Истина существует жизнь андрея зализняка в рассказах ее участников

Академик Андрей Зализняк — самый известный российский лингвист нашего времени. Отечественная наука обязана ему исследованием новгородских берестяных грамот, созданием «обратного» грамматического словаря и доказательством подлинности «Слова о полку Игореве» — и все это лишь малая часть его выдающихся открытий. О некоторых из них можно прочесть в некрологе Александра Пиперски: Андрея Зализняка не стало 24 декабря 2017 года. А совсем недавно в издательстве «Индивидуум» вышла книга «Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников» — первая биография легендарного лингвиста, написанная его ученицей и другом Марией Бурас. N + 1 предлагает своим читателям ознакомиться с фрагментом, посвященным обнаружению новгородского кодекса и тому, как ради его прочтения Андрей Зализняк пожертвовал своим зрением.

Концентрировать внимание как лазерный луч

«13 июля 2000 года в ходе археологических раскопок в Новгороде, ведущихся под руководством В. Л. Янина, из напластований 1-й четверти XI века была извлечена уникальная находка — кодекс (триптих) из трех навощенных дощечек с сохранившимся на воске текстом. Четыре внутренние поверхности, покрытые воском, служат страницами кодекса, две внешние — обложками. <…> Кодекс содержит два рода текстов: 1) основной текст (два псалма) — легко и надежно читаемый (за вычетом отдельных букв) текст на воске; 2) „скрытые“ тексты (псалмы и другие сочинения религиозного характера) — восстанавливаемые с чрезвычайным трудом и без полной надежности; это тексты, непосредственно процарапанные по дереву или сохранившиеся в виде слабых отпечатков на деревянной подложке, возникавших при письме по воску. Общая длина скрытых текстов во много раз больше, чем длина основного текста, — пишет А. А. Зализняк в 2003 году. — Новгородский кодекс оказался совершенно уникальным памятником, где на крайне ограниченном пространстве из четырех страниц нагромождены следы целой серии интереснейших древних текстов. Но доступ к этим текстам беспрецедентно труден. <…> Новгородский кодекс представляет собой род палимпсеста.

Однако от обычных палимпсестов (где наложено друг на друга два-три текста, изредка несколько больше) он отличается тем, что „слоев“ в нем во много раз больше. Этот особый частный случай палимпсеста можно назвать гиперпалимпсестом. Работа с Новгородским кодексом аналогична, таким образом, попытке прочтения копировальной бумаги, использованной много раз. <…> Указанные выше обстоятельства создают совершенно особую ситуацию, в которой прочтение текста в обычном смысле слова (т. е. в таком, как для нормальных рукописей) вообще невозможно. <…> Нам неизвестны какие-либо прецеденты прочтения гиперпалимпсестов. Соответственно, не было возможности применить здесь какую-либо готовую методику и приходилось самостоятельно вырабатывать и самые приемы работы».

— Кодекс выкопали на Троицком раскопе в 2000 году, — рассказывает Алексей Гиппиус. — В земле он лежал полностью сохранившийся, но, к сожалению, пострадал при находке: долбанули лопатой. Было четыре странички восковых, на которых сохранился текст Псалтыри. И под ними дерево, которого, безусловно, касалось писало, прорезавшее воск. Ну, и возникло представление, поскольку воск существовал уже отдельно от досок, от поверхности деревянной, что на дереве видно все то, что много раз было прочерчено. Много десятков раз там прорезались разные тексты.

— Чудовищная история совершенно случилась, когда нашлись церы^*, — вспоминает Борис Андреевич Успенский. — Я не помню, как нашли церы. Я помню, как их показали по телевидению, и было видно, что это кусок Псалтыря, и видно, что это текст старый. Ну, вообще, уже находка замечательная. Потом выяснилось, что под этим псалмом написаны другие псалмы, не совсем те же. Ну, с этим как-то согласилась научная общественность. Хотя это Зализняк видел. Я не знаю, видели ли другие, читали ли, — это как текст под копирку, который надо прочесть. То, что на копирке. Не под копиркой, а на копирке. Но потом Андрей Анатольевич стал читать тексты на обрамлении, на этих дощечках цер, и прочел. И сейчас этого нету, потому что после реставрации это не читается. Это исчезло. Но это есть на скане. То есть сначала он это видел, потом он мог пользоваться сканом.

— Были фотографии, а потом уже сканы, — говорит Марина Бобрик. — Он видел то, что и другие видели, но они видели не в таком объеме. Речь идет о фантастической способности — не фантастической, а просто очень сильной способности — концентрировать внимание, как лазерный луч. Он же сломал себе зрение на этом. Он описывал, как он всматривался, как он пришел к тому, чтобы видеть, как он тренировал себя, когда он в Геттингене в полном одиночестве, в абсолютно темной комнате, чтобы был высвечен экран максимально, в полной совершенно изоляции от всего наблюдал, смотрел на этот материал.

И он нигде не говорит, что это истина — то, что он увидел. Но путь к ней, безусловно. Это реконструкция — со всеми последствиями того, что подразумевает процесс реконструирования; это должно бесконечно проверяться, уточняться. Чтением занимались много Света Савчук, Лена Гришина, Изабель Валлотон, Марфа Толстая, и, в добавление к этому, несколько раз он ставил эксперименты. Они все подробно документированы — эксперименты, которые он проводил с разными людьми в Москве и в Новгороде: один кусок читают несколько человек, и потом сверяется результат. И в одном из таких групповых опытов я участвовала в Новгороде, когда были предъявлены буквы, заключенные уже в клетки, как звери. То есть мы уже были ориентированы на то, что вот там идет строка, там есть вот эти буквы. У нас были только рамочки, окошки, намечающие место букв: их он уже разглядел. Но какие там буквы, должны были увидеть мы. И текст мы увидели в той или иной мере один и тот же. Это был один из очень хороших экспериментов, на мой взгляд, очень удачных. Там человек пять участвовало филологов.

Он сам составил, так сказать, хронику чтения Кодекса. Он составлял такую ленту как бы — в хронологическом порядке выстроил свою переписку и свои тогдашние, прямо дневниковые записи, как он читает. У него все это документировано — его переписка с разными людьми. Кроме меня там и Марфа, и Владимир Андреевич [Успенский], и Лефельдт, и Гиппиус, и Лена Гришина — некоторый круг людей, с которыми он переписывался о Кодексе.

Мне кажется, что все люди, которые с ним были: ученики, студенты, — все видят, как он работает с материалом. Это такой способ концентрации на поставленной цели, на поставленной задаче и стремление к исчерпывающему описанию и постижению, которое и тут совершенно таким же образом проявлялось.

— Ему было свойственно стремление к познанию до конца, чтобы все поставить на место, — говорит Светлана Михайловна Толстая. — Чтобы во всем получить какую-то ясность. Это не значит, что он не понимал, что какие-то вещи совершенно пока недоступны. Естественно, понимал очень хорошо. Но для него эта граница была гораздо дальше, чем для всех остальных. И, кроме того, смелость. Вот чего в нем не было — это страха такого. Очень большая смелость. Ведь нормальный человек должен был бы остановиться гораздо раньше, чем он это делал. Просто понять, что невозможно все сделать и невозможно понять все до конца. И, конечно, он тоже понимал, что какие-то границы есть, но как он шел на преодоление этих границ! Это, конечно, поразительное упорство и бесстрашие. Просто бесстрашие. Потому что нормально для человека испугаться и остановиться, когда упираешься в какую-то стену. А он — нет. Вот такой он.

Последняя стена был этот Кодекс.

Он его сломил, этот Кодекс. Он очень тяжело пережил, я никак не могу сказать, что неудачу, но он-то так считал. Он же бросил это; и бросил, потому что в это не поверили многие.

Ведь он же там совершенно непостижимым образом читал то, что написано на этой самой подложке, на основе, по которой воск клался и которая сохраняла на себе следы, черточки писавших по воску много-много раз одного и того же. И он это читал. Я не понимаю, как это можно читать. Вот представьте себе, что под копирку писалось много-много — под одну и ту же копирку. Ну, десять раз писалось, потом копирку выбрасывали. А там это просто сотни раз писалось, и такие наслоения каких-то начертаний, и в этом разобраться — я не знаю… А он читал! Конечно, этому очень помогло, что почти сразу удалось понять, что это псалмы. И когда уже знаешь текст, то тогда проще. Но потом, видимо, ему казалось, что его подозревали в том, что он потому и читал, что, так сказать, известен был текст, а на самом деле это не так. Он не давал себе таких поблажек — исходить из известного текста.

Даже Алеша Гиппиус, который все-таки ближайший к нему и по духу, и по делу человек, — даже Алеша! Я не знаю, вряд ли он когда-нибудь это так сформулировал, но, видимо, отношение к этому было такое настороженное, что ли, или скептическое немножко.

Это драма была. Она и осталась, конечно. Я не знаю, наверное, когда-нибудь родится кто-нибудь такой же, конгениальный Зализняку, кто сможет это продолжить как-то.

Подробнее читайте:
Бурас, М. Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников / Мария Бурас. — М.: Индивидуум, 2019. — 360 с.

Мария Бурас

Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

© Бурас, М., 2019

© ООО «Индивидуум Принт», 2019

* * *

Предыстория

С Андреем Анатольевичем Зализняком мы знакомы с моего первого курса. Он читал нам «Введение в специальность» на ОСиПЛе (отделении структурной и прикладной лингвистики филологического факультета МГУ), я ходила на его спецкурсы, дружила – и дружу – с его дочерью Аней, бывала у них дома. Не помню уже, с какого момента меня стали приглашать на дни рождения самого Андрея Анатольевича. Двадцать лет назад это началось, двадцать пять? На этих днях рождения собирались его давние друзья – в основном бывшие одноклассники, хотя и не только.

Каждый год 29 апреля я сначала звонила. К телефону всегда подходила Елена Викторовна Падучева, жена Андрея Анатольевича, и сразу начинала смеяться: «Ма-а-аша! Ну вы же придете? Сейчас я его позову». Зализняк брал трубку и своим особенным, возбужденно-радостным голосом говорил: «Да? А что же вы звоните? Давайте-давайте, мы ждем!» И мы приезжали с Максимом Кронгаузом, и Андрей Анатольевич сажал меня рядом с собой (всегда, всегда сидела справа от него, и на его днях рождения, и на Анютиных) и, немного по-птичьи поворачивая голову, как-то выжидающе улыбался и хохотал. Как он хохотал!

И все были еще живы.

А однажды – я приехала к нему вечером, уж не помню, почему и зачем, и мы долго разговаривали у него в кабинете, а потом Татьяна Константиновна, мама Андрея Анатольевича, кормила нас на кухне гречневой кашей – он поехал меня провожать домой на такси. И вот я, привыкшая сама быть за рулем, ничтоже сумняшеся говорю водителю: «Сейчас, за знаком „только прямо“, надо сразу же повернуть направо!» Зализняк аж поперхнулся от удовольствия, хлопнув ладонями по коленям, как он обычно делал. И потом неоднократно мне это поминал – и всякий раз хохотал, хохотал!

М. Бурас и ААЗ дома у ААЗ, примерно 2000 год

Меня не было в России, когда он умер.

Это случилось 24 декабря 2017 года. В январе мне предложили написать о Зализняке книгу. Сначала я растерялась. Ну, верно: у меня в «послужном списке» уже было интервью с его мамой, Татьяной Константиновной, о ее жизни, – но ведь если бы я предполагала, что когда-нибудь придется писать об Андрее Анатольевиче, я бы все записывала, я бы поговорила с теми важными для него людьми, с кем уже не поговорить…

Было понятно, что без благословения Елены Викторовны Падучевой я ничего писать не стану. Она дала мне не только его, но и флешку с уникальной записью. На этой флешке – двухдневный разговор В. А. Успенского с Зализняком о его, Зализняка, жизни. Видео, записанное 28 июня и 2 июля 2010 года Владимиром Файером, начинается со слов Владимира Андреевича: «Это частный разговор двух лиц, таковым он и останется». Разрешение использовать эту запись дал мне сам Владимир Андреевич.

– Вам надо исходить из того, что книгу эту вы пишете, – строго сказал он мне, когда я с ним об этом заговорила. И я стала из этого исходить.

Я не разбираю тут научные достижения Зализняка. Мне это не по чину, да и писали об этом уже многие, и еще напишут. Эта книга – многоголосица рассказов об Андрее Анатольевиче, мои разговоры с почти тридцатью людьми, которые его близко знали в тот или иной период его жизни. Наверняка я поговорила не со всеми. Но, думаю, это не последняя книга о нем.

Пока я разговаривала с теми, с кем могла, вышли «Прогулки по Европе»[1] А. А. Зализняка – переиздание книги, подготовленной Еленой Александровной Рыбиной и выпущенной Еленой Гришиной в одном экземпляре к 70-летию Андрея Анатольевича в 2005 году. Всякий раз, когда здесь приводятся цитаты из его дневника или из писем маме, они взяты оттуда.

В уже упомянутой беседе В. А. Успенского (ВАУ) и А. А. Зализняка (ААЗ) есть такой обмен репликами:

ВАУ: Ну, вот Колмогоров также самолетом не летает, это вы знаете.

ААЗ: Я знаю, да. Я рад, что вы в Praesens’e это сказали, конечно.

Об Андрее Анатольевиче тоже очень трудно говорить в прошедшем времени. Все, с кем я разговаривала, периодически сбивались на настоящее. Потому что, как говорится в женевской дневниковой записи Зализняка 1994 года, «болезни нет, старости нет, смерти нет».

С этими словами идеально рифмуется цитата из речи ААЗ на вручении ему Солженицынской премии: «Истина существует». Эта фраза на первый взгляд кажется банальной, но сила ее в том, что Зализняк точно знал, о чем говорил.

Спасибо Насте Чуковской, работавшей в издательстве «Индивидуум», и его основателю Алексею Докучаеву за предложение написать эту книжку. Спасибо всем, кто согласился со мной об Андрее Анатольевиче поговорить. И простите те, с кем поговорить я не догадалась.

Мои собеседники

Леонид Александрович Бассалыго – математик, доктор физико-математических наук, специалист в области комбинаторики, теории кодирования и теории информации; друг ААЗ.

Марина Анатольевна Бобрик – кандидат филологических наук, специалист в области истории русского языка, древнерусской письменности и культуры, доцент школы лингвистики факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ.

Константин Константинович Богатырев – лингвист, кандидат филологических наук; ныне программист (Сан-Диего, Калифорния, США); ААЗ был научным руководителем его курсовых работ, диплома и диссертации.

Аркадий Борисович Борковский – специалист по компьютерной лингвистике, технический директор Yandex.Labs (Пало-Альто, Калифорния, США), использовал работы ААЗ для построения поисковых алгоритмов.

Ирен Вайнен (в девичестве Гольденфельд, а позже Журдан) – французская преподавательница русского языка и специалистка по языкознанию, с которой ААЗ познакомился в январе 1957 года в Париже и был дружен всю жизнь.

Изабель Валлотон – женевская студентка ААЗ, его друг и постоянный участник Новгородской экспедиции с 1999 года. Преподает французский, латынь и древнегреческий в школе в Брюсселе (Бельгия).

Никита Дмитриевна Введенская – математик, доктор физико-математических наук, ведущий научный сотрудник лаборатории № 4 (Добрушинской математической лаборатории) Института проблем передачи информации РАН им. А. А. Харкевича.

Алексей Алексеевич Гиппиус – доктор филологических наук, член-корреспондент РАН, специалист в области древнерусского языка и текстологии древнерусской литературы; с 1989 года – постоянный участник Новгородских экспедиций, соратник ААЗ по изучению берестяных грамот.

Анна Андреевна Зализняк – дочь ААЗ; лингвист, доктор филологических наук, главный научный сотрудник Института языкознания РАН.

Светлана Леонидовна Ива́нова – фотохудожник; жена Вячеслава Всеволодовича Ива́нова.

Татьяна Константиновна Крапивина (11.12.1910–30.12. 2011) – мама ААЗ.

Максим Анисимович Кронгауз – лингвист, доктор филологических наук, профессор, завлабораторией лингвистической конфликтологии и современных коммуникативных практик НИУ ВШЭ, соавтор проекта и соорганизатор Летней лингвистической школы.

Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

• 2019, 360 стр.
• мягкая обложка, 21×14 см
• ISBN 978-5-6042627-7-1
• Возрастное ограничение 12+

Понятно, что Зализняк — гений, великий ученый и глыба. И при всем этом — он невероятно близкий, родной и свой. Мне он некоторыми чертами напоминает моего двоюродного деда, ученого-ботаника, специалиста по флоре Средней Азии. А еще — моего научного руководителя (они с Зализняком еще и ровесники, оба 1935 года рождения).

Книга представляет собой сборник интервью с самим Зализняком, а также с его родственниками, друзьями и знакомыми. Поначалу вообще создается впечатление неотредактированной расшифровки диктофонной записи. Вживую это воспринималось бы без проблем, но на печати слегка утомляет. Правда, страниц через 50, похоже, пришел редактор, и текст стал более причесанным. Или просто интервьюируемые разговорились

При чтении обратил внимание, что многие друзья и знакомые Зализняка, персонажи данной биографии, ушли почти одновременно с ним — в интервале примерно с 2016 по 2018 год. Это прямо бросается в глаза.

Ну, и поскольку я какой-никакой научный работник, то отдельные фрагменты текста — причем порой весьма протяженные — касаются меня напрямую.

В целом читается легко и местами захватывающе, насколько захватывающей может быть биография.

Длинная цитата о событии, ставшим причиной лингвистических занятий А. А. Зализняка. В 1946 году родители отправили его одного на лето в родственникам, семье русского священника, в западную Белоруссию:

Июль, наверно, может быть, поздний июнь. Заходит солнце. <…> думаю, что происходит впечатление, от которого складывается моя карьера. Станция Оранчицы представляет собой в чистом поле такое станционное жалкенькое зданьице — ну, будка не будка, какая-то станция. Которая когда-то была даже чистенькой маленькой станцией, но в 1946 году… И самое главное. Самое главное и пронзительное, я и сейчас не без волнения это вспоминаю: слово Оранчицы написано по-польски! Огромными польскими буквами.

Сперва я вижу, как мой поезд уходит. Вот это незабываемое зрелище! Абсолютно никого. Никто не сошел. Заходит солнце — впереди, по ходу поезда. На запад он уходит. И я стою напротив здания — тоже людей никого совершенно — и написано: Orańczyce. А слева от станции — на расстоянии, ну, по памяти, метров 20, может, чуть побольше — врезавшийся в землю прямо рылом немецкий самолет! Расплющившийся. Вот так крылья торчат, вот хвост торчит. Абсолютно незабываемое зрелище. Станция Orańczyce и самолет, который в землю врезался. И никого. И я помню, что у меня ощущение некоторого счастья.

Очевидно, я нахожусь в стране абсолютно новой и небывалой. Я из обыкновенной жизни попал в какую-то чудесную страну. Самолет, врезавшийся в землю, и написано иностранными буквами — конечно, это иностранная страна. В иностранную страну. Я совершенно не помню, как какой-то мужик на подводе соглашается меня везти в город Пружаны. Он сам туда едет. Километров, может быть, 10–12. Можно по карте посмотреть.

Это я вам рассказываю так живо, а на самом деле — прошло ни много ни мало лет 60 — я обнаружил, что это воспоминание я помню неверно. Может, и не стоит, но я расскажу.

Когда наступили абсолютно новые времена, я попал в Женеву, стал там преподавать. Два раза в год я ездил туда. Один семестр, другой семестр — четыре раза я проезжал… Я ездил всегда через Брест. Я не могу летать, поэтому всегда ездил поездом через Брест. Все эти поездки я искал глазами станцию Оранчицы! Никогда ее не было. Никогда. Как будто ее стерли с лица земли. Притом что воспоминание стояло — как вчера. Я готовился специально! Уже за 100 километров до Бреста я бросал все свои занятия и шел наблюдать станцию Оранчицы. И в конце концов, уже в какой-то раз возвращаясь из европейской очередной поездки (я даже знаю, когда это было: в 2006 году, я совершенно точно знаю, мне был 71 год), я в Бресте, ну, в Бресте меняют колеса, там довольно долго надо ждать, потом наконец поезд отправляется… Я соснул. И проспал свое нормальное занятие — искать станцию Оранчицы. И не вышел в коридор, где надо было ее ловить, а спал в купе. Ну, продрал глаза в какой-то момент, сколько там можно спать? Глянул в окно — и что-то меня кольнуло, за окном какой-то пейзаж безрадостный, какие-то странные деревца… Что-то мне напомнило описание пейзажа в «Мастере и Маргарите», когда уже в загробном сне он проходит. И через секунды перед моими глазами с огромной скоростью пронеслось здание с надписью «Оранчицы». Уже русскими буквами. Выяснилось, что 60 лет я искал ее не на той стороне дороги! Мое воспоминание, где стояла станция, подвело меня: она стояла с противоположной стороны дороги. То есть я забыл, что подвода, когда она везла меня, должна была переехать пути. Это полностью выветрилось из памяти, я считал, что мы прямо с этой стороны поехали. Теперь я уже знаю, где Оранчицы, точно совершенно. Теперь она всегда появляется. Но самолета нет. Причем я почувствовал что-то такое странное за секунду до того, как появилась станция. Оказалось, что Оранчицы стоит по северной стороне дороги, а я считал, что по южной. Даже цвет букв сохранили, хотя переписали русскими буквами. Не белорусскими, между прочим, а русскими. В Белоруссии же большинство станций всё еще по-русски.

Так вот, Оранчицы лежат в основе моих лингвистических занятий. Надпись Orańczyce пронзила — латинскими буквами — меня настолько, что лето мое прошло под знаком желания знать все про эти буквы, про этот язык.