.

«Что ж, попробую. А вдруг где-то и впрямь завалялась такая редкостная красавица». И его глаза за стеклами очков бесстыдно забегали по сторонам.

Танцплощадки. Кафе. Чайные домики. Нет, и тут нет. Сплошь редкостные уродины. Конторы, универмаги, фабрики, кинотеатры, ревю. Да откуда ж им там взяться! Он нагло заглядывал за ограды женских университетов, носился по конкурсам красоты мисс-чего-то-там, под выдуманными предлогами пробирался на кинопробы — где он только ни был, но все безрезультатно.

Добыча сама попалась к нему в руки, когда он шел домой.

Он уже начал терять надежду и с крайне удрученным видом брел в сумерках по черному рынку за станцией Синдзюку. Никакого желания заходить к кому-то из любовниц у него не было. При одной мысли о них его бросало в дрожь. Надо расстаться с ними.

Вдруг позади послышалось: «Тадзима-сан!» — и он чуть не подскочил от неожиданности.

— А… Это вы мне?

— Ты серьезно?

Отвратительный голос. Будто ворон прокаркал.

— Ого! — воскликнул он, снова взглянув на нее. Как он мог ее не узнать?

Он был знаком с этой женщиной. Торговка на черном рынке, даже не так — простая перекупщица. Ему только пару-тройку раз доводилось иметь с ней дело на черном рынке, но он хорошо запомнил ее каркающий голос и необычайную физическую силу. Эта худенькая женщина могла легко утащить на себе под сорок килограммов. Вечно пропахшая рыбой, в грязной одежде, рабочие шаровары-момпэ заправлены в резиновые сапоги — не понять, мужчина перед тобой или женщина. После дел с этой торговкой, похожей на нищенку, щеголь Тадзима первым делом бежал мыть руки.

Ничего себе Золушка! Такая изящная в модном европейском платье. Стройная фигура, прелестные тонкие ножки и ручки. На вид ей было двадцать три или двадцать четыре — нет, двадцать пять или двадцать шесть. Печальное лицо немного бледно, словно цветок груши. И эта ослепительная красавица аристократической внешности была той торговкой, которая могла легко утащить на себе под сорок килограммов.

Плохо, конечно, что голос отвратительный, но можно просто не давать ей говорить.

Попробуем.

Шествие (2)

Говорят, встречают по одежке. В особенности женщины способны полностью преобразиться, всего лишь принарядившись. Возможно, все они по природе ведьмы. Однако редко встретишь женщину, которая могла бы перевоплотиться так, как эта (ее звали Нагаи Кинуко).

— Похоже, дела у тебя идут неплохо. Неужто приодеться решила?

— Хорош уже!

Какой отвратительный голос. Всю аристократичность как ветром сдувает.

— У меня к тебе просьба.

— Опять будешь торговаться? Ну ты и жмот!

— Нет, я не о торговле. Я уже собираюсь завязывать. А ты все так же работаешь?

— Знамо дело. Как поработаешь, так и поло­паешь.

Что ни скажет, сплошная вульгарщина.

— Ну и чего это ты так вырядилась?

— Я же все-таки женщина. Иногда хочется принарядиться и в кино выбраться.

— Ты была в кино?

— Да. Уже возвращаюсь. Как оно там называлось… «На своих двоих по Хоккайдо».

— Токайдо, наверное. Одна?

— Что за вопросы? Странные вы, мужчины.

— Раз так, есть просьба. Не уделишь мне час, нет, даже полчаса?

— Стоящее дело?

— С тебя не убудет.

Пока они шли рядом, из десяти встречных людей восемь обернулись и посмотрели им вслед. Они смотрели не на Тадзиму, а на Кинуко. Даже такой привлекательный мужчина, как Тадзима, на фоне элегантной Кинуко выглядел невзрачно и убого.

Тадзима привел девушку в знакомый подпольный ресторанчик.

— Какое у них тут фирменное блюдо?

— Вроде бы тонкацу [зажаренная во фритюре свиная отбивная].

— Возьму его. Есть хочу. А что еще у них есть?

— То же, что и везде. А что ты хочешь?

— Их фирменное. Что, ничего, кроме тонкацу, нет?

— Порции здесь большие.

— Жмот! Черт с тобой. Пойду сама узнаю.

Чудовищно сильная, обжора, но при этом редкостная красотка. Нельзя ее упустить.

Тадзима пил виски и, с раздражением наблюдая, как Кинуко все ест и ест, объяснил ей суть своей просьбы. Кинуко лишь продолжала есть и не проявляла особого интереса к его истории — непонятно, слушала ли она вообще.

— Ну как, возьмешься помочь?

— Ну и дурак же ты! Дела у тебя совсем плохи.

Шествие (3)

Тадзима, обескураженный столь резкими словами, продолжил:

— Да, дела совсем плохи, потому и обращаюсь к тебе. Я в полном тупике.

— Зачем такие хлопоты? Если тебе надоело, не лучше ли просто расстаться со всеми?

— Не могу же я поступить так грубо! Ведь они когда-нибудь замуж соберутся или нового дружка заведут. Это долг мужчины — подтолкнуть подругу к такому решению.

— Ну и ну! Что еще за идиотский долг? Наплетешь им про расставание — или что ты там придумал — а сам и дальше будешь за ними ухлестывать? У тебя на роже написано, что ты развратник.

— Полегче! Будешь хамить — разозлюсь. У всего есть предел. Сама-то уплетаешь за обе щеки.

— Интересно, а кинтон [сладкое пюре из батата с каштанами] здесь подают?

— Что, опять есть захотелось? Желудок бездонный? У тебя точно какая-то болезнь. Может, тебе врачу показаться? Вон сколько слопала. Меру надо знать!

— Ну ты и жмот. Женщины обычно столько и едят. Дамочки, которые все время отказываются от еды, просто рисуются, чтобы выглядеть соблазнительно. Что до меня, я могу есть столько, сколько хочу.

— Нет уж, хватит. Это место не из дешевых. Ты что, всегда так много ешь?

— Нет, конечно. Только когда угощают.

— Я буду угощать тебя, сколько пожелаешь, только выполни мою просьбу.

— Тогда мне придется пропускать работу, а это убытки.

— Это я отдельно возмещу. Получишь ровно столько, сколько обычно выручаешь.

— Мне только сопровождать тебя надо, и все?

— Ну да. Но есть два условия. Ты должна держать язык за зубами, когда рядом другая женщина. Поняла? Можешь смеяться, кивать, мотать головой, но не более того. И еще одно — не ешь в присутствии других. Когда мы вдвоем, ешь сколько влезет, но при других не позволяй себе ничего, кроме чашки чая.

— И за это деньжат подкинешь? Ты ведь жмот, обманешь еще.

— Не волнуйся. Мне сейчас не до обмана. Если не получится, то мне конец.

— Зарезал путь к отступлению?

— Кого еще зарезал? Бестолочь, говорят «отрезал путь».

— Что, разве? — сказала она как ни в чем не бывало.

Тадзима с трудом сдерживался. Но все-таки она красива. До того изящна — не верится, что такое в мире бывает.

Тонкацу. Куриные котлетки. Сасими из тунца. Сасими из кальмара. Рамэн. Угорь. Тушеные овощи с мясом. Шашлычки из говядины. Большая тарелка суси. Салат с креветками. Клубника со взбитыми сливками.

Еще и кинтон попросила. Да ни одна женщина столько не съест. Или все-таки съест?..

Шествие (4)

Кинуко сказала, что она живет в районе Сэтагая, по утрам обычно занимается рабочими делами и после двух часов дня бывает свободна. Поэтому Тадзима условился с Кинуко, что примерно раз в неделю, в удобный для обоих день, они будут ­созваниваться, договариваться о месте встречи и устраивать прощальное шествие к одной из женщин, с которыми Тадзима намерен расстаться.

Было решено, что первой целью станет салон красоты в универмаге в районе Нихомбаси.

Позапрошлой зимой щеголеватый Тадзима как-то раз случайно зашел в салон красоты, где ему сделали химическую завивку. Главным мастером салона была Аоки, женщина лет тридцати, которая потеряла мужа во время войны. Она была из тех, кого Тадзима не завоевывал целенаправленно — Аоки сама проявила инициативу. Она моталась на работу в Нихомбаси из общежития для работников универмага в район Цукидзи, но доходов едва хватало на одинокую жизнь. Получилось так, что Тадзима стал помогать ей деньгами, и даже в общежитии знали об их отношениях.

Однако Тадзима редко показывался в салоне в Нихомбаси. Он рассудил, что появление там такого видного мужчины, как он, помешает работе Аоки.

И вот он пришел в ее салон в сопровождении редкостной красотки.

— Здрасьте, — поздоровался он, а затем холодно бросил: — Я сегодня с супругой. Привез ее из эвакуации.

Этого оказалось достаточно. Аоки была красивой женщиной без особых изъянов, с ясным взглядом, белой и нежной кожей, но между ней и Кинуко пролегала непреодолимая пропасть — как между солдатскими сапогами и хрустальными туфельками.

Две красавицы поприветствовали друг друга без слов. Аоки, казалось, едва сдерживала слезы. Сразу стало ясно, кто победил.

Как и было сказано ранее, Тадзима, общаясь с женщинами, надевал маску благопристойнос­ти и ни разу не солгал, что холост. Все с самого начала знали, что его семья в эвакуации за городом. И вот наконец они вернулись к нему. К тому же, как и ожидалось, жена Тадзимы — настоящая краса­вица, молодая, элегантная и, по всей видимости, хорошо воспитанная.

И даже Аоки ничего не оставалось, кроме как лить слезы.

— Сделайте-ка моей жене прическу, — продолжил Тадзима в том же духе, собираясь нанести сокрушительный удар. — Говорят, даже в квартале Гиндза нет такой умелой мастерицы, как вы.

Это было недалеко от истины. Аоки на самом деле была отличным мастером.

Кинуко уселась перед зеркалом.

Аоки накинула ей на плечи парикмахерский пеньюар и стала расчесывать волосы. Глаза ее были полны слез.

Кинуко оставалась безмятежной.

Тадзима же вышел из салона.

Шествие (5)

Когда укладка была готова, Тадзима тихо зашел в салон. Он незаметно вложил толстую пачку банкнот в карман белого халата Аоки и молитвенно прошептал:

— Гудбай.

Он сам удивился своему голосу, в котором слышались нежная и извиняющаяся интонация, нотки сочувствия и печали.

Кинуко молча поднялась. Аоки, тоже не говоря ни слова, поправила наряд Кинуко. Тадзима первым выскочил из салона.

«Как мучительно расставание…»

Кинуко с безмятежным видом вышла вслед за ним.

— Не так уж и хорошо вышло.

— Ты о чем?

— О завивке.

«Дура!» — хотел было он обругать Кинуко, но сдержался — все-таки они в универмаге. А вот Аоки никогда не говорила о людях дурно. И денег не просила, и часто выручала со стиркой.

— И это все?

— Да.

Тадзима упал духом.

— Раз уж вы так легко расстались, значит, девчонка себя совсем не уважает. А разве ж она не красотка? С такой-то внешностью…

— Перестань! Какая она тебе девчонка. Она всегда держится с достоинством, не то что ты. И вообще, помолчи. Твое карканье сводит меня с ума.

— Охо-хо, уж простите-похрустите.

До чего дурацкий каламбур. Еще немного, и Тадзима правда сойдет с ума.

Из странного тщеславия Тадзима во время свиданий отдавал спутнице кошелек, чтобы та платила за все, а сам притворялся щедрым, делая вид, что сумма его совсем не интересует. Но до сих пор ни одна женщина не тратила деньги по своей прихоти без его разрешения.

Однако госпожа «похрустите», не моргнув глазом, принялась делать именно это. В универмаге было множество дорогих товаров. Она спокойно, без колебаний выбирала вещи высшего качества, и все они без исключения были невероятно элегантными и изысканными.

— Ну все, завязывай!

— Вот жмот.

— Ты еще небось есть захочешь?

— Сегодня, так уж и быть, обойдусь.

— Верни кошелек. С этих пор больше пяти тысяч не тратишь.

Теперь уж было не до тщеславия.

— Да не потратила я столько!

— Нет, потратила. Дома сверю счета и узнаю, сколько осталось. Точно больше десяти тысяч на тебя ушло. И тот ужин был не из дешевых.

— А что, если я все брошу? Я ж не просто так из интереса с тобой гуляю.

Это был почти шантаж.

Тадзиме оставалось только вздыхать.

Чудовищная сила (1)

Однако и сам Тадзима был не так-то прост. Он промышлял на черном рынке и мог разом заработать несколько сотен тысяч иен. Словом, малый не промах.

Совсем не в его характере было молча терпеть и прощать, когда им вовсю пользуются. Он не успокоится, пока не отплатит ей тем же.

«Вот чертовка! Нахалка. Я тебя проучу».

С прощальными шествиями разберемся потом. Сначала сделаем ее застенчивой, послушной, скромной и умеренной в еде, а потом уже продолжим. Если все и дальше так пойдет, то эта затея станет слишком затратной и продолжать ее будет невозможно.

Не подпускай врагов близко, но приближай их к себе — вот ключ к победе.

По телефонному справочнику он узнал адрес Кинуко, а затем купил бутылку виски и всего пару пачек орешков. Он надеялся, что Кинуко будет голодна, угостится, напьется виски и заснет мертвецким сном. Тогда он овладеет ею. Главное, это чертовски дешево. Да и комнату не нужно снимать.

Тадзима всегда был уверен в себе, когда общался с женщинами, но столь грубый, бесстыдный и бессердечный план означал, что с ним правда что-то не так. Должно быть, он вышел из себя из-за того, что Кинуко так беззастенчиво им пользовалась. Всем известно, что нужно держать себя в руках, когда речь идет о влечении к женщине. Однако то же справедливо и для алчности. Если люди чересчур трепетно относятся к деньгам и хотят во что бы то ни стало компенсировать потраченное, то из этого тоже ничего хорошего не выйдет.

Рассердившийся Тадзима задумал циничный и подлый план, и в итоге его самого это привело к сокрушительному поражению.

Вечером Тадзима наведался в Сэтагая и разыс­кал дом Кинуко. Это оказалось двухэтажное деревянное здание, старое и мрачное. Комната девушки находилась наверху — прямо напротив лестницы.

Он постучал.

— Кто там? — послышалось привычное карканье.

Открыв дверь, Тадзима остолбенел от удивления.

Беспорядок. Вонь.

Ну и дыра! Маленькая комната на четыре с половиной татами [примерно семь квадратных метров]. Пол лоснился от грязи, вздулся буграми, похожими на морские волны, а от аккуратной каймы циновок не осталось и следа. В комнате было некуда ступить из-за торгового инвентаря: на ­липком полу лежали разбросанные канистры с керосином, клочки бумаги, коробки из-под яблок, двухлитровые бутылки, что-то похожее на птичьи клетки и какие-­то свертки.

— А, это ты. Чего пришел?

Кинуко была в тех же нищенских лохмотьях, в которых Тадзима видел ее несколько лет назад, — в грязных шароварах-момпэ, в которых она выглядела так, что нельзя было понять, мужчина или женщина перед тобой.

На стене висел рекламный плакат кассы взаимопомощи — единственное украшение комнаты. Не было даже занавески. И это комната молодой девушки? Тускло светила маленькая лампочка. Какая же дыра…

Чудовищная сила (2)

— Просто зашел в гости. — От ужаса голос Тадзимы зазвучал хрипло и отрывисто, под стать Кинуко. — Но, похоже, лучше в другой раз.

— Тебе ведь точно что-то надо. Ты не из тех, кто лишний шаг просто так сделает.

— Нет-нет, сегодня я правда просто…

— Да расслабься. Неженка какой.

И все же до чего кошмарная комната.

Ему правда придется пить виски здесь? Надо было купить бутылку попроще.

— И вовсе я не неженка. Это называется опрятность. А ты сегодня, как обычно, неряха, — отрезал он.

— Я тяжести таскала, поэтому немного устала и легла днем поспать — только недавно встала. А, кстати, у меня кое-что есть. Заглянешь? Отдам по дешевке.

Наверное, хочет что-то продать. Если можно поживиться, то грязная комната — не такая уж проблема. Тадзима разулся, зашел внутрь и, выбрав место почище, сел по-турецки, не раздеваясь.

— Тебе ведь нравится вяленая икра? Ты же любитель выпить.

— Очень нравится! У тебя есть? С удовольствием угощусь.

— Смеешься что ли? Плата вперед.

И Кинуко беззастенчиво сунула ладонь под нос Тадзимы.

Уставший от ее выходок, Тадзима с отвращением скривился:

— Все, что ты делаешь, отбивает у меня желание жить. Убери уже руку. И без вяленой икры обойдемся. Она вообще лошадям на корм.

— Я тебе по дешевке продаю, дурачина. Вкуснотища, из самого Нагасаки. Не вредничай, доставай-ка деньги.

Она продолжала трясти рукой перед ним и не собиралась ее убирать.

К несчастью, Тадзима и в самом деле обожал вяленую икру. Лучшей закуски к виски и не сыскать.

— Возьму немножко.

Тадзима раздраженно положил в ладонь Кинуко три крупные купюры.

— Еще четыре, — хладнокровно сказала Кинуко.

Тадзима оторопел:

— Хватит с тебя, дура!

— Вот жмот. Купи уж целый кусок! Ты и сушеного тунца, что ли, половинками берешь? Настоящий жмот!

— Ладно, возьму целый.

Даже такой неженка, как Тадзима, оскорбился до глубины души:

— Смотри — раз, два, три, четыре! Довольна? Убери ладонь. Посмотреть бы в глаза родителям такой бессовестной жадины.

— Я бы тоже посмотрела. И врезала бы хорошенько. Говорят же: «И зеленый лук, заброшенный, вянет и сохнет» [cтрочка из песни на стихи поэта Китахары Хакусю].

— Твоя биография меня не интересует. Дай-ка стакан. Что ж, виски и вяленая икра. И еще орешки есть. Угощайся!

Чудовищная сила (3)

Тадзима жадно осушил большой стакан виски в два глотка. Сегодня у него был тайный план напоить Кинуко, но все получилось наоборот. Ему пришлось купить баснословно дорогую икру «из самого Нагасаки», которую Кинуко, ничуть не стесняясь, в мгновение ока нарезала толстыми кусками и свалила в миску, обильно посыпав приправой «Адзиномото» [приправа, глутамат натрия] сомнительного происхождения.

— Кушать подано. Приправа за счет заведения, не беспокойся.

Вяленой икры и так обычно много не съешь, а если она еще и «Адзиномото» посыпана, то вообще невозможно. Тадзима загрустил. Да брось он эти семь купюр в огонь, и то бы не ощущал потерю так сильно. Бессмысленная трата. Деньги на ветер.

С чувством, что вот-вот расплачется, Тадзима достал со дна миски кусочек икры, на который не попала приправа, и с дрожью в голосе спросил:

— Ты хоть когда-нибудь сама готовила?

— Если возьмусь, то справлюсь. Не готовлю, потому что слишком хлопотно.

— А стирка?

— Не делай из меня дуру. Я, как ни посмотри, чистюля.

— Чистюля? — ошеломленный Тадзима оглядел эту вонючую дыру.

— Да тут уже было грязно, все руки не доходят убраться. И к тому же я торгую, поэтому в комнате всегда беспорядок. Показать тебе, что у меня в гардеробной?

Она поднялась и быстро распахнула дверь.

Тадзима вытаращил глаза.

Чистота и порядок — словно исходит золотое сияние и чувствуется дивный аромат. Комод, туалетный столик, чемодан, три пары туфелек на подставке для обуви — иными словами, тайная гардеробная Золушки с вороньим карканьем.

Хлопнув дверцей шкафа, Кинуко уселась на грязный пол чуть подальше от Тадзимы.

— Мне и раз в неделю принарядиться достаточно. Не особо стараюсь нравиться мужчинам, да и рабочей одежды мне хватает.

— Но эти момпэ разве не слишком страшные? Это же негигиенично.

— Почему?

— От них воняет.

— Выискался тут аристократ! От тебя самого все­гда выпивкой несет! Такой противный запах.

— Это аромат любви.

Чем больше он пьянел, тем меньше обращал внимания и на отвратительную обстановку, и на лохмотья Кинуко, а злое намерение осуществить план
у него усиливалось.

— Чем больше ссор, тем крепче любовь.

И снова неловкая попытка соблазнения. Однако в такого рода ситуации мужчина — будь он даже великим человеком или выдающимся ученым — предпринимает подобные идиотские попытки, которые, вопреки ожиданиям, часто оказываются успешными.

Чудовищная сила (4)

— На пианино играют. — Тадзима вел себя все манернее. Он расплылся в улыбке и прислушался к отдаленным звукам радио.

— Ты что, в музыке разбираешься? А кажется, что медведь на ухо наступил.

— Дура, тебе моего гения не понять. Если музыка хороша, я готов ее хоть весь день слушать.

— А сейчас что играют?

— Шопена, — выпалил Тадзима наобум.

— А я думала, это «Этигодзиси» [название традиционной мелодии].

Разговор двух ничего не понимающих в музыке невежд. Оживить обстановку не получилось, и Тадзима поспешно сменил тему.

— Ты же когда-нибудь влюблялась?

— Какие глупости. В отличие от тебя, грязным развратом не занимаюсь.

— Последи за словами, нахалка.

У Тадзимы резко испортилось настроение, и он осушил еще один стакан виски. Вот дела. Кажется, это полный провал. Но отступить — значило бы потерять репутацию героя-любовника. Надо проявить ­стойкость и добиться своего.

— Любовь и разврат — совсем разные вещи. Видно, ничего ты в этом не понимаешь. Могу тебя на­учить.

Тадзима произнес эту фразу, и в тот же миг его самого бросило в холодный пот от пошлости сказанного. Нет, так не пойдет. Немного рановато, но стоит уже сейчас притвориться мертвецки пьяным и прилечь.

— Ох, и захмелел же я. Выпил натощак, вот и ударило в голову. Можно у тебя переночевать?

— Нет уж! — Воронье карканье превратилось в яростный рык. — Не дури меня! Я тебя насквозь вижу. Если хочешь остановиться у меня, плати пятьсот тысяч, нет, миллион иен!

Все пропало.

— Да что же ты так злишься-то. Я просто захмелел, поэтому совсем немного тут…

— Нет-нет. Иди домой.

Кинуко встала и распахнула дверь.

Загнанный в угол, Тадзима совершил последнюю неловкую и бездарную попытку. Вскочив с места, он неожиданно приобнял Кинуко.

Тут же получив удар кулаком в лицо, Тадзима издал странный пронзительный вопль. В этот же момент он с содроганием вспомнил о чудовищной силе Кинуко, которая была способна с легкостью тащить на себе под сорок килограммов и, завопив что-то не­членораздельное вроде: «Простите, простите… Грабят!» — вылетел из комнаты.

Кинуко спокойно заперла за ним дверь.

Спустя некоторое время Тадзима подал голос.

— А… Эм-м… Прости, но моя обувь… И еще, ес­ли есть шнурок или что-то вроде, дай, пожалуйста… У меня дужки очков сломались.

Пока чувство чудовищного унижения, появившееся впервые за всю его «карьеру» героя-любовника, сменялось жгучим возмущением, он кое-как замотал очки красной изолентой, которую дала Кинуко, а затем прилепил ее на уши.

Он отчаянно воскликнул: «Спасибо!» — бросился вниз по лестнице и, оступившись, снова издал жалкий вопль.

Холодная война (1)

Тадзима не мог не испытывать сожалений по поводу денег, потраченных на Нагаи Кинуко. Все-таки таких убыточных вложений у него еще не было. Быть не может, чтобы ему не удалось найти ей применение и обернуть ситуацию в свою пользу. Однако эта ее чудовищная сила, это обжорство, эта жадность…

Потеплело, начали распускаться цветы, и только Тадзима пребывал в состоянии глубокой депрессии. С той провальной ночи прошло уже несколько дней, на нем были новые очки, отек со щеки уже спал, и Тадзима все-таки позвонил Кинуко. Он решил начать с психологической атаки.

— Алло. Это Тадзима. В прошлый раз я хорошенько надрался, — рассмеялся он.

— Знаешь, когда девушка живет одна, и не такое случается. Не бери в голову.

— А я вот с того момента много размышлял и в итоге подумал: если я расстанусь с женщинами, куплю маленький домик, вывезу из деревни жену с ребенком и заживу счастливой семейной жизнью — как думаешь, разве это аморально?

— Не понимаю, ты это о чем вообще? Любой мужчина, стоит ему только поднакопить деньжат, начинает задумываться о всякой мелочной ерунде.

— Вот и я говорю, разве это аморально?

— Ну, не так уж и плохо. Ты же наверняка уже скопил деньжат?

— Да что ты все про деньги да про деньги? Я тебе о морали говорю, понимаешь? Об идеологии — что ты об этом думаешь?

— Да ничего я об этом не думаю. Я вообще о тебе не думаю.

— Не сомневаюсь. Но я вот думаю, что поступаю хорошо.

— Ну и отлично. Я кладу трубку. Не люблю бесполезную болтовню.

— Но для меня это действительно вопрос жизни и смерти. Я думаю, что к морали нужно относиться серьезно. Пожалуйста, помоги мне. Я хочу поступить правильно.

— Странно это. Опять решил прикинуться пьяным и дурака из себя строить? Нет, спасибо.

— Нельзя над этим смеяться. У всех людей есть стремление поступать правильно.

— Можно уже трубку повесить? Тебе заняться больше нечем? Я тут уже с ноги на ногу переминаюсь, в туалет хочу.

— Подожди, пожалуйста! Как насчет трех тысяч иен за день?

Психологическая атака перешла в разговор о деньгах.

— А кормить будешь?

— Нет, давай уж без этого. У меня в последнее время доходы низкие.

— Меньше чем за десять тысяч иен даже не проси.

— Ну, тогда пять тысяч иен. Пожалуйста, давай так. Это же вопрос морали, как-никак.

— Я в туалет хочу, понимаешь ты или нет?

— Пять тысяч иен, прошу.

— Какой же ты дурак!

Послышался ехидный смех. Похоже, согласилась.

Холодная война (2)

В любом случае Тадзима должен найти применение Кинуко, но не больше чем за пять тысяч иен в день, и угощать ее ни кусочком хлеба, ни стаканом воды не будет. Если он не станет расчетливо выжимать из нее все соки, то это окажется слишком накладным. Любое проявление сочувствия под строгим запретом, иначе — крах.

Кинуко ударила Тадзиму так, что он даже закричал — но ведь он может обратить ее чудовищную силу в свою пользу.

Среди его многочисленных любовниц была девушка по имени Кэйко Мидзухара — посредственная художница, которой еще не исполнилось и тридцати. Она снимала две комнаты в районе Дэнъэнтёфу: в одной жила, а другую использовала как студию. Как-то раз один художник порекомендовал ее Тадзиме в качестве иллюстратора. Когда тот предложил ей разместить в «Обелиске» картину или гравюру, девушка покраснела и показалась ему такой милой, что он решил изредка помогать ей материально. Она была мягкосердечная, молчаливая и очень плаксивая, но никогда не выла и не рыдала навзрыд, впадая в истерику, а плакала трогательно, как маленькая девочка, и это выглядело не так уж и неприглядно.

Однако у нее был один недостаток — старший брат. Он долгое время служил в Маньчжурии, говорят, был крепко сложен и с малых лет отличался буйным нравом. Когда Кэйко рассказала о брате, Тадзиме сразу все это не понравилось. Еще со времен «Фауста» так повелось, что для ловеласа плохая примета, если у возлюбленной есть старший брат-военный, сержант или капрал.

Брат этот недавно вернулся из Сибири и теперь неизменно дежурил у Кэйко дома.

Тадзима не хотел встречаться с ним лицом к ли­цу, поэтому он позвонил Кэйко по телефону в надежде вытащить девушку в город. Мощный голос, явно принадлежащий сильному мужчине, ответил, что девушка не сможет прийти, и представился:

— Я брат Кэйко.

Конечно же, он там.

— Я работаю в журнале… Хотел посоветоваться с госпожой Мидзухарой по поводу иллюстраций… — От волнения голос Тадзимы дрожал.

— Не получится. Она простыла и отдыхает. Работать ей пока запрещено.

Неудача. Похоже, теперь выманить Кэйко не получится.

Однако не сообщить о расставании из страха перед братом было бы невежливо по отношению к девушке. Кроме того, раз она заболела и к тому же живет со своим родственником-возвращенцем, то наверняка нуждается в деньгах. Быть может, именно сейчас — самый подходящий момент. Навестить больную, сказать добрые слова и незаметно протянуть деньги… Хоть ее брат и вояка, вряд ли он ударит его за такой поступок. А может, тот растрогается сильнее Кэйко и даже пожмет ему руку. А если братец все же задумает учинить дебош… Тогда можно справиться с помощью Нагаи Кинуко, точнее ее чудовищной силы.

Вот тут-то он и найдет применение этой мощи, использует ее на сто процентов.

— Согласна? Наверняка все будет в порядке, но там парень буйный. Если он замахнется на меня, ты, пожалуйста, легонько его осади. Да не волнуйся, он, кажется, слабак, — Тадзима стал говорить с Кинуко заметно вежливее.

(Рукопись обрывается)

1948

Текст: Анна Ниделько

Осаму Дадзай, Сакагути Анго, Ода Сакуноскэ. Гудбай. Рассказы (сборник)

Пер. с японского: Гуленок П., Савощенко К., Островская В. и др.

СПб.: Icebook, 2021. 336 с.

Этот сборник представляет авторов японского литературного объединения “Бурай-ха” («Декадентская группа»). Буквальный перевод вызывает ложные ассоциации. Дадзай Осаму, Ода Сакуноскэ и Сакагути Анго – представители не того же поколения, что европейские декаденты, а следующего, послевоенного. И работы их переводились на русский язык крайне редко. Можно вспомнить “Исповедь неполноценного человека” Дадзая Осаму. Переводы же двух других писателей в российских книжных магазинах практически не представлены.

Так что вступительная статья японоведа Лиалы Хронопуло совсем не лишняя. Она дает необходимое погружение в малоизвестный нам контекст и рассказывает о судьбах самих писателей-декадентов. А жизни их действительно банальными не назовешь. Дадзай Осаму и его двойное (на пару с любовницей) самоубийство. Аристократическое происхождение Сакагути Анго и его стремление уйти в буддийский монастырь, которое сменилось увлечением литературой. Ода Сакуноскэ, оборвавший выпускной экзамен в университете кровохарканьем. Приведя здоровье в порядок, он… просто разочаровался в высшем образовании и ушел в литературу. Такие разные судьбы – и такие же разные произведения.

Но декадентская японская литература все-таки имеет немало общего с известным нам европейским декадансом. Так описывает ее Лиала Хронопуло:

“Пессимизм, самоотчуждение и утрата идеалов, которые царили в обществе [в послевоенные годы], отразились и в «литературе плоти», или «физиологической литературе» (никутай бунгаку), изображающей психические аномалии, темные стороны человеческой натуры. Таким образом, от модернизма был сделан шаг в сторону литературы декаданса… Только это уже была литература об отчаянии, нигилизме, разочаровании, катастрофической бессмысленности жизни, когда мир представляется хаосом, где царит безумие; автор же описывает хаос, используя приемы гротеска и иронии”.

Сакагути Анго модернизирует старинные мифы и легенды, иронизируя над ними. Он поднимает вопросы национальной идентичности, обрушивается на провалившуюся милитаристскую пропаганду. Бросает вызов устоям традиционного общества. Рассказ “Беспутные мальчишки и Христос” — это размышление о жизни и смерти Дадзая Осаму, с которым они были близки. Это произведение, можно сказать, схоже со стихотворением Маяковского “На смерть Есенина”. Те же думы об алкогольной зависимости, замутняющей рассудок, о простой человеческой слабости. Но все же Анго гордится своим знакомством с Дадзаем и ценит его вклад в японскую литературу.

Ода Сакуноскэ совмещает в своих рассказах мироощущение послевоенного времени в проигравшей Японии, художественный вымысел, от которого современники старались отойти, и личный опыт. От такого смешения некоторые рассказы становятся похожи на дневниковые записи, приоткрывающие завесу во внутренний мир писателя. Где мы не найдем ничего жизнерадостного, а только ощущение потери, бесцельности и болезненности существования. “Непроторенный путь” – метафора бессмысленности жертвы ради великих целей, потому что она не нужна никому, кроме реализующего свои больные фантазии отца главной героини.

Последним в сборнике представлен Дадзай Осаму с его “рассказами о себе” – популярном для японского модернизма жанре. Его главный герой – он сам, а значит, и чувства, переживаемые им, находят отражение в произведениях. Чувства обиды, слабости, невозможности противостоять тяжелой реальности захлестывают читателя. Сам лирический герой представляется нам слишком мягким, болезненно чувствительным и склонным к порокам, однако в глубине души сожалеющим и винящим себя за них. “Гудбай” — недописанная повесть, найденная после его смерти, частично автобиографичная и оборванная на небанальной завязке. От этого представить вероятную концовку труднее обычного.

Сложно читать весь сборник сразу, рассказ за рассказом. Всё перемешивается, всё порождает сумбур. Для этой книги стоит распланировать прочтение в три подхода. И тогда можно добиться желаемого результата – пусть не полного, но отчетливого представления о работах каждого из группы “Бурай-ха” — и о послевоенной Японии, еще не ставшей «азиатским драконом».

---

---

Похожие книги

• Избранные произведения (Том 2) — Андроников Ираклий
• Избранные произведения (Том 2, Записки литературоведа) — Андроников Ираклий
• Избранные произведения — Цзе-Дун Мао
• Избранные произведения в двух томах(том второй) — Андроников Ираклий
• В сорок первом (из 1-го тома Избранных произведений) — Гончаров Юрий
• Избранные произведения о духе законов — Монтескье Шарль
• Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра — Грабинский Стефан
• Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета — Грабинский Стефан
• Избранные произведения — Мао Цзэдун
• Избранные произведения — Даль Владимир
• Избранные произведения в двух томах (том первый) — Андроников Ираклий
• Избранные произведения в двух томах (том второй) — Андроников Ираклий
• Изобретения профессора Вагнера (Избранные произведения) — Беляев Александр
• Песочная свирель. Избранные произведения мастеров Дзэн — Холин Юрий
• Избранные произведения для детей — Мамин-Сибиряк Дмитрий

ПРЕДИСЛОВИЕ

Когда-то, еще студенткой, я работала переводчицей в Иностранной комиссии Союза Писателей, и мне посчастливилось познакомиться с некоторыми японскими писателями и критиками. Среди них был Окуно Такэо, от которого я впервые услышала имя Дадзая Осаму. На лекциях по японской литературе у нас в институте это имя если и упоминалось, то очень уж вскользь и скорее в отрицательном контексте — наркоман, поддерживал правительство во время войны и т. д. Оно не было под таким запретом, как имя Мисима Юкио, но все же его принято было избегать. И уж, разумеется, не поощрялись попытки переводить Дадзая Осаму на русский. Каким-то чудом проскочили два рассказа «Жена Вийона» и «Вишни».

Окуно Такэо много рассказывал мне о Дадзае как о лучшем прозаике XX века и подарил книгу его рассказов. Некоторые из них я попробовала перевести, позже они были опубликованы в сборнике японских новелл «Была любовь и была ненависть». Это был мой первый переводческий опыт. И, по существу, первая крупная публикация писателя.

Сейчас из двадцать первого столетия мы можем смотреть на двадцатое как на нечто завершенное и определенное в этой своей завершенности. Если раньше для нас, в нем живших, оно имело только начало, то теперь обрело и конец, мы видим его отстраненно, поражаясь его ёмкости и одновременно малости на фоне временной бесконечности.

Двадцатое столетие во многих странах ознаменовалось потрясениями, ломкой привычного уклада, стремительным изменением условий человеческой жизни и ее качества. Особенно ощутимые изменения произошли в Японии, которая за сравнительно короткое время из феодальной, далекой от мировой цивилизации страны превратилась в одну из самых высокоразвитых стран мира. Естественно, что ломка вековых устоев обернулась немалыми человеческими жертвами. Человеческая психика просто не могла, не успевала приноровиться к быстро меняющимся жизненным обстоятельствам. Потому-то в японской литературе XX века так много трагических фигур. И, пожалуй, одна из самых трагических — это Дадзай Осаму.

Дадзай Осаму прожил недолгую (он скончался, когда ему было сорок) жизнь, но оставил после себя богатейшее литературное наследие. Им написано около ста сорока рассказов, несколько повестей и множество эссе на самые разные темы.

Дадзая трудно отнести к определенному литературному направлению. Многие называют его классиком «романа о себе» («ватакуси-сёсэцу»), другие говорят о его близости к романтизму, но при том, что и то и другое, несомненно, присутствует в его творчестве, прозу Дадзая Осаму трудно вместить в узкие рамки одного жанра.

Вообще когда и зачем человек начинает писать? Причин существует множество: одни пытаются разобраться в себе и в мире, других одолевает желание показать людям, как надо или как не надо жить, третьи — стремятся выстроить собственный мир, в котором пытаются укрыться от окружающей их действительности и т. п.

Для Дадзая литература была прежде всего средством оправдать свое существование, средством заставить общество признать себя (а вместе с собой и свое поколение), причем признать таким, каким он был на самом деле, без всяких прикрас — слабым, болезненно ранимым, неспособным ощутить правильность и необходимость столь непреложных для всех остальных людей общественных представлений и понятий.

Для Дадзая не существовало отдельно жизни и отдельно литературы. Он постоянно их смешивал, и непонятно, где он жил по-настоящему, что для него было большей реальностью — его собственная жизнь или та жизнь, которую он выстраивал в своих произведениях.

Дадзай Осаму (настоящее имя писателя — Цусима Сюдзи) родился 19 июня 1909 года в маленьком городке Канаги на самом севере Хонсю. Его отец, Цусима Гэнъуэмон, был одним из самых богатых и влиятельных в округе землевладельцев, активным политическим деятелем. Мать, Танэ, часто болела, и дети, а их в семье было одиннадцать (Сюдзи был десятым), воспитывались няньками и многочисленными тетушками-приживалками.

«Мой отец был человек занятой и почти не бывал дома. А если и бывал, то с детьми не общался. Я его боялся», — писал впоследствии Дадзай в автобиографической повести «Воспоминания» («Омоидэ»).

В большом богатом доме Цусима строго соблюдались старые феодальные порядки. Дети воспитывались в соответствии с традиционными представлениями о семейной гордости и чести. «Я твердо усвоил, что лучше умереть, чем позволить оскорбить себя», — вспоминал Дадзай. Он был младшим сыном, с которым особенно никто не считался, поэтому с малых лет привык ощущать себя «лишним».

Самым близким ему человеком была няня Такэ, взятая в дом четырнадцатилетней девочкой. Она учила мальчика читать, водила его на деревенские праздники. Его привлекала красота старинных магических обрядов, которые были еще живы в этом диком северном краю. Суровые зимние вечера он проводил с няней у очага: она рассказывала ему сказки.

Дадзая удручала суровая и сумрачная атмосфера родного дома. Чувствуя себя одиноким, он все больше и больше замыкался в своем собственном мире, общество других людей пугало, казалось враждебным, но, старательно избегая его, он одновременно страдал от своего одиночества, от своей непохожести на других, ему страстно хотелось быть таким, как все, жить так, как живут все.

«Дадзай с самого рождения жил в мире, совершенно оторванном от реальности, — пишет Окуно Такэо, — это был замкнутый мир, полностью обособленный от внешнего. Все события, происходящие за его пределами, воспринимались им только после того, как он растворял их в своем собственном мире, только после того, как он перестраивал их, подчиняя созданной им самим системе. Он не видел явления и предметы внешнего мира в их реальном виде, он воспринимал только их искаженные умозрительные проекции».

Именно детские годы определили формирование личности и творчества Дадзая Осаму. Недаром он постоянно обращался к ним в своих произведениях.

«От воспоминаний об обедах в нашем деревенском доме меня прошибает пот. Вот как это всегда выглядело. В два ряда стоят низенькие столики-подносы, и все — а нас в семье было десять человек — садятся друг против друга, каждый за свой столик, я, самый младший, сажусь за последний; в комнате сумрачно, все едят, не произнося ни слова» («Исповедь „неполноценного“ человека»).

«Мое понимание счастья шло вразрез с тем, как понимают его другие люди, и это становилось источником беспокойства, которое не давало мне спать ночами, сводило меня с ума…» (Там же).

Читать дальше