Гулливер читать сказку полностью

История про путешественника Гулливера, который плавал хирургом на корабле. Однажды их корабль потерпел бедствие и Гулливер оказался в стране с маленькими человечками.

Путешествие в Лилипутию (Гулливер в стране лилипутов) читать

1

Трехмачтовый бриг «Антилопа» отплывал в Южный океан.
На корме стоял корабельный врач Гулливер и смотрел в подзорную трубу на пристань. Там остались его жена и двое детей: сын Джонни и дочь Бетти.
Не в первый раз отправлялся Гулливер в море. Он любил путешествовать. Еще в школе он тратил почти все деньги, которые присылал ему отец, на морские карты и на книги о чужих странах. Он усердно изучал географию и математику, потому что эти науки больше всего нужны моряку.
Отец отдал Гулливера в учение к знаменитому в то время лондонскому врачу. Гулливер учился у него несколько лет, но не переставал думать о море.
Врачебное дело пригодилось ему: кончив учение, он поступил корабельным врачом на судно «Ласточка» и плавал на нем три с половиной года. А потом, прожив года два в Лондоне, совершил несколько путешествий в Восточную и Западную Индию.
Во время плавания Гулливер никогда не скучал. У себя в каюте он читал книги, взятые из дому, а на берегу приглядывался к тому, как живут другие народы, изучал их язык и обычаи.
На обратном пути он подробно записывал дорожные приключения.
И на этот раз, отправляясь в море, Гулливер захватил с собой толстую записную книжку.
На первой странице этой книжки было написано: «4 мая 1699 года мы снялись с якоря в Бристоле».

к оглавлению ↑

2

Много недель и месяцев плыла «Антилопа» по Южному океану. Дули попутные ветры. Путешествие было удачное.
Но вот однажды, при переходе в Восточную Индию, корабль настигла буря. Ветер и волны погнали его неизвестно куда.

А в трюме уже кончался запас пищи и пресной воды. Двенадцать матросов умерли от усталости и голода. Остальные едва передвигали ноги. Корабль бросало из стороны в сторону, как ореховую скорлупку.
В одну темную, бурную ночь ветер понес «Антилопу» прямо на острую скалу. Матросы заметили это слишком поздно. Корабль ударился об утес и разбился в щепки.

Только Гулливеру и пяти матросам удалось спастись в шлюпке.
Долго носились они по морю и наконец совсем выбились из сил. А волны становились все больше и больше, и вот самая высокая волна подбросила и опрокинула шлюпку. Вода покрыла Гулливера с головой.

Когда он вынырнул, возле него никого не было. Все его спутники утонули.
Гулливер поплыл один куда глаза глядят, подгоняемый ветром и приливом. То и дело пробовал он нащупать дно, но дна все не было. А плыть дальше он уже не мог: намокший кафтан и тяжелые, разбухшие башмаки тянули его вниз. Он захлебывался и задыхался.
И вдруг ноги его коснулись твердой земли. Это была отмель. Гулливер осторожно ступил по песчаному дну раз-другой — и медленно пошел вперед, стараясь не оступиться.
Идти становилось все легче и легче. Сначала вода доходила ему до плеч, потом до пояса, потом только до колен. Он уже думал, что берег совсем близко, но дно в этом месте было очень отлогое, и Гулливеру еще долго пришлось брести по колено в воде.

Наконец вода и песок остались позади. Гулливер вышел на лужайку, покрытую очень мягкой и очень низкой травой. Он опустился на землю, подложил под щеку ладонь и крепко заснул.

к оглавлению ↑

3

Когда Гулливер проснулся, было уже совсем светло. Он лежал на спине, и солнце светило прямо ему в лицо.
Он хотел было протереть глаза, но не мог поднять руку; хотел сесть, но не мог пошевелиться.
Тонкие веревочки опутывали все его тело от подмышек до колен; руки и ноги были крепко стянуты веревочной сеткой; веревочки обвивали каждый палец. Даже длинные густые волосы Гулливера были туго намотаны на маленькие колышки, вбитые в землю, и переплетены веревочками.

Гулливер был похож на рыбу, которую поймали в сеть.
«Верно, я еще сплю», — подумал он.
Вдруг что-то живое быстро вскарабкалось к нему на ногу, добралось до груди и остановилось у подбородка.
Гулливер скосил один глаз.
Что за чудо! Чуть ли не под носом у него стоит человечек — крошечный, но самый настоящий человечек! В руках у него — лук и стрела, за спиной — колчан. А сам он всего в три пальца ростом.
Вслед за первым человечком на Гулливера взобралось еще десятка четыре таких же маленьких стрелков.
От удивления Гулливер громко вскрикнул.
Человечки заметались и бросились врассыпную.
На бегу они спотыкались и падали, потом вскакивали и один за другим прыгали на землю.
Минуты две-три никто больше не подходил к Гулливеру. Только под ухом у него все время раздавался шум, похожий на стрекотание кузнечиков.
Но скоро человечки опять расхрабрились и снова стали карабкаться вверх по его ногам, рукам и плечам, а самый смелый из них подкрался к лицу Гулливера, потрогал копьем его подбородок и тоненьким, но отчетливым голоском прокричал:
— Гекина дегуль!
— Гекина дегуль! Гекина дегуль! — подхватили тоненькие голоса со всех сторон.
Но что значили эти слова, Гулливер не понял, хотя и знал много иностранных языков.
Долго лежал Гулливер на спине. Руки и ноги у него совсем затекли.
Он собрал силы и попытался оторвать от земли левую руку.
Наконец это ему удалось.
Он выдернул колышки, вокруг которых были обмотаны сотни тонких, крепких верёвочек, и поднял руку.
В ту же минуту кто-то громко пропищал:
— Только фонак!
В руку, в лицо, в шею Гулливера разом вонзились сотни стрел. Стрелы у человечков были тоненькие и острые, как иголки.
Гулливер закрыл глаза и решил лежать не двигаясь, пока не наступит ночь.
«В темноте будет легче освободиться», — думал он.
Но дождаться ночи на лужайке ему не пришлось.
Недалеко от его правого уха послышался частый, дробный стук, будто кто-то рядом вколачивал в доску гвоздики.
Молоточки стучали целый час.

Гулливер слегка повернул голову — повернуть ее больше не давали веревочки и колышки — и возле самой своей головы увидел только что построенный деревянный помост. Несколько человечков прилаживали к нему лестницу.
Потом они убежали, и по ступенькам медленно поднялся на помост человечек в длинном плаще. За ним шел другой, чуть ли не вдвое меньше ростом, и нес край его плаща. Наверно, это был мальчик-паж. Он был не больше Гулливерова мизинца. Последними взошли на помост два стрелка с натянутыми луками в руках.
— Лангро дегюль сан! — три раза прокричал человечек в плаще и развернул свиток длиной и шириной с березовый листок.
Сейчас же к Гулливеру подбежали пятьдесят человечков и обрезали веревки, привязанные к его волосам.
Гулливер повернул голову и стал слушать, что читает человечек в плаще. Человечек читал и говорил долго-долго. Гулливер ничего не понял, но на всякий случай кивнул головой и приложил к сердцу свободную руку.
Он догадался, что перед ним какая-то важная особа, по всей видимости королевский посол.
Прежде всего Гулливер решил попросить у посла, чтобы его накормили.
С тех пор как он покинул корабль, во рту у него не было ни крошки. Он поднял палец и несколько раз поднес его к губам.
Должно быть, человечек в плаще понял этот знак. Он сошел с помоста, и тотчас же к бокам Гулливера приставили несколько длинных лестниц.
Не прошло и четверти часа, как сотни сгорбленных носильщиков потащили по этим лестницам корзины с едой.
В корзинах были тысячи хлебов величиной с горошину, целые окорока — с грецкий орех, жареные цыплята — меньше нашей мухи.
Гулливер проглотил разом два окорока вместе с тремя хлебцами. Он съел пять жареных быков, восемь вяленых баранов, девятнадцать копченых поросят и сотни две цыплят и гусей.
Скоро корзины опустели.
Тогда человечки подкатили к руке Гулливера две бочки с вином. Бочки были огромные — каждая со стакан.
Гулливер вышиб дно из одной бочки, вышиб из другой и в несколько глотков осушил обе бочки.
Человечки всплеснули руками от удивления. Потом они знаками попросили его сбросить на землю пустые бочки.
Гулливер подбросил обе разом. Бочки перекувырнулись в воздухе и с треском покатились в разные стороны.
Толпа на лужайке расступилась, громко крича:
— Бора мевола! Бора мевола!
После вина Гулливеру сразу захотелось спать. Сквозь сон он чувствовал, как человечки бегают по всему его телу вдоль и поперек, скатываются с боков, точно с горы, щекочут его палками и копьями, прыгают с пальца на палец.
Ему очень захотелось сбросить с себя десяток-другой этих маленьких прыгунов, мешавших ему спать, но он пожалел их. Как-никак, а человечки только что гостеприимно накормили его вкусным, сытным обедом, и было бы неблагородно переломать им за это руки и ноги. К тому же Гулливер не мог не удивляться необыкновенной храбрости этих крошечных людей, бегавших взад и вперед по груди великана, которому бы ничего не стоило уничтожить их всех одним щелчком. Он решил не обращать на них внимание и, одурманенный крепким вином, скоро заснул.
Человечки этого только и ждали. Они нарочно подсыпали в бочки с вином сонного порошка, чтобы усыпить своего огромного гостя.

к оглавлению ↑

4

Страна, в которую буря занесла Гулливера, называлась Лилипутия. Жили в этой стране лилипуты. Самые высокие деревья в Лилипутии были не выше нашего куста смородины, самые большие дома были ниже стола. Такого великана, как Гулливер, в Лилипутии никто никогда не видел.
Император приказал привезти его в столицу. Для этого-то Гулливера и усыпили.
Пятьсот плотников построили по приказу императора огромную телегу на двадцати двух колесах.
Телега была готова в несколько часов, но взвалить на нее Гулливера было не так-то просто.
Вот что придумали для этого лилипутские инженеры.
Они поставили телегу рядом со спящим великаном, у самого его бока. Потом вбили в землю восемьдесят столбиков с блоками наверху и надели на эти блоки толстые канаты с крючками на одном конце. Канаты были не толще обыкновенной бечевки.
Когда все было готово, лилипуты принялись за дело. Они обхватили туловище, обе ноги и обе руки Гулливера крепкими повязками и, зацепив эти повязки крючками, принялись тянуть канаты через блоки.
Девятьсот отборных силачей были собраны для этой работы со всех концов Лилипутии.
Они упирались в землю ногами и, обливаясь потом, изо всех сил тянули канаты обеими руками.
Через час им удалось поднять Гулливера с земли на полпальца, через два часа — на палец, через три — они взвалили его на телегу.
Полторы тысячи самых крупных лошадей из придворных конюшен, каждая ростом с новорожденного котенка, были запряжены в телегу по десятку в ряд. Кучера взмахнули бичами, и телега медленно покатилась по дороге в главный город Лилипутии — Мильдендо.

Гулливер все еще спал. Он бы, наверно, не проснулся до конца пути, если бы его случайно не разбудил один из офицеров императорской гвардии.
Это случилось так.
У телеги отскочило колесо. Чтобы приладить его, пришлось остановиться.
Во время этой остановки нескольким молодым людям вздумалось посмотреть, какое лицо у Гулливера, когда он спит. Двое взобрались на повозку и тихонько подкрались к самому его лицу. А третий — гвардейский офицер,- не сходя с коня, приподнялся на стременах и пощекотал ему левую ноздрю острием своей пики.
Гулливер невольно сморщил нос и громко чихнул.
— Апчхи! — повторило эхо.
Храбрецов точно ветром сдуло.
А Гулливер проснулся, услышал, как щелкают кнутами погонщики, и понял, что его куда-то везут.
Целый день взмыленные лошади тащили связанного Гулливера по дорогам Лилипутии.
Только поздно ночью телега остановилась, и лошадей отпрягли, чтобы накормить и напоить.

Всю ночь по обе стороны телеги стояла на страже тысяча гвардейцев: пятьсот — с факелами, пятьсот — с луками наготове.
Стрелкам приказано было выпустить в Гулливера пятьсот стрел, если только он вздумает пошевелиться.
Когда наступило утро, телега двинулась дальше.

к оглавлению ↑

5

Недалеко от городских ворот на площади стоял старинный заброшенный замок с двумя угловыми башнями. В замке давно никто не жил.
К этому пустому замку лилипуты привезли Гулливера.
Это было самое большое здание во всей Лилипутии. Башни его были почти в человеческий рост. Даже такой великан, как Гулливер, мог свободно проползти на четвереньках в его двери, а в парадном зале ему пожалуй, удалось бы вытянуться во весь рост.
Здесь собирался поселить Гулливера император Лилипутии. Но Гулливер этого еще не знал. Он лежал на своей телеге, а со всех сторон к нему бежали толпы лилипутов.
Конная стража отгоняла любопытных, но все-таки добрых десять тысяч человечков успело прогуляться по ногам Гулливера, по его груди, плечам и коленам, пока он лежал связанный.
Вдруг что-то стукнуло его по ноге. Он чуть приподнял голову и увидел нескольких лилипутов с засученными рукавами и в черных передниках. Крошечные молоточки блестели у них в руках. Это придворные кузнецы заковывали Гулливера в цепи.
От стены замка к его ноге они протянули девяносто одну цепочку такой толщины, как делают обыкновенно для часов, и замкнули их у него на щиколотке тридцатью шестью висячими замками. Цепочки были такие длинные, что Гулливер мог гулять по площадке перед замком и свободно вползать в свой дом.
Кузнецы кончили работу и отошли. Стража перерубила веревки, и Гулливер встал на ноги.
— А-ах, — закричали лилипуты. — Куинбус Флестрин! Куинбус Флестрин!
По-лилипутски это значит: «Человек-Гора! Человек-Гора!»
Гулливер осторожно переступил с ноги на ногу, чтобы не раздавить кого-нибудь из местных жителей, и осмотрелся кругом.
Никогда еще ему не приходилось видеть такую красивую страну. Сады и луга были здесь похожи на пестрые цветочные клумбы. Реки бежали быстрыми, чистыми ручейками, а город вдали казался игрушечным.
Гулливер так загляделся, что не заметил, как вокруг него собралось чуть ли не все население столицы.
Лилипуты копошились у его ног, щупали пряжки башмаков и так задирали головы, что шляпы валились на землю.
Мальчишки спорили, кто из них добросит камень до самого носа Гулливера.
Ученые толковали между собой, откуда взялся Куинбус Флестрин.
— В наших старых книгах написано, — сказал один ученый, — что тысячу лет тому назад море выбросило к нам на берег страшное чудовище. Я думаю, что и Куинбус Флестрин вынырнул со дна моря.
— Нет, — отвечал другой ученый, — у морского чудовища должны быть жабры и хвост. Куинбус Флестрин свалился с Луны.
Лилипутские мудрецы не знали, что на свете есть другие страны, и думали, что везде живут одни лилипуты.
Ученые долго ходили вокруг Гулливера и качали головами, но так и не успели решить, откуда взялся Куинбус Флестрин.
Всадники на вороных конях с копьями наперевес разогнали толпу.
— Пеплам селян! Пеплам селян! — кричали всадники.
Гулливер увидел золотую коробочку на колесах. Коробочку везла шестерка белых лошадей. Рядом, тоже на белой лошади, скакал человечек в золотом шлеме с пером.
Человечек в шлеме подскакал прямо к башмаку Гулливера и осадил своего коня. Конь захрапел и взвился на дыбы.
Сейчас же несколько офицеров подбежали с двух сторон к всаднику, схватили его лошадь под уздцы и осторожно отвели подальше от Гулливеровой ноги.
Всадник на белой лошади был император Лилипутии. А в золотой карете сидела императрица.
Четыре пажа разостлали на лужайке бархатный лоскут, поставили маленькое золоченое креслице и распахнули дверцы кареты.
Императрица вышла и уселась в кресло, расправив платье.
Вокруг нее на золотых скамеечках уселись ее придворные дамы.
Они были так пышно одеты, что вся лужайка стала похожа на разостланную юбку, вышитую золотом, серебром и разноцветными шелками.
Император спрыгнул с коня и несколько раз обошел вокруг Гулливера. За ним шла его свита.
Чтобы лучше рассмотреть императора, Гулливер лег на бок.
Его величество был по крайней мере на целый ноготь выше своих придворных. Он был ростом в три с лишним пальца и, наверно, считался в Лилипутии очень высоким человеком.
В руке император держал обнаженную шпагу чуть покороче вязальной спицы. На ее золотой рукоятке и ножнах блестели бриллианты.
Его императорское величество закинул голову назад и о чем-то спросил Гулливера.
Гулливер не понял его вопроса, но на всякий случай рассказал императору, кто он такой и откуда прибыл.
Император только пожал плечами.
Тогда Гулливер рассказал то же самое по-голландски, по-латыни, по-гречески, по-французски, по-испански, по-итальянски и по-турецки.
Но император Лилипутии, как видно, не знал этих языков. Он кивнул Гулливеру головой, вскочил на коня и помчался обратно в Мильдендо. Вслед за ним уехала императрица со своими дамами.
А Гулливер остался сидеть перед замком, как цепная собака перед будкой.
К вечеру вокруг Гулливера столпилось по крайней мере триста тысяч лилипутов — все городские жители и все крестьяне из соседних деревень.
Каждому хотелось посмотреть, что такое Куинбус Флестрин — Человек-Гора.
Гулливера охраняла стража, вооруженная копьями, луками и мечами. Страже было приказано никого не подпускать к Гулливеру и смотреть за тем, чтобы он не сорвался с цепи и не убежал.
Две тысячи солдат выстроились перед замком, но все-таки кучка горожан прорвалась сквозь строй.
Одни осматривали каблуки Гулливера, другие швыряли в него камешки или целились из луков в его жилетные пуговицы.

Меткая стрела поцарапала Гулливеру шею, вторая стрела чуть не попала ему в левый глаз.
Начальник стражи приказал поймать озорников, связать их и выдать Куинбусу Флестрину.
Это было страшнее всякого другого наказания.
Солдаты связали шестерых лилипутов и, подталкивая тупыми концами пик, пригнали к ногам Гулливера.
Гулливер нагнулся, сгреб всех одной рукой и сунул в карман своего камзола.
Только одного человечка он оставил у себя в руке, осторожно взял двумя пальцами и стал рассматривать.

Человечек ухватился за палец Гулливера обеими руками и пронзительно закричал.
Гулливеру стало жаль человечка. Он ласково улыбнулся ему и достал из жилетного кармана перочинный ножик, чтобы разрезать веревки, которыми были связаны руки и ноги лилипута.
Лилипут увидел блестящие зубы Гулливера, увидел огромный нож и закричал еще громче. Толпа внизу совсем притихла от ужаса.
А Гулливер тихонько перерезал одну веревку, перерезал другую и поставил человечка на землю.
Потом он по очереди отпустил и тех лилипутов, которые метались у него в кармане.
— Глюм глефф Куинбус Флестрин! — закричала вся толпа.
По-лилипутски это значит: «Да здравствует Человек-Гора !»

А начальник стражи послал во дворец двух своих офицеров, чтобы доложить обо всем, что случилось, самому императору.

к оглавлению ↑

6

Между тем во дворце Бельфаборак, в самой дальней зале, император собрал тайный совет, чтобы решить, что делать с Гулливером.

Министры и советники спорили между собой девять часов.
Одни говорили, что Гулливера надо поскорее убить. Если Человек-Гора порвет свою цепь и убежит, он может растоптать всю Лилипутию. А если он не убежит, то империи грозит страшный голод, потому что каждый день он будет съедать больше хлеба и мяса, чем нужно для прокормления тысячи семисот двадцати восьми лилипутов. Это высчитал один ученый, которого пригласили в тайный совет, потому что он очень хорошо умел считать.
Другие доказывали, что убить Куинбуса Флестрина так же опасно, как и оставить в живых. От разложения такого громадного трупа может начаться чума не только в столице; но и во всей империи.
Государственный секретарь Рельдрессель попросил у императора слова и сказал, что Гулливера не следует убивать по крайней мере до тех пор, пока не будет построена новая крепостная стена вокруг Мельдендо. Человек-Гора съедает хлеба и мяса больше, чем тысяча семьсот двадцать восемь лилипутов, но зато он, верно, и работать будет по крайней мере за две тысячи лилипутов. Кроме того, в случае войны он может защитить страну лучше, чем пять крепостей.
Император сидел на своем троне под балдахином и слушал, что говорят министры.
Когда Рельдрессель кончил, он кивнул головой. Все поняли, что слова государственного секретаря ему понравились.
Но в это время встал со своего места адмирал Скайреш Болголам, командир всего флота Лилипутии.
— Человек-Гора, — сказал он, — самый сильный из всех людей на свете, это правда. Но именно поэтому его и следует казнить как можно скорее. Ведь если во время войны он вздумает присоединиться к врагам Лилипутии, то десять полков императорской гвардии не смогут с ним справиться. Сейчас он еще в руках лилипутов, и надо действовать, пока не поздно.
Казначей Флимнап, генерал Лимток и судья Бельмаф согласились с мнением адмирала.
Император улыбнулся и кивнул адмиралу головой — и даже не один раз, как Рельдресселю, а два раза. Видно было, что эта речь понравилась ему еще больше.
Судьба Гулливера была решена.
Но в это время дверь открылась, и в залу тайного совета вбежали два офицера, которых прислал к императору начальник стражи. Они стали перед императором на колени и доложили о том, что случилось на площади.
Когда офицеры рассказали, как милостиво обошелся Гулливер со своими пленниками, государственный секретарь Рельдрессель опять попросил слова.
Он произнес еще одну длинную речь в которой доказывал, что бояться Гулливера не следует и что живой он будет гораздо полезнее императору, чем мертвый.
Император решил помиловать Гулливера, но приказал отнять у него огромный нож, о котором только что рассказали офицеры стражи, а заодно и всякое другое оружие, если оно будет найдено при обыске.

к оглавлению ↑

7

Обыскать Гулливера было поручено двум чиновникам.
Знаками они объяснили Гулливеру, чего требует от него император.
Гулливер не стал с ними спорить. Он взял обоих чинов-ников в руки и опустил сначала в один карман кафтана, затем в другой, а потом перенес их в карманы штанов и жилета.
Только в один потайной карман Гулливер не пустил чиновников. Там были у него спрятаны очки, подзорная труба и компас.
Чиновники принесли с собой фонарь, бумагу, перья и чернит. Целых три часа возились они в карманах у Гулливера, рассматривали вещи и составляли опись.

Окончив свою работу, они попросили Человека-Гору вынуть их из последнего кармана и спустить на землю.
После этого они поклонились Гулливеру и понесли составленную ими опись во дворец. Вот она — слово в слово:

«ОПИСЬ ПРЕДМЕТОВ,
найденных в карманах Человека-Горы:

1. В правом кармане кафтана мы нашли большой кусок грубого холста, который по своей величине мог бы служить ковром для парадной залы дворца Бельфаборак.
2. В левом кармане обнаружили огромный серебряный сундук с крышкой. Эта крышка так тяжела, что мы сами не могли поднять ее. Когда по нашему требованию Куинбус Флестрин приподнял крышку своего сундука, один из нас забрался внутрь и тут же погрузился выше колен в какую-то желтую пыль. Целое облако этой пыли поднялось вверх и заставило нас чихать до слез.

3. В правом кармане штанов находится огромный нож. Если поставить его стоймя, он окажется выше человеческого роста.
4. В левом кармане штанов найдены невиданная в наших краях машина из железа и дерева. Она так велика и тяжела, что, несмотря на все наши усилия, нам не удалось сдвинуть ее с места. Это помешало нам осмотреть машину со всех сторон.
5. В правом верхнем кармане жилета оказалась целая кипа прямоугольных, совершенно одинаковых листов, сделанных из какого-то неизвестного нам белого и гладкого материала. Вся эта кипа — вышиною в половину человеческого роста и толщиною в три обхвата — прошита толстыми веревками. Мы внимательно осмотрели несколько верхних листов и заметили на них ряды черных таинственных знаков. Мы полагаем, что это буквы неизвестной нам азбуки. Каждая буква величиной с нашу ладонь.
6. В левом верхнем кармане жилета мы нашли сеть размерами не менее рыболовной, но устроенную так, что она может закрываться и открываться наподобие кошелька. В ней лежит несколько тяжелых предметов из красного, белого и желтого металла. Они разной величины, но одинаковой формы — круглые и плоские. Красные — вероятно, из меди. Они так тяжелы, что мы вдвоем едва могли поднять такой диск. Белые — очевидно, серебряные — поменьше. Они похожи на щиты наших воинов. Желтые — должно быть, золотые. Они немногим больше наших тарелок, но очень увесисты. Если только это настоящее золото, то они должны стоить очень дорого.
7. Из правого нижнего кармана жилета свешивается толстая металлическая цепь, по-видимому серебряная. Эта цепь прикреплена к большому круглому предмету, находящемуся в кармане и сделанному из того же металла. Что это за предмет, неизвестно. Одна его стенка прозрачна, как лед, и сквозь нее отчетливо видны двенадцать черных знаков, расположенных по кругу, и две длинные стрелы.
Внутри этого круглого предмета, очевидно, сидит какое-то таинственное существо, которое не переставая стучит не то зубами, не то хвостом. Человек-Гора объяснил нам — частью словами, а частью движениями рук, — что без этого круглого металлического ящика он бы не знал, когда ему вставать утром и когда ложиться вечером, когда начинать работу и когда ее кончать.
8. В левом нижнем кармане жилета мы видели вещь, похожую на решетку дворцового сада. Острыми прутьями этой решетки Человек-Гора расчесывает себе волосы.
9. Закончив обследование камзола и жилета, мы осмотрели пояс Человека-Горы. Он сделан из кожи какого-то громадного животного. С левой стороны на нем висит меч длиной в пять раз более среднего человеческого роста, а с правой — мешок, разделенный на два отделения. В каждом из них можно легко поместить троих взрослых лилипутов.
В одном из отделений мы нашли множество тяжелых и гладких металлических шаров величиной с человеческую голову; другое до краев полно какими-то черными зернами, довольно легкими и не слишком крупными. Мы могли поместить у себя на ладони несколько десятков этих зерен.
Такова точная опись вещей, найденных при обыске у Человека-Горы.
Во время обыска вышеназванный Человек-Гора вел себя вежливо и спокойно».
Под описью чиновники поставили печать и подписались:
Клефрин Фрелок. Марси Фрелок.

к оглавлению ↑

8

На другое утро перед домом Гулливера выстроились войска, собрались придворные. Приехал и сам император со свитой и министрами.
В этот день Гулливер должен был отдать императору Лилипутии свое оружие.
Один чиновник громко читал опись, а другой бегал по Гулливеру из кармана в карман и показывал ему, какие вещи нужно доставать.
— Кусок грубого холста!- прокричал чиновник, читавший опись.
Гулливер положил на землю свой носовой платок.
— Серебряный сундук!
Гулливер вынул из кармана табакерку.
— Кипа гладких белых листов, прошитых веревками! Гулливер положил рядом с табакеркой свою записную книжку.
— Длинный предмет, похожий на садовую решетку. Гулливер достал гребешок.
— Кожаный пояс, меч, двойной мешок с металлическими шарами в одном отделении и черными зернами — в другом!
Гулливер отстегнул пояс и опустил его на землю вместе со своим кортиком и мешочком, в котором лежали пули и порох.
— Машина из железа и дерева! Рыболовная сеть с круглыми предметами из меди, серебра и золота! Огромный нож! Круглый металлический ящик!
Гулливер вытащил пистолет, кошелек с монетами, карманный ножик и часы. Император прежде всего осмотрел нож и кортик, а потом приказал Гулливеру показать, как стреляют из пистолета.
Гулливер послушался. Он зарядил пистолет одним только порохом — порох у него в пороховнице остался совершенно сухим, потому что крышка завинчивалась наглухо, — поднял пистолет и выстрелил в воздух.

Раздался оглушительный грохот. Множество людей упало в обморок, а император побледнел, закрыл лицо руками и долго не решался открыть глаза.

Когда дым рассеялся и все успокоились, повелитель Лилипутии приказал увезти в арсенал нож, кортик и пистолет.
Остальные вещи Гулливеру отдали обратно.

к оглавлению ↑

9

Целых полгода прожил Гулливер в плену.
Шестеро самых знаменитых ученых каждый день приходили в замок учить его лилипутскому языку.
Через три недели он стал хорошо понимать, что говорят вокруг, а месяца через два и сам научился разговаривать с жителями Лилипутии.
На первых же уроках Гулливер затвердил одну фразу, которая нужна была ему больше всего: «Ваше величество, я умоляю вас отпустить меня на свободу».
Каждый день на коленях повторял он эти слова императору, но император отвечал всегда одно и то же:

— Люмоз кельмин пессо десмар лон эмпозо! Это значит: «Я не могу освободить тебя, пока ты не поклянешься мне жить в мире со мной и со всей моей империей».
Гулливер готов был в любую минуту дать клятву, которую от него требовали. Он вовсе и не собирался воевать с маленькими человечками. Но император откладывал церемонию торжественной клятвы со дня на день.
Мало-помалу лилипуты привыкли к Гулливеру и перестали его бояться.
Часто по вечерам он ложился на землю перед своим замком и позволял пятерым или шестерым человечкам плясать у себя на ладони.
Дети из Мильдендо приходили играть в прятки у него в волосах.
И даже лилипутские лошади больше не храпели и не становились на дыбы, когда видели Гулливера.
Император нарочно приказал как можно чаще устраивать конные учения перед старым замком, чтобы приучить коней своей гвардии к живой горе.
По утрам всех лошадей из полковых и собственных Императорских конюшен проводили мимо ног Гулливера.
Кавалеристы заставляли своих коней перескакивать через его руку, опущенную на землю, а один удалой наездник перескочил даже как-то раз через его ногу, закованную в цепь.

Гулливер все еще сидел на цепи. От скуки он решил приняться за работу и сам смастерил для себя стол, стулья и кровать.
Для этого ему привезли около тысячи самых больших и толстых деревьев из императорских лесов.

А постель для Гулливера изготовили лучшие местные мастера. Они принесли в замок шестьсот матрацев обыкновенной, лилипутской величины. По сто пятьдесят штук сшили они вместе и сделали четыре больших матраца в рост Гулливера. Их положили один на другой, но все-таки Гулливеру было жёстко спать.
Таким же способом сделали для него одеяло и простыни.
Одеяло вышло тонкое и не очень теплое. Но Гулливер был моряк и не боялся простуды.
Обед, ужин и завтрак для Гулливера стряпали триста поваров. Для этого им построили возле замка целую кухонную улицу — по правой стороне шли кухни, а по левую жили повара со своими семьями.
За столом обычно прислуживало не больше ста двадцати лилипутов.
Двадцать человечков Гулливер брал в руки и ставил прямо к себе на стол. Остальные сто работали внизу. Одни подвозили кушанья в тачках или подносили на носилках, другие подкатывали к ножке стола бочки с вином.
Со стола вниз были протянуты прочные веревки, и человечки, которые стояли на столе, с помощью особых блоков втягивали кушанья наверх.
Каждый день на рассвете к старому замку пригоняли целое стадо скота — шесть быков, сорок баранов и много всякой мелкой живности.
Жареных быков и баранов Гулливеру приходилось обычно разрезать на две или даже на три части. Индеек и гусей он отправлял в рот целиком, не разрезая, а мелкую птицу — куропаток, бекасов, рябчиков — глотал по десяти, а то и по пятнадцати штук сразу.
Когда Гулливер ел, толпы лилипутов Стояли вокруг и смотрели на него. Один раз даже сам император в сопровождении императрицы, принцев, принцесс и всей свиты приехал поглядеть на такое диковинное зрелище.
Гулливер поставил кресла знатных гостей на стол против своего прибора и выпил за здоровье императора, императрицы и всех принцев и принцесс по очереди. Он ел в этот день даже больше обычного, чтобы удивить и позабавить своих гостей, но обед показался ему не таким вкусным, как всегда. Он заметил, какими испуганными и злыми глазами смотрел в его сторону государственный казначей Флимнап.
И в самом деле, на другой день казначей Флимнап сделал доклад императору. Он сказал:
— Горы, ваше величество, тем и хороши, что они не живые, а мертвые, и поэтому их не надо кормить. Если же какая-нибудь гора оживет и потребует, чтобы ее кормили, благоразумнее сделать ее опять мертвой, чем подавать ей каждый день завтрак, обед и ужин.
Император благосклонно выслушал Флимнапа, но не согласился с ним.
— Не торопитесь, дорогой Флимнап, — сказал он. — Все в свое время.
Гулливер ничего не знал об этом разговоре. Он сидел возле замка, беседовал со знакомыми лилипутами и с грустью рассматривал большую дыру на рукаве своего кафтана.
Уже много месяцев он, не меняя, носил одну и ту же рубашку, один и тот же кафтан и жилет и с тревогой думал о том, что очень скоро они превратятся в лохмотья.
Он попросил выдать ему какой-нибудь материи потолще на заплатки, но вместо этого к нему явились триста портных. Портные велели Гулливеру опуститься на колени и приставили к его спине длинную лестницу.

По этой лестнице старший портной добрался до его шеи и спустил оттуда, от затылка до полу, веревку с грузом на конце. Такой длины нужно было сшить кафтан.
Рукава и талию Гулливер измерил сам.
Через две недели новый костюм для Гулливера был готов. Он удался на славу, но был похож на лоскутное одеяло, потому что его пришлось сшить из нескольких тысяч кусков материи.
Рубашку для Гулливера изготовили двести белошвеек. Для этого они взяли самое прочное и грубое полотно, какое только могли достать, но даже его им пришлось сложить в несколько раз, а потом простегать, потому что самый толстый парусный холст в Лилипутии не толще нашей кисеи. Куски этого лилипутского полотна бывают обыкновенно длиной в страницу из школьной тетрадки, а шириной — в полстраницы.
Белошвейки сняли с Гулливера мерку, когда он лежал в постели. Одна из них стала ему на шею, другая на колено. Они взяли за концы длинную веревку и туго натянули ее, а третья швея маленькой линеечкой измерила длину этой веревки.
Гулливер разостлал на полу свою старую рубаху и показал ее белошвейкам. Они несколько дней осматривали рукава, воротник и складки на груди, а потом в одну неделю очень аккуратно сшили рубашку точно такого же фасона.

Гулливер был очень рад. Он мог наконец с ног до головы одеться во все чистое и целое.
Теперь ему не хватало только шляпы. Но тут его выручил счастливый случай.
Однажды к императорскому двору прибыл гонец с известием, что недалеко от того места, где был найден Человек-Гора, пастухи заметили огромный черный предмет с круглым горбом посередине и с широкими плоскими краями.
Сначала местные жители приняли его за морское животное, выброшенное волнами. Но так как горбун лежал совершенно неподвижно и не дышал, то они догадались, что это какая-то вещь, принадлежащая Человеку-Горе. Если его императорское величество прикажет, эту вещь можно доставить в Мильдендо всего на пяти лошадях.
Император согласился, и через несколько дней пастухи привезли Гулливеру его старую черную шляпу, потерянную на отмели.
В пути она порядком попортилась, потому что возчики пробили в ее полях две дыры и всю дорогу волокли шляпу на длинных веревках. Но все-таки это была шляпа, и Гулливер надел ее на голову.

к оглавлению ↑

10

Желая угодить императору и поскорее получить свободу, Гулливер выдумал необыкновенную забаву. Он попросил привезти ему из лесу несколько деревьев потолще и побольше.
На другой день семь возчиков на семи телегах доставили ему бревна. Каждую телегу тянуло восемь лошадей, хотя бревна были толщиной с обыкновенную тросточку.
Гулливер выбрал девять одинаковых тросточек и вбил их в землю, расположив правильным четырехугольником. На эти тросточки он туго-натуго, как на барабан, натянул свой носовой платок.
Получилась ровная, гладкая площадка. Вокруг нее Гулливер поставил перильца и предложил императору устроить на этой площадке военное состязание. Императору очень понравилась эта затея. Он приказал, чтобы двадцать четыре лучших кавалериста в полном вооружении отправились к старому замку, сам поехал смотреть на их состязания.
Гулливер по очереди поднял всех кавалеристов вместе с лошадьми и поставил их на площадку.
Трубы затрубили. Всадники разделились на два отряда и начали военные действия. Они осыпали друг друга тупыми стрелами, кололи своих противников тупыми копьями, отступали и нападали.
Император остался так доволен военной потехой, что стал устраивать ее каждый день.
Один раз он даже сам командовал атакой на носовом платке Гулливера.
Гулливер держал в это время на ладони кресло, в котором сидела императрица. Отсюда ей было лучше видно, что делается на платке.
Все шло хорошо. Только раз, во время пятнадцатых маневров, горячая лошадь одного офицера пробила копытом платок, споткнулась и опрокинула своего седока.
Гулливер прикрыл левой рукой дыру в платке, а правой осторожно спустил на землю всех кавалеристов одного за другим.
После этого он аккуратно заштопал платок, но, уже не надеясь на его прочность, не решался больше устраивать на нем военные игры.

к оглавлению ↑

11

Император не остался в долгу у Гулливера. Он, в свою очередь, решил позабавить Куинбуса Флестрина интересным зрелищем.
Однажды под вечер Гулливер, по обыкновению, сидел на пороге своего замка.
Вдруг ворота Мильдендо отворились, и оттуда выехал целый поезд: впереди на коне император, за ним — министры, придворные и гвардейцы. Все они направились по дороге, которая вела к замку.
В Лилипутии существует такой обычай. Когда какой-нибудь министр умирает или получает отставку, пять или шесть лилипутов обращаются к императору с просьбой о том, чтобы он разрешил им повеселить его пляской на канате.
Во дворце, в главной зале, натягивают как можно туже и выше канат не толще обыкновенной нитки для шитья.
После этого начинаются пляски и прыжки.
Тот, кто подпрыгнет на канате выше всех и ни разу не упадет, занимает освободившееся министерское место.
Иногда император заставляет всех своих министров и придворных плясать на канате вместе с новичками, чтобы проверить ловкость людей, которые правят страной.

Говорят, что во время этих развлечений часто бывают несчастные случаи. Министры и новички падают с каната кувырком и ломают себе шею.
Но на этот раз император решил устроить канатные пляски не во дворце, а под открытым небом, перед замком Гулливера. Ему хотелось удивить Человека-Гору искусством своих министров.
Самым лучшим прыгуном оказался государственный казначей Флимнап. Он подпрыгнул выше всех остальных придворных по крайней мере на полголовы.
Даже государственный секретарь Рельдрессель, знаменитый в Лилипутии своим умением кувыркаться и прыгать, не мог его перещеголять.
Потом императору подали длинную палку. Он взял ее за один конец и стал быстро поднимать и опускать.
Министры приготовились к состязанию, которое было потруднее пляски на канате. Надо было успеть перепрыгнуть через палку, как только она опустится, и пролезть под ней на четвереньках, как только она поднимется.
Лучшие прыгуны и пролазы получили от императора в награду синюю, красную или зеленую нитку для ношения вокруг пояса.
Первый пролаза — Флимнап — получил синюю нитку, второй — Рельдрессель — красную, а третий — Скайреш Болголам — зеленую.
Гулливер смотрел на все это и удивлялся странным придворным обычаям лилипутской империи.

к оглавлению ↑

12

Придворные игры и праздники устраивались чуть ли не каждый день, а все-таки Гулливеру было очень скучно сидеть на цепи. Он то и дело подавал прошения императору о том, чтобы его освободили и позволили ему свободно разгуливать по стране.
Наконец император решил уступить его просьбам. Напрасно адмирал Скайреш Болголам, злейший враг Гулливера, настаивал на том, что Куинбуса Флестрина следует не освободить, а казнить.

Так как Лилипутия готовилась в это время к войне, никто не согласился с Болголамом. Все надеялись, что Человек-Гора защитит Мильдендо, если на город нападут враги.
В тайном совете прочитали прошения Гулливера и решили отпустить его на свободу, если он даст клятву соблюдать все правила, которые будут ему объявлены.
Правила эти были записаны самыми крупными буквами на длинном свитке пергамента.

Наверху был императорский герб, а внизу большая государственная печать Лилипутии.
Вот что было написано между гербом и печатью:

«Мы, Гольбасто Момарен Эвлем Гердайло Шефин Молли Олли Гой, могущественный император великой Лилипутии, отрада и ужас Вселенной,
самый мудрый, самый сильный и самый высокий из всех царей мира,
чьи ноги упираются в сердце земли, а голова достигает солнца,
чей взгляд приводит в трепет всех земных царей,
прекрасный, как весна, благостный, как лето, щедрый, как осень, и грозный, как зима,
высочайше повелеваем освободить Человека-Гору от цепей, если он даст нам клятву исполнять все, что мы от него потребуем, — а именно:
во-первых, Человек-Гора не имеет права выезжать за пределы Лилипутии, пока не получит от нас разрешения с нашей собственноручной подписью и большой печатью;
во-вторых, он не должен входить в нашу столицу, не предупредив о том городские власти, а предупредив, должен два часа ждать у главных ворот, дабы все жители успели спрятаться в дома;
в-третьих, ему разрешается гулять только по большим дорогам и запрещается топтать леса, луга и поля;
-четвертых, во время прогулок он обязан внимательно смотреть себе под ноги, чтобы не раздавить кого-нибудь из наших любезных подданных, а также их лошадей с каретами и телегами, их коров, овец и собак;
в-пятых, ему строго запрещается брать в руки и сажать к себе в карманы жителей нашей великой Лилипутии без их на то согласия и разрешения;
в-шестых, если нашему императорскому величеству потребуется послать куда-либо спешную весть или приказ, Человек-Гора обязуется доставить нашего гонца вместе с его Лошадью и пакетом до указанного места и принести назад в целости и сохранности;
в-седьмых, он обещает быть нашим союзником в случае войны с враждебным нам островом Блефуску и употребить все усилия на то, чтобы уничтожить неприятельский флот, который угрожает нашим берегам;
в-восьмых, Человек-Гора обязан в свободные часы оказывать помощь нашим подданным на всех строительных и прочих работах: поднимать самые тяжелые камни при сооружении стены главного парка, рыть глубокие колодцы и рвы, выкорчевывать леса и протаптывать дороги;
в-девятых, мы поручаем Человеку-Горе измерить шагами всю нашу империю вдоль и поперек и, сосчитав число шагов, доложить об этом нам или нашему государственному секретарю. Поручение наше должно быть исполнено в течение двух лун.
Если Человек-Гора клянется свято и неуклонно исполнять все, чего мы требуем от него, мы обещаем даровать ему свободу, одевать и кормить его за счет государственной казны, а также предоставить ему право лицезреть нашу высокую особу в дни празднеств и торжеств.
Дано в городе Мильдендо, во дворце Бельфабораке, в двенадцатый день девяносто первой луны нашего славного царствования.

Гольбасто Момарен Эвлем Гердайло Шефин
Молли Олли Гой, император Лилипутии».
Этот свиток привез в замок Гулливера сам адмирал Скайреш Болголам.

Он велел Гулливеру сесть на землю и взяться левой рукой за правую ногу, а два пальца правой руки приставить ко лбу и к верхушке правого уха.
Так в Лилипутии клянутся в верности императору. Адмирал громко и медленно прочел Гулливеру все девять требований по порядку, а потом заставил повторить слово в слово такую клятву:

«Я, Человек-Гора, клянусь его величеству императору Гольбасто Момарен Эвлем Гердайло Шефин Молли Олли Гой, могущественному повелителю Лилипутии, свято и неуклонно исполнять все, что будет угодно его лилипутскому величеству, и, не жалея жизни, защищать от врагов его славную страну на суше и на море».

После этого кузнецы сняли с Гулливера цепи. Скайреш Болголам поздравил его и уехал в Мильдендо.

к оглавлению ↑

13

Как только Гулливер получил свободу, он попросил у императора позволения осмотреть город и побывать во дворце. Много месяцев смотрел он на столицу издали, сидя на цепи у своего порога, хотя город и был всего в пятидесяти шагах от старого замка.
Разрешение было дано, но император взял с него обещание не поломать в городе ни одного дома, ни одной изгороди и не растоптать нечаянно кого-нибудь из горожан.
За два часа до прихода Гулливера двенадцать глашатаев обошли весь город. Шестеро трубили в трубы, а шестеро кричали:
— Жители Мильдендо! По домам!
— Куинбус Флестрин, Человек-Гора, идет в город!
— По домам, жители Мильдендо!
На всех углах расклеили воззвания, в которых было написано то же самое, что кричали глашатаи.
Кто не слышал, тот прочел. Кто не прочел, тот услышал.
Гулливер снял с себя кафтан, чтобы не повредить полами трубы и карнизы домов и не смести нечаянно на землю кого-нибудь из любопытных горожан. А это легко могло случиться, потому что сотни и даже тысячи лилипутов взобрались на крыши ради такого удивительного зрелища.
В одном кожаном жилете подошел Гулливер к городским воротам.
Всю столицу Мильдендо окружали старинные стены. Стены были такие толстые и широкие, что по ним свободно могла проехать лилипутская карета, запряженная парой лошадей.
По углам возвышались остроконечные башни.
Гулливер перешагнул через большие Западные ворота и очень осторожно, боком, прошелся по главным улицам.

В переулки и маленькие улочки он и не пытался ходить: они были такие узенькие, что Гулливер опасался застрять между домами.
Почти все дома Мильдендо были в три этажа.
Проходя по улицам, Гулливер то и дело наклонялся и заглядывал в окна верхних этажей.

В одном окне он увидел повара в белом колпачке. Повар ловко ощипывал не то жучка, не то муху.
Приглядевшись, Гулливер понял, что это была индейка. Возле другого окна сидела портниха и держала на коленях работу. По движениям ее рук Гулливер догадался, что она вдевает нитку в игольное ушко. Но иголку и нитку разглядеть нельзя было, такие они были маленькие и тоненькие. В школе дети сидели на скамейках и писали. Они писали не так, как мы — слева направо, не так, как арабы — справа налево, не так, как китайцы — сверху вниз, а по-лилипутски — вкось, от одного угла к другому.
Шагнув еще раза три, Гулливер очутился около императорского дворца.
Дворец, окруженный двойной стеной, находился в самой середине Мильдендо.
Через первую стену Гулливер перешагнул, а через вторую не мог: эта стена была украшена высокими резными башенками, и Гулливер побоялся их разрушить.
Он остановился между двумя стенами и стал думать, как ему быть. Во дворце его ждет сам император, а он не может туда пробраться. Что же делать?
Гулливер вернулся к себе в замок, захватил две табуретки и опять пошел ко дворцу.
Подойдя к наружной стене дворца, он поставил одну табуретку посреди улицы и стал на нее обеими ногами.
Вторую табуретку он поднял над крышами и осторожно опустил за внутреннюю стену, прямо в дворцовый парк.
После этого он легко перешагнул через обе стены — с табуретки на табуретку,- не сломав ни одной башенки.
Переставляя табуретки все дальше и дальше, Гулливер добрался по ним до покоев его величества.
Император держал в это время со своими министрами военный совет. Увидев Гулливера, он приказал открыть окно пошире.
Войти в залу совета Гулливер, конечно, не мог. Он улегся во дворе и приставил ухо к окошку.
Министры обсуждали, когда выгоднее начать войну с враждебной империей Блефуску.
Адмирал Скайреш Болголам поднялся со своего кресла и доложил, что неприятельский флот стоит на рейде и, очевидно, ждет только попутного ветра, чтобы напасть на Лилипутию.
Тут Гулливер не утерпел и перебил Болголама. Он спросил у императора и министров, из-за чего, собственно, собираются воевать два столь великих и славных государства.
С разрешения императора, государственный секретарь Рельдрессель ответил на вопрос Гулливера.
Дело обстояло так.
Сто лет тому назад дед нынешнего императора, в те времена еще наследный принц, за завтраком разбил яйцо с тупого конца и скорлупой порезал себе палец.
Тогда император, отец раненого принца и прадедушка нынешнего императора, издал указ, в котором запретил жителям Лилипутии под страхом смертной казни разбивать вареные яйца с тупого конца.
С того времени все население Лилипутии разделилось на два лагеря — тупоконечников и остроконечников.
Тупоконечники не захотели подчиниться указу императора и бежали за море, в соседнюю империю Блефуску.
Лилипутский император потребовал, чтобы блефускуанский император казнил беглых тупоконечников.
Однако император Блефуску не только не казнил их, но даже взял к себе на службу.
С тех пор между Лилипутией и Блефуску идет непрерывная война.
— И вот наш могущественный император Гольбасто Момарен Эвлем Гердайло Шефин Молли Олли Гой просит у вас, Человек-Гора, помощи и союза, — так закончил свою речь секретарь Рельдрессель.
Гулливеру было непонятно, как это можно воевать из-за выеденного яйца, но он только что дал клятву и готов был ее исполнить.

к оглавлению ↑

14

Блефуску — это остров, отделенный от Лилипутии довольно широким проливом.
Гулливер еще не видел острова Блефуску. После военного совета он отправился на берег, спрятался за бугорком и, вынув из потайного кармана подзорную трубу, стал рассматривать неприятельский флот.
Оказалось, что у блефускуанцев ровно пятьдесят военных кораблей, остальные суда — транспортные.
Гулливер отполз от бугорка подальше, чтобы с блефускуанского берега его не заметили, стал на ноги и отправился во дворец к императору.
Там он попросил, чтобы ему вернули из арсенала нож и доставили побольше самых прочных веревок и самых толстых железных палок.
Через час возчики привезли канат толщиной с нашу бечевку и железные палки, похожие на вязальные спицы.
Гулливер всю ночь просидел перед своим замком — гнул из железных спиц крючки и сплетал по дюжине веревок вместе. К утру у него были готовы пятьдесят прочных канатов с пятьюдесятью крючками на концах.
Перекинув канаты через плечо, Гулливер пошел на берег. Он снял кафтан, башмаки, чулки и шагнул в воду. Сначала он шел вброд, потом на середине пролива поплыл, потом опять пошел вброд.
Меньше чем через полчаса Гулливер добрался до блефускуанского флота.
— Плавучий остров! Плавучий остров! — закричали матросы, увидев в воде огромные плечи и голову Гулливера.
Он протянул к ним руки, и матросы, не помня себя от страха, стали бросаться с бортов в море. Как лягушки, шлепались они в воду и плыли к своему берегу.
Гулливер снял с плеча связку канатов, зацепил все носы боевых кораблей крючками, а концы канатов связал в один узел.

Тут только блефускуанцы поняли, что Гулливер собирается увести их флот.
Тридцать тысяч солдат разом натянули тетивы своих луков и пустили в Гулливера тридцать тысяч стрел. Больше двухсот угодило ему в лицо.
Плохо пришлось бы Гулливеру, если бы у него в потайном кармане не оказалось очков. Он быстро надел их и спас от стрел глаза.

Стрелы стукались о стекла очков. Они вонзались ему в щеки, в лоб, в подбородок, но Гулливеру было не до того. Он изо всех сил дергал канаты, упирался в дно ногами, а блефускуанские корабли не трогались с места.
Наконец Гулливер понял, в чем дело. Он достал из кармана нож и по очереди перерезал якорные канаты, державшие на причале корабли.
Когда последний канат был перерезан, корабли закачались на воде и все, как один, двинулись за Гулливером к берегам Лилипутии.
Все дальше уходил Гулливер, и вслед за ним уплывали блефускуанские корабли и блефускуанская слава.

к оглавлению ↑

15

Император Лилипутии и весь его двор стояли на берегу и смотрели в ту сторону, куда уплыл Гулливер.
Вдруг они увидели вдалеке корабли, которые двигались к Лилипутии широким полумесяцем. Самого Гулливера они не могли разглядеть, потому что он до ушей погрузился в воду.
Лилипуты не ожидали прихода неприятельского флота. Они были уверены, что Человек-Гора уничтожит его прежде, чем корабли снимутся с якорей. А между тем флот в полном боевом порядке направлялся к стенам Мильдендо.
Император приказал трубить сбор всех войск.
Гулливер издалека услышал звуки труб. Он поднял повыше концы канатов, которые держал в руке, и громко закричал :
— Да здравствует могущественнейший император Лилипутии!
На берегу стало тихо — так тихо, словно все лилипуты онемели от удивления и радости.
Гулливер слышал только журчанье воды да легкий шум попутного ветра, раздувающего паруса блефускуанских кораблей.
И вдруг тысячи шляп, колпачков и шапок разом взлетели над набережной Мильдендо.
— Да здравствует Куинбус Флестрин! Да здравствует наш славный избавитель! — закричали лилипуты.
Как только Гулливер вышел на сушу, император приказал наградить его тремя цветными нитями — синей, красной и зеленой — и пожаловал ему титул «нардака»- самый высокий во всей империи.
Это была неслыханная награда. Придворные бросились поздравлять Гулливера.
Только адмирал Скайреш Болголам, у которого была всего одна нитка — зеленая, отошел в сторону и не сказал Гулливеру ни слова.
Гулливер поклонился императору и надел все цветные нитки на средний палец: подпоясаться ими, как делают лилипутские министры, он не мог.
В этот день во дворце был устроен в честь Гулливера пышный праздник. Все танцевали в залах, а Гулливер лежал во дворе и, опершись на локоть, смотрел в окно.

к оглавлению ↑

16

После праздника император вышел к Гулливеру и объявил ему новую высочайшую милость. Он поручает Человеку-Горе, нардаку лилипутской империи, отправиться тем же путем в Блефуску и увести оттуда все оставшиеся у неприятеля корабли — транспортные, торговые и рыболовные.
— Государство Блефуску, — сказал он, — жило до сих пор рыболовством и торговлей. Если отнять у него флот, оно должно будет навсегда покориться Лилипутии, выдать императору всех тупоконечников и признать священный закон, который гласит: «Разбивай яйца с острого конца».
Гулливер осторожно ответил императору, что он всегда рад служить его лилипутскому величеству, но должен отказаться от милостивого поручения. Он сам недавно испытал, как тяжелы цепи неволи, и поэтому не может решиться обратить в рабство целый народ.
Император ничего не сказал и ушел во дворец.
А Гулливер понял, что с этой минуты он навсегда теряет его милость: государь, который мечтает завоевать мир, не прощает тех, кто осмеливается стать ему поперек дороги.
И в самом деле, после этого разговора Гулливера стали реже приглашать ко двору. Он бродил один вокруг своего замка, и придворные кареты не останавливались больше у его порога.
Только однажды пышная процессия вышла из ворот столицы и направилась к жилищу Гулливера. Это было блефускуанское посольство, которое прибыло к императору Лилипутии для заключения мира.
Вот уже несколько дней, как это посольство, состоявшее из шести посланников и пятисот человек свиты, находилось в Мильдендо. Они спорили с лилипутскими министрами о том, сколько золота, скота и хлеба должен отдать император Блефуску за возвращение хотя бы половины флота, уведенного Гулливером.
Мир между двумя государствами был заключен на условиях, очень выгодных для Лилипутии и очень невыгодных для государства Блефуску. Впрочем, блефускуанцам пришлось бы еще хуже, если бы за них не заступился Гулливер.
Это заступничество окончательно лишило его благоволения императора и всего лилипутского двора.
Кто-то рассказал одному из посланников, почему разгневался император на Человека-Гору. Тогда послы решили навестить Гулливера в его замке и пригласить к себе на остров.
Им было интересно увидеть вблизи Куинбуса Флестрина, про которого они столько слышали от блефускуанских моряков и лилипутских министров.
Гулливер любезно принял чужеземных гостей, обещал побывать у них на родине, а на прощание подержал всех послов вместе с их лошадьми у себя на ладонях и показал им город Мильдендо с высоты своего роста.

к оглавлению ↑

17

Вечером, когда Гулливер уже собирался ложиться спать, в дверь его замка тихонько постучали.
Гулливер выглянул за порог и увидел перед своей дверью двух людей, которые держали на плечах крытые носилки.
На носилках в бархатном кресле сидел человечек. Лица его не было видно, потому что он закутался в плащ и надвинул на лоб шляпу.
Увидев Гулливера, человечек отослал своих слуг в город и приказал им вернуться в полночь.

Когда слуги удалились, ночной гость сказал Гулливеру, что хочет открыть ему очень важную тайну.
Гулливер поднял носилки с земли, спрятал их вместе с гостем в карман своего кафтана и вернулся к себе в замок.
Там он плотно закрыл двери и поставил носилки на стол.

Тогда только гость распахнул свой плащ и снял шляпу. Гулливер узнал в нем одного из придворных, которого он недавно выручил из беды.
Еще в то время, когда Гулливер бывал при дворе, он случайно узнал, что этого придворного считают тайным тупоконечником.
Гулливер заступился за него и доказал императору, что его оклеветали враги.
Теперь придворный явился к Гулливеру, чтобы, в свою очередь, оказать Куинбусу Флестрину дружескую услугу.
— Только что, — сказал он, — в тайном совете была решена ваша участь. Адмирал доложил императору, что вы принимали у себя послов враждебной страны и показывали им с ладони нашу столицу. Все министры требовали вашей казни. Одни предлагали поджечь ваш дом, окружив его двадцатитысячной армией; другие — отравить вас, пропитав ядом ваше платье и рубашку, третьи — уморить голодом. И только государственный секретарь Рельдрессель советовал оставить вас в живых, но выколоть вам оба глаза. Он говорил, что потеря глаз не лишит вас силы и даже прибавит вам храбрости, так как человек, который не видит опасности, ничего на свете не боится. В конце концов наш милостивый император согласился с Рельдресселем и приказал завтра же ослепить вас остро отточенными стрелами. Если можете, спасайтесь, а я должен немедленно удалиться от вас так же тайно, как и прибыл сюда.
Гулливер тихонько вынес своего гостя за дверь, где его уже поджидали слуги, а сам недолго думая стал готовиться к побегу.

к оглавлению ↑

18

С одеялом под мышкой Гулливер вышел на берег. Осторожными шагами пробрался он в гавань, где стоял на якоре лилипутский флот. В гавани не было ни души. Гулливер выбрал самый большой из всех кораблей, привязал к его носу веревку, уложил в него свой кафтан, одеяло и башмаки, а потом поднял якорь и потянул корабль за собой в море. Тихо, стараясь не плеснуть, дошел он до середины пролива, а дальше поплыл.
Плыл он в ту самую сторону, откуда привел недавно военные корабли.
Вот наконец и блефускуанские берега!
Гулливер ввел в бухту свой корабль и вышел на берег. Вокруг было тихо, маленькие башни блестели при луне. Весь город еще спал, и Гулливер не захотел будить жителей. Он лег у городской стены, завернулся в одеяло и заснул.
Утром Гулливер постучал в городские ворота и попросил начальника стражи известить императора о том, что в его владения прибыл Человек-Гора. Начальник стражи доложил об этом государственному секретарю, а тот — императору. Император Блефуску со всем своим двором сейчас же выехал навстречу Гулливеру. У ворот все мужчины соскочили коней, а императрица и ее дамы вышли из кареты.
Гулливер лег на землю, чтобы приветствовать блефускуанский двор. Он попросил позволения осмотреть остров, но ничего не сказал о своем бегстве из Лилипутии. Император и его министры решили, что Человек-Гора просто приехал к ним в гости, потому что его пригласили послы.
В честь Гулливера был устроен во дворце большой праздник. Для него зарезали много жирных быков и баранов, а когда снова наступила ночь, его оставили под открытым небом, потому что в Блефуску не нашлось для него подходящего помещения.
Он опять улегся у городской стены, закутавшись в лилипутское лоскутное одеяло.

к оглавлению ↑

19

В три дня Гулливер обошел всю империю Блефуску, осмотрел города, деревни и усадьбы. Повсюду за ним бегали толпы народа, как и в Лилипутии.
Разговаривать с жителями Блефуску ему было легко, так как блефускуанцы знают лилипутский язык не хуже, чем лилипуты знают блефускуанский.
Разгуливая по низким лесам, мягким лугам и узким дорожкам, Гулливер вышел на противоположный берег острова. Там он сел на камень и стал думать о том, что ему теперь делать: остаться ли на службе у императора Блефуску или попросить у императора Лилипутии помилования. Вернуться к себе на родину он уже не надеялся.
И вдруг далеко в море он заметил что-то темное, похожее не то на скалу, не то на спину большого морского животного. Гулливер снял башмаки и чулки и пошел вброд посмотреть, что это такое. Скоро он понял, что это не скала. Скала не могла бы подвигаться к берегу вместе с приливом. Это и не животное. Вернее всего, это опрокинутая лодка.
Сердце у Гулливера забилось. Он сразу вспомнил, что у него в кармане подзорная труба, и приставил ее к глазам. Да, это была лодка! Вероятно, буря оторвала ее от корабля и принесла к блефускуанским берегам.
Гулливер бегом побежал в город и попросил императора дать ему сейчас же двадцать самых больших кораблей, чтобы пригнать лодку к берегу.
Императору было интересно посмотреть на необыкновенную лодку, которую нашел в море Человек-Гора. Он послал за ней корабли и приказал двум тысячам своих солдат помочь Гулливеру вытащить ее на сушу.

Маленькие корабли подошли к большой лодке, зацепили ее крючками и потянули за собой. А Гулливер плыл сзади и подталкивал лодку рукой. Наконец она уткнулась носом в берег. Тут две тысячи солдат дружно ухватились за привязанные к ней веревки и помогли Гулливеру вытянуть ее из воды.
Гулливер осмотрел лодку со всех сторон. Починить ее было не так уж трудно. Он сразу же принялся за работу. Прежде всего он аккуратно проконопатил дно и борта лодки, потом вырезал из самых больших деревьев весла и мачту. Во время работы тысячные толпы блефускуанцев стояли вокруг и смотрели, как Человек-Гора чинит лодку-гору.
Когда все было готово, Гулливер пошел к императору, стал перед ним на одно колено и сказал, что хотел бы поскорее пуститься в путь, если его величество разрешит ему покинуть остров. Он соскучился по семье, друзьям и надеется встретить в море корабль, который отвезет его на родину.

Император попробовал было уговорить Гулливера остаться у него на службе, обещал ему многочисленные награды и неизменную милость, но Гулливер стоял на своем. Император должен был согласиться.
Конечно, ему очень хотелось оставить у себя на службе Человека-Гору, который один мог уничтожить неприятельскую армию или флот. Но, если бы Гулливер остался жить в Блефуску, это непременно вызвало бы жестокую войну с Лилипутией.
Уже несколько дней тому назад император Блефуску получил от императора Лилипутии длинное письмо с требованием отправить назад в Мильдендо беглого Куинбуса Флестрина, связав его по рукам и ногам.
Блефускуанские министры долго думали о том, как ответить на это письмо.
Наконец, после трехдневного размышления, они написали ответ. В их письме было сказано, что император Блефуску приветствует своего друга и брата императора Лилипутии Гольбасто Момарен Эвлем Гердайло Шефин Молли Олли Гой, но вернуть ему Куинбуса Флестрина не может, так как Человек-Гора только что отплыл на огромном корабле неизвестно куда. Император Блефуску поздравляет своего возлюбленного брата и себя с избавлением от лишних забот и тяжелых расходов.
Отослав это письмо, блефускуанцы стали торопливо собирать Гулливера в дорогу.
Они зарезали триста коров, чтобы смазать его лодку жиром. Пятьсот человек под надзором Гулливера сделали два больших паруса. Чтобы паруса вышли достаточно прочные, они взяли самое толстое тамошнее полотно и простегали, сложив в тринадцать раз. Снасти, якорный и причальный канаты Гулливер приготовил сам, скрутив по десять, двадцать и даже тридцать крепких веревок лучшего сорта. Вместо якоря он приспособил большой камень.
Все было готово к отплытию.
Гулливер в последний раз пошел в город, чтобы попрощаться с императором Блефуску и его подданными.
Император со своей свитой вышел из дворца. Он пожелал Гулливеру счастливого пути, подарил ему свой портрет во весь рост и кошелек с двумястами червонцев — у блефускуанцев они называются «спругами».
Кошелек был очень тонкой работы, а монеты можно было ясно разглядеть с помощью увеличительного стекла.
Гулливер от души поблагодарил императора, завязал оба подарка в уголок своего носового платка и, помахав шляпой всем жителям блефускуанской столицы, зашагал к берегу.
Там он погрузил в лодку сотню воловьих и триста бараньих туш, вяленых и копченых, двести мешков сухарей и столько жареного мяса, сколько успели приготовить за три дня четыреста поваров.
Кроме того, он захватил с собой шесть живых коров и столько же овец с баранами.
Ему очень хотелось развести таких тонкошерстных овечек у себя на родине.
Чтобы кормить в дороге свое стадо, Гулливер положил в лодку большую охапку сена и мешок зерна.
24 сентября 1701 года, в шесть часов утра, корабельный врач Лемюэль Гулливер, прозванный в Лилипутии Человеком-Горой, поднял парус и покинул остров Блефуску.

к оглавлению ↑

20

Свежий ветер ударил в парус и погнал лодку.
Когда Гулливер обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на низкие берега блефускуанского острова, он ничего не увидел, кроме воды и неба.
Остров исчез, как будто его никогда и не было.
К ночи Гулливер подошел к маленькому скалистому островку, на котором жили одни улитки.
Это были самые обыкновенные улитки, каких Гулливер тысячу раз видел у себя на родине. Лилипутские и блефускуанские гуси были немного меньше этих улиток.
Здесь, на островке, Гулливер поужинал, переночевал и утром двинулся дальше, взяв по своему карманному компасу курс на северо-восток. Он надеялся найти там обитаемые острова или встретить корабль.
Но прошел день, а Гулливер по-прежнему был один в пустынном море.
Ветер то надувал парус его лодки, то совсем утихал. Когда парус повисал и мотался на мачте, как тряпка, Гулливер брался за весла. Но трудно было грести маленькими, неудобными веслами.
Гулливер скоро выбился из сил. Он уже стал думать, что ему никогда больше не увидеть родины и больших людей.
И вдруг на третий день пути около пяти часов дня он заметил вдали парус, который двигался, пересекая ему путь.

Гулливер принялся кричать, но ответа не было — его не слышали.
Корабль шел мимо.
Гулливер налег на весла. Но расстояние между лодкой и кораблем не уменьшалось. На корабле были большие паруса, а у Гулливера — лоскутный парус и самодельные весла.
Бедный Гулливер потерял всякую надежду догнать корабль. Но тут, на его счастье, ветер неожиданно упал, и корабль перестал убегать от лодки.
Не спуская глаз с корабля, Гулливер греб своими маленькими, жалкими веслами. Лодка подвигалась вперед и вперед — однако же во сто раз медленнее, чем хотелось Гулливеру.
И вдруг на мачте корабля взвился флаг. Грохнул пушечный выстрел. Лодку заметили.
26 сентября, в шестом часу вечера, Гулливер поднялся на борт корабля, настоящего, большого корабля, на котором плавали люди — такие же, как сам Гулливер.
Это было английское торговое судно, возвращавшееся из Японии. Капитан его, Джон Бидль из Дептфорда, оказался любезным человеком и прекрасным моряком. Он приветливо встретил Гулливера и отвел ему удобную каюту.
Когда Гулливер отдохнул, капитан попросил его рассказать, где он был и куда направляется.
Гулливер вкратце рассказал ему свои приключения.
Капитан только посмотрел на него и покачал головой. Гулливер понял, что капитан не верит ему и считает его человеком, потерявшим рассудок.
Тогда Гулливер, ни слова не говоря, вытащил из своих карманов одну за другой лилипутских коров и овец и поставил их на стол. Коровы и овцы разбрелись по столу, как по лужайке.

Капитан долго не мог прийти в себя от изумления.

Теперь только он поверил, что Гулливер сказал ему чистую правду.
— Это самая замечательная история на свете! — воскликнул капитан.

к оглавлению ↑

21

Все остальное путешествие Гулливера было вполне благополучно, если не считать одной только неудачи: корабельные крысы утащили у него овцу из блефускуанского стада. В щели своей каюты Гулливер нашел ее косточки, начисто обглоданные.
Все другие овцы и коровы остались целы и невредимы. Они отлично перенесли долгое плавание. В пути Гулливер кормил их сухарями, растертыми в порошок и размоченными в воде. Зерна и сена им хватило только на неделю.
Корабль шел к берегам Англии на всех парусах.
13 апреля 1702 года Гулливер сошел по трапу на родной берег и скоро обнял свою жену, дочь Бетти и сына Джонни.
Так счастливо окончились чудесные приключения корабельного врача Гулливера в стране лилипутов и на острове Блефуску.

(Пересказала с английского Тамара Габбе)

• Полный текст
• Издатель к читателю
• Письмо капитана Гулливера к своему родственнику Ричарду Симпсону
• Часть первая. Путешествие в Лилипутию
• Глава 1
• Глава 2
• Глава 3
• Глава 4
• Глава 5
• Глава 6
• Глава 7
• Глава 8
• Часть вторая. Путешествие в Бробдингнег
• Глава 1
• Глава 2
• Глава 3
• Глава 4
• Глава 5
• Глава 6
• Глава 7
• Глава 8
• Часть третья. Путешествие в Лапуту, Бальнибарби, Лаггнегг, Глаббдобдриб и Японию
• Глава 1
• Глава 2
• Глава 3
• Глава 4
• Глава 5
• Глава 6
• Глава 7
• Глава 8
• Глава 9
• Глава 10
• Глава 11
• Часть четвертая. Путешествие в страну Гуигнгнмов
• Глава 1
• Глава 2
• Глава 3
• Глава 4
• Глава 5
• Глава 6
• Глава 7
• Глава 8
• Глава 9
• Глава 10
• Глава 11
• Глава 12
• Примечания

Часть первая. Путешествие в Лилипутию

Глава 1

Автор сооб­щает кое-какие све­де­ния о себе и о своем семей­стве. Пер­вые побуж­де­ния к путе­ше­ствиям. Он тер­пит кораб­ле­кру­ше­ние, спа­са­ется вплавь и бла­го­по­лучно дости­гает берега страны лили­пу­тов. Его берут в плен и уво­зят внутрь страны.

Мой отец имел неболь­шое поме­стье в Нот­тин­гем­шире; я был тре­тий из его пяти сыно­вей. Когда мне испол­ни­лось четыр­на­дцать лет, он послал меня в кол­ледж Эма­ну­ила в Кем­бри­дже[11], где я про­был три года, при­лежно отда­ва­ясь своим заня­тиям; однако издержки на мое содер­жа­ние (хотя я полу­чал очень скуд­ное доволь­ствие) были непо­сильны для скром­ного состо­я­ния отца, и поэтому меня отдали в уче­ние к мистеру Джемсу Бетсу, выда­ю­ще­муся хирургу в Лон­доне, у кото­рого я про­вел четыре года. Неболь­шие деньги, при­сы­ла­е­мые мне по вре­ме­нам отцом, я тра­тил на изу­че­ние нави­га­ции и дру­гих отрас­лей мате­ма­тики, полез­ных людям, соби­ра­ю­щимся путе­ше­ство­вать, так как я все­гда думал, что рано или поздно мне выпа­дет эта доля. Поки­нув мистера Бетса, я воз­вра­тился к отцу и дома раз­до­был у него, у дяди Джона и у дру­гих род­ствен­ни­ков сорок фун­тов стер­лин­гов и зару­чился обе­ща­нием, что мне будут еже­годно посы­лать в Лей­ден трид­цать фун­тов. В этом городе в тече­ние двух лет и семи меся­цев я изу­чал меди­цину, зная, что она мне при­го­дится в даль­них путешествиях.

Вскоре по воз­вра­ще­нии из Лей­дена я, по реко­мен­да­ции моего почтен­ного учи­теля мистера Бетса, посту­пил хирур­гом на судно Ласточка, ходив­шее под коман­дой капи­тана Авра­ама Пан­неля. У него я про­слу­жил три с поло­ви­ной года, совер­шив несколько путе­ше­ствий в Левант и дру­гие страны[12]. По воз­вра­ще­нии в Англию я решил посе­литься в Лон­доне, к чему поощ­рял меня мистер Бетс, мой учи­тель, кото­рый поре­ко­мен­до­вал меня несколь­ким своим паци­ен­там. Я снял часть неболь­шого дома на Олд-Джюри и по совету дру­зей женился на мисс Мери Бер­тон, вто­рой дочери мистера Эдмунда Бер­тона, чулоч­ного тор­говца на Нью­гет-стрит, за кото­рой полу­чил четы­ре­ста фун­тов приданого.

Но так как спу­стя два года мой доб­рый учи­тель Бетс умер, а дру­зей у меня было немного, то дела мои пошат­ну­лись: ибо совесть не поз­во­ляла мне под­ра­жать нехо­ро­шим при­е­мам мно­гих моих собра­тьев. Вот почему, посо­ве­то­вав­шись с женой и неко­то­рыми зна­ко­мыми, я решил снова стать моря­ком. В тече­ние шести лет я был хирур­гом на двух кораб­лях и совер­шил несколько путе­ше­ствий в Ост— и Вест-Индию, что несколько улуч­шило мое мате­ри­аль­ное поло­же­ние. Часы досуга я посвя­щал чте­нию луч­ших авто­ров, древ­них и новых, так как все­гда запа­сался в дорогу кни­гами; на берегу же наблю­дал нравы и обы­чаи тузем­цев и изу­чал их язык, что бла­го­даря хоро­шей памяти дава­лось мне очень легко.

Послед­нее из этих путе­ше­ствий вышло не очень удач­ным, и я, утом­лен­ный мор­скою жиз­нью, решил сидеть дома с женой и детьми. Я пере­брался с Олд-Джюри на Фет­тер-Лейн, а оттуда в Уоп­пин, наде­ясь иметь прак­тику между моря­ками, но эта надежда не оправ­да­лась. Про­ждав три года улуч­ше­ния моего поло­же­ния, я при­нял выгод­ное пред­ло­же­ние капи­тана Вильяма При­чарда, вла­дельца судна Анти­лопа, отпра­виться с ним в Южное море. 4 мая 1699 года мы сня­лись с якоря в Бри­столе, и наше путе­ше­ствие было сна­чала очень удачно.

По неко­то­рым при­чи­нам было бы неуместно утруж­дать чита­теля подроб­ным опи­са­нием наших при­клю­че­ний в этих морях; довольно будет ска­зать, что при пере­ходе в Ост-Индию мы были отне­сены страш­ной бурей к северо-западу от Ван­диме­но­вой Земли[13]. Согласно наблю­де­ниям, мы нахо­ди­лись на 302′ южной широты. Две­на­дцать чело­век нашего эки­пажа умерли от пере­утом­ле­ния и дур­ной пищи; осталь­ные были крайне обес­си­лены. 5 ноября (начало лета в этих местах) стоял густой туман, так что мат­росы только на рас­сто­я­нии полу­ка­бель­това от корабля заме­тили скалу; но ветер был такой силь­ный, что нас понесло прямо на нее, и корабль мгно­венно раз­бился. Шесте­рым из эки­пажа, в том числе и мне, уда­лось спу­стить лодку и отойти от корабля и скалы. По моим рас­че­там, мы шли на вес­лах около трех лиг, пока совсем не выби­лись из сил, так как были пере­утом­лены уже на корабле. Поэтому мы отда­лись на волю волн, и через пол­часа лодка была опро­ки­нута вне­запно нале­тев­шим с севера поры­вом ветра. Что ста­лось с моими това­ри­щами по лодке, а равно и с теми, кото­рые нашли убе­жище на скале или оста­лись на корабле, не могу ска­зать; думаю, что все они погибли. Что каса­ется меня самого, то я поплыл куда глаза гля­дят, под­го­ня­е­мый вет­ром и при­ли­вом. Я часто опус­кал ноги, но не мог нащу­пать дно; когда я совсем уже выбился из сил и неспо­со­бен был больше бороться с вол­нами, я почув­ство­вал под ногами землю, а буря тем вре­ме­нем зна­чи­тельно утихла. Дно в этом месте было так покато, что мне при­шлось пройти около мили, прежде чем я добрался до берега; по моим пред­по­ло­же­ниям, это слу­чи­лось около восьми часов вечера. Я про­шел еще с пол­мили, но не мог открыть ника­ких при­зна­ков жилья и насе­ле­ния; или, по край­ней мере, я был слиш­ком слаб, чтобы раз­ли­чить что-нибудь. Я чув­ство­вал край­нюю уста­лость; от уста­ло­сти, жары, а также от выпи­той еще на корабле полу­пинты коньяку меня сильно кло­нило ко сну. Я лег на траву, кото­рая была здесь очень низ­кая и мяг­кая, и заснул так крепко, как не спал нико­гда в жизни. По моему рас­чету, сон мой про­дол­жался около девяти часов, потому что, когда я проснулся, было уже совсем светло. Я попро­бо­вал встать, но не мог шевель­нуться; я лежал на спине и обна­ру­жил, что мои руки и ноги с обеих сто­рон крепко при­вя­заны к земле и точно так же при­креп­лены к земле мои длин­ные и густые волосы[14]. Рав­ным обра­зом я почув­ство­вал, что мое тело, от под­мы­шек до бедер, опу­тано целой сетью тон­ких бече­вок. Я мог смот­реть только вверх; солнце начи­нало жечь, и свет его ослеп­лял глаза. Кру­гом меня слы­шался какой-то глу­хой шум, но поло­же­ние, в кото­ром я лежал, не поз­во­ляло мне видеть ничего, кроме неба. Вскоре я почув­ство­вал, как что-то живое задви­га­лось у меня по левой ноге, мягко поползло по груди и оста­но­ви­лось у самого под­бо­родка. Опу­стив глаза как можно ниже, я раз­ли­чил перед собою чело­ве­че­ское суще­ство, ростом не более шести дюй­мов, с луком и стре­лой в руках и кол­ча­ном за спи­ной. В то же время я почув­ство­вал, как вслед за ним на меня взби­ра­ется, по край­ней мере, еще около сорока подоб­ных же (как мне пока­за­лось) созда­ний. От изум­ле­ния я так громко вскрик­нул, что они все в ужасе побе­жали назад; при­чем неко­то­рые из них, как я узнал потом, соска­ки­вая и падая с моего туло­вища на землю, полу­чили силь­ные ушибы. Однако скоро они воз­вра­ти­лись, и один из них, отва­жив­шийся подойти так близко, что ему было видно все мое лицо, в знак удив­ле­ния под­нял кверху руки и глаза и тонень­ким, но отчет­ли­вым голо­сом про­кри­чал: «Гекина дегуль»; осталь­ные несколько раз повто­рили эти слова, но я не знал тогда, что они значат.

Чита­тель может себе пред­ста­вить, в каком неудоб­ном поло­же­нии я лежал все это время. Нако­нец после боль­шого уси­лия мне посчаст­ли­ви­лось порвать вере­вочки и выдер­нуть колышки, к кото­рым была при­вя­зана моя левая рука; под­неся ее к лицу, я понял, каким спо­со­бом они свя­зали меня. В то же время, рва­нув­шись изо всей силы и при­чи­нив себе нестер­пи­мую боль, я немного осла­бил шнурки, при­креп­ляв­шие мои волосы к земле с левой сто­роны, что поз­во­лило мне повер­нуть голову на два дюйма. Но созда­ньица вто­рично спас­лись бег­ством, прежде чем я успел изло­вить кого-нибудь из них. Затем раз­дался прон­зи­тель­ный вопль, и, когда он затих, я услы­шал, как кто-то из них громко повто­рил: «Толго фонак». В то же мгно­ве­ние я почув­ство­вал, что на мою левую руку посы­па­лись сотни стрел, кото­рые кололи меня, как иголки; после этого после­до­вал вто­рой залп в воз­дух, вроде того как у нас в Европе стре­ляют из мор­тир, при­чем, я пола­гаю, много стрел упало на мое тело (хотя я не почув­ство­вал этого) и несколько на лицо, кото­рое я поспе­шил при­крыть левой рукой. Когда этот град про­шел, я засто­нал от обиды и боли и снова попро­бо­вал осво­бо­диться, но тогда после­до­вал тре­тий залп, силь­нее пер­вого, при­чем неко­то­рые из этих существ пыта­лись колоть меня копьями в бока, но, к сча­стью, на мне была кожа­ная куртка, кото­рую они не могли про­бить. Я рас­су­дил, что самое бла­го­ра­зум­ное — про­ле­жать спо­койно до наступ­ле­ния ночи, когда мне нетрудно будет осво­бо­диться при помощи уже отвя­зан­ной левой руки; что же каса­ется тузем­цев, то я имел осно­ва­ние наде­яться, что справ­люсь с какими угодно арми­ями, кото­рые они могут выста­вить про­тив меня, если только они будут состо­ять из существ такого же роста, как то, кото­рое я видел. Однако судьба рас­по­ря­ди­лась мной иначе. Когда эти люди заме­тили, что я лежу спо­койно, они пере­стали метать стрелы, но в то же время по уси­лив­ше­муся шуму я заклю­чил, что число их воз­росло. На рас­сто­я­нии четы­рех ярдов от меня напро­тив моего пра­вого уха я услы­шал стук, про­дол­жав­шийся больше часа, точно воз­во­ди­лась какая-то постройка. Повер­нув голову, насколько поз­во­ляли дер­жав­шие ее вере­вочки и колышки, я уви­дел дере­вян­ный помост, воз­вы­шав­шийся над зем­лей на пол­тора фута, на кото­ром могло уме­ститься чет­веро тузем­цев, и две или три лест­ницы, чтобы всхо­дить на него[15]. Оттуда один из них, по-види­мому знат­ная особа, обра­тился ко мне с длин­ной речью, из кото­рой я ни слова не понял. Но я дол­жен упо­мя­нуть, что перед нача­лом своей речи высо­кая особа три­жды про­кри­чала: «Лан­гро де гюль сан» (эти слова, равно как и преды­ду­щие, впо­след­ствии мне повто­рили и объ­яс­нили). Сей­час же после этого ко мне подо­шли чело­век пять­де­сят тузем­цев и обре­зали веревки, при­креп­ляв­шие левую сто­рону головы, что дало мне воз­мож­ность повер­нуть ее направо и, таким обра­зом, наблю­дать лицо и жесты ора­тора. Он мне пока­зался чело­ве­ком сред­них лет, ростом выше трех дру­гих, сопро­вож­дав­ших его; один из послед­них, чуть побольше моего сред­него пальца, веро­ятно паж, дер­жал его шлейф, два дру­гих сто­яли по сто­ро­нам в каче­стве его свиты. Он по всем пра­ви­лам разыг­рал роль ора­тора: неко­то­рые пери­оды его речи выра­жали угрозу, дру­гие — обе­ща­ние, жалость и бла­го­склон­ность. Я отве­чал в немно­гих сло­вах, но с видом покор­но­сти, воз­дев к солнцу глаза и левую руку и как бы при­зы­вая све­тило в сви­де­тели; и так как я почти уми­рал от голода, — в послед­ний раз я поел за несколько часов перед тем, как оста­вить корабль, — то тре­бо­ва­ния при­роды были так пове­ли­тельны, что я не мог сдер­жать сво­его нетер­пе­ния и (быть может, нару­шая пра­вила бла­го­при­стой­но­сти) несколько раз под­нес палец ко рту, желая пока­зать, что хочу есть. Гурго (так они назы­вают важ­ного санов­ника, как я узнал потом) отлично понял меня. Он сошел с помо­ста и при­ка­зал поста­вить к бокам моим несколько лест­ниц, по кото­рым взо­бра­лись и напра­ви­лись к моему рту более ста тузем­цев, нагру­жен­ных кор­зи­нами с куша­ньями, кото­рые были при­го­тов­лены и при­сланы по пове­ле­нию монарха, как только до него дошло изве­стие о моем появ­ле­нии. В куша­нья эти вхо­дило мясо каких-то живот­ных, но я не мог разо­брать по вкусу, каких именно. Там были лопатки, око­рока и филей, с виду напо­ми­нав­шие бара­нину, очень хорошо при­го­тов­лен­ные, но каж­дая часть едва рав­ня­лась крылу жаво­ронка. Я про­гла­ты­вал разом по два и по три куска вме­сте с тремя кара­ва­ями хлеба вели­чи­ной не больше ружей­ной пули. Туземцы при­слу­жи­вали мне весьма рас­то­ропно и тыся­чами зна­ков выра­жали свое удив­ле­ние моему росту и аппетиту.

Потом я стал делать дру­гие знаки, пока­зы­вая, что хочу пить. По коли­че­ству съе­ден­ного они заклю­чили, что малым меня удо­вле­тво­рить нельзя, и, будучи наро­дом весьма изоб­ре­та­тель­ным, необы­чайно ловко вта­щили на меня, а затем под­ка­тили к моей руке одну из самых боль­ших бочек и вышибли из нее дно; я без труда осу­шил ее одним духом, потому что она вме­щала не более нашей полу­пинты. Вино по вкусу напо­ми­нало бур­гунд­ское, но было гораздо при­ят­нее. Затем они под­несли мне дру­гую бочку, кото­рую я выпил таким же мане­ром, и сде­лал знак, чтобы дали еще, но у них больше не было. Когда я совер­шал все опи­сан­ные чудеса, чело­вечки кри­чали от радо­сти и тан­це­вали у меня на груди, много раз повто­ряя свое пер­вое вос­кли­ца­ние: «Гекина дегуль». Зна­ками они попро­сили меня сбро­сить обе бочки на землю, но сна­чала при­ка­зали тол­пив­шимся внизу посто­ро­ниться, громко крича: «Бора мивола»; а когда бочки взле­тели в воз­дух, раз­дался еди­но­душ­ный воз­глас: «Гекина дегуль». При­зна­юсь, меня не раз иску­шало жела­ние схва­тить пер­вых попав­шихся под руку сорок или пять­де­сят чело­веч­ков, когда они раз­гу­ли­вали взад и впе­ред по моему телу, и швыр­нуть их оземь. Но созна­ние, что они могли при­чи­нить мне еще боль­шие непри­ят­но­сти, чем те, что я уже испы­тал, а равно тор­же­ствен­ное обе­ща­ние, дан­ное мною им, — ибо так тол­ко­вал я свое покор­ное пове­де­ние, — скоро про­гнали эти мысли. С дру­гой сто­роны, я счи­тал себя свя­зан­ным зако­ном госте­при­им­ства с этим народ­цем, кото­рый не пожа­лел для меня издер­жек на вели­ко­леп­ное уго­ще­ние. Вме­сте с тем я не мог доста­точно нади­виться неустра­ши­мо­сти кро­шеч­ных созда­ний, отва­жив­шихся взби­раться на мое тело и про­гу­ли­ваться по нему, в то время как одна моя рука была сво­бодна, и не испы­ты­вав­ших тре­пета при виде такой гро­ма­дины, какой я дол­жен был им пред­став­ляться. Спу­стя неко­то­рое время, когда они уви­дели, что я не прошу больше есть, ко мне яви­лась особа высо­кого чина от лица его импе­ра­тор­ского вели­че­ства. Его пре­вос­хо­ди­тель­ство, взо­брав­шись на ниж­нюю часть моей пра­вой ноги, напра­вился к моему лицу в сопро­вож­де­нии десятка чело­век свиты. Он предъ­явил свои вери­тель­ные гра­моты с коро­лев­ской печа­тью, при­близя их к моим гла­зам, и обра­тился с речью, кото­рая про­дол­жа­лась около десяти минут и была про­из­не­сена без малей­ших при­зна­ков гнева, но твердо и реши­тельно, при­чем он часто ука­зы­вал паль­цем впе­ред, как выяс­ни­лось потом, по направ­ле­нию к сто­лице, нахо­див­шейся от нас на рас­сто­я­нии полу­мили, куда, по поста­нов­ле­нию его вели­че­ства и госу­дар­ствен­ного совета, меня должны были пере­везти. Я отве­тил в несколь­ких сло­вах, кото­рые оста­лись непо­ня­тыми, так что мне при­шлось при­бег­нуть к помощи жестов: я пока­зал своей сво­бод­ной рукой на дру­гую руку (но сде­лал это дви­же­ние высоко над голо­вой его пре­вос­хо­ди­тель­ства, боясь задеть его или его свиту), затем на голову и тело, давая понять таким обра­зом, чтобы меня освободили.

Веро­ятно, его пре­вос­хо­ди­тель­ство понял меня доста­точно хорошо, потому что, пока­чав отри­ца­тельно голо­вой, жестами пояс­нил, что я дол­жен быть отве­зен в сто­лицу как плен­ник. Наряду с этим он делал и дру­гие знаки, давая понять, что меня будут там кор­мить, поить и вообще обхо­диться со мной хорошо. Тут у меня снова воз­никло жела­ние попы­таться разо­рвать свои узы; но, чув­ствуя еще жгу­чую боль на лице и руках, покрыв­шихся вол­ды­рями, при­чем много стрел еще тор­чало в них, и заме­тив, что число моих непри­я­те­лей все время воз­рас­тает, я зна­ками дал понять, что они могут делать со мной все, что им угодно. Доволь­ные моим согла­сием, Гурго и его свита любезно рас­кла­ня­лись и уда­ли­лись с весе­лыми лицами. Вскоре после этого я услы­шал общее лико­ва­ние, среди кото­рого часто повто­ря­лись слова: «пеп­лом селян», и почув­ство­вал, что с левой сто­роны боль­шая толпа осла­била веревки в такой сте­пени, что я мог повер­нуться на пра­вую сто­рону и всласть помо­читься; потреб­ность эта была отправ­лена мной в изоби­лии, поверг­шем в вели­кое изум­ле­ние малень­кие созда­ния, кото­рые, дога­ды­ва­ясь по моим дви­же­ниям, что я соби­ра­юсь делать, немед­ленно рас­сту­пи­лись в обе сто­роны, чтобы не попасть в поток, изверг­шийся из меня с боль­шим шумом и силой. Еще раньше они пома­зали мое лицо и руки каким-то соста­вом при­ят­ного запаха, кото­рый в несколько минут успо­коил жгу­чую боль, при­чи­нен­ную их стре­лами. Все это, в соеди­не­нии с сыт­ным зав­тра­ком и пре­крас­ным вином, бла­го­творно подей­ство­вало на меня и скло­нило ко сну. Я про­спал, как мне ска­зали потом, около восьми часов; в этом нет ничего уди­ви­тель­ного, так как врачи, по при­ка­за­нию импе­ра­тора, под­ме­шали сон­ного питья в бочки с вином.

По-види­мому, как только туземцы нашли меня спя­щего на земле после кораб­ле­кру­ше­ния, они немед­ленно послали гонца к импе­ра­тору с изве­стием об этом откры­тии. Тот­час был собран госу­дар­ствен­ный совет и выне­сено поста­нов­ле­ние свя­зать меня выше­опи­сан­ным спо­со­бом (что было испол­нено ночью, когда я спал), отпра­вить мне в боль­шом коли­че­стве еду и питье и при­го­то­вить машину для пере­возки меня в сто­лицу. Быть может, такое реше­ние пока­жется слиш­ком сме­лым и опас­ным, и я убеж­ден, что в схо­жем слу­чае ни один евро­пей­ский монарх не посту­пил бы так. Однако, по-моему, это реше­ние было столь же бла­го­ра­зумно, как и вели­ко­душно. В самом деле, допу­стим, что эти люди попы­та­лись бы убить меня сво­ими копьями и стре­лами во время моего сна. Что же вышло бы? Почув­ство­вав боль, я, навер­ное, сразу проснулся бы и в при­падке яро­сти обо­рвал веревки, кото­рыми был свя­зан, после чего они не могли бы сопро­тив­ляться и ожи­дать от меня пощады.

Эти люди — пре­вос­ход­ные мате­ма­тики и достигли боль­шого совер­шен­ства в меха­нике бла­го­даря поощ­ре­ниям и под­держке импе­ра­тора, извест­ного покро­ви­теля наук. У этого монарха есть много машин на коле­сах для пере­возки бре­вен и дру­гих боль­ших тяже­стей. Он часто строит гро­мад­ные воен­ные корабли, ино­гда дости­га­ю­щие девяти футов длины, в местах, где рас­тет стро­е­вой лес, и оттуда пере­во­зит их на этих маши­нах за три­ста или четы­ре­ста ярдов к морю. Пяти­стам плот­ни­кам и инже­не­рам было пору­чено немед­ленно изго­то­вить самую круп­ную телегу, какую только им при­хо­ди­лось делать. Это была дере­вян­ная плат­форма, воз­вы­шав­ша­яся на три дюйма от земли, около семи футов в длину и четы­рех в ширину, на два­дцати двух коле­сах. Услы­шан­ные мною вос­кли­ца­ния были при­вет­ствием народа по слу­чаю при­бы­тия этой телеги, кото­рая была отправ­лена за мною, кажется, спу­стя четыре часа после того, как я вышел на берег. Ее поста­вили возле меня, парал­лельно моему туло­вищу. Глав­ная труд­ность состо­яла, однако, в том, чтобы под­нять и уло­жить меня в опи­сан­ную телегу. С этой целью были вбиты восемь­де­сят свай, выши­ною в один фут каж­дая, и при­го­тов­лены очень креп­кие канаты тол­щи­ной в нашу бечевку; канаты эти были при­креп­лены крюч­ками к мно­го­чис­лен­ным повяз­кам, кото­рыми рабо­чие обвили мою шею, руки, туло­вище и ноги. Девять­сот отбор­ных сила­чей стали тащить за канаты при помощи мно­же­ства бло­ков, при­креп­лен­ных к сваям, и таким обра­зом меньше чем за три часа меня под­няли, поло­жили в телегу и крепко при­вя­зали к ней. Все это рас­ска­зали мне потом, так как во время этой опе­ра­ции я спал глу­бо­ким сном, в кото­рый был погру­жен сно­твор­ной микс­ту­рой, при­ме­шан­ной к вину. Пол­торы тысячи самых круп­ных лоша­дей из при­двор­ных коню­шен, выши­ной около четы­рех с поло­ви­ной дюй­мов каж­дая, пона­до­би­лось, чтобы при­везти меня в сто­лицу, рас­по­ло­жен­ную, как уже было ска­зано, на рас­сто­я­нии полу­мили от того места, где я лежал.

Мы были в дороге уже часа четыре, когда я проснулся бла­го­даря весьма забав­ному слу­чаю. Телега оста­но­ви­лась для какой-то починки; вос­поль­зо­вав­шись этим, два или три моло­дых чело­века полю­бо­пыт­ство­вали посмот­реть, каков я, когда сплю; они взо­бра­лись на повозку и тихонько про­кра­лись к моему лицу; тут один из них, гвар­дей­ский офи­цер, засу­нул мне в левую ноздрю острие своей пики; оно заще­ко­тало, как соло­минка, и я громко чих­нул. Испу­ган­ные храб­рецы мгно­венно скры­лись, и только через три недели я узнал при­чину моего вне­зап­ного про­буж­де­ния. Весь оста­ток дня мы про­вели в дороге; ночью рас­по­ло­жи­лись на отдых, и подле меня было постав­лено на страже по пяти­сот гвар­дей­цев с обеих сто­рон, поло­вина с факе­лами, а дру­гая поло­вина с луками наго­тове, чтобы стре­лять при пер­вой моей попытке поше­ве­литься. С вос­хо­дом солнца мы снова тро­ну­лись в путь и к полу­дню нахо­ди­лись в двух­стах ярдах от город­ских ворот. Навстречу вышли импе­ра­тор и весь его двор, но выс­шие санов­ники реши­тельно вос­про­ти­ви­лись наме­ре­нию его вели­че­ства под­няться на мое тело, боясь под­верг­нуть опас­но­сти его особу.

На пло­щади, где оста­но­ви­лась телега, воз­вы­шался древ­ний храм, счи­тав­шийся самым обшир­ным во всем коро­лев­стве. Несколько лет тому назад храм этот был осквер­нен звер­ским убий­ством, и с тех пор здеш­нее насе­ле­ние, отли­ча­ю­ще­еся боль­шой набож­но­стью, стало смот­реть на него как на место, недо­стой­ное свя­тыни; вслед­ствие этого он был обра­щен в обще­ствен­ное зда­ние, из него были выне­сены все убран­ства и утварь. Это зда­ние и было назна­чено для моего житель­ства. Боль­шая дверь, обра­щен­ная на север, имела около четы­рех футов в вышину и почти два фута в ширину, так что я мог довольно сво­бодно про­пол­зать через нее. По обеим сто­ро­нам двери, на рас­сто­я­нии каких-нибудь шести дюй­мов от земли, были рас­по­ло­жены два малень­ких окна; в левое окно при­двор­ные куз­нецы про­вели девя­но­сто одну цепочку, вроде тех, что носят с часами наши евро­пей­ские дамы, и почти такой же вели­чины; цепочки эти были закреп­лены на моей левой ноге трид­ца­тью шестью вися­чими зам­ками[16]. Про­тив храма, по дру­гую сто­рону боль­шой дороги, на рас­сто­я­нии два­дцати футов, сто­яла башня, не менее пяти футов вышины. На эту башню взо­шел импе­ра­тор с мно­же­ством при­двор­ных, чтобы лучше видеть меня, как мне пере­да­вали, потому что сам я не обра­тил на них вни­ма­ния. По про­из­ве­ден­ным под­сче­там, около ста тысяч народа с той же целью поки­нуло город, и я пола­гаю, что, невзи­рая на стражу, не менее десяти тысяч любо­пыт­ных пере­бы­вало на мне в раз­ное время, взби­ра­ясь на мое тело по лест­ни­цам. Скоро, однако, был издан указ, запре­щав­ший это под стра­хом смерт­ной казни. Когда куз­нецы нашли, что вырваться мне невоз­можно, они обре­зали свя­зы­вав­шие меня веревки, и я под­нялся в таком сумрач­ном рас­по­ло­же­нии, как нико­гда в жизни. Шум и изум­ле­ние толпы, уви­дев­шей, как я встал и хожу, не под­да­ются опи­са­нию. Цепи, при­ко­вы­вав­шие мою левую ногу, были около двух ярдов длины и не только давали мне воз­мож­ность гулять взад и впе­ред, опи­сы­вая полу­круг, но, будучи укреп­лены на рас­сто­я­нии четы­рех дюй­мов от двери, поз­во­ляли также впол­зать в храм и ложиться в нем, вытя­нув­шись во весь рост.

Глава 2

Импе­ра­тор Лили­пу­тии в сопро­вож­де­нии мно­го­чис­лен­ных вель­мож при­хо­дит наве­стить автора в его заклю­че­нии. Опи­са­ние наруж­но­сти и одежды импе­ра­тора. Автору назна­чают учи­те­лей для обу­че­ния языку лили­пу­тов. Своим крот­ким пове­де­нием он доби­ва­ется бла­го­склон­но­сти импе­ра­тора. Обыс­ки­вают кар­маны автора и отби­рают у него саблю и пистолеты

Под­няв­шись на ноги, я осмот­релся кру­гом. Дол­жен при­знаться, что мне нико­гда не при­хо­ди­лось видеть более при­вле­ка­тель­ный пей­заж. Вся окру­жа­ю­щая мест­ность пред­став­ля­лась сплош­ным садом, а ого­ро­жен­ные поля, из кото­рых каж­дое зани­мало не более сорока квад­рат­ных футов, были похожи на цве­точ­ные клумбы. Эти поля чере­до­ва­лись с лесом, выши­ной впол­станга, где самые высо­кие дере­вья, насколько я мог судить, были не более семи футов. Налево лежал город, имев­ший вид теат­раль­ной декорации.

Уже несколько часов меня крайне бес­по­ко­ила одна есте­ствен­ная потреб­ность, что и неуди­ви­тельно, так как в послед­ний раз я облег­чался почти два дня тому назад. Чув­ство стыда сме­ня­лось жесто­чай­шими позы­вами. Самое луч­шее, что я мог при­ду­мать, было вползти в мой дом; так я и сде­лал; закрыв за собою двери, я забрался в глу­бину, насколько поз­во­ляли цепочки, и осво­бо­дил свое тело от бес­по­ко­ив­шей его тяже­сти. Но это был един­ствен­ный слу­чай, кото­рый может послу­жить пово­дом для обви­не­ния меня в нечи­сто­плот­но­сти, и я наде­юсь на снис­хож­де­ние бес­при­страст­ного чита­теля, осо­бенно если он зрело и непредубеж­денно обсу­дит бед­ствен­ное поло­же­ние, в кото­ром я нахо­дился. Впо­след­ствии я отправ­лял озна­чен­ную потреб­ность рано утром на откры­том воз­духе, отойдя от храма, насколько поз­во­ляли цепочки, при­чем были при­няты долж­ные меры, чтобы двое назна­чен­ных для этой цели слуг уво­зили в тач­ках зло­вон­ное веще­ство до при­хода ко мне гостей. Я бы не оста­нав­ли­вался так долго на пред­мете, с пер­вого взгляда как будто неваж­ном, если бы не счи­тал необ­хо­ди­мым пуб­лично оправ­даться по части чисто­плот­но­сти, кото­рую, как мне известно, неко­то­рым моим недоб­ро­же­ла­те­лям угодно было, ссы­ла­ясь на этот и дру­гие слу­чаи, под­вер­гать сомнению.

Покон­чив с этим делом, я вышел на улицу поды­шать све­жим воз­ду­хом. Импе­ра­тор уже спу­стился с башни и направ­лялся ко мне вер­хом на лошади. Эта сме­лость едва не обо­шлась ему очень дорого. Дело в том, что хотя его лошадь была пре­красно тре­ни­ро­вана, но при таком необы­чай­ном зре­лище — как если бы гора дви­ну­лась перед ней — взви­лась на дыбы. Однако импе­ра­тор, будучи пре­вос­ход­ным наезд­ни­ком, удер­жался в седле, пока не подо­спели слуги, кото­рые, схва­тив коня под уздцы, помогли его вели­че­ству сойти. Сойдя с лошади, он с боль­шим удив­ле­нием осмот­рел меня со всех сто­рон, дер­жась, однако, за пре­де­лами длины при­ко­вы­вав­ших меня цепо­чек. Он при­ка­зал своим пова­рам и дво­рец­ким, сто­яв­шим наго­тове, подать мне есть и пить, и те под­ка­тили ко мне про­ви­зию и вино в осо­бых тележ­ках на такое рас­сто­я­ние, чтобы я мог достать их. Я брал их и быстро опо­рож­нял; в два­дцати таких тележ­ках нахо­ди­лись куша­нья, а в десяти напитки. Каж­дая тележка с про­ви­зией уни­что­жа­лась мной в два или три глотка, а что каса­ется вина, то я вылил содер­жи­мое десяти гли­ня­ных фля­жек в одну пово­зочку и разом осу­шил ее; так же я посту­пил и с осталь­ным вином. Импе­ра­трица, моло­дые принцы и прин­цессы крови вме­сте с при­двор­ными дамами сидели в крес­лах на неко­то­ром рас­сто­я­нии, но после при­клю­че­ния с лоша­дью импе­ра­тора все они встали и подо­шли к его особе, кото­рую я хочу теперь опи­сать. Ростом он почти на мой ноготь выше всех своих при­двор­ных[17]; одного этого совер­шенно доста­точно, чтобы вну­шать почти­тель­ный страх. Черты лица его рез­кие и муже­ствен­ные, губы австрий­ские, нос орли­ный, цвет лица олив­ко­вый, стан пря­мой, туло­вище, руки и ноги про­пор­ци­о­наль­ные, дви­же­ния гра­ци­оз­ные, осанка вели­че­ствен­ная[18]. Он уже не пер­вой моло­до­сти — ему два­дцать восемь лет и девять меся­цев, и семь из них он цар­ствует, окру­жен­ный бла­го­по­лу­чием, и боль­шей частью побе­до­носно. Чтобы лучше рас­смот­реть его вели­че­ство, я лег на бок, так чтобы мое лицо при­шлось как раз про­тив него, при­чем он стоял на рас­сто­я­нии всего трех ярдов от меня; кроме того, впо­след­ствии я несколько раз брал его на руки и потому не могу оши­биться в его опи­са­нии. Одежда импе­ра­тора была очень скром­ная и про­стая, фасон — нечто сред­нее между ази­ат­ским и евро­пей­ским, но на голове надет был лег­кий золо­той шлем, укра­шен­ный дра­го­цен­ными кам­нями и пером на вер­хушке. Он дер­жал в руке обна­жен­ную шпагу для защиты, на слу­чай если бы я разо­рвал цепь; шпага эта была дли­ною около трех дюй­мов, ее золо­той эфес и ножны укра­шены брил­ли­ан­тами. Голос его вели­че­ства прон­зи­тель­ный, но чистый и до такой сте­пени внят­ный, что даже стоя я мог отчет­ливо его слы­шать. Дамы и при­двор­ные все были вели­ко­лепно одеты, так что зани­ма­е­мое ими место было похоже на разо­стлан­ную юбку, выши­тую золо­тыми и сереб­ря­ными узо­рами. Его импе­ра­тор­ское вели­че­ство часто обра­щался ко мне с вопро­сами, на кото­рые я отве­чал ему, но ни он, ни я не пони­мали ни слова из того, что гово­рили друг другу. Здесь же нахо­ди­лись свя­щен­ники и юри­сты (как я заклю­чил по их костюму), кото­рым было при­ка­зано всту­пить со мною в раз­го­вор; я, в свою оче­редь, заго­ва­ри­вал с ними на раз­ных язы­ках, с кото­рыми был хотя бы немного зна­ком: по-немецки, по-гол­ланд­ски, по-латыни, по-фран­цуз­ски, по-испан­ски, по-ита­льян­ски и на лингва франка[19], но все это не при­вело ни к чему. Спу­стя два часа двор уда­лился, и я был остав­лен под силь­ным кара­у­лом — для охраны от дерз­ких и, может быть, даже злоб­ных выхо­док черни, кото­рая настой­чиво стре­ми­лась про­тис­каться поближе ко мне, насколько у ней хва­тало сме­ло­сти; у неко­то­рых достало даже бес­стыд­ства пустить в меня несколько стрел в то время, как я сидел на земле у две­рей моего дома; одна из них едва не уго­дила мне в левый глаз. Однако пол­ков­ник при­ка­зал схва­тить шесте­рых зачин­щи­ков и решил, что самым луч­шим нака­за­нием для них будет свя­зать и отдать в мои руки. Сол­даты так и сде­лали, под­тал­ки­вая ко мне озор­ни­ков тупыми кон­цами пик; я сгреб их всех в пра­вую руку и пяте­рых поло­жил в кар­ман кам­зола; что же каса­ется шестого, то я сде­лал вид, будто хочу съесть его живьем. Бед­ный чело­ве­чек отча­янно завиз­жал, а пол­ков­ник и офи­церы при­шли в силь­ное бес­по­кой­ство, когда уви­дели, что я вынул из кар­мана перо­чин­ный нож. Но скоро я успо­коил их: лас­ково глядя на моего плен­ника, я раз­ре­зал свя­зы­вав­шие его веревки и осто­рожно поста­вил на землю; он мигом убе­жал. Точно так же я посту­пил и с осталь­ными, выни­мая их по одному из кар­мана. И я уви­дел, что сол­даты и народ оста­лись очень довольны моим мило­сер­дием, о кото­ром в очень выгод­ном для меня свете было доло­жено при дворе.

С наступ­ле­нием ночи я не без затруд­не­ний вошел в свой дом и лег спать на голой земле. Таким обра­зом я про­во­дил ночи около двух недель, в тече­ние кото­рых по при­ка­за­нию импе­ра­тора для меня была изго­тов­лена постель. Были при­ве­зены шесть­сот мат­ра­сов обык­но­вен­ной вели­чины, и в моем доме нача­лась работа: сто пять­де­сят штук были сшиты вме­сте, и так обра­зо­вался один мат­рас, под­хо­дя­щий для меня в длину и ширину; четыре таких мат­раса поло­жили один на дру­гой, но твер­дый пол из глад­кого камня, на кото­ром я спал, стал от этого не намного мягче. По такому же рас­чету были изго­тов­лены про­стыни, оде­яла и покры­вала, доста­точно снос­ные для чело­века, давно при­вык­шего к лишениям.

Едва весть о моем при­бы­тии раз­нес­лась по коро­лев­ству, как ото­всюду начали сте­каться, чтобы посмот­реть на меня, толпы бога­тых, досу­жих и любо­пыт­ных людей. Деревни почти опу­стели, отчего после­до­вал бы боль­шой ущерб для зем­ле­де­лия и домаш­него хозяй­ства, если бы свое­вре­мен­ные рас­по­ря­же­ния его вели­че­ства не пре­ду­пре­дили бед­ствия. Он пове­лел тем, кто меня уже видел, воз­вра­титься домой и не при­бли­жаться к моему поме­ще­нию ближе чем на пять­де­сят ярдов без осо­бен­ного на то раз­ре­ше­ния двора, что при­несло мини­страм боль­шой доход.

Между тем импе­ра­тор дер­жал частые советы, на кото­рых обсуж­дался вопрос, как посту­пить со мной. Позд­нее я узнал от одного моего близ­кого друга, особы весьма знат­ной и доста­точно посвя­щен­ной в госу­дар­ствен­ные тайны, что двор нахо­дился в боль­шом затруд­не­нии отно­си­тельно меня. С одной сто­роны, боя­лись, чтобы я не разо­рвал цепи; с дру­гой — воз­никло опа­се­ние, что мое содер­жа­ние ока­жется слиш­ком доро­гим и может вызвать в стране голод. Ино­гда оста­нав­ли­ва­лись на мысли умо­рить меня или, по край­ней мере, засы­пать мое лицо и руки отрав­лен­ными стре­лами, чтобы ско­рее отпра­вить на тот свет; но потом при­ни­мали в рас­чет, что раз­ло­же­ние такого гро­мад­ного трупа может вызвать чуму в сто­лице и во всем коро­лев­стве. В раз­гар этих сове­ща­ний у две­рей боль­шой залы совета собра­лось несколько офи­це­ров, и двое из них, будучи допу­щены в собра­ние, пред­ста­вили подроб­ный доклад о моем поступке с шестью упо­мя­ну­тыми озор­ни­ками. Это про­из­вело такое бла­го­при­ят­ное впе­чат­ле­ние на его вели­че­ство и весь госу­дар­ствен­ный совет, что немед­ленно был издан указ импе­ра­тора, обя­зы­вав­ший все деревни, нахо­дя­щи­еся в пре­де­лах девя­ти­сот ярдов от сто­лицы, достав­лять каж­дое утро по шести быков, сорока бара­нов и дру­гой про­ви­зии для моего стола, вме­сте с соот­вет­ству­ю­щим коли­че­ством хлеба, вина и дру­гих напит­ков, по уста­нов­лен­ной таксе и за счет сумм, ассиг­но­ван­ных с этой целью из соб­ствен­ной казны его вели­че­ства. Нужно заме­тить, что этот монарх живет глав­ным обра­зом на доходы от своих лич­ных име­ний и весьма редко, в самых исклю­чи­тель­ных слу­чаях, обра­ща­ется за суб­си­дией к под­дан­ным[20], кото­рые зато обя­заны по его тре­бо­ва­нию являться на войну в соб­ствен­ном воору­же­нии. Кроме того, при мне учре­дили штат при­слуги в шесть­сот чело­век, для кото­рого были отпу­щены хар­че­вые деньги и постро­ены по обеим сто­ро­нам моей двери удоб­ные палатки. Рав­ным обра­зом отдан был при­каз, чтобы три­ста порт­ных сшили для меня костюм мест­ного фасона; чтобы шестеро вели­чай­ших уче­ных его вели­че­ства заня­лись обу­че­нием меня мест­ному языку и, нако­нец, чтобы воз­можно чаще про­из­во­ди­лись в моем при­сут­ствии упраж­не­ния на лоша­дях, при­над­ле­жа­щих импе­ра­тору, при­двор­ным и гвар­дии, с целью при­учить их ко мне. Все эти при­казы были долж­ным обра­зом испол­нены, и спу­стя три недели я сде­лал боль­шие успехи в изу­че­нии лили­пут­ского языка. В тече­ние этого вре­мени импе­ра­тор часто удо­ста­и­вал меня своим посе­ще­нием и мило­стиво помо­гал моим настав­ни­кам обу­чать меня. Мы уже могли объ­яс­няться друг с дру­гом, и пер­вые слова, кото­рые я выучил, выра­жали жела­ние, чтобы его вели­че­ство соиз­во­лил даро­вать мне сво­боду; слова эти я еже­дневно на коле­нях повто­рял импе­ра­тору. В ответ на мою просьбу импе­ра­тор, насколько я мог понять его, гово­рил, что осво­бож­де­ние есть дело вре­мени, что оно не может быть даро­вано без согла­сия госу­дар­ствен­ного совета и что прежде я дол­жен «люмоз кель­мин пессо дее­мар­лон эмпозо», то есть дать клятву сохра­нять мир с ним и его импе­рией. Впро­чем, обхож­де­ние со мной будет самое любез­ное; и импе­ра­тор сове­то­вал тер­пе­нием и скром­но­стью заслу­жить доб­рое к себе отно­ше­ние как его, так и его под­дан­ных. Он про­сил меня не оби­жаться, если он отдаст при­ка­за­ние осо­бым чинов­ни­кам обыс­кать меня[21], так как он пола­гает, что на мне есть ору­жие, кото­рое должно быть очень опас­ным, если соот­вет­ствует огром­ным раз­ме­рам моего тела. Я про­сил его вели­че­ство быть спо­кой­ным на этот счет, заявив, что готов раз­деться и вывер­нуть кар­маны в его при­сут­ствии. Все это я объ­яс­нил частью сло­вами, частью зна­ками. Импе­ра­тор отве­тил мне, что по зако­нам импе­рии обыск дол­жен быть про­из­ве­ден двумя его чинов­ни­ками; что пони­мает, что это тре­бо­ва­ние закона не может быть осу­ществ­лено без моего согла­сия и моей помощи; что, будучи высо­кого мне­ния о моем вели­ко­ду­шии и спра­вед­ли­во­сти, он спо­койно пере­даст этих чинов­ни­ков в мои руки; что вещи, ото­бран­ные ими, будут воз­вра­щены мне, если я покину эту страну, или же мне будет за них запла­чено, сколько я сам назначу. Я взял обоих чинов­ни­ков в руки и поло­жил их сна­чала в кар­маны кам­зола, а потом во все дру­гие, кроме двух часо­вых и одного потай­ного, кото­рого я не хотел пока­зы­вать, потому что в нем было несколько мело­чей, никому, кроме меня, не нуж­ных. В часо­вых кар­ма­нах лежали: в одном сереб­ря­ные часы, а в дру­гом коше­лек с несколь­кими золо­тыми. Гос­пода эти имели при себе бумагу, перо и чер­нила и соста­вили подроб­ную опись всему, что нашли[22]. Когда опись была закон­чена, они попро­сили меня выса­дить их на землю, чтобы они могли пред­ста­вить ее импе­ра­тору. Позд­нее я пере­вел эту опись на англий­ский язык. Вот она слово в слово:

Во-пер­вых, в пра­вом кар­мане кам­зола вели­кого Чело­века Горы (так я пере­даю слова Куин­бус Фле­стрин), после тща­тель­ней­шего осмотра, мы нашли только боль­шой кусок гру­бого хол­ста, кото­рый по своим раз­ме­рам мог бы слу­жить ков­ром для глав­ной парад­ной залы дворца Вашего Вели­че­ства. В левом кар­мане мы уви­дели гро­мад­ный сереб­ря­ный сун­дук с крыш­кой из того же металла, кото­рую мы, досмотр­щики, не могли под­нять. Когда, по нашему тре­бо­ва­нию, сун­дук был открыт и один из нас вошел туда, то он по колени погру­зился в какую-то пыль, часть кото­рой, под­няв­шись до наших лиц, заста­вила нас обоих несколько раз громко чих­нуть. В пра­вом кар­мане жилета мы нашли гро­мад­ную кипу тон­ких белых суб­стан­ций, сло­жен­ных одна на дру­гую; кипа эта, тол­щи­ною в три чело­века, пере­вя­зана проч­ными кана­тами и испещ­рена чер­ными зна­ками, кото­рые, по скром­ному нашему пред­по­ло­же­нию, суть не что иное, как пись­мена, каж­дая буква кото­рых рав­ня­ется поло­вине нашей ладони. В левом жилет­ном кар­мане ока­зался инстру­мент, к спинке кото­рого при­креп­лены два­дцать длин­ных жер­дей, напо­ми­на­ю­щих часто­кол перед дво­ром Вашего Вели­че­ства; по нашему пред­по­ло­же­нию, этим инстру­мен­том Чело­век Гора рас­че­сы­вает свои волосы, но это только пред­по­ло­же­ние: мы не все­гда тре­во­жим его рас­спро­сами, потому что нам было очень трудно объ­яс­няться с ним. В боль­шом кар­мане с пра­вой сто­роны сред­него чехла (как я пере­вожу слово «ран­фуло», под кото­рым они разу­мели штаны) мы уви­дели полый желез­ный столб, дли­ною в рост чело­века, при­креп­лен­ный к креп­кому куску дерева, более круп­ному по раз­ме­рам, чем сам столб; с одной сто­роны столба тор­чат боль­шие куски железа, весьма стран­ной формы, назна­че­ния кото­рых мы не могли опре­де­лить. Подоб­ная же машина най­дена нами и в левом кар­мане. В мень­шем кар­мане с пра­вой сто­роны ока­за­лось несколько плос­ких дис­ков из белого и крас­ного металла, раз­лич­ной вели­чины; неко­то­рые белые диски, по-види­мому сереб­ря­ные, так велики и тяжелы, что мы вдвоем едва могли под­нять их. В левом кар­мане мы нашли две чер­ные колонны непра­виль­ной формы; стоя на дне кар­мана, мы только с боль­шим тру­дом могли достать их вер­хушку. Одна из колонн заклю­чена в покрышке и состоит из цель­ного мате­ри­ала, но на верх­нем конце дру­гой есть какое-то круг­лое белое тело, вдвое больше нашей головы. В каж­дой колонне заклю­чена огром­ная сталь­ная пла­стина; пола­гая, что это опас­ные ору­дия, мы потре­бо­вали у Чело­века Горы объ­яс­нить их упо­треб­ле­ние. Вынув оба ору­дия из футляра, он ска­зал, что в его стране одним из них бреют бороду, а дру­гим режут мясо. Кроме того, на Чело­веке Горе мы нашли еще два кар­мана, куда не могли войти. Эти кар­маны он назы­вает часо­выми; они пред­став­ляют две широ­ких щели, про­ре­зан­ных в верх­ней части его сред­него чехла, а потому сильно сжа­тых дав­ле­нием его брюха. Из пра­вого кар­мана спус­ка­ется боль­шая сереб­ря­ная цепь с дико­вин­ной маши­ной, лежа­щей на дне кар­мана. Мы при­ка­зали ему вынуть все, что было при­креп­лено к этой цепи; выну­тый пред­мет ока­зался похо­жим на шар, одна поло­вина кото­рого сде­лана из серебра, а дру­гая из какого-то про­зрач­ного металла; когда мы, заметя на этой сто­роне шара какие-то стран­ные знаки, рас­по­ло­жен­ные по окруж­но­сти, попро­бо­вали при­кос­нуться к ним, то пальцы наши упер­лись в это про­зрач­ное веще­ство. Чело­век Гора при­бли­зил эту машину к нашим ушам; тогда мы услы­шали непре­рыв­ный шум, похо­жий на шум колеса водя­ной мель­ницы. Мы пола­гаем, что это либо неиз­вест­ное нам живот­ное, либо почи­та­е­мое им боже­ство. Но мы более скло­ня­емся к послед­нему мне­нию, потому что, по его уве­ре­ниям (если мы пра­вильно поняли объ­яс­не­ние Чело­века Горы, кото­рый очень плохо гово­рит на нашем языке), он редко делает что-нибудь, не сове­ту­ясь с ним. Этот пред­мет он назы­вает своим ора­ку­лом и гово­рит, что он ука­зы­вает время каж­дого шага его жизни. Из левого часо­вого кар­мана Чело­век Гора вынул сеть почти такой же вели­чины, как рыбо­лов­ная, но устро­ен­ную так, что она может закры­ваться и откры­ваться напо­до­бие кошелька, чем она и слу­жит ему; в сети мы нашли несколько мас­сив­ных кус­ков жел­того металла, и если это насто­я­щее золото, то оно должно пред­став­лять огром­ную ценность.

Таким обра­зом, во испол­не­ние пове­ле­ния Вашего Вели­че­ства, тща­тельно осмот­рев все кар­маны Чело­века Горы, мы пере­шли к даль­ней­шему обсле­до­ва­нию и открыли на нем пояс, сде­лан­ный из кожи какого-то гро­мад­ного живот­ного; на этом поясе с левой сто­роны висит сабля, дли­ною в пять раз более сред­него чело­ве­че­ского роста, а с пра­вой — сумка или мешок, раз­де­лен­ный на два отде­ле­ния, из коих в каж­дом можно поме­стить трех под­дан­ных Вашего Вели­че­ства. Мы нашли в одном отде­ле­нии сумки мно­же­ство шаров из крайне тяже­лого металла; каж­дый шар, будучи вели­чи­ной почти с нашу голову, тре­бует боль­шой силы, чтобы под­нять его; в дру­гом отде­ле­нии лежала кучка каких-то чер­ных зерен не очень боль­шого объ­ема и веса: мы могли поме­стить на ладони до пяти­де­сяти таких зерен.

Такова точ­ная опись най­ден­ного нами при обыске Чело­века Горы, кото­рый дер­жал себя веж­ливо и с подо­ба­ю­щим почте­нием к испол­ни­те­лям при­ка­за­ний Вашего Вели­че­ства. Скреп­лено под­пи­сью и при­ло­же­нием печати в чет­вер­тый день восемь­де­сят девя­той луны бла­го­по­луч­ного цар­ство­ва­ния Вашего Величества.

Кле­ф­рин Фрелок,
Марси Фре­лок

Когда эта опись была про­чи­тана импе­ра­тору, его вели­че­ство потре­бо­вал, хотя и в самой дели­кат­ной форме, чтобы я отдал неко­то­рые пере­чис­лен­ные в ней пред­меты. Прежде всего он пред­ло­жил вру­чить ему саблю, кото­рую я снял вме­сте с нож­нами и со всем, что было при ней. Тем вре­ме­нем импе­ра­тор при­ка­зал трем тыся­чам отбор­ных войск (кото­рые в этот день несли охрану его вели­че­ства) окру­жить меня на извест­ном рас­сто­я­нии и дер­жать на при­целе лука, чего я, впро­чем, не заме­тил, так как глаза мои были устрем­лены на его вели­че­ство. Импе­ра­тор поже­лал, чтобы я обна­жил саблю, кото­рая хотя местами и заржа­вела от мор­ской воды, но все-таки ярко бле­стела. Я пови­но­вался, и в тот же момент все сол­даты испу­стили крик ужаса и удив­ле­ния: отра­жав­ши­еся на стали лучи солнца ослеп­ляли их, когда я раз­ма­хи­вал саб­лей из сто­роны в сто­рону. Его вели­че­ство, храб­рей­ший из монар­хов, испу­гался меньше, чем я мог ожи­дать. Он при­ка­зал мне вло­жить ору­жие в ножны и воз­можно осто­рож­нее бро­сить его на землю футов на шесть от конца моей цепи. Затем он потре­бо­вал пока­зать один из полых желез­ных стол­бов, под кото­рыми он разу­мел мои кар­ман­ные писто­леты. Я вынул писто­лет и, по просьбе импе­ра­тора, рас­тол­ко­вал, как мог, его упо­треб­ле­ние; затем, заря­див его только поро­хом, кото­рый бла­го­даря гер­ме­ти­че­ски закры­той поро­хов­нице ока­зался совер­шенно сухим (все преду­смот­ри­тель­ные моряки при­ни­мают на этот счет осо­бые меры предо­сто­рож­но­сти), я пре­ду­пре­дил импе­ра­тора, чтобы он не испу­гался, и выстре­лил в воз­дух. На этот раз удив­ле­ние было гораздо силь­нее, чем при виде моей сабли. Сотни чело­век попа­дали, как бы пора­жен­ные насмерть, и даже сам импе­ра­тор, хотя и устоял на ногах, неко­то­рое время не мог прийти в себя. Я отдал оба писто­лета тем же спо­со­бом, что и саблю, и так же посту­пил с пулями и поро­хом, но про­сил его вели­че­ство дер­жать послед­ний подальше от огня, так как от малей­шей искры он может вос­пла­ме­ниться и взо­рвать на воз­дух импе­ра­тор­ский дво­рец. Рав­ным обра­зом я отдал часы, кото­рые импе­ра­тор осмот­рел с боль­шим любо­пыт­ством и при­ка­зал двум самым дюжим гвар­дей­цам уне­сти их, надев на шест и поло­жив шест на плечи, вроде того как носиль­щики в Англии тас­кают бочонки с элем. Всего более пора­зили импе­ра­тора непре­рыв­ный шум часо­вого меха­низма и дви­же­ние минут­ной стрелки, кото­рое ему было хорошо видно, потому что лили­путы обла­дают более ост­рым зре­нием, чем мы. Он пред­ло­жил уче­ным выска­зать свое мне­ние отно­си­тельно этой машины, но чита­тель и сам дога­да­ется, что уче­ные не при­шли ни к какому еди­но­душ­ному заклю­че­нию, и все их пред­по­ло­же­ния, кото­рых, впро­чем, я хоро­шенько не понял, были весьма далеки от истины; затем я сдал сереб­ря­ные и мед­ные деньги, коше­лек с деся­тью круп­ными и несколь­кими мел­кими золо­тыми моне­тами, нож, бритву, гре­бень, сереб­ря­ную таба­керку, носо­вой пла­ток и запис­ную книжку. Сабля, писто­леты и сумка с поро­хом и пулями были отправ­лены на теле­гах в арсе­нал его вели­че­ства, осталь­ные вещи воз­вра­щены мне.

Я уже ска­зал выше, что у меня был сек­рет­ный кар­ман, кото­рого не обна­ру­жили мои сыщики; в нем лежали очки (бла­го­даря сла­бому зре­нию я ино­гда поль­зу­юсь ими), кар­ман­ная под­зор­ная труба и несколько дру­гих мело­чей. Так как эти вещи не пред­став­ляли ника­кого инте­реса для импе­ра­тора, то я не счи­тал дол­гом чести заяв­лять о них, тем более что боялся, как бы они не были поте­ряны или попор­чены, если бы попали в чужие руки.

Глава 3

Автор весьма ори­ги­нально раз­вле­кает импе­ра­тора, при­двор­ных дам и кава­ле­ров. Опи­са­ние раз­вле­че­ний при дворе в Лили­пу­тии. Автору на опре­де­лен­ных усло­виях дару­ется свобода

Моя кро­тость и доб­рое пове­де­ние до такой сте­пени при­ми­рили со мной импе­ра­тора, двор, армию и вообще весь народ, что я начал питать надежду на ско­рое полу­че­ние сво­боды. Я вся­че­ски ста­рался укре­пить это бла­го­при­ят­ное рас­по­ло­же­ние. Насе­ле­ние посте­пенно при­выкло ко мне и стало меньше меня бояться. Ино­гда я ложился на землю и поз­во­лял пяте­рым или шесте­рым лили­пу­там пля­сать на моей руке. Под конец даже дети отва­жи­ва­лись играть в прятки в моих воло­сах. Я научился довольно сносно пони­мать и гово­рить на их языке. Одна­жды импе­ра­тору при­шла мысль раз­влечь меня акро­ба­ти­че­скими пред­став­ле­ни­ями, в кото­рых лили­путы своею лов­ко­стью и вели­ко­ле­пием пре­вос­хо­дят дру­гие извест­ные мне народы. Но ничто меня так не поза­ба­вило, как упраж­не­ния канат­ных пля­су­нов, совер­ша­е­мые на тон­ких белых нит­ках дли­ною в два фута, натя­ну­тых на высоте две­на­дцати дюй­мов от земли. На этом пред­мете я хочу оста­но­виться несколько подроб­нее и попрошу у чита­теля немного терпения.

Эти упраж­не­ния про­из­во­дятся только лицами, кото­рые состоят в кан­ди­да­тах на высо­кие долж­но­сти и ищут бла­го­во­ле­ния двора. Они смо­лоду тре­ни­ро­ваны в этом искус­стве и не все­гда отли­ча­ются бла­го­род­ным про­ис­хож­де­нием или широ­ким обра­зо­ва­нием. Когда откры­ва­ется вакан­сия на высо­кую долж­ность, вслед­ствие смерти или опалы (что слу­ча­ется часто), пять или шесть таких соис­ка­те­лей подают про­ше­ние импе­ра­тору раз­ре­шить им раз­влечь его импе­ра­тор­ское вели­че­ство и двор тан­цами на канате; и кто прыг­нет выше всех, не упавши, полу­чает вакант­ную долж­ность. Весьма часто даже пер­вые мини­стры полу­чают при­каз пока­зать свою лов­кость и засви­де­тель­ство­вать перед импе­ра­то­ром, что они не утра­тили своих спо­соб­но­стей. Флим­нап, канц­лер каз­на­чей­ства, поль­зу­ется извест­но­стью чело­века, совер­шив­шего пры­жок на туго натя­ну­том канате, по край­ней мере, на дюйм выше, чем какой уда­вался когда-нибудь дру­гому санов­нику во всей импе­рии. Мне при­шлось видеть, как он кувыр­кался несколько раз сряду на неболь­шой доске, при­креп­лен­ной к канату тол­щи­ною не более обык­но­вен­ной англий­ской бечевки. Мой друг Рель­д­ре­сель, глав­ный сек­ре­тарь тай­ного совета, по моему мне­нию, — если только моя дружба к нему не ослеп­ляет меня, — может занять в этом отно­ше­нии вто­рое место после канц­лера каз­на­чей­ства. Осталь­ные санов­ники стоят почти на одном уровне в озна­чен­ном искус­стве[23].

Эти раз­вле­че­ния часто сопро­вож­да­ются несча­стьями, память о кото­рых сохра­няет исто­рия. Я сам видел, как два или три соис­ка­теля при­чи­нили себе уве­чья. Но опас­ность уве­ли­чи­ва­ется еще более, когда сами мини­стры полу­чают пове­ле­ние пока­зать свою лов­кость. Ибо, стре­мясь пре­взойти самих себя и своих сопер­ни­ков, они про­яв­ляют такое усер­дие, что редко кто из них не сры­ва­ется и не падает, ино­гда даже раза по два и по три. Меня уве­ряли, что за год или за два до моего при­бы­тия Флим­нап непре­менно сло­мал бы себе шею, если бы одна из коро­лев­ских поду­шек, слу­чайно лежав­шая на полу, не смяг­чила удара от его паде­ния[24].

Кроме того, в осо­бых слу­чаях здесь устра­и­ва­ется еще одно раз­вле­че­ние, кото­рое дается в при­сут­ствии только импе­ра­тора, импе­ра­трицы и пер­вого мини­стра. Импе­ра­тор кла­дет на стол три тон­ких шел­ко­вых нити — синюю, крас­ную и зеле­ную, в шесть дюй­мов длины каж­дая. Эти нити пред­на­зна­чены в награду лицам, кото­рых импе­ра­тор поже­лает отли­чить осо­бым зна­ком своей бла­го­склон­но­сти[25]. Цере­мо­ния про­ис­хо­дит в боль­шом трон­ном зале его вели­че­ства, где соис­ка­тели под­вер­га­ются испы­та­нию в лов­ко­сти, весьма отлич­ному от преды­ду­щего и не име­ю­щему ни малей­шего сход­ства с теми, что мне дово­ди­лось наблю­дать в стра­нах Ста­рого и Нового Света. Импе­ра­тор дер­жит в руках палку в гори­зон­таль­ном поло­же­нии, а соис­ка­тели, под­ходя друг за дру­гом, то пере­пры­ги­вают через палку, то пол­зают под ней взад и впе­ред несколько раз, смотря по тому, под­нята палка или опу­щена; ино­гда один конец палки дер­жит импе­ра­тор, а дру­гой — его пер­вый министр, ино­гда же палку дер­жит только послед­ний. Кто про­де­лает все опи­сан­ные упраж­не­ния с наи­боль­шей лег­ко­стью и про­вор­ством и наи­бо­лее отли­чится в пры­га­нье и пол­за­нье, тот награж­да­ется синей нитью; крас­ная дается вто­рому по лов­ко­сти, а зеле­ная — тре­тьему. Пожа­ло­ван­ную нить носят в виде пояса, обма­ты­вая ее два­жды вокруг талии. При дворе редко можно встре­тить особу, у кото­рой бы не было такого пояса.

Каж­дый день мимо меня про­во­дили лоша­дей из пол­ко­вых и коро­лев­ских коню­шен, так что они скоро пере­стали пугаться меня и под­хо­дили к самым моим ногам, не кида­ясь в сто­рону. Всад­ники застав­ляли лоша­дей пере­ска­ки­вать через мою поло­жен­ную на землю руку, а раз импе­ра­тор­ский лов­чий на рос­лом коне пере­прыг­нул даже через мою ногу, обу­тую в баш­мак; это был поис­тине уди­ви­тель­ный прыжок.

Одна­жды я имел сча­стье поза­ба­вить импе­ра­тора самым необык­но­вен­ным обра­зом. Я попро­сил достать несколько палок дли­ною в два фута и тол­щи­ной в обык­но­вен­ную трость; его вели­че­ство при­ка­зал глав­ному лес­ни­чему сде­лать соот­вет­ству­ю­щие рас­по­ря­же­ния, и на сле­ду­ю­щее утро семь лес­ни­ков при­везли тре­бу­е­мое на семи теле­гах, из кото­рых каж­дая была запря­жена восе­мью лошадьми. Я взял девять палок и крепко вбил их в землю в виде квад­рата, каж­дая сто­рона кото­рого была дли­ною в два с поло­ви­ной фута; на высоте около двух футов я при­вя­зал к четы­рем углам этого квад­рата дру­гие четыре палки парал­лельно земле; затем на девяти кольях я натя­нул носо­вой пла­ток туго, как бара­бан; четыре гори­зон­таль­ные палки, воз­вы­ша­ясь над плат­ком при­бли­зи­тельно на пять дюй­мов, обра­зо­вали с каж­дой сто­роны нечто вроде перил. Окон­чив эти при­го­тов­ле­ния, я попро­сил импе­ра­тора отря­дить два­дцать четыре луч­ших кава­ле­ри­ста для упраж­не­ний на устро­ен­ной мною пло­щадке. Его вели­че­ство одоб­рил мое пред­ло­же­ние, и, когда кава­ле­ри­сты при­были, я под­нял их пооче­редно на лоша­дях и в пол­ном воору­же­нии вме­сте с офи­це­рами, кото­рые ими коман­до­вали. Постро­ив­шись, они раз­де­ли­лись на два отряда и начали маневры: пус­кали друг в друга тупые стрелы, бро­са­лись друг на друга с обна­жен­ными саб­лями, то обра­ща­ясь в бег­ство, то пре­сле­дуя, то ведя атаку, то отсту­пая, — сло­вом, пока­зы­вая луч­шую воен­ную выучку, какую мне когда-либо дово­ди­лось видеть. Гори­зон­таль­ные палки не поз­во­ляли всад­ни­кам и их лоша­дям упасть с пло­щадки. Импе­ра­тор при­шел в такой вос­торг, что заста­вил меня повто­рить это раз­вле­че­ние несколько дней сряду и одна­жды соиз­во­лил сам под­няться на пло­щадку и лично коман­до­вать манев­рами[26]. Хотя и с боль­шим тру­дом, ему уда­лось убе­дить импе­ра­трицу раз­ре­шить мне подер­жать ее в закры­том кресле на рас­сто­я­нии двух ярдов от пло­щадки, так что она могла хорошо видеть все пред­став­ле­ние. К сча­стью для меня, все эти упраж­не­ния про­шли бла­го­по­лучно; раз только горя­чая лошадь одного из офи­це­ров про­била копы­том дыру в моем носо­вом платке и, спо­ткнув­шись, упала и опро­ки­нула сво­его седока, но я немед­ленно выру­чил обоих и, при­крыв одной рукой дыру, спу­стил дру­гой рукой всю кава­ле­рию на землю тем же спо­со­бом, каким под­нял ее. Упав­шая лошадь вывих­нула левую перед­нюю ногу, но всад­ник не постра­дал. Я тща­тельно почи­нил пла­ток, но с тех пор пере­стал дове­рять его проч­но­сти в подоб­ных опас­ных упражнениях.

За два или за три дня до моего осво­бож­де­ния, как раз в то время, когда я раз­вле­кал двор сво­ими выдум­ками, к его вели­че­ству при­был гонец с доне­се­нием, что несколько под­дан­ных, про­ез­жая возле того места, где я был най­ден, уви­дели на земле какое-то гро­мад­ное чер­ное тело, весьма стран­ной формы, с широ­кими плос­кими кра­ями кру­гом, зани­ма­ю­щими про­стран­ство, рав­ное спальне его вели­че­ства, и с при­под­ня­той над зем­лей на высоту чело­ве­че­ского роста сере­ди­ной; что это не какое-нибудь живое суще­ство, как они пер­во­на­чально опа­са­лись, ибо оно лежало на траве непо­движно, и неко­то­рые из них несколько раз обо­шли его кру­гом; что, ста­но­вясь на плечи друг другу, они взо­бра­лись на вер­шину зага­доч­ного тела, кото­рая ока­за­лась плос­кой поверх­но­стью, а само тело внутри полым, в чем они убе­ди­лись, топая по нему ногами; что они сми­ренно выска­зы­вают пред­по­ло­же­ние, не есть ли это какая-нибудь при­над­леж­ность Чело­века Горы; и если будет угодно его вели­че­ству, то они берутся доста­вить его всего только на пяти лоша­дях. Я тот­час дога­дался, о чем шла речь, и сер­дечно обра­до­вался этому изве­стию. По-види­мому, добрав­шись после кораб­ле­кру­ше­ния до берега, я был так рас­строен, что не заме­тил, как по дороге к месту моего ноч­лега у меня сле­тела шляпа, кото­рую я при­вя­зал к под­бо­родку шнур­ком, когда греб в лодке, и плотно надви­нул на уши, когда плыл по морю. Веро­ятно, я не обра­тил вни­ма­ния, как разо­рвался шну­рок, и решил, что шляпа поте­ря­лась в море. Опи­сав свой­ства и назна­че­ние этого пред­мета, я умо­лял его вели­че­ство отдать рас­по­ря­же­ние, чтобы он как можно ско­рее был мне достав­лен. На дру­гой день шляпа была при­ве­зена мне, но в не бле­стя­щем состо­я­нии. Воз­чики про­били в полях две дыры на рас­сто­я­нии полу­тора дюй­мов от края, заце­пили за них крюч­ками, крючки при­вя­зали длин­ной верев­кой к упряжи и волокли таким обра­зом мой голов­ной убор доб­рых пол­мили. Но бла­го­даря тому, что почва в этой стране необык­но­венно ров­ная и глад­кая, шляпа полу­чила меньше повре­жде­ний, чем я ожидал.

Спу­стя два или три дня после опи­сан­ного про­ис­ше­ствия импе­ра­тор отдал при­каз по армии, рас­по­ло­жен­ной в сто­лице и окрест­но­стях, быть гото­вой к выступ­ле­нию. Его вели­че­ству при­шла фан­та­зия доста­вить себе довольно стран­ное раз­вле­че­ние. Он поже­лал, чтобы я стал в позу Колосса Родос­ского, раз­дви­нув ноги насколько воз­можно шире[27]. Потом он при­ка­зал глав­но­ко­ман­ду­ю­щему (ста­рому опыт­ному вое­на­чаль­нику и моему боль­шому покро­ви­телю) постро­ить вой­ска сомкну­тыми рядами и про­ве­сти их цере­мо­ни­аль­ным мар­шем между моими ногами — пехоту по два­дцать четыре чело­века в ряд, а кава­ле­рию по шест­на­дцати — с бара­бан­ным боем, раз­вер­ну­тыми зна­ме­нами и под­ня­тыми пиками. Весь кор­пус состоял из трех тысяч пехоты и тысячи кава­ле­рии. Его вели­че­ство отдал при­каз, чтобы сол­даты, под стра­хом смерт­ной казни, вели себя вполне бла­го­при­стойно по отно­ше­нию к моей особе во время цере­мо­ни­аль­ного марша, что, однако, не поме­шало неко­то­рым моло­дым офи­це­рам, про­ходя подо мною, под­ни­мать глаза вверх; и ска­зать правду, мои пан­та­лоны нахо­ди­лись в то время в таком пло­хом состо­я­нии, что давали неко­то­рый повод посме­яться и прийти в изумление.

Я подал импе­ра­тору столько про­ше­ний и доклад­ных запи­сок о даро­ва­нии мне сво­боды, что нако­нец его вели­че­ство поста­вил этот вопрос на обсуж­де­ние сперва сво­его каби­нета, а потом госу­дар­ствен­ного совета, где никто не выска­зал воз­ра­же­ний за исклю­че­нием Скай­реша Бол­го­лама, кото­рому угодно было, без вся­кого повода с моей сто­роны, стать моим смер­тель­ным вра­гом[28]. Но, несмотря на его про­ти­во­дей­ствие, дело было решено всем сове­том и утвер­ждено импе­ра­то­ром в мою пользу. Бол­го­лам зани­мал пост галь­бета, то есть адми­рала коро­лев­ского флота, поль­зо­вался боль­шим дове­рием импе­ра­тора и был чело­ве­ком весьма све­ду­щим в своем деле, но угрю­мым и рез­ким. Однако и его нако­нец убе­дили дать свое согла­сие, но он настоял, чтобы ему было пору­чено состав­ле­ние усло­вий, на кото­рых я получу сво­боду, после того как мной будет дана тор­же­ствен­ная клятва свято соблю­дать их. Усло­вия эти Скай­реш Бол­го­лам доста­вил мне лично, в сопро­вож­де­нии двух помощ­ни­ков-сек­ре­та­рей и несколь­ких знат­ных особ. Когда они были про­чи­таны, я дол­жен был при­сяг­нуть, что я не нарушу их, при­чем обряд при­сяги был совер­шен сперва по обы­чаям моей родины, а затем по спо­собу, пред­пи­сан­ному мест­ными зако­нами, заклю­чав­ше­муся в том, что я дол­жен был дер­жать пра­вую ногу в левой руке, положа в то же время сред­ний палец пра­вой руки на темя, а боль­шой на вер­хушку пра­вого уха. Но, быть может, чита­телю любо­пытно будет соста­вить себе неко­то­рое пред­став­ле­ние о стиле и харак­тер­ных выра­же­ниях этого народа, а также позна­ко­миться с усло­ви­ями, на кото­рых я полу­чил сво­боду; поэтому я при­веду здесь пол­ный бук­валь­ный пере­вод озна­чен­ного доку­мента, сде­лан­ный мною самым тща­тель­ным образом.

Голь­ба­сто мома­рен эвлем гер­дайло шефин­мол­лиол­лигу, могу­ще­ствен­ней­ший импе­ра­тор Лили­пу­тии, отрада и ужас все­лен­ной, коего вла­де­ния, зани­мая пять тысяч бле­ст­ре­гов (около две­на­дцати миль в окруж­но­сти), рас­про­стра­ня­ются до край­них пре­де­лов зем­ного шара[29]; монарх над монар­хами, вели­чай­ший из сынов чело­ве­че­ских, ногами сво­ими упи­ра­ю­щийся в центр земли, а голо­вою каса­ю­щийся солнца; при одном мано­ве­нии кото­рого тря­сутся колени у зем­ных царей; при­ят­ный как весна, бла­го­де­тель­ный как лето, обиль­ный как осень и суро­вый как зима. Его высо­чай­шее вели­че­ство пред­ла­гает недавно при­быв­шему в наши небес­ные вла­де­ния Чело­веку Горе сле­ду­ю­щие пункты, кото­рые Чело­век Гора под тор­же­ствен­ной при­ся­гой обя­зу­ется исполнять:

1. Чело­век Гора не имеет права оста­вить наше госу­дар­ство без нашей раз­ре­ши­тель­ной гра­моты с при­ло­же­нием боль­шой печати.

2. Он не имеет права вхо­дить в нашу сто­лицу без нашего осо­бого пове­ле­ния, при­чем жители должны быть пре­ду­пре­ждены за два часа, чтобы успеть укрыться в своих домах.

3. Назван­ный Чело­век Гора дол­жен огра­ни­чи­вать свои про­гулки нашими глав­ными боль­шими доро­гами и не смеет гулять или ложиться на лугах и полях.

4. Во время про­гу­лок по назван­ным доро­гам он дол­жен вни­ма­тельно смот­реть под ноги, дабы не рас­топ­тать кого-нибудь из наших любез­ных под­дан­ных или их лоша­дей и телег; он не дол­жен брать в руки назван­ных под­дан­ных без их на то согласия.

5. Если потре­бу­ется быст­рое достав­ле­ние гонца к месту его назна­че­ния, то Чело­век Гора обя­зу­ется раз в луну отно­сить в своем кар­мане гонца вме­сте с лоша­дью на рас­сто­я­ние шести дней пути и (если потре­бу­ется) достав­лять назван­ного гонца в цело­сти и сохран­но­сти обратно к нашему импе­ра­тор­скому величеству.

6. Он дол­жен быть нашим союз­ни­ком про­тив враж­деб­ного нам ост­рова Бле­фуску и упо­тре­бить все уси­лия для уни­что­же­ния непри­я­тель­ского флота, кото­рый в насто­я­щее время сна­ря­жа­ется для напа­де­ния на нас.

7. Упо­мя­ну­тый Чело­век Гора в часы досуга обя­зу­ется ока­зы­вать помощь нашим рабо­чим, под­ни­мая осо­бенно тяже­лые камни при соору­же­нии стены нашего глав­ного парка, а также при постройке дру­гих наших зданий.

8. Упо­мя­ну­тый Чело­век Гора в тече­ние двух лун дол­жен точно изме­рить окруж­ность наших вла­де­ний, обойдя все побе­ре­жье и сосчи­тав число прой­ден­ных шагов.

Нако­нец, под тор­же­ствен­ной при­ся­гой назван­ный Чело­век Гора обя­зу­ется в точ­но­сти соблю­дать озна­чен­ные усло­вия, и тогда он, Чело­век Гора, будет полу­чать еже­дневно еду и питье в коли­че­стве, доста­точ­ном для про­корм­ле­ния 1728 наших под­дан­ных, и будет поль­зо­ваться сво­бод­ным досту­пом к нашей авгу­стей­шей особе и дру­гими зна­ками нашего бла­го­во­ле­ния. Дано в Бель­фаб­о­раке, в нашем дворце, в две­на­дца­тый день девя­но­сто пер­вой луны нашего царствования.

Я с боль­шой радо­стью и удо­вле­тво­ре­нием дал при­сягу и под­пи­сал эти пункты, хотя неко­то­рые из них не были так почетны, как я бы желал; они про­дик­то­ваны были исклю­чи­тельно зло­бой Скай­реша Бол­го­лама, вер­хов­ного адми­рала. После при­не­се­ния при­сяги мои цепи были немед­ленно сняты, и я полу­чил пол­ную сво­боду; сам импе­ра­тор удо­стоил меня своим при­сут­ствием на цере­мо­нии моего осво­бож­де­ния. В знак бла­го­дар­но­сти я пал ниц к ногам его вели­че­ства, но импе­ра­тор велел мне встать и после мно­гих мило­сти­вых слов, кото­рых я — во избе­жа­ние упре­ков в тще­сла­вии — не стану повто­рять, при­ба­вил, что наде­ется найти во мне полез­ного слугу и чело­века вполне достой­ного тех мило­стей, кото­рые он уже ока­зал мне и может ока­зать в будущем.

Пусть чита­тель бла­го­во­лит обра­тить вни­ма­ние на то, что в послед­нем пункте усло­вий воз­вра­ще­ния мне сво­боды импе­ра­тор поста­нов­ляет выда­вать мне еду и питье в коли­че­стве доста­точ­ном для про­корм­ле­ния 1728 лили­пу­тов. Спу­стя неко­то­рое время я спро­сил у одного моего друга при­двор­ного, каким обра­зом была уста­нов­лена такая точ­ная цифра. На это он отве­тил, что мате­ма­тики его вели­че­ства, опре­де­лив высоту моего роста при помощи квад­ранта и найдя, что высота эта нахо­дится в таком отно­ше­нии к высоте лили­пута, как две­на­дцать к еди­нице, заклю­чили, на осно­ва­нии сход­ства наших тел, что объем моего тела равен, по край­ней мере, объ­ему 1728 тел лили­пу­тов, а сле­до­ва­тельно, оно тре­бует во столько же раз больше пищи. Из этого чита­тель может соста­вить поня­тие как о смыш­ле­но­сти этого народа, так и о муд­рой рас­чет­ли­во­сти вели­кого его государя.

Глава 4

Опи­са­ние миль­дендо, сто­лицы Лили­пу­тии, и импе­ра­тор­ского дворца. Беседа автора с пер­вым сек­ре­та­рем о госу­дар­ствен­ных делах. Автор пред­ла­гает свои услуги импе­ра­тору в его войнах

Полу­чив сво­боду, я прежде всего попро­сил раз­ре­ше­ния осмот­реть Миль­дендо, сто­лицу госу­дар­ства. Импе­ра­тор без труда мне его дал, но строго нака­зал не при­чи­нять ника­кого вреда ни жите­лям, ни их домам. О моем наме­ре­нии посе­тить город насе­ле­ние было опо­ве­щено осо­бой про­кла­ма­цией. Сто­лица окру­жена сте­ной выши­ною в два с поло­ви­ной фута и тол­щи­ною не менее один­на­дцати дюй­мов, так что по ней совер­шенно без­опасно может про­ехать карета, запря­жен­ная парой лоша­дей; стена эта при­крыта креп­кими баш­нями, воз­вы­ша­ю­щи­мися на рас­сто­я­нии десяти футов одна от дру­гой. Пере­шаг­нув через боль­шие Запад­ные Ворота, я очень мед­ленно, боком, про­шел по двум глав­ным ули­цам в одном жилете, из боязни повре­дить крыши и кар­низы домов полами сво­его каф­тана. Подви­гался я крайне осмот­ри­тельно, чтобы не рас­топ­тать бес­печ­ных про­хо­жих, остав­шихся на улице вопреки отдан­ному жите­лям сто­лицы стро­гому при­казу не выхо­дить для без­опас­но­сти из дому. Окна верх­них эта­жей и крыши домов были покрыты таким мно­же­ством зри­те­лей, что, я думаю, ни в одно из моих путе­ше­ствий мне не слу­ча­лось видеть более люд­ного места. Город имеет форму пра­виль­ного четы­рех­уголь­ника, и каж­дая сто­рона город­ской стены равна пяти­стам футам. Две глав­ные улицы, шири­ною в пять футов каж­дая, пере­се­ка­ются под пря­мым углом и делят город на четыре квар­тала. Боко­вые улицы и пере­улки, куда я не мог войти и только видел их, имеют в ширину от две­на­дцати до восем­на­дцати дюй­мов. Город может вме­стить до пяти­сот тысяч душ. Дома трех— и пяти­этаж­ные. Лавки и рынки полны товаров.

Импе­ра­тор­ский дво­рец нахо­дится в цен­тре города на пере­се­че­нии двух глав­ных улиц. Он окру­жен сте­ною в два фута вышины, отсто­я­щей от построек на два­дцать футов. Я имел поз­во­ле­ние его вели­че­ства пере­шаг­нуть через стену, и так как рас­сто­я­ние, отде­ляв­шее ее от дворца, было доста­точно велико, то легко мог осмот­реть послед­ний со всех сто­рон. Внеш­ний двор пред­став­ляет собою квад­рат со сто­ро­ной в сорок футов и вме­щает два дру­гих двора, из кото­рых во внут­рен­нем рас­по­ло­жены импе­ра­тор­ские покои. Мне очень хоте­лось их осмот­реть, но осу­ще­ствить это жела­ние было трудно, потому что глав­ные ворота, соеди­ня­ю­щие один двор с дру­гим, имели только восем­на­дцать дюй­мов в вышину и семь дюй­мов в ширину. С дру­гой сто­роны зда­ния внеш­него двора дости­гают вышины не менее пяти футов, и потому я не мог пере­шаг­нуть через них, не нанеся зна­чи­тель­ных повре­жде­ний построй­кам, несмотря на то, что стены у них проч­ные, из теса­ного камня, и в тол­щину четыре дюйма. В то же время и импе­ра­тор очень желал пока­зать мне вели­ко­ле­пие сво­его дворца. Однако мне уда­лось осу­ще­ствить наше общее жела­ние только спу­стя три дня, кото­рые я упо­тре­бил на под­го­то­ви­тель­ные работы. В импе­ра­тор­ском парке, в ста ярдах от города, я сре­зал своим перо­чин­ным ножом несколько самых круп­ных дере­вьев и сде­лал из них два табу­рета выши­ною около трех футов и доста­точно проч­ных, чтобы выдер­жать мою тяжесть. Затем после вто­рого объ­яв­ле­ния, предо­сте­ре­га­ю­щего жите­лей, я снова про­шел ко дворцу через город с двумя табу­ре­тами в руках. Подойдя со сто­роны внеш­него двора, я стал на один табу­рет, под­нял дру­гой над кры­шей и осто­рожно поста­вил его на пло­щадку шири­ною в восемь футов, отде­ляв­шую пер­вый двор от вто­рого. Затем я сво­бодно пере­шаг­нул через зда­ния с одного табу­рета на дру­гой и под­нял к себе пер­вый длин­ной пал­кой с крюч­ком. При помощи таких ухищ­ре­ний я достиг самого внут­рен­него двора; там я лег на землю и при­бли­зил лицо к окнам сред­него этажа, кото­рые нарочно бы ли остав­лены откры­тыми: таким обра­зом я полу­чил воз­мож­ность осмот­реть рос­кош­ней­шие палаты, какие только можно себе пред­ста­вить. Я уви­дел импе­ра­трицу и моло­дых прин­цев в их покоях, окру­жен­ных сви­той. Ее импе­ра­тор­ское вели­че­ство мило­стиво соиз­во­лила улыб­нуться мне и гра­ци­озно про­тя­нула через окно свою ручку, кото­рую я поце­ло­вал[30].

Однако я не буду оста­нав­ли­ваться на даль­ней­ших подроб­но­стях, потому что при­бе­ре­гаю их для почти гото­вого уже к печати более обшир­ного труда, кото­рый будет заклю­чать в себе общее опи­са­ние этой импе­рии со вре­мени ее осно­ва­ния, исто­рию ее монар­хов в тече­ние длин­ного ряда веков, наблю­де­ния отно­си­тельно их войн и поли­тики, зако­нов, науки и рели­гии этой страны; ее рас­те­ний и живот­ных; нра­вов и обы­чаев ее оби­та­те­лей и дру­гих весьма любо­пыт­ных и поучи­тель­ных мате­рий. В насто­я­щее же время моя глав­ная цель заклю­ча­ется в изло­же­нии собы­тий, кото­рые про­изо­шли в этом госу­дар­стве во время почти девя­ти­ме­сяч­ного моего пре­бы­ва­ния в нем.

Одна­жды утром, спу­стя две недели после моего осво­бож­де­ния, ко мне при­е­хал, в сопро­вож­де­нии только одного лакея, Рель­д­ре­сель, глав­ный сек­ре­тарь (как его титу­луют здесь) по тай­ным делам. При­ка­зав кучеру ожи­дать в сто­ронке, он попро­сил меня уде­лить ему один час и выслу­шать его. Я охотно согла­сился на это из ува­же­ния к его сану и лич­ным досто­ин­ствам, а также при­ни­мая во вни­ма­ние мно­го­чис­лен­ные услуги, ока­зан­ные им мне при дворе. Я изъ­явил готов­ность лечь на землю, чтобы его слова могли легче дости­гать моего уха, но он пред­по­чел, чтобы во время нашего раз­го­вора я дер­жал его в руке. Прежде всего он поздра­вил меня с осво­бож­де­нием, заме­тив, что в этом деле и ему при­над­ле­жит неко­то­рая заслуга; он при­ба­вил, однако, что если бы не тепе­реш­нее поло­же­ние вещей при дворе, я, пожа­луй, не полу­чил бы так скоро сво­боды. Каким бы бле­стя­щим ни каза­лось ино­странцу наше поло­же­ние, ска­зал сек­ре­тарь, однако над нами тяго­теют два страш­ных зла: жесто­чай­шие раз­доры пар­тий внутри страны и угроза наше­ствия могу­ще­ствен­ного внеш­него врага. Что каса­ется пер­вого зла, то надо вам ска­зать, что около семи­де­сяти лун тому назад[31] в импе­рии обра­зо­ва­лись две враж­ду­ю­щие пар­тии, извест­ные под назва­нием Тре­мек­се­нов и Сле­мек­се­нов[32], от высо­ких и низ­ких каб­лу­ков на баш­ма­ках, при помощи кото­рых они отли­ча­ются друг от друга. Утвер­ждают, что высо­кие каб­луки всего более согла­су­ются с нашим древним госу­дар­ствен­ным укла­дом, однако, как бы там ни было, его вели­че­ство поста­но­вил, чтобы в пра­ви­тель­ствен­ных долж­но­стях, а также во всех долж­но­стях, раз­да­ва­е­мых коро­ной, упо­треб­ля­лись только низ­кие каб­луки, на что вы, навер­ное, обра­тили вни­ма­ние. Вы, должно быть, заме­тили также, что каб­луки на баш­ма­ках его вели­че­ства на один дрерр ниже, чем у всех при­двор­ных (дрерр рав­ня­ется четыр­на­дца­той части дюйма). Нена­висть между этими двумя пар­ти­ями дохо­дит до того, что члены одной не ста­нут ни есть, ни пить, ни раз­го­ва­ри­вать с чле­нами дру­гой. Мы счи­таем, что тре­мек­сены, или Высо­кие Каб­луки, пре­вос­хо­дят нас чис­лом, хотя власть все­цело при­над­ле­жит нам[33]. Но мы опа­са­емся, что его импе­ра­тор­ское высо­че­ство, наслед­ник пре­стола, имеет неко­то­рое рас­по­ло­же­ние к Высо­ким Каб­лу­кам; по край­ней мере, не трудно заме­тить, что один каб­лук у него выше дру­гого, вслед­ствие чего походка его высо­че­ства при­хра­мы­ва­ю­щая[34]. И вот, среди этих меж­до­усо­биц, в насто­я­щее время нам гро­зит наше­ствие с ост­рова Бле­фуску — дру­гой вели­кой импе­рии во все­лен­ной, почти такой же обшир­ной и могу­ще­ствен­ной, как импе­рия его вели­че­ства. И хотя вы утвер­жда­ете, что на свете суще­ствуют дру­гие коро­лев­ства и госу­дар­ства, насе­лен­ные такими же гро­мад­ными людьми, как вы, однако наши фило­софы сильно сомне­ва­ются в этом: они ско­рее готовы допу­стить, что вы упали с луны или с какой-нибудь звезды, так как несо­мненно, что сто смерт­ных вашего роста в самое корот­кое время могли бы истре­бить все плоды и весь скот вла­де­ний его вели­че­ства. Кроме того, наши лето­писи за шесть тысяч лун не упо­ми­нают ни о каких дру­гих стра­нах, кроме двух вели­ких импе­рий — Лили­пу­тии и Бле­фуску. Итак, эти две могу­ще­ствен­ные дер­жавы ведут между собой оже­сто­чен­ней­шую войну в про­дол­же­ние трид­цати шести лун. Пово­дом к войне послу­жили сле­ду­ю­щие обсто­я­тель­ства. Всеми раз­де­ля­ется убеж­де­ние, что варе­ные яйца при упо­треб­ле­нии их в пищу испо­кон веков раз­би­ва­лись с тупого конца; но дед нынеш­него импе­ра­тора, будучи ребен­ком, поре­зал себе палец за зав­тра­ком, раз­би­вая яйцо озна­чен­ным древним спо­со­бом. Тогда импе­ра­тор, отец ребенка, обна­ро­до­вал указ, пред­пи­сы­ва­ю­щий всем его под­дан­ным под стра­хом стро­гого нака­за­ния раз­би­вать яйца с острого конца[35]. Этот закон до такой сте­пени озло­бил насе­ле­ние, что, по сло­вам наших лето­пи­сей, был при­чи­ной шести вос­ста­ний, во время кото­рых один импе­ра­тор поте­рял жизнь, а дру­гой — корону[36]. Мятежи эти посто­янно раз­жи­га­лись монар­хами Бле­фуску, а после их подав­ле­ния изгнан­ники все­гда нахо­дили приют в этой импе­рии. Насчи­ты­вают до один­на­дцати тысяч фана­ти­ков, кото­рые в тече­ние этого вре­мени пошли на казнь, лишь бы не раз­би­вать яйца с острого конца. Были напе­ча­таны сотни огром­ных томов, посвя­щен­ных этой поле­мике, но книги Тупо­ко­неч­ни­ков давно запре­щены, и вся пар­тия лишена зако­ном права зани­мать госу­дар­ствен­ные долж­но­сти. В тече­ние этих смут импе­ра­торы Бле­фуску часто через своих послан­ни­ков делали нам предо­сте­ре­же­ния, обви­няя нас в цер­ков­ном рас­коле путем нару­ше­ния основ­ного дог­мата вели­кого нашего про­рока Люст­рога, изло­жен­ного в пять­де­сят чет­вер­той главе Блун­де­краля (явля­ю­ще­гося их Аль­ко­ра­ном). Между тем это про­сто насиль­ствен­ное тол­ко­ва­ние тек­ста, под­лин­ные слова кото­рого гла­сят: Все истинно веру­ю­щие да раз­би­вают яйца с того конца, с какого удоб­нее. Реше­ние же вопроса: какой конец при­знать более удоб­ным, по моему скром­ному суж­де­нию, должно быть предо­став­лено сове­сти каж­дого или, в край­нем слу­чае, вла­сти вер­хов­ного судьи импе­рии[37]. Изгнан­ные Тупо­ко­неч­ники возы­мели такую силу при дворе импе­ра­тора Бле­фуску и нашли такую под­держку и поощ­ре­ние со сто­роны своих еди­но­мыш­лен­ни­ков внутри нашей страны, что в тече­ние трид­цати шести лун оба импе­ра­тора ведут кро­ва­вую войну с пере­мен­ным успе­хом. За это время мы поте­ряли сорок линей­ных кораб­лей и огром­ное число мел­ких судов с трид­ца­тью тыся­чами луч­ших моря­ков и сол­дат[38]; пола­гают, что потери непри­я­теля еще зна­чи­тель­нее. Но, несмотря на это, непри­я­тель сна­ря­дил новый мно­го­чис­лен­ный флот и гото­вится выса­дить десант на нашу тер­ри­то­рию. Вот почему его импе­ра­тор­ское вели­че­ство, вполне дове­ря­ясь вашей силе и храб­ро­сти, пове­лел мне сде­лать насто­я­щее изло­же­ние наших госу­дар­ствен­ных дел.

Я про­сил сек­ре­таря засви­де­тель­ство­вать импе­ра­тору мое нижай­шее почте­ние и дове­сти до его све­де­ния, что, хотя мне, как ино­странцу, не сле­до­вало бы вме­ши­ваться в раз­доры пар­тий, тем не менее я готов, не щадя своей жизни, защи­щать его особу и госу­дар­ство от вся­кого ино­зем­ного вторжения.

Глава 5

Автор бла­го­даря чрез­вы­чайно ост­ро­ум­ной выдумке пре­ду­пре­ждает наше­ствие непри­я­теля. Его жалуют высо­ким титу­лом. Явля­ются послы импе­ра­тора Бле­фуску и про­сят мира. Пожар в покоях импе­ра­трицы вслед­ствие неосто­рож­но­сти и при­ду­ман­ный авто­ром спо­соб спа­сти осталь­ную часть дворца

Импе­рия Бле­фуску есть ост­ров, рас­по­ло­жен­ный на северо-северо-восток от Лили­пу­тии и отде­лен­ный от нее лишь про­ли­вом, шири­ною в восемь­сот ярдов. Я еще не видел этого ост­рова; узнав же о пред­по­ла­га­е­мом наше­ствии, ста­рался не пока­зы­ваться в той части берега из опа­се­ния быть заме­чен­ным с кораб­лей непри­я­теля, кото­рый не имел ника­ких све­де­ний о моем при­сут­ствии, так как во время войны вся­кие сно­ше­ния между двумя импе­ри­ями были строго запре­щены под стра­хом смерт­ной казни и наш импе­ра­тор нало­жил эмбарго на выход всех без исклю­че­ния судов из гава­ней. Я сооб­щил его вели­че­ству состав­лен­ный мною план захвата всего непри­я­тель­ского флота, кото­рый, как мы узнали от наших раз­вед­чи­ков, стоял на якоре, гото­вый под­нять паруса при пер­вом попут­ном ветре. Я осве­до­мился у самых опыт­ных моря­ков отно­си­тельно глу­бины про­лива, часто ими изме­ряв­шейся, и они сооб­щили мне, что при высо­кой воде глу­бина эта в сред­ней части про­лива рав­ня­ется семи­де­сяти глю­мглеф­фам, — что состав­ляет около шести евро­пей­ских футов, — во всех же осталь­ных местах она не пре­вы­шает пяти­де­сяти глю­мглеф­фов. Я отпра­вился на северо-восточ­ный берег, рас­по­ло­жен­ный напро­тив Бле­фуску, лег за бугор­ком и напра­вил свою под­зор­ную трубу на сто­яв­ший на якоре непри­я­тель­ский флот, в кото­ром насчи­тал до пяти­де­сяти бое­вых кораб­лей и боль­шое число транс­пор­тов. Воз­вра­тив­шись домой, я при­ка­зал (у меня было на то пол­но­мо­чие) доста­вить мне как можно больше самого креп­кого каната и желез­ных брусьев. Канат ока­зался тол­щи­ною в бечевку, а бру­сья вели­чи­ной в нашу вязаль­ную иголку. Чтобы при­дать этому канату боль­шую проч­ность, я свил его втрое и с тою же целью скру­тил вме­сте по три желез­ных бруска, загнув их концы в виде крюч­ков. При­кре­пив пять­де­сят таких крюч­ков к такому же числу вере­вок, я воз­вра­тился на северо-восточ­ный берег и, сняв с себя каф­тан, баш­маки и чулки, в кожа­ной куртке вошел в воду за пол­часа до при­лива. Сна­чала я быстро дви­нулся вброд, а у сере­дины про­плыл около трид­цати ярдов, пока снова не почув­ство­вал под собою дно; таким обра­зом, меньше чем через пол­часа я достиг флота.

Уви­дев меня, непри­я­тель при­шел в такой ужас, что попры­гал с кораб­лей и поплыл к берегу, где его собра­лось не менее трид­цати тысяч. Тогда, вынув свои сна­ряды и заце­пив нос каж­дого корабля крюч­ком, я свя­зал все веревки в один узел. Во время этой работы непри­я­тель осы­пал меня тучей стрел, и мно­гие из них вон­зи­лись мне в руки и лицо. Помимо ужас­ной боли, они сильно мешали моей работе. Больше всего я боялся за глаза и навер­ное лишился бы их, если бы не при­ду­мал тот­час же сред­ства для защиты. Среди дру­гих необ­хо­ди­мых мне мело­чей у меня сохра­ни­лись очки, кото­рые я дер­жал в сек­рет­ном кар­мане, ускольз­нув­шем, как я уже заме­тил выше, от вни­ма­ния импе­ра­тор­ских досмотр­щи­ков. Я надел эти очки и крепко при­вя­зал их. Воору­жась таким обра­зом, я смело про­дол­жал работу, несмотря на стрелы непри­я­теля, кото­рые хотя и попа­дали в стекла очков, но не при­чи­няли им осо­бого вреда. Когда все крючки были при­ла­жены, я взял узел в руку и начал тащить; однако ни один из кораб­лей не тро­нулся с места, потому что все они крепко дер­жа­лись на яко­рях. Таким обра­зом, мне оста­ва­лось совер­шить самую опас­ную часть моего пред­при­я­тия. Я выпу­стил веревки и, оставя крючки в кораб­лях, смело обре­зал ножом якор­ные канаты, при­чем более двух­сот стрел уго­дило мне в лицо и руки. После этого я схва­тил свя­зан­ные в узел веревки, к кото­рым были при­креп­лены мои крючки, и легко пота­щил за собою пять­де­сят самых круп­ных непри­я­тель­ских воен­ных кораб­лей[39].

Бле­фуску­анцы, не имев­шие ни малей­шего пред­став­ле­ния о моих наме­ре­ниях, сна­чала от изум­ле­ния рас­те­ря­лись. Увидя, как я обре­зы­ваю якор­ные канаты, они поду­мали, что я соби­ра­юсь пустить корабли на волю ветра и волн или столк­нуть их друг с дру­гом; но когда весь флот дви­нулся в порядке, увле­ка­е­мый моими верев­ками, они при­шли в неопи­су­е­мое отча­я­ние и стали огла­шать воз­дух горест­ными воп­лями. Ока­зав­шись вне опас­но­сти, я оста­но­вился, чтобы вынуть из рук и лица стрелы и нате­реть пора­нен­ные места упо­мя­ну­той ранее мазью, кото­рую лили­путы дали мне при моем при­бы­тии в страну. Потом я снял очки и, обо­ждав около часа, пока спа­дет вода, пере­шел вброд сере­дину про­лива и бла­го­по­лучно при­был с моим гру­зом в импе­ра­тор­ский порт Лили­пу­тии. Импе­ра­тор и весь его двор сто­яли на берегу в ожи­да­нии исхода этого вели­кого пред­при­я­тия. Они видели корабли, при­бли­жав­ши­еся широ­ким полу­ме­ся­цем, но меня не заме­чали, так как я по грудь был в воде. Когда я про­хо­дил сере­дину про­лива, их бес­по­кой­ство еще более уве­ли­чи­лось, потому что я погру­зился в воду по шею. Импе­ра­тор решил, что я уто­нул и что непри­я­тель­ский флот при­бли­жа­ется с враж­деб­ными наме­ре­ни­ями. Но скоро его опа­се­ния исчезли. С каж­дым шагом про­лив ста­но­вился мельче, и меня можно было даже слы­шать с берега. Тогда, под­няв вверх конец вере­вок, к кото­рым был при­вя­зан флот, я громко закри­чал: «Да здрав­ствует могу­ще­ствен­ней­ший импе­ра­тор Лили­пу­тии!» Когда я сту­пил на берег, вели­кий монарх осы­пал меня вся­че­скими похва­лами и тут же пожа­ло­вал мне титул нар­дака, самый высо­кий в государстве.

Его вели­че­ство выра­зил жела­ние, чтобы я нашел слу­чай захва­тить и при­ве­сти в его гавани все осталь­ные корабли непри­я­теля. Често­лю­бие монар­хов так без­мерно, что импе­ра­тор заду­мал, по-види­мому, не больше не меньше, как обра­тить всю импе­рию Бле­фуску в соб­ствен­ную про­вин­цию и управ­лять ею через сво­его намест­ника, истре­бив укры­ва­ю­щихся там Тупо­ко­неч­ни­ков и при­ну­див всех бле­фуску­ан­цев раз­би­вать яйца с острого конца, вслед­ствие чего он стал бы един­ствен­ным вла­сти­те­лем все­лен­ной. Но я вся­че­ски ста­рался откло­нить импе­ра­тора от этого наме­ре­ния, при­водя мно­го­чис­лен­ные доводы, под­ска­зан­ные мне как поли­ти­че­скими сооб­ра­же­ни­ями, так и чув­ством спра­вед­ли­во­сти; в заклю­че­ние я реши­тельно заявил, что нико­гда не согла­шусь быть ору­дием пора­бо­ще­ния храб­рого и сво­бод­ного народа. Когда этот вопрос посту­пил на обсуж­де­ние госу­дар­ствен­ного совета, то самые муд­рые мини­стры ока­за­лись на моей сто­роне[40].

Мое сме­лое и откро­вен­ное заяв­ле­ние до такой сте­пени про­ти­во­ре­чило поли­ти­че­ским пла­нам его импе­ра­тор­ского вели­че­ства, что он нико­гда не мог про­стить мне его. Его вели­че­ство очень искусно дал понять это в совете, где, как я узнал, муд­рей­шие его члены были, по-види­мому, моего мне­ния, хотя и выра­жали это только мол­ча­нием; дру­гие же, мои тай­ные враги, не могли удер­жаться от неко­то­рых заме­ча­ний, кос­вен­ным обра­зом направ­лен­ных про­тив меня. С этого вре­мени со сто­роны его вели­че­ства и злоб­ству­ю­щей про­тив меня группы мини­стров нача­лись про­иски, кото­рые менее чем через два месяца едва не погу­били меня окон­ча­тельно. Так, вели­чай­шие услуги, ока­зы­ва­е­мые монар­хам, не в силах пере­тя­нуть на свою сто­рону чашу весов, если на дру­гую бывает поло­жен отказ в потвор­стве их страстям.

Спу­стя три недели после опи­сан­ного подвига от импе­ра­тора Бле­фуску при­было тор­же­ствен­ное посоль­ство с покор­ным пред­ло­же­нием мира, како­вой вскоре был заклю­чен на усло­виях, в выс­шей сте­пени выгод­ных для нашего импе­ра­тора, но я не буду утом­лять ими вни­ма­ние чита­теля. Посоль­ство состо­яло из шести послан­ни­ков и около пяти­сот чело­век свиты; кор­теж отли­чался боль­шим вели­ко­ле­пием и вполне соот­вет­ство­вал вели­чию монарха и важ­но­сти мис­сии. По окон­ча­нии мир­ных пере­го­во­ров, в кото­рых я бла­го­даря моему тогдаш­нему дей­стви­тель­ному или, по край­ней мере, кажу­ще­муся вли­я­нию при дворе ока­зал немало услуг посоль­ству, их пре­вос­хо­ди­тель­ства, част­ным обра­зом осве­дом­лен­ные о моих дру­же­ствен­ных чув­ствах, удо­сто­или меня офи­ци­аль­ным посе­ще­нием. Они начали с любез­но­стей по поводу моих храб­ро­сти и вели­ко­ду­шия, затем от имени импе­ра­тора при­гла­сили посе­тить их страну и, нако­нец, попро­сили пока­зать им несколько при­ме­ров моей уди­ви­тель­ной силы, о кото­рой они наслы­ша­лись столько чудес­ного. Я с готов­но­стью согла­сился испол­нить их жела­ние, но не стану утом­лять чита­теля опи­са­нием подробностей.

Поза­ба­вив в тече­ние неко­то­рого вре­мени их пре­вос­хо­ди­тель­ства к боль­шому их удо­воль­ствию и удив­ле­нию, я попро­сил послов засви­де­тель­ство­вать мое глу­бо­кое почте­ние его вели­че­ству, их пове­ли­телю, слава о доб­ле­стях кото­рого по спра­вед­ли­во­сти напол­няла весь мир вос­хи­ще­нием, и пере­дать мое твер­дое реше­ние лично посе­тить его перед воз­вра­ще­нием в мое оте­че­ство. Вслед­ствие этого в пер­вой же ауди­ен­ции у нашего импе­ра­тора я попро­сил его соиз­во­ле­ния на посе­ще­ние бле­фуску­ан­ского монарха; импе­ра­тор хотя и дал свое согла­сие, но выска­зал при этом явную ко мне холод­ность, при­чину кото­рой я не мог понять до тех пор, пока одно лицо не ска­зало мне по сек­рету, что Флим­нап и Бол­го­лам изоб­ра­зили перед импе­ра­то­ром мои сно­ше­ния с посоль­ством как акт нело­яль­но­сти, хотя я могу пору­читься, что совесть моя в этом отно­ше­нии была совер­шенно чиста. Тут впер­вые у меня начало скла­ды­ваться неко­то­рое пред­став­ле­ние о том, что такое мини­стры и дворы[41].

Необ­хо­димо заме­тить, что послы раз­го­ва­ри­вали со мною при помощи пере­вод­чика. Язык бле­фуску­ан­цев настолько же отли­ча­ется от языка лили­пу­тов, насколько раз­нятся между собою языки двух евро­пей­ских наро­дов. При этом каж­дая из этих наций гор­дится древ­но­стью, кра­со­той и выра­зи­тель­но­стью сво­его языка, отно­сясь с явным пре­зре­нием к языку сво­его соседа. И наш импе­ра­тор, поль­зу­ясь пре­иму­ще­ствами сво­его поло­же­ния, создан­ного захва­том непри­я­тель­ского флота, обя­зал посоль­ство пред­ста­вить вери­тель­ные гра­моты и вести пере­го­воры на лили­пут­ском языке. Впро­чем, надо заме­тить, что ожив­лен­ные тор­го­вые сно­ше­ния между двумя госу­дар­ствами, госте­при­им­ство, ока­зы­ва­е­мое изгнан­ни­кам сосед­него госу­дар­ства как Лили­пу­тией, так и Бле­фуску, а также обы­чай посы­лать моло­дых людей из знати и бога­тых поме­щи­ков к сосе­дям с целью отшли­фо­ваться, посмот­рев свет и озна­ко­мив­шись с жиз­нью и нра­вами людей, при­во­дят к тому, что здесь редко можно встре­тить обра­зо­ван­ного дво­ря­нина, моряка или купца из при­мор­ского города, кото­рый бы не гово­рил на обоих язы­ках. В этом я убе­дился через несколько недель, когда отпра­вился засви­де­тель­ство­вать свое почте­ние импе­ра­тору Бле­фуску. Среди вели­ких несча­стий, постиг­ших меня бла­го­даря злобе моих вра­гов, это посе­ще­ние ока­за­лось для меня очень бла­го­де­тель­ным, о чем я рас­скажу в своем месте.

Чита­тель, может быть, пом­нит, что в числе усло­вий, на кото­рых мне была даро­вана сво­бода, были очень для меня уни­зи­тель­ные и непри­ят­ные, и только край­няя необ­хо­ди­мость заста­вила меня при­нять их. Но теперь, когда я носил титул нар­дака, самый высо­кий в импе­рии, взя­тые мной обя­за­тель­ства роняли бы мое досто­ин­ство, и, надо отдать спра­вед­ли­вость импе­ра­тору, он ни разу мне о них не напом­нил. Однако неза­долго перед тем мне пред­ста­вился слу­чай ока­зать его вели­че­ству, как, по край­ней мере, мне тогда каза­лось, выда­ю­щу­юся услугу. Раз в пол­ночь у две­рей моего жилья раз­да­лись крики тысяч­ной толпы; я в ужасе проснулся и услы­шал непре­станно повто­ря­е­мое слово «борг­лум». Несколько при­двор­ных, про­бив­шись сквозь толпу, умо­ляли меня явиться немед­ленно во дво­рец, так как покои ее импе­ра­тор­ского вели­че­ства были объ­яты пла­ме­нем по небреж­но­сти одной фрей­лины, кото­рая заснула за чте­нием романа, не пога­сив свечи. В один миг я был на ногах. Согласно отдан­ному при­казу, дорогу для меня очи­стили; кроме того, ночь была лун­ная, так что мне уда­лось добраться до дворца, никого не рас­топ­тав по пути. К сте­нам горев­ших покоев уже были при­став­лены лест­ницы и было при­не­сено много ведер, но вода была далеко. Ведра эти были вели­чи­ной с боль­шой напер­сток, и бед­ные лили­путы с боль­шим усер­дием пода­вали их мне; однако пламя было так сильно, что это усер­дие при­но­сило мало пользы. Я мог бы легко поту­шить пожар, накрыв дво­рец своим каф­та­ном, но, к несча­стью, я вто­ро­пях успел надеть только кожа­ную куртку. Дело каза­лось в самом пла­чев­ном и без­на­деж­ном поло­же­нии, и этот вели­ко­леп­ный дво­рец, несо­мненно, сго­рел бы дотла, если бы бла­го­даря необыч­ному для меня при­сут­ствию духа я вне­запно не при­ду­мал сред­ства спа­сти его. Нака­нуне вече­ром я выпил много пре­вос­ход­ней­шего вина, извест­ного под назва­нием «лими­грим» (бле­фуску­анцы назы­вают его «флю­нек», но наши сорта выше), кото­рое отли­ча­ется силь­ным моче­гон­ным дей­ствием. По счаст­ли­вей­шей слу­чай­но­сти я еще ни разу не облег­чился от выпи­того. Между тем жар от пла­мени и уси­лен­ная работа по его туше­нию подей­ство­вали на меня и обра­тили вино в мочу; я выпу­стил ее в таком изоби­лии и так метко, что в какие-нибудь три минуты огонь был совер­шенно поту­шен, и осталь­ные части вели­че­ствен­ного зда­ния, воз­дви­гав­ше­гося тру­дом несколь­ких поко­ле­ний, были спа­сены от разрушения.

Между тем стало совсем светло, и я воз­вра­тился домой, не ожи­дая бла­го­дар­но­сти от импе­ра­тора, потому что хотя я ока­зал ему услугу вели­кой важ­но­сти, но не знал, как его вели­че­ство отне­сется к спо­собу, каким она была ока­зана, осо­бенно если при­нять во вни­ма­ние основ­ные законы госу­дар­ства, по кото­рым никто, в том числе и самые высо­ко­по­став­лен­ные особы, не имел права мочиться в ограде дворца, под стра­хом тяже­лого нака­за­ния. Однако меня немного успо­ко­ило сооб­ще­ние его вели­че­ства, что он при­ка­жет вели­кому юсти­ци­а­рию выне­сти офи­ци­аль­ное поста­нов­ле­ние о моем поми­ло­ва­нии, кото­рого, впро­чем, я нико­гда не добился. С дру­гой сто­роны, меня кон­фи­ден­ци­ально уве­до­мили, что импе­ра­трица, страшно воз­му­щен­ная моим поступ­ком, пере­се­ли­лась в самую отда­лен­ную часть дворца, твердо решив не отстра­и­вать преж­него сво­его поме­ще­ния; при этом она в при­сут­ствии своих при­бли­жен­ных покля­лась ото­мстить мне[42].

Глава 6

О жите­лях Лили­пу­тии; их наука, законы и обы­чаи; система вос­пи­та­ния детей. Образ жизни автора в этой стране. Реа­би­ли­ти­ро­ва­ние им одной знат­ной дамы

Хотя подроб­ному опи­са­нию этой импе­рии я наме­рен посвя­тить осо­бое иссле­до­ва­ние, тем не менее для удо­вле­тво­ре­ния любо­зна­тель­ного чита­теля я уже теперь выскажу о ней несколько общих заме­ча­ний. Сред­ний рост тузем­цев немного выше шести дюй­мов, и ему точно соот­вет­ствует вели­чина как живот­ных, так и рас­те­ний: напри­мер, лошади и быки не бывают там выше четы­рех или пяти дюй­мов, а овцы выше полу­тора дюй­мов; гуси рав­ня­ются нашему воро­бью, и так далее вплоть до самых кро­хот­ных созда­ний, кото­рые были для меня почти неви­димы. Но при­рода при­спо­со­била зре­ние лили­пу­тов к окру­жа­ю­щим их пред­ме­там: они хорошо видят, но на неболь­шом рас­сто­я­нии. Вот пред­став­ле­ние об остроте их зре­ния по отно­ше­нию к близ­ким пред­ме­там: боль­шое удо­воль­ствие доста­вило мне наблю­дать повара, ощи­пы­вав­шего жаво­ронка, вели­чи­ной не больше нашей мухи, и девушку, вде­вав­шую шел­ко­винку в ушко неви­ди­мой иголки. Самые высо­кие дере­вья в Лили­пу­тии не больше семи футов; я имею в виду дере­вья в боль­шом коро­лев­ском парке, вер­хушки кото­рых я едва мог достать, про­тя­нув руку. Вся осталь­ная рас­ти­тель­ность имеет соот­вет­ствен­ные раз­меры; но я предо­став­ляю самому чита­телю про­из­ве­сти расчеты.

Сей­час я огра­ни­чусь лишь самыми бег­лыми заме­ча­ни­ями об их науке, кото­рая в тече­ние веков про­цве­тает у этого народа во всех отрас­лях. Обращу только вни­ма­ние на весьма ори­ги­наль­ную манеру их письма: лили­путы пишут не так, как евро­пейцы — слева направо, не так, как арабы — справа налево, не так, как китайцы — сверху вниз, но как англий­ские дамы — наис­кось стра­ницы, от одного ее угла к другому.

Лили­путы хоро­нят умер­ших, кладя тело голо­вою вниз, ибо дер­жатся мне­ния, что через один­на­дцать тысяч лун мерт­вые вос­крес­нут; и так как в это время земля (кото­рую лили­путы счи­тают плос­кой) пере­вер­нется вверх дном, то мерт­вые при своем вос­кре­се­нии ока­жутся сто­я­щими прямо на ногах. Уче­ные при­знают неле­пость этого веро­ва­ния; тем не менее в угоду про­стому народу обы­чай сохра­ня­ется и до сих пор.

В этой импе­рии суще­ствуют весьма свое­об­раз­ные законы и обы­чаи, и, не будь они пол­ной про­ти­во­по­лож­но­стью зако­нам и обы­чаям моего любез­ного оте­че­ства, я попы­тался бы высту­пить их защит­ни­ком. Жела­тельно только, чтобы они строго при­ме­ня­лись на деле. Прежде всего укажу на закон о донос­чи­ках[43]. Все госу­дар­ствен­ные пре­ступ­ле­ния кара­ются здесь чрез­вы­чайно строго; но если обви­ня­е­мый дока­жет во время про­цесса свою неви­нов­ность, то обви­ни­тель немед­ленно под­вер­га­ется позор­ной казни, и с его дви­жи­мого и недви­жи­мого иму­ще­ства взыс­ки­ва­ется в четы­рех­крат­ном раз­мере в пользу невин­ного за потерю вре­мени, за опас­ность, кото­рой он под­вер­гался, за лише­ния, испы­тан­ные им во время тюрем­ного заклю­че­ния, и за все рас­ходы, кото­рых ему сто­ила защита. Если этих средств ока­жется недо­ста­точно, они щедро допол­ня­ются за счет короны. Кроме того, импе­ра­тор жалует осво­бож­ден­ного каким-нибудь пуб­лич­ным зна­ком сво­его бла­го­во­ле­ния, и по всему госу­дар­ству объ­яв­ля­ется о его невиновности.

Лили­путы счи­тают мошен­ни­че­ство более тяж­ким пре­ступ­ле­нием, чем воров­ство, и потому только в ред­ких слу­чаях оно не нака­зы­ва­ется смер­тью. При извест­ной осто­рож­но­сти, бди­тель­но­сти и неболь­шой дозе здра­вого смысла, рас­суж­дают они, все­гда можно убе­речь иму­ще­ство от вора, но у чест­ного чело­века нет защиты от лов­кого мошен­ника; и так как при купле и про­даже посто­янно необ­хо­димы тор­го­вые сделки, осно­ван­ные на кре­дите и дове­рии, то в усло­виях, когда суще­ствует попу­сти­тель­ство обману и он не нака­зы­ва­ется зако­ном, чест­ный ком­мер­сант все­гда стра­дает, а плут ока­жется в выиг­рыше. Я вспо­ми­наю, что одна­жды я хода­тай­ство­вал перед монар­хом за одного пре­ступ­ника, кото­рый обви­нялся в хище­нии боль­шой суммы денег, полу­чен­ной им по пору­че­нию хозя­ина, и в побеге с этими день­гами; когда я выста­вил перед его вели­че­ством как смяг­ча­ю­щее вину обсто­я­тель­ство то, что в дан­ном слу­чае было только зло­упо­треб­ле­ние дове­рием, импе­ра­тор нашел чудо­вищ­ным, что я при­вожу в защиту обви­ня­е­мого довод, как раз отяг­ча­ю­щий его пре­ступ­ле­ние; на это, говоря правду, мне нечего было воз­ра­зить, и я огра­ни­чился шаб­лон­ным заме­ча­нием, что у раз­лич­ных наро­дов раз­лич­ные обы­чаи; надо при­знаться, я был сильно сконфужен.

Хотя мы и назы­ваем обык­но­венно награду и нака­за­ние двумя шар­ни­рами, на кото­рых вра­ща­ется вся пра­ви­тель­ствен­ная машина, но нигде, кроме Лили­пу­тии, я не встре­чал при­ме­не­ния этого прин­ципа на прак­тике. Вся­кий пред­ста­вив­ший доста­точ­ное дока­за­тель­ство того, что он в точ­но­сти соблю­дал законы страны в тече­ние семи лун, полу­чает там право на извест­ные при­ви­ле­гии, соот­вет­ству­ю­щие его зва­нию и обще­ствен­ному поло­же­нию, и ему опре­де­ля­ется сораз­мер­ная денеж­ная сумма из фон­дов, спе­ци­ально на этот пред­мет назна­чен­ных; вме­сте с тем такое лицо полу­чает титул сниль­пела, то есть блю­сти­теля зако­нов; этот титул при­бав­ля­ется к его фами­лии, но не пере­хо­дит в потом­ство. И когда я рас­ска­зал лили­пу­там, что испол­не­ние наших зако­нов гаран­ти­ру­ется только стра­хом нака­за­ния и нигде не упо­ми­на­ется о награде за их соблю­де­ние, лили­путы сочли это огром­ным недо­стат­ком нашего управ­ле­ния. Вот почему в здеш­них судеб­ных учре­жде­ниях спра­вед­ли­вость изоб­ра­жа­ется в виде жен­щины с шестью гла­зами — два спе­реди, два сзади и по одному с боков, — что озна­чает ее бди­тель­ность; в пра­вой руке она дер­жит откры­тый мешок золота, а в левой — меч в нож­нах в знак того, что она готова ско­рее награж­дать, чем карать[44].

При выборе кан­ди­да­тов на любую долж­ность больше вни­ма­ния обра­ща­ется на нрав­ствен­ные каче­ства, чем на умствен­ные даро­ва­ния. Лили­путы думают, что раз уж чело­ве­че­ству необ­хо­димы пра­ви­тель­ства, то все люди, обла­да­ю­щие сред­ним умствен­ным раз­ви­тием, спо­собны зани­мать ту или дру­гую долж­ность, и что про­ви­де­ние нико­гда не имело в виду создать из управ­ле­ния обще­ствен­ными делами тайну, в кото­рую спо­собны про­ник­нуть только весьма немно­гие вели­кие гении, рож­да­ю­щи­еся не более трех в сто­ле­тие. Напро­тив, они пола­гают, что прав­ди­вость, уме­рен­ность и подоб­ные каче­ства доступны всем и что упраж­не­ние в этих доб­ро­де­те­лях вме­сте с опыт­но­стью и доб­рыми наме­ре­ни­ями делают каж­дого чело­века при­год­ным для слу­же­ния сво­ему оте­че­ству в той или дру­гой долж­но­сти, за исклю­че­нием тех, кото­рые тре­буют спе­ци­аль­ных зна­ний. По их мне­нию, самые высо­кие умствен­ные даро­ва­ния не могут заме­нить нрав­ствен­ных досто­инств, и нет ничего опас­нее пору­че­ния долж­но­стей даро­ви­тым людям, ибо ошибка, совер­шен­ная по неве­же­ству чело­ве­ком, испол­нен­ным доб­рых наме­ре­ний, не может иметь таких роко­вых послед­ствий для обще­ствен­ного блага, как дея­тель­ность чело­века с пороч­ными наклон­но­стями, ода­рен­ного уме­ньем скры­вать свои пороки, умно­жать их и без­на­ка­занно пре­да­ваться им.

Точно так же неве­рие в боже­ствен­ное про­ви­де­ние делает чело­века непри­год­ным к заня­тию обще­ствен­ной долж­но­сти[45]. И в самом деле, лили­путы думают, что раз монархи назы­вают себя послан­ни­ками про­ви­де­ния, то было бы в выс­шей сте­пени нелепо назна­чать на пра­ви­тель­ствен­ные места людей, отри­ца­ю­щих авто­ри­тет, на осно­ва­нии кото­рого дей­ствует монарх.

Опи­сы­вая как эти, так и дру­гие законы импе­рии, о кото­рых будет речь дальше, я хочу пре­ду­пре­дить чита­теля, что мое опи­са­ние каса­ется только искон­ных уста­нов­ле­ний страны, не име­ю­щих ничего общего с совре­мен­ною испор­чен­но­стью нра­вов, явля­ю­щейся резуль­та­том глу­бо­кого вырож­де­ния. Так, напри­мер, извест­ный уже чита­телю позор­ный обы­чай назна­чать на выс­шие госу­дар­ствен­ные долж­но­сти людей, искусно тан­цу­ю­щих на канате, и давать знаки отли­чия тем, кто пере­прыг­нет через палку или про­пол­зет под нею, впер­вые был вве­ден дедом ныне цар­ству­ю­щего импе­ра­тора и тепе­реш­него сво­его раз­ви­тия достиг бла­го­даря непре­стан­ному росту пар­тий и груп­пи­ро­вок[46].

Небла­го­дар­ность счи­та­ется у них уго­лов­ным пре­ступ­ле­нием (из исто­рии мы знаем, что такой взгляд суще­ство­вал и у дру­гих наро­дов), и лили­путы по этому поводу рас­суж­дают так: раз чело­век спо­со­бен пла­тить злом сво­ему бла­го­де­телю, то он необ­хо­димо явля­ется вра­гом всех дру­гих людей, от кото­рых он не полу­чил ника­кого одол­же­ния, и потому он достоин смерти.

Их взгляды на обя­зан­но­сти роди­те­лей и детей глу­боко отли­ча­ются от наших. Исходя из того, что связь самца и самки осно­вана на вели­ком законе при­роды, име­ю­щем цель раз­мно­же­ние и про­дол­же­ние вида, лили­путы пола­гают, что муж­чины и жен­щины схо­дятся, как и осталь­ные живот­ные, руко­во­дясь вожде­ле­нием, и что любовь роди­те­лей к детям про­ис­те­кает из такой же есте­ствен­ной склон­но­сти; вслед­ствие этого они не при­знают ника­ких обя­за­тельств ребенка ни к отцу за то, что тот про­из­вел его, ни к матери за то, что та родила его, ибо, по их мне­нию, при­ни­мая во вни­ма­ние бед­ствия чело­века на земле, жизнь сама по себе не боль­шое благо, да к тому же роди­тели при созда­нии ребенка вовсе не руко­вод­ству­ются наме­ре­нием дать ему жизнь, и мысли их направ­лены в дру­гую сто­рону. Опи­ра­ясь на эти и подоб­ные им рас­суж­де­ния, лили­путы пола­гают, что вос­пи­та­ние детей менее всего может быть дове­рено их роди­те­лям, вслед­ствие чего в каж­дом городе суще­ствуют обще­ствен­ные вос­пи­та­тель­ные заве­де­ния, куда обя­заны отда­вать своих детей обо­его пола все, кроме кре­стьян и рабо­чих, и где они взра­щи­ва­ются и вос­пи­ты­ва­ются с два­дца­ти­лун­ного воз­раста, то есть с того вре­мени, когда, по пред­по­ло­же­нию лили­пу­тов, у ребенка про­яв­ля­ются пер­вые зачатки понят­ли­во­сти[47]. Школы эти несколь­ких типов, соот­вет­ственно обще­ствен­ному поло­же­нию и полу детей. Вос­пи­та­ние и обра­зо­ва­ние ведутся опыт­ными педа­го­гами, кото­рые гото­вят детей к роду жизни, соот­вет­ству­ю­щей поло­же­нию их роди­те­лей и их соб­ствен­ным наклон­но­стям и спо­соб­но­стям. Сна­чала я скажу несколько слов о вос­пи­та­тель­ных заве­де­ниях для маль­чи­ков, а потом о вос­пи­та­тель­ных заве­де­ниях для девочек.

Вос­пи­та­тель­ные заве­де­ния для маль­чи­ков бла­го­род­ного или знат­ного про­ис­хож­де­ния нахо­дятся под руко­вод­ством солид­ных и обра­зо­ван­ных педа­го­гов и их мно­го­чис­лен­ных помощ­ни­ков. Одежда и пища детей отли­ча­ются скром­но­стью и про­сто­той. Они вос­пи­ты­ва­ются в пра­ви­лах чести, спра­вед­ли­во­сти, храб­ро­сти; в них раз­ви­вают скром­ность, мило­сер­дие, рели­ги­оз­ные чув­ства и любовь к оте­че­ству. Они все­гда за делом, кроме вре­мени, потреб­ного на еду и сон, очень непро­дол­жи­тель­ного, и двух рекре­а­ци­он­ных часов, кото­рые посвя­ща­ются телес­ным упраж­не­ниям. До четы­рех лет детей оде­вает и раз­де­вает при­слуга, но начи­ная с этого воз­раста, то и дру­гое они делают сами, каким бы знат­ным ни было их про­ис­хож­де­ние. Слу­жанки, кото­рых берут не моложе пяти­де­сяти лет (пере­водя на наши годы), испол­няют только самые низ­кие работы. Детям нико­гда не поз­во­ляют раз­го­ва­ри­вать с при­слу­гой, и во время отдыха они играют груп­пами, все­гда в при­сут­ствии вос­пи­та­теля или его помощ­ника. Таким обра­зом, они ограж­дены от ран­них впе­чат­ле­ний глу­по­сти и порока, кото­рым предо­став­лены наши дети. Роди­те­лям раз­ре­шают сви­да­ния со сво­ими детьми только два раза в год, каж­дое сви­да­ние про­дол­жа­ется не более часа. Им поз­во­ля­ется цело­вать ребенка только при встрече и про­ща­нье; но вос­пи­та­тель, неот­лучно при­сут­ству­ю­щий в таких слу­чаях, не поз­во­ляет им шеп­тать на ухо, гово­рить лас­ко­вые слова и при­но­сить в пода­рок игрушки, лаком­ства и тому подобное.

Если роди­тели не вно­сят свое­вре­менно платы за содер­жа­ние и вос­пи­та­ние своих детей, то эта плата взыс­ки­ва­ется с них пра­ви­тель­ствен­ными чиновниками.

Вос­пи­та­тель­ные заве­де­ния для детей рядо­вого дво­рян­ства, куп­цов и ремес­лен­ни­ков устро­ены по тому же образцу, с тою раз­ни­цею, что дети, пред­на­зна­чен­ные быть ремес­лен­ни­ками, с один­на­дцати лет обу­ча­ются мастер­ству, между тем как дети знат­ных особ про­дол­жают общее обра­зо­ва­ние до пят­на­дцати лет, что соот­вет­ствует нашему два­дцати одному году. Однако стро­го­сти школь­ной жизни посте­пенно ослаб­ля­ются в послед­ние три года.

В жен­ских вос­пи­та­тель­ных заве­де­ниях девочки знат­ного про­ис­хож­де­ния вос­пи­ты­ва­ются почти так же, как и маль­чики, только вме­сто слуг их оде­вают и раз­де­вают бла­го­нрав­ные няни, но все­гда в при­сут­ствии вос­пи­та­тель­ницы или ее помощ­ницы; по дости­же­нии пяти лет девочки оде­ва­ются сами. Если бывает заме­чено, что няня поз­во­лила себе рас­ска­зать девоч­кам какую-нибудь страш­ную или неле­пую сказку или поза­ба­вить их какой-нибудь глу­пой выход­кой, кото­рые так обык­но­венны у наших гор­нич­ных, то винов­ная трое­кратно под­вер­га­ется пуб­лич­ной порке кну­том, заклю­ча­ется на год в тюрьму и затем навсе­гда ссы­ла­ется в самую без­люд­ную часть страны. Бла­го­даря такой системе вос­пи­та­ния моло­дые дамы в Лили­пу­тии так же сты­дятся тру­со­сти и глу­по­сти, как и муж­чины, и отно­сятся с пре­зре­нием ко вся­ким укра­ше­ниям, за исклю­че­нием бла­го­при­стой­но­сти и опрят­но­сти. Я не заме­тил ника­кой раз­ницы в их вос­пи­та­нии, обу­слов­лен­ной раз­ли­чием пола; только физи­че­ские упраж­не­ния для дево­чек более лег­кие да курс наук для них менее обши­рен, но зато им пре­по­да­ются пра­вила веде­ния домаш­него хозяй­ства. Ибо там при­нято думать, что и в выс­ших клас­сах жена должна быть разум­ной и милой подру­гой мужа, так как ее моло­дость не вечна. Когда девице испол­ня­ется две­на­дцать лет, то есть насту­пает по-тамош­нему пора заму­же­ства, в школу явля­ются ее роди­тели или опе­куны и, при­неся глу­бо­кую бла­го­дар­ность вос­пи­та­те­лям, берут ее домой, при­чем про­ща­ние моло­дой девушки с подру­гами редко обхо­дится без слез.

В вос­пи­та­тель­ных заве­де­ниях для дево­чек низ­ших клас­сов детей обу­чают вся­кого рода рабо­там, подо­ба­ю­щим их полу и обще­ствен­ному поло­же­нию. Девочки, пред­на­зна­чен­ные для заня­тий ремес­лами, оста­ются в вос­пи­та­тель­ном заве­де­нии до семи лет, а осталь­ные до одиннадцати.

Семьи низ­ших клас­сов вно­сят каз­на­чею, кроме годо­вой платы, крайне незна­чи­тель­ной, неболь­шую часть сво­его месяч­ного зара­ботка; из этих взно­сов обра­зу­ется при­да­ное для дочери. Таким обра­зом, рас­ходы роди­те­лей огра­ни­чены здесь зако­ном, ибо лили­путы думают, что было бы крайне неспра­вед­ливо поз­во­лить чело­веку, в уго­жде­ние своим инстинк­там, про­из­во­дить на свет детей и потом воз­ло­жить на обще­ство бремя их содер­жа­ния. Что же каса­ется знат­ных лиц, то они дают обя­за­тель­ство поло­жить на каж­дого ребенка извест­ный капи­тал, соот­вет­ственно сво­ему обще­ствен­ному поло­же­нию; этот капи­тал все­гда сохра­ня­ется бережно и в пол­ной неприкосновенности.

Кре­стьяне и рабо­чие дер­жат своих детей дома[48]; так как они зани­ма­ются лишь воз­де­лы­ва­нием и обра­бот­кой земли, то их обра­зо­ва­ние не имеет осо­бен­ного зна­че­ния для обще­ства. Но боль­ные и ста­рики содер­жатся в бога­дель­нях, ибо про­ше­ние мило­стыни есть заня­тие, неиз­вест­ное в империи.

Но, быть может, любо­зна­тель­ному чита­телю будут инте­ресны неко­то­рые подроб­но­сти отно­си­тельно моих заня­тий и образа жизни в этой стране, где я про­был девять меся­цев и три­на­дцать дней. При­нуж­ден­ный обсто­я­тель­ствами, я нашел при­ме­не­ние своей склон­но­сти к меха­нике и сде­лал себе довольно удоб­ные стол и стул из самых боль­ших дере­вьев коро­лев­ского парка. Двум сот­ням швей было пору­чено изго­тов­ле­ние для меня рубах, постель­ного и сто­ло­вого белья из самого проч­ного и гру­бого полотна, какое только они могли достать; но и его им при­шлось сте­гать, сло­жив в несколько раз, потому что самое тол­стое тамош­нее полотно тоньше нашей кисеи. Куски этого полотна бывают обык­но­венно в три дюйма ширины и три фута длины. Бело­швейки сняли с меня мерку, когда я лежал на земле; одна из них стала у моей шеи, дру­гая у колена, и они про­тя­нули между собою веревку, взяв каж­дая за ее конец, тре­тья же сме­рила длину веревки линей­кой в один дюйм. Затем они сме­рили боль­шой палец пра­вой руки, чем и огра­ни­чи­лись; посред­ством мате­ма­ти­че­ского рас­чета, осно­ван­ного на том, что окруж­ность кисти вдвое больше окруж­но­сти пальца, окруж­ность шеи вдвое больше окруж­но­сти кисти, а окруж­ность талии вдвое больше окруж­но­сти шеи, и при помощи моей ста­рой рубахи, кото­рую я разо­стлал на земле перед ними как обра­зец, они сшили мне белье как раз по росту. Точно так же трем­стам порт­ным было пору­чено сшить мне костюм, но для сня­тия мерки они при­бегли к дру­гому при­ему. Я стал на колени, и они при­ста­вили к моему туло­вищу лест­ницу; по этой лест­нице один из них взо­брался до моей шеи и опу­стил отвес от ворот­ника до полу, что и соста­вило длину моего каф­тана; рукава и талию я сме­рил сам. Когда костюм был готов (а шили его в моем замке, так как самый боль­шой их дом не вме­стил бы его), то своим видом он очень напо­ми­нал оде­яла, изго­тов­ля­е­мые англий­скими дамами из лос­кут­ков мате­рии, с той только раз­ни­цей, что не пест­рел раз­ными цветами.

Стря­пали мне три­ста пова­ров в малень­ких удоб­ных бара­ках, постро­ен­ных вокруг моего дома, где они и жили со сво­ими семьями, и обя­заны были гото­вить мне по два блюда на зав­трак, обед и ужин. Я брал в руку два­дцать лакеев и ста­вил их себе на стол; сотня их това­ри­щей при­слу­жи­вала внизу на полу: одни носили куша­нья, дру­гие тас­кали на пле­чах бочонки с вином и все­воз­мож­ными напит­ками; лакеи, сто­яв­шие на столе, по мере надоб­но­сти очень искусно под­ни­мали все это на осо­бых бло­ках, вроде того как у нас в Европе под­ни­мают ведра воды из колодца. Каж­дое их блюдо я про­гла­ты­вал в один прием, каж­дый бочо­нок вина осу­шал одним глот­ком. Их бара­нина по вкусу усту­пает нашей, но зато говя­дина пре­вос­ходна. Раз мне достался такой огром­ный кусок филея, что при­шлось раз­ре­зать его на три части, но это исклю­чи­тель­ный слу­чай. Слуги бывали очень изум­лены, видя, что я ем говя­дину с костями, как у нас едят жаво­рон­ков. Здеш­них гусей и индеек я про­гла­ты­вал обык­но­венно в один прием, и, надо отдать спра­вед­ли­вость, птицы эти гораздо вкус­нее наших. Мел­кой птицы я брал на кон­чик ножа по два­дцати или трид­цати штук зараз.

Его вели­че­ство, наслы­шав­шись о моем образе жизни, заявил одна­жды, что он будет счаст­лив (так было угодно ему выра­зиться) ото­бе­дать со мною, в сопро­вож­де­нии авгу­стей­шей супруги и моло­дых прин­цев и прин­цесс. Когда они при­были, я поме­стил их на столе про­тив себя в парад­ных крес­лах, с лич­ной охра­ной по сто­ро­нам. В числе гостей был также лорд­канц­лер каз­на­чей­ства Флим­нап, с белым жез­лом в руке; я часто ловил его недоб­ро­же­ла­тель­ные взгляды, но делал вид, что не заме­чаю их, и ел более обык­но­вен­ного во славу моей доро­гой родины и на удив­ле­ние двору. У меня есть неко­то­рые осно­ва­ния думать, что это посе­ще­ние его вели­че­ства дало повод Флим­напу уро­нить меня в гла­зах сво­его госу­даря. Озна­чен­ный министр все­гда был тай­ным моим вра­гом, хотя наружно обхо­дился со мною гораздо лас­ко­вее, чем того можно было ожи­дать от его угрю­мого нрава. Он поста­вил на вид импе­ра­тору пло­хое состо­я­ние госу­дар­ствен­ного каз­на­чей­ства, ска­зав, что вынуж­ден был при­бег­нуть к займу за боль­шие про­центы; что курс бан­ко­вых биле­тов упал на девять про­цен­тов ниже аль­пари; что мое содер­жа­ние обо­шлось его вели­че­ству более чем в пол­тора мил­ли­она спру­гов (самая круп­ная золо­тая монета у лили­пу­тов, вели­чи­ною в малень­кую блестку) и, нако­нец, что импе­ра­тор посту­пил бы весьма бла­го­ра­зумно, если бы вос­поль­зо­вался пер­вым бла­го­при­ят­ным слу­чаем для высылки меня за пре­делы империи.

На мне лежит обя­зан­ность обе­лить честь одной невинно постра­дав­шей из-за меня почтен­ной дамы. Канц­леру каз­на­чей­ства при­шла в голову фан­та­зия при­рев­но­вать ко мне свою супругу на осно­ва­нии спле­тен, пущен­ных в ход злыми язы­ками, кото­рые гово­рили ему, будто ее свет­лость вос­пы­лала безум­ной стра­стью к моей особе; много скан­даль­ного шума наде­лал при дворе слух, будто раз она тайно при­ез­жала ко мне. Я тор­же­ственно заяв­ляю, что все это самая бес­чест­ная кле­вета, един­ствен­ным пово­дом к кото­рой послу­жило невин­ное изъ­яв­ле­ние дру­же­ских чувств со сто­роны ее свет­ло­сти. Она дей­стви­тельно часто подъ­ез­жала к моему дому, но это дела­лось все­гда открыто, при­чем с ней в карете сидели еще три особы: сестра, дочь и подруга; таким же обра­зом ко мне при­ез­жали и дру­гие при­двор­ные дамы. В каче­стве сви­де­те­лей при­зы­ваю моих мно­го­чис­лен­ных слуг: пусть кто-нибудь из них ска­жет, видел ли он у моих две­рей карету, не зная, кто нахо­дится в ней. Обык­но­венно в подоб­ных слу­чаях я немед­ленно выхо­дил к двери после доклада моего слуги; засви­де­тель­ство­вав свое почте­ние при­быв­шим, я осто­рожно брал в руки карету с парой лоша­дей (если она была запря­жена шестер­кой, форей­тор все­гда отпря­гал четы­рех) и ста­вил ее на стол, кото­рый я окру­жил пере­движ­ными пери­лами выши­ной в пять дюй­мов для пре­ду­пре­жде­ния несчаст­ных слу­чай­но­стей. Часто на моем столе сто­яли разом четыре запря­жен­ные кареты, напол­нен­ные эле­гант­ными дамами. Сам я садился в свое кресло и накло­нялся к ним. В то время, как я раз­го­ва­ри­вал таким обра­зом с одной каре­той, дру­гие тихонько кру­жи­лись по моему столу. Много после­обе­ден­ных часов про­вел я очень при­ятно в таких раз­го­во­рах, однако ни канц­леру каз­на­чей­ства, ни двум его согля­да­таям Клест­рилю и Дренло (пусть они делают что угодно, а я назову их имена) нико­гда не удастся дока­зать, чтобы ко мне являлся кто-нибудь инког­нито, кроме госу­дар­ствен­ного сек­ре­таря Рель­д­ре­селя, посе­тив­шего меня раз по спе­ци­аль­ному пове­ле­нию его импе­ра­тор­ского вели­че­ства, как рас­ска­зано об этом выше. Я бы не оста­нав­ли­вался так долго на этих подроб­но­стях, если бы вопрос не касался так близко доб­рого имени высо­ко­по­став­лен­ной дамы, не говоря уже о моем соб­ствен­ном, хотя я и имел честь носить титул нар­дака, кото­рого не имел сам канц­лер каз­на­чей­ства, ибо всем известно, что он только глюм-глюм, а этот титул в такой же сте­пени ниже моего, в какой титул мар­киза в Англии ниже титула гер­цога; впро­чем, я согла­сен при­знать, что зани­ма­е­мый им пост ста­вит его выше меня. Эти наветы, о кото­рых я узнал впо­след­ствии по одному не сто­я­щему упо­ми­на­ния слу­чаю, на неко­то­рое время озло­били канц­лера каз­на­чей­ства Флим­напа про­тив его жены и еще пуще про­тив меня. Хотя он вскоре и при­ми­рился с женой, убе­див­шись в своем заблуж­де­нии, однако я навсе­гда поте­рял его ува­же­ние и вскоре уви­дел, что поло­же­ние мое пошат­ну­лось также в гла­зах самого импе­ра­тора, кото­рый нахо­дился под силь­ным вли­я­нием сво­его фаворита.

Глава 7

Автор, будучи осве­дом­лен о замысле обви­нить его в госу­дар­ствен­ной измене, пред­при­ни­мает побег в Бле­фуску. Прием, ока­зан­ный ему там

Прежде чем рас­ска­зать, каким обра­зом я оста­вил это госу­дар­ство, пожа­луй, уместно посвя­тить чита­теля в подроб­но­сти тай­ных про­ис­ков, кото­рые в тече­ние двух меся­цев велись про­тив меня.

Бла­го­даря сво­ему низ­кому поло­же­нию я жил до сих пор вдали от коро­лев­ских дво­ров. Правда, я много слы­хал и читал о нра­вах вели­ких монар­хов, но нико­гда не ожи­дал встре­тить такое ужас­ное дей­ствие их в столь отда­лен­ной стране, управ­ля­е­мой, как я думал, в духе пра­вил, совсем не похо­жих на те, кото­рыми руко­во­дятся в Европе.

Как раз когда я гото­вился отпра­виться к импе­ра­тору Бле­фуску, одна зна­чи­тель­ная при дворе особа (кото­рой я ока­зал очень суще­ствен­ную услугу в то время, когда она была в боль­шой неми­ло­сти у его импе­ра­тор­ского вели­че­ства) тайно при­была ко мне поздно вече­ром в закры­том порт­шезе и, не назы­вая себя, про­сила при­нять ее. Носиль­щики были ото­сланы, и я поло­жил порт­шез вме­сте с его пре­вос­хо­ди­тель­ством в кар­ман сво­его каф­тана, после чего, при­ка­зав одному вер­ному слуге гово­рить каж­дому, что мне нездо­ро­вится и что я пошел спать, я запер за собою дверь, поста­вил порт­шез на стол и сел на стул про­тив него.

Когда мы обме­ня­лись вза­им­ными при­вет­стви­ями, я заме­тил боль­шую оза­бо­чен­ность на лице его пре­вос­хо­ди­тель­ства и поже­лал узнать о ее при­чине. Тогда он попро­сил выслу­шать его тер­пе­ливо, так как дело каса­лось моей чести и жизни, и обра­тился ко мне со сле­ду­ю­щей речью, кото­рую тот­час же по его уходе я в точ­но­сти записал.

Надо вам ска­зать, начал он, что в послед­нее время отно­си­тельно вас про­ис­хо­дило в страш­ной тайне несколько сове­ща­ний осо­бых коми­те­тов, и два дня тому назад его вели­че­ство при­нял окон­ча­тель­ное решение.

Вы пре­красно зна­ете, что почти со дня вашего при­бы­тия сюда Скай­реш Бол­го­лам (гель­бет, или вер­хов­ный адми­рал) стал вашим смер­тель­ным вра­гом. Мне неиз­вестна пер­во­на­чаль­ная при­чина этой вражды, но его нена­висть осо­бенно уси­ли­лась после вели­кой победы, одер­жан­ной вами над Бле­фуску, кото­рая сильно помра­чила его славу адми­рала. Этот санов­ник, в сооб­ще­стве с Флим­на­пом, канц­ле­ром каз­на­чей­ства, непри­язнь кото­рого к вам из-за жены всем известна, гене­ра­лом Лим­то­ком, обер-гоф­мей­сте­ром Лель­ке­ном и вер­хов­ным судьей Бель­ма­фом, при­го­то­вил акт, обви­ня­ю­щий вас в госу­дар­ствен­ной измене и дру­гих тяж­ких преступлениях.

Это вступ­ле­ние настолько взвол­но­вало меня, что я, зная свои заслуги и свою неви­нов­ность, от нетер­пе­ния чуть было не пре­рвал ора­тора, но он умо­лял меня сохра­нять мол­ча­ние и про­дол­жал так:

Руко­вод­ству­ясь чув­ством глу­бо­кой бла­го­дар­но­сти за ока­зан­ные вами услуги, я добыл подроб­ные све­де­ния об этом деле и копию обви­ни­тель­ного акта, рискуя попла­титься за это своей голо­вой[49].

Обви­ни­тель­ный Акт
про­тив
Куин­бус Фле­стрина, человека-горы

II. 1

При­ни­мая во вни­ма­ние, что, хотя зако­ном, издан­ным в цар­ство­ва­ние его импе­ра­тор­ского вели­че­ства Келина Дефара Плюне, поста­нов­лено, что вся­кий, кто будет мочиться в ограде коро­лев­ского дворца, под­ле­жит карам и нака­за­ниям как за оскорб­ле­ние вели­че­ства; однако, невзи­рая на это, упо­мя­ну­тый Куин­бус Фле­стрин, в явное нару­ше­ние упо­мя­ну­того закона, под пред­ло­гом туше­ния пожара, охва­тив­шего покои любез­ной супруги его импе­ра­тор­ского вели­че­ства, злобно, пре­да­тель­ски и дья­воль­ски выпу­стив мочу, пога­сил упо­мя­ну­тый пожар в упо­мя­ну­тых покоях, нахо­дя­щихся в ограде упо­мя­ну­того коро­лев­ского дворца, вопреки суще­ству­ю­щему на этот пред­мет закону, в нару­ше­ние долга и пр. и пр.

II. 2

Что упо­мя­ну­тый Куин­бус Фле­стрин, при­ведя в импе­ра­тор­ский порт флот импе­ра­тора Бле­фуску и полу­чив пове­ле­ние от его импе­ра­тор­ского вели­че­ства захва­тить все осталь­ные корабли упо­мя­ну­той импе­рии Бле­фуску, с тем чтобы обра­тить эту импе­рию в про­вин­цию под управ­ле­нием нашего намест­ника, уни­что­жить и каз­нить не только всех укры­ва­ю­щихся там Тупо­ко­неч­ни­ков, но и всех под­дан­ных этой импе­рии, кото­рые не отсту­пятся немед­ленно от тупо­ко­неч­ной ереси, — упо­мя­ну­тый Фле­стрин, как веро­лом­ный измен­ник, подал про­ше­ние его бла­го­склон­ней­шему и свет­лей­шему импе­ра­тор­скому вели­че­ству изба­вить его, Фле­стрина, от испол­не­ния упо­мя­ну­того пору­че­ния под пред­ло­гом неже­ла­ния при­ме­нять наси­лие в делах сове­сти и уни­что­жать воль­но­сти невин­ного народа.

II. 3

Что, когда при­было извест­ное посоль­ство от двора Бле­фуску ко двору его вели­че­ства про­сить мира, он, упо­мя­ну­тый Фле­стрин, как веро­лом­ный измен­ник, помо­гал, поощ­рял, одоб­рял и уве­се­лял упо­мя­ну­тых послов, хорошо зная, что они слуги монарха, кото­рый так недавно был откры­тым вра­гом его импе­ра­тор­ского вели­че­ства и вел откры­тую войну с упо­мя­ну­тым величеством.

II. 4

Что упо­мя­ну­тый Куин­бус Фле­стрин, в про­тив­ность долгу вер­но­под­дан­ного, соби­ра­ется теперь совер­шить путе­ше­ствие ко двору и в импе­рию Бле­фуску, на кото­рое полу­чил только лишь сло­вес­ное соиз­во­ле­ние его импе­ра­тор­ского вели­че­ства, и что, под пред­ло­гом упо­мя­ну­того соиз­во­ле­ния, он имеет наме­ре­ние веро­ломно и измен­ни­че­ски совер­шить упо­мя­ну­тое путе­ше­ствие с целью ока­зать помощь, обод­рить и поощ­рить импе­ра­тора Бле­фуску, так недавно быв­шего вра­гом выше­упо­мя­ну­того его импе­ра­тор­ского вели­че­ства и нахо­див­ше­гося с ним в откры­той войне.

В обви­ни­тель­ном акте есть еще пункты, но про­чтен­ные мною в извле­че­нии наи­бо­лее существенны.

* * *

Надо при­знаться, что во время дол­гих пре­ний по поводу этого обви­не­ния его вели­че­ство про­явил к вам боль­шую снис­хо­ди­тель­ность, весьма часто ссы­ла­ясь на ваши заслуги перед ним и ста­ра­ясь смяг­чить ваши пре­ступ­ле­ния. Канц­лер каз­на­чей­ства и адми­рал наста­и­вали на том, чтобы пре­дать вас самой мучи­тель­ной и позор­ной смерти. Они пред­ло­жили под­жечь ночью ваш дом, пору­чив гене­ралу выве­сти два­дца­ти­ты­сяч­ную армию, воору­жен­ную отрав­лен­ными стре­лами, пред­на­зна­чен­ными для вашего лица и рук. Воз­никла также мысль дать тай­ное пове­ле­ние неко­то­рым вашим слу­гам напи­тать ваши рубахи и про­стыни ядо­ви­тым соком, кото­рый скоро заста­вил бы вас разо­драть ваше тело и при­чи­нил бы вам самую мучи­тель­ную смерть. Гене­рал при­со­еди­нился к этому мне­нию, так что в тече­ние дол­гого вре­мени боль­шин­ство было про­тив вас. Но его вели­че­ство, решив по воз­мож­но­сти щадить вашу жизнь, в заклю­че­ние при­влек на свою сто­рону обер-гофмейстера.

В раз­гар этих пре­ний Рель­д­ре­сель, глав­ный сек­ре­тарь по тай­ным делам, кото­рый все­гда выка­зы­вал себя вашим истин­ным дру­гом, полу­чил пове­ле­ние его импе­ра­тор­ского вели­че­ства изло­жить свою точку зре­ния, что он и сде­лал, вполне оправ­дав ваше доб­рое о нем мне­ние. Он при­знал, что ваши пре­ступ­ле­ния велики, но что они все же остав­ляют место для мило­сер­дия, этой вели­чай­шей доб­ро­де­тели монар­хов, кото­рая так спра­вед­ливо укра­шает его вели­че­ство. Он ска­зал, что суще­ству­ю­щая между ним и вами дружба известна вся­кому, и потому высо­ко­по­чтен­ное собра­ние, может быть, най­дет его мне­ние при­страст­ным; однако, пови­ну­ясь полу­чен­ному при­ка­за­нию его вели­че­ства, он откро­венно изло­жит свои мысли; что если его вели­че­ству бла­го­угодно будет, во вни­ма­ние к вашим заслу­гам и согласно свой­ствен­ной ему доб­роте, поща­дить вашу жизнь и удо­воль­ство­ваться пове­ле­нием выко­лоть вам оба глаза, то он сми­ренно пола­гает, что такая мера, удо­вле­тво­рив в неко­то­рой сте­пени пра­во­су­дие, в то же время при­ве­дет в вос­хи­ще­ние весь мир, кото­рый будет при­вет­ство­вать столько же кро­тость монарха, сколько бла­го­род­ство и вели­ко­ду­шие лиц, име­ю­щих честь быть его совет­ни­ками; что потеря глаз не нане­сет ника­кого ущерба вашей физи­че­ской силе, бла­го­даря кото­рой вы еще можете быть полезны его вели­че­ству; что сле­пота, скры­вая от вас опас­ность, только уве­ли­чит вашу храб­рость; что боязнь поте­рять зре­ние была для вас глав­ной поме­хой при захвате непри­я­тель­ского флота и что вам доста­точно будет смот­реть на все гла­зами мини­стров, раз этим доволь­ству­ются даже вели­чай­шие монархи.

Это пред­ло­же­ние было встре­чено высо­ким собра­нием с край­ним неодоб­ре­нием. Адми­рал Бол­го­лам не в силах был сохра­нить хлад­но­кро­вие; в бешен­стве вско­чив с места, он ска­зал, что удив­ля­ется, как осме­лился сек­ре­тарь подать голос за сохра­не­ние жизни измен­ника; что ока­зан­ные вами услуги, по сооб­ра­же­ниям госу­дар­ствен­ной без­опас­но­сти, еще более отя­го­щают ваши пре­ступ­ле­ния; что раз вы были спо­собны про­стым моче­ис­пус­ка­нием (о чем он гово­рил с отвра­ще­нием) поту­шить пожар в покоях ее вели­че­ства, то в дру­гое время вы будете спо­собны таким же обра­зом вызвать навод­не­ние и зато­пить весь дво­рец; что та самая сила, кото­рая поз­во­лила вам захва­тить непри­я­тель­ский флот, при пер­вом вашем неудо­воль­ствии послу­жит на то, что вы отве­дете этот флот обратно; что у него есть вес­кие осно­ва­ния думать, что в глу­бине души вы — тупо­ко­неч­ник; и так как измена за рож­да­ется в сердце прежде, чем про­яв­ляет себя в дей­ствии, то он обви­нил вас на этом осно­ва­нии в измене и наста­и­вал, чтобы вы были казнены.

Канц­лер каз­на­чей­ства был того же мне­ния: он пока­зал, до какого оску­де­ния дове­дена казна его вели­че­ства бла­го­даря лежа­щему на ней тяже­лому бре­мени содер­жать вас, кото­рое скоро ста­нет невы­но­си­мым, и пред­ло­же­ние сек­ре­таря выко­лоть вам глаза не только не выле­чит от этого зла, но, по всей веро­ят­но­сти, усу­гу­бит его, ибо, как сви­де­тель­ствует опыт, неко­то­рые домаш­ние птицы после ослеп­ле­ния едят больше и ско­рее жиреют; и если его свя­щен­ное вели­че­ство и члены совета, ваши судьи, обра­ща­ясь к своей сове­сти, при­шли к твер­дому убеж­де­нию в вашей винов­но­сти, то это явля­ется доста­точ­ным осно­ва­нием при­го­во­рить вас к смерти, не затруд­ня­ясь подыс­ка­нием фор­маль­ных дока­за­тельств, тре­бу­е­мых бук­вой закона.

Но его импе­ра­тор­ское вели­че­ство реши­тельно выска­зался про­тив смерт­ной казни, мило­стиво изво­лив заме­тить, что если совет нахо­дит лише­ние вас зре­ния при­го­во­ром слиш­ком мяг­ким, то все­гда будет время выне­сти дру­гой, более суро­вый. Тогда ваш друг сек­ре­тарь, почти­тельно испро­сив поз­во­ле­ние выслу­шать его воз­ра­же­ния на заме­ча­ния канц­лера каз­на­чей­ства каса­тельно тяже­лого бре­мени, кото­рым ложится ваше содер­жа­ние на казну его вели­че­ства, ска­зал: так как доходы его вели­че­ства все­цело нахо­дятся в рас­по­ря­же­нии его пре­вос­хо­ди­тель­ства, то ему нетрудно будет при­нять меры про­тив этого зла путем посте­пен­ного умень­ше­ния рас­хо­дов на ваше ижди­ве­ние; таким обра­зом, вслед­ствие недо­ста­точ­ного коли­че­ства пищи, вы ста­нете сла­беть, худеть, поте­ря­ете аппе­тит и зачах­нете в несколько меся­цев; такая мера будет иметь еще и то пре­иму­ще­ство, что раз­ло­же­ние вашего трупа ста­нет менее опас­ным, так как тело ваше умень­шится в объ­еме больше чем напо­ло­вину, и немед­ленно после вашей смерти пять или шесть тысяч под­дан­ных его вели­че­ства смо­гут в два или три дня отде­лить мясо от костей, сло­жить его в телеги, увезти и зако­пать за горо­дом во избе­жа­ние заразы, а ске­лет сохра­нить как памят­ник, на удив­ле­ние потомству.

Таким обра­зом, бла­го­даря чрез­вы­чайно дру­же­скому рас­по­ло­же­нию к вам сек­ре­таря, уда­лось прийти к ком­про­мисс­ному реше­нию вашего дела. Было строго при­ка­зано сохра­нить в тайне план посте­пенно замо­рить вас голо­дом; при­го­вор же о вашем ослеп­ле­нии зане­сен в книги по еди­но­глас­ному реше­нию чле­нов совета, за исклю­че­нием адми­рала Бол­го­лама, кре­а­туры импе­ра­трицы, кото­рый, бла­го­даря непре­стан­ным под­стре­ка­тель­ствам ее вели­че­ства, наста­и­вал на вашей смерти; импе­ра­трица же зата­ила на вас злобу из-за гнус­ного и неза­кон­ного спо­соба, кото­рым вы поту­шили пожар в ее покоях.

Через три дня ваш друг сек­ре­тарь полу­чит пове­ле­ние явиться к нам и про­чи­тать все эти пункты обви­ни­тель­ного акта; при этом он объ­яс­нит, насколько велики снис­хо­ди­тель­ность и бла­го­склон­ность к вам его вели­че­ства и госу­дар­ствен­ного совета, бла­го­даря кото­рым вы при­го­во­рены только к ослеп­ле­нию, и его вели­че­ство не сомне­ва­ется, что вы покорно и с бла­го­дар­но­стью под­чи­ни­тесь этому при­го­вору; два­дцать хирур­гов его вели­че­ства назна­чены наблю­дать за над­ле­жа­щим совер­ше­нием опе­ра­ции при помощи очень тонко заост­рен­ных стрел, кото­рые будут пущены в ваши глаз­ные яблоки в то время, когда вы будете лежать на земле.

Засим, предо­став­ляя вашему бла­го­ра­зу­мию поза­бо­титься о при­ня­тии соот­вет­ству­ю­щих мер, я дол­жен, во избе­жа­ние подо­зре­ний, немед­ленно уда­литься так же тайно, как при­был сюда.

С этими сло­вами его пре­вос­хо­ди­тель­ство поки­нул меня, и я остался один, одо­ле­ва­е­мый мучи­тель­ными сомне­ни­ями и колебаниями.

У лили­пу­тов суще­ствует обы­чай, заве­ден­ный нынеш­ним импе­ра­то­ром и его мини­страми (очень непо­хо­жий, как меня уве­ряли, на то, что прак­ти­ко­ва­лось в преж­ние вре­мена): если в угоду мсти­тель­но­сти монарха или злобе фаво­рита суд при­го­ва­ри­вает кого-либо к жесто­кому нака­за­нию, то импе­ра­тор про­из­но­сит в засе­да­нии госу­дар­ствен­ного совета речь, изоб­ра­жа­ю­щую его вели­кое мило­сер­дие и доб­роту как каче­ства, всем извест­ные и всеми при­знан­ные. Речь немед­ленно огла­ша­ется по всей импе­рии; и ничто так не устра­шает народ, как эти пане­ги­рики импе­ра­тор­скому мило­сер­дию[50]; ибо уста­нов­лено, что чем они про­стран­нее и веле­ре­чи­вее, тем бес­че­ло­веч­нее было нака­за­ние и невин­нее жертва. Однако дол­жен при­знаться, что, не пред­на­зна­чен­ный ни рож­де­нием, ни вос­пи­та­нием к роли при­двор­ного, я был пло­хой судья в подоб­ных вещах и никак не мог найти при­зна­ков кро­то­сти и мило­сер­дия в моем при­го­воре, а, напро­тив (хотя, быть может, и неспра­вед­ливо), счи­тал его ско­рее суро­вым, чем мяг­ким. Ино­гда мне при­хо­дило на мысль пред­стать лично перед судом и защи­щаться, ибо если я и не мог оспа­ри­вать фак­тов, изло­жен­ных в обви­ни­тель­ном акте, то все-таки наде­ялся, что они допус­кают неко­то­рое смяг­че­ние при­го­вора. Но, с дру­гой сто­роны, судя по опи­са­ниям мно­го­чис­лен­ных поли­ти­че­ских про­цес­сов[51], о кото­рых при­хо­ди­лось мне читать, все они окан­чи­ва­лись в смысле, жела­тель­ном для судей, и я не решился вве­рить свою участь в таких кри­ти­че­ских обсто­я­тель­ствах столь могу­ще­ствен­ным вра­гам. Меня очень соблаз­нила было мысль ока­зать сопро­тив­ле­ние; я отлично пони­мал, что, покуда я поль­зо­вался сво­бо­дой, все силы этой импе­рии не могли бы одо­леть меня, и я легко мог бы забро­сать кам­нями и обра­тить в раз­ва­лины всю сто­лицу; но, вспом­нив при­сягу, дан­ную мной импе­ра­тору, все его мило­сти ко мне и высо­кий титул нар­дака, кото­рым он меня пожа­ло­вал, я тот­час с отвра­ще­нием отверг этот про­ект. Я с тру­дом усва­и­вал при­двор­ные взгляды на бла­го­дар­ность и никак не мог убе­дить себя, что тепе­реш­няя суро­вость его вели­че­ства осво­бож­дает меня от вся­ких обя­за­тельств по отно­ше­нию к нему.

Нако­нец я оста­но­вился на реше­нии, за кото­рое, веро­ятно, мно­гие не без осно­ва­ния меня осу­дят. Ведь, надо при­знаться, я обя­зан сохра­не­нием сво­его зре­ния, а стало быть, и сво­боды, моей вели­кой опро­мет­чи­во­сти и неопыт­но­сти. В самом деле, если бы в то время я знал так же хорошо нрав монар­хов и мини­стров и их обра­ще­ние с пре­ступ­ни­ками, гораздо менее винов­ными, чем был я, как я узнал это потом, наблю­дая при­двор­ную жизнь в дру­гих госу­дар­ствах, я бы с вели­чай­шей радо­стью и готов­но­стью под­чи­нился столь лег­кому нака­за­нию. Но я был молод и горяч; вос­поль­зо­вав­шись раз­ре­ше­нием его вели­че­ства посе­тить импе­ра­тора Бле­фуску, я еще до окон­ча­ния трех­днев­ного срока послал моему другу сек­ре­тарю письмо, в кото­ром уве­дом­лял его о своем наме­ре­нии отпра­виться в то же утро в Бле­фуску согласно полу­чен­ному мной раз­ре­ше­нию. Не дожи­да­ясь ответа, я напра­вился к мор­скому берегу, где стоял на якоре наш флот.

Захва­тив боль­шой воен­ный корабль, я при­вя­зал к его носу веревку, под­нял якоря, раз­делся и поло­жил свое пла­тье в корабль (вме­сте с оде­я­лом, кото­рое при­нес в руке), затем, ведя корабль за собою, частью вброд, частью вплавь, я добрался до коро­лев­ского порта Бле­фуску, где насе­ле­ние уже давно ожи­дало меня. Мне дали двух про­вод­ни­ков пока­зать дорогу в сто­лицу Бле­фуску, нося­щую то же назва­ние, что и госу­дар­ство. Я нес их в руках, пока не подо­шел на две­сти ярдов к город­ским воро­там; тут я попро­сил их изве­стить о моем при­бы­тии одного из госу­дар­ствен­ных сек­ре­та­рей и пере­дать ему, что я ожи­даю при­ка­за­ний его вели­че­ства. Через час я полу­чил ответ, что его вели­че­ство в сопро­вож­де­нии авгу­стей­шей семьи и выс­ших при­двор­ных чинов выехал встре­тить меня. Я при­бли­зился на сто ярдов. Импе­ра­тор и его свита соско­чили с лоша­дей, импе­ра­трица и при­двор­ные дамы вышли из карет, и я не заме­тил у них ни малей­шего страха или бес­по­кой­ства. Я лег на землю, чтобы поце­ло­вать руку импе­ра­тора и импе­ра­трицы. Я объ­явил его вели­че­ству, что при­был сюда согласно моему обе­ща­нию и с соиз­во­ле­ния импе­ра­тора, моего пове­ли­теля, чтобы иметь честь лице­зреть могу­ще­ствен­ней­шего монарха и пред­ло­жить ему зави­ся­щие от меня услуги, если они не будут про­ти­во­ре­чить обя­зан­но­стям вер­но­под­дан­ного моего госу­даря; я ни сло­вом не упо­мя­нул о постиг­шей меня неми­ло­сти, потому что, не полу­чив еще офи­ци­аль­ного уве­дом­ле­ния, я вполне мог и не знать о замыс­лах про­тив меня. С дру­гой сто­роны, у меня было пол­ное осно­ва­ние пред­по­ла­гать, что импе­ра­тор не поже­лает пре­дать огласке мою опалу, если узнает, что я нахо­жусь вне его вла­сти; однако скоро выяс­ни­лось, что я сильно ошибся в своих предположениях.

Не буду утом­лять вни­ма­ние чита­теля подроб­ным опи­са­нием при­ема, ока­зан­ного мне при дворе импе­ра­тора Бле­фуску, кото­рый вполне соот­вет­ство­вал щед­ро­сти столь могу­ще­ствен­ного монарха. Не буду также гово­рить о неудоб­ствах, кото­рые я испы­ты­вал бла­го­даря отсут­ствию под­хо­дя­щего поме­ще­ния и постели: мне при­шлось спать на голой земле, укрыв­шись своим одеялом.

Глава 8

Бла­го­даря счаст­ли­вому слу­чаю автор нахо­дит сред­ство оста­вить импе­ра­тора Бле­фуску и после неко­то­рых затруд­не­ний бла­го­по­лучно воз­вра­ща­ется в свое отечество

Через три дня после при­бы­тия в Бле­фуску, отпра­вив­шись из любо­пыт­ства на северо-восточ­ный берег ост­рова, я заме­тил на рас­сто­я­нии полу­лиги в откры­том море что-то похо­жее на опро­ки­ну­тую лодку. Я снял баш­маки и чулки и, пройдя вброд около двух­сот или трех­сот ярдов, уви­дел, что бла­го­даря при­ливу пред­мет при­бли­жа­ется; тут уже не оста­ва­лось ника­ких сомне­ний, что это насто­я­щая лодка, ото­рван­ная бурей от какого-нибудь корабля. Я тот­час воз­вра­тился в город и попро­сил его импе­ра­тор­ское вели­че­ство дать в мое рас­по­ря­же­ние два­дцать самых боль­ших кораб­лей, остав­шихся после потери флота, и три тысячи мат­ро­сов под коман­дой вице-адми­рала. Флот пошел кру­гом ост­рова, а я крат­чай­шим путем воз­вра­тился к тому месту берега, где обна­ру­жил лодку; за это время при­лив еще больше при­гнал ее. Все мат­росы были снаб­жены верев­ками, кото­рые я пред­ва­ри­тельно ссу­чил в несколько раз для боль­шей проч­но­сти. Когда при­были корабли, я раз­делся и отпра­вился к лодке вброд, но в ста ярдах от нее при­нуж­ден был пуститься вплавь. Мат­росы бро­сили мне веревку, один конец кото­рой я при­вя­зал к отвер­стию в перед­ней части лодки, а дру­гой — к одному из воен­ных кораб­лей, но от всего этого было мало пользы, потому что, не доста­вая ногами дна, я не мог рабо­тать как сле­дует. Ввиду этого мне при­шлось под­плыть к лодке и по мере сил под­тал­ки­вать ее впе­ред одной рукой. С помо­щью при­лива я достиг нако­нец такого места, где мог стать на ноги, погру­зив­шись в воду до под­бо­родка. Отдох­нув две или три минуты, я про­дол­жал под­тал­ки­вать лодку до тех пор, пока вода не дошла у меня до под­мы­шек. Когда, таким обра­зом, самая труд­ная часть пред­при­я­тия была испол­нена, я взял осталь­ные веревки, сло­жен­ные на одном из кораб­лей, и при­вя­зал их сна­чала к лодке, а потом к девяти сопро­вож­дав­шим меня кораб­лям. Ветер был попут­ный, мат­росы тянули лодку на бук­сире, я под­тал­ки­вал ее, и мы скоро подо­шли на сорок ярдов к берегу. Подо­ждав отлива, когда лодка ока­за­лась на суше, я при помощи двух тысяч чело­век, снаб­жен­ных верев­ками и маши­нами, пере­вер­нул лодку и нашел, что повре­жде­ния ее незначительны.

Не буду доку­чать чита­телю опи­са­нием затруд­не­ний, кото­рые при­шлось пре­одо­леть, чтобы на вес­лах (работа над кото­рыми отняла у меня десять дней) при­ве­сти лодку в импе­ра­тор­ский порт Бле­фуску, куда при моем при­бы­тии стек­лась несмет­ная толпа народа, пора­жен­ная неви­дан­ным зре­ли­щем такого чудо­вищ­ного судна. Я ска­зал импе­ра­тору, что эту лодку послала мне счаст­ли­вая звезда, чтобы я добрался на ней до места, откуда мне можно будет вер­нуться на родину; и я попро­сил его вели­че­ство снаб­дить меня необ­хо­ди­мыми мате­ри­а­лами для оснастки судна, а также дать доз­во­ле­ние на отъ­езд. После неко­то­рых попы­ток убе­дить меня остаться импе­ра­тор соиз­во­лил дать свое согласие.

Меня очень уди­вило, что за это время, насколько мне было известно, ко двору Бле­фуску не посту­пало ника­ких запро­сов обо мне от нашего импе­ра­тора. Однако позд­нее мне част­ным обра­зом сооб­щили, что его импе­ра­тор­ское вели­че­ство, ни минуты не подо­зре­вая, что мне известны его наме­ре­ния, усмот­рел в моем отъ­езде в Бле­фуску про­стое испол­не­ние обе­ща­ния, согласно дан­ному на то доз­во­ле­нию, о кото­ром было хорошо известно всему нашему двору; он был уве­рен, что я воз­вра­щусь через несколько дней, когда цере­мо­ния при­ема будет закон­чена. Но через неко­то­рое время мое дол­гое отсут­ствие начало его бес­по­ко­ить; посо­ве­то­вав­шись с канц­ле­ром каз­на­чей­ства и дру­гими чле­нами враж­деб­ной мне клики, он послал ко двору Бле­фуску одну знат­ную особу с копией моего обви­ни­тель­ного акта. Этот посла­нец имел инструк­ции поста­вить на вид монарху Бле­фуску вели­кое мило­сер­дие сво­его пове­ли­теля, удо­воль­ство­вав­ше­гося нало­же­нием на меня такого лег­кого нака­за­ния, как ослеп­ле­ние, и объ­явить, что я бежал от пра­во­су­дия и если в тече­ние двух часов не воз­вра­щусь назад, то буду лишен титула нар­дака и объ­яв­лен измен­ни­ком. Послан­ный при­ба­вил, что, в видах сохра­не­ния мира и дружбы между двумя импе­ри­ями, его пове­ли­тель питает надежду, что брат его, импе­ра­тор Бле­фуску, даст пове­ле­ние отпра­вить меня в Лили­пу­тию свя­зан­ного по рукам и ногам, чтобы под­верг­нуть нака­за­нию за измену[52].

Импе­ра­тор Бле­фуску после трех­днев­ных сове­ща­ний послал весьма любез­ный ответ со мно­же­ством изви­не­ний. Он писал, что брат его пони­мает всю невоз­мож­ность отпра­вить меня в Лили­пу­тию свя­зан­ного по рукам и ногам; что, хотя я и лишил его флота, он счи­тает себя обя­зан­ным мне за мно­же­ство доб­рых услуг, ока­зан­ных мною во время мир­ных пере­го­во­ров; что, впро­чем, оба монарха скоро вздох­нут сво­бод­нее, так как я нашел на берегу огром­ный корабль, на кото­ром могу отпра­виться в море; что он отдал при­каз сна­ря­дить этот корабль с моей помо­щью и по моим ука­за­ниям и наде­ется, что через несколько недель обе импе­рии изба­вятся нако­нец от столь невы­но­си­мого бремени.

С этим отве­том послан­ный воз­вра­тился в Лили­пу­тию, и монарх Бле­фуску сооб­щил мне все, что про­изо­шло, пред­ла­гая мне в то же время (но под стро­жай­шим сек­ре­том) свое мило­сти­вое покро­ви­тель­ство, если мне угодно будет остаться у него на службе. Хотя я счи­тал пред­ло­же­ние импе­ра­тора искрен­ним, однако решил не дове­ряться больше монар­хам, если есть воз­мож­ность обой­тись без их помощи, и потому, выра­зив импе­ра­тору бла­го­дар­ность за его мило­сти­вое вни­ма­ние, я почти­тель­нейше про­сил его вели­че­ство изви­нить меня и ска­зал, что хотя неиз­вестно, к сча­стью или невзго­дам судьба послала мне это судно, но я решил лучше отдать себя на волю оке­ана, чем слу­жить пово­дом раз­дора между двумя столь могу­ще­ствен­ными монар­хами. И я не нашел, что импе­ра­тору не понра­вился этот ответ; напро­тив, я слу­чайно узнал, что он остался очень дово­лен моим реше­нием, как и боль­шин­ство его министров.

Эти обсто­я­тель­ства заста­вили меня поспе­шить и уехать ско­рее, чем я пред­по­ла­гал. Двор, в нетер­пе­ли­вом ожи­да­нии моего отъ­езда, ока­зы­вал мне вся­че­ское содей­ствие. Пять­сот чело­век под моим руко­вод­ством сде­лали два паруса для моей лодки, про­сте­гав для этого сло­жен­ное в три­на­дцать раз самое проч­ное тамош­нее полотно. Изго­тов­ле­ние сна­стей и кана­тов я взял на себя, скру­чи­вая вме­сте по десяти, два­дцати и трид­цати самых тол­стых и проч­ных тамош­них вере­вок. Боль­шой камень, слу­чайно най­ден­ный на берегу после дол­гих поис­ков, послу­жил мне яко­рем. Мне дали жир трех­сот коров для смазки лодки и дру­гих надоб­но­стей. С неве­ро­ят­ными уси­ли­ями я сре­зал несколько самых высо­ких стро­е­вых дере­вьев на весла и мачты; в изго­тов­ле­нии их мне ока­зали, впро­чем, боль­шую помощь кора­бель­ные плот­ники его вели­че­ства, кото­рые вырав­ни­вали и обчи­щали то, что мною было сде­лано вчерне.

По про­ше­ствии месяца, когда все было готово, я отпра­вился в сто­лицу полу­чить при­ка­за­ния его вели­че­ства и попро­щаться с ним. Импе­ра­тор с авгу­стей­шей семьей вышли из дворца; я пал ниц, чтобы поце­ло­вать его руку, кото­рую он очень бла­го­склонно про­тя­нул мне; то же сде­лали импе­ра­трица и все принцы крови. Его вели­че­ство пода­рил мне пять­де­сят кошель­ков с дву­мя­стами спру­гов в каж­дом, свой порт­рет во весь рост, кото­рый я тот­час спря­тал себе в пер­чатку для боль­шей сохран­но­сти. Но весь цере­мо­ниал моего отъ­езда был так сло­жен, что сей­час я не буду утом­лять чита­теля его описанием.

Я погру­зил в лодку сто воло­вьих и три­ста бара­ньих туш, соот­вет­ству­ю­щее коли­че­ство хлеба и напит­ков и столько жаре­ного мяса, сколько могли при­го­то­вить четы­ре­ста пова­ров. Кроме того, я взял с собою шесть живых коров, двух быков и столько же овец с бара­нами, чтобы при­везти их к себе на родину и заняться их раз­ве­де­нием. Для про­корм­ле­ния этого скота в пути я захва­тил с собою боль­шую вязанку сена и мешок зерна. Мне очень хоте­лось увезти с собою с деся­ток тузем­цев, но импе­ра­тор ни за что не согла­сился на это; не доволь­ству­ясь самым тща­тель­ным осмот­ром моих кар­ма­нов, его вели­че­ство обя­зал меня чест­ным сло­вом не брать с собою никого из его под­дан­ных даже с их согла­сия и по их желанию.

При­го­то­вив­шись, таким обра­зом, как можно лучше к путе­ше­ствию, я поста­вил паруса 24 сен­тября 1701 года в шесть часов утра. Пройдя при юго-восточ­ном ветре около четы­рех лиг по направ­ле­нию к северу, в шесть часов вечера я заме­тил на северо-западе, на рас­сто­я­нии полу­лиги, неболь­шой ост­ро­вок. Я про­дол­жал путь и бро­сил якорь с под­вет­рен­ной сто­роны ост­рова, кото­рый был, по-види­мому, необи­таем. Немного под­кре­пив­шись, я лег отдох­нуть. Спал я хорошо и, по моим пред­по­ло­же­ниям, не меньше шести часов, потому что проснулся часа за два до наступ­ле­ния дня. Ночь была свет­лая. Позав­тра­кав до вос­хода солнца, я под­нял якорь и при попут­ном ветре взял с помо­щью кар­ман­ного ком­паса тот же курс, что и нака­нуне. Моим наме­ре­нием было достиг­нуть по воз­мож­но­сти одного из ост­ро­вов, лежа­щих, по моим рас­че­там, на северо-восток от Ван­диме­но­вой Земли. В этот день я ничего не открыл, но около трех часов попо­лу­дни сле­ду­ю­щего дня, нахо­дясь, согласно моим вычис­ле­ниям, в два­дцати четы­рех милях от Бле­фуску, я заме­тил парус, дви­гав­шийся на юго-восток; сам же я направ­лялся прямо на восток. Я оклик­нул его, но ответа не полу­чил. Однако скоро ветер осла­бел, и я уви­дел, что могу догнать судно. Я поста­вил все паруса, и через пол­часа корабль заме­тил меня, выбро­сил флаг и выстре­лил из пушки. Трудно опи­сать охва­тив­шее меня чув­ство радо­сти, когда неожи­данно яви­лась надежда вновь уви­деть любез­ное оте­че­ство и поки­ну­тых там доро­гих моему сердцу людей. Корабль уба­вил паруса, и я при­стал к нему в шестом часу вечера 26 сен­тября. Мое сердце затре­пе­тало от вос­торга, когда я уви­дел англий­ский флаг. Рас­со­вав коров и овец по кар­ма­нам, я взо­шел на борт корабля со всем своим неболь­шим гру­зом. Это было англий­ское купе­че­ское судно, воз­вра­щав­ше­еся из Япо­нии север­ными и южными морями; капи­тан его, мистер Джон Билль из Депт­форда, был чело­век в выс­шей сте­пени любез­ный и пре­вос­ход­ный моряк. Мы нахо­ди­лись в это время под 50ь южной широты. Эки­паж корабля состоял из пяти­де­сяти чело­век, и между ними я встре­тил одного моего ста­рого това­рища, Питера Вильямса, кото­рый дал капи­тану обо мне самый бла­го­при­ят­ный отзыв. Капи­тан ока­зал мне любез­ный прием и попро­сил сооб­щить, откуда я еду и куда направ­ля­юсь. Когда я вкратце ска­зал ему это, он поду­мал, что я заго­ва­ри­ва­юсь и что пере­не­сен­ные несча­стья пому­тили мой рас­су­док. Тогда я вынул из кар­мана коров и овец; это при­вело его в край­нее изум­ле­ние и убе­дило в моей прав­ди­во­сти. Затем я пока­зал ему золото, полу­чен­ное от импе­ра­тора Бле­фуску, порт­рет его вели­че­ства и дру­гие дико­винки. Я отдал капи­тану два кошелька с дву­мя­стами спру­тов в каж­дом и обе­щал ему пода­рить, по при­бы­тии в Англию, стель­ную корову и овцу.

Но не буду доку­чать чита­телю подроб­ным опи­са­нием этого путе­ше­ствия, кото­рое ока­за­лось очень бла­го­по­луч­ным. Мы при­были в Даунс 15 апреля 1702 года. В пути у меня была только одна непри­ят­ность: кора­бель­ные крысы ута­щили одну мою овечку, и я нашел в щели ее обгло­дан­ные кости. Весь осталь­ной скот я бла­го­по­лучно доста­вил на берег и в Грин­виче пустил его на лужайку для игры в шары; тон­кая и неж­ная трава, сверх моего ожи­да­ния, послу­жила им пре­крас­ным кор­мом. Я бы не мог сохра­нить этих живот­ных в тече­ние столь дол­гого путе­ше­ствия, если бы капи­тан не давал мне своих луч­ших суха­рей, кото­рые я рас­ти­рал в поро­шок, раз­ма­чи­вал водою и в таком виде давал им. В про­дол­же­ние моего недол­гого пре­бы­ва­ния в Англии я собрал зна­чи­тель­ную сумму денег, пока­зы­вая этих живот­ных мно­гим знат­ным лицам и дру­гим, а перед нача­лом вто­рого путе­ше­ствия про­дал их за шесть­сот фун­тов. Воз­вра­тив­шись в Англию из послед­него путе­ше­ствия, я нашел уже довольно боль­шое стадо; осо­бенно рас­пло­ди­лись овцы, и я наде­юсь, что они при­не­сут зна­чи­тель­ную пользу сукон­ной про­мыш­лен­но­сти бла­го­даря необык­но­вен­ной тонине своей шер­сти[53].

Я оста­вался с женой и детьми не больше двух меся­цев, потому что мое нена­сыт­ное жела­ние видеть чужие страны не давало мне покоя и я не мог уси­деть дома. Я оста­вил жене пол­торы тысячи фун­тов и водво­рил ее в хоро­шем доме в Ред­рифе[54]. Осталь­ное свое иму­ще­ство, частью в день­гах, частью в това­рах, я увез с собою в надежде уве­ли­чить свое состо­я­ние. Стар­ший мой дядя Джон заве­щал мне поме­стье неда­леко от Эппинга, при­но­сив­шее в год до трид­цати фун­тов дохода; столько же дохода я полу­чал от быв­шей у меня в дол­го­сроч­ной аренде хар­чевни Чер­ный Бык на Фет­тер-Лейн. Таким обра­зом, я не боялся, что остав­ляю семью на попе­че­ние при­хода[55]. Мой сын Джонни, назван­ный так в честь сво­его дяди, посе­щал грам­ма­ти­че­скую школу и был хоро­шим уче­ни­ком. Моя дочь Бетти (кото­рая теперь заму­жем и имеет детей) учи­лась швей­ному мастер­ству. Я попро­щался с женой, доче­рью и сыном, при­чем дело не обо­шлось без слез с обеих сто­рон, и сел на купе­че­ский корабль «Адвен­чер», вме­сти­мо­стью в три­ста тонн; назна­че­ние его было Сурат[56], капи­тан — Джон Нико­лес из Ливер­пуля. Но отчет об этом путе­ше­ствии соста­вит вто­рую часть моих странствований.

---

Гулливер

Читать сказку на весь экран

Жил-был однажды в Англии врач по имени Гулливер. Как-то в городе Бристоле он сел на корабль «Антилопа», который направлялся в Восточную Индию. Ночью внезапно начался сильный шторм. Корабль пошёл ко дну. Гулливер, ухватившись за деревянную доску, всю ночь боролся с волнами.
На рассвете море успокоилось, и Гулливера течением вынесло на песчаный берег. Совершенно выбившись из сил, он уснул глубоким сном. Когда Гулливер проснулся, солнце стояло высоко в небе. Он прикрыл глаза и хотел было поднять руку, чтобы защититься от солнца, но её что-то удерживало. Не смог он пошевелить и другой рукой. Гулливер попытался поднять голову — ничего не получилось. Ноги тоже не двигались. Вокруг себя он слышал смутный шум, однако не мог видеть ничего, кроме неба. Неожиданно что-то живое задвигалось по его ноге, пробралось на грудь и приблизилось к подбородку. Опустив глаза, Гулливер с удивлением обнаружил, что перед ним стоит маленький человечек в ярких одеждах, ростом не более пятнадцати сантиметров, вооружённый луком и стрелами.

С большим трудом Гулливеру удалось освободить правую руку и повернуться на бок. Он взял в руку крошечное создание, стоявшее перед ним, и, освободив вторую руку, попытался объяснить ему, что очень хочет пить. Маленький человечек пронзительно свистнул, и очень скоро появились повозки, гружённые бочками с отличным вином. Гулливер осушил более пятидесяти таких бочек. Затем ему дали караваи хлеба. Каждый был величиной не более ружейной пули. Всё это время Гулливер осторожно держал в руке солдатика-заложника, который, похоже, был их командиром. Теперь и Гулливер, и маленькие человечки поняли, что никто из них не замышлял ничего дурного. С помощью жестов человечки дали Гулливеру понять, что он должен встать и следовать за ними. Страна, которую увидел Гулливер, была миниатюрной — по размеру этих маленьких созданий. Они вошли в город, и Гулливера, двигавшегося с большой осторожностью, привели к башне, где его ожидали люди, весь вид которых показывал их важность. Среди них был сам император. Несколько раз в большой рупор с башни произнесли слово «Лилипутия». Гулливер понял, что так называется эта необычная страна. Ему указали на здание, которое лилипутам должно было казаться огромным. В этом здании и решено было поместить Гулливера. Он позволил заковать себе ногу в цепи. Вскоре Гулливер оправился после кораблекрушения и был доволен, что остался жив, пусть даже при таких странных обстоятельствах. Лилипуты приносили ему разнообразную пищу. Со временем они научились общаться с помощью больших плакатов, на которых Гулливер и местные мудрецы по очереди писали большие буквы, каждый на своем языке. С императором Лилипутии у Гулливера установились неплохие отношения. Огромная толпа любопытных каждый день приходила посмотреть на Гулливера, и каждый приносил в подарок какое-нибудь угощение. Однажды Гулливер захотел удивить всех холостым выстрелом из своего пистолета. В тот момент он не осознавал, что это сильно повлияет на его судьбу. Во время кораблекрушения Гулливеру удалось спасти саблю, пистолет, часы, маленький дневник, бритву, несколько монет и старый гребень. Император захотел узнать, как Гулливер пользовался всеми этими предметами. Особенно впечатлило императора, как Гулливер одним взмахом сабли срубил сразу несколько деревьев.Когда Гулливер начал понимать язык лилипутов, он узнал, почему многие из них всегда были вооружены. По ту сторону моря находился остров под названием Блефуску, жители которого с давних времен были врагами лилипутов. Лилипутия неоднократно отражала нашествия блефускуанцев.
Однажды к Гулливеру прибежал гонец императора и сказал, что сам император желает говорить с ним. Гулливер, разумеется, остался ждать императора во дворе, потому что войти во дворец ему не позволяли его размеры. Император объяснил Гулливеру, что скоро стране придётся воевать. Разведчики донесли ему, что флот Блефуску
готовится напасть на Лилипутию.
Император спросил Гулливера, готов ли он помочь лилипутам отразить нападение врага. Гулливер согласился, но при двух условиях: чтобы всё обошлось без жертв и чтобы в случае победы император помог Гулливеру возвратиться на родину. Оба эти условия были приняты. Тогда Гулливер попросил, чтобы ему точно объяснили, где находится остров Блефуску и его порт. Затем он распорядился измерить глубину моря вокруг острова.Узнав, что в самых глубоких местах вода доходит ему до пояса, он начал готовить план нападения. Дождавшись, когда выдался очень туманный день, Гулливер вброд достиг порта Блефуску. Здесь он, ко всеобщему ужасу островитян, снял с якоря все корабли и потопил их в открытом море. Наконец Лилипутия могла спать спокойно! Гулливер думал, что теперь, наконец, император освободит его. А император и не думал выполнять обещание. Он подарил Гулливеру чёрную шляпу, над которой трудились двадцать четыре портных. Гулливер стал слишком ценным для императора, который теперь уже мечтал подчинить себе Блефуску. Командир лилипутов, первым нашедший Гулливера на берегу, сказал ему: — Если ты не сделаешь так, как желает император, он прикажет отравить тебя! Гулливер испугался. Яд был тем оружием, от которого у него не было защиты. Поэтому он решил бежать. В один прекрасный день Гулливер погрузил все свои вещи на корабль и, таща его за собой, пошёл к острову Блефуску. Он тут же стал просить встречи с королём острова, которому так объяснил причину своего поступка: — Пока я буду с вами, Лилипутия не посмеет напасть на вас. А вы за это должны помочь мне вернуться в мою страну. Король Блефуску никак не мог поверить в такой поворот событий, особенно теперь, когда флот его был разбит. Гулливера с радостью приняли в Блефуску, и когда он попросил о помощи, ему все охотно стали помогать. Первым делом Гулливер распорядился осмотреть все берега острова. Ему должны были докладывать обо всех обломках, найденных на берегу после шторма. В конце концов эти поиски дали совершенно неожиданный результат. Недалеко от утёса был найден остов шлюпки, выброшенной на берег во время шторма. Гулливер тут же прибежал осмотреть лодку и решил, что если над ней хорошо поработать и если ему в этом помогут блефускуанцы, то, возможно, ему удастся починить её. На ремонт шлюпки ушло немало месяцев. Но вот, наконец, настал долгожданный день.
Целую неделю длинные колонны блефускуанцев носили в лодку еду и воду. Когда Гулливер тронулся в путь, тысячи крошечных платочков махали вслед ему с берега. Несколько сильных взмахов вёслами — и Блефуску превратился в далёкую маленькую точку. Гулливер работал вёслами много дней, пока не почувствовал, что лодка сама по себе быстро плывёт и без вёсел. Сильное течение гнало её вперёд. Над морем тем временем опустился туман. Когда туман рассеялся, Гулливер увидел чаек: то были обыкновенные чайки, совсем не такие крошечные, как в Лилипутии. Наконец Гулливер вернулся в свой мир!

Свифт Джонатан » Путешествия Гулливера — читать книгу онлайн бесплатно

Джонатан Свифт

Гулливер в стране лилипутов

Глава первая

Лемюэль Гулливер, судовой врач и искатель приключений, после кораблекрушения попал в плен и подвергся обстрелу

Мой отец владел небольшим поместьем в Ноттингемшире; я был третьим из пяти его сыновей. Когда мне минуло четырнадцать лет, он отправил меня в Кембриджский университет, где я с головой погрузился в учёбу. К сожалению, отец мой был небогат и не смог полностью оплатить моё образование. Через три года мне пришлось оставить Кембридж и отправиться в Лондон, чтобы продолжить обучение у выдающегося хирурга Джеймса Бэйтса. Я провёл в Лондоне четыре года и изучил всё, что требовалось знать младшему военному врачу. Отец время от времени присылал мне небольшие суммы, которые я тратил на приобретение книг по математике и навигации. Эти науки были необходимы путешественникам, а я уже давно решил, что рано или поздно увижу весь мир.

Спустя четыре года я вернулся домой, но вскоре отправился в Лейден, в Голландию. Там я около трёх лет изучал физику, так как был уверен, что это обязательно пригодится мне в долгих странствиях, а затем три с половиной года служил судовым врачом. После нескольких плаваний, в которых я побывал, я решил поселиться в Лондоне. Мистер Бэйтс порекомендовал меня нескольким своим пациентам, так что у меня появилась собственная небольшая практика. Я снял квартиру на Олд-Джеври-стрит и вскоре женился на мисс Мэри Бёртон, которая принесла мне четыреста фунтов приданого.

Но два года спустя мой добрый ангел мистер Бэйтс внезапно скончался. Друзей у меня было немного, а врачебная практика приносила всё меньше и меньше дохода. Посоветовавшись с женой и немногочисленными приятелями, я решил снова отправиться в плавание.

В должности судового врача я прослужил шесть лет. Природа наградила меня высоким ростом и отменным здоровьем, поэтому тяготы долгих странствий на мне не сказывались. Когда выпадали минуты отдыха, я много читал и старался изучить обычаи и языки тех народов, к которым нас заносила судьба. С детства я обладал прекрасной памятью, и мне было достаточно провести среди чужого народа пару недель, чтобы начать понимать новый язык и суметь на нём объясниться.

Самое замечательное плавание, которое навсегда осталось в моей памяти, началось 4 мая 1699 года. Наш корабль «Антилопа» вышел из Бристоля и направился к южным морям. Поначалу всё шло прекрасно, но у самых берегов Ост-Индии «Антилопа» попала в страшный шторм. Беспощадный ветер безостановочно гнал её всё дальше и дальше, как нам казалось, к северо-востоку от Земли Ван-Димена. В густом тумане наш корабль наскочил на рифы и разбился. Мне и пятерым моим товарищам удалось спустить на воду шлюпку, мы налегли на вёсла и успели отойти от скалы и тонущего корабля. Но уже через полчаса наша шлюпка была перевёрнута мощной волной.

Не знаю, что стало с моими товарищами по несчастью. Я плыл куда глаза глядят, то и дело пытаясь нащупать ногами дно, и наконец коснулся земли. Я был спасён! Примерно милю я шёл вброд и только часам к восьми вечера выбрался на берег. Нигде не было видно ни людей, ни жилья, хотя, возможно, я просто слишком устал, чтобы замечать хоть что-то. Пройдя ещё около полумили вглубь берега, я бросился на мягкую траву и тотчас заснул.

Я проспал примерно девять часов и проснулся, когда было уже совсем светло. Я хотел подняться, но внезапно понял, что не могу даже пошевелиться. Я лежал на спине; мои руки, ноги и даже длинные волосы были крепко-накрепко привязаны множеством крепких шнурков к вбитым в землю колышкам; такие же тонкие, но прочные шнурки опутали всё моё тело.

Послышались неясные звуки, но я не мог посмотреть, откуда они доносились. Вдруг что-то пробежало по моей ноге, затем по груди и взобралось на самый подбородок. Опустив глаза, насколько было возможно, я увидел, что это маленький человечек, ростом не более шести дюймов, с луком и стрелами в руках и колчаном за спиной! Вслед за ним по мне карабкались ещё по меньшей мере сорок таких же существ. В крайнем изумлении я вскрикнул, и они в ужасе кинулись в разные стороны (как я узнал позже, некоторые из них попадали с меня на землю, сильно ушиблись и долго болели). Однако вскоре они вернулись, и один из них, самый отважный, приблизившись к моему лицу, вскинул вверх руки и закричал пронзительно, но отчётливо: «Гекина дегуль!» — и остальные повторили за ним эти слова.

Приложив немалые усилия, я смог, наконец, высвободить левую руку и немного повернуть голову вправо. Маленькие человечки, окружавшие меня, с пронзительными криками бросились врассыпную, словно стая испуганных птиц. Но в тот же миг кто-то закричал: «Тольго фонак!» — и словно целая сотня комаров впилась мне в руку. Разумеется, это были не комары, а стрелы. При следующем залпе несколько стрел попали мне в лицо, хоть я и прикрывал его ладонью. Человечки кололи меня копьями в бока, но моя прочная кожаная куртка сводила на нет все их усилия.

Я решил, что разумнее будет лежать спокойно, молчать и ждать ночи: может быть, тогда мне удастся найти какой-нибудь выход.

Глава вторая

Гулливера накормили и под усиленной охраной отправили в столицу

Между тем количество окружавших меня крошечных человечков всё увеличивалось, и мне казалось, что поблизости жужжит пчелиный рой. Затем справа раздался стук и продолжался около часа. Повернув голову насколько возможно, я увидел напротив своего лица помост, верх которого находился приблизительно на уровне моего носа. Один из человечков, по-видимому, очень знатный, поскольку паж нёс за ним длинный шлейф, взошёл на трибуну и заговорил. Речь его была длинная, понять её я, конечно, не мог, но запомнил фразу, которую знатный господин в начале речи трижды прокричал похожим на щебетание канарейки голосом: «Лангро дегуль сан!» По интонации, жестам, грозному движению бровей я всё-таки догадался, что меня о чём-то предупреждают и даже, похоже, в случае сопротивления обещают применить силу.

Я хотел было ответить, но от первых же произнесённых мною звуков трибуна зашаталась, а стоявшие вокруг знатной особы человечки поспешили зажать ладошками уши. Тогда я перешёл на шёпот, произнёс несколько смиренных слов и поднял к небу свободную руку, призывая солнце в свидетели своих добрых намерений. После этого я постарался объяснить им, что страшно голоден: подносил несколько раз палец ко рту и делал жевательные движения челюстями. Гурго — так называют всех важных господ, как я потом узнал, — меня понял; тотчас к моему туловищу были приставлены лестницы, и более ста человек стали подносить мне разные яства: множество окороков, жареных баранов, разрубленных пополам, и волов, разрубленных на четверти. Всё было превосходно приготовлено и очень вкусно.

Я проглатывал по два-три блюда разом и заедал мясо целыми караваями хлеба, которые были не больше некрупной вишни. Человечки стояли вокруг, кричали и махали руками, изумляясь моему аппетиту, а каждый раз, когда у меня во рту исчезала половина барана, смеялись и хлопали в ладоши.

После еды мне захотелось пить, и я жестами дал человечкам об этом знать.

Они тотчас притащили громадный, по их понятиям, кубок величиной не больше напёрстка. О нём у туземцев сложилась легенда, что когда-то некий музыкант выпил его залпом. Они поняли, что тех нескольких капель, что его наполняли, мне не хватит, и подкатили бочку, вмещавшую около половины чайной чашки. Я осушил её одним глотком и попросил вторую, затем третью, но мне не дали, так как больше у них не оказалось. Пока я пил, туземцы с криками радости танцевали у меня на груди и то и дело повторяли: «Гекина дегуль!» Жестами они попросили сбросить пустые бочки вниз, но вначале предупредили тех, кто был внизу, криками «Бора мевола!» Когда бочки взлетели в воздух, все дружно прокричали: «Гекина дегуль!» Когда ни есть, ни пить стало нечего, человечки вновь вскарабкались на меня и, выражая своё удовольствие, принялись плясать у меня на животе.

Меня так раздражала щекотка, что несколько раз я порывался схватить в горсть этих назойливых визитёров и бросить на землю, но вовремя одумывался: во-первых, я пообещал им не сопротивляться, а во-вторых, они меня накормили и следовало выказать им благодарность за гостеприимство. Кроме того, несмотря на свои ничтожные размеры, они могут быть весьма воинственными: их стрелы уже дали мне это почувствовать.

Пока я всё это обдумывал, высокопоставленный господин с большим свитком в руках взобрался ко мне на бедро, добрался до груди и, оказавшись в зоне видимости, развернул императорскую верительную грамоту. Показав её мне, он заговорил и проговорил минут десять, всё время указывая при этом куда-то вдаль, в ту сторону, где, как я потом узнал, находилась столица и резиденция их императора. Я жестами дал ему понять, что будет лучше, если меня просто отпустят, но он отклонил это решительным движением головы.

Наконец гурго и его свита любезно раскланялись и удалились, и тут же множество человечков кинулись ко мне, то и дело выкрикивая «Пеплом селан!» Верёвки, удерживавшие меня, развязали, а ранки от стрел смазали чем-то целительным, так что зуд и боль сейчас же исчезли, и я смог заснуть.