Сатирический рассказ о том, что взяточничество очень трудно искоренить. Рассказчику пришлось отправлять поездом вещи умершей тётки и он поначалу восхищается спорой работой весовщика. Однако, он часто отказывается принимать вещи по причине слабой тары. А рядом работает человек, который за плату заколачивает тару гвоздями…
«Слабая тара» читать
Нынче взяток не берут. Это раньше шагу нельзя было шагнуть без того, чтобы не дать или не взять. А нынче характер у людей сильно изменился к лучшему.
Взяток, действительно, не берут.
Давеча мы отправляли с товарной станции груз.
У нас тетка от гриппа померла и в духовном завещании велела отправить ейные там простыни и прочие мещанские вещицы в провинцию, к родственникам со стороны жены.
Вот стоим мы на вокзале и видим такую картину, в духе Рафаэля.
Будка для приема груза. Очередь, конечно. Десятичные метрические весы. Весовщик за ними. Весовщик, такой в высшей степени благородный служащий, быстро говорит цифры, записывает, прикладывает гирьки, клеит ярлыки и дает разъяснения.
Только и слышен его симпатичный голос:
— Сорок. Сто двадцать. Пятьдесят. Сымайте. Берите. Отойдите… Не станови сюда, балда, станови на эту сторону.
Такая приятная картина труда и быстрых темпов.
Только вдруг мы замечаем, что при всей красоте работы весовщик очень уж требовательный законник. Очень уж он соблюдает интересы граждан и государства. Ну, не каждому, но через два-три человека он обязательно отказывает груз принимать. Чуть расхлябанная тара,— он ее не берет. Хотя видать, что сочувствует.
Которые с расхлябанной тарой, те, конечно, охают, ахают и страдают.
Весовщик говорит:
— Заместо страданий укрепите вашу тару. Тут где-то шляется человек с гвоздями. Пущай он вам укрепит. Пущай сюда пару гвоздей вобьет и пущай проволокой подтянет. И тогда подходите без очереди,— я приму.
Действительно верно: стоит человек за будкой. В руках у него гвозди и молоток. Он работает в поте лица и укрепляет желающим слабую тару. И, которым отказали,— те смотрят на него с мольбой и предлагают ему свою дружбу и деньги за это самое.
Но вот доходит очередь до одного гражданина. Он такой белокурый, в очках. Он не интеллигент, но близорукий. У него, видать, трахома на глазах. Вот он надел очки, чтоб его было хуже видать. А может быть, он служит на оптическом заводе, и там даром раздают очки.
Вот он становит свои шесть ящиков на метрические десятичные весы.
Весовщик осматривает его шесть ящиков и говорит:
— Слабая тара. Не пойдет. Сымай обратно.
Который в очках, услышав эти слова, совершенно упадает духом. А перед тем, как упасть духом, до того набрасывается на весовщика, что дело почти доходит до зубочистки.
Который в очках кричит:
— Да что ты, собака, со мной делаешь! Я, — говорит,— не свои ящики отправляю. Я, —говорит,— отправляю государственные ящики с оптического завода. Куда я теперь с ящиками сунусь? Где я найду подводу? Откуда я возьму сто рублей, чтобы везти назад? Отвечай, собака, или я из тебя котлетку сделаю!
Весовщик говорит:
— А я почем знаю? — И при этом делает рукой в сторону.
Тот, по близорукости своего зрения и по причине запотевших стекол, принимает этот жест за что-то другое. Он вспыхивает, чего-то вспоминает, давно позабытое, роется в своих карманах и выгребает оттуда рублей восемь денег, все рублями. И хочет их подать вевовщику.
Тогда весовщик багровеет от этого зрелища денег. Он кричит:
— Это как понимать? Не хочешь ли ты мне, очкастая кобыла, взятку дать?!
Который в очках сразу, конечно, понимает весь позор своего положения.
— Нет,— говорит,— я деньги вынул просто так. Хотел, чтобы вы их подержали, покуда я сыму ящики с весов.
Он совершенно теряется, несет сущий вздор, принимается извиняться и даже, видать, согласен, чтобы его ударили по морде.
Весовщик говорит:
— Стыдно. Здесь взяток не берут. Сымайте свои шесть ящиков с весов,— они мне буквально холодят душу. Но, поскольку это государственные ящики, обратитесь вот до того рабочего, он вам укрепит слабую тару. А что касается денег, то благодарите судьбу, что у меня мало времени вожжаться с вами.
Тем не менее он зовет еще одного служащего и говорит ему голосом, только что перенесшим оскорбление:
— Знаете, сейчас мне хотели взятку дать. Понимаете, какой абсурд. Я жалею, что поторопился и для виду не взял деньги, а то теперь трудно доказывать.
Другой служащий отвечает:
— Да, это жалко. Надо было развернуть историю. Пущай не могут думать, что у нас попрежнему рыльце в пуху.
Который в очках, совершенно сопревший, возится со своими ящиками. Их ему укрепляют, приводят в христианский вид и снова волокут на весы.
Тогда мне начинает казаться, что у меня тоже слабая тара.
И, покуда до меня не дошла очередь, я подхожу к рабочему и прошу его на всякий случай укрепить мою сомнительную тару. Он спрашивает с меня восемь рублей.
Я говорю:
— Что вы, говорю, обалдели, восемь рублей брать за три гвоздя.
Он мне говорит интимным голосом:
— Это верно, я бы вам и за трояк сделал, но говорит, войдите в мое пиковое положение — мне же надо делиться вот с этим крокодилом.
Тут я начинаю понимать всю механику.
— Стало быть, — я говорю, — вы делитесь с весовщиком?
Тут он несколько смущается, что проговорился, несет разный вздор и небылицы, бормочет о мелком жалованьишке, о дороговизне, делает мне крупную скидку и приступает к работе.
Вот приходит моя очередь.
Я становлю свой ящик на весы и любуюсь крепкой тарой.
Весовщик говорит:
— Тара слабовата. Не пойдет.
Я говорю:
— Разве? Мне сейчас только ее укрепляли. Вот тот, с клещами, укреплял.
Весовщик отвечает:
— Ах, пардон, пардон. Извиняюсь. Сейчас ваша тара крепкая, но она была слабая. Мне это завсегда в глаза бросается. Что пардон, то пардон.
Принимает он мой ящик и пишет накладную.
Я читаю накладную, а там сказано: «Тара слабая».
— Да, что ж вы,— говорю,—делаете, арапы? Мне же,— говорю,— с такой надписью обязательно весь ящик в пути разворуют. И надпись не позволит требовать убытки. Теперь,— говорю,— я вижу ваши арапские комбинации.
Весовщик говорит:
— Что пардон, то пардон, извиняюсь.
Он вычеркивает надпись,— я я ухожу домой, рассуждая по дороге о сложной душевной организации своих сограждан, о перестройке характеров, о хитрости и о той неохоте, с какой мои уважаемые сограждане сдают свои насиженные позиции.
Что пардон, то пардон.
Добавлено на полку
Удалено с полки
Достигнут лимит
СЛАБАЯ ТАРА
Нынче взяток не берут. Это раньше шагу нельзя было шагнуть без того, чтобы не дать или не взять. А нынче характер у людей сильно изменился к лучшему.
Взяток, действительно, не берут.
Давеча мы отправляли с товарной станции груз.
У нас тетка от гриппа померла и в духовном завещании велела отправить ейные там простыни и прочие мещанские вещицы в провинцию, к родственникам со стороны жены.
Вот стоим мы на вокзале и видим такую картину, в духе Рафаэля.
Будка для приема груза. Очередь, конечно. Десятичные метрические весы. Весовщик за ними. Весовщик, такой в высшей степени благородный служащий, быстро говорит цифры, записывает, прикладывает гирьки, клеит ярлыки и дает разъяснения.
Только и слышен его симпатичный голос:
— Сорок. Сто двадцать. Пятьдесят. Сымайте. Берите. Отойдите… Не станови сюда, балда, станови на эту сторону.
Такая приятная картина труда и быстрых темпов.
Только вдруг мы замечаем, что при всей красоте работы весовщик очень уж требовательный законник. Очень уж он соблюдает интересы граждан и государства. Ну, не каждому, но через два—три человека он обязательно отказывает груз принимать. Чуть расхлябанная тара, — он ее не берет. Хотя видать, что сочувствует.
Которые с расхлябанной тарой, те, конечно, охают, ахают и страдают.
Весовщик говорит:
— Заместо страданий укрепите вашу тару. Тут где-то шляется человек с гвоздями. Пущай он вам укрепит. Пущай сюда пару гвоздей вобьет и пущай проволокой подтянет. И тогда подходите без очереди, — я приму.
Действительно верно: стоит человек за будкой. В руках у него гвозди и молоток. Он работает в поте лица и укрепляет желающим слабую тару. И, которым отказали, — те смотрят на него с мольбой и предлагают ему свою дружбу и деньги за это самое.
Но вот доходит очередь до одного гражданина. Он такой белокурый, в очках. Он не интеллигент, но близорукий. У него, видать, трахома на глазах. Вот он надел очки, чтоб его было хуже видать. А может быть, он служит на оптическом заводе, и там даром раздают очки.
Вот он становит свои шесть ящиков на метрические десятичные весы.
Весовщик осматривает его шесть ящиков и говорит:
— Слабая тара. Не пойдет. Сымай обратно.
Который в очках, услышав эти слова, совершенно упадает духом. А перед тем, как упасть духом, до того набрасывается на весовщика, что дело почти доходит до зубочистки.
Который в очках кричит:
— Да что ты, собака, со мной делаешь! Я, — говорит, — не свои ящики отправляю. Я, —говорит, — отправляю государственные ящики с оптического завода. Куда я теперь с ящиками сунусь? Где я найду подводу? Откуда я возьму сто рублей, чтобы везти назад? Отвечай, собака, или я из тебя котлетку сделаю!
Весовщик говорит:
— А я почем знаю? — И при этом делает рукой в сторону.
Тот, по близорукости своего зрения и по причине запотевших стекол, принимает этот жест за что-то другое. Он вспыхивает, чего-то вспоминает, давно позабытое, роется в своих карманах и выгребает оттуда рублей восемь денег, все рублями. И хочет их подать весовщику.
Тогда весовщик багровеет от этого зрелища денег. Он кричит:
— Это как понимать? Не хочешь ли ты мне, очкастая кобыла, взятку дать?!
Который в очках сразу, конечно, понимает весь позор своего положения.
— Нет, — говорит, — я деньги вынул просто так. Хотел, чтобы вы их подержали, покуда я сыму ящики с весов.
Он совершенно теряется, несет сущий вздор, принимается извиняться и даже, видать, согласен, чтобы его ударили по морде.
Весовщик говорит:
— Стыдно. Здесь взяток не берут. Сымайте свои шесть ящиков с весов, — они мне буквально холодят душу. Но, поскольку это государственные ящики, обратитесь вот до того рабочего, он вам укрепит слабую тару. А что касается денег, то благодарите судьбу, что у меня мало времени вожжаться с вами.
Тем не менее он зовет еще одного служащего и говорит ему голосом, только что перенесшим оскорбление:
— Знаете, сейчас мне хотели взятку дать. Понимаете, какой абсурд. Я жалею, что поторопился и для виду не взял деньги, а то теперь трудно доказывать.
Другой служащий отвечает:
— Да, это жалко. Надо было развернуть историю. Пущай не могут думать, что у нас попрежнему рыльце в пуху.
Который в очках, совершенно сопревший, возится со своими ящиками. Их ему укрепляют, приводят в христианский вид и снова волокут на весы.
Тогда мне начинает казаться, что у меня тоже слабая тара.
И, покуда до меня не дошла очередь, я подхожу к рабочему и прошу его на всякий случай укрепить мою сомнительную тару. Он спрашивает с меня восемь рублей.
Я говорю:
— Что вы, говорю, обалдели, восемь рублей брать за три гвоздя.
Он мне говорит интимным голосом:
— Это верно, я бы вам и за трояк сделал, но говорит, войдите в мое пиковое положение — мне же надо делиться вот с этим крокодилом.
Тут я начинаю понимать всю механику.
— Стало быть, — я говорю, — вы делитесь с весовщиком?
Тут он несколько смущается, что проговорился, несет разный вздор и небылицы, бормочет о мелком жалованьишке, о дороговизне, делает мне крупную скидку и приступает к работе.
Вот приходит моя очередь.
Я становлю свой ящик на весы и любуюсь крепкой тарой.
Весовщик говорит:
— Тара слабовата. Не пойдет.
Я говорю:
— Разве? Мне сейчас только ее укрепляли. Вот тот, с клещами, укреплял.
Весовщик отвечает:
— Ах, пардон, пардон. Извиняюсь. Сейчас ваша тара крепкая, но она была слабая. Мне это завсегда в глаза бросается. Что пардон, то пардон.
Принимает он мой ящик и пишет накладную.
Я читаю накладную, а там сказано: «Тара слабая».
— Да, что ж вы, — говорю, —делаете, арапы? Мне же, — говорю, — с такой надписью обязательно весь ящик в пути разворуют. И надпись не позволит требовать убытки. Теперь, — говорю, — я вижу ваши арапские комбинации.
Весовщик говорит:
— Что пардон, то пардон, извиняюсь.
Он вычеркивает надпись, — я я ухожу домой, рассуждая по дороге о сложной душевной организации своих сограждан, о перестройке характеров, о хитрости и о той неохоте, с какой мои уважаемые сограждане сдают свои насиженные позиции.
Что пардон, то пардон.
1930
Железнодорожные сюжеты в рассказах Михаила Зощенко
Вероятно, читатели этой рубрики уже убедились, что внешняя, «вагонная» специфика железнодорожных сюжетов нисколько не ограничивает их внутреннее содержание.
Если в творчестве какого-либо писателя выделить произведения на железнодорожную тему (чем, собственно, я и занимаюсь), то по ним в полной мере можно судить о развитии этого художника, о его литературной эволюции. Не является исключением и творчество Зощенко. В 1920-х годах его железнодорожные сюжеты носили анекдотический характер, были быстротечны, рассчитаны на моментальный эффект и в интриге своей несложны.
Показателен рассказ Зощенко «Воры» (1925) – о том, как пассажир, запуганный рассказом соседа по поезду, что около Жмеринки «воры очень отчаянные, кидаются прямо на пассажиров», «сапоги с людей снимают», доверчиво сообщил ему, что «завсегда ухом на чемодан ложится», а сапоги у него «русские, с длинным голенищем – не снимут». «Не доезжая Жмеринки», кто-то сильно дернул героя за ногу. Он вскочил, погнался за вором, но бежать не смог – «потому сапог наполовину сдернут». Вернувшись к своему месту, пассажир увидел, что чемодана как не бывало. «Вор-то, оказывается, нарочно за ногу дернул, чтоб я башку с чемодана снял». Этот сюжет стал не только фольклорным, но и, как говорят литературоведы, «блуждающим»: он получил своеобразное развитие и в «Печках-лавочках» Шукшина.
Надо сказать, что и сам Зощенко пользовался «блуждающими» железнодорожными сюжетами: в частности, о привычке подвыпивших людей дергать стоп-кран для забавы («Тормоз Вестингауза»). Впервые же подобная история появилась, кажется, в «Похождениях бравого солдата Швейка» Гашека. Правда, замыслы писателей диаметрально противоположны по смыслу, потому что у Гашека, в австрийском поезде, тормоз работал, а в советском, у Зощенко, нет. Сколько с тех пор было создано литературных коллизий вокруг пресловутого стоп-крана!
Фекла Тимофеевна Разуваева из «Веселенькой истории» (1927) задремала в лиговском поезде и широко зевнула, а сидящий наискосок военный «взял и добродушно сунул ей палец в рот». Разуваева с перепугу «поскорей захлопнула свой чемодан». «Ужасно тут закричал военный. Начал кричать и выражаться». Но и у Феклы Тимофеевны есть свои резоны: «дескать, может, и палец-то черт знает какой грязный и черт знает за что брался». Мы смеемся, потому что очень смешно, без всякой подоплеки – да и нет ее, особой подоплеки. Потом сюжеты Зощенко (и железнодорожные, и вообще) усложнились, стали, что называется, многоходовыми, рассчитанными не только на внешний эффект. Характерный пример – рассказ «Об уважении к людям» (1936). На полустанке Воздухоплавательный Парк под Ленинградом вдоль линии – болото. Пассажиры, естественно, ходят по полотну, но это запрещено правилами. Нарушителей штрафуют. «Но только вот беда – у делопроизводителя квитанции более крупные, чем это требуется. Он штрафует по рублю, а квитки у него по три целковых». Тогда, в полной гармонии с отечественными бюрократическими традициями, сторож с делопроизводителем «накапливают по три пассажира». Пока третьего не поймают, двое уже задержанных из будки не уйдут. Зощенко 20-х годов на этом бы и закончил рассказ. Но у зрелого Зощенко все только начинается. Два пассажира сидят в будке, ждут третьего. Но приходят двое – мужчина и женщина. Барышня вынуждена остаться, спутник ее тоже – из солидарности. Делопроизводитель жалеет девушку, говорит сторожу: «Иваныч, выйди поскорей на пути, похлопочи, чтоб что-нибудь было». Но «у них как заколодило». Улов расторопного Иваныча оказался нечетным – один нарушитель. Наступили сумерки. Делопроизводитель решился-таки составить два протокола вместо трех. Спутник посоветовал барышне: «Напишите в протоколе насчет факта с трехрублевой квитанцией». «Но это почему-то обидело делопроизводителя». Они со сторожем ведут нарушителей на станцию, в милицию. Составляют новый протокол… Потом благородный агроном, спутник барышни, получает повестку к участковому инспектору. Рассказ заканчивается моралью (что было нехарактерно для раннего Зощенко): мол, сторож с делопроизводителем «вместо трудностей бумажного администрирования могли бы тем временем смело на болоте дорожку проложить». Сказывался опыт сотрудничества Михаила Михайловича не только в юмористических изданиях, но и в официальных газетах – в частности, в «Гудке».
Настоящим шедевром «железнодорожного жанра» стала «Слабая тара» (1930). Весовщик на товарной станции не принимает для отправки грузы в «расхлябанной таре». «Тут где-то шляется человек с гвоздями, – говорит он. – Пущай он вам укрепит». Действительно, за будкой не то чтобы шляется, а вполне прочно обосновался человек с гвоздями и молотком и за восемь рублей «укрепляет тару». Герой рассказа начинает сомневаться, что его тара – «крепкая». Не дожидаясь своей очереди, он воспользовался услугами рабочего за будкой, причем выговорил себе «крупную скидку». Однако весовщик все равно говорит герою: «Тара слабовата. Не пойдет». Герой удивляется: «Разве? Мне сейчас только ее укрепляли. Вот тот, с клещами, укреплял». «Ах, пардон, пардон! Извиняюсь. Сейчас ваша тара крепкая, но она была слабая. Мне это завсегда в глаза бросается. Что пардон, то пардон».
Воистину, зощенковские типы неистребимы!
Андрей ВОРОНЦОВ.