Идиот повесть или рассказ

Достоевский пытается изобразить «положительно прекрасного человека» — и пишет роман о судьбе пророка в современном мире, где жгут деньги в камине и руки на свечке, лгут, убивают и сходят с ума.

комментарии: Иван Чувиляев

О чём эта книга?

Из швейцарской клиники в Россию возвращается больной эпилепсией князь Мышкин — человек поразительной доброты, кротости, при этом тонкий психолог, умеющий говорить с любым собеседником и в каждом видеть больше, чем прочие. В Петербурге у князя завязываются отношения с купцом Парфёном Рогожиным, роковой красавицей Настасьей Филипповной Барашковой и прогрессивной барышней Аглаей Епанчиной. Генералы и попрошайки, купцы и нищие аристократы сталкиваются со странным князем — и каждый из них проявляет себя самым неожиданным образом, меняется, по-новому раскрывается. Жулики и вруны оказываются несчастными людьми, пьяницы и горлопаны — униженными и оскорблёнными. Но эти преображения жизни героев изменить не могут, они остаются теми же, кем были, а сам князь в финале окончательно теряет рассудок. Достоевский намеревался показать идеального человека, похожего на Христа; мир, в котором ему приходится существовать, берёт верх над добродетелью, изменить его не удаётся. Роман, плохо встреченный современниками, потомки оценили как одно из самых мощных высказываний Достоевского. 

Василий Перов. Портрет Фёдора Достоевского. 1872 год. Государственная Третьяковская галерея

Когда она написана?

О том, как происходила работа над «Идиотом», судить можно только по письмам Достоевского и воспоминаниям его жены Анны Григорьевны: черновики романа не сохранились, перед возвращением в Россию Достоевский все свои рукописи сжёг. Как пишет Анна Григорьевна, он опасался, что «на русской границе его, несомненно, будут обыскивать и бумаги от него отберут, а затем они пропадут, как пропали все его бумаги при его аресте в 1849
году»
1
 Достоевская А. Г. Воспоминания. М.: Худ. лит-ра, 1971.

.

Достоевский работал над «Идиотом» с сентября 1867-го по январь 1869 года. Этот период был одним из самых тяжёлых и даже трагических в его жизни. Писатель сбежал от бесчисленных кредиторов из России в Европу, безуспешно пытался побороть свою лудоманию — патологическую зависимость от азартных игр. Наконец, во время работы над «Идиотом», в 1868 году, у него родился первый ребёнок, дочь Соня, — девочка умерла всего через два месяца. Одновременно с работой над «Идиотом» Достоевские постоянно переезжали с места на место: из Дрездена в Женеву, оттуда в Веве, в Милан, Флоренцию.

Все эти события отражались и на работе над романом: уже оконченную первую часть «Идиота» Достоевский уничтожил и переписал начисто. Только после этого он сам сформулировал сложившуюся идею нового романа: изобразить «положительно прекрасного человека». И даже после этого Достоевский постоянно жаловался в письмах, что работа продвигается трудно и медленно: «Романом я недоволен до отвращения. <…> Теперь сделаю последнее усилие на 3-ю часть. Если поправлю роман — поправлюсь сам, если нет, то я
погиб»
2
Из письма Аполлону Майкову 21 июля 1868 года.

. Не был удовлетворён результатом Достоевский и после публикации: «В романе много написано наскоро, много растянуто и не
удалось»
3
Из письма Николаю Страхову 26 февраля 1869 года.

.

Илья Глазунов. Князь Мышкин. Иллюстрация к роману. 1956 год
Илья Глазунов. Настасья Филипповна в Павловске. Иллюстрация к роману. 1981 год

Как она написана?

Отличительная черта романа, буквально бросающаяся в глаза, — его театральность. Роман почти полностью состоит из диалогов, авторский текст представляет собой в основном очень подробные описания персонажей и мест действия. Театральна и композиция романа: он фактически разбит на сцены, места действия сменяются крайне неспешно, а все события первой части — от знакомства Мышкина с Рогожиным в поезде до бегства Настасьи Филипповны с тем же Рогожиным — происходят в течение одних суток.

Михаил Бахтин эту диалогичность «Идиота» считал признаком жанра, который он называл мениппеей. Суть мениппеи в том, чтобы создавать «исключительные ситуации для провоцирования и испытания философской идеи — слова, правды, воплощённой в образе мудреца, искателя этой
правды»
4
Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М. М. Собрание сочинений. Т. 6. М.: Русские словари: Языки славянской культуры, 2002.

. В «Идиоте» таким искателем оказывается князь Мышкин — и его голос здесь «построен так, как строится голос самого автора в романе обычного типа. Слово героя… …звучит как бы рядом с авторским словом и особым образом сочетается с ним и с полноценными же голосами других
героев»
5
Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М. М. Собрание сочинений. Т. 6. М.: Русские словари: Языки славянской культуры, 2002.

. Примером такого «раздвоения» может служить эпизод, когда Настасья Филипповна впервые появляется в романе, приходит к Иволгиным. Сначала она — назло хозяевам, осуждающим её, — разыгрывает роль кокотки. Но голос Мышкина, пересекающийся с её внутренним диалогом в другом направлении, заставляет её резко изменить этот тон и почтительно поцеловать руку матери Гани, над которой она только что издевалась. 

Рисунки Достоевского на черновиках к роману «Идиот»

Что на неё повлияло?

В письме своей племяннице Софье Ивановой (которой роман был посвящён в журнальной публикации) Достоевский прямо называет «прототипов» Мышкина, тех «положительно прекрасных» литературных персонажей, на которых мог бы быть похож его герой. Среди прочих упоминаются Дон Кихот, затем «слабейшая мысль, чем Дон-Кихот, но всё-таки огромная» — Пиквик Диккенса и, наконец, Жан Вальжан из «Отверженных» Гюго. 


Леонид Гроссман

Леонид Петрович Гроссман (1888–1965) — литературовед, поэт. В 1919 году выпустил сборник сонетов, посвящённый Пушкину. Преподавал русскую литературу в Высшем литературно-художественном институте им. В. Брюсова, Московском городском педагогическом институте. Автор исследовательских работ о Пушкине и Достоевском. Гроссман написал их биографии для серии «Жизнь замечательных людей».

в своей биографии Достоевского указывает, что важным источником вдохновения для написания «Идиота» была французская романтическая литература. «…Противопоставление гротескных фигур единому святому или нравственному подвижнику, — пишет он, — видимо, восходит к методу романтических антитез Гюго в одной из любимейших книг Достоевского, где подворью уродов противостоит собор Парижской Богоматери, а прелестная Эсмеральда внушает страсть чудовищному Квазимодо». При этом отмечает, что сюжетные схемы и поэтика «Собора Парижской Богоматери» и других романтических произведений сильно видоизменена и осовременена. 

Если вы заговорите о чём-нибудь вроде смертной казни, или об экономическом состоянии России, или о том, что «мир спасёт красота», то… я, конечно, порадуюсь и посмеюсь очень, но… предупреждаю вас заранее: не кажитесь мне потом на глаза!

Фёдор Достоевский

Другой источник влияния на «Идиота», на который обращает внимание Гроссман, — бальзаковские романы и повести: это «единственный европейский писатель, которым Достоевский восхищается в своих школьных письмах и к которому он обращается для философской аргументации в своём последнем
произведении»
6
Гроссман Л. Поэтика Достоевского. М.: ГАХН, 1925.

. В частности, в описании дома Рогожина из «Идиота» обнаруживается родство с пассажем о жилище папаши Гранде у Бальзака; здесь стоит учесть, что в молодости Достоевский сам переводил «Евгению Гранде» на русский.

Наконец, некоторые источники влияния на «Идиота» непосредственно упоминаются в самом тексте романа. Князь находит в комнате Настасьи Филипповны «развёрнутую книгу из библиотеки для чтения, французский роман «Madame Bovary». Играя в предложенную Фердыщенко игру с рассказом о своём худшем поступке, Тоцкий, содержанкой которого была Настасья Филипповна, упоминает «Даму с камелиями» Дюма-сына. 

Поль-Эмиль Бека. Иллюстрация к роману Александра Дюма-сына «Дама с камелиями». 1935 год
Рикардо Балака. Иллюстрация к роману Мигеля де Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». 1870 год

Как она была опубликована?

«Идиот» публиковался по частям в одном из наиболее влиятельных журналов своего времени — «Русском вестнике» — с января 1868 года по март 1869-го (там же раньше вышло «Преступление и наказание»).

Одновременно с публикацией последних частей в «Вестнике» Достоевский пытался договориться о выходе романа отдельным изданием — но безуспешно. Александр Базунов, печатавший «Преступление и наказание», покупать «Идиота» отказался. Через своего пасынка Павла Исаева писатель целый год вёл переговоры с
Фёдором Стелловским

Фёдор Тимофеевич Стелловский (1826–1875) — издатель. Был одним из крупнейших нотоиздателей 1850-х годов, способствовал продвижению русской музыки. Издавал журналы «Музыкальный и театральный вестник», «Гудок», газету «Русский мир». В 1860-е годы Стелловский занялся выпуском русской литературы — издавал Достоевского, Толстого, Писемского. Умер в психиатрической лечебнице.

, был даже составлен контракт, но издание так и не вышло в
свет
 7
Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского. СПб.: Академический проект, 1993.

.  Выпустить книгу получилось только спустя шесть лет, в 1874 году, когда жена писателя, Анна Григорьевна, решила организовать собственное издательство. Для этой публикации Достоевский отредактировал первоначальную версию «Идиота».

«Идиот». СПб.: Типография К. Замысловского, 1874

Как её приняли?

«Идиот» был принят критиками, мягко говоря, с недоумением. Характерны в этом смысле письма Достоевскому
Николая Страхова

Николай Николаевич Страхов (1828–1896) — идеолог почвенничества, близкий друг Толстого и первый биограф Достоевского. Страхов написал важнейшие критические статьи о творчестве Толстого, до сих пор мы говорим о «Войне и мире», во многом опираясь именно на них. Страхов активно критиковал нигилизм и западный рационализм, который он презрительно называл «просвещенство». Идеи Страхова о человеке как «центральном узле мироздания» повлияли на развитие русской религиозной философии.

, с которым писателя связывали очень тёплые отношения. В самом начале 1868 года, когда были опубликованы первые главы романа, он пишет автору: «Идиот» интересует меня лично чуть ли не больше всего, что Вы писали», «я не нашёл в первой части «Идиота» никакого недостатка». Но чем дальше, тем лаконичнее отзывы — Страхов только уверяет, что ждёт конца романа, и обещает написать о нём. Только в 1871 году он наконец прямо высказывает своё впечатление от романа: «Всё, что Вы вложили в «Идиота», пропало даром».

Одним из первых рецензентов «Идиота» был Николай Лесков, — во всяком случае, именно ему приписывают авторство анонимной рецензии, опубликованной в первом номере «Вечерней газеты» за 1869 год. В ней «Мышкин, — идиот, как его называют многие; человек крайне ненормально развитый духовно, человек с болезненно развитою рефлексиею, у которого две крайности, наивная непосредственность и глубокий психологический анализ, слиты вместе, не противореча друг другу…». Куда более прямо он высказался уже в другом тексте, «Русских общественных заметках»: «Начни глаголать разными языками г. Достоевский после своего «Идиота»… это, конечно, ещё можно бы, пожалуй, объяснять тем, что на своём языке ему некоторое время конфузно изъясняться». 

Но язвительнее всех выступил сатирик Дмитрий Минаев — он отозвался на публикацию не рецензией, а эпиграммой:

У тебя, бедняк, в кармане
Грош в почёте — и в большом,
А в затейливом романе
Миллионы нипочём.
Холод терпим мы, славяне,
В доме месяц не один.
А в причудливом романе
Топят деньгами камин.
От Невы и до Кубани
Идиотов жалок век,
«Идиот» же в том романе
Самый умный человек.

Подобные колкие отзывы появлялись и после публикации романа. Михаил Салтыков-Щедрин в 1871 году вспоминает об «Идиоте» в отзыве на совсем другой роман, «Светлова»
Иннокентия Омулевского

Иннокентий Васильевич Омулевский (настоящая фамилия — Фёдоров; 1836–1883) — прозаик, поэт. Начал заниматься литературой в начале 1860-х годов: печатался в «Современнике» и «Русском слове». Приобрёл известность благодаря роману «Светлов, его взгляды, его жизнь и деятельность» (1871), его переиздание в 1874 году было запрещено цензурой. Публикация второго романа «Попытка — не шутка» тоже была запрещена, автора арестовали за антиправительственные высказывания, но вскоре освободили за недоказанностью обвинений. В конце жизни Омулевский сильно нуждался, в 1883 году умер от разрыва сердца.

. В нём он упоминает о Достоевском как о литераторе исключительном «по глубине замысла, по ширине задач нравственного мира». Но здесь же обвиняет его в том, что эта «ширина задач» в «Идиоте» реализуется не самыми очевидными средствами. «Дешёвое глумление над так называемым нигилизмом и презрение к смуте, которой причины всегда оставляются без разъяснения, — всё это пестрит произведения г. Достоевского пятнами совершенно им не свойственными и рядом с картинами, свидетельствующими о высокой художественной прозорливости, вызывает сцены, которые доказывают какое-то уже слишком непосредственное и поверхностное понимание жизни и её явлений».

Николай Страхов, друг и первый биограф Достоевского, остался недоволен романом
Критик Дмитрий Минаев упрекал Достоевского в том, что его роман не имеет никакой связи с реальностью

Что было дальше?

Несмотря на то что современники оценили «Идиота» не слишком высоко, роман оказал огромное влияние на идеи рубежа XIX–XX веков. Наиболее характерный пример — работы Фридриха Ницше. В «Антихристе» он пишет о «болезненном и странном мире, в который нас вводит евангелие, мире, где, как в одном русском романе, представлены, словно на подбор, отбросы общества, нервные болезни и «детский» идиотизм». Об «Идиоте» подробно писал в своих «Трёх мастерах» Стефан Цвейг и в эссе о Достоевском — Андре Жид. В итоге роман был «реабилитирован» модернистами: в нём увидели не сумбурное и неровное повествование, иллюстрирующее важную для автора идею, а сложный текст о роли пророка в современном мире.

Кроме того, благодаря драматургичности романа, обилию диалогов и готовой разбивке на «сцены» в ХХ веке его неоднократно ставили в театре и экранизировали. Известен спектакль
Георгия Товстоногова

Георгий Александрович Товстоногов (1915–1989) — театральный режиссёр. Был режиссёром Тбилисского русского драматического театра (1938–1946), Центрального детского театра (1946–1949), Ленинградского театра имени Ленинского комсомола (1950–1956) и Большого драматического театра (1956–1989). Преподавал в Ленинградском институте театра, музыки и кинематографии, написал несколько книг о театральной режиссуре.

в ленинградском Большом драматическом театре (1957) с Иннокентием Смоктуновским в роли Мышкина и постановка Театра Вахтангова (1958) с Николаем Гриценко и Юлией Борисовой. Композитор Мечислав Вайнберг написал по роману оперу — премьера её состоялась только в 2013 году, спустя почти тридцать лет после написания. Иван Пырьев снял по мотивам «Идиота» фильм (работа осталась неоконченной, режиссёр перенёс на экран только действие первой части), а Владимир Бортко — сериал.

Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком и не быть счастливым, что любишь его!

Фёдор Достоевский

«Идиот» оказался произведением открытым для самых смелых интерпретаций на экране. Акира Куросава в своей ленте 1951 года перенёс действие в послевоенную Японию, князя Мышкина сделал пленным, а высший свет — униженными войной обывателями. В 1985 году Анджей Жулавский снял по мотивам «Идиота» гангстерское кино в декорациях современного Парижа; князь Мышкин здесь натурально безумен, а не просто «не от мира сего». Анджей Вайда в «Настасье» поступил ещё радикальнее: и Мышкина, и Настасью Филипповну у него играет один актёр, патриарх японского театра Бандо Тамасабуро Пятый. Не стоит забывать и хулиганскую версию Романа Качанова, «Даун Хаус», в котором роман Достоевского превратился в фарс (в финале Мышкин и Рогожин съедают Настасью Филипповну). 

«Идиот». Режиссёр Иван Пырьев. СССР, 1958 год
«Идиот». Режиссёр Иван Пырьев. СССР, 1958 год
«Настасья». Режиссёр Анджей Вайда. Польша, Япония, 1994 год
«Настасья». Режиссёр Анджей Вайда. Польша, Япония, 1994 год
«Даун Хаус». Режиссёр Роман Качанов. Россия, 2001 год
«Даун Хаус». Режиссёр Роман Качанов. Россия, 2001 год
«Идиот». Режиссёр Владимир Бортко. Россия, 2003 год
«Идиот». Режиссёр Владимир Бортко. Россия, 2003 год
«Идиот». Режиссёр Иван Пырьев. СССР, 1958 год
«Идиот». Режиссёр Иван Пырьев. СССР, 1958 год
«Настасья». Режиссёр Анджей Вайда. Польша, Япония, 1994 год
«Настасья». Режиссёр Анджей Вайда. Польша, Япония, 1994 год
«Даун Хаус». Режиссёр Роман Качанов. Россия, 2001 год
«Даун Хаус». Режиссёр Роман Качанов. Россия, 2001 год
«Идиот». Режиссёр Владимир Бортко. Россия, 2003 год
«Идиот». Режиссёр Владимир Бортко. Россия, 2003 год
«Идиот». Режиссёр Иван Пырьев. СССР, 1958 год
«Идиот». Режиссёр Иван Пырьев. СССР, 1958 год
«Настасья». Режиссёр Анджей Вайда. Польша, Япония, 1994 год
«Настасья». Режиссёр Анджей Вайда. Польша, Япония, 1994 год
«Даун Хаус». Режиссёр Роман Качанов. Россия, 2001 год
«Даун Хаус». Режиссёр Роман Качанов. Россия, 2001 год
«Идиот». Режиссёр Владимир Бортко. Россия, 2003 год
«Идиот». Режиссёр Владимир Бортко. Россия, 2003 год

Почему роман так назван?

Слово «идиот» имеет как минимум три очень разных, даже взаимоисключающих значения.

Самое очевидное — бытовое, «дурачок». В этом смысле слово используется в тексте: идиотом называет сам себя Мышкин, в гневе так обзывают его и Ганя Иволгин, и Настасья Филипповна (приняв его за лакея), и Аглая.

Другое — медицинское. Как диагноз идиотия — наиболее тяжёлая форма
олигофрении

Умственная отсталость.

, которая характеризуется отсутствием психических реакций и речи. В этом смысле Мышкин становится идиотом лишь в финале, после убийства Настасьи Филипповны. Строго говоря, Достоевский использует термин неверно: во всяком случае, в медицине олигофрению и эпилепсию не связывают. Кроме того, вылечить идиотию до такой степени, чтобы пациент мог полностью обрести все утраченные навыки, почти невозможно.

Наконец, третье и самое любопытное значение термина — архаическое, не используемое в современном языке. В Древней Греции так называли человека, живущего частной жизнью и не принимающего участия в спорах и собраниях общества. Этому определению Мышкин, в общем, соответствует: он хотя и спорит с обществом, проповедует ему, но существует как бы отдельно от него. На это обращает внимание в «Проблемах поэтики Достоевского» Михаил Бахтин: Мышкин, пишет он, «в особом, высшем смысле не занимает никакого положения в жизни, которое могло бы определить его поведение и ограничить его чистую человечность. С точки зрения обычной жизненной логики всё поведение и все переживания князя Мышкина являются неуместными и крайне
эксцентричными»
8
Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М. М. Собрание сочинений. Т. 6. М.: Русские словари: Языки славянской культуры, 2002.

. В качестве примеров этого «идиотизма» Бахтин приводит два красноречивых эпизода романа: попытку совместить две любви, к Аглае и Настасье Филипповне, и нежные, братские чувства к Рогожину, которые доходят до высшей точки после того, как Парфён убивает Настасью Филипповну. Именно в таком значении парадоксального, или, как это называет Бахтин, карнавализирующего, персонажа и стоит понимать название романа.

Зачем Достоевский наделил Мышкина эпилепсией?

Достоевский, сам страдавший от эпилепсии, несколько раз вводил в свои произведения героев с тем же недугом: девушка Нелли в «Униженных и оскорблённых», Мурин в «Хозяйке». Уже после «Идиота» эпилептиком будет Смердяков в «Братьях Карамазовых», а в «Бесах» перспективой эпилепсии будет угрожать Кириллову Шатов.

В случае с Мышкиным медицинский диагноз — важная составляющая образа. Именно припадки делают его сверхчувствительным, отличным от прочих героев: «…В эпилептическом состоянии его была одна степень почти пред самым припадком… когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его», «Да, за этот момент можно отдать всю жизнь!» и т. д.

Первым на это значение болезни Мышкина обратил внимание в книге «Лев Толстой и Достоевский» Дмитрий Мережковский: «…Болезнь Идиота, как мы видели, — не от скудости, а от какого-то оргийного избытка жизненной силы. Это — особая,
«священная болезнь»

Так в Древней Греции называли эпилепсию — считалось, что эпилепсия связана с магией и волшебством.

, источник не только «низшего», но и «высшего бытия»; это — узкая, опасная стезя над пропастью, переход от низшего, грубого, животного — к новому, высшему, может быть, «сверхчеловеческому» здоровью». В этом смысле эпилепсия — инструмент, с помощью которого «идиотизм» героя может быть описан не только в его поступках и отношениях с окружающими, но и буквально, физиологически. Самый характерный пример — сцена, в которой Рогожин пытается убить Мышкина. Увидев нож в его руках, князь не пытается спастись, а только кричит: «Не верю!» «Затем, — пишет Достоевский, — вдруг как бы что-то разверзлось пред ним: необычайный внутренний свет озарил его душу. Это мгновение продолжалось, может быть, полсекунды; но он, однако же, ясно и сознательно помнил начало, самый первый звук своего страшного вопля, который вырвался из груди его сам собой и который никакою силой он не мог бы остановить. Затем сознание его угасло мгновенно, и наступил полный мрак».

Душевнобольной пациент с эпилепсией во французской лечебнице. Гравюра из книги Жана Этьена Доминикa Эскироля «О душевных болезнях, рассматриваемых в медицинских, гигиенических и судебно-медицинских отношениях». 1838 год

Wellcome Collection gallery

Князь Мышкин — современный Иисус Христос?

Часто в качестве источника даже внешности князя — высокого молодого человека со светлой бородкой и большими глазами — указывается Иисус Христос. Как правило, сторонники этой теории отталкиваются от определения, данного герою самим Достоевским в письмах: «князь-Христос».

Другой источник образа раскрывается, когда завязываются отношения князя и Аглаи Епанчиной. Здесь Достоевский вводит в беседе героев пушкинское стихотворение «Жил на свете рыцарь бедный…». Рассуждая о нём, Аглая фактически признаётся в любви князю: 

…В стихах этих прямо изображён человек, способный иметь идеал, во-вторых, раз поставив себе идеал, поверить ему, а поверив, слепо отдать ему всю свою жизнь. Это не всегда в нашем веке случается. Там, в стихах этих, не сказано, в чём, собственно, состоял идеал «рыцаря бедного», но видно, что это был какой-то светлый образ, «образ чистой красоты», и влюблённый рыцарь вместо шарфа даже чётки себе повязал на шею.

Леонид Гроссман обращает внимание на то, что во времена Достоевского по цензурным соображениям пушкинский текст публиковался с купюрами, без строчек, в которых упоминается Дева Мария. Поэтому Аглая и не понимает, какой именно идеал имеется в виду в «рыцаре
бедном»
9
 Гроссман Л. П. Достоевский. М.: Молодая гвардия, 1963.

:

Опускалась третья строфа: «Путешествуя в Женеву, / На дороге у креста / Видел он Марию Деву» и прочее. Опускалась и последняя строфа («Но Пречистая сердечно / Заступилась за него»), что делало зашифрованным смысл всего стихотворения. Оставались прекрасные и неясные формулы: «Он имел одно виденье, / Непостижное уму…» Или: «С той поры, сгорев душою, / Он на женщин не смотрел…» Сохранялись таинственные инициалы А. М. Д. или малопонятные читателю наименования литургической латыни: «Lumen coeli, sancta Rosa!..» Но Достоевский безошибочно истолковал этот пушкинский фрагмент, построив свой образ на теме чистой любви». 

В этой же сцене появляется ещё один прототип Мышкина: Аглая прячет письмо от князя в томик «Дон Кихота» и, обнаружив это, смеётся совпадению. Именно сочетание князя и героя Сервантеса заставляет её вспомнить о рыцаре бедном. 

Наконец, ещё одну трактовку образа Мышкина и другого литературного прототипа предлагает в своих лекциях по русской литературе Владимир Набоков, относившийся к Достоевскому скептически. Он сравнивает Мышкина не с Дон Кихотом и не с Христом, а с фольклорным Иванушкой-дурачком. Более того — встраивает героя в неожиданный контекст: «У князя Мышкина, в свою очередь, есть внук, недавно созданный современным советским писателем Михаилом Зощенко, — тип бодрого дебила, живущего на задворках полицейского тоталитарного государства, где слабоумие стало последним прибежищем человека».

Михаил Врубель. Рыцарь. Витраж, исполненный для дома Перцова в Москве. 1896 год

Почему Настасья Филипповна мечется между Рогожиным и Мышкиным?

Бахтин в «Проблемах поэтики Достоевского» обращает внимание на то, что мотивировки поступков героев, в частности Настасьи Филипповны, часто лежат не в плоскости бытовой психологии. Ею метания героини между двумя персонажами объяснить невозможно (или можно, но тогда она окажется просто кокоткой, которая не может определиться со своими желаниями). 

Настасья Филипповна, как и князь, чутко откликается на тех, кто её окружает. Только не словом и не разговором, а действием. «Реальные голоса Мышкина и Рогожина переплетаются и пересекаются, — пишет Бахтин, — с голосами внутреннего диалога Настасьи Филипповны. Перебои её голоса превращаются в сюжетные перебои её взаимоотношений с Мышкиным и
Рогожиным»
10
Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М. М. Собрание сочинений. Т. 6. М.: Русские словари: Языки славянской культуры, 2002.

. Каждый из героев провоцирует героиню на то, чтобы она проявляла себя определённым образом, откликалась на их «голоса». Самый характерный пример — смена интонации после монолога Мышкина («…Вы уже до того несчастны, что и действительно виновною себя считаете»). До того говорившая исключительно с вызовом («…Я замуж выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и меня берёт!»), она внезапно отвечает: «Спасибо, князь, со мной так никто не говорил до сих пор». С Рогожиным же она называет себя «рогожинской»: «А теперь я гулять хочу, я ведь уличная!» Этой полифоничностью, а не психологией героини стоит объяснять истеричность, неоднородность её образа. Она не столько истеричная, сколько чуткая и готовая поддаться любому импульсу извне. 

Илья Глазунов. Рогожин. Иллюстрация к роману. 1956 год
Илья Глазунов. Смерть Настасьи Филипповны. Иллюстрация к роману. 1982 год

Почему в любовный треугольник Достоевский вводит Аглаю?

Аглая Епанчина, с одной стороны, выступает «противовесом» Настасье Филипповне — не только в отношениях с Мышкиным, но и как таковая, по природе своей. Она цельная, в ней нет амбивалентности, она не готова меняться каждый раз и откликаться на голоса тех, кто её окружает. Не зря оппонент и критик автора «Идиота» Владимир Набоков в своих лекциях только Аглаю описывает как абсолютно положительного героя: «Непорочно чистая, красивая, искренняя девушка. Она не хочет мириться с
окружающим миром»
11
Набоков В. В. Лекции по русской литературе. М.: Независимая газета, 1999.

 и т. д.

Эта инакость по отношению к другим персонажам во многом и определяет роль героини в романе. Она не только «непорочно чистая», но и своенравная, и эгоистичная. Она прямым текстом говорит о том, чего хочет от Мышкина: «Всё расспросить об загранице». «Я ни одного собора готического не видала, я хочу в Риме быть, я хочу все кабинеты учёные осмотреть, я хочу в Париже учиться; я весь последний год готовилась и училась и очень много книг прочла; я все запрещённые книги прочла». То есть признаётся, что хочет им воспользоваться как гарантией своей независимости. С другой стороны, в другой сцене романа она прямо сравнивает его с Дон Кихотом и «рыцарем бедным» — но это не чуткость, а скорее романтизация ухажёра, радость от того, что он может быть похож на литературных персонажей. Наконец, она открыто издевается над князем и хочет его задеть, присылая ему ежа и капризно спрашивая, собирается ли он за неё свататься. 

Женщина способна замучить человека жестокостями и насмешками и ни разу угрызения совести не почувствует, потому что про себя каждый раз будет думать, смотря на тебя: «Вот теперь я его измучаю до смерти, да зато потом ему любовью моею наверстаю…»

Фёдор Достоевский

В эпилоге Достоевский превращает Аглаю в героиню почти карикатурную. Она выходит замуж за польского революционера, который пленил её «необычайным благородством своей истерзавшейся страданиями по отчизне души, и до того пленил, что та, ещё до выхода замуж, стала членом какого-то заграничного комитета по восстановлению Польши и, сверх того, попала в католическую исповедальню какого-то знаменитого патера, овладевшего её умом до исступления». Аглая, «западник» и «прогрессивная девушка», спорит с Мышкиным, который говорит в духе славянофилов: «Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали!» Некоторую карикатурность её образа усиливает тот факт, что сразу после рассказа о её судьбе следует филиппика в адрес Европы, вложенная Достоевским в уста Лизаветы Прокофьевны: «И всё это, и вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, всё это одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия». 

Какую роль в романе играет живопись?

Замысел «Идиота» рождался в Дрездене, где Достоевский бывал в галерее Цвингера, и Анна Григорьевна оставила подробные воспоминания о том, как потрясла его коллекция. 

Упоминаются в романе и конкретные полотна. Самое известное среди них — «Мёртвый Христос в гробу» Ганса Гольбейна. Мышкин видит его копию в доме Рогожина и произносит: «Да от этой картины у иного ещё вера может пропасть!» Стоит заметить, что об этом же полотне писал Николай Карамзин в «Письмах русского путешественника» (в нём «не видно ничего божественного, но как умерший человек изображён он весьма естественно»), а Жорж Санд в книге «Чёртово болото» пишет о Гольбейне как о художнике, который проповедовал «беспощадный пессимизм, особенно тяжёлый потому, что сулит одни страдания всем обездоленным жизнью… Перед современным художником та же проблема о голодных и раздетых, о социальной вражде и гуманности
»
 12
Гроссман Л. П. Достоевский. М.: Молодая гвардия, 1963.

. По мнению Леонида Гроссмана, Достоевский «предполагал включить в роман трактовку князем Мышкиным гольбейнова шедевра… Вопросы атеизма и веры, реализма и натурализма здесь получили бы широкий простор. Но этот философский комментарий к Гольбейну он так и не написал, хотя картина Базельского музея поразила и восхитила его».

Наконец, и сам по себе «Идиот» — роман, если можно так сказать, живописный, изобразительный ряд играет в нём важную роль. Хотя подробнейшие описания внешности героев, отражающей их характер, в принципе свойственны романам того времени, Достоевский любопытным образом обыгрывает этот приём, например создавая особый эффект постепенного появления Настасьи Филипповны — впервые мы видим её на фотографии дома у Епанчиных: «В чёрном шёлковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, по-видимому тёмно-русые, были убраны просто, по-домашнему; глаза тёмные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное. Она была несколько худа лицом, может быть, и бледна…» Наконец, только после двух «заочных» появлений героиня материализуется, происходит её непосредственное знакомство с Мышкиным.

Ганс Гольбейн Младший. Мёртвый Христос в гробу. 1521–1522 годы. Базельский художественный музей

Почему в «Идиоте» так подробно показаны второстепенные персонажи?

Отличительная черта «Идиота» — подробность, с которой описаны в романе герои второстепенные, порой комические. Больной чахоткой Ипполит, плутоватый Келлер, шут Фердыщенко, опустившийся чиновник Лебедев, пьяница и маразматик генерал Иволгин имеют свои детально расписанные «выходы». Каждый из них в определённый момент исповедуется князю. 

Суть таких исповедей объясняет в «Проблемах поэтики Достоевского» Михаил Бахтин: он говорит о них как о произнесённых (или написанных) «с напряжённейшей установкой на другого, без которого герой не может обойтись, но которого он в то же время ненавидит и суда которого он не принимает». Каждый из второстепенных комических героев князя обманывает — просит денег или просто морочит голову. Но одновременно каждый из них от этих «исповедей» преображается и раскрывается с неожиданной стороны. Келлер оказывается способным к стыду, Иволгин-старший вовсе превращается в трагическую фигуру (особенно если учесть, что в итоге он сбегает из дома и умирает на улице). 

Илья Глазунов. Настасья Филипповна. Иллюстрация к роману. 1956 год
Государственный кредитный билет. Пять рублей серебром. 1865 год

Действительно ли в романе герои оперируют огромными суммами денег?

Современники, в частности остроумный критик Дмитрий Минаев, упрекали Достоевского в том, что его роман не имеет ровным счётом никакой связи с реальностью, его герои оперируют абстрактными понятиями и такими же нереальными суммами. Проверить достоверность быта в «Идиоте» непросто: всё-таки суммы 1860-х в современные рубли (а также доллары и евро) не конвертируются. Но понять, что за деньги оказываются в руках персонажей, можно. Во время знакомства с Мышкиным генерал Епанчин, узнав о таланте князя-каллиграфа, говорит: «Прямо можно тридцать пять рублей в месяц положить, с первого шагу!» На самом деле это деньги крохотные, не случайно тут же Епанчин предлагает Мышкину снять угол в квартире Иволгиных. На 35 рублей арендовать собственное жильё в Петербурге было невозможно, самая скромная квартира в 1860-е годы стоила минимум 50 рублей в месяц. Тем же вечером князь сообщает гостям Настасьи Филипповны, что получил по завещанию тётки наследство, полтора миллиона рублей. Сумма астрономическая: дом в центре Москвы стоил порядка пятидесяти тысяч рублей.

Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!

Фёдор Достоевский

Но все эти суммы, смущавшие своим размахом современников, в романе относительны. Настасья Филипповна кидает в камин сто тысяч — и этот жест воспринимается как безумие, огромные деньги горят. Когда же князь в очередном объяснении с Аглаей говорит, что его состояние — 135 тысяч, она встречает эту фразу смехом и комментарием: «Только-то?» Деньги здесь — не признак состоятельности героев, как считали Щедрин, Лесков и другие критики, а лишь те условные правила, вроде титулов и званий, среди которых живут персонажи. И которые абсолютно непонятны Мышкину.

список литературы

  • Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М. М. Собрание сочинений. Т. 6. М.: Русские словари: Языки славянской культуры, 2002.
  • Гроссман Л. П. Достоевский. М.: Молодая гвардия, 1963.
  • Гроссман Л. П. Поэтика Достоевского. М.: ГАХН, 1925.
  • Достоевская А. Г. Воспоминания. М.: Худ. лит-ра, 1971.
  • Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского. СПб.: Академический проект, 1993.
  • Мережковский Д. С. Л. Толстой и Достоевский. М.: Наука, 2000.
  • Набоков В. В. Лекции по русской литературе. М.: Независимая газета, 1999.
The Idiot

Fyodor Dostoyevsky manuscript and drawing 06.jpg

Drawing and handwritten text by Fyodor Dostoevsky

Author Fyodor Dostoevsky
Original title Идиот

The Idiot (pre-reform Russian: Идіотъ; post-reform Russian: Идиот, tr. Idiót) is a novel by the 19th-century Russian author Fyodor Dostoevsky. It was first published serially in the journal The Russian Messenger in 1868–69.

The title is an ironic reference to the central character of the novel, Prince Lev Nikolayevich Myshkin, a young man whose goodness, open-hearted simplicity and guilelessness lead many of the more worldly characters he encounters to mistakenly assume that he lacks intelligence and insight. In the character of Prince Myshkin, Dostoevsky set himself the task of depicting «the positively good and beautiful man.»[1] The novel examines the consequences of placing such a singular individual at the centre of the conflicts, desires, passions and egoism of worldly society, both for the man himself and for those with whom he becomes involved.

Joseph Frank describes The Idiot as «the most personal of all Dostoevsky’s major works, the book in which he embodies his most intimate, cherished, and sacred convictions.»[2] It includes descriptions of some of his most intense personal ordeals, such as epilepsy and mock execution, and explores moral, spiritual and philosophical themes consequent upon them. His primary motivation in writing the novel was to subject his own highest ideal, that of true Christian love, to the crucible of contemporary Russian society.

The artistic method of conscientiously testing his central idea meant that the author could not always predict where the plot was going as he was writing. The novel has an awkward structure, and many critics have commented on its seemingly chaotic organization. According to Gary Saul Morson, «The Idiot violates every critical norm and yet somehow manages to achieve real greatness.»[3] Dostoevsky himself was of the opinion that the experiment was not entirely successful, but the novel remained his favourite among his works. In a letter
to Strakhov he wrote: «Much in the novel was written hurriedly, much is too diffuse and did not turn out well, but some of it did turn out well. I do not stand behind the novel, but I do stand behind the idea.»[4]

Background[edit]

In September 1867, when Dostoevsky began work on what was to become The Idiot, he was living in Switzerland with his new wife Anna Grigoryevna, having left Russia in order to escape his creditors. They were living in extreme poverty, and constantly had to borrow money or pawn their possessions. They were evicted from their lodgings five times for non-payment of rent, and by the time the novel was finished in January 1869 they had moved between four different cities in Switzerland and Italy. During this time Dostoevsky periodically fell into the grip of his gambling addiction and lost what little money they had on the roulette tables. He was subject to regular and severe epileptic seizures, including one while Anna was going into labor with their daughter Sofia, delaying their ability to go for a midwife. The baby died aged only three months, and Dostoevsky blamed himself for the loss.[5]

Dostoevsky’s notebooks of 1867 reveal deep uncertainty as to the direction he was taking with the novel. Detailed plot outlines and character sketches were made, but were quickly abandoned and replaced with new ones. In one early draft, the character who was to become Prince Myshkin is an evil man who commits a series of terrible crimes, including the rape of his adopted sister (Nastasya Filippovna), and who only arrives at goodness by way of his conversion through Christ. By the end of the year, however, a new premise had been firmly adopted. In a letter to Apollon Maykov, Dostoevsky explained that his own desperate circumstances had «forced» him to seize on an idea that he had considered for some time but had been afraid of, feeling himself to be artistically unready for it. This was the idea to «depict a completely beautiful human being».[6] Rather than bring a man to goodness, he wanted to start with a man who was already a truly Christian soul, someone who is essentially innocent and deeply compassionate, and test him against the psychological, social and political complexities of the modern Russian world. It was not only a matter of how the good man responded to that world, but of how it responded to him. Devising a series of scandalous scenes, he would «examine each character’s emotions and record what each would do in response to Myshkin and to the other characters.»[7] The difficulty with this approach was that he himself did not know in advance how the characters were going to respond, and thus he was unable to pre-plan the plot or structure of the novel. Nonetheless, in January 1868 the first chapters of The Idiot were sent off to The Russian Messenger.

Plot[edit]

Part 1[edit]

Prince Myshkin, a young man in his mid-twenties and a descendant of one of the oldest Russian lines of nobility, is on a train to Saint Petersburg on a cold November morning. He is returning to Russia having spent the past four years in a Swiss clinic for treatment of a severe epileptic condition. On the journey, Myshkin meets a young man of the merchant class, Parfyon Semyonovich Rogozhin, and is struck by his passionate intensity, particularly in relation to a woman—the dazzling society beauty Nastasya Filippovna Barashkova—with whom he is obsessed. Rogozhin has just inherited a very large fortune due to the death of his father, and he intends to use it to pursue the object of his desire. Joining in their conversation is a civil servant named Lebedyev—a man with a profound knowledge of social trivia and gossip. Realizing who Rogozhin is, Lebedyev firmly attaches himself to him.

The purpose of Myshkin’s trip is to make the acquaintance of his distant relative Lizaveta Prokofyevna, and to make inquiries about a matter of business. Lizaveta Prokofyevna is the wife of General Epanchin, a wealthy and respected man in his mid-fifties. When the Prince calls on them he meets Gavril Ardalionovich Ivolgin (Ganya), the General’s assistant. The General and his business partner, the aristocrat Totsky, are seeking to arrange a marriage between Ganya and Nastasya Filippovna. Totsky had been the orphaned Nastasya Filippovna’s childhood guardian, but he had taken advantage of his position to groom her for his own sexual gratification. As a grown woman, Nastasya Filippovna has developed an incisive and merciless insight into their relationship. Totsky, thinking the marriage might settle her and free him to pursue his desire for marriage with General Epanchin’s eldest daughter, has promised 75,000 rubles. Nastasya Filippovna, suspicious of Ganya and aware that his family does not approve of her, has reserved her decision, but has promised to announce it that evening at her birthday soirée. Ganya and the General openly discuss the subject in front of Myshkin. Ganya shows him a photograph of her, and he is particularly struck by the dark beauty of her face.

Myshkin makes the acquaintance of Lizaveta Prokofyevna and her three daughters—Alexandra, Adelaida and Aglaya. They are all very curious about him and not shy about expressing their opinion, particularly Aglaya. He readily engages with them and speaks with remarkable candor on a wide variety of subjects—his illness, his impressions of Switzerland, art, philosophy, love, death, the brevity of life, capital punishment, and donkeys. In response to their request that he speak of the time he was in love, he tells a long anecdote from his time in Switzerland about a downtrodden woman—Marie—whom he befriended, along with a group of children, when she was unjustly ostracized and morally condemned. The Prince ends by describing what he divines about each of their characters from studying their faces and surprises them by saying that Aglaya is almost as beautiful as Nastasya Filippovna.

The prince rents a room in the Ivolgin apartment, occupied by Ganya’s family and another lodger called Ferdyschenko. There is much angst within Ganya’s family about the proposed marriage, which is regarded, particularly by his mother and sister (Varya), as shameful. Just as a quarrel on the subject is reaching a peak of tension, Nastasya Filippovna herself arrives to pay a visit to her potential new family. Shocked and embarrassed, Ganya succeeds in introducing her, but when she bursts into a prolonged fit of laughter at the look on his face, his expression transforms into one of murderous hatred. The Prince intervenes to calm him down, and Ganya’s rage is diverted toward him in a violent gesture. The tension is not eased by the entrance of Ganya’s father, General Ivolgin, a drunkard with a tendency to tell elaborate lies. Nastasya Filippovna flirtatiously encourages the General and then mocks him. Ganya’s humiliation is compounded by the arrival of Rogozhin, accompanied by a rowdy crowd of drunks and rogues, Lebedyev among them. Rogozhin openly starts bidding for Nastasya Filippovna, ending with an offer of a hundred thousand rubles. With the scene assuming increasingly scandalous proportions, Varya angrily demands that someone remove the «shameless woman». Ganya seizes his sister’s arm, and she responds, to Nastasya Filippovna’s delight, by spitting in his face. He is about to strike her when the Prince again intervenes, and Ganya slaps him violently in the face. Everyone is deeply shocked, including Nastasya Filippovna, and she struggles to maintain her mocking aloofness as the others seek to comfort the Prince. Myshkin admonishes her and tells her it is not who she really is. She apologizes to Ganya’s mother and leaves, telling Ganya to be sure to come to her birthday party that evening. Rogozhin and his retinue go off to raise the 100,000 rubles.

Among the guests at the party are Totsky, General Epanchin, Ganya, his friend Ptitsyn (Varya’s fiancé), and Ferdyshchenko, who, with Nastasya Filippovna’s approval, plays the role of cynical buffoon. With the help of Ganya’s younger brother Kolya, the Prince arrives, uninvited. To enliven the party, Ferdyshchenko suggests a game where everyone must recount the story of the worst thing they have ever done. Others are shocked at the proposal, but Nastasya Filippovna is enthusiastic. When it comes to Totsky’s turn he tells a long but innocuous anecdote from the distant past. Disgusted, Nastasya Filippovna turns to Myshkin and demands his advice on whether or not to marry Ganya. Myshkin advises her not to, and Nastasya Filippovna, to the dismay of Totsky, General Epanchin and Ganya, firmly announces that she is following this advice. At this point, Rogozhin and his followers arrive with the promised 100,000 rubles. Nastasya Filipovna is preparing to leave with him, exploiting the scandalous scene to humiliate Totsky, when Myshkin himself offers to marry her. He speaks gently and sincerely, and in response to incredulous queries about what they will live on, produces a document indicating that he will soon be receiving a large inheritance. Though surprised and deeply touched, Nastasya Filipovna, after throwing the 100,000 rubles in the fire and telling Ganya they are his if he wants to get them out, chooses to leave with Rogozhin. Myshkin follows them.

Part 2[edit]

For the next six months, Nastasya Filippovna remains unsettled and is torn between Myshkin and Rogozhin. Myshkin is tormented by her suffering, and Rogozhin is tormented by her love for Myshkin and her disdain for his own claims on her. Returning to Petersburg, the Prince visits Rogozhin’s house. Myshkin becomes increasingly horrified at Rogozhin’s attitude to her. Rogozhin confesses to beating her in a jealous rage and raises the possibility of cutting her throat. Despite the tension between them, they part as friends, with Rogozhin even making a gesture of concession. But the Prince remains troubled and for the next few hours he wanders the streets, immersed in intense contemplation. He suspects that Rogozhin is watching him and returns to his hotel where Rogozhin—who has been hiding in the stairway—attacks him with a knife. At the same moment, the Prince is struck down by a violent epileptic seizure, and Rogozhin flees in a panic.

Recovering, Myshkin joins Lebedyev (from whom he is renting a dacha) in the summer resort town Pavlovsk. He knows that Nastasya Filippovna is in Pavlovsk and that Lebedyev is aware of her movements and plans. The Epanchins, who are also in Pavlovsk, visit the Prince. They are joined by their friend Yevgeny Pavlovich Radomsky, a handsome and wealthy military officer with a particular interest in Aglaya. Aglaya, however, is more interested in the Prince, and to Myshkin’s embarrassment and everyone else’s amusement, she recites Pushkin’s poem «The Poor Knight» in a reference to his noble efforts to save Nastasya Filippovna.

The Epanchins’ visit is rudely interrupted by the arrival of Burdovsky, a young man who claims to be the illegitimate son of Myshkin’s late benefactor, Pavlishchev. The inarticulate Burdovsky is supported by a group of insolent young men. These include the consumptive seventeen-year-old Ippolit Terentyev, the nihilist Doktorenko, and Keller, an ex-officer who, with the help of Lebedyev, has written an article vilifying the Prince and Pavlishchev. They demand money from Myshkin as a «just» reimbursement for Pavlishchev’s support, but their arrogant bravado is severely dented when Gavril Ardalionovich, who has been researching the matter on Myshkin’s behalf, proves conclusively that the claim is false and that Burdovsky has been deceived. The Prince tries to reconcile with the young men and offers financial support anyway. Disgusted, Lizaveta Prokofyevna loses all control and furiously attacks both parties. Ippolit laughs, and Lizaveta Prokofyevna seizes him by the arm, causing him to break into a prolonged fit of coughing. But he suddenly becomes calm, informs them all that he is near death, and politely requests that he be permitted to talk to them for a while. He awkwardly attempts to express his need for their love, eventually bringing both himself and Lizaveta Prokofyevna to the point of tears. But as the Prince and Lizaveta Prokofyevna discuss what to do with the invalid, another transformation occurs and Ippolit, after unleashing a torrent of abuse at the Prince, leaves with the other young men. The Epanchins also leave, both Lizaveta Prokofyevna and Aglaya deeply indignant with the Prince. Only Yevgeny Pavlovich remains in good spirits, and he smiles charmingly as he says good-bye. At that moment, a magnificent carriage pulls up at the dacha, and the ringing voice of Nastasya Filippovna calls out to Yevgeny Pavlovich. In a familiar tone, she tells him not to worry about all the IOUs as Rogozhin has bought them up. The carriage departs, leaving everyone, particularly Yevgeny Pavlovich and the Prince, in a state of shock. Yevgeny Pavlovich claims to know nothing about the debts, and Nastasya Filippovna’s motives become a subject of anxious speculation.

Part 3[edit]

Reconciling with Lizaveta Prokofyevna, the Prince visits the Epanchins at their dacha. He is beginning to fall in love with Aglaya, and she likewise appears to be fascinated by him, though she often mocks or angrily reproaches him for his naiveté and excessive humility. Myshkin joins Lizaveta Prokofyevna, her daughters and Yevgeny Pavlovich for a walk to the park to hear the music. While listening to the high-spirited conversation and watching Aglaya in a kind of daze, he notices Rogozhin and Nastasya Filippovna in the crowd. Nastasya Filippovna again addresses herself to Yevgeny Pavlovich, and in the same jolly tone as before loudly informs him that his uncle—a wealthy and respected old man from whom he is expecting a large inheritance—has shot himself and that a huge sum of government money is missing. Yevgeny Pavlovich stares at her in shock as Lizaveta Prokofyevna makes a hurried exit with her daughters. Nastasya Filippovna hears an officer friend of Yevgeny Pavlovich suggest that a whip is needed for women like her, and she responds by grabbing a riding-whip from a bystander and striking the officer across the face with it. He tries to attack her but Myshkin restrains him, for which he is violently pushed. Rogozhin, after making a mocking comment to the officer, leads Nastasya Filippovna away. The officer recovers his composure, addresses himself to Myshkin, politely confirms his name, and leaves.

Myshkin follows the Epanchins back to their dacha, where eventually Aglaya finds him alone on the verandah. To his surprise, she begins to talk to him very earnestly about duels and how to load a pistol. They are interrupted by General Epanchin who wants Myshkin to walk with him. Aglaya slips a note into Myshkin’s hand as they leave. The General is greatly agitated by the effect Nastasya Filippovna’s behavior is having on his family, particularly since her information about Yevgeny Pavlovich’s uncle has turned out to be completely correct. When the General leaves, Myshkin reads Aglaya’s note, which is an urgent request to meet her secretly the following morning. His reflections are interrupted by Keller who has come to offer to be his second at the duel that will inevitably follow from the incident that morning, but Myshkin merely laughs heartily and invites Keller to visit him to drink champagne. Keller departs and Rogozhin appears. He informs the Prince that Nastasya Filippovna wants to see him and that she has been in correspondence with Aglaya. She is convinced that the Prince is in love with Aglaya, and is seeking to bring them together. Myshkin is perturbed by the information, but he remains in an inexplicably happy frame of mind and speaks with forgiveness and brotherly affection to Rogozhin. Remembering it will be his birthday tomorrow, he persuades Rogozhin to join him for some wine.

They find that a large party has assembled at his home and that the champagne is already flowing. Present are Lebedyev, his daughter Vera, Ippolit, Burdovsky, Kolya, General Ivolgin, Ganya, Ptitsyn, Ferdyshchenko, Keller, and, to Myshkin’s surprise, Yevgeny Pavlovich, who has come to ask for his friendship and advice. The guests greet the Prince warmly and compete for his attention. Stimulated by Lebedyev’s eloquence, everyone engages for some time in intelligent and inebriated disputation on lofty subjects, but the good-humoured atmosphere begins to dissipate when Ippolit suddenly produces a large envelope and announces that it contains an essay he has written which he now intends to read to them. The essay is a painfully detailed description of the events and thoughts leading him to what he calls his ‘final conviction’: that suicide is the only possible way to affirm his will in the face of nature’s invincible laws, and that consequently he will be shooting himself at sunrise. The reading drags on for over an hour and by its end the sun has risen. Most of his audience, however, are bored and resentful, apparently not at all concerned that he is about to shoot himself. Only Vera, Kolya, Burdovsky and Keller seek to restrain him. He distracts them by pretending to abandon the plan, then suddenly pulls out a small pistol, puts it to his temple and pulls the trigger. There is a click but no shot: Ippolit faints but is not killed. It turns out that he had taken out the cap earlier and forgotten to put it back in. Ippolit is devastated and tries desperately to convince everyone that it was an accident. Eventually he falls asleep and the party disperses.

The Prince wanders for some time in the park before falling asleep at the green seat appointed by Aglaya as their meeting place. Her laughter wakes him from an unhappy dream about Nastasya Filippovna. They talk for a long time about the letters Aglaya has received, in which Nastasya Filippovna writes that she herself is in love with Aglaya and passionately beseeches her to marry Myshkin. Aglaya interprets this as evidence that Nastasya Filippovna is in love with him herself, and demands that Myshkin explain his feelings toward her. Myshkin replies that Nastasya Filippovna is insane, that he only feels profound compassion and is not in love with her, but admits that he has come to Pavlovsk for her sake. Aglaya becomes angry, demands that he throw the letters back in her face, and storms off. Myshkin reads the letters with dread, and later that day Nastasya Filippovna herself appears to him, asking desperately if he is happy, and telling him she is going away and will not write any more letters. Rogozhin escorts her.

Part 4[edit]

It is clear to Lizaveta Prokofyevna and General Epanchin that their daughter is in love with the Prince, but Aglaya denies this and angrily dismisses talk of marriage. She continues to mock and reproach him, often in front of others, and lets slip that, as far as she is concerned, the problem of Nastasya Filippovna is yet to be resolved. Myshkin himself merely experiences an uncomplicated joy in her presence and is mortified when she appears to be angry with him. Lizaveta Prokofyevna feels it is time to introduce the Prince to their aristocratic circle and a dinner party is arranged for this purpose, to be attended by a number of eminent persons. Aglaya, who does not share her parents’ respect for these people and is afraid that Myshkin’s eccentricity will not meet with their approval, tries to tell him how to behave, but ends by sarcastically telling him to be as eccentric as he likes, and to be sure to wave his arms about when he is pontificating on some high-minded subject and break her mother’s priceless Chinese vase. Feeling her anxiety, Myshkin too becomes extremely anxious, but he tells her that it is nothing compared to the joy he feels in her company. He tries to approach the subject of Nastasya Filippovna again, but she silences him and hurriedly leaves.

For a while the dinner party proceeds smoothly. Inexperienced in the ways of the aristocracy, Myshkin is deeply impressed by the elegance and good humour of the company, unsuspicious of its superficiality. It turns out that one of those present—Ivan Petrovich—is a relative of his beloved benefactor Pavlishchev, and the Prince becomes extraordinarily enthusiastic. But when Ivan Petrovich mentions that Pavlishchev ended by giving up everything and going over to the Catholic Church, Myshkin is horrified. He launches unexpectedly into an anti-Catholic tirade, claiming that it preaches the Antichrist and in its quest for political supremacy has given birth to Atheism. Everyone present is shocked and several attempts are made to stop or divert him, but he only becomes more animated. At the height of his fervor he begins waving his arms about and knocks over the priceless Chinese vase, smashing it to pieces. As Myshkin emerges from his profound astonishment, the general horror turns to amusement and concern for his health. But it is only temporary, and he soon begins another spontaneous discourse, this time on the subject of the aristocracy in Russia, once again becoming oblivious to all attempts to quell his ardour. The speech is only brought to an end by the onset of an epileptic seizure: Aglaya, deeply distressed, catches him in her arms as he falls. He is taken home, having left a decidedly negative impression on the guests.

The next day Ippolit visits the Prince to inform him that he and others (such as Lebedyev and Ganya) have been intriguing against him, and have been unsettling Aglaya with talk of Nastasya Filippovna. Ippolit has arranged, at Aglaya’s request and with Rogozhin’s help, a meeting between the two women. That evening Aglaya, having left her home in secret, calls for the Prince. They proceed in silence to the appointed meeting place, where both Nastasya Filippovna and Rogozhin are already present. It soon becomes apparent that Aglaya has not come there to discuss anything, but to chastise and humiliate Nastasya Filippovna, and a bitter exchange of accusations and insults ensues. Nastasya Filippovna orders Rogozhin to leave and hysterically demands of Myshkin that he stay with her. Myshkin, once again torn by her suffering, is unable to deny her and reproaches Aglaya for her attack. Aglaya looks at him with pain and hatred, and runs off. He goes after her but Nastasya Filippovna stops him desperately and then faints. Myshkin stays with her.

In accordance with Nastasya Filippovna’s wish, she and the Prince become engaged. Public opinion is highly critical of Myshkin’s actions toward Aglaya, and the Epanchins break off all relations with him. He tries to explain to Yevgeny Pavlovich that Nastasya Filippovna is a broken soul, that he must stay with her or she will probably die, and that Aglaya will understand if he is only allowed to talk to her. Yevgeny Pavlovich refuses to facilitate any contact between them and suspects that Myshkin himself is mad.

On the day of the wedding, a beautifully attired Nastasya Filippovna is met by Keller and Burdovsky, who are to escort her to the church where Myshkin is waiting. A large crowd has gathered, among whom is Rogozhin. Seeing him, Nastasya Filippovna rushes to him and tells him hysterically to take her away, which Rogozhin loses no time in doing. The Prince, though shaken, is not particularly surprised at this development. For the remainder of the day he calmly fulfills his social obligations to guests and members of the public. The following morning he takes the first train to Petersburg and goes to Rogozhin’s house, but he is told by servants that there is no one there. After several hours of fruitless searching, he returns to the hotel he was staying at when he last encountered Rogozhin in Petersburg. Rogozhin appears and asks him to come back to the house. They enter the house in secret and Rogozhin leads him to the dead body of Nastasya Filippovna: he has stabbed her through the heart. The two men keep vigil over the body, which Rogozhin has laid out in his study.

Rogozhin is sentenced to fifteen years hard labor in Siberia. Myshkin goes mad and, through the efforts of Yevgeny Pavlovich, returns to the sanatorium in Switzerland. The Epanchins go abroad and Aglaya elopes with a wealthy, exiled Polish count who later is discovered to be neither wealthy, nor a count, nor an exile—at least, not a political exile—and who, along with a Catholic priest, has turned her against her family.

Characters[edit]

Major characters[edit]

(For further discussion of the major characters see Prince Myshkin)

Prince Myshkin, the novel’s central character, is a young man who has returned to Russia after a long period abroad where he was receiving treatment for epilepsy. The lingering effects of the illness, combined with his innocence and lack of social experience, sometimes create the superficial and completely false impression of mental or psychological deficiency. Most of the other characters at one time or another refer to him disparagingly as an ‘idiot’, but nearly all of them are deeply affected by him. In truth he is highly intelligent, self-aware, intuitive and empathic. He is someone who has thought deeply about human nature, morality and spirituality, and is capable of expressing those thoughts with great clarity.

Nastasya Filippovna, the main female protagonist, is darkly beautiful, intelligent, fierce and mocking, an intimidating figure to most of the other characters. Of noble birth but orphaned at age 7, she was manipulated into a position of sexual servitude by her guardian, the voluptuary Totsky. Her broken innocence and the social perception of disgrace produce an intensely emotional and destructive personality. The Prince is deeply moved by her beauty and her suffering, and despite feeling that she is insane, remains devoted to her. She is torn between Myshkin’s compassion and Rogozhin’s obsession with her.

Rogózhin (Parfyón Semyónovich), who has just inherited a huge fortune from his merchant father, is madly in love with Nastasya Filippovna, and recklessly abandons himself to pursuing her. He instinctively likes and trusts the Prince when they first meet, but later develops a hatred for him out of jealousy. The character represents passionate, instinctive love, as opposed to Myshkin’s Christian love based in compassion.[8]

Agláya Ivánovna is the radiantly beautiful youngest daughter of Myshkin’s distant relative Lizaveta Prokofyevna and her husband, the wealthy and respected General Epanchin. Aglaya is proud, commanding and impatient, but also full of arch humour, laughter and innocence, and the Prince is particularly drawn to her after the darkness of his time with Nastasya Filippovna and Rogozhin.

Ippolít Teréntyev is a young nihilist intellectual who is in the final stages of tuberculosis and near death. Still full of youthful idealism, he craves love and recognition from others, but their indifference and his own morbid self-obsession lead him to increasing extremes of cynicism and defiance. The character is a ‘quasi-double’ for Myshkin: their circumstances force them to address the same metaphysical questions, but their responses are diametrically opposed.[9]

Other characters[edit]

  • Gánya (Gavríl Ardaliónovich) – a capable but extremely vain and avaricious young man, he offers himself in marriage to Nastasya Filippovna, whom he secretly hates, on the promise of riches from Totsky, but she rejects and humiliates him. He also tries to compete with Myshkin for Aglaya’s affections. A mediocre man who is resentful of his own lack of originality, Ganya represents love from vanity, and is contrasted with Myshkin and Rogozhin.[10]
  • Lébedyev (Lukyán Timoféevich) – a roguish drunkard whose restless curiosity and petty ambition have made him into a kind of repository of social information. He uses this to ingratiate himself with superiors, and to pursue various schemes and intrigues. His unpleasant tendencies are offset to some extent by a mischievous sense of humour, a sharp intellect, and occasional bouts of abject self-condemnation and compassion for others.
  • Lizavéta Prokófyevna – Aglaya’s mother and Myshkin’s distant relative. Though child-like in the spontaneity of her emotions, she is strong-willed and imperious, particularly about matters of honour and morality. Myshkin considers her and Aglaya to be very alike.
  • General Iván Fyódorovich Epanchín – Aglaya’s father.
  • Alexándra Ivánovna – Aglaya’s sister, eldest daughter of Ivan Fyodorovich and Lizaveta Prokofyevna.
  • Adelaída Ivánovna – Aglaya’s sister, second daughter of Ivan Fyodorovich and Lizaveta Prokofyevna.
  • Prince Shch. (or Prince S) – a ‘liberal’ aristocrat who marries Adelaida Ivanovna.
  • Yevgény Pávlovich Radómsky – a handsome military officer who is a close friend of the Epanchins. His rumoured interest in Aglaya leads Nastasya Filippovna (who wants to bring Aglaya and the Prince together) to publicly expose some unsavoury aspects of his background. Despite this, he and the Prince become friends and have a mutual respect for each other’s intelligence.
  • Afanásy Ivánovich Tótsky – a wealthy aristocrat and libertine, a friend and business associate of General Epanchin. He is the former guardian of Nastasya Filippovna.
  • General Ívolgin (Ardalión Alexándrovich) – Ganya’s father, a highly honourable man, but a drunkard and mythomaniac. He is the subject of a subplot in Part 4, involving the theft of 400 rubles from Lebedyev
  • Nína Alexándrovna – General Ivolgin’s long-suffering wife, and mother of Ganya, Varya and Kolya.
  • Kólya (Nikolay Ardaliónovich) – Ganya’s younger brother. He is a friend of Ippolit’s, and also becomes a friend and confidant of the Prince.
  • Várya (Varvára Ardaliónovna) – Ganya’s sister.
  • Iván Petróvich Ptítsyn – Ganya’s friend and Varya’s husband.
  • Ferdýshchenko – a lodger with the Ivolgins, a drunkard whose inappropriate manner and coarse but cutting wit is valued by Nastasya Filippovna.
  • Antíp Burdóvsky – a young man who mistakenly thinks he is the illegitimate son of Myshkin’s benefactor Pavlishchev. He begins by aggressively demanding money from the Prince, but later becomes an admirer.
  • Kéller – a retired Lieutenant, initially one of Rogozhin’s crew, he becomes an associate of Ippolit and Burdovsky and writes a slanderous article about the Prince. He later develops a great admiration for the Prince and seeks to defend him.
  • Doktorenko – Lebedyev’s nephew, a nihilist who, along with Ippolit, leads Burdovsky’s attack on the Prince.
  • Véra Lukyánovna – Lebedyev’s daughter.

Themes[edit]

Atheism and Christianity in Russia[edit]

A dialogue between the intimately related themes of atheism and Christian faith (meaning, for Dostoevsky, Russian Orthodoxy) pervades the entire novel. Dostoevsky’s personal image of Christian faith, formed prior to his philosophical engagement with Orthodoxy but never abandoned, was one that emphasized the human need for belief in the immortality of the soul, and identified Christ with ideals of «beauty, truth, brotherhood and Russia».[11] The character of Prince Myshkin was originally intended to be an embodiment of this «lofty (Russian) Christian idea».[12] With the character’s immersion in the increasingly materialistic and atheistic world of late 19th century Russia, the idea is constantly being elaborated, tested in every scene and against every other character. However, Myshkin’s Christianity is not a doctrine or a set of beliefs but is something that he lives spontaneously in his relations with all others. Whenever he appears «hierarchical barriers between people suddenly become penetrable, an inner contact is formed between them… His personality possesses the peculiar capacity to relativize everything that disunifies people and imparts a false seriousness to life.»[13]

The young nihilist Ippolit Terentyev is the character that provides the most coherent articulation of the atheist challenge to Myshkin’s worldview, most notably in the long essay ‘An Essential Explanation’ which he reads to the gathering at the Prince’s birthday celebration in part 3 of the novel.[14] Here he picks up a motif first touched upon early in part 2, in a dialogue between Myshkin and Rogozhin, when they are contemplating the copy of Holbein’s Dead Christ in Rogozhin’s house, and Rogozhin confesses that the painting is eroding his faith. Holbein’s painting held a particular significance for Dostoevsky because he saw in it his own impulse «to confront Christian faith with everything that negated it».[15] The character of Ippolit argues that the painting, which depicts with unflinching realism the tortured, already putrefying corpse of Christ within the tomb, represents the triumph of blind nature over the vision of immortality in God that Christ’s existence on Earth signified.[16] He is unable to share Myshkin’s intuition of the harmonious unity of all Being, an intuition evoked most intensely earlier in the novel in a description of the pre-epileptic aura.[17][18] Consequently, the inexorable laws of nature appear to Ippolit as something monstrous, particularly in the light of his own approaching death from tuberculosis:

«It is as though this painting were the means by which this idea of a dark, brazen and senseless eternal force, to which everything is subordinate, is expressed… I remember someone taking me by the arm, a candle in his hands, and showing me some sort of enormous and repulsive tarantula, assuring me that this was that same dark, blind and all-powerful creature, and laughing at my indignation.»[19]

The Prince does not directly engage with Ippolit’s atheistic arguments, as a religious ideologist might: rather, he recognizes Ippolit as a kindred spirit, and empathetically perceives his youthful struggle with both his own inner negation and the cruelty, irony, and indifference of the world around him.[20][21]

Catholicism[edit]

The Prince’s Christianity, insofar as he is the embodiment of the ‘Russian Christian idea’, explicitly excludes Catholicism. His unexpected tirade at the Epanchins’ dinner party is based in unequivocal assertions that Catholicism is «an unChristian faith», that it preaches the Antichrist, and that its appropriation and distortion of Christ’s teaching into a basis for the attainment of political supremacy has given birth to atheism. The Catholic Church, he claims, is merely a continuation of the Western Roman Empire: cynically exploiting the person and teaching of Christ it has installed itself on the earthly throne and taken up the sword to entrench and expand its power. This is a betrayal of the true teaching of Christ, a teaching that transcends the lust for earthly power (the Devil’s Third Temptation), and speaks directly to the individual’s and the people’s highest emotions—those that spring from what Myshkin calls «spiritual thirst». Atheism and socialism are a reaction, born of profound disillusionment, to the Church’s defilement of its own moral and spiritual authority.[22]

It is because of this «spiritual thirst» that Myshkin is so uncompromisingly scathing about the influence of Catholicism and atheism in Russia.[23] The Russian, he claims, not only feels this thirst with great urgency, but is, by virtue of it, particularly susceptible to false faiths:

«In our country if a man goes over to Catholicism, he unfailingly becomes a Jesuit, and one of the most clandestine sort, at that; if he becomes an atheist, he will at once begin to demand the eradication of belief in God by coercion, that is, by the sword… It is not from vanity alone, not from mere sordid vain emotions that Russian atheists and Russian Jesuits proceed, but from a spiritual pain, a spiritual thirst, a yearning for something more exalted, for a firm shore, a motherland in which they have ceased to believe…»[24]

The theme of the maleficent influence of Catholicism on the Russian soul is expressed, in a less obvious and polemical way, through the character of Aglaya Epanchin. Passionate and idealistic, like ‘the Russian’ alluded to in the anti-Catholic diatribe, Aglaya struggles with the ennui of middle class mediocrity and hates the moral vacuity of the aristocracy to whom her parents kowtow. Her ‘yearning for the exalted’ has attracted her to militant Catholicism, and in the Prince’s devotion to Nastasya Filippovna she sees the heroism of a Crusader-Knight abandoning everything to go in to battle for his Christian ideal. She is deeply angry when, instead of «defending himself triumphantly» against his enemies (Ippolit and his nihilist friends), he tries to make peace with them and offers assistance.[25][26] Aglaya’s tendency to misinterpret Myshkin’s motives leads to fractures in what is otherwise a blossoming of innocent love. When the Epanchins go abroad after the final catastrophe, Aglaya, under the influence of a Catholic priest, abandons her family and elopes with a Polish ‘Count’.

Innocence and guilt[edit]

In his notes Dostoevsky distinguishes the Prince from other characters of the virtuous type in fiction (such as Don Quixote and Pickwick) by emphasizing innocence rather than comicality.[27] In one sense Myshkin’s innocence is an instrument of satire since it brings in to sharp relief the corruption and egocentricity of those around him. But his innocence is serious rather than comical, and he has a deeper insight into the psychology of human beings in general by assuming its presence in everyone else, even as they laugh at him, or try to deceive and exploit him.[28] Examples of this combination of innocence and insight can be found in Myshkin’s interactions with virtually all the other characters.[29] He explains it himself in an episode with the roguish but ‘honourable’ Keller, who has confessed that he has sought the Prince out for motives that are simultaneously noble (he wants spiritual guidance) and mercenary (he wants to borrow a large sum of money from him). The Prince guesses that he has come to borrow money before he has even mentioned it, and unassumingly engages him in a conversation about the psychological oddity of ‘double thoughts’:

Two thoughts coincided, that very often happens… I think it’s a bad thing and, you know, Keller, I reproach myself most of all for it. What you told me just now could have been about me. I’ve even sometimes thought that all human beings are like that, because it’s terribly difficult to fight those double thoughts… At any rate, I am not your judge… You used cunning to coax money out of me by means of tears, but you yourself swear that your confession had a different aim, a noble one; as for the money, you need it to go on a drinking spree, don’t you? And after such a confession that’s weakness of course. But how can one give up drinking sprees in a single moment? It’s impossible. So what is to be done? It is best to leave it to your own conscience, what do you think?[30]

Aglaya Ivanovna, despite her occasional fury at his apparent passivity, understands this aspect of Myshkin’s innocence, and expresses it in their conversation at the green seat when she speaks of the «two parts of the mind: one that’s important and one that’s not important».[31]

Nastasya Filippovna is a character who embodies the internal struggle between innocence and guilt. Isolated and sexually exploited by Totsky from the age of sixteen, Nastasya Filippovna has inwardly embraced her social stigmatization as a corrupted ‘fallen woman’, but this conviction is intimately bound to its opposite—the victimized child’s sense of a broken innocence that longs for vindication. The combination produces a cynical and destructive outer persona, which disguises a fragile and deeply hurt inner being. When the Prince speaks to her, he addresses only this inner being, and in him she sees and hears the long dreamt-of affirmation of her innocence. But the self-destructive voice of her guilt, so intimately bound to the longing for innocence, does not disappear as a result, and constantly reasserts itself. Myshkin divines that in her constant reiteration of her shame there is a «dreadful, unnatural pleasure, as if it were a revenge on someone.»[32] Its principal outward form is the repeated choice to submit herself to Rogozhin’s obsession with her, knowing that its end result will almost certainly be her own death.[33]

The theme of the intrapsychic struggle between innocence and guilt is manifested, in idiosyncratic forms, in many of the characters in the novel. The character of General Ivolgin, for example, constantly tells outrageous lies, but to those who understand him (such as Myshkin, Lebedyev and Kolya) he is the noblest and most honest of men.[34] He commits a theft out of weakness, but is so overcome by shame that it helps precipitate a stroke.[35] Lebedyev is constantly plotting and swindling, but he is also deeply religious, and is periodically overcome by paroxysms of guilt-ridden self-loathing. Myshkin himself has a strong tendency to feel ashamed of his own thoughts and actions. The fact that Rogozhin reaches the point of attacking him with a knife is something for which he feels himself to be equally guilty because his own half-conscious suspicions were the same as Rogozhin’s half-conscious impulse.[36] When Burdovsky, who has unceremoniously demanded money from him on the basis of a falsehood, gets increasingly insulted by his attempts to offer assistance, Myshkin reproaches himself for his own clumsiness and lack of tact.[37]

Autobiographical themes[edit]

Capital punishment[edit]

In 1849, Dostoevsky was sentenced to execution by firing squad for his part in the activities of the Petrashevsky Circle. Shortly after the period of interrogation and trial, he and his fellow prisoners were taken, without warning, to Semyonovsky Square where the sentence of death was read out over them. The first three prisoners were tied to stakes facing the firing squad: Dostoevsky was among the next in line. Just as the first shots were about to be fired, a message arrived from the Tsar commuting the sentences to hard labor in Siberia.

The experience had a profound effect on Dostoevsky, and in Part 1 of The Idiot (written twenty years after the event) the character of Prince Myshkin repeatedly speaks in depth on the subject of capital punishment. On one occasion, conversing with the Epanchin women, he recounts an anecdote that exactly mirrors Dostoevsky’s own experience. A man of 27, who had committed a political offence, was taken to the scaffold with his comrades, where a death sentence by firing squad was read out to them. Twenty minutes later, with all the preparations for the execution having been completed, they were unexpectedly reprieved, but for those twenty minutes the man lived with the complete certainty that he was soon to face sudden death. According to this man, the mind recoils so powerfully against the reality of its imminent death that the experience of time itself is radically altered. The mind speeds up exponentially as the moment approaches, causing time to expand correspondingly, even reaching the point where the tiny amount of conventional human time left is experienced inwardly as unbearable in its enormity. Eventually, the man said, he «longed to be shot quickly».[38][39]

The subject of capital punishment first comes up earlier in Part 1, when the Prince is waiting with a servant for General Epanchin to appear. Engaging the servant in conversation, the Prince tells the harrowing story of an execution by guillotine that he recently witnessed in France. He concludes the description with his own reflections on the horror of death by execution:

… the worst, most violent pain lies not in injuries, but in the fact that you know for certain that within the space of an hour, then ten minutes, then half a minute, then now, right at this moment—your soul will fly out of your body, and you’ll no longer be a human being, and that this is certain; the main thing is that it is certain. When you put your head right under the guillotine and hear it sliding above your head, it’s that quarter of a second that’s most terrible of all… Who can say that human nature is able to endure such a thing without going mad? Why such mockery—ugly, superfluous, futile? Perhaps the man exists to whom his sentence has been read out, has been allowed to suffer, and then been told: «off you go, you’ve been pardoned». A man like that could tell us perhaps. Such suffering and terror were what Christ spoke of. No, a human being should not be treated like that![40]

Later, when he is conversing with the Epanchin sisters, the Prince suggests to Adelaida, who has asked him for a subject to paint, that she paint the face of a condemned man a minute before the guillotine falls. He carefully explains his reasons for the suggestion, enters in to the emotions and thoughts of the condemned man, and describes in meticulous detail what the painting should depict. In this description Myshkin takes the contemplation of the condemned man’s inward experience of time a step further and asks: what would the mind be experiencing in the last tenth of a second, as it hears the iron blade sliding above? And what would be experienced if, as some argue, the mind continues for some time after the head has been cut off? The Prince breaks off without answering, but the implication is that the victim experiences these ‘moments’ of unspeakable terror as vast stretches of time.[41][42]

In part 2, the usually comical character of Lebedyev also considers the horror of the moment before execution. In the midst of a heated exchange with his nihilist nephew he expresses deep compassion for the soul of the Countess du Barry, who died in terror on the guillotine after pleading for her life with the executioner.[43]

Epilepsy[edit]

For much of his adult life Dostoevsky suffered from an unusual and at times extremely debilitating form of temporal lobe epilepsy. In 1867 (the same year he began work on The Idiot) he wrote to his doctor: «this epilepsy will end up by carrying me off… My memory has grown completely dim. I don’t recognize people anymore… I’m afraid of going mad or falling into idiocy».[44] Dostoevsky’s attacks were preceded by a brief period of intense joyous mystical experience which he described as being worth years of his life, or perhaps even his whole life. A similar illness plays an important part in the characterization of Prince Myshkin, partly because the severity of the condition and its after-effects (disorientation, amnesia, aphasia, among others) contributes significantly to the myth of the character’s ‘idiocy’.

Although Myshkin himself is completely aware that he is not an ‘idiot’ in any pejorative sense, he sometimes concedes the aptness of the word in relation to his mental state during particularly severe attacks. He occasionally makes reference to the pre-narrative period prior to his confinement in a Swiss sanatorium, when the symptoms were chronic and he really was «almost an idiot».[45] Paradoxically, it is also clear that aspects of the disease are intimately connected to a profound intensification of his mental faculties, and are a significant cause of the development of his higher spiritual preoccupations:

…there was a certain stage almost immediately before the fit itself when, amidst the sadness, the mental darkness, the pressure, his brain suddenly seemed to burst into flame, and with an extraordinary jolt all his vital forces seemed to be tensed together. The sensation of life and of self-awareness increased tenfold at those moments… The mind, the heart were flooded with an extraordinary light; all his unrest, all his doubts, all his anxieties were resolved into a kind of higher calm, full of a serene, harmonious joy and hope.[46]

Although for Myshkin these moments represented an intimation of the highest truth, he also knew that «stupefaction, mental darkness, idiocy stood before him as the consequence of these ‘highest moments’.» At the end of the novel, after Rogozhin has murdered Nastasya Filippovna, the Prince appears to descend completely into this darkness.

Mortality[edit]

The consciousness of the inevitability of death and the effect that this consciousness has on the living soul is a recurring theme in the novel. A number of characters are shaped, each according to the nature of their own self-consciousness, by their proximity to death. Most notable in this respect are Prince Myshkin, Ippolit, Nastasya Filippovna and Rogozhin.

The anecdote of the man reprieved from execution is an illustration, drawn from the author’s own experience, of the extraordinary value of life as revealed in the moment of imminent death. The most terrible realization for the condemned man, according to Myshkin, is that of a wasted life, and he is consumed by the desperate desire for another chance. After his reprieve, the man vows to live every moment of life conscious of its infinite value (although he confesses to failing to fulfil the vow). Through his own emergence from a prolonged period on the brink of derangement, unconsciousness and death, the Prince himself has awoken to the joyous wonder of life, and all his words, moral choices and relations with others are guided by this fundamental insight. Joseph Frank, drawing on the theology of Albert Schweitzer, places the Prince’s insight in the context of «the eschatological tension that is the soul of the primitive Christian ethic, whose doctrine of Agape was conceived in the same perspective of the imminent end of time.»[47] Myshkin asserts that in the ecstatic moment of the pre-epileptic aura he is able to comprehend the extraordinary phrase (from the Book of Revelation, 10:6): «there shall be time no longer«.[48]

Like Myshkin, Ippolit is haunted by death and has a similar reverence for the beauty and mystery of life, but his self-absorbed atheist-nihilist worldview pushes him toward opposite conclusions. While the Prince’s worldview reflects the birth of his faith in a higher world-harmony, Ippolit’s concern with death develops into a metaphysical resentment of nature’s omnipotence, her utter indifference to human suffering in general and to his own suffering in particular. In the character of Ippolit, Dostoevsky again considers the terrible dilemma of the condemned man. Ippolit speaks of his illness as a «death sentence» and of himself as «a man condemned to death». In his ‘Essential Explanation’ he argues passionately that meaningful action is impossible when one knows one is going to die. The living soul absolutely requires that its future be open, not pre-determined, and it rebels irrepressibly against the imposition of a definite end.[49][50] Ippolit conceives the idea of suicide as the only way left to him of asserting his will in the face of nature’s death sentence.[51]

Style[edit]

Temporality[edit]

Dostoevsky’s notebooks for The Idiot during the time of its serial publication clearly indicate that he never knew what successive installments would contain.[52] The method of testing the central idea in a series of extreme situations, allowing each character to freely respond, meant that there could be no pre-determined development of either plot or character: the author himself was just as surprised as the characters at what happened or didn’t happen.[53] This uncontrived approach to writing becomes, in the novel, a depiction of what Morson calls «the openness of time». In the usual novel, the apparently free acts of the characters are an illusion as they only serve to bring about a future that has been contrived by the author. But in real life, even with a belief in determinism or preordination, the subject always assumes its freedom and acts as though the future were unwritten. Dostoevsky’s extemporaneous approach helped facilitate the representation of the actual position of human subjectivity, as an open field of possibility where the will is free at all times, despite the apparent necessity of cause and effect.[54] According to Mikhail Bakhtin, «Dostoevsky always represents a person on the threshold of a final decision, at a moment of crisis, at an unfinalizable—and unpredeterminable—turning point for their soul.»[55]

Carnivalization[edit]

Bakhtin argues that Dostoevsky always wrote in opposition to modern tendencies toward the «reification of man»—the turning of human beings into objects (scientific, economic, social, etc.), enclosing them in an alien web of definition and causation, robbing them of freedom and responsibility.[56] ‘Carnivalization’ is a term used by Bakhtin to describe the techniques Dostoevsky uses to disarm this increasingly ubiquitous enemy and make true intersubjective dialogue possible. The concept suggests an ethos where normal hierarchies, social roles, proper behaviors and assumed truths are subverted in favor of the «joyful relativity» of free participation in the festival. In The Idiot, everything revolves around the two central carnival figures of the «idiot» and the «madwoman», and consequently «all of life is carnivalized, turned into a ‘world inside out’: traditional plot situations radically change their meaning, there develops a dynamic, carnivalistic play of sharp contrasts, unexpected shifts and changes».[57] Prince Myshkin and Nastasya Filippovna are characters that inherently elude conventional social definition, or—as Bakhtin puts it—anything that might limit their «pure humanness«. The carnival atmosphere that develops around them in each situation and dialogue («bright and joyous» in Myshkin’s case, «dark and infernal» in Nastasya Filippovna’s) allows Dostoevsky to «expose a different side of life to himself and to the reader, to spy upon and depict in that life certain new, unknown depths and possibilities.»[58]

Polyphony[edit]

Carnivalization helps generate the artistic phenomenon that Bakhtin felt was unique to Dostoevsky in literature: Polyphony. Analogous to musical polyphony, literary polyphony is the simultaneous presence of multiple independent voices, each with its own truth and validity, but always coincident with other voices, affecting them and being affected by them. Bakhtin defines it as «the event of interaction between autonomous and internally unfinalized consciousnesses».[59] In the polyphonic novel each character’s voice speaks for itself: the narrator and even the author are present in the narrative merely as one voice among others. No voice has a privileged authority, and all have a form that inherently expresses engagement with other voices. Thus events unfold dialogically, as a consequence of the interaction between discrete voices, not as a consequence of authorial design:

What unfolds… is not a multitude of characters and fates in a single objective world, illuminated by a single authorial consciousness; rather a plurality of consciousnesses, with equal rights and each with its own world, combine but are not merged in the unity of the event. Dostoevsky’s major heroes are, by the very nature of his creative design, not only objects of authorial discourse but also subjects of their own directly signifying discourse.[60]

[edit]

Despite the appearance of omniscience, the narrator of The Idiot is given a distinct voice like any other character, and often conveys only a partial understanding of the events he is describing. It is the voice of a highly perceptive and meticulous reporter of the facts, who has, despite this objectivity, a particular perspective on what he is reporting, occasionally even lapsing into pontification. At one point in his notes Dostoevsky admonishes himself to «write more concisely: only the facts. Write in the sense of people say…»[61] The narrator’s resort to ‘the facts’ has the effect of «placing the facts on the side of rumor and mystery rather than on the side of description and explanation.»[62] The narrator is thus not omniscient, but a particular kind of insightful but limited spectator, and in the end he openly admits to the reader that the Prince’s behaviour is inexplicable to him.[63] According to Frank, «this limitation of the narrator is part of Dostoevsky’s effort to present Myshkin’s behaviour as transcending all the categories of worldly moral-social experience.»[64]

For Bakhtin the narrator’s voice is another participant, albeit of a special kind, in the «great dialogue» that constitutes the Dostoevsky novel. All voices, all ideas, once they enter the world of the novel, take on an imaginary form that positions them in dialogical relationship with the other voices and ideas. In this sense, even the author’s own ideological positions, when they are expressed through the narrator, or Myshkin, or Lebedyev, «become thoroughly dialogized and enter the great dialogue of the novel on completely equal terms with the other idea-images».[65] Since the most important thing for Dostoevsky in the construction of his novels is the dialogic interaction of a multiplicity of voices, the author’s discourse «cannot encompass the hero and his word on all sides, cannot lock in and finalize him from without. It can only address itself to him.»[66]

Reception[edit]

Critical reception of The Idiot at the time of its publication in Russia was almost uniformly negative. This was partly because a majority of the reviewers considered themselves to be opposed to Dostoevsky’s ‘conservatism’, and wished to discredit the book’s supposed political intentions.[67] However the chief criticism, among both reviewers and general readers, was in the «fantasticality» of the characters.[68] The radical critic D.I. Minaev wrote: «People meet, fall in love, slap each other’s face—and all at the author’s first whim, without any artistic truth.»[69] V.P. Burenin, a liberal, described the novel’s presentation of the younger generation as «the purest fruit of the writer’s subjective fancy» and the novel as a whole as «a belletristic compilation, concocted from a multitude of absurd personages and events, without any concern for any kind of artistic objectivity.»[70] Leading radical critic Mikhail Saltykov-Schedrin approved of Dostoevsky’s attempt to depict the genuinely good man, but castigated him for his scurrilous treatment of «the very people whose efforts are directed at the very objective apparently pursued by him… On the one hand there appear characters full of life and truth, but on the other, some kind of mysterious puppets hopping about as though in a dream…»[71] Dostoevsky responded to Maykov’s reports of the prevailing ‘fantastical’ criticisms with an unashamed characterization of his literary philosophy as «fantastic realism», and claimed that it was far more real, taking contemporary developments in Russia in to consideration, than the so-called realism of his detractors, and could even be used to predict future events.[72]

French and English translations were published in 1887, and a German translation in 1889. European critical response was also largely negative, mainly due to the novel’s apparent formlessness and rambling style.[73] Morson notes that critics saw it as «a complete mess, as if it were written extemporaneously, with no overall structure in mind—as, in fact, it was.»[74] Typical of the western critics was the introduction to the first French translation which, while praising the energetic style and characterization, notes that «they are enveloped in a fantastic mist and get lost in innumerable digressions.»[75]

Prominent modern critics acknowledge the novel’s apparent structural deficiencies, but also point out that the author was aware of them himself, and that they were perhaps a natural consequence of the experimental approach toward the central idea. Joseph Frank has called The Idiot «perhaps the most original of Dostoevsky’s great novels, and certainly the most artistically uneven of them all,»[76] but he also wondered how it was that the novel «triumphed so effortlessly over the inconsistencies and awkwardnesses of its structure.» Gary Saul Morson observes that «The Idiot brings to mind the old saw about how, according to the laws of physics, bumblebees should be unable to fly, but bumblebees, not knowing physics, go on flying anyway.»[77]

The twentieth century Russian literary critic Mikhail Bakhtin regarded the structural asymmetry and unpredictability of plot development, as well as the perceived ‘fantasticality’ of the characters, not as any sort of deficiency, but as entirely consistent with Dostoevsky’s unique and groundbreaking literary method.[78] Bakhtin saw Dostoevsky as the preeminent exemplar of the Carnivalesque in literature, and as the inventor of the polyphonic novel. A literary approach that incorporates carnivalisation and polyphony in Bakhtin’s sense precludes any sort of conventionally recognizable structure or predictable pattern of plot development.

English translations[edit]

Since The Idiot was first published in Russian, there have been a number of translations into English, including those by:

  • Frederick Whishaw (1887)
  • Constance Garnett (1913)
    • Revised by Anna Brailovsky (2003)
  • Eva Martin (1915)
  • David Magarshack (1955)
  • John W. Strahan (1965)
  • Henry Carlisle and Olga Andreyeva Carlisle (1980)
  • Alan Myers (1992)
  • Richard Pevear and Larissa Volokhonsky (2002)
  • David McDuff (2004)
  • Ignat Avsey (2010)

The Constance Garnett translation was for many years accepted as the definitive English translation, but more recently it has come under criticism for being dated. The Garnett translation, however, still remains widely available because it is now in the public domain. Some writers, such as Anna Brailovsky, have based their translations on Garnett’s. Since the 1990s, new English translations have appeared that have made the novel more accessible to English readers.
The Oxford Guide to Literature in English Translation (2000) states that the Alan Myers version is the «best version currently available».[79] Since then, however, new translations by David McDuff and Pevear & Volokhonsky have also been well received.

Adaptations[edit]

  • Several filmmakers have produced adaptations of the novel, among them Wandering Souls (Carl Froelich; 1921)[80] L’idiot (Georges Lampin; 1946), a 1951 version by Akira Kurosawa, a 1958 version by Russian director Ivan Pyryev, and a 1992 Hindi version by Mani Kaul. An unfinished silent version by Sergei Eisenstein was once shown in the Soviet Union, the last reel «lost» over a disagreement with Joseph Stalin on the ending.[citation needed] Andrei Tarkovsky aspired to eventually produce a film adaptation of The Idiot, but was constantly obfuscated by Soviet state censors. He was contracted by Mosfilm to write a screenplay in 1983, but production halted after he announced his intent never to return to the Soviet Union.[81] Tarkovsky’s other films, such as Stalker, incorporate many themes from The Idiot.[82]
  • In 1966, the British Broadcasting Corporation screened a five-part adaptation of The Idiot on BBC-2. It was directed by Alan Bridges and starred David Buck as Prince Myskin and Adrienne Corri as Nastasia.[83]
  • In 2003, Russian State Television Network VGTRK produced a 10-part, 8-hour mini-series of the work, directed by Vladimir Bortko for Telekanal Rossiya, which is available with English subtitles.[84]
  • In 1999, the Tabakov Theatre produced an adaptation of the novel, adapted and directed by Alexandre Marine with the show later airing on the Kultura television as TV-play.
  • In 1994, the Polish director Andrzej Wajda adapted the last chapter of The Idiot as the feature film Nastasja.
  • BBC Radio 7 broadcast a 4-episode adaptation of The Idiot entitled Fyodor Dostoevsky’s The Idiot, in June 2010. It starred Paul Rhys as Prince Myshkin.[85]
  • Simon Gray’s stage adaptation was produced by the National Theatre Company at the Old Vic Theatre, London, in 1970, starring Derek Jacobi.
  • In October 2011, the Estonian director Rainer Sarnet adapted the book to a feature film The Idiot, starring Risto Kübar as Prince Myshkin.

References[edit]

  1. ^ Dostoevsky letter quoted in Peace, Richard (1971). Dostoyevsky: An Examination of the Major Novels. Cambridge University Press. pp. 59–63. ISBN 0-521-07911-X.
  2. ^ Frank, Joseph (2010). Dostoevsky A Writer in His Time. Princeton University Press. p. 577. ISBN 9780691128191.
  3. ^ Morson, Gary Saul (June 2018). ««The Idiot» savant». The New Criterion. 36 (10): 2.
  4. ^ Bakhtin, Mikhail (1984). Problems of Dostoevsky’s Poetics. University of Minnesota Press. p. 99.
  5. ^ Morson, Gary Saul (June 2018). ««The Idiot» savant». The New Criterion. 36 (10): 2–3.
  6. ^ Mills Todd III, William (2004). The Idiot (Introduction). Penguin Classics. p. xxiii.
  7. ^ Morson (2018). p. 5
  8. ^ Frank, Joseph (2010). Dostoevsky A Writer in His Time. Princeton University Press. p. 569. ISBN 9780691128191.
  9. ^ Frank (2010). p. 582
  10. ^ Frank (2010). p. 569
  11. ^ William Mills Todd III. Introduction to The Idiot (trans. McDuff). 2004. Penguin Classics. p. xxiv.
  12. ^ Frank, Joseph (2010). Dostoevsky A Writer in His Time. New Jersey: Princeton University Press. pp. 560, 561. ISBN 9780691128191.
  13. ^ Bakhtin, Mikhail (1984). Problems of Dostoevsky’s Poetics. University of Minnesota Press. p. 174.
  14. ^ William Mills Todd III. Introduction to The Idiot (trans. McDuff). 2004. p. xxxi.
  15. ^ Frank (2010). p. 550
  16. ^ Dostoevsky, Fyodor (2004). The Idiot. Penguin Books. pp. 475–77.
  17. ^ Frank (2010). p. 561
  18. ^ Dostoevsky, F. The Idiot (2004). Part 2, chapter 5, pp. 263–64.
  19. ^ Dostoevsky, F.The Idiot (2004). Part 3, chapter 6, p. 477.
  20. ^ Dostoevsky, F. The Idiot (2004). Part 3, chapter 7, pp. 493–98.
  21. ^ Frank (2010). p. 561
  22. ^ Dostoevsky, F. The Idiot (2004). Part 4, chapter 7, pp. 633–35.
  23. ^ Frank (2010). p. 586
  24. ^ Dostoevsky, F. The Idiot (2004). Part 4, chapter 7, p. 636.
  25. ^ Frank (2010). p. 586
  26. ^ Dostoevsky, F. The Idiot (2004). Part 2, chapters 7–8.
  27. ^ Terras, Victor (1990). The Idiot: An Interpretation. Boston: Twayne Publishers. p. 22.
  28. ^ William Mills Todd III. Introduction to The Idiot (trans. McDuff). 2004. Penguin Classics. pp. xxiv–xxvi.
  29. ^ Bakhtin, Mikhail (1984). p. 242
  30. ^ The Idiot (2004). Part 2, Chapter 11, p. 362
  31. ^ The Idiot (2004). Part 3, Chapter 8, p. 500
  32. ^ The Idiot (2004). Part 3, Chapter 8, p. 506
  33. ^ Bakhtin, Mikhail (1984). pp. 257–58
  34. ^ The Idiot (2004). Part 4, Chapter 4, p. 574
  35. ^ Frank (2010). p. 585
  36. ^ The Idiot (2004). Part 3, Chapter 3, p. 425
  37. ^ The Idiot (2004). Part 2, Chapter 9, p. 329
  38. ^ Morson, Gary Saul (2009). «Return to Process: The Unfolding of The Idiot». New Literary History. 40 (4): 849. JSTOR 40666450. Retrieved 3 January 2021.
  39. ^ The Idiot (2004). Part 1, Chapter 5, pp. 70–72.
  40. ^ The Idiot (2004). Part 1, Chapter 5, p. 27.
  41. ^ Morson, Gary Saul (2009). «Return to Process: The Unfolding of The Idiot». New Literary History. 40 (4): 850. JSTOR 40666450. Retrieved 3 January 2021.
  42. ^ The Idiot (2004). Part 1, Chapter 5, pp. 75–78.
  43. ^ The Idiot (2004). Part 2, Chapter 5, pp. 230–31.
  44. ^ quoted in Frank (2010). p. 557
  45. ^ The Idiot (2004). pp. 104, 318, 322
  46. ^ The Idiot (2004). pp. 263–65
  47. ^ Frank (2010). p. 579
  48. ^ The Idiot (2004). p. 265
  49. ^ Morson (2009). p 857
  50. ^ The Idiot (2004). Part 3, Chapter 7, p. 480-84
  51. ^ Frank (2010). p. 583
  52. ^ Morson (2018). p. 8
  53. ^ Morson (2018). p. 13
  54. ^ Morson (2018). pp. 8–15
  55. ^ Bakhtin (1984). p. 61
  56. ^ Bakhtin (1984). pp. 61–62
  57. ^ Bakhtin (1984). p. 173
  58. ^ Bakhtin (1984). p. 174
  59. ^ Bakhtin (1984). p. 176
  60. ^ Bakhtin (1984). pp. 6–7
  61. ^ quoted in Frank (2010). p. 570
  62. ^ Miller, Robin Feuer (1981). Dostoevsky and The Idiot. MA: Cambridge. p. 79.
  63. ^ The Idiot (2004). Part 4, chapter 9. pp. 668–71
  64. ^ Frank (2010). pp. 570–71
  65. ^ Bakhtin (1984). p. 92
  66. ^ Bakhtin (1984). p. 231
  67. ^ Terras, Victor (1990). The Idiot An Interpretation. Boston: Twayne Publishers. p. 9.
  68. ^ Frank (2010). p. 575
  69. ^ review in The Spark (1868) 18:221, quoted in Terras (1990). p. 9
  70. ^ reviews in The St. Petersburg News (1868) quoted in Terras (1990). p. 10.
  71. ^ review in National Annals (April 1871) pp. 301–03, quoted in Terras (1990). p. 11
  72. ^ Frank (2010). p. 575
  73. ^ Terras (1990). p. 14
  74. ^ Gary Saul Morson (2018). The Idiot Savant p. 7
  75. ^ E.-M de Vogüé. Quoted in Terras (1990). p. 14
  76. ^ Frank, Joseph (1995). Dostoevsky: The Miraculous Years, 1865–1871. Princeton University Press. p. 340. ISBN 978-0-691-04364-7.
  77. ^ Gary Saul Morson (2018). The Idiot Savant p. 7
  78. ^ Bakhtin (1984). pp. 172–74
  79. ^ France, Peter (2000). «Russia». In France, Peter (ed.). Oxford Guide to Literature in English Translation. Oxford: Oxford University Press. p. 597. ISBN 978-0-19-818359-4.
  80. ^ «Irrende Seelen».
  81. ^ The Playlist Staff (2014-03-25). «The 25 Greatest Movies Never Made». IndieWire. Retrieved 2020-03-27.
  82. ^ Fanu, Mark Le. «Stalker: Meaning and Making». The Criterion Collection. Retrieved 2020-03-27.
  83. ^ «The Idiot (TV Mini-Series 1966)». IMDb.
  84. ^ «Idiot (TV Mini-Series 2003)». IMDb. Retrieved 7 February 2014.
  85. ^ «Fyodor Dostoevsky – The Idiot». BBC. Retrieved 7 February 2014.

External links[edit]

Wikisource has original text related to this article:

Russian Wikisource has original text related to this article:

  • The Idiot at Standard Ebooks
  • The Idiot at Project Gutenberg (Eva Martin translation)
  • French Audiobook of L’Idiot
  • Dostoevsky`s Heroes
  • Full text of The Idiot (in Russian)
  • The Idiot public domain audiobook at LibriVox
The Idiot

Fyodor Dostoyevsky manuscript and drawing 06.jpg

Drawing and handwritten text by Fyodor Dostoevsky

Author Fyodor Dostoevsky
Original title Идиот

The Idiot (pre-reform Russian: Идіотъ; post-reform Russian: Идиот, tr. Idiót) is a novel by the 19th-century Russian author Fyodor Dostoevsky. It was first published serially in the journal The Russian Messenger in 1868–69.

The title is an ironic reference to the central character of the novel, Prince Lev Nikolayevich Myshkin, a young man whose goodness, open-hearted simplicity and guilelessness lead many of the more worldly characters he encounters to mistakenly assume that he lacks intelligence and insight. In the character of Prince Myshkin, Dostoevsky set himself the task of depicting «the positively good and beautiful man.»[1] The novel examines the consequences of placing such a singular individual at the centre of the conflicts, desires, passions and egoism of worldly society, both for the man himself and for those with whom he becomes involved.

Joseph Frank describes The Idiot as «the most personal of all Dostoevsky’s major works, the book in which he embodies his most intimate, cherished, and sacred convictions.»[2] It includes descriptions of some of his most intense personal ordeals, such as epilepsy and mock execution, and explores moral, spiritual and philosophical themes consequent upon them. His primary motivation in writing the novel was to subject his own highest ideal, that of true Christian love, to the crucible of contemporary Russian society.

The artistic method of conscientiously testing his central idea meant that the author could not always predict where the plot was going as he was writing. The novel has an awkward structure, and many critics have commented on its seemingly chaotic organization. According to Gary Saul Morson, «The Idiot violates every critical norm and yet somehow manages to achieve real greatness.»[3] Dostoevsky himself was of the opinion that the experiment was not entirely successful, but the novel remained his favourite among his works. In a letter
to Strakhov he wrote: «Much in the novel was written hurriedly, much is too diffuse and did not turn out well, but some of it did turn out well. I do not stand behind the novel, but I do stand behind the idea.»[4]

Background[edit]

In September 1867, when Dostoevsky began work on what was to become The Idiot, he was living in Switzerland with his new wife Anna Grigoryevna, having left Russia in order to escape his creditors. They were living in extreme poverty, and constantly had to borrow money or pawn their possessions. They were evicted from their lodgings five times for non-payment of rent, and by the time the novel was finished in January 1869 they had moved between four different cities in Switzerland and Italy. During this time Dostoevsky periodically fell into the grip of his gambling addiction and lost what little money they had on the roulette tables. He was subject to regular and severe epileptic seizures, including one while Anna was going into labor with their daughter Sofia, delaying their ability to go for a midwife. The baby died aged only three months, and Dostoevsky blamed himself for the loss.[5]

Dostoevsky’s notebooks of 1867 reveal deep uncertainty as to the direction he was taking with the novel. Detailed plot outlines and character sketches were made, but were quickly abandoned and replaced with new ones. In one early draft, the character who was to become Prince Myshkin is an evil man who commits a series of terrible crimes, including the rape of his adopted sister (Nastasya Filippovna), and who only arrives at goodness by way of his conversion through Christ. By the end of the year, however, a new premise had been firmly adopted. In a letter to Apollon Maykov, Dostoevsky explained that his own desperate circumstances had «forced» him to seize on an idea that he had considered for some time but had been afraid of, feeling himself to be artistically unready for it. This was the idea to «depict a completely beautiful human being».[6] Rather than bring a man to goodness, he wanted to start with a man who was already a truly Christian soul, someone who is essentially innocent and deeply compassionate, and test him against the psychological, social and political complexities of the modern Russian world. It was not only a matter of how the good man responded to that world, but of how it responded to him. Devising a series of scandalous scenes, he would «examine each character’s emotions and record what each would do in response to Myshkin and to the other characters.»[7] The difficulty with this approach was that he himself did not know in advance how the characters were going to respond, and thus he was unable to pre-plan the plot or structure of the novel. Nonetheless, in January 1868 the first chapters of The Idiot were sent off to The Russian Messenger.

Plot[edit]

Part 1[edit]

Prince Myshkin, a young man in his mid-twenties and a descendant of one of the oldest Russian lines of nobility, is on a train to Saint Petersburg on a cold November morning. He is returning to Russia having spent the past four years in a Swiss clinic for treatment of a severe epileptic condition. On the journey, Myshkin meets a young man of the merchant class, Parfyon Semyonovich Rogozhin, and is struck by his passionate intensity, particularly in relation to a woman—the dazzling society beauty Nastasya Filippovna Barashkova—with whom he is obsessed. Rogozhin has just inherited a very large fortune due to the death of his father, and he intends to use it to pursue the object of his desire. Joining in their conversation is a civil servant named Lebedyev—a man with a profound knowledge of social trivia and gossip. Realizing who Rogozhin is, Lebedyev firmly attaches himself to him.

The purpose of Myshkin’s trip is to make the acquaintance of his distant relative Lizaveta Prokofyevna, and to make inquiries about a matter of business. Lizaveta Prokofyevna is the wife of General Epanchin, a wealthy and respected man in his mid-fifties. When the Prince calls on them he meets Gavril Ardalionovich Ivolgin (Ganya), the General’s assistant. The General and his business partner, the aristocrat Totsky, are seeking to arrange a marriage between Ganya and Nastasya Filippovna. Totsky had been the orphaned Nastasya Filippovna’s childhood guardian, but he had taken advantage of his position to groom her for his own sexual gratification. As a grown woman, Nastasya Filippovna has developed an incisive and merciless insight into their relationship. Totsky, thinking the marriage might settle her and free him to pursue his desire for marriage with General Epanchin’s eldest daughter, has promised 75,000 rubles. Nastasya Filippovna, suspicious of Ganya and aware that his family does not approve of her, has reserved her decision, but has promised to announce it that evening at her birthday soirée. Ganya and the General openly discuss the subject in front of Myshkin. Ganya shows him a photograph of her, and he is particularly struck by the dark beauty of her face.

Myshkin makes the acquaintance of Lizaveta Prokofyevna and her three daughters—Alexandra, Adelaida and Aglaya. They are all very curious about him and not shy about expressing their opinion, particularly Aglaya. He readily engages with them and speaks with remarkable candor on a wide variety of subjects—his illness, his impressions of Switzerland, art, philosophy, love, death, the brevity of life, capital punishment, and donkeys. In response to their request that he speak of the time he was in love, he tells a long anecdote from his time in Switzerland about a downtrodden woman—Marie—whom he befriended, along with a group of children, when she was unjustly ostracized and morally condemned. The Prince ends by describing what he divines about each of their characters from studying their faces and surprises them by saying that Aglaya is almost as beautiful as Nastasya Filippovna.

The prince rents a room in the Ivolgin apartment, occupied by Ganya’s family and another lodger called Ferdyschenko. There is much angst within Ganya’s family about the proposed marriage, which is regarded, particularly by his mother and sister (Varya), as shameful. Just as a quarrel on the subject is reaching a peak of tension, Nastasya Filippovna herself arrives to pay a visit to her potential new family. Shocked and embarrassed, Ganya succeeds in introducing her, but when she bursts into a prolonged fit of laughter at the look on his face, his expression transforms into one of murderous hatred. The Prince intervenes to calm him down, and Ganya’s rage is diverted toward him in a violent gesture. The tension is not eased by the entrance of Ganya’s father, General Ivolgin, a drunkard with a tendency to tell elaborate lies. Nastasya Filippovna flirtatiously encourages the General and then mocks him. Ganya’s humiliation is compounded by the arrival of Rogozhin, accompanied by a rowdy crowd of drunks and rogues, Lebedyev among them. Rogozhin openly starts bidding for Nastasya Filippovna, ending with an offer of a hundred thousand rubles. With the scene assuming increasingly scandalous proportions, Varya angrily demands that someone remove the «shameless woman». Ganya seizes his sister’s arm, and she responds, to Nastasya Filippovna’s delight, by spitting in his face. He is about to strike her when the Prince again intervenes, and Ganya slaps him violently in the face. Everyone is deeply shocked, including Nastasya Filippovna, and she struggles to maintain her mocking aloofness as the others seek to comfort the Prince. Myshkin admonishes her and tells her it is not who she really is. She apologizes to Ganya’s mother and leaves, telling Ganya to be sure to come to her birthday party that evening. Rogozhin and his retinue go off to raise the 100,000 rubles.

Among the guests at the party are Totsky, General Epanchin, Ganya, his friend Ptitsyn (Varya’s fiancé), and Ferdyshchenko, who, with Nastasya Filippovna’s approval, plays the role of cynical buffoon. With the help of Ganya’s younger brother Kolya, the Prince arrives, uninvited. To enliven the party, Ferdyshchenko suggests a game where everyone must recount the story of the worst thing they have ever done. Others are shocked at the proposal, but Nastasya Filippovna is enthusiastic. When it comes to Totsky’s turn he tells a long but innocuous anecdote from the distant past. Disgusted, Nastasya Filippovna turns to Myshkin and demands his advice on whether or not to marry Ganya. Myshkin advises her not to, and Nastasya Filippovna, to the dismay of Totsky, General Epanchin and Ganya, firmly announces that she is following this advice. At this point, Rogozhin and his followers arrive with the promised 100,000 rubles. Nastasya Filipovna is preparing to leave with him, exploiting the scandalous scene to humiliate Totsky, when Myshkin himself offers to marry her. He speaks gently and sincerely, and in response to incredulous queries about what they will live on, produces a document indicating that he will soon be receiving a large inheritance. Though surprised and deeply touched, Nastasya Filipovna, after throwing the 100,000 rubles in the fire and telling Ganya they are his if he wants to get them out, chooses to leave with Rogozhin. Myshkin follows them.

Part 2[edit]

For the next six months, Nastasya Filippovna remains unsettled and is torn between Myshkin and Rogozhin. Myshkin is tormented by her suffering, and Rogozhin is tormented by her love for Myshkin and her disdain for his own claims on her. Returning to Petersburg, the Prince visits Rogozhin’s house. Myshkin becomes increasingly horrified at Rogozhin’s attitude to her. Rogozhin confesses to beating her in a jealous rage and raises the possibility of cutting her throat. Despite the tension between them, they part as friends, with Rogozhin even making a gesture of concession. But the Prince remains troubled and for the next few hours he wanders the streets, immersed in intense contemplation. He suspects that Rogozhin is watching him and returns to his hotel where Rogozhin—who has been hiding in the stairway—attacks him with a knife. At the same moment, the Prince is struck down by a violent epileptic seizure, and Rogozhin flees in a panic.

Recovering, Myshkin joins Lebedyev (from whom he is renting a dacha) in the summer resort town Pavlovsk. He knows that Nastasya Filippovna is in Pavlovsk and that Lebedyev is aware of her movements and plans. The Epanchins, who are also in Pavlovsk, visit the Prince. They are joined by their friend Yevgeny Pavlovich Radomsky, a handsome and wealthy military officer with a particular interest in Aglaya. Aglaya, however, is more interested in the Prince, and to Myshkin’s embarrassment and everyone else’s amusement, she recites Pushkin’s poem «The Poor Knight» in a reference to his noble efforts to save Nastasya Filippovna.

The Epanchins’ visit is rudely interrupted by the arrival of Burdovsky, a young man who claims to be the illegitimate son of Myshkin’s late benefactor, Pavlishchev. The inarticulate Burdovsky is supported by a group of insolent young men. These include the consumptive seventeen-year-old Ippolit Terentyev, the nihilist Doktorenko, and Keller, an ex-officer who, with the help of Lebedyev, has written an article vilifying the Prince and Pavlishchev. They demand money from Myshkin as a «just» reimbursement for Pavlishchev’s support, but their arrogant bravado is severely dented when Gavril Ardalionovich, who has been researching the matter on Myshkin’s behalf, proves conclusively that the claim is false and that Burdovsky has been deceived. The Prince tries to reconcile with the young men and offers financial support anyway. Disgusted, Lizaveta Prokofyevna loses all control and furiously attacks both parties. Ippolit laughs, and Lizaveta Prokofyevna seizes him by the arm, causing him to break into a prolonged fit of coughing. But he suddenly becomes calm, informs them all that he is near death, and politely requests that he be permitted to talk to them for a while. He awkwardly attempts to express his need for their love, eventually bringing both himself and Lizaveta Prokofyevna to the point of tears. But as the Prince and Lizaveta Prokofyevna discuss what to do with the invalid, another transformation occurs and Ippolit, after unleashing a torrent of abuse at the Prince, leaves with the other young men. The Epanchins also leave, both Lizaveta Prokofyevna and Aglaya deeply indignant with the Prince. Only Yevgeny Pavlovich remains in good spirits, and he smiles charmingly as he says good-bye. At that moment, a magnificent carriage pulls up at the dacha, and the ringing voice of Nastasya Filippovna calls out to Yevgeny Pavlovich. In a familiar tone, she tells him not to worry about all the IOUs as Rogozhin has bought them up. The carriage departs, leaving everyone, particularly Yevgeny Pavlovich and the Prince, in a state of shock. Yevgeny Pavlovich claims to know nothing about the debts, and Nastasya Filippovna’s motives become a subject of anxious speculation.

Part 3[edit]

Reconciling with Lizaveta Prokofyevna, the Prince visits the Epanchins at their dacha. He is beginning to fall in love with Aglaya, and she likewise appears to be fascinated by him, though she often mocks or angrily reproaches him for his naiveté and excessive humility. Myshkin joins Lizaveta Prokofyevna, her daughters and Yevgeny Pavlovich for a walk to the park to hear the music. While listening to the high-spirited conversation and watching Aglaya in a kind of daze, he notices Rogozhin and Nastasya Filippovna in the crowd. Nastasya Filippovna again addresses herself to Yevgeny Pavlovich, and in the same jolly tone as before loudly informs him that his uncle—a wealthy and respected old man from whom he is expecting a large inheritance—has shot himself and that a huge sum of government money is missing. Yevgeny Pavlovich stares at her in shock as Lizaveta Prokofyevna makes a hurried exit with her daughters. Nastasya Filippovna hears an officer friend of Yevgeny Pavlovich suggest that a whip is needed for women like her, and she responds by grabbing a riding-whip from a bystander and striking the officer across the face with it. He tries to attack her but Myshkin restrains him, for which he is violently pushed. Rogozhin, after making a mocking comment to the officer, leads Nastasya Filippovna away. The officer recovers his composure, addresses himself to Myshkin, politely confirms his name, and leaves.

Myshkin follows the Epanchins back to their dacha, where eventually Aglaya finds him alone on the verandah. To his surprise, she begins to talk to him very earnestly about duels and how to load a pistol. They are interrupted by General Epanchin who wants Myshkin to walk with him. Aglaya slips a note into Myshkin’s hand as they leave. The General is greatly agitated by the effect Nastasya Filippovna’s behavior is having on his family, particularly since her information about Yevgeny Pavlovich’s uncle has turned out to be completely correct. When the General leaves, Myshkin reads Aglaya’s note, which is an urgent request to meet her secretly the following morning. His reflections are interrupted by Keller who has come to offer to be his second at the duel that will inevitably follow from the incident that morning, but Myshkin merely laughs heartily and invites Keller to visit him to drink champagne. Keller departs and Rogozhin appears. He informs the Prince that Nastasya Filippovna wants to see him and that she has been in correspondence with Aglaya. She is convinced that the Prince is in love with Aglaya, and is seeking to bring them together. Myshkin is perturbed by the information, but he remains in an inexplicably happy frame of mind and speaks with forgiveness and brotherly affection to Rogozhin. Remembering it will be his birthday tomorrow, he persuades Rogozhin to join him for some wine.

They find that a large party has assembled at his home and that the champagne is already flowing. Present are Lebedyev, his daughter Vera, Ippolit, Burdovsky, Kolya, General Ivolgin, Ganya, Ptitsyn, Ferdyshchenko, Keller, and, to Myshkin’s surprise, Yevgeny Pavlovich, who has come to ask for his friendship and advice. The guests greet the Prince warmly and compete for his attention. Stimulated by Lebedyev’s eloquence, everyone engages for some time in intelligent and inebriated disputation on lofty subjects, but the good-humoured atmosphere begins to dissipate when Ippolit suddenly produces a large envelope and announces that it contains an essay he has written which he now intends to read to them. The essay is a painfully detailed description of the events and thoughts leading him to what he calls his ‘final conviction’: that suicide is the only possible way to affirm his will in the face of nature’s invincible laws, and that consequently he will be shooting himself at sunrise. The reading drags on for over an hour and by its end the sun has risen. Most of his audience, however, are bored and resentful, apparently not at all concerned that he is about to shoot himself. Only Vera, Kolya, Burdovsky and Keller seek to restrain him. He distracts them by pretending to abandon the plan, then suddenly pulls out a small pistol, puts it to his temple and pulls the trigger. There is a click but no shot: Ippolit faints but is not killed. It turns out that he had taken out the cap earlier and forgotten to put it back in. Ippolit is devastated and tries desperately to convince everyone that it was an accident. Eventually he falls asleep and the party disperses.

The Prince wanders for some time in the park before falling asleep at the green seat appointed by Aglaya as their meeting place. Her laughter wakes him from an unhappy dream about Nastasya Filippovna. They talk for a long time about the letters Aglaya has received, in which Nastasya Filippovna writes that she herself is in love with Aglaya and passionately beseeches her to marry Myshkin. Aglaya interprets this as evidence that Nastasya Filippovna is in love with him herself, and demands that Myshkin explain his feelings toward her. Myshkin replies that Nastasya Filippovna is insane, that he only feels profound compassion and is not in love with her, but admits that he has come to Pavlovsk for her sake. Aglaya becomes angry, demands that he throw the letters back in her face, and storms off. Myshkin reads the letters with dread, and later that day Nastasya Filippovna herself appears to him, asking desperately if he is happy, and telling him she is going away and will not write any more letters. Rogozhin escorts her.

Part 4[edit]

It is clear to Lizaveta Prokofyevna and General Epanchin that their daughter is in love with the Prince, but Aglaya denies this and angrily dismisses talk of marriage. She continues to mock and reproach him, often in front of others, and lets slip that, as far as she is concerned, the problem of Nastasya Filippovna is yet to be resolved. Myshkin himself merely experiences an uncomplicated joy in her presence and is mortified when she appears to be angry with him. Lizaveta Prokofyevna feels it is time to introduce the Prince to their aristocratic circle and a dinner party is arranged for this purpose, to be attended by a number of eminent persons. Aglaya, who does not share her parents’ respect for these people and is afraid that Myshkin’s eccentricity will not meet with their approval, tries to tell him how to behave, but ends by sarcastically telling him to be as eccentric as he likes, and to be sure to wave his arms about when he is pontificating on some high-minded subject and break her mother’s priceless Chinese vase. Feeling her anxiety, Myshkin too becomes extremely anxious, but he tells her that it is nothing compared to the joy he feels in her company. He tries to approach the subject of Nastasya Filippovna again, but she silences him and hurriedly leaves.

For a while the dinner party proceeds smoothly. Inexperienced in the ways of the aristocracy, Myshkin is deeply impressed by the elegance and good humour of the company, unsuspicious of its superficiality. It turns out that one of those present—Ivan Petrovich—is a relative of his beloved benefactor Pavlishchev, and the Prince becomes extraordinarily enthusiastic. But when Ivan Petrovich mentions that Pavlishchev ended by giving up everything and going over to the Catholic Church, Myshkin is horrified. He launches unexpectedly into an anti-Catholic tirade, claiming that it preaches the Antichrist and in its quest for political supremacy has given birth to Atheism. Everyone present is shocked and several attempts are made to stop or divert him, but he only becomes more animated. At the height of his fervor he begins waving his arms about and knocks over the priceless Chinese vase, smashing it to pieces. As Myshkin emerges from his profound astonishment, the general horror turns to amusement and concern for his health. But it is only temporary, and he soon begins another spontaneous discourse, this time on the subject of the aristocracy in Russia, once again becoming oblivious to all attempts to quell his ardour. The speech is only brought to an end by the onset of an epileptic seizure: Aglaya, deeply distressed, catches him in her arms as he falls. He is taken home, having left a decidedly negative impression on the guests.

The next day Ippolit visits the Prince to inform him that he and others (such as Lebedyev and Ganya) have been intriguing against him, and have been unsettling Aglaya with talk of Nastasya Filippovna. Ippolit has arranged, at Aglaya’s request and with Rogozhin’s help, a meeting between the two women. That evening Aglaya, having left her home in secret, calls for the Prince. They proceed in silence to the appointed meeting place, where both Nastasya Filippovna and Rogozhin are already present. It soon becomes apparent that Aglaya has not come there to discuss anything, but to chastise and humiliate Nastasya Filippovna, and a bitter exchange of accusations and insults ensues. Nastasya Filippovna orders Rogozhin to leave and hysterically demands of Myshkin that he stay with her. Myshkin, once again torn by her suffering, is unable to deny her and reproaches Aglaya for her attack. Aglaya looks at him with pain and hatred, and runs off. He goes after her but Nastasya Filippovna stops him desperately and then faints. Myshkin stays with her.

In accordance with Nastasya Filippovna’s wish, she and the Prince become engaged. Public opinion is highly critical of Myshkin’s actions toward Aglaya, and the Epanchins break off all relations with him. He tries to explain to Yevgeny Pavlovich that Nastasya Filippovna is a broken soul, that he must stay with her or she will probably die, and that Aglaya will understand if he is only allowed to talk to her. Yevgeny Pavlovich refuses to facilitate any contact between them and suspects that Myshkin himself is mad.

On the day of the wedding, a beautifully attired Nastasya Filippovna is met by Keller and Burdovsky, who are to escort her to the church where Myshkin is waiting. A large crowd has gathered, among whom is Rogozhin. Seeing him, Nastasya Filippovna rushes to him and tells him hysterically to take her away, which Rogozhin loses no time in doing. The Prince, though shaken, is not particularly surprised at this development. For the remainder of the day he calmly fulfills his social obligations to guests and members of the public. The following morning he takes the first train to Petersburg and goes to Rogozhin’s house, but he is told by servants that there is no one there. After several hours of fruitless searching, he returns to the hotel he was staying at when he last encountered Rogozhin in Petersburg. Rogozhin appears and asks him to come back to the house. They enter the house in secret and Rogozhin leads him to the dead body of Nastasya Filippovna: he has stabbed her through the heart. The two men keep vigil over the body, which Rogozhin has laid out in his study.

Rogozhin is sentenced to fifteen years hard labor in Siberia. Myshkin goes mad and, through the efforts of Yevgeny Pavlovich, returns to the sanatorium in Switzerland. The Epanchins go abroad and Aglaya elopes with a wealthy, exiled Polish count who later is discovered to be neither wealthy, nor a count, nor an exile—at least, not a political exile—and who, along with a Catholic priest, has turned her against her family.

Characters[edit]

Major characters[edit]

(For further discussion of the major characters see Prince Myshkin)

Prince Myshkin, the novel’s central character, is a young man who has returned to Russia after a long period abroad where he was receiving treatment for epilepsy. The lingering effects of the illness, combined with his innocence and lack of social experience, sometimes create the superficial and completely false impression of mental or psychological deficiency. Most of the other characters at one time or another refer to him disparagingly as an ‘idiot’, but nearly all of them are deeply affected by him. In truth he is highly intelligent, self-aware, intuitive and empathic. He is someone who has thought deeply about human nature, morality and spirituality, and is capable of expressing those thoughts with great clarity.

Nastasya Filippovna, the main female protagonist, is darkly beautiful, intelligent, fierce and mocking, an intimidating figure to most of the other characters. Of noble birth but orphaned at age 7, she was manipulated into a position of sexual servitude by her guardian, the voluptuary Totsky. Her broken innocence and the social perception of disgrace produce an intensely emotional and destructive personality. The Prince is deeply moved by her beauty and her suffering, and despite feeling that she is insane, remains devoted to her. She is torn between Myshkin’s compassion and Rogozhin’s obsession with her.

Rogózhin (Parfyón Semyónovich), who has just inherited a huge fortune from his merchant father, is madly in love with Nastasya Filippovna, and recklessly abandons himself to pursuing her. He instinctively likes and trusts the Prince when they first meet, but later develops a hatred for him out of jealousy. The character represents passionate, instinctive love, as opposed to Myshkin’s Christian love based in compassion.[8]

Agláya Ivánovna is the radiantly beautiful youngest daughter of Myshkin’s distant relative Lizaveta Prokofyevna and her husband, the wealthy and respected General Epanchin. Aglaya is proud, commanding and impatient, but also full of arch humour, laughter and innocence, and the Prince is particularly drawn to her after the darkness of his time with Nastasya Filippovna and Rogozhin.

Ippolít Teréntyev is a young nihilist intellectual who is in the final stages of tuberculosis and near death. Still full of youthful idealism, he craves love and recognition from others, but their indifference and his own morbid self-obsession lead him to increasing extremes of cynicism and defiance. The character is a ‘quasi-double’ for Myshkin: their circumstances force them to address the same metaphysical questions, but their responses are diametrically opposed.[9]

Other characters[edit]

  • Gánya (Gavríl Ardaliónovich) – a capable but extremely vain and avaricious young man, he offers himself in marriage to Nastasya Filippovna, whom he secretly hates, on the promise of riches from Totsky, but she rejects and humiliates him. He also tries to compete with Myshkin for Aglaya’s affections. A mediocre man who is resentful of his own lack of originality, Ganya represents love from vanity, and is contrasted with Myshkin and Rogozhin.[10]
  • Lébedyev (Lukyán Timoféevich) – a roguish drunkard whose restless curiosity and petty ambition have made him into a kind of repository of social information. He uses this to ingratiate himself with superiors, and to pursue various schemes and intrigues. His unpleasant tendencies are offset to some extent by a mischievous sense of humour, a sharp intellect, and occasional bouts of abject self-condemnation and compassion for others.
  • Lizavéta Prokófyevna – Aglaya’s mother and Myshkin’s distant relative. Though child-like in the spontaneity of her emotions, she is strong-willed and imperious, particularly about matters of honour and morality. Myshkin considers her and Aglaya to be very alike.
  • General Iván Fyódorovich Epanchín – Aglaya’s father.
  • Alexándra Ivánovna – Aglaya’s sister, eldest daughter of Ivan Fyodorovich and Lizaveta Prokofyevna.
  • Adelaída Ivánovna – Aglaya’s sister, second daughter of Ivan Fyodorovich and Lizaveta Prokofyevna.
  • Prince Shch. (or Prince S) – a ‘liberal’ aristocrat who marries Adelaida Ivanovna.
  • Yevgény Pávlovich Radómsky – a handsome military officer who is a close friend of the Epanchins. His rumoured interest in Aglaya leads Nastasya Filippovna (who wants to bring Aglaya and the Prince together) to publicly expose some unsavoury aspects of his background. Despite this, he and the Prince become friends and have a mutual respect for each other’s intelligence.
  • Afanásy Ivánovich Tótsky – a wealthy aristocrat and libertine, a friend and business associate of General Epanchin. He is the former guardian of Nastasya Filippovna.
  • General Ívolgin (Ardalión Alexándrovich) – Ganya’s father, a highly honourable man, but a drunkard and mythomaniac. He is the subject of a subplot in Part 4, involving the theft of 400 rubles from Lebedyev
  • Nína Alexándrovna – General Ivolgin’s long-suffering wife, and mother of Ganya, Varya and Kolya.
  • Kólya (Nikolay Ardaliónovich) – Ganya’s younger brother. He is a friend of Ippolit’s, and also becomes a friend and confidant of the Prince.
  • Várya (Varvára Ardaliónovna) – Ganya’s sister.
  • Iván Petróvich Ptítsyn – Ganya’s friend and Varya’s husband.
  • Ferdýshchenko – a lodger with the Ivolgins, a drunkard whose inappropriate manner and coarse but cutting wit is valued by Nastasya Filippovna.
  • Antíp Burdóvsky – a young man who mistakenly thinks he is the illegitimate son of Myshkin’s benefactor Pavlishchev. He begins by aggressively demanding money from the Prince, but later becomes an admirer.
  • Kéller – a retired Lieutenant, initially one of Rogozhin’s crew, he becomes an associate of Ippolit and Burdovsky and writes a slanderous article about the Prince. He later develops a great admiration for the Prince and seeks to defend him.
  • Doktorenko – Lebedyev’s nephew, a nihilist who, along with Ippolit, leads Burdovsky’s attack on the Prince.
  • Véra Lukyánovna – Lebedyev’s daughter.

Themes[edit]

Atheism and Christianity in Russia[edit]

A dialogue between the intimately related themes of atheism and Christian faith (meaning, for Dostoevsky, Russian Orthodoxy) pervades the entire novel. Dostoevsky’s personal image of Christian faith, formed prior to his philosophical engagement with Orthodoxy but never abandoned, was one that emphasized the human need for belief in the immortality of the soul, and identified Christ with ideals of «beauty, truth, brotherhood and Russia».[11] The character of Prince Myshkin was originally intended to be an embodiment of this «lofty (Russian) Christian idea».[12] With the character’s immersion in the increasingly materialistic and atheistic world of late 19th century Russia, the idea is constantly being elaborated, tested in every scene and against every other character. However, Myshkin’s Christianity is not a doctrine or a set of beliefs but is something that he lives spontaneously in his relations with all others. Whenever he appears «hierarchical barriers between people suddenly become penetrable, an inner contact is formed between them… His personality possesses the peculiar capacity to relativize everything that disunifies people and imparts a false seriousness to life.»[13]

The young nihilist Ippolit Terentyev is the character that provides the most coherent articulation of the atheist challenge to Myshkin’s worldview, most notably in the long essay ‘An Essential Explanation’ which he reads to the gathering at the Prince’s birthday celebration in part 3 of the novel.[14] Here he picks up a motif first touched upon early in part 2, in a dialogue between Myshkin and Rogozhin, when they are contemplating the copy of Holbein’s Dead Christ in Rogozhin’s house, and Rogozhin confesses that the painting is eroding his faith. Holbein’s painting held a particular significance for Dostoevsky because he saw in it his own impulse «to confront Christian faith with everything that negated it».[15] The character of Ippolit argues that the painting, which depicts with unflinching realism the tortured, already putrefying corpse of Christ within the tomb, represents the triumph of blind nature over the vision of immortality in God that Christ’s existence on Earth signified.[16] He is unable to share Myshkin’s intuition of the harmonious unity of all Being, an intuition evoked most intensely earlier in the novel in a description of the pre-epileptic aura.[17][18] Consequently, the inexorable laws of nature appear to Ippolit as something monstrous, particularly in the light of his own approaching death from tuberculosis:

«It is as though this painting were the means by which this idea of a dark, brazen and senseless eternal force, to which everything is subordinate, is expressed… I remember someone taking me by the arm, a candle in his hands, and showing me some sort of enormous and repulsive tarantula, assuring me that this was that same dark, blind and all-powerful creature, and laughing at my indignation.»[19]

The Prince does not directly engage with Ippolit’s atheistic arguments, as a religious ideologist might: rather, he recognizes Ippolit as a kindred spirit, and empathetically perceives his youthful struggle with both his own inner negation and the cruelty, irony, and indifference of the world around him.[20][21]

Catholicism[edit]

The Prince’s Christianity, insofar as he is the embodiment of the ‘Russian Christian idea’, explicitly excludes Catholicism. His unexpected tirade at the Epanchins’ dinner party is based in unequivocal assertions that Catholicism is «an unChristian faith», that it preaches the Antichrist, and that its appropriation and distortion of Christ’s teaching into a basis for the attainment of political supremacy has given birth to atheism. The Catholic Church, he claims, is merely a continuation of the Western Roman Empire: cynically exploiting the person and teaching of Christ it has installed itself on the earthly throne and taken up the sword to entrench and expand its power. This is a betrayal of the true teaching of Christ, a teaching that transcends the lust for earthly power (the Devil’s Third Temptation), and speaks directly to the individual’s and the people’s highest emotions—those that spring from what Myshkin calls «spiritual thirst». Atheism and socialism are a reaction, born of profound disillusionment, to the Church’s defilement of its own moral and spiritual authority.[22]

It is because of this «spiritual thirst» that Myshkin is so uncompromisingly scathing about the influence of Catholicism and atheism in Russia.[23] The Russian, he claims, not only feels this thirst with great urgency, but is, by virtue of it, particularly susceptible to false faiths:

«In our country if a man goes over to Catholicism, he unfailingly becomes a Jesuit, and one of the most clandestine sort, at that; if he becomes an atheist, he will at once begin to demand the eradication of belief in God by coercion, that is, by the sword… It is not from vanity alone, not from mere sordid vain emotions that Russian atheists and Russian Jesuits proceed, but from a spiritual pain, a spiritual thirst, a yearning for something more exalted, for a firm shore, a motherland in which they have ceased to believe…»[24]

The theme of the maleficent influence of Catholicism on the Russian soul is expressed, in a less obvious and polemical way, through the character of Aglaya Epanchin. Passionate and idealistic, like ‘the Russian’ alluded to in the anti-Catholic diatribe, Aglaya struggles with the ennui of middle class mediocrity and hates the moral vacuity of the aristocracy to whom her parents kowtow. Her ‘yearning for the exalted’ has attracted her to militant Catholicism, and in the Prince’s devotion to Nastasya Filippovna she sees the heroism of a Crusader-Knight abandoning everything to go in to battle for his Christian ideal. She is deeply angry when, instead of «defending himself triumphantly» against his enemies (Ippolit and his nihilist friends), he tries to make peace with them and offers assistance.[25][26] Aglaya’s tendency to misinterpret Myshkin’s motives leads to fractures in what is otherwise a blossoming of innocent love. When the Epanchins go abroad after the final catastrophe, Aglaya, under the influence of a Catholic priest, abandons her family and elopes with a Polish ‘Count’.

Innocence and guilt[edit]

In his notes Dostoevsky distinguishes the Prince from other characters of the virtuous type in fiction (such as Don Quixote and Pickwick) by emphasizing innocence rather than comicality.[27] In one sense Myshkin’s innocence is an instrument of satire since it brings in to sharp relief the corruption and egocentricity of those around him. But his innocence is serious rather than comical, and he has a deeper insight into the psychology of human beings in general by assuming its presence in everyone else, even as they laugh at him, or try to deceive and exploit him.[28] Examples of this combination of innocence and insight can be found in Myshkin’s interactions with virtually all the other characters.[29] He explains it himself in an episode with the roguish but ‘honourable’ Keller, who has confessed that he has sought the Prince out for motives that are simultaneously noble (he wants spiritual guidance) and mercenary (he wants to borrow a large sum of money from him). The Prince guesses that he has come to borrow money before he has even mentioned it, and unassumingly engages him in a conversation about the psychological oddity of ‘double thoughts’:

Two thoughts coincided, that very often happens… I think it’s a bad thing and, you know, Keller, I reproach myself most of all for it. What you told me just now could have been about me. I’ve even sometimes thought that all human beings are like that, because it’s terribly difficult to fight those double thoughts… At any rate, I am not your judge… You used cunning to coax money out of me by means of tears, but you yourself swear that your confession had a different aim, a noble one; as for the money, you need it to go on a drinking spree, don’t you? And after such a confession that’s weakness of course. But how can one give up drinking sprees in a single moment? It’s impossible. So what is to be done? It is best to leave it to your own conscience, what do you think?[30]

Aglaya Ivanovna, despite her occasional fury at his apparent passivity, understands this aspect of Myshkin’s innocence, and expresses it in their conversation at the green seat when she speaks of the «two parts of the mind: one that’s important and one that’s not important».[31]

Nastasya Filippovna is a character who embodies the internal struggle between innocence and guilt. Isolated and sexually exploited by Totsky from the age of sixteen, Nastasya Filippovna has inwardly embraced her social stigmatization as a corrupted ‘fallen woman’, but this conviction is intimately bound to its opposite—the victimized child’s sense of a broken innocence that longs for vindication. The combination produces a cynical and destructive outer persona, which disguises a fragile and deeply hurt inner being. When the Prince speaks to her, he addresses only this inner being, and in him she sees and hears the long dreamt-of affirmation of her innocence. But the self-destructive voice of her guilt, so intimately bound to the longing for innocence, does not disappear as a result, and constantly reasserts itself. Myshkin divines that in her constant reiteration of her shame there is a «dreadful, unnatural pleasure, as if it were a revenge on someone.»[32] Its principal outward form is the repeated choice to submit herself to Rogozhin’s obsession with her, knowing that its end result will almost certainly be her own death.[33]

The theme of the intrapsychic struggle between innocence and guilt is manifested, in idiosyncratic forms, in many of the characters in the novel. The character of General Ivolgin, for example, constantly tells outrageous lies, but to those who understand him (such as Myshkin, Lebedyev and Kolya) he is the noblest and most honest of men.[34] He commits a theft out of weakness, but is so overcome by shame that it helps precipitate a stroke.[35] Lebedyev is constantly plotting and swindling, but he is also deeply religious, and is periodically overcome by paroxysms of guilt-ridden self-loathing. Myshkin himself has a strong tendency to feel ashamed of his own thoughts and actions. The fact that Rogozhin reaches the point of attacking him with a knife is something for which he feels himself to be equally guilty because his own half-conscious suspicions were the same as Rogozhin’s half-conscious impulse.[36] When Burdovsky, who has unceremoniously demanded money from him on the basis of a falsehood, gets increasingly insulted by his attempts to offer assistance, Myshkin reproaches himself for his own clumsiness and lack of tact.[37]

Autobiographical themes[edit]

Capital punishment[edit]

In 1849, Dostoevsky was sentenced to execution by firing squad for his part in the activities of the Petrashevsky Circle. Shortly after the period of interrogation and trial, he and his fellow prisoners were taken, without warning, to Semyonovsky Square where the sentence of death was read out over them. The first three prisoners were tied to stakes facing the firing squad: Dostoevsky was among the next in line. Just as the first shots were about to be fired, a message arrived from the Tsar commuting the sentences to hard labor in Siberia.

The experience had a profound effect on Dostoevsky, and in Part 1 of The Idiot (written twenty years after the event) the character of Prince Myshkin repeatedly speaks in depth on the subject of capital punishment. On one occasion, conversing with the Epanchin women, he recounts an anecdote that exactly mirrors Dostoevsky’s own experience. A man of 27, who had committed a political offence, was taken to the scaffold with his comrades, where a death sentence by firing squad was read out to them. Twenty minutes later, with all the preparations for the execution having been completed, they were unexpectedly reprieved, but for those twenty minutes the man lived with the complete certainty that he was soon to face sudden death. According to this man, the mind recoils so powerfully against the reality of its imminent death that the experience of time itself is radically altered. The mind speeds up exponentially as the moment approaches, causing time to expand correspondingly, even reaching the point where the tiny amount of conventional human time left is experienced inwardly as unbearable in its enormity. Eventually, the man said, he «longed to be shot quickly».[38][39]

The subject of capital punishment first comes up earlier in Part 1, when the Prince is waiting with a servant for General Epanchin to appear. Engaging the servant in conversation, the Prince tells the harrowing story of an execution by guillotine that he recently witnessed in France. He concludes the description with his own reflections on the horror of death by execution:

… the worst, most violent pain lies not in injuries, but in the fact that you know for certain that within the space of an hour, then ten minutes, then half a minute, then now, right at this moment—your soul will fly out of your body, and you’ll no longer be a human being, and that this is certain; the main thing is that it is certain. When you put your head right under the guillotine and hear it sliding above your head, it’s that quarter of a second that’s most terrible of all… Who can say that human nature is able to endure such a thing without going mad? Why such mockery—ugly, superfluous, futile? Perhaps the man exists to whom his sentence has been read out, has been allowed to suffer, and then been told: «off you go, you’ve been pardoned». A man like that could tell us perhaps. Such suffering and terror were what Christ spoke of. No, a human being should not be treated like that![40]

Later, when he is conversing with the Epanchin sisters, the Prince suggests to Adelaida, who has asked him for a subject to paint, that she paint the face of a condemned man a minute before the guillotine falls. He carefully explains his reasons for the suggestion, enters in to the emotions and thoughts of the condemned man, and describes in meticulous detail what the painting should depict. In this description Myshkin takes the contemplation of the condemned man’s inward experience of time a step further and asks: what would the mind be experiencing in the last tenth of a second, as it hears the iron blade sliding above? And what would be experienced if, as some argue, the mind continues for some time after the head has been cut off? The Prince breaks off without answering, but the implication is that the victim experiences these ‘moments’ of unspeakable terror as vast stretches of time.[41][42]

In part 2, the usually comical character of Lebedyev also considers the horror of the moment before execution. In the midst of a heated exchange with his nihilist nephew he expresses deep compassion for the soul of the Countess du Barry, who died in terror on the guillotine after pleading for her life with the executioner.[43]

Epilepsy[edit]

For much of his adult life Dostoevsky suffered from an unusual and at times extremely debilitating form of temporal lobe epilepsy. In 1867 (the same year he began work on The Idiot) he wrote to his doctor: «this epilepsy will end up by carrying me off… My memory has grown completely dim. I don’t recognize people anymore… I’m afraid of going mad or falling into idiocy».[44] Dostoevsky’s attacks were preceded by a brief period of intense joyous mystical experience which he described as being worth years of his life, or perhaps even his whole life. A similar illness plays an important part in the characterization of Prince Myshkin, partly because the severity of the condition and its after-effects (disorientation, amnesia, aphasia, among others) contributes significantly to the myth of the character’s ‘idiocy’.

Although Myshkin himself is completely aware that he is not an ‘idiot’ in any pejorative sense, he sometimes concedes the aptness of the word in relation to his mental state during particularly severe attacks. He occasionally makes reference to the pre-narrative period prior to his confinement in a Swiss sanatorium, when the symptoms were chronic and he really was «almost an idiot».[45] Paradoxically, it is also clear that aspects of the disease are intimately connected to a profound intensification of his mental faculties, and are a significant cause of the development of his higher spiritual preoccupations:

…there was a certain stage almost immediately before the fit itself when, amidst the sadness, the mental darkness, the pressure, his brain suddenly seemed to burst into flame, and with an extraordinary jolt all his vital forces seemed to be tensed together. The sensation of life and of self-awareness increased tenfold at those moments… The mind, the heart were flooded with an extraordinary light; all his unrest, all his doubts, all his anxieties were resolved into a kind of higher calm, full of a serene, harmonious joy and hope.[46]

Although for Myshkin these moments represented an intimation of the highest truth, he also knew that «stupefaction, mental darkness, idiocy stood before him as the consequence of these ‘highest moments’.» At the end of the novel, after Rogozhin has murdered Nastasya Filippovna, the Prince appears to descend completely into this darkness.

Mortality[edit]

The consciousness of the inevitability of death and the effect that this consciousness has on the living soul is a recurring theme in the novel. A number of characters are shaped, each according to the nature of their own self-consciousness, by their proximity to death. Most notable in this respect are Prince Myshkin, Ippolit, Nastasya Filippovna and Rogozhin.

The anecdote of the man reprieved from execution is an illustration, drawn from the author’s own experience, of the extraordinary value of life as revealed in the moment of imminent death. The most terrible realization for the condemned man, according to Myshkin, is that of a wasted life, and he is consumed by the desperate desire for another chance. After his reprieve, the man vows to live every moment of life conscious of its infinite value (although he confesses to failing to fulfil the vow). Through his own emergence from a prolonged period on the brink of derangement, unconsciousness and death, the Prince himself has awoken to the joyous wonder of life, and all his words, moral choices and relations with others are guided by this fundamental insight. Joseph Frank, drawing on the theology of Albert Schweitzer, places the Prince’s insight in the context of «the eschatological tension that is the soul of the primitive Christian ethic, whose doctrine of Agape was conceived in the same perspective of the imminent end of time.»[47] Myshkin asserts that in the ecstatic moment of the pre-epileptic aura he is able to comprehend the extraordinary phrase (from the Book of Revelation, 10:6): «there shall be time no longer«.[48]

Like Myshkin, Ippolit is haunted by death and has a similar reverence for the beauty and mystery of life, but his self-absorbed atheist-nihilist worldview pushes him toward opposite conclusions. While the Prince’s worldview reflects the birth of his faith in a higher world-harmony, Ippolit’s concern with death develops into a metaphysical resentment of nature’s omnipotence, her utter indifference to human suffering in general and to his own suffering in particular. In the character of Ippolit, Dostoevsky again considers the terrible dilemma of the condemned man. Ippolit speaks of his illness as a «death sentence» and of himself as «a man condemned to death». In his ‘Essential Explanation’ he argues passionately that meaningful action is impossible when one knows one is going to die. The living soul absolutely requires that its future be open, not pre-determined, and it rebels irrepressibly against the imposition of a definite end.[49][50] Ippolit conceives the idea of suicide as the only way left to him of asserting his will in the face of nature’s death sentence.[51]

Style[edit]

Temporality[edit]

Dostoevsky’s notebooks for The Idiot during the time of its serial publication clearly indicate that he never knew what successive installments would contain.[52] The method of testing the central idea in a series of extreme situations, allowing each character to freely respond, meant that there could be no pre-determined development of either plot or character: the author himself was just as surprised as the characters at what happened or didn’t happen.[53] This uncontrived approach to writing becomes, in the novel, a depiction of what Morson calls «the openness of time». In the usual novel, the apparently free acts of the characters are an illusion as they only serve to bring about a future that has been contrived by the author. But in real life, even with a belief in determinism or preordination, the subject always assumes its freedom and acts as though the future were unwritten. Dostoevsky’s extemporaneous approach helped facilitate the representation of the actual position of human subjectivity, as an open field of possibility where the will is free at all times, despite the apparent necessity of cause and effect.[54] According to Mikhail Bakhtin, «Dostoevsky always represents a person on the threshold of a final decision, at a moment of crisis, at an unfinalizable—and unpredeterminable—turning point for their soul.»[55]

Carnivalization[edit]

Bakhtin argues that Dostoevsky always wrote in opposition to modern tendencies toward the «reification of man»—the turning of human beings into objects (scientific, economic, social, etc.), enclosing them in an alien web of definition and causation, robbing them of freedom and responsibility.[56] ‘Carnivalization’ is a term used by Bakhtin to describe the techniques Dostoevsky uses to disarm this increasingly ubiquitous enemy and make true intersubjective dialogue possible. The concept suggests an ethos where normal hierarchies, social roles, proper behaviors and assumed truths are subverted in favor of the «joyful relativity» of free participation in the festival. In The Idiot, everything revolves around the two central carnival figures of the «idiot» and the «madwoman», and consequently «all of life is carnivalized, turned into a ‘world inside out’: traditional plot situations radically change their meaning, there develops a dynamic, carnivalistic play of sharp contrasts, unexpected shifts and changes».[57] Prince Myshkin and Nastasya Filippovna are characters that inherently elude conventional social definition, or—as Bakhtin puts it—anything that might limit their «pure humanness«. The carnival atmosphere that develops around them in each situation and dialogue («bright and joyous» in Myshkin’s case, «dark and infernal» in Nastasya Filippovna’s) allows Dostoevsky to «expose a different side of life to himself and to the reader, to spy upon and depict in that life certain new, unknown depths and possibilities.»[58]

Polyphony[edit]

Carnivalization helps generate the artistic phenomenon that Bakhtin felt was unique to Dostoevsky in literature: Polyphony. Analogous to musical polyphony, literary polyphony is the simultaneous presence of multiple independent voices, each with its own truth and validity, but always coincident with other voices, affecting them and being affected by them. Bakhtin defines it as «the event of interaction between autonomous and internally unfinalized consciousnesses».[59] In the polyphonic novel each character’s voice speaks for itself: the narrator and even the author are present in the narrative merely as one voice among others. No voice has a privileged authority, and all have a form that inherently expresses engagement with other voices. Thus events unfold dialogically, as a consequence of the interaction between discrete voices, not as a consequence of authorial design:

What unfolds… is not a multitude of characters and fates in a single objective world, illuminated by a single authorial consciousness; rather a plurality of consciousnesses, with equal rights and each with its own world, combine but are not merged in the unity of the event. Dostoevsky’s major heroes are, by the very nature of his creative design, not only objects of authorial discourse but also subjects of their own directly signifying discourse.[60]

[edit]

Despite the appearance of omniscience, the narrator of The Idiot is given a distinct voice like any other character, and often conveys only a partial understanding of the events he is describing. It is the voice of a highly perceptive and meticulous reporter of the facts, who has, despite this objectivity, a particular perspective on what he is reporting, occasionally even lapsing into pontification. At one point in his notes Dostoevsky admonishes himself to «write more concisely: only the facts. Write in the sense of people say…»[61] The narrator’s resort to ‘the facts’ has the effect of «placing the facts on the side of rumor and mystery rather than on the side of description and explanation.»[62] The narrator is thus not omniscient, but a particular kind of insightful but limited spectator, and in the end he openly admits to the reader that the Prince’s behaviour is inexplicable to him.[63] According to Frank, «this limitation of the narrator is part of Dostoevsky’s effort to present Myshkin’s behaviour as transcending all the categories of worldly moral-social experience.»[64]

For Bakhtin the narrator’s voice is another participant, albeit of a special kind, in the «great dialogue» that constitutes the Dostoevsky novel. All voices, all ideas, once they enter the world of the novel, take on an imaginary form that positions them in dialogical relationship with the other voices and ideas. In this sense, even the author’s own ideological positions, when they are expressed through the narrator, or Myshkin, or Lebedyev, «become thoroughly dialogized and enter the great dialogue of the novel on completely equal terms with the other idea-images».[65] Since the most important thing for Dostoevsky in the construction of his novels is the dialogic interaction of a multiplicity of voices, the author’s discourse «cannot encompass the hero and his word on all sides, cannot lock in and finalize him from without. It can only address itself to him.»[66]

Reception[edit]

Critical reception of The Idiot at the time of its publication in Russia was almost uniformly negative. This was partly because a majority of the reviewers considered themselves to be opposed to Dostoevsky’s ‘conservatism’, and wished to discredit the book’s supposed political intentions.[67] However the chief criticism, among both reviewers and general readers, was in the «fantasticality» of the characters.[68] The radical critic D.I. Minaev wrote: «People meet, fall in love, slap each other’s face—and all at the author’s first whim, without any artistic truth.»[69] V.P. Burenin, a liberal, described the novel’s presentation of the younger generation as «the purest fruit of the writer’s subjective fancy» and the novel as a whole as «a belletristic compilation, concocted from a multitude of absurd personages and events, without any concern for any kind of artistic objectivity.»[70] Leading radical critic Mikhail Saltykov-Schedrin approved of Dostoevsky’s attempt to depict the genuinely good man, but castigated him for his scurrilous treatment of «the very people whose efforts are directed at the very objective apparently pursued by him… On the one hand there appear characters full of life and truth, but on the other, some kind of mysterious puppets hopping about as though in a dream…»[71] Dostoevsky responded to Maykov’s reports of the prevailing ‘fantastical’ criticisms with an unashamed characterization of his literary philosophy as «fantastic realism», and claimed that it was far more real, taking contemporary developments in Russia in to consideration, than the so-called realism of his detractors, and could even be used to predict future events.[72]

French and English translations were published in 1887, and a German translation in 1889. European critical response was also largely negative, mainly due to the novel’s apparent formlessness and rambling style.[73] Morson notes that critics saw it as «a complete mess, as if it were written extemporaneously, with no overall structure in mind—as, in fact, it was.»[74] Typical of the western critics was the introduction to the first French translation which, while praising the energetic style and characterization, notes that «they are enveloped in a fantastic mist and get lost in innumerable digressions.»[75]

Prominent modern critics acknowledge the novel’s apparent structural deficiencies, but also point out that the author was aware of them himself, and that they were perhaps a natural consequence of the experimental approach toward the central idea. Joseph Frank has called The Idiot «perhaps the most original of Dostoevsky’s great novels, and certainly the most artistically uneven of them all,»[76] but he also wondered how it was that the novel «triumphed so effortlessly over the inconsistencies and awkwardnesses of its structure.» Gary Saul Morson observes that «The Idiot brings to mind the old saw about how, according to the laws of physics, bumblebees should be unable to fly, but bumblebees, not knowing physics, go on flying anyway.»[77]

The twentieth century Russian literary critic Mikhail Bakhtin regarded the structural asymmetry and unpredictability of plot development, as well as the perceived ‘fantasticality’ of the characters, not as any sort of deficiency, but as entirely consistent with Dostoevsky’s unique and groundbreaking literary method.[78] Bakhtin saw Dostoevsky as the preeminent exemplar of the Carnivalesque in literature, and as the inventor of the polyphonic novel. A literary approach that incorporates carnivalisation and polyphony in Bakhtin’s sense precludes any sort of conventionally recognizable structure or predictable pattern of plot development.

English translations[edit]

Since The Idiot was first published in Russian, there have been a number of translations into English, including those by:

  • Frederick Whishaw (1887)
  • Constance Garnett (1913)
    • Revised by Anna Brailovsky (2003)
  • Eva Martin (1915)
  • David Magarshack (1955)
  • John W. Strahan (1965)
  • Henry Carlisle and Olga Andreyeva Carlisle (1980)
  • Alan Myers (1992)
  • Richard Pevear and Larissa Volokhonsky (2002)
  • David McDuff (2004)
  • Ignat Avsey (2010)

The Constance Garnett translation was for many years accepted as the definitive English translation, but more recently it has come under criticism for being dated. The Garnett translation, however, still remains widely available because it is now in the public domain. Some writers, such as Anna Brailovsky, have based their translations on Garnett’s. Since the 1990s, new English translations have appeared that have made the novel more accessible to English readers.
The Oxford Guide to Literature in English Translation (2000) states that the Alan Myers version is the «best version currently available».[79] Since then, however, new translations by David McDuff and Pevear & Volokhonsky have also been well received.

Adaptations[edit]

  • Several filmmakers have produced adaptations of the novel, among them Wandering Souls (Carl Froelich; 1921)[80] L’idiot (Georges Lampin; 1946), a 1951 version by Akira Kurosawa, a 1958 version by Russian director Ivan Pyryev, and a 1992 Hindi version by Mani Kaul. An unfinished silent version by Sergei Eisenstein was once shown in the Soviet Union, the last reel «lost» over a disagreement with Joseph Stalin on the ending.[citation needed] Andrei Tarkovsky aspired to eventually produce a film adaptation of The Idiot, but was constantly obfuscated by Soviet state censors. He was contracted by Mosfilm to write a screenplay in 1983, but production halted after he announced his intent never to return to the Soviet Union.[81] Tarkovsky’s other films, such as Stalker, incorporate many themes from The Idiot.[82]
  • In 1966, the British Broadcasting Corporation screened a five-part adaptation of The Idiot on BBC-2. It was directed by Alan Bridges and starred David Buck as Prince Myskin and Adrienne Corri as Nastasia.[83]
  • In 2003, Russian State Television Network VGTRK produced a 10-part, 8-hour mini-series of the work, directed by Vladimir Bortko for Telekanal Rossiya, which is available with English subtitles.[84]
  • In 1999, the Tabakov Theatre produced an adaptation of the novel, adapted and directed by Alexandre Marine with the show later airing on the Kultura television as TV-play.
  • In 1994, the Polish director Andrzej Wajda adapted the last chapter of The Idiot as the feature film Nastasja.
  • BBC Radio 7 broadcast a 4-episode adaptation of The Idiot entitled Fyodor Dostoevsky’s The Idiot, in June 2010. It starred Paul Rhys as Prince Myshkin.[85]
  • Simon Gray’s stage adaptation was produced by the National Theatre Company at the Old Vic Theatre, London, in 1970, starring Derek Jacobi.
  • In October 2011, the Estonian director Rainer Sarnet adapted the book to a feature film The Idiot, starring Risto Kübar as Prince Myshkin.

References[edit]

  1. ^ Dostoevsky letter quoted in Peace, Richard (1971). Dostoyevsky: An Examination of the Major Novels. Cambridge University Press. pp. 59–63. ISBN 0-521-07911-X.
  2. ^ Frank, Joseph (2010). Dostoevsky A Writer in His Time. Princeton University Press. p. 577. ISBN 9780691128191.
  3. ^ Morson, Gary Saul (June 2018). ««The Idiot» savant». The New Criterion. 36 (10): 2.
  4. ^ Bakhtin, Mikhail (1984). Problems of Dostoevsky’s Poetics. University of Minnesota Press. p. 99.
  5. ^ Morson, Gary Saul (June 2018). ««The Idiot» savant». The New Criterion. 36 (10): 2–3.
  6. ^ Mills Todd III, William (2004). The Idiot (Introduction). Penguin Classics. p. xxiii.
  7. ^ Morson (2018). p. 5
  8. ^ Frank, Joseph (2010). Dostoevsky A Writer in His Time. Princeton University Press. p. 569. ISBN 9780691128191.
  9. ^ Frank (2010). p. 582
  10. ^ Frank (2010). p. 569
  11. ^ William Mills Todd III. Introduction to The Idiot (trans. McDuff). 2004. Penguin Classics. p. xxiv.
  12. ^ Frank, Joseph (2010). Dostoevsky A Writer in His Time. New Jersey: Princeton University Press. pp. 560, 561. ISBN 9780691128191.
  13. ^ Bakhtin, Mikhail (1984). Problems of Dostoevsky’s Poetics. University of Minnesota Press. p. 174.
  14. ^ William Mills Todd III. Introduction to The Idiot (trans. McDuff). 2004. p. xxxi.
  15. ^ Frank (2010). p. 550
  16. ^ Dostoevsky, Fyodor (2004). The Idiot. Penguin Books. pp. 475–77.
  17. ^ Frank (2010). p. 561
  18. ^ Dostoevsky, F. The Idiot (2004). Part 2, chapter 5, pp. 263–64.
  19. ^ Dostoevsky, F.The Idiot (2004). Part 3, chapter 6, p. 477.
  20. ^ Dostoevsky, F. The Idiot (2004). Part 3, chapter 7, pp. 493–98.
  21. ^ Frank (2010). p. 561
  22. ^ Dostoevsky, F. The Idiot (2004). Part 4, chapter 7, pp. 633–35.
  23. ^ Frank (2010). p. 586
  24. ^ Dostoevsky, F. The Idiot (2004). Part 4, chapter 7, p. 636.
  25. ^ Frank (2010). p. 586
  26. ^ Dostoevsky, F. The Idiot (2004). Part 2, chapters 7–8.
  27. ^ Terras, Victor (1990). The Idiot: An Interpretation. Boston: Twayne Publishers. p. 22.
  28. ^ William Mills Todd III. Introduction to The Idiot (trans. McDuff). 2004. Penguin Classics. pp. xxiv–xxvi.
  29. ^ Bakhtin, Mikhail (1984). p. 242
  30. ^ The Idiot (2004). Part 2, Chapter 11, p. 362
  31. ^ The Idiot (2004). Part 3, Chapter 8, p. 500
  32. ^ The Idiot (2004). Part 3, Chapter 8, p. 506
  33. ^ Bakhtin, Mikhail (1984). pp. 257–58
  34. ^ The Idiot (2004). Part 4, Chapter 4, p. 574
  35. ^ Frank (2010). p. 585
  36. ^ The Idiot (2004). Part 3, Chapter 3, p. 425
  37. ^ The Idiot (2004). Part 2, Chapter 9, p. 329
  38. ^ Morson, Gary Saul (2009). «Return to Process: The Unfolding of The Idiot». New Literary History. 40 (4): 849. JSTOR 40666450. Retrieved 3 January 2021.
  39. ^ The Idiot (2004). Part 1, Chapter 5, pp. 70–72.
  40. ^ The Idiot (2004). Part 1, Chapter 5, p. 27.
  41. ^ Morson, Gary Saul (2009). «Return to Process: The Unfolding of The Idiot». New Literary History. 40 (4): 850. JSTOR 40666450. Retrieved 3 January 2021.
  42. ^ The Idiot (2004). Part 1, Chapter 5, pp. 75–78.
  43. ^ The Idiot (2004). Part 2, Chapter 5, pp. 230–31.
  44. ^ quoted in Frank (2010). p. 557
  45. ^ The Idiot (2004). pp. 104, 318, 322
  46. ^ The Idiot (2004). pp. 263–65
  47. ^ Frank (2010). p. 579
  48. ^ The Idiot (2004). p. 265
  49. ^ Morson (2009). p 857
  50. ^ The Idiot (2004). Part 3, Chapter 7, p. 480-84
  51. ^ Frank (2010). p. 583
  52. ^ Morson (2018). p. 8
  53. ^ Morson (2018). p. 13
  54. ^ Morson (2018). pp. 8–15
  55. ^ Bakhtin (1984). p. 61
  56. ^ Bakhtin (1984). pp. 61–62
  57. ^ Bakhtin (1984). p. 173
  58. ^ Bakhtin (1984). p. 174
  59. ^ Bakhtin (1984). p. 176
  60. ^ Bakhtin (1984). pp. 6–7
  61. ^ quoted in Frank (2010). p. 570
  62. ^ Miller, Robin Feuer (1981). Dostoevsky and The Idiot. MA: Cambridge. p. 79.
  63. ^ The Idiot (2004). Part 4, chapter 9. pp. 668–71
  64. ^ Frank (2010). pp. 570–71
  65. ^ Bakhtin (1984). p. 92
  66. ^ Bakhtin (1984). p. 231
  67. ^ Terras, Victor (1990). The Idiot An Interpretation. Boston: Twayne Publishers. p. 9.
  68. ^ Frank (2010). p. 575
  69. ^ review in The Spark (1868) 18:221, quoted in Terras (1990). p. 9
  70. ^ reviews in The St. Petersburg News (1868) quoted in Terras (1990). p. 10.
  71. ^ review in National Annals (April 1871) pp. 301–03, quoted in Terras (1990). p. 11
  72. ^ Frank (2010). p. 575
  73. ^ Terras (1990). p. 14
  74. ^ Gary Saul Morson (2018). The Idiot Savant p. 7
  75. ^ E.-M de Vogüé. Quoted in Terras (1990). p. 14
  76. ^ Frank, Joseph (1995). Dostoevsky: The Miraculous Years, 1865–1871. Princeton University Press. p. 340. ISBN 978-0-691-04364-7.
  77. ^ Gary Saul Morson (2018). The Idiot Savant p. 7
  78. ^ Bakhtin (1984). pp. 172–74
  79. ^ France, Peter (2000). «Russia». In France, Peter (ed.). Oxford Guide to Literature in English Translation. Oxford: Oxford University Press. p. 597. ISBN 978-0-19-818359-4.
  80. ^ «Irrende Seelen».
  81. ^ The Playlist Staff (2014-03-25). «The 25 Greatest Movies Never Made». IndieWire. Retrieved 2020-03-27.
  82. ^ Fanu, Mark Le. «Stalker: Meaning and Making». The Criterion Collection. Retrieved 2020-03-27.
  83. ^ «The Idiot (TV Mini-Series 1966)». IMDb.
  84. ^ «Idiot (TV Mini-Series 2003)». IMDb. Retrieved 7 February 2014.
  85. ^ «Fyodor Dostoevsky – The Idiot». BBC. Retrieved 7 February 2014.

External links[edit]

Wikisource has original text related to this article:

Russian Wikisource has original text related to this article:

  • The Idiot at Standard Ebooks
  • The Idiot at Project Gutenberg (Eva Martin translation)
  • French Audiobook of L’Idiot
  • Dostoevsky`s Heroes
  • Full text of The Idiot (in Russian)
  • The Idiot public domain audiobook at LibriVox

У этого термина существуют и другие значения, см. Идиот.

Идиот
Жанр:

Роман

Автор:

Фёдор Михайлович Достоевский

Язык оригинала:

русский

Год написания:

1867—1868

Публикация:

1868—1869

Wikisource-logo.svg Текст произведения в Викитеке

«Идио́т» — пятый роман Фёдора Михайловича Достоевского, впервые опубликован с января 1868 по февраль 1869 в журнале «Русский вестник».

Содержание

  • 1 Сюжет
    • 1.1 Часть первая
    • 1.2 Часть вторая
    • 1.3 Часть третья
    • 1.4 Часть четвёртая
  • 2 Персонажи
  • 3 Экранизации
  • 4 Факты
  • 5 Примечания
  • 6 Ссылки

Сюжет

Часть первая

26-летний князь Лев Николаевич Мышкин (идиот) возвращается из санатория в Швейцарии, где он провёл несколько лет, лечась от эпилепсии. Князь до конца не излечился от душевной болезни, но предстаёт перед читателем как человек искренний и невинный, хотя и прилично разбирающийся в отношениях между людьми. Он едет в Россию к единственным оставшимся у него родственникам — семье Епанчиных. В поезде он знакомится с молодым купцом Парфёном Рогожиным и отставным чиновником Лебедевым, которым бесхитростно рассказывает свою историю. В ответ он узнаёт подробности жизни Рогожина, который влюблён в бывшую содержанку богатого дворянина Афанасия Ивановича Тоцкого, Настасью Филипповну. В доме Епанчиных выясняется, что Настасья Филипповна известна и в этом доме. Есть план выдать её за протеже генерала Епанчина, Гаврилу Ардалионовича Иволгина, человека амбициозного, но посредственного. Князь Мышкин знакомится со всеми основными персонажами повествования ещё в первой части романа. Это — дочери Епанчиных Александра, Аделаида и Аглая, на которых он производит благоприятное впечатление, оставаясь объектом их немного насмешливого внимания. Далее, это генеральша Лизавета Прокофьевна Епанчина, которая находится в постоянном волнении из-за того, что её муж находится в некотором общении с Настасьей Филипповной, имеющей репутацию падшей. Потом, это Ганя Иволгин, который очень страдает из-за предстоящей ему роли мужа Настасьи Филипповны,хотя ради денег готов на всё, и не может решиться на развитие своих пока очень слабых отношений с Аглаей. Князь Мышкин довольно простодушно рассказывает генеральше и сёстрам Епанчиным о том, что он узнал о Настасье Филипповне от Рогожина, а также поражает публику своим повествованием о наблюдавшейся им за границей смертной казни. Генерал Епанчин предлагает князю, за неимением где остановиться, нанять комнату в доме Иволгина. Там князь знакомится с семьёй Гани, а также впервые встречает Настасью Филипповну, которая неожиданно приезжает в этот дом. После безобразной сцены с алкоголиком-отцом Иволгина, отставным генералом Ардалионом Александровичем, которого сын бесконечно стыдится, в дом Иволгиных приезжает за Настасьей Филипповной и Рогожин. Он приезжает с шумной компанией, которая собралась вокруг него совершенно случайно, как вокруг любого человека, умеющего сорить деньгами. В результате скандального объяснения Рогожин клянётся Настасье Филипповне, что к вечеру предложит ей сто тысяч рублей наличными.

Этим вечером Мышкин, предчувствуя что-то нехорошее, очень хочет попасть в дом к Настасье Филипповне, и вначале надеется на старшего Иволгина, который обещает проводить Мышкина в этот дом, но, на самом деле, вовсе не знает, где она проживает. Отчаявшийся князь не знает, что делать, но ему неожиданно помогает младший брат-подросток Гани Иволгина, Коля, который показывает ему дорогу в дом Настасьи Филипповны. В тот вечер у неё именины, приглашённых гостей мало. Якобы сегодня должно всё решиться и Настасья Филипповна должна дать согласие выйти за Ганю Иволгина. Неожиданное появление князя приводит всех в изумление. Один из гостей, Фердыщенко, положительно тип мелкого негодяя, предлагает для развлечения сыграть в странную игру — каждый рассказывает про свой самый низкий поступок. Следуют рассказы самого Фердыщенко и Тоцкого. В форме такого рассказа Настасья Филипповна даёт отказ Гане выйти за него замуж. В комнаты внезапно вваливается Рогожин с компанией, принёсшей обещанные сто тысяч. Он торгует Настасью Филипповну, предлагая ей деньги взамен на согласие стать «его».

Князь даёт повод к изумлению, серьёзно предлагая Настасье Филипповне выйти за него замуж, в то время, как она, в отчаянии, играет этим предложением и едва ли не соглашается. Тут же выясняется, что князь получает большое наследство. Настасья Филипповна предлагает Гане Иволгину взять сто тысяч и бросает их в огонь камина. «Но только без перчаток, с голыми руками. Вытащишь — твоя, все сто тысяч твои! А я на душу твою полюбуюсь, как ты за моими деньгами в огонь полезешь».

Лебедев, Фердыщенко и подобные им в замешательстве и умоляют Настасью Филипповну позволить им выхватить из огня эту пачку денег, но она непреклонна и предлагает сделать это Иволгину. Иволгин сдерживается и не бросается за деньгами. Теряет сознание. Настасья Филипповна щипцами вынимает почти целые деньги, кладет их на Иволгина и уезжает с Рогожиным. Этим кончается первая часть романа.

Часть вторая

Во второй части князь предстаёт перед нами по истечении полугода, и теперь он вовсе не кажется совершенно наивным человеком, сохраняя при этом всю свою простоту в общении. Все эти полгода он проживает в Москве. За это время он успел получить своё наследство, о котором ходят слухи, что оно едва ли не колоссальное. Также по слухам известно, что в Москве князь вступает в тесное общение с Настасьей Филипповной, но вскоре она оставляет его. В это время Коля Иволгин, который стал находиться в отношениях с сёстрами Епанчиными и даже с самой генеральшей, передаёт Аглае записку от князя, в которой он в путаных выражениях просит её вспомнить о нём.

Между тем, уже наступает лето, и Епанчины выезжают на дачу в Павловск. Вскоре после этого Мышкин приезжает в Петербург и наносит визит Лебедеву, от которого он, между прочим, узнаёт о Павловске и снимает у него дачу в том же месте. Далее, князь идёт в гости к Рогожину, с которым у него тяжёлый разговор, закончившийся братанием и обменом нательными крестами. При этом становится очевидно, что Рогожин находится на той грани, когда уже готов зарезать князя или Настасью Филипповну, и даже купил, думая об этом, нож. Также в доме Рогожина Мышкин замечает копию картины Ганса Гольбейна Младшего «Мёртвый Христос», которая становится одним из важнейших художественных образов в романе, часто поминаемым и после.

Возвращаясь от Рогожина и находясь в помрачённом сознании, и предчувствуя вроде бы время эпилептического припадка, князь замечает, что за ним следят «глаза» — и это, видимо, Рогожин. Образ следящих «глаз» Рогожина становится одним из лейтмотивов повествования. Мышкин, дойдя до гостиницы, где остановился, сталкивается с Рогожиным, который вроде бы заносит уже над ним нож, но в эту секунду с князем случается эпилептический припадок и это останавливает преступление.

Мышкин переезжает в Павловск, где генеральша Епанчина, прослышав, что он нездоров, немедля наносит ему визит вместе с дочерьми и князем Щ., женихом Аделаиды. Также в доме присутствуют и участвуют в последующей важной сцене Лебедев и Иволгины. Позже к ним присоединяются подошедшие позже генерал Епанчин и Евгений Павлович Радомский, предполагаемый жених Аглаи. В это время Коля напоминает о некоей шутке про «рыцаря бедного», и непонимающая Лизавета Прокофьевна заставляет Аглаю прочесть известное стихотворение Пушкина, что та и делает с большим чувством, заменяя, между прочим, инициалы, написанные рыцарем в стихотворении, на инициалы Настасьи Филипповны.

Далее происходит крупный скандал. Входят многочисленной группой новые посетители князя, в частности, ложный «сын Павлищева», Антип Бурдовский, который заявляет свои моральные права на некоторую долю нынешнего состояния князя, поскольку его якобы «отец» в своё время издержал значительную сумму на лечение князя. В числе пришедших с ним лиц — Ипполит, позже ещё оказавшийся в центре внимания. Зачитывается вслух памфлет про князя Мышкина, опубликованный в газете, где Мышкин выставляется врождённым идиотом, отнявшим всякую надежду «сына Павлищева» на счастливую будущность, не пожелав по совести поделиться с ним «миллионным» наследством. Ганя Иволгин, кстати нанятый Мышкиным для этого случая, убедительно доказывает, что Бурдовский вовсе не является сыном Павлищева, как это он сам честно полагает, науськанный, к тому же, своими приятелями.

Мышкин проявляет себя во всей этой сцене как поразительно добрый и мягкий человек, что вызывает отчасти саркастическую оценку со стороны Епанчиных. Под конец сцены всё внимание приковывает больной чахоткой Ипполит, чья речь, обращённая ко всем присутствующим, полна неожиданных моральных парадоксов.

В этот же вечер, уходя от Мышкина, Епанчины и Евгений Павлович Радомский встречают проезжающую в коляске Настасью Филипповну. Та на ходу выкрикивает Радомскому про какие-то векселя, тем самым компрометируя его перед Епанчиными и будущей невестой.

На третий день генеральша Епанчина наносит неожиданный визит князю, хотя и сердилась на него всё это время. В ходе их беседы выясняется, что Аглая каким-то образом вошла в общение с Настасьей Филипповной через посредство Гани Иволгина и его сестры, которая вхожа к Епанчиным. Также князь проговаривается, что получал записку от Аглаи, в которой она просит его впредь не показываться ей на глаза. Удивленная Лизавета Прокофьевна, поняв, что тут играют роль чувства, которые Аглая питает к князю, немедленно велит ему с ней идти к ним в гости «намеренно». На этом кончается вторая часть романа.

Часть третья

В начале третьей части описаны тревоги Лизаветы Прокофьевны Епанчиной, которая сетует (про себя) на князя, что по его вине всё в их жизни «вверх дном пошло!» Узнаёт, что её дочь Аглая вступила в переписку с Настасьей Филипповной.

На встрече у Епанчиных князь говорит о себе, о своей болезни, о том, что «нельзя не смеяться надо мной». Аглая вступается: «здесь все, все не стоят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего! Вы честнее всех, благороднее всех, лучше всех, добрее всех, умнее всех!» Все потрясены. Аглая продолжает: «Я ни за что за вас не выйду замуж! Знайте, что ни за что и никогда! Знайте это!» Князь оправдывается, что и не помышлял об этом: «Я никогда не хотел, и никогда у меня в уме не было, никогда не захочу, вы сами увидите; будьте уверены!», — говорит он. В ответ Аглая начинает неудержимо смеяться. В конце смеются все.

Позже Мышкин, Евгений Павлович и семейство Епанчиных встречают на вокзале Настасью Филипповну. Та громко и вызывающе сообщает Евгению Павловичу, что его дядя, Капитон Алексеич Радомский, застрелился по причине растраты казённых денег. Поручик Моловцов, большой приятель Евгения Павловича, находившийся тут же, громко называет её тварью. Та ударяет его тростью по лицу. Офицер бросается на неё, но Мышкин вступается. Подоспевший Рогожин уводит Настасью Филипповну.

Аглая пишет Мышкину записку, в которой назначает встречу на скамейке в парке. Мышкин в волнении. Он поверить не может, что его можно полюбить. «Возможность любви к нему, „к такому человеку, как он“, он почёл бы делом чудовищным».

У князя Мышкина — день рождения. На нём он произносит свою знаменитую фразу «Красота спасёт мир!», на что Ипполит Терентьев ему заявляет, что знает, отчего у князя такие мысли — он влюблён. Затем Терентьев решается читать «Моё необходимое объяснение» с эпиграфом «Après moi le déluge» («После меня хоть потоп»).

Далее происходит встреча с Аглаей на зелёной скамейке утром. Лебедев признаётся, что у него украли 400 рублей.

Часть четвёртая

В начале этой части Достоевский пишет об обыкновенных людях. Ганя служит примером. В доме Иволгиных теперь известна новость, что Аглая выходит замуж за князя, и поэтому у Епанчиных вечером появляется хорошее общество, чтобы познакомиться с князем. Ганя и Варя разговаривают о краже денег, в которой, оказалось, виноват их отец. Об Аглае Варя говорит, что она «от первейшего жениха отвернётся, а к студенту какому-нибудь умирать с голоду, на чердак, с удовольствием бы побежала».

Ганя потом спорит с отцом, генералом Иволгиным, до того, что тот кричит «проклятие этому дому» и уходит. Продолжаются споры, но сейчас с Ипполитом, который в ожидании собственной смерти уже никаких мер не знает. Его называют «сплетником и мальчишкой». После этого Ганя и Варвара Ардалионовна получают письмо от Аглаи, в котором та просит их обоих прийти к известной Варе зелёной скамейке. Брату и сестре непонятен этот шаг, ведь это уже после помолвки с князем.

После горячего выяснения между Лебедевым и генералом, на следующее утро, генерал Иволгин посещает князя и объявляет ему, что он желает «уважать самого себя». Когда уходит он, входит Лебедев к князю и говорит ему, что никто его денег не украл, что кажется, конечно, довольно подозрительным. Это дело, хотя и решено, всё ещё продолжает беспокоить князя.

Следующая сцена — опять встреча князя с генералом, при которой последний рассказывает из времён Наполеона в Москве о том, что он тогда служил великому вождю даже камер-пажом. Весь рассказ, разумеется, опять сомнительный. Ушедший от князя с Колей, разговорившись с ним о семье и о себе и прочитав много цитат из русской литературы, он переносит апоплексию.

Потом Достоевский поддаётся рефлексиям о всей жизненной ситуации в Павловске, передать которые неуместно. Важным может быть только тот момент, когда Аглая дарит князю ежа в «знак глубочайшего её уважения». Это её выражение, впрочем, находится и в разговоре о «бедном рыцаре». Когда он у Епанчиных, Аглая сразу хочет знать его мнение о еже, отчего князь несколько смущается. Ответ не удовлетворяет Аглаю, и она ни с того ни с сего спрашивает его: «Сватаетесь вы за меня или нет?» и «Просите вы моей руки или нет?» Князь убеждает, что просит и что он её очень любит. Она ему ещё задаёт вопрос об его денежном состоянии, который другими считается совершенно неуместным. Потом она хохочет и убегает, сёстры и родители вслед за ней. В своей комнате она плачет, мирится с родными и говорит, что князя вовсе не любит и что «умрёт со смеху», когда увидит его снова.

Она просит у него прощения и делает его счастливым до того, что он даже не слушает её слова: «Простите, что я настаивала на нелепости, которая, конечно, не может иметь ни малейших последствий…» Весь вечер князь был весёлым и много и оживленно говорил, хотя у него был замысел не говорить слишком много, ибо, как он сказал давеча князю Щ., «ему надо сдерживать себя и молчать, потому что он не имеет права унижать мысль, сам излагая её».

Потом в парке князь встречает Ипполита, который, как обычно, язвительным и насмешливым тоном издевается над князем и называет его «наивным дитёю».

Готовясь к вечернему собранию, к «великосветскому кругу», Аглая предупреждает князя о какой-нибудь неадекватной выходке, и князь замечает, что все Епанчины боятся за него, хотя Аглая сама очень желает это скрыть, и думают, что он, может быть, «срежется» в обществе. Князь заключает, что лучше будет, если он не придёт. Но он тотчас снова изменяет своё мнение, когда Аглая даёт понять, что всё распоряжено отдельно для него. Сверх того, она не позволяет ему говорить ни о чём, как например о том, что «красота спасёт мир». На это князь отвечает, что «теперь непременно вазу разобьёт». Ночью он фантазирует и представляет себя, как случается с ним именно в таком обществе припадок.

Появляется на сцене Лебедев и признаёт «в хмелю», что он в последнее время докладывал Лизавете Прокофьевне о содержании писем Аглаи Ивановны. А теперь он уверяет князя, что он опять «весь ваш».

Вечер в высшем обществе начинается с приятных разговоров и ничего не следует ожидать. Но вдруг князь что-то уж слишком вспыхивает и начинает говорить. Выражение Аделаиды на другое утро лучше всего объясняет психическое состояние князя: «Он захлёбывался от прекрасного сердца». Во всём князь преувеличивает, обругает католичество не христианской верой, всё больше и больше горячится и, наконец, разбивает вазу, как сам пророчил. Последний факт изумляет его больше всего и после того, как все прощают ему этот случай, он чувствует себя прекрасно и продолжает оживлённо говорить. Сам даже не замечая, он встаёт во время речи и вдруг с ним, как по пророчеству, случается припадок.

Когда «старуха Белоконская» (как Лизавета Прокофьевна её зовет) уходит, она так о князе выражается: «Что ж, и хорош, и дурен, а коли хочешь моё мнение знать, то больше дурен. Сама видишь, какой человек, больной человек!» Аглая потом объявляет, что она «никогда не считала его своим женихом».

Епанчины всё же потом осведомляются о здоровье князя. Через Веру Лебедеву Аглая велит князю не отлучаться со двора, причина чего князю, конечно, непонятна. Приходит к князю Ипполит и объявляет ему, что он сегодня поговорил с Аглаей, чтобы условиться насчёт свидания с Настасьей Филипповной, которое должно состояться в этот же день у Дарьи Алексеевны. Следовательно, соображает князь, Аглая хотела, чтобы он оставался дома, чтобы она могла за ним зайти. Так и получается, и так главные лица романа встречаются.

Аглая открывает Настасье Филипповне своё мнение о ней, что она самолюбива «до сумасшествия, чему доказательством служат и ваши письма ко мне». Тем более, она говорит, что она полюбила князя за его благородное простодушие и безграничную доверчивость. Спрашивая Настасью Филипповну, по какому праву она вмешивается в его чувства к ней и поминутно заявляя и ей, и князю самому, что его любит, и, получив неудовлетворительный ответ, что «ни ему, ни вам», она гневно отвечает, что она хотела сделать великий подвиг, уговаривая её «идти за него», имея целью утолить своё самолюбие. А Настасья Филипповна возражает, что она только пришла в этот дом, потому что боялась её и хотела удостовериться, кого князь больше любит. Предлагая ей брать его, она требует, чтобы она ступала прочь «сию же минуту». И вдруг Настасья Филипповна, как безумная, приказывает князю решать, с кем он пойдёт. Князь ничего не понимает и обращается к Аглае, указывая на Настасью Филипповну: «Разве это возможно! Ведь она… такая несчастная!» После этого Аглая больше не выдерживает и убегает, князь за нею, но на пороге Настасья Филипповна обхватывает его руками и падает в обморок. Он у неё остаётся — это роковое решение.

Начинаются приготовления к свадьбе князя и Настасьи Филипповны. Епанчины уезжают из Павловска, и приезжает врач, чтобы осмотреть Ипполита, а также князя. Евгений Павлович жалует к князю с намерением «анализировать» всё происшедшее и мотивы князя к иным поступкам и чувствам. Получается тонкий и весьма превосходный анализ: он убеждает князя в том, что неприлично было отказывать Аглае, которая гораздо благороднее и уместнее держалась, хотя Настасья Филипповна и была достойна сострадания, но тут было слишком много сочувствия, ведь Аглая нуждалась в поддержке. Князь теперь полностью убеждён, что виноват. Евгений Павлович ещё добавляет, что, может быть, он даже никого из них не любил, что он только любил, как «отвлечённый дух».

Умирает генерал Иволгин от второй апоплексии, и князь показывает своё сочувствие. Лебедев начинает интриговать против князя и признаётся в этом на самый день свадьбы. Ипполит в это время часто присылает за князем, что его немало развлекает. Он даже говорит ему, что Рогожин теперь убьёт Аглаю за то, что он у него Настасью Филипповну отобрал.

Последняя, однако, чрезмерно беспокоится, вообразив, что Рогожин прячется в саду и хочет её «зарезать». Расположение духа невесты постоянно меняется, она то счастлива, то в отчаянии.

Перед самой свадьбой, когда князь ждёт в церкви, она видит Рогожина, кричит «Спаси меня!» и уезжает с ним. Реакцию князя на это Келлер считает «беспримерной философией»: «… в её состоянии… это совершенно в порядке вещей».

Князь покидает Павловск, снимает номер в Петербурге и начинает поиски Рогожина. Когда он приходит в дом Рогожина, служанка говорит ему, что его нет дома. А дворник наоборот отвечает, что он дома есть, но, послушав возражение князя, основывающееся на высказывании служанки, полагает, что «может, и вышел». Потом, однако же, объявляют ему, что сударь ведь ночью спал дома, но уехал в Павловск. Все это кажется князю всё более невероятным и подозрительным. На пути возвращения князя в гостиницу, Рогожин вдруг в толпе трогает его за локоть и говорит, чтобы тот пошёл за ним к себе домой. Настасья Филипповна находится у него дома. Они вместе тихо поднимаются в квартиру, потому что дворник не знает, что он воротился.

На кровати лежит Настасья Филипповна и спит «совершенно неподвижным сном». Рогожин убил её ножом и накрыл простынёй. Князь начинает дрожать и вместе с Рогожиным ложится. Они ещё долго разговаривают обо всём, между тем и о том, как Рогожин всё планировал, чтобы никто не узнал, что Настасья Филипповна ночует у него.

Вдруг Рогожин начинает кричать, забыв, что должен говорить шёпотом, и внезапно замолкает. Князь долго ещё рассматривает его и даже гладит его. Когда разыскивают их, Рогожина застают «в полном беспамятстве и горячке», а князь больше ничего не понимает и никого не узнаёт — он «идиот», как тогда, в Швейцарии.

Персонажи

  • Князь Лев Николаевич Мышкин — русский дворянин, лечившийся четыре года в Швейцарии от эпилепсии. Белокурый с голубыми глазами, ростом чуть выше среднего. Чистый душой и помыслами, чрезвычайно умный своею природой, он не может быть иначе назван в обществе, как Идиот.
  • Настасья Филипповна Барашкова — красивая женщина из дворянской семьи. Содержанка А. И. Тоцкого. Она вызывает сострадание и жалость князя Мышкина, который жертвует многим, чтобы помочь ей. Любима Рогожиным.
  • Парфён Семёнович Рогожин — сероглазый, тёмноволосый двадцатисемилетний человек из рода купцов. Страстно влюбившись в Настасью Филлиповну и получив большое наследство, кутит вместе с ней.

Семейство Епанчиных:

  • Лизавета Прокофьевна Епанчина — дальняя родственница князя Мышкина. Мать трёх красавиц Епанчиных.
  • Иван Фёдорович Епанчин — богатый и уважаемый в петербургском обществе, генерал Епанчин. Родился в низшем слое.
  • Александра Ивановна Епанчина — старшая сестра Аглаи, 25 лет.
  • Аделаида Ивановна Епанчина — средняя из сестёр Епанчиных, 23 года. Увлекается живописью. Помолвлена с князем Щ.
  • Аглая Ивановна Епанчина — самая младшая и самая красивая из девиц Епанчиных. Любимица матери. Язвительная, избалованная, но абсолютное дитя. За ней ухаживает Евгений Павлович Радомский, протеже княгини Белоконской. Князь Мышкин любит её.

Семейство Иволгиных:

  • Ардалион Александрович Иволгин — отставной генерал, отец семейства. Лгун и пьяница.
  • Нина Александровна Иволгина — жена генерала Иволгина, мать Гани, Вари и Коли.
  • Гаврила (Ганя) Ардалионович Иволгин — амбициозный чиновник среднего класса. Он влюблён в Аглаю Ивановну, но всё равно готов жениться на Настасье Филипповне за обещанное приданое 75 000 рублей.
  • Коля Иволгин — младший брат Гани, 13 лет.
  • Варвара Ардалионовна Птицына — сестра Гани Иволгина. Категорически против женитьбы брата на Настасье Филипповне.
  • Иван Петрович Птицын — ростовщик, муж Варвары Ардалионовны.
  • Фердыщенко — арендует комнату у Иволгиных. Сознательно играет роль шута.
  • Афанасий Иванович Тоцкий — миллионер. Содержал Настасью Филипповну Барашкову после смерти её отца. Даёт за ней приданое 75 тысяч. Хочет жениться на Александре Ивановне Епанчиной и выдать замуж Настасью Филипповну за Ганю Иволгина.
  • Ипполит — чахоточник, друг Коли. Считает себя великим человеком. Не может дождаться смерти, ожидаемой им уже два месяца.
  • Келлер — боксёр, «автор знакомой читателю статьи», «действительный член прежней рогожинской компании», поручик в отставке.
  • Лебедев — чиновник, «дурно одетый господин», «лет сорока, сильного сложения, с красным носом и угреватым лицом», отец большого семейства, сильно пьющий и подобострастный.

Экранизации

  • «Идиот» — фильм Петра Чардынина (Россия, 1910)
  • «Идиот» — фильм Жоржа Лампена (Франция, 1946. В главной роли Жерар Филип, его роль в немецком переводе озвучил актёр Макс Эккард)
  • «Идиот» — фильм Акиры Куросавы (Япония, 1951)
  • «Идиот» — фильм Ивана Пырьева (СССР, 1958)
  • «Идиот» — телесериал Алана Бриджеса (Великобритания, 1966)
  • «Идиот» — фильм Александр Ремизов (СССР, театр им. Вахтангова, 1979)
  • «Шальная любовь» — фильм Анджея Жулавского (Франция, 1985)
  • «Идиот» — телесериал Мани Каула (Индия, 1991)
  • «Настасья» — фильм Анджея Вайды (Польша, 1994)
  • «Возвращение идиота» — фильм Саши Гедеона (Германия, Чехия, 1999)
  • «Даун Хаус» — фильм-пародия Романа Качанова (Россия, 2001)
  • «Идиот» — телесериал Владимира Бортко (Россия, 2003)
  • В августе 2010 года эстонский режиссёр Райнер Сарнет приступил к съёмкам фильма «Идиот» по одноимённой книге Достоевского. Премьера состоялась 12 октября 2011 года.[1]

Факты

Во Флоренции на площади перед палаццо Питти на одном из домов висит мемориальная табличка, сообщающая, что здесь Ф. М. Достоевский написал роман «Идиот».[источник не указан 116 дней]

Примечания

  1. В Эстонии снимают «Идиота» Достоевского // Novosti ERR, 06.08.2010

Ссылки

  • «Идиот» — аудиокнига
 Просмотр этого шаблона Фёдор Михайлович Достоевский
Романы Бедные люди • Униженные и оскорблённые • Преступление и наказание • Игрок • Идиот • Бесы • Подросток • Братья Карамазовы Dostoevsky.jpg
Повести и рассказы Двойник | Записки из Мёртвого дома | Как опасно предаваться честолюбивым снам | Роман в девяти письмах | Село Степанчиково и его обитатели | Господин Прохарчин | Хозяйка | Белые ночи | Ёлка и свадьба | Ползунков | Слабое сердце | Чужая жена и муж под кроватью | Неточка Незванова | Маленький герой | Дядюшкин сон | Честный вор | Петербургские сновидения в стихах и в прозе | Скверный анекдот | Крокодил | Записки из подполья | Вечный муж | Бобок | Мужик Марей | Столетняя | Кроткая | Мальчик у Христа на ёлке | Сон смешного человека
Публицистика Петербургская летопись | Зимние заметки о летних впечатлениях | Дневник писателя | Два самоубийства | Из дачных прогулок Кузьмы Пруткова и его друга | Маленькие картинки | Маленькие картинки (в дороге) | Речь Достоевского о Пушкине
Персонажи Родион Раскольников | Соня Мармеладова | Князь Мышкин | Иван Карамазов | Алёша Карамазов | Смердяков
Переводы Евгения Гранде (роман О. де Бальзака)
Связанные статьи Музеи Ф. М. Достоевского | Адреса Ф. М. Достоевского | Петербург Достоевского | Михаил Достоевский | Андрей Достоевский

  • Полный текст
  • Часть первая
  • Часть вторая
  • Часть третья
  • Часть четвертая
  • XII. Заключение

Биб­лей­ский сюжет. Фёдор Досто­ев­ский. «Идиот»

Часть первая

I

В конце ноября, в отте­пель, часов в девять утра, поезд Петер­бург­ско-Вар­шав­ской желез­ной дороги на всех парах под­хо­дил к Петер­бургу. Было так сыро и туманно, что насилу рас­свело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было раз­гля­деть хоть что-нибудь из окон вагона. Из пас­са­жи­ров были и воз­вра­щав­ши­еся из-за гра­ницы; но более были напол­нены отде­ле­ния для тре­тьего класса, и всё людом мел­ким и дело­вым, не из очень далека. Все, как водится, устали, у всех отя­же­лели за ночь глаза, все назяб­лись, все лица были бледно-жел­тые, под цвет тумана.

В одном из ваго­нов тре­тьего класса, с рас­света, очу­ти­лись друг про­тив друга, у самого окна, два пас­са­жира — оба люди моло­дые, оба почти налегке, оба не щеголь­ски оде­тые, оба с довольно заме­ча­тель­ными физио­но­ми­ями и оба поже­лав­шие, нако­нец, войти друг с дру­гом в раз­го­вор. Если б они оба знали один про дру­гого, чем они осо­бенно в эту минуту заме­ча­тельны, то, конечно, поди­ви­лись бы, что слу­чай так странно поса­дил их друг про­тив друга в тре­тье­класс­ном вагоне петер­бург­ско-вар­шав­ского поезда. Один из них был неболь­шого роста, лет два­дцати семи, кур­ча­вый и почти чер­но­во­ло­сый, с серыми малень­кими, но огнен­ными гла­зами. Нос его был широк и сплюс­нут, лицо ску­ли­стое; тон­кие губы бес­пре­рывно скла­ды­ва­лись в какую-то наг­лую, насмеш­ли­вую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и хорошо сфор­ми­ро­ван и скра­ши­вал небла­го­родно раз­ви­тую ниж­нюю часть лица. Осо­бенно при­метна была в этом лице его мерт­вая блед­ность, при­да­вав­шая всей физио­но­мии моло­дого чело­века измож­ден­ный вид, несмотря на довольно креп­кое сло­же­ние, и вме­сте с тем что-то страст­ное, до стра­да­ния, не гар­мо­ни­ро­вав­шее с нахаль­ною и гру­бою улыб­кой и с рез­ким, само­до­воль­ным его взгля­дом. Он был тепло одет, в широ­кий мер­лу­ше­чий чер­ный кры­тый тулуп, и за ночь не зяб, тогда как сосед его при­нуж­ден был выне­сти на своей издрог­шей спине всю сла­дость сырой ноябрь­ской рус­ской ночи, к кото­рой, оче­видно, был не при­го­тов­лен. На нем был довольно широ­кий и тол­стый плащ без рука­вов и с огром­ным капю­шо­ном, точь-в-точь как упо­треб­ляют часто дорож­ные, по зимам, где-нибудь далеко за гра­ни­цей, в Швей­ца­рии или, напри­мер, в Север­ной Ита­лии, не рас­счи­ты­вая, конечно, при этом и на такие концы по дороге, как от Эйдт­ку­нена до Петер­бурга[1]. Но что годи­лось и вполне удо­вле­тво­ряло в Ита­лии, то ока­за­лось не совсем при­год­ным в Рос­сии. Обла­да­тель плаща с капю­шо­ном был моло­дой чело­век, тоже лет два­дцати шести или два­дцати семи, роста немного повыше сред­него, очень бело­кур, густо­во­лос, со впа­лыми щеками и с легонь­кою, вост­рень­кою, почти совер­шенно белою бород­кой. Глаза его были боль­шие, голу­бые и при­сталь­ные; во взгляде их было что-то тихое, но тяже­лое, что-то пол­ное того стран­ного выра­же­ния, по кото­рому неко­то­рые уга­ды­вают с пер­вого взгляда в субъ­екте паду­чую болезнь. Лицо моло­дого чело­века было, впро­чем, при­ят­ное, тон­кое и сухое, но бес­цвет­ное, а теперь даже досиня иззяб­шее. В руках его бол­тался тощий узе­лок из ста­рого, поли­ня­лого фуляра[2], заклю­чав­ший, кажется, всё его дорож­ное досто­я­ние. На ногах его были тол­сто­по­дош­вен­ные баш­маки с штиб­ле­тами[3], — всё не по-рус­ски. Чер­но­во­ло­сый сосед в кры­том тулупе всё это раз­гля­дел, частию от нечего делать, и нако­нец спро­сил с тою неде­ли­кат­ною усмеш­кой, в кото­рой так бес­це­ре­монно и небрежно выра­жа­ется ино­гда люд­ское удо­воль­ствие при неуда­чах ближнего:

— Зябко?

И повел плечами.

— Очень, — отве­тил сосед с чрез­вы­чай­ною готов­но­стью, — и, заметьте, это еще отте­пель. Что ж, если бы мороз? Я даже не думал, что у нас так холодно. Отвык.

— Из-за гра­ницы, что ль?

— Да, из Швейцарии.

— Фью! Эк ведь вас!..

Чер­но­во­ло­сый при­свист­нул и захохотал.

Завя­зался раз­го­вор. Готов­ность бело­ку­рого моло­дого чело­века в швей­цар­ском плаще отве­чать на все вопросы сво­его чер­но­ма­зого соседа была уди­ви­тель­ная и без вся­кого подо­зре­ния совер­шен­ной небреж­но­сти, неумест­но­сти и празд­но­сти иных вопро­сов. Отве­чая, он объ­явил, между про­чим, что дей­стви­тельно долго не был в Рос­сии, с лиш­ком четыре года, что отправ­лен был за гра­ницу по болезни, по какой-то стран­ной нерв­ной болезни, вроде паду­чей или вит­то­вой пляски, каких-то дро­жа­ний и судо­рог. Слу­шая его, чер­но­ма­зый несколько раз усме­хался; осо­бенно засме­ялся он, когда на вопрос: «Что же, выле­чили?» — бело­ку­рый отве­чал, что «нет, не вылечили».

— Хе! Денег что, должно быть, даром пере­пла­тили, а мы-то им здесь верим, — язви­тельно заме­тил черномазый.

— Истин­ная правда! — ввя­зался в раз­го­вор один сидев­ший рядом и дурно оде­тый гос­по­дин, нечто вроде зако­руз­лого в подья­че­стве чинов­ника, лет сорока, силь­ного сло­же­ния, с крас­ным носом и угре­ва­тым лицом, — истин­ная правда‑с, только все рус­ские силы даром к себе переводят!

— О, как вы в моем слу­чае оши­ба­е­тесь, — под­хва­тил швей­цар­ский паци­ент тихим и при­ми­ря­ю­щим голо­сом, — конечно, я спо­рить не могу, потому что всего не знаю, но мой док­тор мне из своих послед­них еще на дорогу сюда дал да два почти года там на свой счет содержал.

— Что ж, некому пла­тить, что ли, было? — спро­сил черномазый.

— Да, гос­по­дин Пав­ли­щев, кото­рый меня там содер­жал, два года назад помер; я писал потом сюда гене­ральше Епан­чи­ной, моей даль­ней род­ствен­нице, но ответа не полу­чил. Так с тем и приехал.

— Куда же приехали-то?

— То есть где оста­нов­люсь?.. Да не знаю еще, право… так…

— Не реши­лись еще?

И оба слу­ша­теля снова захохотали.

— И небось в этом узелке вся ваша суть заклю­ча­ется? — спро­сил черномазый.

— Об заклад готов биться, что так, — под­хва­тил с чрез­вы­чайно доволь­ным видом крас­но­но­сый чинов­ник, — и что даль­ней­шей поклажи в багаж­ных ваго­нах не име­ется, хотя бед­ность и не порок, чего опять-таки нельзя не заметить.

Ока­за­лось, что и это было так: бело­ку­рый моло­дой чело­век тот­час же и с необык­но­вен­ною поспеш­но­стью в этом признался.

— Узе­лок ваш все-таки имеет неко­то­рое зна­че­ние, — про­дол­жал чинов­ник, когда нахо­хо­та­лись досыта (заме­ча­тельно, что и сам обла­да­тель узелка начал нако­нец сме­яться, глядя на них, что уве­ли­чило их весе­лость), — и хотя можно побиться, что в нем не заклю­ча­ется золо­тых загра­нич­ных сверт­ков с напо­леон­до­рами и фри­дрих­сдо­рами, ниже с гол­ланд­скими арап­чи­ками[4], о чем можно еще заклю­чить хотя бы только по штиб­ле­там, обле­ка­ю­щим ино­стран­ные баш­маки ваши, но… если к вашему узелку при­ба­вить в при­дачу такую будто бы род­ствен­ницу, как, при­мерно, гене­ральша Епан­чина, то и узе­лок при­мет неко­то­рое иное зна­че­ние, разу­ме­ется в том только слу­чае, если гене­ральша Епан­чина вам дей­стви­тельно род­ствен­ница и вы не оши­ба­е­тесь, по рас­се­ян­но­сти… что очень и очень свой­ственно чело­веку, ну хоть… от излишка воображения.

— О, вы уга­дали опять, — под­хва­тил бело­ку­рый моло­дой чело­век, — ведь дей­стви­тельно почти оши­ба­юсь, то есть почти что не род­ствен­ница; до того даже, что я, право, нисколько и не уди­вился тогда, что мне туда не отве­тили. Я так и ждал.

— Даром деньги на фран­ки­ровку[5] письма истра­тили. Гм… по край­ней мере про­сто­душны и искренны, а сие похвально! Гм… гене­рала же Епан­чина знаем‑с, соб­ственно, потому, что чело­век обще­из­вест­ный[6]; да и покой­ного гос­по­дина Пав­ли­щева, кото­рый вас в Швей­ца­рии содер­жал, тоже знавали‑с, если только это был Нико­лай Андре­евич Пав­ли­щев, потому что их два дво­ю­род­ные брата. Дру­гой доселе в Крыму, а Нико­лай Андре­евич, покой­ник, был чело­век почтен­ный, и при свя­зях, и четыре тысячи душ в свое время имели‑с…

— Точно так, его звали Нико­лай Андре­евич Пав­ли­щев, — и, отве­тив, моло­дой чело­век при­стально и пыт­ливо огля­дел гос­по­дина всезнайку.

Эти гос­пода все­знайки встре­ча­ются ино­гда, даже довольно часто, в извест­ном обще­ствен­ном слое. Они всё знают, вся бес­по­кой­ная пыт­ли­вость их ума и спо­соб­но­сти устрем­ля­ются неудер­жимо в одну сто­рону, конечно за отсут­ствием более важ­ных жиз­нен­ных инте­ре­сов и взгля­дов, как ска­зал бы совре­мен­ный мыс­ли­тель. Под сло­вом «всё знают» нужно разу­меть, впро­чем, область довольно огра­ни­чен­ную: где слу­жит такой-то, с кем он зна­ком, сколько у него состо­я­ния, где был губер­на­то­ром, на ком женат, сколько взял за женой, кто ему дво­ю­род­ным бра­том при­хо­дится, кто тро­ю­род­ным и т. д., и т. д., и всё в этом роде. Боль­шею частию эти все­знайки ходят с обо­дран­ными лок­тями и полу­чают по сем­на­дцати руб­лей в месяц жало­ва­нья. Люди, о кото­рых они знают всю под­но­гот­ную, конечно, не при­ду­мали бы, какие инте­ресы руко­вод­ствуют ими, а между тем мно­гие из них этим зна­нием, рав­ня­ю­щимся целой науке, поло­жи­тельно уте­шены, дости­гают само­ува­же­ния и даже выс­шего духов­ного доволь­ства. Да и наука соблаз­ни­тель­ная. Я видал уче­ных, лите­ра­то­ров, поэтов, поли­ти­че­ских дея­те­лей, обре­тав­ших и обрет­ших в этой же науке свои выс­шие при­ми­ре­ния и цели, даже поло­жи­тельно только этим сде­лав­ших карьеру. В про­дол­же­ние всего этого раз­го­вора чер­но­ма­зый моло­дой чело­век зевал, смот­рел без цели в окно и с нетер­пе­нием ждал конца путе­ше­ствия. Он был как-то рас­сеян, что-то очень рас­сеян, чуть ли не встре­во­жен, даже ста­но­вился как-то стра­нен: иной раз слу­шал и не слу­шал, гля­дел и не гля­дел, сме­ялся и под­час сам не знал и не пони­мал, чему смеялся.

— А поз­вольте, с кем имею честь… — обра­тился вдруг угре­ва­тый гос­по­дин к бело­ку­рому моло­дому чело­веку с узелком.

— Князь Лев Нико­ла­е­вич Мыш­кин, — отве­чал тот с пол­ною и немед­лен­ною готовностью.

— Князь Мыш­кин? Лев Нико­ла­е­вич? Не знаю‑с. Так что даже и не слыхивал‑с, — отве­чал в раз­ду­мье чинов­ник, — то есть я не об имени, имя исто­ри­че­ское, в Карам­зина «Исто­рии» найти можно и должно, я об лице‑с, да и кня­зей Мыш­ки­ных уж что-то нигде не встре­ча­ется, даже и слух затих‑с.

— О, еще бы! — тот­час же отве­тил князь, — кня­зей Мыш­ки­ных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я послед­ний. А что каса­ется до отцов и дедов, то они у нас и одно­двор­цами[7] бывали. Отец мой был, впро­чем, армии под­по­ру­чик, из юнке­ров. Да вот не знаю, каким обра­зом и гене­ральша Епан­чина очу­ти­лась тоже из кня­жон Мыш­ки­ных, тоже послед­няя в своем роде…

— Хе-хе-хе! Послед­няя в своем роде! Хе-хе! Как это вы обо­ро­тили, — захи­хи­кал чиновник.

Усмех­нулся тоже и чер­но­ма­зый. Бело­ку­рый несколько уди­вился, что ему уда­лось ска­зать, довольно, впро­чем, пло­хой, каламбур.

— А пред­ставьте, я совсем не думая ска­зал, — пояс­нил он нако­нец в удивлении.

— Да уж понятно‑с, понятно‑с, — весело под­дак­нул чиновник.


Приблизительное время чтения: 5 мин.


print

Книги, которые влияют на наше мировоззрение. Книги, которые отвечают на главные вопросы людей своей эпохи. Книги, которые стали частью христианской культуры. Мы знакомим наших читателей с ними в литературном проекте «Фомы» — «Легендарные христианские книги».

Автор:

Фёдор Михайлович Достоевский (1821–1881) — прозаик, критик, публицист.

Федор Достоевский «Идиот». Легендарные христианские книги

О книге

Время написания: 1867–1869

Федор Достоевский «Идиот». Легендарные христианские книги

Содержание

Молодой человек, князь Лев Николаевич Мышкин, возвращается в Петербург из Швейцарии, где лечился от тяжелой нервной болезни.

После нескольких лет почти затворнической жизни он попадает в эпицентр петербургского общества. Князь жалеет этих людей, видит, что они гибнут, пытается спасти, но, несмотря на все усилия, ничего не может изменить.

В конечном итоге Мышкина доводят до потери рассудка те люди, которым он более всего пытался помочь.

История создания

Роман «Идиот» был написан за границей, куда Достоевский поехал, чтобы поправить здоровье и написать роман, чтобы расплатиться с кредиторами.

Работа над романом шла тяжело, здоровье не улучшалось, а в 1868 году в Женеве умерла трехмесячная дочь Достоевских.

Находясь в Германии и Швейцарии, Достоевский осмысливает нравственные и социально-политические изменения в России 60-х годов XIX века: кружки разночинцев, революционные идеи, умонастроения нигилистов. Все это найдет свое отражение на страницах романа.

Федор Достоевский «Идиот». Легендарные христианские книги
Сад Боболи во Флоренции, где любил гулять писатель во время пребывания в Италии

Замысел произведения

Достоевский считал, что на свете существует только одно положительно прекрасное лицо — это Хрис­тос. Писатель попытался наделить главного героя романа — князя Мышкина — похожими чертами. 

По мнению Достоевского, в литературе ближе всех к идеалу Христа стоит Дон Кихот. Образ князя Мышкина перекликается с героем романа Сервантеса. Как и Сервантес, Достоевс­кий ставит вопрос: что случится с человеком, наделенным качествами святого, если он окажется в современном обществе, как сложатся его отношения с окружающими и какое влияние он окажет на них, а они — на него?

Федор Достоевский «Идиот». Легендарные христианские книги
Дон Кихот. Рисунок Д. А. Харкера

Заглавие

Историческое значение слова «идиот» — человек, живущий в себе, далекий от общества.

В романе обыгрываются различные оттенки значения этого слова, чтобы подчеркнуть сложность образа героя. Мышкина считают странным, его то признают нелепым и смешным, то считают, что он может «насквозь прочитать» другого человека. Он, честный и правдивый, не вписывается в общепринятые нормы поведения. Лишь в самом конце романа актуализируется другое значение — «душевнобольной», «помраченный рассудком».

Подчеркивается детс­кость облика и поведения Мышкина, его наивность, беззащитность. «Совершенный ребенок», «дитя» — так называют его окружающие, а князь соглашается с этим. Мышкин говорит: «Какие мы еще дети, Коля! и… и… как это хорошо, что мы дети!». В этом совершенно отчетливо звучит евангельский призыв: «будьте как дети» (Мф 18:3).

Еще один оттенок значения слова «идиот» — юродивый. В религиозной традиции блаженные — проводники Божественной мудрости для простых людей.

Смысл произведения

В романе повторяется и подлинная евангельская история, и история Дон Кихота. Мир снова не принимает «положительно прекрасного человека». Лев Мышкин наделен христианской любовью и добром и несет их свет ближним. Однако главные препятствия на этом пути — неверие и бездуховность современного общества. 

Люди, которым пытается помочь князь, губят себя на его глазах. Отвергая его, общество отвергает возможность спастись. С сюжетной точки зрения роман предельно трагичен.

Экранизации и театральные постановки

К сюжету романа роману «Идиот» обращались многие режиссеры кино и театра, композиторы. Драматические инсценировки начинаются уже с 1887 года. Одной из самых значительных театральных постановок версий романа Достоевского стал спектакль 1957 года, поставленный Георгием Товстоноговым в Большом драматическом театре в Петербурге. В роли князя Мышкина выступал Иннокентий Смоктуновский.

Федор Достоевский «Идиот». Легендарные христианские книги
«Идиот». Режиссер Петр Чердынин (1910)

Первая экранизация романа относится к 1910 году, периоду немого кино. Автором этого короткометражного фильма стал Петр Чардынин. Выдающейся киноверсией первой части романа стал художественный фильм Ивана Пырьева «Идиот» (1958), где роль Мышкина сыграл Юрий Яковлев.

Федор Достоевский «Идиот». Легендарные христианские книги
«Идиот», реж. Акира Куросава (1951)

Одна из лучших зарубежный экранизаций романа — японская чёрно-белая драма «Идиот» (1951) режиссера Акиры Куросавы.

Федор Достоевский «Идиот». Легендарные христианские книги
Евгений Миронов в роли князя Мышкина в экранизации романа «Идиот» (реж. Владимир Бортко, Россия, 2003)

Самой подробной и максимально приближенной к первоисточнику киноверсией романа является многосерийный фильм Владимира Бортко «Идиот» (2002), роль Мышкина исполнил Евгений Миронов.

Интересные факты о романе

1. «Идиот» — второй роман так называемого «великого пятикнижия Достоевского». В него также входят романы «Преступление и наказание», «Игрок», «Бесы» и «Братья Карамазовы».

Федор Достоевский «Идиот». Легендарные христианские книги
Тома одного из первых изданий собрания сочинений Ф. М. Достоевского

2. На идею романа сильно повлияло впечатление Достоевского от картины Ганса Гольбейна Младшего «Мертвый Христос в гро­бу». На полотне предельно натуралистически изображено тело мертвого Спасителя после снятия с Креста. В образе такого Христа не видно ничего божественного, а по преданию Гольбейн и вовсе писал эту картину с утоп­ленника. Приехав в Швей­царию, Достоевский захотел увидеть эту картину. Писатель пришел в такой ужас, что сказал жене: «От такой картины веру потерять можно». Трагическая фабула романа, где большинство героев живет без веры, во многом проистекает из размышлений об этой картине. Не случайно именно в мрачном доме Парфёна Рогожина, который потом совершит страшный грех убийства, висит копия картины «Мертвый Христос».

3. В романе «Идиот» можно встретить всем известную фразу «мир спасет красота». В тексте ее произносят в грустном, ироничном и почти издевательском тоне два героя — Аглая Епанчина и смертельно больной Ипполит Терентьев. Сам Достоевс­кий никогда не считал, что мир спасет некая абстрактная красота. В его дневниках формула спасения звучит так — «мир станет красота Христова». Романом «Идиот» Достоев­ский доказывает, что красоте присуща не только одухотворяющая, но и губительная сила. Трагическая судьба Настасьи Филиппов­ны, женщины необыкновенной красоты, иллюстрирует мысль о том, что красота способна вызвать невыносимые страдания и погубить.

4. Ужасную сцену в рогожинском доме в финальной части «Идиота» Достоев­ский считал самой главной в романе, а также сценой «такой силы, которая не повторялась в литерату­ре».

Цитаты:

Нет ничего обиднее человеку нашего времени и племени, чем сказать ему, что он не оригинален, слаб характером, без особенных талантов и человек обыкновенный.

Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества.

Столько силы, столько страсти в современном поколении, и ни во что не веруют!

Читайте также:

Александр Ткаченко. Кто хочет стать идиотом? 
Легендарные христианские книги: Александр Мень «Сын Человеческий»
Легендарные христианские книги: Сергей Фудель «У стен Церкви»
Легендарные христианские книги: Сюсаку Эндо «Молчание»

Электронная книга

Идиот

  • Описание
  • Обсуждения 3
  • Цитаты 21
  • Рецензии
  • Коллекции 2

Что будет, если человека с открытым сердцем и благими чаяниями, человека вмещающего в себя все христианские добродетели, поместить в наш жестокий мир, в самую гущу страстей? Заразит ли он своей добродетелью окружающих его людей, сделает ли мир лучше? Или же сам сгинет и других затянет туда, куда выстлана дорога хорошими намерениями, под натиском жестокости и циничности реалий, его окружающих? 

 Вот вопрос, который ставит Федор Михайлович перед читателем, а хуже всего то, что каждый из нас в глубине души уже знает на него ответ. Так есть ли место христианским идеалам на грешной земле, или же нужно быть идиотом, чтобы верить в это? А если так, к чему стремиться и где искать ответы на главные вопросы?.. (с)Kamitake для Librebook

….как легко прививаются привычки роскоши и как трудно потом отставать от них, когда роскошь мало-по-малу обращается в необходимость.

Он чувствовал отчасти, что ему бы надо было про что-то узнать, про что-то спросить, — во всяком случае про что-то посерьезнее того, как пистолет заряжают. Но всё это вылетело у него из ума, кроме одного того, что пред ним сидит она, а он на нее глядит, а о чем бы она ни заговорила, ему в эту минуту было бы почти всё равно.

… не всё же понимать сразу, не прямо же начинать с совершенства! Чтобы достичь совершенства, надо прежде многого не понимать. А слишком скоро поймем, так, пожалуй, и не хорошо поймем.

Подлецы любят честных людей, — вы этого не знали?

Может быть, он безмерно преувеличивал беду; но с тщеславными людьми всегда так бывает. 

добавить цитату

Все цитаты из книги Идиот

Иллюстрации

Интересные факты

Балет:

1980 — премьера балета «Идиот» в Ленинграде балетмейстера Бориса Эйфмана по мотивам одноимённого романа Достоевского на музыку Шестой симфонии П. И. Чайковского

2015 — 30 июля премьера балета «Идиот» на музыку П. И. Чайковского в Омском государственном музыкальном театре

Во Флоренции на площади перед палаццо Питти на одном из домов висит мемориальная табличка, сообщающая, что здесь Ф. М. Достоевский написал роман «Идиот».

Произведение Идиот полностью

Видеоанонс


Включить видео youtube.com

Взято c youtube.com.

Пожаловаться, не открывается


Включить видео youtube.com

Взято c youtube.com.

Пожаловаться, не открывается


Включить видео youtube.com

Взято c youtube.com.

Пожаловаться, не открывается


Включить видео youtube.com

Взято c youtube.com.

Пожаловаться, не открывается

Информация об экранизации книги

«Идиот» — фильм Петра Чардынина (Россия, 1910)

«Идиот» — фильм Сальваторе Аверсано (Италия, 1919)

«Князь-идиот» — фильм Эудженио Перего (Италия, 1920)

«Идиот» / L’Idiot — фильм Жоржа Лампена (Франция, 1946). В главной роли Жерар Филип, его роль в немецком переводе озвучил актёр Макс Эккард)

«Идиот» — фильм Ивана Пырьева (СССР, 1958)

«Идиот» — телесериал Алана Бриджеса (Великобритания, 1966)

«Идиот» (ТВ) / L’idiot — фильм Андре Барсака (Франция, 1968)

«Идиот» — фильм Александры Ремизовой (СССР, театр им. Вахтангова, 1979)

«Шальная любовь» — фильм Анджея Жулавского (Франция, 1985)

«Идиот» — телесериал Мани Каула (Индия, 1991)

«Настасья» — фильм Анджея Вайды (Польша, 1994)

«Возвращение идиота» — фильм Саши Гедеона (Германия, Чехия, 1999)

«Даун Хаус» — фильм-пародия Романа Качанова (Россия, 2001)

«Идиот» — телесериал Владимира Бортко (Россия, 2003)

«Идиот» — фильм Пьера Леона (Франция, 2008)

В августе 2010 года эстонский режиссёр Райнер Сарнет приступил к съёмкам фильма «Идиот» по одноимённой книге Достоевского. Премьера состоялась 12 октября 2011 года.

Связанные произведения

Герои

Статьи

Купить онлайн

1720 руб

340 руб

969 руб

529 руб

567 руб

Все предложения…

  • Похожее
  • Рекомендации

  • Ваши комменты

  • Еще от автора
Связанные произведения
  • Идиот

  • Дорама
    • Идиот

  • Сериал
    • Идиот, 1-й сезон

Последние комментарии

Количество закладок

В процессе: 200

Прочитали: 405

В любимых: 69

Закончил? Сделай дело!

  • Идилия или идиллия как пишется слово правильно
  • Идиально или идеально как правильно пишется
  • Идиал или идеал как правильно пишется
  • Иди туда не знаю куда принеси то незная что из какой сказки
  • Иди туда не знаю куда принеси то не знаю что сказка читать