Иллюстрации к рассказу евсейка

?

Рассказы и сказки

Издательство «МАЛЫШ» Москва 1979 год.
Сборник составил В. Приходько.
Рисунки Ю. Молоканова.

О ТОМ, КАК БЫЛИ НАПИСАНЫ ЭТИ РАССКАЗЫ И СКАЗКИ

«Горячо приветствую будущих героев труда и науки. Живите дружно, как
пальцы чудесно работающих рук музыканта. Учитесь понимать значение труда
и науки — двух сил, которые решают все загадки жизни, преодолевают все
препятствия на пути, указанном вам отцами, на пути к светлой,
счастливой, героической жизни».

Такие слова написал Горький в одном из своих последних писем детям. А дружил он с ними всю жизнь.

Однажды в далёком городке маленький читатель взял в библиотеке
повесть «Детство». И — так уж случилось — потерял её. Потерять
библиотечную книжку неприятно и стыдно. Мальчик очень огорчился. Ну
просто даже отчаялся. Он не знал, что ему делать. И в конце концов
написал письмо в Москву, автору книги, самому Горькому. И всё рассказал,
как есть. И стал ждать, что будет. А через некоторое время из Москвы
пришла бандероль.

Знакомых у мальчика в Москве не было, и, что эта посылка от Горького,
он понял сразу. В бандероли лежали два экземпляра «Детства».

Простой и трогательный случай говорит о том, каким отзывчивым
человеком был Алексей Максимович Горький. И как он нежно относился к
ребятам.

Он писал своему сыну Максиму добрые письма. Он любил пошутить со
своими внучками — Марфой и Дарьей. Дедушка называл их то девчурками, то
девчугами, то девчурашками, то девчурёнками, то девчугонами, то
девчурохами. То весёлыми старушками. То детятами. То многоуважаемыми
учёными девочками.

История рассказов и сказок Горького для детей начинается необычно: с
землетрясения. Оно случилось 15 декабря 1908 года на юге Италии.
Началось землетрясение ранним утром, в шестом часу. Все ещё крепко
спали. Через несколько минут город Мессина уже лежал в развалинах. От
подземных толчков Мессине и прежде доставалось, но сейчас город
пострадал особенно сильно.

Тысячи людей погибли. А раненых нельзя было и сосчитать.

Мессина — порт. Все суда, находившиеся поблизости, подплыли к берегу.
Стали на якорь и русские корабли — «Богатырь», «Слава», «Адмирал
Макаров». Матросы стали спасать жителей города.

Наутро в Мессину приехал Горький. Он жил в ту пору неподалёку, на острове Капри. Работал там и лечился.

«А что я могу сделать для пострадавших? — думал писатель. — Они
нуждаются в лекарствах, одежде, деньгах. Им надо строить новые дома,
чтобы жить дальше».

В руках Горького было могучее оружие — слово. Его книги разошлись по
свету. Читатели в разных странах прислушивались к его слову. Они знали:
он любит людей и желает им добра.

И Горький обратился ко всему миру: придите на помощь Италии. Люди
откликнулись на его призыв. В Мессину стали посылать деньги и вещи.
Многие пожертвования приходили в адрес Горького.

Однажды из России прибыли деньги и письмо, написанное детским
почерком. Горький прочитал письмо. Неизвестные ему малыши из Баилова
(предместье Баку) писали: «Пожалуйста, передайте наши деньги… писателю
Максиму Горькому для мессинцев». Письмо было подписано: «Школа шалунов».

Откуда же эти шалуны взяли деньги? Они заработали их сами! Поставили
спектакль, а билеты распродали. Детьми руководила Алиса Ивановна
Радченко, талантливый педагог. Впоследствии она работала вместе с
Надеждой Константиновной Крупской. В конверте была фотография двенадцати
участников представления.

Горький ответил:

«Дорогие дети!

Я получил собранные вами деньги для мессинцев и сердечно благодарю
вас за всех, кому вы помогли. От души желаю для вас, хорошие маленькие
люди,—будьте всю жизнь так же чутки и отзывчивы к чужому горю, как были
вы в этом случае. Лучшее наслаждение, самая высокая радость жизни —
чувствовать себя нужным и близким людям! Это — правда, не забывайте её, и
она даст вам неизмеримое счастье. …Будьте здоровы, любите друг друга и —
побольше делайте шалостей, — когда будете старичками и старушками —
станете с весёлым смехом вспоминать о шалостях.

Крепко жму ваши лапки, да будут они честны и сильны по вся дни жизни вашей!..»

Тогда дети из «Школы шалунов» — Боря, Витя, Гюнт, Дима, Федя, Джефри,
Женя, Ирена, Лена, Лиза, Мема, Мери, Нора, Павел и Эльза — прислали
Горькому по письму.

В письме шестилетнего Феди говорилось:
«У нас в школе есть 3 главных шалуна: Джефри, Боря и Федя. Притом я большой линтяй» (Здесь и далее использованы материалы, хранящиеся в Архиве А. М. Горького).

Джефри написал ещё короче
: «Я упал в бассейн. Ура!» — и проиллюстрировал своё сообщение рисунком.

А Боря написал:
«Дядя Алёша! Я тебя люблю, есть ли у тебя лошадь,
корова и бык? Напиши нам рассказ про воробьишку. И ещё напиши нам
какой-нибудь выдуманный рассказ, чтобы мальчик удил рыбу. Я тебя целую… Я
бы хотел тебя увидеть».

Горький и на этот раз не оставил без ответа письма своих маленьких
друзей. Во втором письме шалунам Горький, дружески пожурив их, что они
так умело коверкают русский язык: вместо «лентяй» — пишут «линтяй», а
вместо «спектакль» — «спил-талк», — признавался:

«Я очень люблю играть с детьми, это старая моя привычка,
маленький, лет десяти, я нянчил своего братишку… потом нянчил ещё двух
ребят; и, наконец, когда мне было лет 20 — я собирал по праздникам
ребятишек со всей улицы, на которой жил, и уходил с ними в лес на целый
день, с утра до вечера.

Это было славно, знаете ли! Детей собиралось до 60, они были
маленькие, лет от четырёх и не старше десяти; бегая по лесу, они часто,
бывало, не могли уже идти домой пешком. Ну, у меня для этого было
сделано такое кресло, я привязывал его на спину и на плечи себе, в него
садились уставшие, и я их превосходно тащил полем домой. Чудесно!»

Дети были в восторге от горьковских писем.
«Дорогой мой Горький! — писала Нора. — Письмо твоё очень ласковое. Мама и папа тебя любят, и я тоже. …Я девочка, но я надеваю мальчишистое платье, так мне удобно». Лиза спрашивала: «Как вы поживаете? Что делают мессинцы?» Витя интересовался природой: «Есть ли в море, которое окружает Капри, губки? Сколько в Капри вдоль и поперёк вёрст? Как называется море, окружающее Капри?» Семилетний Павка писал: «Миленький
Максимушка Горький! Чтобы порадовать тебя, посылаю тебе письмишко. Я
очень люблю читать и, возвратись из школы, где мне очень весело, сажусь
за книгу. Я читаю про всякие растения и животные, их жизнь очень
интересна. Ты писал нам, что мы все курносые, а я видел твою карточку,
на ней ты сам курносый, чему я очень рад»
.

А Горький говорил, что, получив письма детей, он
«хохотал от радости так, что все рыбы высунули носы из воды — в чём дело?».

Но самое главное, что Горький выполнил просьбу одного из трёх главных шалунов: написали про воробьишку, и про юного рыболова!

Рассказ про воробьишку издавался не раз. Маленький Пудик не хотел
слушаться родителей и чуть не пропал. Что же выходит: слушайтесь маму и
папу, и всё будет в порядке? Так, да не совсем. Горький вовсе не бранит
Пудика, а симпатизирует ему. Благодаря своей дерзости птенец научился
летать. И на осуждающее мамино «что, что?» (видишь, мол, что бывает,
если не слушаться?) птенец отвечает убедительно и мудро: «Всему сразу не
научишься!» Мама-воробьиха заплатила за самостоятельность Пудика
собственным хвостом.

Да, бывает и так.

А про рыболова— «выдуманный» рассказ. Мальчик Евсейка чудесным
образом попадает на морское дно, разговаривает с рыбами. Правда, потом
мы узнаём, что Евсею всё это приснилось в душный, дремотный день, но это
не мешает перечитывать и переживать чудеса заново.

Из письма шалунам ясно, как была написана история с самоваром.

«Я хотя и не очень молод, — лукаво замечал Горький, — но не
скучный парень, и умею недурно показывать, что делается с самоваром, в
который положили горячих углей и забыли налить воду».

Видно, Горькому не раз случалось встречаться с детьми и рассказывать
про самовар. В конце концов Горький записал на бумагу устный рассказ,
сочинённый им уже давно.

Воробьишко Пудик любил прихвастнуть. Но до самовара ему далеко. Вот
это хвастун! Всякую меру забыл. И в окошко он выпрыгнет, и на Луне
женится, и обязанности солнца на себя возьмёт!

Хвастовство до добра не доводит. Самовар разваливается на куски:
воду-то в него налить забыли. Чашки радуются бесславной гибели хвастуна
самоварко, и читателям весело.

Посылая «Самовар» детям своей знакомой, Горький сообщал им, что написал его «собственноручно и нарочно» для

«Таты, Лёли и Бобы,

чтобы

они любили меня,

потому что

хотя

я

человек невидимый,

но могу писать

разные рассказы

о тараканах,

самоварах,

дедушках домовых,

слонах

и прочих насекомых.

Да!..»

Сказку про Иванушку-дурачка Горький в детстве слышал от бабушки. Он
по-своему пересказал её для «Ёлки» — одной из первых советских книг для
детей. Иванушка получился у Горького развесёлым шутником: «что ни
сделает, всё у него смешно выходит…» Наверно, он просто прикинулся
дурачком, чтоб веселее было. После каждой его шутки смеются даже суровые
лесные великаны — медведи. И вскоре медведица, точно крестьянка,
по-домашнему просит мужа: «Миша, ты бы помог ему!»

Сам Иванушка убеждён, что глупость непременно связана со злом. Чтобы узнать, умён ли медведь, Иванушка выясняет у него:

«— Ты — злой?

—  Нет. Зачем?

—  А по-моему, — кто зол, тот и глуп. Я вот тоже не злой. Стало быть, оба мы с тобой не дураки будем.

—  Ишь ты, как вывел! — удивился медведь».

Ишь ты, как вывел! Так, наверно, и про Горького кто-нибудь говорил.
Он знал цену доброте. Его растрогал поступок баиловских ребят.

Он отблагодарил хороших маленьких людей так, как мог отблагодарить только он: рассказами, сказками, стихами.

«…если когда-нибудь до Горького дойдут эти строки, — писала Алиса Ивановна Радченко в 1926 году, — пусть
он знает, что шалунишки того времени оправдали его надежды, стали
хорошими, чуткими, отзывчивыми людьми и общественно полезными
работниками…»

А тем, кто станет сегодня читать рассказы и сказки Горького,
написанные для детей, стоит вдуматься ещё раз в его слова: «Живите
дружно, как пальцы чудесно работающих рук музыканта».

Владимир Приходько

ВОРОБЬИШКО

У воробьев совсем так же, как у людей: взрослые воробьи
и воробьихи — пичужки скучные и обо всём говорят, как в книжках
написано, а молодёжь — живёт своим умом.

Жил-был желторотый воробей, звали его Пудик, а жил он
над окошком бани, за верхним наличником, в тёплом гнезде из пакли,
моховинок и других мягких материалов. Летать он ещё не пробовал, но
уже крыльями махал и всё выглядывал из гнезда: хотелось поскорее
узнать — что такое божий мир и годится ли он для него?

— Что, что? — спрашивала его воробьиха-мама.

Он потряхивал крыльями и, глядя на землю, чирикал:

— Чересчур черна, чересчур!

Прилетал папаша, приносил букашек Пудику и хвастался:

— Чив ли я?

Мама-воробьиха одобряла его:

— Чив-чив!

А Пудик глотал букашек и думал: «Чем чванятся — червяка с ножками дали — чудо!»

И всё высовывался из гнезда, всё разглядывал.

— Чадо, чадо, — беспокоилась мать, — смотри — чебурахнешься!

— Чем, чем? — спрашивал Пудик.

— Да не чем, а упадёшь на землю, кошка — чик! — и слопает! — объяснял отец, улетая на охоту.

Так всё и шло, а крылья расти не торопились.

Подул однажды ветер — Пудик спрашивает:

— Что, что?

— Ветер дунет на тебя — чирк! и сбросит на землю — кошке! — объяснила мать.

Это не понравилось Пудику, он и сказал:

— А зачем деревья качаются? Пусть перестанут, тогда ветра не будет…

Пробовала мать объяснить ему, что это не так, но он не поверил — он любил объяснять всё по-своему.

Идёт мимо бани мужик, махает руками.

— Чисто крылья ему оборвала кошка, — сказал Пудик, — одни косточки остались!

— Это человек, они все бескрылые! — сказала воробьиха.

— Почему?

— У них такой чин, чтобы жить без крыльев, они всегда на ногах прыгают, чу?

— Зачем?

— Будь-ка у них крылья, так они бы и ловили нас, как мы с папой мошек…

— Чушь! — сказал Пудик. — Чушь, чепуха! Все должны
иметь крылья. Чать, на земле хуже, чем в воздухе!.. Когда я вырасту
большой, я сделаю, чтобы все летали.

Пудик не верил маме; он ещё не знал, что если маме не верить, это плохо кончится.

Он сидел на самом краю гнезда и во всё горло распевал стихи собственного сочинения:

— Эх, бескрылый человек,

У тебя две ножки,

Хоть и очень ты велик,

Едят тебя мошки!

А я маленький совсем,

Зато сам мошек ем.

Пел, пел, да и вывалился из гнезда, а воробьиха за ним, а кошка — рыжая, зелёные глаза — тут как тут.

Испугался Пудик, растопырил крылья, качается на сереньких ногах и чирикает:

— Честь имею, имею честь…

А воробьиха отталкивает его в сторону, перья у неё дыбом встали — страшная, храбрая, клюв раскрыла — в глаз кошке целит.

Страх приподнял с земли воробьишку, он подпрыгнул, замахал крыльями — раз, раз, и — на окне!

Тут и мама подлетела — без хвоста, но в большой радости, села рядом с ним, клюнула его в затылок и говорит:

— Что, что?

— Ну что ж! — сказал Пудик. — Всему сразу не научишься!

А кошка сидит на земле, счищая с лапы воробьихины перья, смотрит на них — рыжая, зелёные глаза — и сожалительно мяукает:

— Мя-аконький такой воробушек, словно мы-ышка… мя-увы…

И всё кончилось благополучно, если забыть о том, что мама осталась без хвоста…

СЛУЧАЙ С ЕВСЕЙКОЙ

Однажды маленький мальчик Евсейка, — очень хороший человек! — сидя на берегу моря, удил рыбу.

Это очень скучное дело, если рыба, капризничая, не
клюёт. А день был жаркий; стал Евсейка, со скуки, дремать и — бултых! —
свалился в воду.

Свалился, но ничего, не испугался и плывёт тихонько, а потом нырнул и тотчас достиг морского дна.

Сел на камень, мягко покрытый рыжими водорослями, смотрит вокруг — очень хорошо!

Ползёт не торопясь алая морская звезда, солидно ходят
по камням усатые лангусты, боком-боком двигается краб; везде на камнях,
точно крупные вишни, рассеяны актинии, и всюду множество всяких
любопытных штук: вот цветут-качаются морские лилии, мелькают, точно
мухи, быстрые креветки, вот тащится морская черепаха, и над её тяжёлым
щитом играют две маленькие зелёные рыбёшки, совсем как бабочки в
воздухе, и вот по белым камням везёт свою раковину рак-отшельник.
Евсейка, глядя на него, даже стих вспомнил:

Дом, — не тележка у дядюшки Якова…

И вдруг, слышит, над головою у него точно кларнет запищал:

— Вы кто такой?

Смотрит — над головою у него огромнейшая рыба в
сизо-серебряной чешуе, выпучила глаза и, оскалив зубы, приятно
улыбается, точно её уже зажарили и она лежит на блюде среди стола.

— Это вы говорите? — спросил Евсейка.

— Я-а…

Удивился Евсейка и сердито спрашивает:

— Как же это вы? Ведь рыбы не говорят!

А сам думает:

«Вот так раз! Немецкий я вовсе не понимаю, а рыбий язык сразу понял! Ух, какой молодчина!»

И, приосанясь, оглядывается: плавает вокруг него разноцветная игривая рыбёшка и — смеётся, разговаривает:

— Глядите-ко! Вот чудище приплыло: два хвоста!

— Чешуи — нет, фи!

— И плавников только два!

Некоторые, побойчее, подплывают прямо к носу и дразнятся:

— Хорош-хорош!

Евсейка обиделся: «Вот нахалки! Будто не понимают, что пред ними настоящий человек…»

И хочет поймать их, а они, уплывая из-под рук,
резвятся, толкают друг друга носами в бока и поют хором, дразня большого
рака:

— Под камнями рак живёт,

Рыбий хвостик рак жуёт,

Рыбий хвостик очень сух,

Рак не знает вкуса мух.

А он, свирепо шевеля усами, ворчит, вытягивая клешни:

— Попадитесь-ка мне, я вам остригу языки-то!

«Серьёзный какой», — подумал Евсейка.

Большая же рыба пристаёт к нему:

— Откуда это вы взяли, что все рыбы — немые?

— Папа сказал.

— Что такое — папа?

— Так себе… Вроде меня, только — побольше, и усы у него. Если не сердится, то очень милый…

— А он рыбу ест?

Тут Евсейка испугался: скажи-ка ей, что ест! Поднял глаза вверх,
видит сквозь воду мутно-зелёное небо и солнце в нём, жёлтое, как медный
поднос; подумал мальчик и сказал неправду:

— Нет, он не ест рыбы, костлявая очень…

— Однако — какое невежество! — обиженно вскричала рыба. — Не все же мы костлявые! Например — моё семейство…

«Надо переменить разговор», — сообразил Евсей и вежливо спрашивает:

— Вы бывали у нас наверху?

— Очень нужно! — сердито фыркнула рыба. — Там дышать нечем…

— Зато — мухи какие…

Рыба оплыла вокруг него, остановилась прямо против носа да вдруг и говорит:

— Мух-хи? А вы зачем сюда приплыли?

«Ну, начинается! — подумал Евсейка. — Съест она меня, дура!»

И, будто бы беззаботно, ответил:

— Так себе, гуляю…

— Гм? — снова фыркнула рыба. — А может быть, вы — уже утопленник?

— Вот ещё! — обиженно крикнул мальчик. — Нисколько даже! Я вот сейчас встану и…

Попробовал встать, а — не может: точно его тяжёлым одеялом окутали—ни поворотиться, ни пошевелиться!

«Сейчас я начну плакать», — подумал он, но тотчас же сообразил, что,
плачь не плачь,— в воде слёз не видно, и решил, что не стоит плакать, —
может быть, как-нибудь иначе удастся вывернуться из этой неприятной
истории.

А
вокруг — господи!—собралось разных морских жителей — числа нет! На ногу
взбирается голотурия, похожая на плохо нарисованного поросёнка, и
шипит:

— Желаю с вами познакомиться поближе… Дрожит перед носом морской пузырь, дуется, пыхтит — укоряет Евсейку:

— Хорош-хорош! Ни рак, ни рыба, ни моллюск, ай-я-яй!

— Погодите, я, может, ещё авиатором буду, — говорит ему Евсей, а на
колени его влез лангуст и, ворочая глазами на ниточках, вежливо
спрашивает:

— Позвольте узнать, который час?

Проплыла мимо сепия, совсем как мокрый носовой платок; везде мелькают
сифонофоры, точно стеклянные шарики, одно ухо щекочет креветка, другое —
тоже щупает кто-то любопытный, даже по голове путешествуют маленькие
рачки,—запутались в волосах и дёргают их.

«Ой, ой, ой!» — воскликнул про себя Евсейка, стараясь смотреть на всё
беззаботно и ласково, как папа, когда он виноват, а мамаша сердится на
него.

А вокруг в воде повисли рыбы — множество! — поводят тихонько
плавниками и, вытаращив на мальчика круглые глаза, скучные, как алгебра,
бормочут:

— Как он может жить на свете без усов и чешуи?

Мы бы, рыбы, не могли бы раздвоить хвосты свои!

Не похож он ни на рака, ни на нас — весьма во многом!

Не родня ли это чудо безобразным осьминогам?

«Дуры! — обиженно думает Евсейка. — У меня по русскому языку в прошлом году две четвёрки было…»

И делает такой вид, будто он ничего не слышит, даже хотел беззаботно
посвистеть, но — оказалось — нельзя: вода лезет в рот, точно пробка.

А болтливая рыба всё спрашивает его:

— Нравится вам у нас?

— Нет… то есть — да, нравится… У меня дома… тоже очень хорошо, — ответил Евсей и снова испугался:

«Батюшки, что я говорю?! Вдруг она рассердится, и начнут они меня есть…»

Но вслух говорит:

— Давайте как-нибудь играть, а то мне скучно…

Это
очень понравилось болтливой рыбе, она засмеялась, открыв круглый рот
так, что стали видны розовые жабры, виляет хвостом, блестит острыми
зубами и старушечьим голосом кричит:

— Это хорошо — поиграть! Это очень хорошо — поиграть!

— Поплывёмте наверх! — предложил Евсей.

— Зачем? — спросила рыба.

— А вниз уже нельзя ведь! И там, наверху, — мухи.

— Мух-хи! Вы их любите?..

Евсей любил только маму, папу и мороженое, но ответил:

— Да…

— Ну что ж? Поплывём! — сказала рыба, перевернувшись головой вверх, а Евсей тотчас цап её за жабры и кричит:

— Я — готов!

— Стойте! Вы, чудище, слишком засунули свои лапы в жабры мне…

— Ничего!

— Как это — ничего? Порядочная рыба не может жить не дыша.

— Господи! — вскричал мальчик. — Ну что вы спорите всё? Играть так играть…

А сам думает:

«Лишь бы только она меня немножко подтащила наверх, а там уже я вынырну».

Поплыла рыба, будто танцуя, и поёт во всю мочь:

— Плавниками трепеща,

И зубаста, да тоща,

Пищи на обед ища,

Ходит щука вкруг леща!

Маленькие рыбёшки кружатся и хором орут:

— Вот так штука!

Тщетно тщится щука

Ущемить леща!

Вот так это — штука!

Плыли, плыли, чем выше — тем всё быстрее и легче, и вдруг Евсейка почувствовал, что голова его выскочила на воздух.

— Ой!

Смотрит — ясный день, солнце играет на воде, зелёная вода
заплёскивает на берег, шумит, поёт; Евсейкино удилище плавает в море,
далеко от берега, а сам он сидит на том же камне, с которого свалился, и
уже весь сухой!

— Ух, — сказал он, улыбаясь солнцу, — вот я и вынырнул.

САМОВАР

Было это летней ночью на даче. В маленькой комнате стоял на столе у окна пузатый самовар и смотрел в небо, горячо распевая:

— Замечаете ли, чайник, что луна

Чрезвычайно в самовар влюблена?

Дело в том, что люди забыли прикрыть трубу самовара тушилкой и ушли,
оставив чайник на конфорке; углей в самоваре было много, а воды мало —
вот он и кипятился, хвастаясь пред всеми блеском своих медных боков.

Чайник был старенький, с трещиной на боку, и очень любил дразнить
самовар. Он уж тоже начинал закипать; это ему не нравилось, — вот он
поднял рыльце кверху и шипит самовару, подзадоривая его:

— На тебя луна

Смотрит свысока,

Как на чудака, —

Вот тебе и — на!

Самовар фыркает паром и ворчит:

— Вовсе нет. Мы с ней — соседи.

Даже несколько родня:

Оба сделаны из меди!

Но она — тусклей меня,

Эта рыжая лунишка, —

Вон на ней какие пятна!

— Ах, какой ты хвастунишка,

Даже слушать неприятно! —

зашипел чайник, тоже выпуская из рыльца горячий пар.

Этот маленький самовар и вправду очень любил хвастаться; он считал
себя умницей, красавцем; ему давно уже хотелось, чтоб луну сняли с неба и
сделали из неё поднос для него.

Форсисто фыркая, он будто не слышал, что сказал ему чайник, — поёт себе во всю мочь:

— Фух, как я горяч!

Фух, как я могуч!

Захочу — прыгну, как мяч,

На луну выше туч!

А чайник шипит своё:

— Вот извольте говорить С эдакой особой. Чем зря воду-то варить, Ты — прыгни, попробуй!

Самовар до того раскалился, что посинел весь и дрожит, гудит:

— Покиплю ещё немножко,

А когда наскучит мне, —

Сразу выпрыгну в окошко

И женюся на луне!

Так они оба всё кипели и кипели, мешая спать всем, кто был на столе. Чайник дразнит:

Она тебя круглей.
Зато в ней нет углей, —

отвечает самовар.

Синий сливочник, из которого вылили все сливки, сказал пустой стеклянной сахарнице:

Всё пустое, всё пустое!

Надоели эти двое!

Да, их болтовня

Раздражает и меня, —

ответила сахарница сладеньким голосом.

Она  была толстая, широкая и очень смешлива, а
сливочник — так себе: горбатенький господин унылого характера с одной
ручкой; он всегда говорил что-нибудь печальное.

— Ах, — сказал он, —

Всюду — пусто, всюду — сухо,

В самоваре, на луне.

Сахарница, поёжившись, закричала:

— А в меня залезла муха

И щекочет стенки мне…

Ох, ох, я боюсь,

Что сейчас засмеюсь!

— Это будет странно —

Слышать смех стеклянный…—

невесело сказал сливочник.

Проснулась чумазая тушилка и зазвенела:

— Дзинь! Кто это шипит?

Что за разговоры?

Даже кит ночью спит,

А уж полночь скоро!

Но, взглянув на самовар, испугалась и звенит:

— Аи, люди все ушли

Спать или шляться,

А ведь мой самовар

Может распаяться!

Как они могли забыть

Обо мне, тушилке?

Ну, придётся им теперь

Почесать затылки!

Тут проснулись чашки и давай дребезжать:

— Мы скромные чашки,

Нам всё — всё равно!

Все эти замашки

Мы знаем давно!

Нам ни холодно, ни жарко,

Мы привыкли ко всему!

Хвастун самоварко,

И не верим мы ему!

Заворчал чайник:

— Ф-фу, как горячо,

Жарко мне отчайно.

Это не случайно,

Это чрезвычайно!

И — лопнул!

А самовар чувствовал себя совсем плохо: вода в нём давно вся
выкипела, а он раскалился, кран у него отпаялся и повис, как нос у
пьяного, одна ручка тоже вывихнулась, но он всё ещё храбрился и гудел,
глядя на луну:

— Ах, будь она ясней,

Не прячься она днём,

Я поделился б с ней

Водою и огнём!

Она со мной тогда

Жила бы не скучая,

И шёл бы дождь всегда

Из чая!

Он уже почти не мог выговаривать слов и наклонялся набок, но всё ещё бормотал:

— А если днём она должна ложиться спать,

Чтоб по ночам светлей сияло её донце,

— Я мог бы на себя и днём и ночью взять

Обязанности солнца!

И света и тепла земле я больше дам,

Ведь я его и жарче и моложе!

Светить и ночь и день ему не по годам, —

А это так легко для медной рожи!

Тушилка обрадовалась, катается по столу и звенит:

— Ах, это очень мило!

Это очень лестно —

Я бы солнце потушила!

Ах, как интересно!

Но тут — крак! — развалился самовар на кусочки, кран
клюкнулся в полоскательную чашку и разбил её, труба с крышкой
высунулась вверх, покачалась-покачалась и упала набок, отколов ручку у
сливочника; тушилка, испугавшись, откатилась на край стола и
бормочет:

— Вот смотрите: люди вечно

Жалуются на судьбу,

А тушилку позабыли

Надеть на трубу!

А чашки, ничего не боясь, хохочут и поют

— Жил-был самовар.

Маленький, да пылкий,

И однажды не прикрыли

Самовар тушилкой!

Был в нём сильный жар,

А воды немного;

Распаялся самовар,

— Туда ему дорога,

Туда и до-ро-га-а!

ПРО ИВАНУШКУ-ДУРАЧКА

(Русская народная сказка)

Жил-был Иванушка-дурачок, собою красавец, а что ни сделает, всё у него смешно выходит, не так, как у людей.

Нанял его в работники один мужик, а сам с женой собрался в город; жена и говорит Иванушке:

— Останешься ты с детьми, гляди за ними, накорми их!

— А чем? — спрашивает Иванушка.

— Возьми воды, муки, картошки, покроши да свари — будет похлёбка.

Мужик приказывает:

— Двери стереги, чтобы дети в лес не убежали!

Уехал мужик с женой; Иванушка влез на полати, разбудил детей, стащил их на пол, сам сел сзади их и говорит:

— Ну вот, я гляжу за вами!

Посидели дети некоторое время на полу, — запросили есть.
Иванушка втащил в избу кадку воды, насыпал в неё полмешка муки, меру
картошки, разболтал всё коромыслом и думает вслух:

— А кого крошить надо?

Услыхали дети — испугались:

— Он, пожалуй, нас искрошит!

И тихонько убежали вон из избы. Иванушка посмотрел вслед им, почесал затылок, — соображает:

— Как же я теперь глядеть за ними буду? 

Да ещё дверь надо стеречь, чтобы она не убежала!

Заглянул в кадушку и говорит:

— Варись, похлёбка, а я пойду за детьми глядеть!

Снял дверь с петель, взвалил её на плечи себе и пошёл в лес; вдруг навстречу ему медведь шагает — удивился, рычит:

— Эй ты, зачем дерево в лес несёшь?

Рассказал ему Иванушка, что с ним случилось, — медведь сел на задние лапы и хохочет:

— Экой ты дурачок! Вот я тебя съем за это!

А Иванушка говорит:

— Ты лучше детей съешь, чтоб они в другой раз отца-матери слушались, в лес не бегали!

Медведь ещё сильней смеётся, так и катается по земле со смеху!

— Никогда такого глупого не видал! Пойдём, я тебя жене своей покажу!

Повёл его к себе в берлогу. Иванушка идёт, дверью за сосны задевает.

— Да брось ты её! — говорит медведь.

— Нет, я своему слову верен: обещал сберечь, так уж устерегу.

Пришли в берлогу. Медведь говорит жене:

— Гляди, Маша, какого я тебе дурачка привёл! Смехота!

А Иванушка спрашивает медведицу:

— Тётя, не видала ребятишек?

— Мои — дома, спят.

— Ну-ка, покажи, не мои ли это?

Показала ему медведица трёх медвежат, он говорит:

— Не эти, у меня двое было.

Тут и медведица видит, что он глупенький, тоже смеётся:

— Да ведь у тебя человечьи дети были!

— Ну да, — сказал Иванушка, — разберёшь их, маленьких-то, какие чьи!

— Вот забавный! — удивилась медведица и говорит мужу:

— Михайло Потапыч, не станем его есть, пусть он у нас в работниках живёт!

— Ладно, — согласился медведь, — он хоть и человек, да уж больно безобидный!

Дала медведица Иванушке лукошко, приказывает:

— Поди-ка набери малины лесной, — детишки проснутся, я их вкусненьким угощу!

— Ладно, это я могу! — сказал Иванушка. — А вы дверь постерегите!

Пошёл Иванушка в лесной малинник, набрал малины полное лукошко, сам досыта наелся, идёт назад к медведям и поёт во всё горло:

— Эх, как неловки

Божий коровки!

То ли дело — муравьи

Или ящерицы!

Пришёл в берлогу, кричит:

— Вот она, малина!

Медвежата подбежали к лукошку, рычат, толкают друг друга, кувыркаются, — очень рады!

А Иванушка, глядя на них, говорит:

— Эхма, жаль, что я не медведь, а то и у меня дети были бы.

Медведь с женой хохочут.

— Ой, батюшки мои! — рычит медведь. — Да с ним жить нельзя, со смеху помрёшь!

— Вот что,— говорит Иванушка, — вы тут постерегите дверь, а я пойду ребятишек искать, не то хозяин задаст мне!

А медведица просит мужа:

— Миша, ты бы помог ему!

— Надо помочь, — согласился медведь, — уж очень он смешной!

Пошёл медведь с Иванушкой лесными тропами, идут — разговаривают по-приятельски.

— Ну и глупый же ты! — удивляется медведь.

А Иванушка спрашивает его:

— А ты — умный?

— Я-то?

— Ну да!

— Не знаю.

— И я не знаю. Ты — злой?

— Нет. Зачем?

— А по-моему, — кто зол, тот и глуп. Я вот тоже не злой. Стало быть, оба мы с тобой не дураки будем.

— Ишь ты, как вывел! — удивился медведь.

Вдруг — видят: сидят под кустом двое детей, уснули.

Медведь спрашивает:

— Это твои, что ли?

— Не знаю, — говорит Иванушка, — надо спросить. Мои есть хотели.

Разбудили детей, спрашивают:

— Хотите есть?

Те кричат:

— Давно хотим!

— Ну, — сказал Иванушка, — значит, это и есть мои! Теперь я поведу их
в деревню, а ты, дядя, принеси, пожалуйста, дверь, а то самому мне
некогда, мне ещё надобно похлёбку варить!

— Уж ладно! — сказал Медведь — принесу!

Идёт Иванушка сзади детей, смотрит за ними в землю, как ему приказано, а сам поёт:

Эх, вот так чудеса!

Жуки ловят зайца,

Под кустом сидит лиса,

Очень удивляется!

Пришёл в избу, а уж хозяева из города воротились. Видят: посреди избы
кадушка стоит, доверху водой налита, картошкой насыпана да мукой, детей
нет, дверь тоже пропала — сели они на лавку и плачут горько.

— О чем плачете? — спросил их Иванушка.

Тут увидели они детей, обрадовались, обнимают их, а Иванушку спрашивают, показывая на его стряпню в кадке:

— Это чего ты наделал?

— Похлёбку!

— Да разве так надо?

— А я почём знаю — как?

— А дверь куда девалась?

— Сейчас её принесут, — вот она!

Выглянули хозяева в окно, а по улице идёт Медведь, дверь тащит, народ
от него во все стороны бежит, на крыши лезет, на деревья; собаки
испугались — завязли со страху в плетнях, под воротами; только один
рыжий петух храбро стоит среди улицы и кричит на Медведя:

— Кину в реку-у!..

Однажды маленький мальчик Евсейка, — очень хороший человек! — сидя на берегу моря, удил рыбу.

Это очень скучное дело, если рыба, капризничая, не клюет. А день был жаркий: стал Евсейка со скуки дремать и — бултых! — свалился в воду.

Свалился, но ничего, не испугался и плывет тихонько, а потом нырнул и тотчас достиг морского дна.

Сел на камень, мягко покрытый рыжими водорослями, смотрит вокруг — очень хорошо!

Ползет не торопясь алая морская звезда, солидно ходят по камням усатые лангусты, боком-боком двигается краб; везде на камнях, точно крупные вишни, рассеяны актинии, и всюду множество всяких любопытных штук: вот цветут-качаются морские лилии, мелькают, точно мухи, быстрые креветки, вот тащится морская черепаха, и над ее тяжелым щитом играют две маленькие зеленые рыбешки, совсем как бабочки в воздухе, и вот по белым камням везет свою раковину рак-отшельник. Евсейка, глядя на него, даже стих вспомнил:

Дом, — не тележка у дядюшки Якова…
И вдруг слышит над головою у него точно кларнет запищал:

— Вы кто такой?

Смотрит — над головою у него огромнейшая рыба в сизо-серебряной чешуе, выпучила глаза и, оскалив зубы, приятно улыбается, точно ее уже зажарили и она лежит на блюде среди стола.

— Это вы говорите? — спросил Евсейка.

— Я-а…

Удивился Евсейка и сердито спрашивает:

— Как же это вы? Ведь рыбы не говорят!

А сам думает: «Вот так раз! Немецкий я вовсе не понимаю, а рыбий язык сразу понял! Ух, какой молодчина!»

И, приосанясь, оглядывается: плавает вокруг него разноцветная игривая рыбешка и — смеется, разговаривает:

— Глядите-ка! Вот чудище приплыло: два хвоста!

— Чешуи — нет, фи!

— И плавников только два!

Некоторые, побойчее, подплывают прямо к носу и дразнятся:

— Хорош-хорош!

Евсейка обиделся:

«Вот нахалки! Будто не понимают, что перед ними настоящий человек…»

И хочет поймать их, а они, уплывая из-под рук, резвятся, толкают друг друга носами в бока и поют хором, дразня большого рака:

Под камнями рак живет,
Рыбий хвостик рак жует.
Рыбий хвостик очень сух,
Рак не знает вкуса мух.

А он, свирепо шевеля усами, ворчит, вытягивая клешни:

— Попадитесь-ка мне, я вам отстригу языки-то!

«Серьезный какой», — подумал Евсейка.

Большая же рыба пристает к нему:

— Откуда это вы взяли, что все рыбы — немые?

— Папа сказал.

— Что такое — папа?

— Так себе… Вроде меня, только — побольше, и усы у него. Если не сердится, то очень милый…

— А он рыбу ест?

Тут Евсейка испугался: скажи-ка ей, что ест!

Поднял глаза вверх, видит сквозь воду мутно-зеленое небо и солнце в нем, желтое, как медный поднос; подумал мальчик и сказал неправду:

— Нет, он не ест рыбы, костлявая очень…

— Однако — какое невежество! — обиженно вскричала рыба. — Не все же мы костлявые! Например — мое семейство…

«Надо переменить разговор», — сообразил Евсей и вежливо спрашивает:

— Вы бывали у нас наверху?

— Очень нужно! — сердито фыркнула рыба. — Там дышать нечем…

— Зато — мухи какие…

Рыба оплыла вокруг него, остановилась прямо против носа, да вдруг и говорит:

— Мух-хи? А вы зачем сюда приплыли?

«Ну, начинается! — подумал Евсейка. — Съест она меня, дура!..»

И, будто бы беззаботно, ответил:

— Так себе, гуляю…

— Гм? — снова фыркнула рыба. — А может быть, вы— уже утопленник?

— Вот еще! — обиженно крикнул мальчик. — Нисколько даже. Я вот сейчас встану и…

Попробовал встать, а не может, точно его тяжелым одеялом окутали — ни поворотиться, ни пошевелиться!

«Сейчас я начну плакать», — подумал он, но тотчас же сообразил, что плачь не плачь, в воде слез не видно, и решил, что не стоит плакать, — может быть, как-нибудь иначе удастся вывернуться из этой неприятной истории.

А вокруг — господи! — собралось разных морских жителей — числа нет!

На ногу взбирается голотурия, похожая на плохо нарисованного поросенка, и шипит:

— Желаю с вами познакомиться поближе…

Дрожит перед носом морской пузырь, дуется, пыхтит, — укоряет Евсейку:

— Хорош-хорош! Ни рак, ни рыба, ни моллюск, ай-я-яй!

— Погодите, я, может, еще авиатором буду, — говорит ему Евсей, а на колени его влез лангуст и, ворочая глазами на ниточках, вежливо спрашивает:

— Позвольте узнать, который час?

Проплыла мимо сепия, совсем как мокрый носовой платок: везде мелькают сифонофоры, точно стеклянные шарики, одно ухо щекочет креветка, другое — тоже щупает кто-то любопытный, даже по голове путешествуют маленькие рачки, — запутались в волосах и дергают их.

«Ой, ой, ой!» — воскликнул про себя Евсейка, стараясь смотреть на всё беззаботно и ласково, как папа, когда он виноват, а мамаша сердится на него.

А вокруг в воде повисли рыбы — множество! — поводят тихонько плавниками и, вытаращив на мальчика круглые глаза, скучные, как алгебра, бормочут:

Как он может жить на свете без усов и чешуи?
Мы бы, рыбы, не могли бы раздвоить хвосты свои!
Не похож он ни на рака, ни на нас — весьма во многом!
Не родня ли это чудо безобразным осьминогам?
«Дуры! — обиженно думает Евсейка. — У меня по русскому языку в прошлом году две четверки было…»

И делает такой вид, будто он ничего не слышит, даже хотел беззаботно посвистеть, — но — оказалось — нельзя: вода лезет в рот, точно пробка.

А болтливая рыба всё спрашивает его:

— Нравится вам у нас?

— Нет… то есть — да, нравится!.. У меня дома… тоже очень хорошо, — ответил Евсей и снова испугался:

«Батюшки, что я говорю?! Вдруг она рассердится, и начнут они меня есть…»

Но вслух говорит:

— Давайте как-нибудь играть, а то мне скучно…

Это очень понравилось болтливой рыбе, она засмеялась, открыв круглый рот так, что стали видны розовые жабры, виляет хвостом, блестит острыми зубами и старушечьим голосом кричит:

— Это хорошо — поиграть! Это очень хорошо — поиграть!

— Поплывемте наверх! — предложил Евсей.

— Зачем? — спросила рыба.

— А вниз уже нельзя ведь! И там, наверху, — мухи.

— Мух-хи! Вы их любите?

Евсей любил только маму, папу и мороженое, но ответил:

— Да…

— Ну что ж? Поплывем! — сказала рыба, перевернувшись головой вверх, а Евсей тотчас цап ее за жабры и кричит:

— Я — готов!

— Стойте! Вы, чудище, слишком засунули свои лапы в жабры мне…

— Ничего!

— Как это — ничего? Порядочная рыба не может жить не дыша.

— Господи! — вскричал мальчик. — Ну, что вы спорите всё? Играть так играть…

А сам думает: «Лишь бы только она меня немножко подтащила наверх, а там уже я вынырну».

Поплыла рыба, будто танцуя, и поет во всю мочь:

Плавниками трепеща,
И зубаста да тоща,
Пищи на обед ища,
Ходит щука вкруг леща!
Маленькие рыбёшки кружатся и хором орут:

Вот так штука!
Тщетно тщится щука
Ущемить леща!
Вот так это — штука!
Плыли, плыли, чем выше — тем всё быстрее и легче, и вдруг Евсейка почувствовал, что голова его выскочила на воздух.

— Ой!

Смотрит — ясный день, солнце играет на воде, зеленая вода заплескивает на берег, шумит, поет. Евсейкино удилище плавает в море, далеко от берега, а сам он сидит на том же камне, с которого свалился, и уже весь сухой!

— Ух! — сказал он, улыбаясь солнцу, — вот я и вынырнул.