История русской сказки пропп

Пропп Владимир » Исторические корни Волшебной сказки — читать книгу онлайн бесплатно

Владимир Пропп

Исторические корни волшебной сказки

© ООО Издательство «Питер», 2021

© Серия «#экопокет», 2021

Книга В. Я. Проппа «Исторические корни волшебной сказки» и ее значение для современного исследования сказки

С именем Владимира Яковлевича Проппа связана целая эпоха в развитии мировой фольклористики. Книги его издаются и переиздаются, переводятся на многие языки (не только европейские, но и на японский, турецкий, иврит и другие).

«Морфология сказки» и последующие работы ученого ценны для современной науки и в плане общей теории, и в плане методики анализа фольклорных произведений. В пестроте материала, в разнообразии задач, связанных с его изучением, В. Я. Пропп всегда стремился вскрыть единство, понять систему, найти направление, в котором может быть осуществлено структурное, генетическое или историческое разыскание. Метод анализа фольклорных произведений вырисовывается из его работ со всей очевидностью, и тем не менее В. Я. Пропп считал своим долгом еще и еще раз разъяснять читателю те принципы, на которых строятся его исследования. Не случайно почти любая его книга или статья начинается с вопроса о методе. Вопросы методологии анализа, как они ставятся и решаются В. Я. Проппом, касаются не какой-то определенной работы, но любого исследования, где система мысли и отдельные положения возникают не на путях умозрительных гипотез, как бы ни казались они привлекательны и остроумны, а на основе скрупулезного сопоставительного изучения и анализа фактов, которые в таком случае перестают иметь иллюстративный смысл и действительно становятся материалом для обдумывания и прочной опорой для выводов и решений.

Новой для русской науки 1930-х годов была и методика второй книги В. Я. Проппа по сказке, посвященной ее генетическим истокам. Фундаментальный труд В. Я. Проппа «Исторические корни волшебной сказки» – «книга необычайно яркая, увлекательная, парадоксальная и глубоко дискуссионная по своим выводам и аргументации, важна в методологическом плане прежде всего тем, что по-новому устанавливает и исследует сложность и многообразие сетей сказки с действительностью, с миром реальной деятельности, представлений, верований первобытного коллектива, с его социальными институтами и бытом. Подлинным открытием было установление В. Я. Проппом качественного своеобразия отношений сказки с действительностью, форм и способов художественного преломления действительности в сказках, самого процесса сказотворчества и материала, к которому оно обращалось».[1]

Фольклор рассматривался В. Я. Проппом как явление интернациональное, которое не может быть исследовано глубоко в рамках одной народности. Только наложение друг на друга исходных моделей этнографических субстратов разных народов дает возможность с помощью одних систем заполнить «белые пятна» в других. В. Я. Пропп прекрасно понимал, что знать глубоко и всесторонне весь мировой материал (включая туда мифы, обряды, обычаи и фольклор) невозможно, и тем не менее было совершенно необходимо раздвинуть рамки фольклористических исследований. «Здесь надо взять на себя риск ошибок, досадных недоразумении, неточностей и т. д. Все это опасно, но менее опасно, чем методологически неправильные основы при безукоризненном владении частным материалом».[2] Для русской фольклористики конца 1930-х годов это была новаторская позиция. Прошли десятилетия, наука о фольклоре обогатилась новыми частными работами по отдельным культурам, по отдельным народностям. И если в 30–40-е годы расширение материала до международного уровня с целью изучения генезиса сказочных мотивов было доступно единицам, только ученым такой широчайшей эрудиции, какой обладал В. Я. Пропп, то теперь использование международного материала оказывается по силам многим. Закон, по Проппу, «выясняется постепенно, и он объясняется не обязательно именно на этом, а не на другом материале. Поэтому фольклорист может не учитывать решительно всего океана материала, и если закон верен, то он будет верен на всяком материале, а не только на том, который включен» (с. 33–34). Справедливость методологических установок, которые были выдвинуты в свое время Проппом и которые тогда воспринимались с величайшим трудом, подтвердило время.

Положив в основу изучения «Исторических корней волшебной сказки» русскую сказку, В. Я. Пропп учитывал и весь доступный ему мировой репертуар, куда как частное входила русская сказка. Там, где было недостаточно русского, славянского материала, Пропп опирался на материал других народов, потому что свою работу по изучению генетических истоков сказки он рассматривал как работу по сравнительно-историческому фольклору на основе русского материала как исходного.

В статьях «Специфика фольклора», «Об историзме фольклора и методах его изучения»[3] и некоторых других работах В. Я. Пропп определил фольклористику как историческую дисциплину, а метод ее изучения как сравнительный в самом широком смысле этого слова. Задача сравнительно-исторического изучения народного творчества стояла и будет стоять как одна из основных задач нашей науки. «…Историческая наука требует не только установления самого факта развития, но и его объяснения. Объяснить – означает возвести явление к создавшим его причинам, а причины эти лежат в области хозяйственной и социальной жизни народов».[4] Вслед за А. Лэнгом, Д. Фрэзером, Л. Леви-Брюлем, И. И. Толстым и другими исследователями, работавшими в области сравнительной этнологии, В. Я. Пропп подлинно научным считал стадиальное изучение жанровой и поэтической природы фольклора. Располагая материал по стадиям развития народов (малые народы, сравнительно недавно получившие письменность, дают для подобного исторического изучения фольклора прекрасный материал), фольклористы смогут создать поистине историческое исследование произведений народной поэзии и историческую поэтику фольклора.

Попытка стадиального рассмотрения фольклорных материалов привела В. Я. Проппа к совершенно парадоксальному для своего времени заключению о том, что наиболее ценным для него материалом оказались не территориально близкие – европейские и азиатские – сказки, а «материалы американские, отчасти океанийские и африканские», поскольку азиатские народы в целом стоят уже на значительно более высокой ступени культуры, чем стояли народы Америки и Океании в тот момент, когда их застали европейцы и стали собирать этнографические и фольклорные материалы. Такова была теория. На практике же В. Я. Пропп использовал эти материалы с большой осторожностью потому, что качество подавляющего большинства записей его не удовлетворяло, а материалы Дж. Кёртина, хорошо знавшего языки народов, у которых он записывал, были ему неизвестны.[5] В настоящее время наука располагает многочисленными подлинно научными записями мифов и фольклора народов Америки, Океании, Австралии, поэтому речь идет не столько о качестве записей, сколько о том, как и когда можно и нужно привлекать эти материалы, как избежать натяжек и прямолинейности сближений.

Книга В. Я. Проппа «Исторические корни волшебной сказки» для русской науки была тем же, чем «Золотая ветвь» Дж. Фрэзера для западноевропейской: обе книги показали плодотворность анализа народных верований и фольк лорных произведений на интерэтническом уровне. То, что в исторической действительности прошлого следует искать корни сказочных мотивов, было хорошо известно и до работ Проппа. В. Я. Пропп расширил и уточнил понятие «исторического прошлого». Свою задачу он видел в определении того социального строя, при котором создавались как отдельные мотивы, так и сказка в целом. В качестве конкретного проявления понятия «социальный строй» Пропп рассматривал отдельные институты этого строя, на основе которых и рождались, по его мнению, сказочные сюжеты и мотивы. Исходной предпосылкой В. Я. Проппа было положение о том, что сказка сохранила следы исчезнувших форм социальной жизни, которые и подлежат изучению. Частным моментом подобного изучения является сопоставление сказки с обрядами, обычаями и мифами как разными проявлениями религии с целью определения, какие мотивы восходят к тому или иному обряду и в каком отношении они с ним находятся. Обряд и миф есть продукт определенного мышления, действие вызывается хозяйственными интересами не непосредственно, а в преломлении известного мышления, которое в конечном итоге оказывается обусловленным тем же, чем и само действие. Пропп исходит также и еще из одной предпосылки: формы первобытного мышления должны привлекаться для объяснения генезиса сказки. Он, широко используя мифы доклассовых народов, рассматривал их как прямые источники, а мифы культурных народов древности как косвенные, и это тоже было новой для того времени установкой. Косвенные источники с несомненностью отражают народные представления, но не всегда являются ими в прямом смысле этого слова. Для выяснения истоков сказки должны изучаться те и другие источники.

«Морфология волшебной сказки» и «Исторические корни волшебной сказки» — два главных научных труда русского филолога-фольклориста Владимира Яковлевича Проппа. Эти исследования еще в XX веке стали активно издаваться на Западе, использоваться в зарубежном литературоведении, сценарном деле и т. д. В России же Пропп был на какое-то время забыт: после публикации его диссертации «Исторические корни волшебной сказки» (1946 г.) ученый попал в опалу, поскольку его интерпретация шла вразрез с суждениями советских авторитетов о происхождении сказки. Кроме филологов, литературоведов и фольклористов мало кто обращался к исследованиям Проппа.

«Морфология волшебной сказки» (морфология — с древнегреческого «учение о форме») — это исследование строения сказки и выявление внутренней логической структуры ее нарратива. Открытие Проппа, которое сейчас, возможно, кажется нам очевидным, — он начинает именно с морфологии, разделяет волшебную сказку на составляющие, показывает, что в ней постоянно, а что изменчиво.

Главные три тезиса Проппа из «Морфологии»:
1. Функция — «поступок действующего лица, определяемый с точки зрения его значимости для хода действия»;
2. «Постоянным, устойчивыми элементами сказки служат функции действующих лиц независимо от того, кем и как они выполняются»;
3. «Число функций, известных волшебной сказке, ограничено».

Так, например, читая Проппа, мы видим, что сказка всегда начинается тем, что случается какая-то беда или герою чего-то не хватает, он отправляется на поиски, пытается ликвидировать беду или недостачу. На пути ему может встретиться волшебный помощник или даритель. Антагонист может быть Бабой-ягой, лешим, Кощеем Бессмертным, мачехой — все они выполняют функцию вредительства. Герой может быть Иваном, Марьей, царевной — его история всегда начинается с «недостачи» или беды, а заканчивается спасением, победой или свадьбой.

В каком-то смысле важный «нравственный императив» Проппа, который может быть применим «в любой непонятной ситуации», — нужно уметь отделять изменяющееся от неизменного, за внешней формой усматривать некую внутреннюю константу, за хаосом (беспорядком) — космос (порядок) и с этого начинать любое дело, будь то написание книги, сценария или исследование чего-либо.

Помните, Джоан Роулинг перед созданием своей знаменитой сказки «о мальчике, который выжил», составляла схему-план всех книг?

Переходя к разговору о «корнях», вспомним картину Гогена «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?». На ней изображен народ Таити, где Гоген жил долгое время. Художника тянуло к истокам цивилизации, к доисторической жизни на лоне природы, а современный мир и его плоды он называл «болезнью».

В Московском метрополитене в мраморе облицовки станций можно увидеть древние окаменелости — исчезнувшие формы жизни. Волшебная сказка, какой она дошла до нас, похожа чем-то на эту окаменелость, потому что в своей образной составляющей сохранила следы доисторического уклада, обрядов и верований. Хотя здесь нужно сделать оговорку, что структура сказки активно живет и используется, а образы трансформируются, и эти древние окаменелости мелькают в совершенно новых сооружениях.

Пропп выделяет два «цикла», которые составляют древнейшую основу сказки: цикл инициации и цикл представлений о смерти, которые пересекаются. «Между этими двумя циклами нельзя провести точной границы. Мы знаем, что весь обряд инициации испытывался как побывка в стране смерти, и, наоборот, умерший переживал все то, что переживал посвящаемый: получал помощника, встречал поглотителя и т. д.».

На примере сюжетов, связанных с Бабой-ягой, можно увидеть, как доисторическая ориентированность на загробную жизнь проявляется в сказке. Иван, встречающий на своем пути «избушку на курьих ножках», — это неофит, который должен пройти обряд посвящения. Чтобы стать полноценным членом общества, он должен умереть и возродиться. Поэтому главного героя в сказке могут разрубать на куски, подвергать воздействию огня, избивать. «Главная часть церемонии состояла в умерщвлении и воскресении посвящаемого, который таким образом приобретал магическую силу», — пишет Пропп. Баба-яга — проводник в царство мертвых, она сама мертвец. Часто в сказках Яга занимает собой всю избу, «нос в потолок врос», она «напоминает собой труп в тесном гробу или специальной клетушке, где хоронят или оставляют умирать». С другой стороны, Яга — хозяйка леса. В сказке подчеркивается ее женская физиологии. «Яга снабжена всеми признаками материнства. Но вместе с тем она не знает брачной жизни. Она всегда старуха, причем старуха безмужняя. Яга — мать не людей, она — мать и хозяйка зверей, притом зверей лесных. Яга представляет стадию, когда плодородие мыслилось через женщину без участия мужчин».

Сказка также отражает переход от доисторического периода к историческому, в частности, от охоты и собирательства — к земледелию. Яга в этом случае из посредника между царством живых и мертвых, колдуна, участвующего в обряде, становится отрицательным персонажем: «Вся „лесная“ религия превращается в сплошную нечисть, великий маг — в злого колдуна, мать и хозяйка зверей — в ведьму, затаскивающую детей на вовсе не символическое пожрание. Тот уклад, который уничтожил обряд, уничтожил и его создателей и носителей: ведьма, сжигающая детей, сама сжигается сказочником, носителем эпической сказочной традиции».

С изменением уклада по-другому расценивается причинение вреда человеку: «Был обычай приносить девушку в жертву реке, от которой зависело плодородие. Это делалось при начале посева и должно было способствовать произрастанию растений. Но в сказке является герой и освобождает девушку от чудовища, которому она выведена на съедение. В действительности в эпоху существования обряда такой „освободитель“ был бы растерзан как величайший нечестивец, ставящий под угрозу благополучие народа, ставящий под угрозу урожай. Эти факты показывают, что сюжет иногда возникает из отрицательного отношения к некогда бывшей исторической действительности».

Пропп начал исследование «корней» в каком-то смысле не только сказки. «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?» — ответы на эти вопросы поможет дать дальнейшее изучение волшебной сказки, былин и в целом древнерусской литературы и фольклора. Потому что из этих окаменелостей построены дома, в которых мы живем, и дороги, по которым мы ходим.