Ирина шишковская рассказ второй муж часть 4

Бумеранг

Надежда Сергеевна отлично слышала звонок, но трубку брать не хотела. Знала, что это Вика звонит. Попросила сына, чтобы он поставил на нее отдельную, отличную от всех, мелодию. Кирилл немного приподнял в изумлении брови, но просьбу матери выполнил. И такая предусмотрительность оказалась совершенно нелишней, Вика умудрялась позвонить настолько невовремя, как это не делал никто другой. Маша как-то раз застала Викин «перезвон» в телефоне Надежды Сергеевны, и сказала прямо, без обиняков, как только она умела:

– Мам, ну отключи телефон! Дай мне сюда, я поставлю тебе режим «не беспокоить»!

Но Надежда Сергеевна отказалась, могут же позвонить ее пациенты, нет, нельзя так делать. Она всегда брала трубку, когда звонили пациенты, всегда! Потому что она врач, а врач не может не ответить. Она и Вике первое время отвечала всегда. Но та звонила раз по двадцать за день, совершенно не считаясь с чужими жизнями.

– Она что, и своему отцу так звонила? – спросил Надежду Сергеевну муж. И это был чуть ли не первый раз, когда он вообще вспомнил о том, что у него был предшественник.

Надежда Сергеевна не знала. Она вообще мало что знала о жизни бывшего мужа, но, когда он умер, начала о многом догадываться. Например, о том, как живет их общая дочь Вика.

А жила Вика странной и беспечной жизнью молодой девушки, а ведь ей уже почти тридцать. Где-то когда-то училась, хотя в свое время Надежда Сергеевна предлагала помочь с поступлением, но бывший муж, как настоящий, принципиальный дурак, ответил ей, что нет, пускай ребенок поступает сам и добавил непойми к чему: «Она очень самостоятельная». Теперь Надежда Сергеевна видела, какая она «самостоятельная» – вся в своего отца.

Телефон продолжал трезвонить, и она вынуждена была ответить:

– Надя, привет! – Вика не называла ее мамой просто так, а только когда были нужны деньги. Получалось, что в этот раз звонила она не из-за них.

– Привет, дорогая. Я немного занята. Если вопрос не срочный, то давай попозже… – начала Надежда Сергеевна, но Вика ее просто не слушала и продолжала тараторить.

– Я звоню, звоню, а ты трубку не берешь. Я в магазин зашла и тут такая юбочка, мне очень идет.

Надежда Сергеевна уцепилась за эту фразу:

– Тебе деньги нужны?

Она переводила Вике в начале каждого месяца сумму, которой по всем расчетам должно было бы хватать ей на жизнь, но Вика умудрялась выпросить у матери еще почти столько же. О дополнительных переводах муж не знал, он бы не одобрил. Он вообще не одобрял их с Викой отношения:

– Тебе не кажется, что пора дать девочке вырасти? – спросил он Надежду Сергеевну, когда увидел по банковской выписке сколько та перевела в течении месяца. После этого Надежда Сергеевна открыла еще одну карточку, доступ к которой мужу не давала.

Вику испортил отец. Вначале он решил, что при разводе дочь должна остаться с ним. И с иудиным лицемерием, глядя Надежде Сергеевне прямо в глаза, за ее спиной смог представить все дочери в таком свете, что на суде она четко и категорично сказала:

– Хочу жить с папой!

Надежда Сергеевна билась как могла: подала на апелляцию, сменила адвоката на вроде бы способного что-то сделать, но все было впустую. И тогда она разозлилась и решила, что нет, хватит. И новый муж ее поддержал:

– Надя, она – отрезанный ломоть, – сказал он, и Надежда Сергеевна внутренне содрогнулась, представляя себе, что ее доченька больше не человек, а какая-то горбушка хлеба.

– Алименты от тебя нам не нужны! – объявил нищий и гордый бывший муж, но Надежда Сергеевна сама слала ему деньги. Первые несколько переводов вернулись, а потом возвращаться перестали.

Вика не слышала ее вопроса и тарахтела без умолку, рассказывая, что уж купила и юбку, и две новые блузки. Зачем ей столько вещей было непонятно.

– Вика, может тебе помочь с работой? – спросила она после похорон ее отца.

Вика тогда уставилась на нее с непониманием:

– Какой работой? Папа ведь работает!

– Надя, а ты не думаешь, что ей надо голову проверить? – спросил муж у Надежды Сергеевны, а она слишком поспешно ответила:

– Вадим, не забывай, что я сама врач. Да, это не моя специальность, но я психиатрию изучала. Все с ней в порядке!

– Ну как знаешь, – ответил он.

Надежда Сергеевна все равно не была специалистом в этой области, потому все-таки решила показать Вику кому надо.

– Сеня, будь другом, выручи, посмотри на одну мою родственницу, – попросила она бывшего однокурсника, а ныне одного из светил психиатрии. Сеня не отказал, и на Вику посмотрел. Причем так, что Вика даже не догадалась, что на нее «смотрят».

– Что скажешь? – с внутренним страхом спросила она потом.

– Ну что тебе сказать? Это не мой профиль. Раньше такое ремнем лечили, а теперь уже нельзя, да и поздно.

– Так она здорова? – не унималась Надежда Сергеевна, – понимаешь, она странно себя ведет.

– Да на ней пахать можно! – цинично подытожил Сеня.

И Надежде Сергеевне сразу стало легче. Значит все с Викой в порядке, просто разбаловал ее отец, вырастил свою точную копию. Вырастил и умер, и повесил плод своего воспитания на Надежду Сергеевну. Какой же он эгоист! Вот был таким при жизни и таким же остался после смерти!

Когда они только поженились, то как-то решилось само собой, что он будет делать карьеру, а Надя просто работать. «Зачем женщине карьера?!», казалось совершенно искренне говорила она, вначале повторяя за мужем, а потом и сама, незаметно для себя, в это поверила. Потому он учился, затем еще учился, а потом долго, очень долго защищался. Надя же работала, работала и работала, и однажды от всего этого упала в обморок прямо во время своего дежурства.

– Куликова, – сказал тогда зав отделением, – да я вас уволить после такого могу!

Но не уволил. А когда ушел в фармацевтику, забрал ее с собой. Дома наконец-то появились деньги. Муж презрительно кривил рот:

– Вот стоило из-за такого заканчивать медицинский? – и добавлял, совершенно не щадя ее чувств, – только место чужое занимала.

Надежда глотала обиду, но Вика росла, и ей нужна была мать не на бесконечных дежурствах и подработках, а дома после пяти. И как бы Надежде не хотелось заниматься тем, что она на самом деле любила, но пришлось наступить на горло своей мечте. И тут бывший зав отделением и ее нынешний начальник вдруг начал проявлять внимание, как говорят интеллигентные люди, ну или по-простому – ухлестывать стал за Надей. Может он и раньше пытался, но тогда ей, спавшей по пару часов в сутки, было совершенно не до того.

Первое, что он сказал, когда их отношения все-таки перестали быть сугубо деловыми, заставило Надежду заплакать:

– Может ты бы хотела вернуться в медицину? Я тебя поддержу.

Вика отказалась наотрез тогда приходить к ним в гости. Надежда первое время ездила к ней сама, стояла под окнами подъезда под любопытными и осуждающими взглядами бывших соседок. Привозила очередной подарок, а Вика все не выходила. Или выходила, брала подарок, крутила в руках, а потом совала обратно:

– У нас все есть! – заявляла гордо. В голосе слышались интонации ее отца, это он научил ее так говорить!

Однажды Надежда собралась уже было, взяла очередную «Барби», а потом глянула на себя мельком в зеркало и увидела там жалкую, унижающуюся женщину. Ради чего она это делает?

«Все! Отрезанный ломоть!», сказала она себе тогда и больше никогда в тот дом не ездила. И не звонила дочери почти неделю. Не могла себя заставить. Вика позвонила сама:

– Ты куда пропала? – спросила она обиженно.

– Я никуда не пропала, – Надежда постаралась ответить ровным тоном, – если ты захочешь, ты всегда сама можешь к нам приехать.

– Вот еще! – фыркнула Вика.

Надежда Сергеевна удивилась, когда услышала ее голос в трубке спустя столько лет. У бывшего был ее номер мобильного, так, на всякий случай. Вот случай и представился.

– Мама, папа умер, мне нужны деньги! – сказала ей Вика.

Надежда Сергеевна тогда все организовала, все устроила: похороны, поминки, даже не поленилась и обзвонила всех их бывших однокурсников, многие из которых и слышать не хотели о Куликове, настолько он был мерзкий тип, умудрился рассориться со всеми.

– Ты меня, Надя, извини, но твой Куликов – еще та заноза в заднице, – так ей и сказал Володька Пименов, когда она бегала хлопотать за тогда еще не бывшего мужа, умудрившегося вылететь с треском из университетской больницы и оказавшегося в районной поликлинике. С кандидатской! Да, Надя написала, но он же смог защитить. И этот человек говорил ей, что она занимает чужое место!

Сама она успела карьеру наверстать, хотя и позже всех стартанула. Теперь главный врач роддома, и какого роддома! И защитилась, и двоих детей вырастила! Все, что ей обещал нынешний муж, все у нее получилось. Все, как она хотела. Можно даже сказать, что она была бы абсолютно счастлива, если бы не Вика.

– Вика, Вика, Вика! – проговорила она вслух.

– Ну хотя бы не наркоманка или чего похуже, – прокомментировал муж Надежды Сергеевны, когда Вика наконец-то побывала у них дома. Уже после смерти своего отца. Вела себя странно: встала во время обеда, вышла из-за стола и пошла бродить по комнатам, разглядывая и трогая все подряд, как это делают маленькие дети. Заходила в комнаты к Кириллу и Маше, без стука, без спроса. Даже Надежда Сергеевна такого себе не позволяла! Но все сдержались и промолчали. А потом вообще заявила так, вроде бы она не взрослая женщина, а невоспитанный ребенок:

– Мне тут не нравится!

Маша фыркнула, Кирилл поднял брови. Когда Вика уехала к себе на вызванном Надеждой Сергеевной такси, Маша сказала:

– Мам, а она точно не дурочка? – и засмеялась.

Отец ее осадил:

– Не говори так! Маме это неприятно!

Надежде Сергеевне и правда было неприятно. Зря она Вику тогда пригласила, теперь та даже повода не искала, приходила к ним когда хотела. Мужу это быстро надоело, и он решил съехать на дачу:

– Все равно скоро лето, – объяснил он Надежде Сергеевне свое решение, но она то знала, что дело в Вике. Маша переехала к своему парню, а Кирилл целыми днями сидел у себя в комнате. Надежда Сергеевна приезжала вечером в опустевшую квартиру, ей хотелось отдохнуть, но теперь часто она заставала там Вику.

– Мама, я же не могу ее не пускать, – объяснил ей Кирилл, – она вроде бы сестра мне.

– Я прошу, просто не открывай ей дверь! – не выдержала Надежда Сергеевна.

– Ну так она стоит, трезвонит в звонок так, что скоро соседи полицию вызовут.

Соседи и вызвали полицию, Кирилл как в воду глядел. Они уехали в те выходные все вместе на дачу, а Вика пришла, звонила в дверь, потом начала стучать, кричать, чтобы ей открыли.

Когда Надежда Сергеевна примчалась срочно в город, то весь дом знал, что это ее дочь. И муж ей сказал тогда, аккуратно подбирая слова:

– Надя, надо с этим что-то решать, так дальше продолжаться не может. Она ведет себя ненормально.

– Семен мне сказал… – начала оправдываться Надежда Сергеевна, но муж тут же перебил ее:

– Мало ли что Семен сказал! Ее должен посмотреть консилиум! Я договорюсь.

И договорился. Диагноз был предсказуем – шизофрения.

– Хорошо, что обратились, – сказала женщина-врач, сухая и жесткая, как ее накрахмаленный белоснежный халат, – плохо, что поздно.

Потом посмотрела еще раз в документы:

– Куликова Виктория Николаевна? Что-то знакомое, но вспомнить не могу.

Надежда Сергеевна услужливо подсказала:

– Ее отец, Куликов Николай Иванович, был врач.

– Нет, не поэтому, – ответила та, – не вспомню. Ну да ладно!

Позже нашлась карточка Вики, которую почему-то в свое время не передали во взрослое отделение. Надежде Сергеевне дали почитать ее, конечно же из уважения и потому что она сама врач, иначе – нет, не положено.

Первый приступ у Вики случился именно тогда, когда Надежда Сергеевна приняла решение больше не звонить и приезжать к ней.

– Это не твоя вина, – объяснил ей муж, когда она осознала этот факт и рыдала полдня, не преставая, – на ровном месте такое не происходит. В ней всегда это было, просто удачно купировалось.

– А чья?! Чья?! – кричала ему на это Надежда Сергеевна.

– Ничья.

Пропавший

У Тани деда не было. Вернее, был он, но недолго, а потом его не стало. Таня была тогда еще маленькой, даже в школу не ходила, потому и не поняла как это, когда человек был, а потом пропал. У соседки, тети Люси, как говорили все, муж тоже пропал, и тетя Люся сама говорила, что ее муж, Толик, пропащий человек. Но Толик вот, ходит на работу, а по вечерам тетя Люся ищет его по неведомым для Тани местам и тащит на себе домой. Но с дедом не так, его просто не стало однажды.

Таня хорошо помнила тот день, потому что ее тогда чуть в детском саду не забыли, и их воспитательница, Галина Даниловна, привела ее домой сама. А дома творилось что-то ужасно: крик, шум, людей полная квартира. И мама с мокрым от слез лицом сказала, всхлипывая:

– Таня, дедушка пропал.

Шли дни, бабушка бегала куда-то, папа и мама ходили с озабоченными лицами, приезжала несколько раз милиция, смотрели дедин китель с медалями, забрали его паспорт, только военного билета нигде не было, его так и не нашли.

Однажды, когда она уже ходила в первый класс, бабушка сказала вечером ее родителям странный и страшные слова:

– Всё, хватит, пора его признавать умершим.

И Таня страшно испугалась, что теперь ее дедушка, вначале просто пропавший, вдруг умрет. Таня дедушку любила, только он ходил с ней гулять, рассказывал разное: и про природу, и даже про законы физики. Таня толком не понимала, но страшно гордилась, что теперь знает эти самые «законы». А особенно Тане нравилось ходить с дедом на парад на «9 Мая». Дед надевал китель с медалями, бабушка повязывала Тане белые банты, и они шли вдвоем. Деда все поздравляли, подходили незнакомые люди, дарили тюльпаны и ветки сирени. Потом Таня шла с другими ветеранами в одной колонне, и все вокруг смотрели на нее и ее высокого, красивого деда. Дед с Таней играл и читал ей книжки, а бабушке было некогда, на ней уборка, готовка, вся их семья, родители были целыми днями на работе, а дедушка всегда был готов бездельничать, так это называла бабушка. И теперь, получалось, что дедушка никогда не вернется. Таня горько зарыдала. Тогда заплакала мама, а потом и бабушка, а папа встал из-за стола и пошел курить на балкон.

С тех пор если кто-то звонил и спрашивал деда, бабушка больше не говорила, что он пропал, а потом плакала на кухне, считая, наверное, что Таня ее не слышит, а говорила прямо, что он умер.  Но однажды, через много лет, позвонили из военкомата. Никого дома не было: бабушка ушла в магазин, родители были на работе, а Таня сидела и читала книгу, вместо того чтобы делать уроки или готовиться к выпускным экзаменам в школе.

– Павла Гавриловича можно? – спросил человек, после того как представился.

Таня вначале хотела ответить как положено, что ее дед умер, но неожиданно для самой себя сказала:

– Он пропал.

Человек помолчал немного, явно пытаясь понять, как это так, а потом уточнил:

– Давно?

– Да, десять, нет больше, уже одиннадцать лет назад.

Человек опять сделал паузу, было слышно в трубке как он или кто-то другой шелестит бумагами:

– Мне бы хотелось кое-что уточнить, не могла бы ты позвать кого-то из взрослых к телефону?

Таня никогда не говорила никому что дома сама, бабушка страшно боялась воров, но тут вроде бы как можно признаться, раз звонят из военкомата, и она честно ответила:

– Я дома одна, но бабушка скоро вернется, – все равно добавила на всякий случай.

– Запиши мой телефон, – сказал ей невидимый военный.

Вечером, после того как бабушка вначале перезвонила в военкомат, а потом, накапав на сахар сердечных капель, набрала Таниным родителям на работу, и все они, кроме Тани, конечно, куда-то срочно уехали, вернувшись домой, уставшие, раскрасневшиеся, а бабушка с обвисшими прядями седых волос и лицом, опухшим от слез, опять ничего не рассказали Тане. Только поздно вечером, когда она лежала в кровати и читала «Графа Монте-Кристо», в комнату зашла мама и сказала, то ли грустно, то ли радостно, было не разобрать:

– Таня, дедушка нашелся.

Таня вскочила, села на кровати и закричала:

– Но это же здорово?!

На что мама ответила:

– Не так все просто, Таня. Ложись спать.

Легко сказать «ложись спать», Таня, хотя и выключила свет, потому что все равно больше читать уже не могла, лежала с открытыми глазами в темноте, и думала, как это так, что он нашелся, что с ним случилось, здоров ли он, помнит ли Таню, а главное – когда же он вернется?

Утром Таня никого дома не застала, ее разбудил будильник. На столе, прикрытый салфеткой стоял завтрак, рядом чашка с чайной заваркой, и записка маминым почерком:

«Не опоздай в школу. Люблю. Мама»

Весь день Таня думала о дедушке, вспоминала какой он был, домой летела как на крыльях – вдруг он уже там и ждет ее.

За кухонным столом молча сидели мама с бабушкой. Бабушка двигала перед собой по желтой в голубые незабудки клеёнке какую-то справку, напечатанную на серой канцелярской бумаге, и все повторяла и повторяла: «Какой позор! Какой позор!»

– А где дедушка? – крикнула с порога Таня. Бабушка резко встала и молча ушла к себе.

– Танюша, присядь, нам надо поговорить, -сказала ей мама, – ты же никому не рассказала, что дедушка нашелся?

Таня отрицательно покачала головой.

– Это хорошо, – успокоилась мама, – не надо никому ничего рассказывать. Понимаешь, у дедушки на войне была жена.

Таня удивленно спросила:

– А как же бабушка? Они же только перед войной поженились! – единственное уцелевшее довоенное фото бабушка вставила в рамку и повесила в их с дедом комнате. Она возила это фото за собой всю эвакуацию, боясь потерять. На нем она, еще совсем юная, в красивом, легком платьице, одолженном у подружки специально для свадьбы, в босоножках и белых носочках, в руках букетик полевых цветов, и рядом дед, молодой, красивый, смотрит куда-то в сторону.

–У него военно-полевая жена была, – маме казалось, что она все этим объяснила, но это было совершенно не так, – они расстались после войны, у нее там всякое случилось, но она деда разыскала, – мама замолчала, собралась с духом и сказала, – и он к ней сбежал.

– Разве так можно?! – изумилась Таня.

Мама не поняла, о чем она:

– Я уж не знаю как у них все это получилось, но она давно в Средней Азии живет, хоть и русская, а всюду уже друзья – знакомые есть, а там за деньги и по знакомству все можно устроить. Он документы новые получил, они поженились и жили себе так и дальше, если бы не юбилейные медали.

Таня еще до конца не поняв всего, что только что узнала, переспросила:

– Какие медали?

– Юбилейные. К Дню Победы. По линии военкомата и выяснилось все. Эх, у бабушки теперь его военную пенсию отберут, ну раз он жив.

Квартирный вопрос

Еще одну комнату, большую, светлую, с балконом и лепниной на потолке, занимали супруги Анцут. Их взрослый сын женился и жил в отдельной квартире молодой жены на Мечникова, тоже ведь редкая удача: дом ее родителей на Куреневке снесли, и все получили квартиры. Жаль, что теперь Димочке приходится жить на одной площадке с тещей, но всегда надо чем-то жертвовать, как говорила мадам Анцут, дородная женщина и посредственный терапевт в районной поликлинике. Но всегда добавляла, что ее Димочка послушный мальчик, а значит, ему никакая теща на площадке не страшна.

«У-у-у-у, жидки как устроились», – стонала Катька, да и не только Катька. Тут ей вторила и еще одна их соседка, коренная киевлянка, Евгения Аркадьевна Пузырева. Евгения Аркадьевна жила не в самой большой, но самой уютной комнате этой квартиры. Она и родилась в этой комнате, причем родилась не в том смысле, который обычно вкладывают в эти слова, а буквально. В тот далекий сейчас день были снежные заносы, и карету скорой помощи пришлось ждать слишком долго. Мать ее уже надела пальто и боты и с помощью своей матери и будущей бабки собралась идти в роддом, благо недалеко и пешочком можно. Но сильная боль скрутила, и пришлось вернуться. Роды принимали соседка с забытым именем, тогда еще молодая женщина, бывшая на войне медсестрой, а теперь учитель в школе, вернувшаяся уже с уроков, и зубной врач со второго этажа, случайно оказавшийся дома в рабочее время. Вот какая она, Евгения Аркадьевна! И все ее предки лежат на Байковом. У них там целых пять участков, и за каждой оградкой по несколько человек и даты все: и до войны, и в революцию, и до революции. Сейчас уже можно такое говорить, и Евгения Аркадьевна говорила, что был у нее предок – начальник Киевского железнодорожного вокзала, а как вышел в отставку, купил два доходных дома в Пассаже, хотел себе безбедную старость организовать, а детям и внукам будущее обеспечить, но случилась революция, и дома забрали. Слушатели в первый раз всегда открывали от удивления рты – «да неужели в Пассаже?!», а Евгения Аркадьевна неизменно отвечала «увы».

Еще не утих скандал с нечестным распределением комнаты в квартире, как пришла новая напасть: пошли слухи, что их дом будут то ли сносить, то ли реконструировать. Слухи эти пошли, как ни странно, от тихого соседа из НИИ, Павла Гавриловича. Народ поговорил немного и замолчал, но Катька вдруг родила третьего, рассуждая, что хватит ждать, или так, или получит как многодетная. Верин дед подошел при первой возможности к начальству, приехавшему на объект с рабочей целью, а значит, более доступному для просьб, и поделился своими переживаниями. Начальство не забыло, и дедом было получено подтверждение, что дом будут-таки капитально реконструировать, коммуналок не будет, будут давать квартиры. Часть народа оставят тут, но в отдельных. Так у Вериного отца появилась младшая сестра, а теперь Верина тетя Люда.

Шли годы. Первыми уехали Анцуты, несмотря на свою фамилию тщательно скрывавшие национальность раньше, они при первых же разрешениях на выезд вдруг обнаружили родственников в Америке. Их светлая, с лепниной комната, предмет вожделения всех в квартире, оказалась опечатанной ЖЭКом и вдруг никем не заселена. Катька, толкая с остервенением перед собой коляску, в которой сидел уже ее внучок, ходила скандалить и в ЖЭК, и в райсовет, и в горсовет. Но без толку. А в горсовете имели наглость ей ответить, что дом в плане на расселение и нечего тут скандалить.

Катька со злым, раскрасневшимся лицом орала на кухне, где она видит эту квартиру, этот дом и это расселение. Но вдруг спустя неделю к ним пришла комиссия, а еще спустя две или три, потому что такое делать надо не спеша, начался сам процесс. Предлагались, конечно, не только ордера, но и переезд во временное жилье до конца реконструкции. А временное жилье – общага на Троещине с бомжами и уголовниками, как говорила Евгения Аркадьевна, округляя глаза, и было понятно, что Троещина страшнее для нее лично всех бомжей и уголовников. Потому она взяла свой ордер на однокомнатную квартиру на Русановке, хотя это было бесчеловечно и жестоко – ее, коренную киевлянку, отправлять на Левый берег, почти в Черниговскую губернию, но вариантов было немного: или на Русановке, но из окон видны Родина-мать и Печерская лавра, или на Оболонь, где круглый год дует песчаный ветер и живут одни жлобы. Катька заржала в ответ на это: «а нам Жлоболонь как раз очень подходит» и забрала два ордера – на двушку для семьи дочки и трешку для себя, благо старшему сыну еще семнадцать, и он пока их семья. Сосед из НИИ, уже дряхлый, практически немощный старик, попал в дом престарелых, несмотря на все его сопротивление. И остались Верины родственники одни в квартире. Потому что дед ее, метростроевец, проявил ослиное упрямство, аргументов жены не слушал, ордер на отличную квартиру на Соломенке брать отказался и вдруг заявил, что будут они возвращаться сюда, а пока едут во временный фонд, хоть на Троещину, хоть на ДВРЗ.

Жизнь во временном фонде была не сахар, бабка попрекала мужа, но тот стоял как скала. За время их скитаний Верин отец женился, жену сумели прописать, и вернулись в квартиру на Ярослав Вал все вместе, еще и с Верой в животе. Дом сильно изменился, да и квартира тоже. Внутри все было перепланировано, как, наверное, было изначально по задумке архитектора. Это стала большая четырехкомнатная квартира, которая им вроде бы уже и не полагалась, но срочно выписанная на время из Каменца-Подольского Верина прабабка спасла положение. Комната Анцутов стала залой, как говорили дед с бабкой, перегородки не стало, и бывшее когда-то двумя комнатами стало одной спальней молодых, а комнаты, в которых жила Верина семья, из проходных стали отдельными. Комната Евгении Аркадьевны исчезла, часть ее добавилась к комнате тети Люды, а часть стала просто коридором.

Хоть и не сильно ругались они в своей коммуналке, баба Надя не скучала ни по соседям, ни по тем временам. Раз случайно встретила Катьку, которая уже не работала в гастрономе возле их дома, а перешла куда-то поближе к своему, на Оболонь, перекинулась парой слов и быстро свернула разговор, когда Катька начала язвить, что вот мы уже и ремонт сделали, и дачу на Осокорках купили, а вы все ждете, как вернетесь в ту квартиру, потому что о том, что уже вернулись, баба Надя говорить побоялась, пусть думает, что они все еще во временном жилье.

А когда Вера уже была школьницей и сидела дома как выздоравливающая после гриппа как-то с бабушкой дома, им позвонила незнакомая женщина и сказала, что умерла Евгения Аркадьевна и, если что, прощание завтра возле подъезда на Русановке. Баба Надя захотела пойти, и Вера согласилась, что не стоит ничего говорить маме, и тепло одетая поехала с бабушкой на 27-м трамвае через Мост Патона на далекий тогда Левый берег.

Гроб стоял возле подъезда, как делают в маленьких городах, рядом крутились местные женщины, от среднего возраста и старше, все казавшиеся тогдашней Вере старухами, а она слушала их разговоры и пугалась мёртвую, никогда не виденную раньше бывшую соседку своей семьи. Какая-то активная женщина подошла к ее бабе Наде и начала расспрашивать, знает ли она кого-то из родни Евгении Аркадьевны, потому что в квартире они нашли записную книжку, звонили по всем номерам, но там или учреждения, или поликлиника, или никто трубку не берет. Телефон, по которому сумели найти бабу Надю, был записан на первой странице, два раза подчеркнут красным карандашом и подписан «Мой». Женщина показала бабе Наде пачку писем: «Вот что еще нашли, но там все старые письма и адресов таких нет – Бассейная, Малоподвальная, где эти улицы?» Баба Надя взяла письма посмотреть, но тут заиграл оркестр, и гроб подняли и понесли к катафалку. На кладбище они не поехали и на поминки не остались, вернулись с бабушкой домой. Письма эти Вера нашла потом, через много лет, разбирая комнату бабушки с дедушкой. Это были житейские малограмотные письма простых людей, живущих в съемных комнатах у вдов унтер-офицеров и лавочников, писем прадедушки – начальника Киевского вокзала из Пассажа там не было.

Тетя Люда первая заговорила, что надо что-то делать и так жить нельзя. А как можно, тетя Люда не знала, или знала, но не хотела говорить. Что надо делать, должен был придумать брат Виктор со своей женой, которая не киевлянка, а раз не киевлянка, то получилось не в семью, а из семьи. У тети Люды оба мужа были киевляне. Первый переехал к ним на метро с потертым на углах дерматиновым дипломатом с одним поломанным замком, в котором были в прямом смысле слова только трусы и носки. Вера подслушивала, как баба Надя пыталась образумить дочь, шепотом уговаривая подождать, но ждать было поздно. Почему поздно, тогда маленькая Верочка не поняла, но свадьбу сделали быстро, тут же в квартире, тетя Люда сидела за праздничным столом бледная, с крупными каплями пота на лице, потом ее рвало в туалете. Вера переживала, а мама ее сказала: «Ничего страшного, наверное, отравилась». Как это ничего страшного, если отравилась, Вера не поняла. Но скоро тетя Люда сильно поправилась, у нее даже стал выпирать живот, а девчонки во дворе сказали не быть дурой и шепотом добавили, что ее тетя Люда «бе-ре-ме-на». Уточнить Вера побоялась, но переживала за тетю Люду. А однажды, придя из школы, застала суету в квартире, а баба Надя сказала, что тетю увезли в больницу, но теперь все будет хорошо. Из больницы тетя вернулась не сама, а с орущим конвертом из одеяла. Конверт звали Павлик. А муж тети Люды начал пропадать, оставаясь ночевать у своих родителей где-то на Дарнице, не успевая на метро, а еще через год пропал окончательно. Но очень скоро появился другой. Или не так и скоро, но Вере теперь кажется, что между этими мужьями не было промежутка, но была серьезная разница. Второй муж уже побывал в браке. «Разведен», – выдохнула баба Надя Вериной матери на кухне. «И ребенок там есть», – добавила она и заплакала. Вера слушала их рассказ, ничего не понимала, несмотря на свой уже вроде бы не младенческий возраст, и сердце ее сжимал непонятный страх.

И вот тетя Люда, объявила, что раз у нее и Павлик, и Анюта, и Пал Петрович, ее муж, то пусть решает что-то брат Витька с женой и одним ребенком, и решает побыстрее, потому что она, Людмила, уже устала. Неожиданно вмешался дед – заслуженный метростроевец и ветеран труда. Он молча все эти годы наблюдал за круговоротом мужей и детей в этой квартире и выходил только в залу, потому что пищу на кухне принимать не желал. Дед стукнул кулаком по столу и велел тете Люде замолчать. Потом надел свой коричневый костюм с медалями за рытье метро и куда-то ушел. Это были последние советские дни, и дед-метростроевец еще мог куда-то пойти. Все решили, что дед пошел на Крещатик, в Киевсовет, но дед каким-то глубинным, метростроевским чутьем понял, что Киевсовет уже в такие дни не поможет, и пошел сразу к Щербицкому. Попал он на прием или нет, к Щербицкому или кому-то другому, неизвестно, но несмотря на эту неизвестность, тетя Люда с мужем и детьми вскоре съехала в, наверное, одну из последних полученных бесплатно в городе квартир на Харьковском массиве. Конечно, тетя сопротивлялась и кричала, что пусть Витька со своими валит, ишь чего удумали, ее отправлять куда-то под мусоросжигающий завод, но дед снял с книжки все накопленные их с бабой за всю жизнь деньги, оставив на похороны только две тысячи, и отдал ей, и нанятая машина с кузовом, набитым выше бортов всем, что тетя Люда смогла найти в квартире и что показалось ей нужным, укатила ее семью на озере Вырлица.

Первой умерла баба Надя. Она толком не болела, была самая крепкая из соседок, те то с давлением лежат, то в поликлинике в очередях сидят, а баба Надя с утра бегом на трамвай и на рынок, а что, не на Бессарабку же ходить. С Житнего рынка только приехала, только бульон варить поставила, а уже клич прошел, что в Центральном гастрономе кур выбросили. Баба Надя газ прикрутила, сумку схватила и туда. Вернулась, пока обед, пока постирала, уже и вечер. Даже перед телевизором без дела не сидела – то вязала, то носки штопала. Так и умерла в делах. Пришла с рынка и упала с сумками в коридоре. Дед из комнаты кричал: «Что за шум, жена?! Поди посмотри!», а посмотреть было уже некому. В обед вылез в зал, а стол не накрыт, тогда и нашел бабу Надю. Хорошо, что Вера пришла из школы, когда уже дед и сыну, и невестке на работу позвонил. Если бы Вера сама наткнулась на тело бабушки в коридоре, то не забыла бы это зрелище никогда. А так она всегда ее помнила живой, потому что в гробу баба Надя не была на себя похожа, а еще шел дождь, когда ее хоронили, и зачем-то накрыли ей лицо платком, оттого Вере совершенно легко было поверить самой себе, что в гробу не ее баба Надя, а просто тело. Хоронили на Лесном кладбище, везли через весь город. На Байковом уже только подзахоранивали, и то к своим или выдающихся, но вдруг на поминках захмелевший дед объявил, чтобы вот его на Байковом похоронили, как почетного метростроевца. Верина мать открыла было рот возразить, что на Лесном место куплено в семейном секторе, но отец молча положил ей руку на колено, и она замолчала, ничего не сказав.

Дед собирался пережить жену на много лет, требовал, чтобы невестка так, как покойная баба Надя, подавала на стол три раза в день, угождала ему и выслушивала претензии, а когда понял, что как бы та ни старалась, а она не старалась совершенно, по его мнению, такого, как при покойной жене, не будет, начал искать новую. Среди соседей никого подходящего не было, потому дед стал гулять по соседним дворам, ходил и на улицу Хмельницкого, и на Франка. Подсаживался к бабушкам на лавочках, рассказывал о тяжелой вдовьей судьбе. Бабушки слушали без интереса, пока дед не заговаривал о пенсии почетного метростроевца и квартире на Яр Валу. Тогда уже интерес появлялся, порой сильный. Но все было не то. В поликлинику знакомиться дед не ходил.

Эти дедовы женихания продолжались всю Верину школьную жизнь и очень раздражали ее мать. Отец предпочитал не вмешиваться. Вера слышала под дверью, как мать в спальне вычитывала отцу «а если он приведет кого-то сюда?», а отец только и отвечал, что ну и что, не наше дело, пусть приводит.

Ирина Шишковская
Спираль

От автора

Все действующие лица в книге выдуманы, совпадения с реальными историческими персонажами и событиями случайны.

Часть первая

Глава первая. 1930 год

– Ну что ж, товарищ Павлов, нами принято решение отправить вас в Берлин, так сказать, для приема опыта от наших немецких товарищей. Есть возражения? – уполномоченный с малиновыми петлицами, ехидно, как показалось Павлову, посмотрел на него, явно не веря, что могут быть у того хоть какие-то возражения.

– Нет, товарищ оперуполномоченный, партия приказала, комсомол ответил: «есть!» – с нарочитой суровостью сказал Николай.

– Вашего научного руководителя, профессора Васнецова, мы отправить не можем – сбежит, – малиновый хмыкнул, – хотя от нас не сбежишь. Вы меня поняли, товарищ?

– Так точно! Хотелось бы уточнить насчет ассистента, время уже поджимает.

– Ах, да, ассистента!

Опер встал из-за казенного стола, оббитого зеленым сукном, одернул гимнастерку и, заложив большие пальцы рук за ремень, стал прохаживаться по кабинету. Николай напряженно следил за ним.

– А кого вы предлагаете, товарищ Павлов?

Вопрос был лишний и неуместный, Николай давно уже подал список, еще когда делегацию должен был возглавлять не он, а профессор Васнецов. Перечень лиц был короткий: Кольцов, Егорушкин и Иванова. И ему даже показалось, что под папкой с его, Николая, личным делом, лежали такие же серо-коричневые папки личных дел лаборантов. Но раз «малиновый» играет в эту игру, а Николай, как и большинство граждан в стране, хорошо понимает ее правила, то, что ж, придется отбивать мяч:

– Предлагаю своих товарищей: Егорушкина, Иванову и Кольцова. Все работали над этой проблемой, комсомольцы, как и я, и любой достоин представить нашу Родину.

– А вы не на выставку едете! – опер вдруг сурово посмотрел на него. – Представлять нашу родину не надо! Вам следует в Германии работать и учиться, чтобы в кратчайшие сроки, так сказать, овладеть знаниями.

– Извиняюсь! Виноват, товарищ оперуполномоченный! Неправильно выразился.

– Ну-ну, ладно, неужели я не понимаю, хочешь же, как лучше, – опять осклабился опер, – понятно, что и представлять тоже будете, без этого никак. Ты мне другое скажи, Павлов, – вдруг он перешел на доверительное «ты», – так уж все они твои товарищи?

– Коллега – буржуазное слово, но суть наших отношений передает лучше, – согласился Николай. – Конечно, в первую очередь они мне коллеги. Близко мы не общаемся, только по работе, а по работе ко всем трем никаких нареканий у меня нет. С любым готов ехать.

– Хорошо, товарищ Павлов, ваши пожелания мы учтем, возвращайтесь на свое рабочее место, завтра я вас вызову, – сказал опер снова официальным тоном.

На следующий день, когда Зина была в лаборатории одна, за ней прибежал посыльный от директора:

– Иванова! Вызывают!

Зина встала и сняла синий мешковатый халат, в котором обычно работала. Она не носила ни красную косынку, ни другие атрибуты революции, как некоторые девушки в их институте, одевалась скромно, но красиво, хотя, конечно, как могла на свое копеечное жалование. От бабы Дуси остался «Зингер», на котором она научилась шить, и теперь это умение очень ей пригодилось, особенно после того, как она вышла на службу в такое солидное учреждение. Грубый халат надевался, чтобы не испортить одежду: белую блузку с глухим воротом и синюю юбку ниже колен. Проходя мимо стеклянной двери, Зина мельком окинула себя взглядом в отражении, подумала, вернулась, сняла с вешалки халат и надела его снова. Ей показалось, что так будет правильнее.

В комнате за столом сидел мелкий клоп с кустистыми неряшливыми бровями в форме НКВД и барабанил пальцами с обгрызенными ногтями по грязному сукну стола.

– Вот что, Зинаида Алексеевна, есть предложение командировать вас на учебу в Берлин к нашим немецким товарищам. Чтобы, значит, вернувшись, вы с коллегами смогли обучить наших инженеров и рабочих на заводах и фабриках.

«Что он несет? – подумала Зина. – Какие заводы и фабрики?» Изобретение, которым они тут занимаются, пока не имеет никакого прикладного применения.

Клоп продолжал разглагольствовать, не вставая из-за стола. Зинаида стояла, сесть он ей не предложил, да и стула перед его столом не было, все стулья стояли вдоль стены. На одном из них безучастно сидел Павлов и делал вид, что это все его не касается.

Павлов в понимании Зинаиды был типичный карьерист – первым у них из молодежи стал кандидатом в ВКП(б). Из старых кадров никто не вступал в партию, хватало им партийного контроля из неграмотного мужичья с заводов да вот таких малиновых клопов. Но не дурак. Профессор привел его после учебы к ним в лабораторию, всячески опекал и протежировал. Павлов относился ко всем ровно, в склоки не вступал, на собраниях не клеймил, но по служебной лестнице двигался бойко – уже старший в отделе, а еще не так давно был, как Зина, простой лаборант.

– Так что скажете, товарищ Иванова? – на Зину пялились «кустистые» глаза, ожидая ответа.

– Я согласна ехать, куда пошлет партия и правительство!

– Ну и отлично! Биографию вашу я изучил: отец погиб в империалистическую, мать умерла от тифа в гражданскую, жили с бабкой, окончили школу с инженерно-техническим уклоном, бабка померла, пошли работать. Вот у нас тут в комсомол вступили, а почему не учитесь? На вечерний был летом набор.

– Не успела подать документы, товарищ. Была в трехмесячной командировке в Орле, вернулась – прием окончен.

– Это не беда, подавайте сейчас! Надо было сразу к нам обратиться! Мы бы помогли. Мы всегда нашим товарищам помогаем. Вы же наш товарищ? – «малиновый» опять вопросительно посмотрел на Зину.

– Конечно ваш! – отозвалась она в тон ему.

– Со всеми вопросами ко мне приходите, мы всегда поможем, – повторил зачем-то опер многозначительно.

Отпустив ее, он обернулся к Павлову и велел ему остаться:

– Вот, товарищ Павлов, мы с вами всех посмотрели, и раз у вас никаких предпочтений нет, то решать придется мне.

Николай предусмотрительно предложил Кольцова и Егорушкина, будучи абсолютно уверенным, что они оба не пройдут. Егорушкин был одной ногой на вылет из ВЛКСМ, имея взыскание, умудрился примкнуть к оппозиции. Такой без шансов. А вот с Кольцовым был риск. Он идейный, происхождение – хоть в палату мер и весов: отец и братья – члены ВКП(б), отец вообще с 1905 года, мать из семьи революционеров, о которых в школьных учебниках написано. Идеальный кандидат. Именно на этом и хотел сыграть Николай. Слишком идеальный. Общение с оперуполномоченным Шмайковым кое-чему его научило. Сам Шмайков в партии недавно, пришел в органы из школы рабочей молодежи, нигде еще не работал и не служил, кроме органов, и должен, нет, просто обязан был недолюбливать таких, как Кольцов, у которых отец был знаком с самим Лениным.

Все так и вышло, как планировал Николай. Шмайков грязно намекал, похотливо подмигивал, но подписал документы на Иванову.

Зина медленно шла по коридору к лаборатории. Она, конечно, знала, что едет делегация от их института в Берлин, шли проверки, шерстили всех, выгнали академика Померанцева и тех ребят из лаборатории, у кого происхождение подкачало. Пришли на их место какие-то идиоты с рабфака, но все как один комсомольцы и горлопаны. Все это тянулось уже несколько месяцев, а недавно Зина услышала, что ее любимый профессор Васнецов не едет, а делегацию возглавит кто-то из людей, близких к власти. Так значит, Павлов. Ожидаемо. Но что Зину предлагают к нему ассистентом, это было совершенно неожиданно. Понятно, что это не из-за языка. Зина нигде и никогда, ни в одной анкете не писала, что знает немецкий, как, впрочем, и французский. Да и не нужен там язык, дадут переводчика из органов. Язык там как раз был бы лишним и опасным. Она подумала, что логичнее было бы выбрать Кольцова, а вот Егорушкина – нет. Она не вникала, но краем уха слышала, что тот выступил на каком-то собрании еще до ее вступления в комсомол и наговорил там лишнего, за что получил взыскание. Зина в комсомол вступать не хотела. Но их лаборатория теперь с особым статусом, и было объявлено, что все должны быть комсомольцами. А не комсомольцы – это она и Аркадий Эмблат. И потому месяц назад их обоих приняли по ускоренной процедуре. Зина вызубрила все, что было написано в брошюрке, которую ей выдали на бюро, но в результате ее только и спросили, почему отказались от НЭПа и сколько республик в Союзе Советских Социалистических.

Хотела ли Зина поехать в Берлин? Конечно, хотела! Да она согласна была ехать куда угодно, лишь бы отсюда! Несмотря на то, что вряд ли она сможет в этой поездке что-то увидеть. Привезут, скорее всего, с вокзала в гостиницу, а потом на завод, так и будут возить, как стадо баранов, под присмотром. Но, может, хотя бы из окна автобуса она увидит кусочек другой жизни. Понятно, что если такая поездка и будет, то она будет первой и последней для нее. Второй раз ей так уже не повезет.

Баба Дуся, которая никакая ей не бабушка, а была когда-то гувернанткой ее матери, бывала с семьей своей ученицы и в Париже, и в Лондоне, и в Берлине. Рассказывала ей по-немецки про отдых в Баден-Бадене, а по-французски о поездке в Лувр, и как ее, Зины, дед решил в один день, и вся семья уехала на лето в Цюрих, потому что его дочь и ее будущая мать, тогда молоденькая девушка, тяжело заболела от любви к своему кузену. Зина, сейчас вспоминая рассказы Евдокии Поликарповны, которую для конспирации она всегда, даже когда они оставались только вдвоем, называла «баба Дуся». Думала о них, как о сказках, которые все знают, но в которые уже не верят. Осенью восемнадцатого, когда отец пропал окончательно, и вестей от него больше не было, а мама однажды вышла из дома обменять столовое серебро на продукты и не вернулась, они остались с Дусей одни. Зине тогда было только шесть лет. Все, что было до этого, она не помнила, были лишь только какие-то отдельные вспышки из памяти: солнечное утро на даче и отец собирает снасти, чтобы идти рыбачить, вечер и мама в свете торшера читает газету: «Алексей, ты только послушай!» – обращается она к отцу, какие-то сборы. Кто уезжает? Отец на войну? Они в имение бабушки под Полтавой? И больше ничего. Все остальное ей рассказала Дуся. Пусть будет еще что-то в ее жизни, кроме густого тумана действительности. Пусть будет еще хотя бы Берлин!

Дуся была на редкость умна и практична. В отличие от мамы, которая наивно верила, что все это ненадолго и вот-вот как-то разрешится, Дуся как-то сразу с ужасом догадалась, что большевики – это навсегда. И раз они не могут уехать, то надо приспосабливаться. Зина и выжила только благодаря ей.

Первым делом Дуся перевезла их на другую квартиру, туда, где их никто не знал. Как она это устроила, Зина не догадывалась. Что смогла из ценных вещей, но только небольшое и дорогое, собрала в узлы скатертей и простыней и наняла извозчика. Проехали часть пути, слезли, взяли другого, так и переехали. Книги, мебель, люстры – все бросили на старой квартире. Сами поселились в дворницкой под лестницей в большом, как теперь говорили, «бывшем» доме, а по-новому: «доме партийных работников». «Пусть плохая, но отдельная, – говорила Дуся о квартире, – нет соседей – нет вопросов».

Позже справила новые документы. Вместо Иваницкой Зина стала Ивановой. «Не любят в России нерусских, – объяснила потом она Зине, – да и такая фамилия больше подходит для новой жизни», – грустно улыбнулась. Дуся работала, шила на машинке, убирала квартиры, потихоньку продавала вещи, когда было совсем невмоготу, Зина училась. «Учись хорошо, – говорила Дуся, – при любой власти лучше работать не руками, а головой». Очень хотела, чтобы Зина поступила в институт, но не получилось. Однажды Дуся, поднимая ведро воды в чужом доме, ойкнула и упала замертво. «Удар», – сказал вызванный перепуганной хозяйкой врач. Зина в восемнадцать лет осталась совсем одна и вместо института поступила на службу.

В тот же день, когда Шмайков подписал на нее документы, Зину вызвали в местком.

– Вы будете представлять наше учреждение и нашу великую Родину, Иванова, – торжественно начала Лопатникова, освобожденный председатель месткома. – Поэтому решено выделить вам ордер на чулки, ботинки и пальто. Для торжественных встреч с товарищами в Берлине нужно будет красивое платье, но сейчас ордеров нет. У вас есть что надеть?

– Не нужно красивое платье, дайте ордер на отрез, я сама пошью.

– Вот это дело, Иванова! Потом все покажете, что там нашили, мы должны утвердить, – прогундосил Шейнайзен, заместитель Лопатниковой.

Николай же, сидя вечером в своей комнате в коммуналке, перебирал записи и книги. Отдавать некому, лучше сжечь. Завтра он выходной, освобожден для подготовки к поездке, соседи с утра уйдут на смену, останется только Мария Кирилловна дома, вот и сварит себе старушка суп на его чертежах и рукописях. Две книги Николай отложил, их ему подарил когда-то профессор Васнецов, обе с дарственными надписями авторов Капицы и Бора, надо как-то незаметно вернуть Андрею Аркадьевичу. Остальные, как было ни жалко, – в печь. Открыл гардероб – несколько сорочек, два костюма, один из бостона, Лида заставила пошить. «Ну что ты ходишь такой не авантажный, – упрекнула она его, – можешь же себе позволить». Сама купила и приволокла отрез, сама отвела к подпольному портному. Дорогой костюмчик вышел, зато теперь есть что надеть в поездку.

– Там будет торжественный банкет, – предупредила его Лопатникова.

– Галстук нужен, – поддакнул Шейнайзен, – знаешь, что такое галстук? – и заржал, обнажая гнилые зубы.

Николай сегодня с утра был у Андрея Аркадьевича в институте. Поговорили о работе. Потом Васнецов сказал:

– Пойдемте, молодой человек, выйдем, покурим, не будем мешать дамам дымом.

Лидочка и Вероника Григорьевна, секретарша профессора, заулыбались.

Они вышли во двор, и, гуляя по дорожкам запущенного сада, Андрей Аркадьевич, поминутно озираясь, вроде бы кто-то мог следить за ними тут, еще раз проговорил Николаю все то, что нельзя было записывать, а можно было только запомнить.

В Берлин делегация ехала в мягком вагоне. Зина в одном купе с сухой дамой из института стали и сплавов, Николай с работником ГПУ, который по документам работал инженером на заводе «Красный Октябрь». В вагоне были еще члены их делегации, и в соседнем тоже. Многие ехали с таким комфортом первый раз в жизни, робея от роскоши, их окружающей. Кроме них в поезде были только сов– и партработники, и иностранный дипломат с супругой.

Зина столкнулась с супругой дипломата возле уборной.

– Эскоьюзми, – проговорила эта самая супруга и хотела что-то спросить Зину. Но та быстро перебила ее:

– Извиняюсь, не понимаю.

Мало ли кто может их услышать. Не надо Зине сейчас такого. Нет у нее знаний иностранных языков, ни свободных, ни со словарем. НИКАКИХ нет! Все, поняли?!

Павлов держался с нею прохладно, но вежливо. На вокзал его прибежала провожать невеста, так говорили в их институте, Лидочка, смазливая и хорошо одетая дочка партработника из городского комитета, присланная к ним после школы для получения стажа. Должности ей в лаборатории не нашли, она ничего не умела, ничего не знала, на грязной работе быть не могла, и потому профессор Васнецов взял ее к себе. Пододвинули стол Вероники Григорьевны, поставили еще один, и Лидочка начала ходить к одиннадцати «на службу». А позже стала невестой любимого ученика профессора. На перроне она висла на Павлове, целовала его демонстративно в губы, прижималась. На них обращали внимание, но Павлов не отстранялся, чувствовал себя вполне свободно и от внимания толпы не смущался.

На границе поезд остановился, и в вагон ввалились три держиморды с коричневой с подпалинами по бокам овчаркой, сопровождаемые начальником поезда в форменной тужурке. Зина внутренне сжалась, но картонные лица были предельно вежливы и цедили сквозь зубы: «Разрешите паспорта!». Видно было, что и рады бы вести себя по-другому, да опасаются, неизвестно же, кто едет в поезде «Москва-Берлин». Взяли и Зинин паспорт. Несколько раз военный зыркнул на нее, в книжечку, опять на нее, опять в книжечку, и шлепнул печать. Через несколько часов поезду переставили колеса, и он покатился дальше, уже по Европе.

Зина жадно смотрела на поля, деревеньки, леса, которые мелькали за окном. Все такое чистое, правильное, ровное, а ведь ехали по Польше – бывшей части Российской империи. Уже рассвело. Зинина соседка после проверки опять легла спать, а Зине не спалось, она жадно впитывая в себя картинки несоветской жизни, боясь пропустить даже малейший штришок. «Это воспоминания на всю мою жизнь, – мелькнуло у нее в голове. – Запоминай, Зина, запоминай». Некому такое будет рассказать, но и пусть! Главное, что у нее навсегда в памяти останется картинка из другой жизни.

Как она и предполагала, их, прибывших на перрон огромного вокзала в Берлине, встретили представители советского посольства, два работника Коминтерна и группа немецких рабочих, которые и пригласили их на свой завод посмотреть в действии установку, которая уже несколько лет отлично работает, а их лаборатория только начинает ее изобретать.

«Но у нас будет наше, советское, рабочее, пролетарское!» – любил орать с трибуны директор института, объясняя, зачем они изобретают то, что давно запатентовано в США и Германии.

После цветов, рукопожатий и пламенных речей прямо на перроне их посадили в автобус и повезли в гостиницу. В автобусе Зина быстро заняла место у окна, хотела посмотреть на город. Рядом на сидение опустился Павлов. Ничего не говоря, он внимательно наблюдал за ней. Именно наблюдал, не пялился, а как-то украдкой поглядывал. Но молчал. Пускай! Все равно! Нет у нее времени обращать на него внимание, не за тем она сюда приехала.

Месяц в Берлине пролетел незаметно. Каждый день они завтракали в ресторане гостиницы, ничего особенного, но для Зины и остальных простых сотрудников из Советской России такие завтраки были невиданным лакомством: яйца пашот, ветчина, маленькие свежие немецкие булочки, масло, кофе, все вкусное, всего вдоволь – бери, сколько хочешь! Зина впервые в своей жизни попробовала кофе, которое наливали официантки в белых фартуках и накрахмаленных наколках на волосах из больших сверкающих кофейников. После завтрака садили всех в автобус и увозили на завод. Там работа и обед в заводской столовой. «Вот как капиталисты, проклятые рабочих угнетают», – зло и грустно сказал как-то неосторожно какой-то инженер из Харькова. Обеды были вкусные и разнообразные, и при этом бесплатные. «Это все за счет предприятия», – на ломанном русском объяснил их куратор от немецкой стороны – простой рабочий Маркус. Он же как-то в воскресенье пригласил всю группу к себе домой. Жил Маркус в большом доме на окраине Берлина с женой и тремя детьми. Жена накрыла стол: тушеная капуста, колбаски, картофельный салат. «Моя Аннет из Баварии, любит простую еду», – посмеиваясь, пояснил им Маркус. Для Зины было странно видеть такой пускай и небогатый, но просторный дом, нарядно одетых и сытых детей, изобилие на столе у рядового рабочего. Маркус выучил русский, работая еще молодым парнем в России на заводе, которым владел их хозяин до революции. Он так и называл владельца завода – «наш хозяин», но говорил это без подобострастия, без унижения, а как-то с уважением. Их хозяин многое делал для рабочих: и столовая бесплатная, и система премий, и кредиты. «Очень нелегко сейчас в Германии простым людям, – говорил Маркус. – Но он помогает нам как может». Вася Половников, рабочий из цеха, попавший в делегацию за активное участие в спортивной и общественной жизни, горячился:

– Да он вас эксплуатирует! Он – буржуй и кровопийца!

Маркус только посмеивался в ответ. А при этом член Компартии! «Что же у них за жизнь, что даже партийные – такие?», подумала Зина. Да, видать было по всему, что жизнь в Германии сейчас не сахар, Зина мельком видела заголовки в газетах, останавливаться читать, понятно, не стала. В стране безработица, бедность, многие люди голодают. «Но если это голод, то что же у нас?», рассуждала про себя она, но вслух ничего никому не говорила. Делегация у них была разношерстная, и создавалось такое впечатление, что по делу в ней было не больше половины человек, а остальные попали в Берлин или как активисты, вот тот же Половников, к примеру, или вообще непонятно каким образом.

На заводе ими занимался не только Маркус, но и другие немцы: и рабочие, и инженера. Среди инженеров были такие, которые говорили по-русски, кто лучше, кто хуже, они или учились, или работали в свое время в России. Один из них при первой встрече представился Лопатиным. Несдержанный Вася сразу выдал: «А вы что, из бывших?» Лопатин не растерялся и сказал, что нет, это его отец из бывших, а он приехал сюда ребенком и кроме немецкого подданства другого не имеет. Но особист все равно потребовал Лопатина от помощи им отстранить.

С людьми из их лаборатории работал инженер Шульц, высокий сухой блондин, совершенно не знавший русского языка, потому рядом с ними неотлучно находилась переводчица – фрау Мозель. Зина слушала Шульца внимательно, а потом сравнивала, что поняла она и что говорила им переводчица по-русски. Специальный лексикон у Зины, конечно, был нулевой, этому ее Дуся научить не могла, но остальное она понимала великолепно.

По вечерам их водили в музеи и на концерты или просто гулять по городу. Но всегда группой. И всегда среди них был неприятный тип в сером костюме с колючими глазами. Зина иногда думала, а что, если сбежать. Отстать от всех, резко заскочить в какой-то магазин или кафе, а может парадное, выбежать с черного хода и так затеряться. Эти фантазии будоражили ее воображение, но, а что потом? У нее советский паспорт, ее просто первый же патруль арестует и вышлет обратно, на родину.

В гостинице Зина жила в одной комнате со своей вагонной попутчицей. Аделаида, так ее звали, рано ложилась спать, вставала по будильнику, в свободное время читала толстенную книгу. Зина посмотрела, что за книга, оказалась «Анна Каренина» графа Толстого. С Зиной она особо не разговаривала, их группа занималась своим, Зинина – своим. В делегацию из Москвы, кроме нее и Павлова, входили люди с завода, на котором планировалось внедрять изобретение их института и несколько совершенно незнакомых лиц. Но уже спустя какое-то время Зина догадалась, что ничего они изобретать больше не будут, а СССР покупает старую установку в Германии и везет ее на завод. Но все представят так, что это их изобретение. Черт, кругом ложь! Кругом!

Когда до отъезда оставалось дня два, и вечером должен был состояться тот самый торжественный ужин, о котором там возбужденно говорила Лопатникова, и на который Зина пошила себе красивое, синее в горошек платье, на обеде в столовой Павлов неожиданно сказал:

– Товарищ Иванова, Зинаида Алексеевна, сегодня придется задержаться после работы. Мы не успеваем с технической документацией.

Как задержаться? А банкет? Зина шокировано смотрела на Павлова.

Фальшивый инженер Андреев тоже уставился на него.

– А банкет? – спросил он в отличие от Зины вслух, не стал стесняться.

– Придем позже. С фрау Мозель и инженером Шульцем я договорился, – как бы ответил им обоим Павлов.

В шесть часов все уехали. В заводской лаборатории они остались вчетвером. Андреев крутился до последнего, но тоже вынужден был уйти – банкет ждать не будет. Зина делала записи за Павловым, пересчитывала таблицы, слушала Шульца и переводчицу, но с надеждой поглядывала на круглые часы на стене. «Эх, не выгуляю я платье, обидно то как!», – думала она разочаровано.

Как только часы показали семь, произошло странное. Фрау Мозель, глянув на Павлова вопросительно, получила от него утверждающий кивок головы в ответ и быстро вышла. Вернулась она с большим саквояжем. Шульц тут же встал и закрыл дверь лаборатории на ключ.

– Переодевайтесь! – сказала фрау Мозель Зине, пододвинув к ней уже раскрытый саквояж. Внутри лежала одежда, – Вы тоже, – обратилась она к Павлову.

Павлов обернулся к Зине и сказал:

– Ничего не спрашивай и не говори. Давай, быстрее!

Зина завороженно смотрела, как фрау Мозель и Павлов в четыре руки извлекают из саквояжа пальто, платье, костюм, туфли, шляпы и два свертка, в которых оказались белье: мужское и женское.

– Нет времени, одевайтесь прямо тут, мы отвернемся, – вдруг по-русски и очень чисто сказал Шульц.

Зина, по-прежнему ничего не понимая, начала раздеваться.

– Быстрее, быстрее, – поторапливала ее фрау, – и белье обязательно!

Через несколько минут Зина была полностью одета и выглядела как любая обеспеченная жительница Берлина. Жаль, что посмотреть на себя было не во что – в лаборатории не было зеркал. Павлов в хорошем драповом пальто, дорогой и модной фетровой шляпе и элегантных туфлях выглядел именно как настоящий берлинец, который сейчас возьмет свою даму под руку, и они вместе поедут в оперу или ресторан.

Но ни в оперу, ни в ресторан никто не поехал. Вчетвером они быстро спустились по лестнице и вышли через подвал здания в подземный гараж. Инженер Шульц сел за руль, фрау Мозель с саквояжем с их советскими вещами на коленях, рядом с ним, а они с Павловым – сзади. Машина завелась, выехала из гаража на вечернюю в огнях фонарей улицу и быстро покатила по ней.

И тут Павлов неожиданно взял Зину за руку, слегка ее сжал и сказал:

– Я знал! Я в тебе не ошибся!

Зина, по-прежнему до конца не понимая, но уже догадываясь, только спросила:

– Куда?

– Надеюсь, далеко, – улыбнулся ей Павлов.

Николай Павлов родился не Павловым и даже не Николаем. Он уже и забыл свое настоящее имя и старался не вспоминать его. Мать его умерла родами, отец, кадровый военный, погиб в Русско-японскую войну. Тогда еще не Николай воспитывался в семье своей тетушки по отцу и был отдан в кадетский корпус, как только подошел срок. Осенью семнадцатого, после разгрома корпуса и всей прежней жизни, когда остальные кадеты разбежались по домам, все еще не Николай понял, что ему-то бежать некуда, да и фамилия выдавала в нем человека, которого новая власть не примет и выдавит из себя обязательно, рано или поздно. Как это понял он, еще совсем ребенок, в то время как взрослые и умные люди – военные, ученые, поэты – не поняли, неизвестно. Но, назвавшись Николаем Павловым, начал он совершенно другую жизнь. Были в его жизни и элементы удачи и везения, не только своим умом достиг он того, чего достиг. Одним из таких везений был профессор Васнецов.

Профессор сразу понял, кто перед ним. Нет, он не знал, как в трогательных романах, родителей Николая, а его самого не качал на руках, когда тот был малюткой. Но своим жизненным опытом взращивания множества учеников, увидел он в нем своего – умного, воспитанного человека из старой, прежней жизни. Когда они сблизились настолько, что Николай стал ему ближе всех, стал как сын, которого у него не было, Андрей Аркадьевич рассказал, что у него есть на Западе работы. Вообще-то это была не новость, но дальше профессор сообщил, что эти работы и патенты дают ему возможность иметь там свою лабораторию, а его ученики и коллеги ждут его и готовы помочь сбежать из Красной России. Вот это была новость. Васнецов поддерживал не только официальную разрешенную переписку, но и общался через работников одного нейтрального посольства со своими учениками, сейчас достаточно известными на Западе и обеспеченными людьми. Его ждут, к его приезду все готово. Он откладывал свой переезд, надеясь, что время есть, а пока и тут его жизнь неплоха: он обласкан властью, несмотря на свое презрительное к ней отношение, преподает, занимается научными изысканиями, возглавляет самую перспективную в своей области лабораторию, для которой молодая советская страна не жалеет средств. До двадцать седьмого года Васнецов выезжал за рубеж практически свободно: конференции, доклады, выступления. Но после бегства некоторых наших ученых на Запад такие выезды стали все реже, оформления затягивались, разрешения подписывались чуть ли не в Кремле. Васнецов полностью перешел в лабораторию, больше не преподавал, знал, что Сталин ждет от него успехов, и уверял кого надо, что эти успехи ждут его там, в Берлине. Профессор давно сформировал список тех, кто понадобится ему в поездке и Павлов, его надежный и верный ассистент, должен был непременно поехать с ним. Учитель не разделял его стремление влиться в советскую действительность настолько органично, не нравились ему и ухаживания, как он старомодно выражался, Павлова за Лидочкой.

– Я могу понять ваше вступление в комсомол и даже в партию, молодой человек, – обращался он к Николаю, – но компрометировать даму ради карьеры, это, по крайней мере, неприлично, – морщился он.

Николай в ответ улыбался:

– Профессор, эта дама сама компрометирует себя.

Андрей Аркадьевич только качал головой в ответ. Так изменился мир, что теперь уже не понять, что хорошо, а что плохо.

А Николаю Павлову на самом деле нравилась Зина Иванова. И если связывать свою жизнь с женщиной, то лучше с такой, как она – спокойной, сдержанной, необыкновенно красивой, как на старых картинах русских художников. Он почувствовал в ней своего человека, как когда-то профессор Васнецов почувствовал такое в нем. Присматривался к Зине, но виду не подавал, не хотел раскрывать себя раньше времени, ждал подходящего момента. Николай, как только представился такой случай, спросил профессора, можно ли включить Зину Иванову в состав делегации. Андрей Аркадьевич вскинул брови в изумлении:

– Помилуйте, Николай! Я беру вас, потому что вы, возможно, будете мне полезны в моей лаборатории там, но брать ваших дам – это уже слишком. Она милая девочка, но я оставляю тут, в лапах большевиков, свою супругу. Да-да, оставляю! – профессор истерично повысил голос. – А вы берете смазливую мордашку, имея при этом невесту. Нет, увольте! Даже слушать не хочу!

К поездке было все готово, когда неожиданно ГПУ изменило свое решение о том, что делегацию возглавит профессор Васнецов. Что послужило причиной этому, никто в лаборатории не знал. Но когда следователь, который вел дело оперуполномоченного Шмайкова в 1932 году о преднамеренном саботаже и диверсии, изучал папку с приказами о назначении и характеристиками членов той самой злополучной делегации, то наткнулся на письмо, написанное не очень аккуратным и вроде бы женским почерком. В нем сообщалось, что на самом деле профессор Васнецов А. А. не болеет за успех дела, а как раз, наоборот, в присутствии сотрудников руководимой им лаборатории критикует советскую власть и прочее, и прочее. Кто автор данного «сигнала», так и осталось неизвестно, но письмо было написано на бланке лаборатории и подброшено Шмайкову под двери кабинета, а не отправлено по почте.

Данная страница — результат работы автоматического сервиса «Фанфик в файл» подробнее