Иван да марья дзен рассказ

Приёмный сын

• Истории из жизни
• 0 Комментарий

Татьяна работала в одной из лучших клиник города. Хирургом! Это была мечта девушки. Мама не одобряла выбор дочери – всю жизнь копаться в человеческих телах… Да, спасать жизнь – это благородная и почётная миссия. Но пусть кто-нибудь другой этим занимается. А её Таня, хрупкая и спокойная девушка, могла бы быть неврологом, окулистом, терапевтом на худой …

— Она умерла… Она таблеток наглоталась, врачам не удалось спасти её…

• Истории из жизни
• Aрина
• 0 Комментарий

— Дашка! Иди сюда!- позвал жену Денис, а когда она появилась на пороге комнаты, недовольно проворчал. — Скоро ты свои котлеты дожаришь? Уже вся квартира провоняла! — Денис, милый, — улыбнулась Даша, — ну потерпи немного, я уже заканчиваю. Третья партия почти готова. Осталось только упаковать всё и отвезти. Ты поможешь мне? — Извини, не …

— Папа, папка, папочка! — шептал парень на могиле, — Отец, прости меня за всё !

• Истории из жизни
• Aрина
• 0 Комментарий

За спиной Андрея глухо лязгнула тяжелая железная дверь. От этого звука Андрей вздрогнул и обернулся – всё, он на свободе! От звонка до звонка отсидел три года… И, казалось бы, за что? Просто связался Андрюха после школы с дурной компанией. И однажды они взяли его с собой на дело. Он даже ничего не делал – …

— Я знаю, как доставить мужчине настоящее удовольствие. Тебе понравится

• Истории из жизни
• Aрина
• 0 Комментарий

Антон взглянул на Романа, склонившегося над компьютером и, улыбнувшись, позвал его: — Ромка, пошли пообедаем. Все ушли на перерыв… Или перед Пал Палычем выслуживаешься? Думаешь, шеф за это тебе премию подкинет? Роман никак не отреагировал на его слова, он был полностью погружён в работу и очнулся только тогда, когда Антон хлопнул его по плечу: — …

— Мы ничего не можем сделать, ваша девочка умрёт в течение года, — сообщил врач

• Истории из жизни
• Aрина
• 0 Комментарий

Анна с Сергеем мечтали о большой и дружной семье — чтобы детей не менее трёх, а лучше четверо. Два мальчика и две девочки… А что? Финансы им позволяют! У Сергея автомобильный бизнес, приносящий неплохой доход. У Анны отец — владелец небольшого мясоперерабатывающего комбината. Когда Анна с Сергеем поженились, Владимир Николаевич им подарил шикарный особняк в …

А вот еще история, про жили-были бабушка с дедушкой, Иван Сергеич и Марья Иванна. Настоящие Иван да Марья, только старенькие уже очень. На лавочке у дома сидели, Марья с палочкой, Иван так просто. Здоровались со всеми, головами кивали синхронно, как китайские болванчики, улыбались по-доброму. Иван каждое утро-вечер коровку гонял в стадо и обратно; у всех коровки, как коровки, черно-белые, а у них одна рыжая на всю округу, жалко вот, что коровьего имени не помню. А ещё у них сквозь забор цветы росли – золотые шары назывались. Бабушка моя говорила, что примета это плохая, цветы эти, а мне нравились очень.

А ещё у них был один телевизор на всю нашу деревню, но это не мое уже воспоминание, это мамино, она рассказывала, как полдеревни собиралось у них в огромной пустой избе, телевизор посмотреть, он ещё, как положено, был вязаной салфеточкой накрыт и под образами стоял.

И детки у них были, как без деток-то; сын – Витька-художник, и дочь, просто Лида. Витька вообще история отдельная, редкий такой персонаж, жаль, что умер уже давно. Хромой, заика, алкоголик, да ещё и художник. Оформитель, правда, ну так это тоже надо научиться. «Я хы-хы-хы-художник!», — лупил себя во впалую грудь Витька, когда напивался особенно сильно. Да кто ж спорит, Вить, а вот вы сами попробуйте Деда Мороза в витрине нарисовать, тогда узнаете что да как. А Лида – это та, что по деревенским меркам «в подоле принесла». Ну, принесла и принесла, мальчика принесла, внука, стало быть, Игорьком назвали. Хороший такой мальчик, тихий, покладистый, деду с бабкой в помощь.

И никого больше у стариков не было  – когда Иван не смог уже корову гонять, Витька её гонял, когда Витьки не стало – Игорек гонял, доил сам даже. Бабушку аккуратно под руки выводил всё на ту же лавочку, она видела уже совсем плохо, но всё кивала и улыбалась на каждое «здрасьте», разве что иногда спрашивала «а ты чья, девочка?», когда по голосу уже не могла узнать. Иван умер потом как-то незаметно, зима была, схоронили тихо, да и пусто в деревне зимой, кому сказать-то, чтоб помянули.

Схоронили, да; а тут возьми да и окажись, что дед-то Иван, оказывается, первым браком был женат, и детей у него там ни много, ни мало – девять. И вот по весне все эти пожилые уже дети приехали к Марье наследство делить. И порезали их большущий дом на много маленьких клетушек, Игорьку с Лидой сарай достался, где корову держали. И огород весь разделили, и разгородили весь, и яблони поделили, а кому не досталось – тот смородину взял.

А бабушка Марья всё так и сидела на лавочке, всё кивала, да улыбалась, потому что, слава богу за маленькие радости, ничего этого она не видела, а если бы и  видела, то все равно не поняла бы – Альцгеймер.

Дом же не выдержал такого скотства и сгорел. Вот ни с чего, сам взял, да сгорел. Страховку за дом тоже разделили, построили на участке девять разномастных скворечников, так и живут теперь.

А сарай, где корова была, сломали. Лавочка от стариков только осталась. И цветы ещё – никак вывести не могут. И выкапывают, и травят, а как весна – они снова есть.

Грустные вечерние сумерки, в окнах
латунное небо и румянец заката на нем, а дома уже черные, и зенит темно-синий,
глубокий. Быстро темнеет.
У соседей веселая музыка, а у меня
гриппозный озноб одиночества, и давит сердце, которому тесно в клетке из ребер,
и боюсь, что будет инфаркт или инсульт, а какая тут разница, черт его знает. Я
ведь не врач-кардиолог, а полковник запаса, который теперь не у дел и только
курами верховодит на даче.
А все-таки, если хватит кондрашка, кто же
купит лекарство, приготовит куриный бульончик и посидит у постели больного?
Первым делом, конечно, жена, но она ведь в Москве, за тысячу верст, и я ей не
нужен. Слава Богу, и мне она тоже, а наш формальный развод — чтобы ей оставить
хоромы умершего отца-генерала — стал потом и реальным разрывом по взаимной
охоте. Все решилось быстро и складно, как и рассчитала моя экс-супруга.
Я рассеянно огляделся. Надо бы снять со
стены портрет молодого майора с тонкими усиками и гордо изогнутой бровью. Не
здесь ему место, рядом с портретом Высоцкого, а в пыльном шкафу среди всякого
хлама. Этот праздничный лик уже не похож на живую натуру: шевелюра моя
поредела, а седеют не только виски, но и брови.
С балкона в открытую дверь тянуло
прохладой, и я вышел туда. Обильно светила луна среди свинцово-прозрачного
неба. Как и раньше, гремел магнитофон у соседей, а когда умолкал, звенели
цикады. Этот яростный звон исходил отовсюду: казалось, звенели и дома, и
деревья, и мертвый панцирь асфальта, а над городом и всем миром торжественно
разливался властный, волшебный и таинственно-жуткий свет полной луны.
Тоскливый
озноб одиночества продолжал трясти мою душу. Позвонить можно многим — вот сыну
хотя бы, но он далеко, в Петербурге, преуспевает, дома его застать невозможно.
Друзьям? Но им не нужна сердечная слякоть, им несем свою радость и силу, и
гордость успеха. И все-таки у меня есть телефон, который я помню, как помнит
больной телефон неотложки, и есть дорогая мне женщина, которой я, кажется,
нужен, и потому, несмотря на хандру, меня следует отнести к благополучным и,
возможно, даже счастливым субъектам. Маша обещала прийти, но не идет, хотя уже
поздно. Потому и хандрю. Я позвонил ей, но никто не ответил. Значит, что-то
случилось? Тогда — ее маме.
— Да, — запыхавшись и с досадой ответила
Маша, — слушаю вас, не молчите.
Зная, что к маме ее звонить мне нельзя,
разве будет экстренный случай, я со вздохом кладу свою трубку. Остается
последнее средство — коньяк.
И тут затрещал телефон.
— Здравствуй, у тебя ничего не случилось?
— спросила Маша своим обычным напористым тоном.
— Привет, — ответил я беззаботно, — со
мной ничего не может случиться, я же вечен, как памятник.
— Но ведь это ты звонил и молча сопел?
— Когда? На прошлой неделе?
— Та-а-ак, — недоверчиво протянула она, —
все веселишься? И правильно делаешь. Сегодня я все же приеду, как обещала, но
позже.
— Какая царская милость.
— Не обижайся, Ванюша, у нас тут
действительно жарко.
— Тогда перебьюсь, не тревожься. Нам с
тобой не привыкать.
— Ванюша, милый, родной мой, но ведь я в
дорогу собралась.
— И когда же?
— Да завтра.
— Ну что ж, поздравляю.
— Не обижайся, пожалуйста.
Я упорно молчал.
— Хорошо-хорошо, виновата, что раньше
тебе не сказала, но все так внезапно решилось, уже под вечер пришла телеграмма,
что надо лететь.
— И куда же?
— В Ленинград.
— Петербург.
— Да-да, Петербург. В клинике
освободилось место для Ольги.
— Извини, об этом я не подумал.
— Ничего, повинишься в постели.
— С большим удовольствием.
Она засмеялась.
— Силенок-то хватит, полковник?
— Запаса…
— Вот именно, значит, к бою уже не
годишься.
— Я
смотрю, ты совсем расхрабрилась. С чего бы?
— Но ведь я улетаю на месяц, не меньше.
Дочку положат, а мне надо быть рядом.
— Конечно, конечно. Как там она поживает?
— А что ей — ребенок еще, даже рада:
поездка, дорога и школы не будет. Завтра нас отвезешь к самолету?
— А это хоть в Питер.
— Значит, рад, что меня провожаешь?
— Ужасно. Целый месяц свободы — ужо
погуляю! В твой салон загляну, а там знакомые девочки.
— Не выйдет, красавец. Я тебя измотаю
сегодня, — тихо сказала она, — целый месяц на женщин не глянешь, как на торт,
которым объелся.
— Позвони, когда выйдешь.
— Через часик приеду.

* * *
Я
накрываю на стол, и не в кухне, а в гостиной, как в праздник, и внушаю себе:
будь спокойным и бодрым, не хандри, не цепляйся за женские плечи. Хватит с Маши
и дочки-калеки. В больнице ей кость повредили: это ж надо быть таким коновалом,
чтобы с годовалой малюткой обойтись, как с бараном на бойне. И вот результат —
четырнадцать лет ежегодная процедура растяжки ноги, и немалые деньги, а главное
— муки увечья. На это лечение работают двое — сама Маша и мать ее, бабушка Оли,
да плюс алименты отца — того, кто перешел мне дорогу когда-то.
И вновь зазвонил телефон. Голос Маши:
— Ты как?
— К бою готов.
— Знаешь, — сказала она виновато, —
придется еще подождать.
— Хорошо, подожду. А ты знаешь, сколько
все это длится?
— Что?
— Все это — наше с тобой ожидание?
— А-а-а, вот ты о чем, сейчас подсчитаю.
— Не трудись, уже подсчитал: в ноябре —
восемнадцать.
— Так это ж еще в ноябре.
— Я буду ждать тебя в скверике возле
вашего дома. Сейчас выезжаю.
В садике горел одинокий фонарь. Здесь я и
сел, как на сцене. Сквозь деревья желто светились пятна окон, на фоне которых
проплывали силуэты прохожих. Еще один фонарь — у подъезда, откуда появится
Маша. Выйдя из дома, она будет искать меня взглядом, и я помашу ей рукой.
А похожее у нас уже было — и вечер, и
темное кружево парка, и освещенный подъезд в отдалении, и то, как сбегает она
по невысоким ступеням.

* * *
Было
это не осенью, а ранней весной, когда пахло разбухшей от талого снега землей, и
влажным мартовским ветром, и прелой листвой. И тоже был парк, но другой, с
липами, глядящими в речку, а Маша, появившись из дверей ресторана, поежилась
после душного зала, и шагнула вниз по ступенькам. Была она маленькой, с фигурой
гимнастки. Я обнял ее, а она, словно этого ждала, сказала с веселой усмешкой:
«Ты что же, вновь испеченный майор, без разведки и сразу в атаку» — «Я же вижу,
что сопротивления не будет, а будет братание» — «За этот ответ тебе можно
поставить зачет. Надеюсь, и в другом не слабее».
Все у нас развивалось стремительно. Еще
днем я не знал, что есть в нашем городе такая энергичная раскрепощенная
девушка, без комплексов, как сегодня говорит молодежь, с умными быстрыми
глазками, совсем не красотка — и не дурнушка, конечно. А уже вечером, в
ресторане, она смотрела на меня, словно все обо мне понимала и знала, что уже
было и что только будет. Это был взгляд настоящей колдуньи, которых когда-то
предавали огню за многознание, опасное людям, как тогда полагали. И словом и
видом своим она была – воплощенная смелость, может, даже распутство, но что-то
мешало так думать. Тогда мы компанией обмывали мое новое звание, и я засек ее
сразу. Она сидела за соседним столом — там праздновали юбилей одной из
сотрудниц. У нас были только мужчины, у них — только женщины. С танцев все
началось, а кончилось общим застольем.
Маша повела себя так, будто мы с ней
приятели с детства и спали на соседних кроватках, начиная с роддома и яслей.
Мне с ней было легко, хотя язычок у нее, как рапира, разящая без пощады и в
самое слабое место. Но зато и себя подставляла под ответный безжалостный выпад,
и никакого жеманства, ни тени обиды, и я тоже понял, что надо относиться
спокойно к ее остроумным уколам, потому что ведь это — игра.
«Ты молодец, — сказала она, когда мы
танцевали в медленном ритме, — не надуваешь свой зоб, как индюк, которому вдруг
показалось, что его гордость задета» — «Я ж не Индюков, я — Гусаров». Она
засмеялась. «Ванюша Гусаров — фамилия очень подходит. Ты — гусар, у тебя гусарство
во всем, даже в лохматой прическе и в усиках черных. И форма тебе тоже к лицу,
как фрак дипломату». Она согласилась уйти, не прощаясь, но с паузой, словно
отдельно.
Я ждал ее, как сегодня, когда она выйдет
из дверей ресторана и будет искать меня взглядом. Мы бродили в ту ночь по
аллеям и целовались до стона, до сладкой и яростной муки. И это было совсем по-советски:
есть любовь, но некуда деться.
В лунно-заколдованном парке было тихо,
промозгло, пустынно. Я ее обнимал, добравшись руками до теплого грешного тела.
«Это пытка в раю, — сказала она, отстраняясь. — Мы оба — святые садисты». Я
убрал свои руки, и мы поднялись с холодной скамейки. «Как ты думаешь, сколько
мне лет?» — она смотрела с веселой отвагой, трогая пальцем припухшие от
поцелуев губы. «Малолетка еще, а может, моложавая дама. Бывают такие — полвека
уже, и любовников — рота, а все как девчонки». Она опять засмеялась, довольная
мной и собой.
Лет ей было немного за двадцать, но
нравилось выглядеть опытной, даже прожженной. Ясно, однако, что такой не была,
ведь меня не обманешь. Для нее это было что-то вроде опасной забавы, как прыжок
со скалы в неспокойное море. Как полеты под куполом цирка без надежной
страховки. Наказать бы малышку прямо здесь, на скамейке, чтобы впредь не
играла, но ведь я давно уж не мальчик, пускающий слюни от женской коленки, и не
циничный подонок, который не упустит того, что в руки попало.
Семь вечеров были встречи, и мне уж ее не
хватало. А потом вдруг, как у поэта: «Сказала, мучая перчаток замш: «Знаете, я
выхожу замуж». Замуж? Это бывает: не берешь женщину ты, ее берет кто-то другой.
Был воскресный проспект. Сын сидел у меня
на плечах и рулил моей головой, как астронавт звездолетом, избегая прохожих,
будто других кораблей. Маша шла с нами рядом, смотрела на нас с напряженной
улыбкой, а потом вдруг сказала, как обухом по голове, что, видимо, станет
семейной дамой и скоро уедет. «Видимо или станешь?» — «Стану, теперь уже
точно». Она отвернулась, и я видел, как светилась на солнце нежная мочка ее
уха, будто капелька зреющей вишни. «И когда это будет?» — «Скоро, я же сказала»
— «Понятно. Ну что ж, поздравляю и желаю тебе…» — «Ваня, не надо» — «И кто же
твой будущий муж? Космонавт?» — «Не совсем» — «Это как же понять?» — «Ну, с
космосом связан, и мы будем жить в Байконуре» — «Прямо там?» — «Прямо там» —
«Интересно». И что же еще я мог ей сказать? У меня на плечах сидел маленький
сын, и бросить его, отдавая кому-то, я просто не мог. Жить на два дома? Это
тоже не выход. Все началось как забава, а кончилось тупиком.
А когда годы спустя мы вспоминали этот
нелепый диалог, Маша призналась, что он получился тяжел для нее, как допросы
под пыткой, и только ребенок мог не понять, что все это было ложью, неуклюжей
уловкой уйти невозвратно. «Я как увидела тебя с сыном, как он правил тобой, а
ты улыбался «от уха до уха», как говорят англичане, и был прямо в экстазе
отцовского счастья, я сказала себе: «Машка, а ведь ты обыкновенная стерва». Это
было так горько и тяжко — сознавать себя именно стервой, воровкой, которая
хочет хапнуть чужое. Там, в ресторане, я вдруг решила: ты именно тот, кто мне
действительно нужен, а то, что женат, — ну и что же… Разве мало разводов на
свете — одним будет больше. К тому же с женой вы не пара, жили, ты же сам
говорил, как кошка с собакой, и ваш брак накануне развала, а ты — как созревшее
яблоко, которое вот-вот упадет, так почему не сорвать? Не я, так другие
найдутся. Потому и решила все сделать за семь вечеров. Почему именно семь, а не
восемь, не десять? В цифре семь что-то фатальное. Вспомни: семь раз отмерь. Но
это иллюзия думать, что мы себя знаем. Казалось, что может быть проще — женить
на себе мужика, который и сам того хочет! Девчонкой я решила быть беспощадной и
трезвой. Но не сумела. Сентиментальная баба! Так что лучше тебе поберечься:
вдруг добьюсь своего и хотя бы под старость стану злой и коварной, похлеще
твоей бывшей супруги — вот и выйдет, что ты, убегая от кобры, на гадюку
нарвался».
Но я знаю, что Маша другой не станет.
Сейчас она даже спокойней и мягче, чем прежде, хотя и бывают наплывы отчаянной
грусти, когда ей, как она говорит, надо забраться в постель и с головой
укрыться, чтобы не видеть зла и глупости окружающей жизни. В эти дни она ищет
меня и бывает отчаянно нежной, а порой и плачет без ясной причины. А мне ее
слезы дороже улыбки: я бы их собирал, словно жемчуг на дне океана, и возвращал
ей потом ожерельем — на добрую память.
Она становится мягче, а я вот и жестче и
резче, и надо держать себя на цепи, чтоб никого не загрызть ненароком. А
начинал ведь с гитары и песни, и был увешан друзьями, как тополь листвою, но
одни из них поотстали на пыльных проселках, другие умчались вперед по асфальту
карьеры, и сегодня мне трудно принять, что вокруг происходит, как и многим
другим, между прочим. Возможно, нас еще позовут, и тогда моя злость пригодится,
как запал для гранаты, и мы доживем до порядка и здравого смысла, когда можно
будет нормально, то есть честно работать и жить для тех, кого мы действительно
любим.

* * *
Маша появилась из черного чрева подъезда
и задержалась на краю тротуара, пропуская машины, а я быстро пошел ей
навстречу. Была она в стареньком сарафане и в стоптанных туфлях — наряд не для
прогулок.
— Приветик, — сказала она, — сегодня
кругом виновата. Мне нужно еще минут сорок. И лучше, если ты подождешь меня
дома.
— Это как понимать? Ты ведь от мамы
таилась.
— А—а, не сегодня так завтра.
Сколько ж можно играть в партизаны? А ты что — испугался?
— Конечно, совратил малолетку.
— Это надо еще разобраться, кто кого
соблазнил и вообще, кто поискусней… Ты сам знаешь, в чем.
В словесных баталиях она, как всегда, не
могла оставаться последней.
Мы поднялись на пятый этаж, и дверь
отворилась мгновенно, словно нас уже ждали. На пороге стояла сухая строгая дама
— моя неофициальная теща.
— Ну вот — Зинаида Петровна, моя
драгоценная мама. А это товарищ Гусаров Иван… извините, дальше забыла.
— Иван Вячеславич, — раскланялся я,
подыгрывая Марии.
— Да, конечно, по-старославянски именно
Вячеславич.
— Маша, прекрати, что ты, честное слово.
— Зинаида Петровна смотрела с упреком и привычно поправляла прическу,
безупречную, как на афише.
— Это все от волнения, мама, такая
желанная встреча.
—
Надо было давно нас познакомить. Проходите, пожалуйста, — сказала хозяйка, не
замечая иронии в голосе Маши. — Извините за наш беспорядок. Эти внезапные
сборы.
— Ну, хватит тебе причитать. Ваня все
понимает. Проходите, товарищ полковник. Вот тапочки. Правда, они не мужского
размера. Мама, неужели у нас от мужчин даже тапочек не осталось?
— Добрый вечер, — из дальней двери вышла
Ольга, припадая на левую ногу. Я ее не видел полгода. Она подросла и похожа
была на бабку свою Зинаиду Петровну, хотя слово «бабка» этой молодящейся даме
никак не пристало.
—Как дела? — спросил я у Ольги. —
Говорят, улетаешь?
— Улетаю.
Она улыбалась.
— Довольна?
— Конечно, в Петербурге я еще не бывала.
Боже мой! Что она там увидит из окна-то
больницы? Но человек ко всему привыкает. К тому же больна она с детства и
просто не знает, что это значит — быть как все, когда ничего не мешает. Жаль
девчонку: вырастает стройной и милой, но с ногой-коротышкой. Однако в лице — ни
намека на то, что она инвалид и ущербна. Будто так и положено ей от рождения,
как кому-то веснушки или зубы с щербинкой.
— Оля, детка, — сказала Зинаида Петровна,
— ложилась бы спать, дорогуша.
— Б-а-а-б, мне еще книжки собрать.
— Тогда собирай и в постель, уже поздно,
а завтра — в дорогу. А вам, может быть, чаю или чего-то покрепче?
— Нет, нет, ради бога, не надо.
— Мама! — крикнула Маша из ванной. — Ваня
не любит опеки.
— Много ты понимаешь, девчонка, —
ворчливо сказала Зинаида Петровна. — Прошу вас сюда, в этот зал. Я включу
телевизор, там круглый стол депутатов, участвует Гена Зюганов. Вы знаете, я с
ним знакома.
— Не стоит, пожалуй. Впрочем, если вам
интересно…
Мой скепсис, кажется, был слишком
заметным.
Ее тонкие брови на болезненно бледном
лице поднялись нервным изломом, взгляд стал удивленно-враждебным.
— Вы — демократ? — спросила она таким
тоном, словно узнала, что я вор и насильник.
— Нет, в партии я уже не играю.
— Понимаю. Но согласитесь, раньше мы жили
получше.
Да ни черта тебе непонятно! Бесполезно
вздыхать о вчерашнем, которого больше не будет, и глупо в завтра идти не лицом,
а затылком. Но начни объяснять, не услышит, потому что не хочет. Ее мозг — как
приемник, который настроен только на одну станцию.
Пожав
неопределенно плечами, я отвернулся, чтобы спрятать лицо, делая вид, что мне
интересны картины на стенах. Комната была большая, с просторным диваном,
уютными креслами, пузатым старинным сервантом, где размещалась дорогая посуда —
немецкий и чешский хрусталь, а от пола до потолка — багрово-желтый ковер и еще
один — на полу: все куплено не сейчас, а давно, в годы процветания этой семьи.
На других стенах висели репродукции картин незнакомых мне мастеров и несколько
больших фотографий под стеклом и в одинаковых рамках, на одной из них был
военный в папахе.
— Это мой муж покойный, и Машин отец. Он
был заместитель командира дивизии, — сказала Зинаида Петровна, включая утюг, —
он был еще совсем молодой, когда погиб в катастрофе. Возможно, вы о нем слышали
— полковник Кравчук.
— Да, я слышал о нем. Его уважали.
— Он уже поступил в Академию генерального
штаба, а тут эта командировка. А мог не лететь, имел полное право, но… — она
говорила медленно и осторожно, будто шла по минному полю, с опаской поглядывая
на меня, как на мину, которая может взорваться, — но отказаться считал
неудобным. Самолет врезался в гору… Ну, вы помните эту трагедию. — Она гладила
платье, поджав свои тонкие аскетичные губы, а я подумал, что Маша на нее совсем
не похожа. — Вы должны согласиться, что погибают, как правило, самые лучшие, а
хитрые и ловкие остаются. Так было всегда, к сожалению.
Черт возьми! Получается, что я
закоренелый хитрец, если жив и, в общем, здоров до сих пор. Значит, надо с
инфарктом свалиться хотя бы, чтоб заслужить ее милость. Она между тем продолжала:
— Мог бы стать генералом, большим
человеком. Господи, как сравнишь… Но вас все это тоже коснулось, как я полагаю.
— Конечно! Но думаю, беды, чужие и наши,
в октябре начались — не в апреле, и в семнадцатом, а не в восемьдесят пятом, и
не с Ельцина и даже не с Горбачева, а значительно раньше.
— Да? — с неприязнью протянула она.
Пожалуй, мое откровение было напрасно —
не от ума, а от злости, что злость и рождает. Зинаида Петровна грохнула утюгом
по подставке. Наштукатуренное лицо ее стало чужим и холодным. Дружбы у нас с
ней, пожалуй, не будет, и Маша права: в наших личных делах третий — лишний.
— Так вы на работе сейчас? — спросила
Зинаида Петровны, устраняя тяжесть молчания. — В министерстве, наверное?
— Аграрном, — я сделал паузу, наблюдая за
ней, — но не министром, конечно.
— Разумеется. Но что-нибудь по машинам?
— Я работаю на земле, точнее, на ферме.
Она смотрела с недоумением, а я был
серьезен, как на приеме главкома.
— Так вы, значит, фермер? Ни за что бы не
догадалась.
— Ну да. Что-то вроде, у себя на даче
кормлю курочку Рябу, чтобы снесла золотое яичко.
И тут она засмеялась и сразу стала добрее
и проще.
— Так мне и надо, чтобы не лезла с
дурацким допросом. Но вы Машеньке, как я полагаю, самый … Ну, вы понимаете, что
я имею в виду… У нее же о вас слово не вытащишь, вот и приходится мне самой,
пользуясь случаем.
— Зинаида Петровна, я рад, что мы
познакомились. Думаю, что постепенно вы обо мне узнаете все самое важное.
Маша стирала: в ванне плескалась вода,
гудела машина. Ольга пришла попрощаться и сказать доброй ночи.
— Не забывайте нас, заходите, — сказала
она со своей милой улыбкой, в которой было уже что-то взрослое, женское.
Оля ушла, припадая на левую ногу, а я
снова подумал, что она похожа на бабку, но невозможно было представить, что лет
через сорок станет эдакой сухой англичанкой с дряблой морщинистой шеей и с
надменно-капризным лицом, таящим обиду на всех и страх перед финишем жизни.
— Бедная девочка, — сказала Зинаида
Петровна, которая кончила глажку и теперь сортировала белье, складывая его в
разные стопки. — Она наша радость и неизбывное горе. Это замужество Маши
странно и неудачно с первого часа, а начиналось с того, что было, как по
тревоге, внезапно, словно несчастье, и несчастьем действительно стало. Маша
будто хотела убежать от кого-то или чего-то. Я себя проклинаю, что тогда
помешать не сумела, но разве переиначишь ее с таким-то характером… Но вы и
сами, наверное, уже убедились. С ней лучше не спорить, все равно сделает, как
решила.
— Но ведь Володя Карпенко — парень
красивый, спортивный. Таким можно было увлечься.
— Так вы его видели?
— Было такое.
— Когда, если не тайна?
Она подозрительно на меня посмотрела.
— Да как-то встретил на море.
— Он был уже без руки?
— Без руки.
— А раньше вы не встречались?
— Нет, не случалось.
И тут я слукавил, но поскольку врать не
горазд, она, скорее всего, догадалась, однако расспрашивать дальше не стала.
—
Конечно, он парень красивый, — сказала она, помолчав.— Для мужчины, возможно, и
слишком красивый, потому что всякий избыток во вред. Такой красавчик
эгоистичен, капризен, весь в заботах о личной персоне. Да и женщины портят его
своим чрезмерным вниманием, в результате он их совершенно не ценит, а порой
презирает.
— Ах, как вы его раскатали!
Я встал и помог ей сложить гладильную
доску, а она продолжала, устроившись в кресле:
— А
как вы хотите, чтобы я к нему относилась? Считают, что он тоже несчастен,
потому что остался калекой после этой нелепой и ненужной войны в Богом забытом
Афгане. Конечно, несчастен, кто спорит! Мы и жалели его, и нянчились с ним,
особенно Маша, бедняжка. Муж и дочь — и оба калеки, и еще неизвестно, с кем
тяжелее, однако терпела без жалоб и слез, по крайней мере, никто слез этих не
видел. А что получила в ответ? Нашел себе проститутку, торгашку, смазливую и
распутную. Ну была бы любовь… Да куда там! Подстилка, пьянчужка… Скажите, какие
тут могут быть высокие чувства у нормального человека. Да она взяла его именно
водкой, споила. Мы­то пить ему не давали и разум терять с перепоя, потому что,
как выпьет, начинает бузить, словно ему здесь казарма, а теща с женой солдаты,
на которых можно орать и кулаками вертеть перед носом. Хорошо еще драться не
начал. Но только посмел бы!
Лицо Зинаиды Петровны стало пятнисто-пунцовым
от незаживавшей обиды. Она быстро ушла и вернулась минут через десять с чашками
на подносе, наверняка, умывшись и подпудрив вялые щеки. Мы пили чай, и я думал,
как прекратить ее истеричную исповедь. Суть этой истории мне знакома, а детали
— излишни. Когда тебе за полвека и повидал всякой дряни сверх меры, начинаешь беречь
свою душу. Но хозяйка опять вернулась к тому, что болело:
— Володя казался орлом, когда все было
нормально, а случилась беда, оказался цыпленком. После Афгана из командиров
его, конечно, списали, но ведь нашли ему должность и дело. Так надо ж терпеть и
работать. И быть настоящим мужчиной, потому что настоящий мужчина — это
доблесть не только в постели. А он раскис и сломался, как ни старались его
поддержать. Он решил, что все перед ним виноваты, раз ему плохо, влез в грязные
склоки от зависти к тем, кто здоров и удачлив, и гордился, что вызвал до
десятка комиссий для проверки его кляуз и жалоб. А кончилось тем, что свои же
ребята от него отвернулись. И тогда он сбежал от друзей, и от нас заодно, и
теперь спивается от безделья, потому что работать не хочет — из принципа, как
он заявил. Представляете, вступил в монархисты. Он у них за героя, потому что
кровь пролил за державу.
Зинаида Петровна снова впала в свое
привычное возмущение, ее тонкие нервные губы сложились изогнутой саблей. Я
слушал ее с молчаливым протестом. Конечно, этот Карпенко, бывший комбат, в
герои не вышел. Из него не получился Маресьев, а получился озлобленный нытик,
но судить я его не берусь, потому что за несчастье не судят.
— Извините, — сказал я хозяйке, — видимо,
Маше нужна моя помощь.
— Но стирка — это женское дело, —
удивилась она.
— И все-таки я посмотрю, извините.
Маша склонилась над ванной, выжимая
белье. Я тронул ее за плечо. Она обернулась в испуге.
— Господи, это ты. Подкрался, словно
разведчик, чтобы взять языка.
Мокрой покрасневшей рукой она отбросила с
глаз рыжую прядь, а я не мог удержаться, чтобы ее не обнять. От нее пахло
мылом, бельем и натруженным потом. Наверное, так пахли крестьянки в пору
сенокоса среди жаркого летнего луга, скирдуя свежее сено. И я сказал ей об этом.
— А может, ты пишешь стихи? — спросила
она, убирая мокрые руки за спину.
— Конечно, и песни.
— Но ведь это было давно.
— Кто хоть раз сочинил, тот навсегда
заразился. Это — как СПИД: излечения нет.
Я отпустил ее плечи и сказал, что после
сочинения песен самое приятное дело — стирка белья.
— Пожалуйста, не будь таким идеальным.
Бабы узнают, пойдешь нарасхват, и мне страшно, как бы тебя у меня не отняли.
Она смотрела, как я отжимаю тугие жгуты
простыней, вытягивая их из воды, как толстых удавов, заглотивших куренка. Ее
глаза улыбались.
— Не надо так энергично: устанешь, а
бессильным ты мне сегодня не нужен.
— Ты уйдешь или нет? Или мне тебя
усмирить — прямо здесь и сейчас?
— Ах, как ты меня напугал, точно щуку
рекой.
— Машка, кончай зубоскалить и марш
одеваться. Сейчас я кончаю, и мы тут же уходим.
— Мне бы ванну принять…
— А может, еще кофе с какао? У меня, как
ты знаешь, тоже есть ванна, могу тебя вымыть и дома.
— Так ты меня искупаешь? Тогда я согла-а-сна…
Она потянулась, выгибая спину, как кошка,
которую гладят.
Когда мы ехали среди спящих домов в
переменчивом свете витрин, фонарей и реклам, Маша устало дремала на заднем
сиденье. Я знал, она может отключиться и спать, где, казалось, уснуть
невозможно, а очнувшись минут через двадцать, стать энергичной и свежей. Я
поставил машину у дома, чтобы время не тратить ни сейчас, ни завтра. В окнах
уже было темно, только неярко светились подъезды. Я взял ее на руки и, толкнув
дверцу машины коленом, чтоб захлопнулась прочно, стал подниматься к себе на
этаж.
— Как хорошо-о-о, — нараспев сказала она
и обняла мою шею, а мне хотелось, чтобы лестница никогда не кончалась.

* * *
Вот так же я нес ее на руках по длинной
аллее прибрежного парка, потому что она повредила лодыжку и сама передвигалась
с трудом.
Казалось,
расстались мы навсегда, но через несколько лет случилась совершенно нежданная
встреча на черноморском курорте. Все эти годы я часто думал о ней и хранил
ощущение ее губ, ее маленького, упругого, горячего тела, которое смело
прижималось ко мне в те лихорадочные весенние вечера. Как будто это было вчера!
А память о ней стала непреходящим, почти болезненным, колдовским наваждением, и
что-то словно предупреждало меня, что у нас с ней еще все впереди. Хотя в
чудеса я, конечно, не верю, но после нашей с Машей истории прихожу к убеждению,
что если чего-то очень хотеть, постоянно представлять его как реальность —
видимо, осязаемо, чувственно, переживать всей душой, то это может случиться.
Какая тут действует сила, есть ли ей не то что научное, но хотя бы мистическое
толкование, сказать не могу, однако так иногда происходит.
Это было на пляже, когда начиналась
гроза, и море вспучилось белоснежным каракулем волн. Пляж быстро пустел, люди
спешили под крышу, но я задержался. Мне хотелось увидеть, как хлынут, сливаясь
с морской водой потоки дождя, как взъярится море и бросится на волнорезы
крутым, раскатистым валом прибоя, как чайки будут метаться, перекликаясь
радостным криком.
Упали первые капли дождя, оставив на
песке и гальке темные крупные точки. Этих точек становилось все больше, а с
неба тянулись к земле блестящие золотом нити — это солнце играло в потоках
дождя, но вот туча закрыла солнце, и краски сразу померкли, и весь мир стал
темно-серым. Небо молнией разразилось, оглушительно треснуло, словно рухнул
рядом гигантский забор.
И тут мне послышалось, что меня кто-то
позвал. Я обернулся. У раздевалок образовалась толпа, и оттуда, из этой
галдящей толпы, выбиралась невысокая женщина в цветастом голубом сарафане,
смотрела на меня, улыбалась и повторяла: «Ваня, Ванюша!». Эти слова я не
столько услышал, сколько догадался о них по движению губ той, которая их
говорила.
Проваливаясь в песке, вместо зонтика
накрывшись газетой, ко мне спешила Маша, Мария, Машутка — кажется, я так ее
называл, когда бежал ей навстречу. Мы укрылись в прибрежном кафе, но когда
поднимались с пляжа на набережную, Маша споткнулась на лестнице, нога у нее
подвернулась, и моя спутница едва не упала. «Вот так и бывает, — морщась от
боли, пошутила она,— если кавалеры не очень учтивы. Других-то, уверена, держишь
под ручку и носишь на руках. Вон как накачался, словно Шварценеггер».
Дождь хлестал, народу в кафе было много,
мы протиснулись в уголок и там, в тесноте, стояли, почти прижавшись друг к
другу. Мне казалось, что Маша не изменилась ни внешне, ни манерой вести разговор
— шутливо и остро. «Что нового у девы Марии?», — спросил я ее. Она засмеялась.
«Я давно уж не дева, хоть и Мария, и родила от мужчины, а не от духа святого».
«Все нормально? Мальчик, девочка?» — «Ты думаешь, я способна на двойню? Это с
моей-то фактурой? Только девочка. Правда, не очень удачно, — она тряхнула
короткими рыжими волосами, — но об этом не стоит» — «А кто твой нынешний муж?»
— «Ты считаешь, что с прежним я уже развелась?» — «Вероятно» — «Нет, дорогой
мой. Мы с тобой кандидаты к награде «За семейную верность», если такая медаль когда-нибудь
будет. Ты ведь тоже с женой до сих пор не расстался, я полагаю» — «Увы, такая
награда мне не грозит» — «Да что ты? Значит, свобода… Вот, небось, бабы-то
рады, особенно на курорте. Жаль, мне вряд ли чего-нибудь светит» — «И вот тут
ты опять не права». Ее лицо изменилось: словно осунулось и постарело. И мы
стали говорить о другом: о том, что она с мужем сегодня утром приехала в
санаторий, где, кстати, и я отдыхаю, а муж на пляж не пришел, потому что не
хочет, а точнее не может, а почему, я и сам это пойму, что я еще, конечно,
служу, был в Германии, позже в Афгане, а сейчас, где и прежде, что она,
конечно, работает, помогая дамам прельщать мужиков, нет, не в качестве
сутенера, но в качестве визажиста, а живет, и это настоящее чудо, тоже все там
же, в том же городе, что и я, и очень странно, что мы столько лет не
встречались.
Дождь прекратился, хотя тучи еще
наплывали, и мы решили пойти в санаторий. Но долго идти она не смогла: лодыжка
опухла и сильно болела, когда наступаешь. «Кто-то утверждал, что перевелись на
Руси кавалеры, — я подхватил ее на руки, — придется опровергать» — «Но это
только первое испытание. Согласись, что сильные руки не главное ваше
достоинство. Есть кое-что поважнее для женщин» — «Машка, а ты по-прежнему
хулиганка» — «Я сама лишила себя твоего светского воспитания. Надо восполнить».
Мне казалось, она была легка, как
пушинка, но дело, конечно, не в этом. Блеск ее быстрых, искренних глаз, то, что
и как она говорила, как устроилась у меня на руках, по-домашнему, будто лежала
так много раз, и еще много другого, что не передашь никакими словами, — все это
рождало во мне глубокую щемящую нежность, и было в ней что-то новое для меня,
небывалое прежде. И словно чувствуя это, она обняла меня крепче и прошептала:
«Мы столько лет потеряли… Надо что-то придумать» — «А ты не боишься, что сейчас
нас кто-то увидит?» — «Я ничего не боюсь». Но когда подходили к воротам
санатория, Маша заковыляла сама, лишь слегка на меня опираясь, как на чужого,
находясь на приличной дистанции. «Так надо, — сказала она, — мечты и реальность
— совершенно разные вещи. Ты скоро это поймешь».
В тот
же день, перед ужином, я увидел ее в санаторном саду с красивым мужчиной
баскетбольного роста. Он двигался странной походкой, выставив вперед плечо,
кажется, правое. Под его белоснежной футболкой с длинными рукавами бугрились
мощные мышцы, но одна рука в черной перчатке была неестественно ровной, как
палка, и висела, словно чужая. Маша, хромая, шла сбоку и сзади. Редкая тень от
деревьев лежала леопардовой шкурой на сером асфальте аллеи, и от нее, этой
тени, Маша была неопрятно пятнистой.
Выходит, этот парень и есть ее муж — вот
так новость! Я сидел на скамейке, пока они приближались. Мне бы уйти, да не
мог, будто разбитый инсультом. В те минуты мое сердце впервые о себе заявило, и
не физической болью, а какой-то утробной тоскою. Словно это мой катафалк ко мне
и за мной приближался, а душа уже отлетела, с телом прощаясь, — странное,
жуткое чувство: казалось, вот-вот — и удушье, будто накрыт колпаком, а воздух
откачан.
Бог ты мой, я же знал этого парня!
Познакомились под Гератом, и целые сутки я был вместе с его батальоном в том
дурацком бессмысленном рейде, когда вернулись на базу без побед и трофеев,
отличившись только в стрельбе по шакалам в безлюдных афганских ущельях, а
«духов» — даже духа не встретив, хотя выезжала дивизия с гаком. Апрельской
ночью в горах, по-сибирски холодной, он угощал меня водкой из фляжки, а выпив,
удивил сексуальной байкой. Я и сам не дурак потравить на досуге, но если о тех,
с кем переспал, бахвалиться перед первым же встречным и с откровенным
презрением, значит, себя презирать, о чем я сказал ему прямо, как старший.
«Простите, товарищ полковник, но мы здесь, на войне, одичали без собственных
жен, хотя в святость подруг я не верю. Тут ведь тоже чьи-то подруги идут по
семьдесят «чеков» за ночку. Это с прапоров, как с самых богатых, с молодых
офицеров поменьше, для солдат — самая низкая такса. Вот такой у них бизнес, у
наших подружек. Ну а в письмах — любовные сопли для тех, кто им верит, то есть
для дурачья».
Мы расстались, не приняв душой друг
друга, а годы спустя он меня не узнал, когда повстречались у Черного моря. У
военных мир тесен, в санаториях, на армейских турбазах часто видишь знакомых
людей, с кем служил, отдыхал или учился когда-то. Он меня не узнал, а я не
напомнил, потому что начнется: «А помнишь Герат, как ходили в «зеленку?». Да
будь она трижды неладна, эта «зеленка»! Пусть историк копается в этом дерьме
для ученой карьеры, а я нахлебался по самое горло. Лучше бы вырвать: пальцы в
рот — и кишки наизнанку, и все чисто, как совесть младенца, да только душа не
желудок: не выблюешь то, что мешает и от чего мутит.
Продефилировав мимо меня пару раз, они,
наконец, подошли. Он сел рядом со мной, первым протянул мне левую руку.
Познакомились, выходит вторично. «Будем отдыхать, значит, вместе. Преферанс,
домино?» — спросил он, вскользь посмотрев на меня. Я отказался. «Очень жаль,
поищем других, а это Маша, жена, так сказать, боевая подруга». Я вспомнил, как
он говорил о подругах в горах под Гератом, и хмуро кивнул ей, словно видел
впервые и знакомству не рад. Маша стояла с дерзким лицом. «Сослан под надзор
законной супруги, — усмехнулся Карпенко, — а точней, под ее каблучок». «Ничего,
— с вызовом сказала она, — вы, офицеры, привыкли к командам, и без них
сбиваетесь с шага, в результате черт его знает, куда вас занесет».
Она улыбнулась, первой освоившись с
ролью, и пошел у нас разговор о погоде, о пляже, и как кормят в столовой.
Карпенко сидел, отдыхая и пялясь на гуляющих женщин, как сытый кобель на жирные
кости: обглодал бы, да сейчас неохота, а охота лежать с мордой на лапах. Маша,
слегка усмехаясь, вела разговор, как хозяйка салона. На ней был тот сарафан,
что и на пляже, но сейчас он казался вульгарным, обнажая и лопатки, и ниже.
Маша казалась чужой и враждебной, а
главное, я сам себе неприятен, и все то, что было меж нами, из чистой,
восторженной сказки вдруг стало пошленькой былью, заурядным романом за спиной
инвалида. Как все обернулось, завязалось узлом неразвязным!
Я сказал, что надо идти собираться,
потому что вечером уезжаю. «У вас ведь только начало», — равнодушно заметил
Карпенко. «Что поделать, начальство требует срочно вернуться» — «Не дают
отдохнуть, паразиты» — «Наверное, что-то случилось. Бывает» — «А я б не поехал.
Пошли они…». Карпенко лениво ругнулся, но скорей по привычке, а не потому, что
сочувствовал мне.
Машины глаза стали несчастными, а я, как
увидел, так жалость наполнила душу — и к ней, и к себе, и к майору, и тоска
была — будто тонешь, а спасения нет: и берег далек, и лодки не видно, только
равнодушное небо и беспощадное море. Однажды тонул, и вот повторилось то жуткое
чувство, которое больше не с чем сравнить, так оно безнадежно.
«А когда самолет?» — спросила Маша,
стараясь не смотреть на меня. «Ночью… Точно не помню». Я-то улетать не намерен,
хочу только убраться отсюда, чтобы не видеть ее вместе с Карпенко. Она,
кажется, догадалась и сказала с горькой усмешкой: «Тогда прощайте, товарищ
полковник» — «Счастливо» — «А я бы остался. Пошли они в черную задницу самого
черного негра» — «Ну что ты, Володя, у товарища сознание долга, товарищ —
образец высокой морали, не то, что…» — «Да брось ты, Мария, — Карпенко
презрительно сплюнул. — У каждого свои интересы: у одного как бы выпить, у
другого стать генералом».
Я ушел, не ответив, понимая, что делаю что-то
не то, как будто обижаю ребенка, и потом будет стыдно, но это потом, а тогда
хотелось немедленно сбросить удавку, которая затянулась на шее. А с Машей мы
квиты: однажды она от меня убежала, теперь я ответил ей тем же. Но судьбе было
угодно, как говорят романисты, столкнуть нас еще раз и, надеюсь, теперь
навсегда.
На первом этаже кирпичного многоэтажного
дома, где я обретаюсь, кроме кафе, двух магазинов, пункта фотопечати, открылся
и салон красоты, разумеется, с парикмахерской, и естественно, я туда заглянул,
чтобы не ходить далеко. Цены были почти запредельные, но раз я пришел… Правда,
с мастером мы не сыгрались с первого акта. «Как будем стричься?», — спросила
высокая и очень худая девица с плоской грудью и с постным недружелюбным лицом,
похожая на кузнечика, вставшего на задние лапки. Еще не дождавшись ответа, она
взялась за машинку. «А вот это, машинку, не надо», — сказал я и объяснил, что
терпеть не могу голых затылков и вообще современной манеры стричь «под горшок»,
как подобный фасон называли когда-то. Тогда на голову мужика надевали горшок, а
лишнее выстригали. Девица, похоже, обиделась и в отместку за критику обкорнала
меня так, что я стал похож на молодого солдата, причем, даже опомниться не успел.
Пришлось ей сказать, причем подчеркнуто вежливо, что если у кого проблема со
вкусом, надо слушать клиентов. В ответ она швырнула расческу и убежала.
Пока
я сам развязывал на шее накидку, слева раздался начальственный голосок, причем
до боли знакомый: «Что тут у нас за проблема? Клиент недоволен? Сейчас
разберемся». Я повернулся. Через зал ко мне подходила, ну конечно же! — Маша,
которую нельзя не узнать в тот же миг, как увидишь, но и в чем-то другая,
необычная, новая. Она слегка пополнела, особенно в бедрах, была на высоченных и
тонюсеньких каблуках и с самой модной, как мне показалось, прической — одним
словом, хозяйка салона, где делают красоту. «А-а-а, Ванюша… Здравствуй, товарищ
полковник! — она улыбалась, и глаза у нее просто сияли, но голос, как всегда,
был напорист и ироничен. — Все командуешь, но зачем обижать моих девочек? Они
еще начинают. Они, как твои молодые солдаты». Я что-то пробормотал восторженно-удивленное
и обнял ее, хотя на нас и глазели. Маша сказала девчатам, чтобы сегодня работали
без нее, потому что она уходит «с этим товарищем, с которым у нас старая
дружба» и, конечно, любовь — это добавил, когда мы выходили, озорной девичий
голос, многие засмеялись, а Маша обернулась и погрозила им пальцем. Я сказал,
что мое жилье как раз в этом доме. «Какая удача, — обрадовалась она, — прямо
судьба». В тот день у нас больше не было повода расставаться. Вроде, нет его и
сейчас, когда прошло уже несколько лет.

* * *
В коридоре стукнула дверь, и голос Маши
позвал:
— Гусаров! Сдается, ты испугался.
Я направился в ванну. Маша была в
полотенце, как римлянка в тоге, лицо полыхало румянцем, волосы волнисто спадали
влажной бронзой.
— Опоздал, — сказала она, улыбаясь.
— Ничего, наверстаю.
Я поцеловал ее в ложбинку у глаз, где в
сетке морщин проступала роса.
— Все дефекты, так сказать, на лице, —
сказала она голосом низким и теплым.
— Дефекты что надо, — полотенце упало к
ногам, и я целовал ее влажно-горячее тело, — и это, и это, а тут с ума можно
сойти — такие дефекты.
— Вот интересно — ведь знаю, что лесть, а
приятно.
Я вновь завернул ее в полотенце и отнес
на диван, как большую любимую куклу.
— Я тебя очень люблю.
— Боже, сподобилась на старости лет
услышать такое. А я всегда знала, что мы в конце концов будем вместе, верила в
это даже тогда, когда мы расставались так глупо, — она помолчала в раздумье. —
Но не расставаться мы не могли. Ты согласен со мной? Иначе мы бы стали другими
— значительно хуже.
Я сел рядом с ней и коснулся губами ее
бронзовой шапки волос на бордовой диванной подушке. Волосы пахли шампунем и
блестели, как в лаке.
— Я тебя очень люблю, — мне хотелось
говорить это снова и снова.
Но она отстранилась.
— Подожди. Я голодна, как волчица, а ты
тут всего наготовил.
Я дал ей свой зеленый халат, который был
ей очень к лицу — к ее зеленым глазам и бронзе волос.
Мы пили коньяк. Оттопырив припухшие губы,
она цедила напиток по капле, наслаждаясь покоем, и смотрела на меня поверх
рюмки зовущим, сияющим взглядом.
— Я приезжаю к тебе, как на праздник, —
сказала она. — Дома — будни, заботы, а здесь — Рождество, Новый год, отпуск у
моря и красивый благородный мужчина с седыми висками.
— Вот теперь уже ясно — стареем.
— Ты — гусар и бродяга, сердцеед и
любимчик, но сердцеед не может быть сердцеведом.
— Послушай, не надо навешивать ценник. Я
не вещь, которую сдали в ломбард.
— Ванечка, сядем поближе, — она
подвинулась в кресле и положила ноги мне на колени. — Завтра я улетаю, надолго,
и хочу, чтоб ты знал: я тебя тоже очень люблю.
— Тогда почему бы тебе не жить здесь
законной хозяйкой?
— Ты зовешь меня замуж? Предлагаешь руку
и сердце? И квартиру с машиной? Что еще мне предложит красивый полковник с
седыми висками?
Опять эти шуточки вместо ответа. Значит,
будет все так, как и прежде. Я гладил ее теплые плечи, на которых проступали
веснушки. Я знал, что весной их становится больше. Наверное, мы знаем все друг
о друге. Я — о ней. Она — обо мне. Все до самой укромной привычки. Но каждый
раз она для меня — будто внове, будто впервые.
— Лучше тебя не бывает.
— Это приятно, но это не так.
— Это так. Я ведь знаю.
— Конечно, ты ловелас. А женщин вокруг —
как мух над вареньем.
— На них можно смотреть. Но любить
невозможно. Они — холодные рыбы, но с тобой покойник восстанет из гроба. Кроме
тебя никого мне не надо.
Она засмеялась.
— Ну вот, своего я добилась. Теперь ты повязан,
но замуж за тебя я все равно не пойду.
— Почему?
— Как я могу повесить на тебя не одну, а
трех издерганных женщин? Мама вечно всем недовольна и всех поучает. А как же?
Раньше у нее было все хорошо — были влиятельный муж, машина, достаток, курорты,
надежды, и вдруг — раз! и нет ничего, и все стало плохо, и чем дальше, тем
хуже. Дома вечный бедлам, суета. Да ты сбежишь через месяц. Зачем тебе бабьи
проблемы? Это хомут, который легко надевать, но снимать намного труднее. А
женщина — позвони, и вот она, тут и при полном параде. Жена, как ты знаешь,
каждый день мозолит глаза — неумытая, всклокоченная, в каком-нибудь грязном
халате, с дурацкими разговорами, обидами, ревностью. Ты говоришь, что любишь
меня, — это прекрасно, и я не хочу, чтобы ты меня разлюбил.
И опять
мы уснули только под утро, когда в открытые окна потянуло прохладой и белый
тюль занавесок вздулся, как парус. В сером свете зари я погрузился в сладкую,
теплую дрему, но, казалось, тут же проснулся. Низкое желтое солнце светило
прямо в глаза, в небе носились стрижи, базарили воробьи на деревьях. Маша
спала, разметавшись, и я поправил на ней одеяло, решив не будить ее минут
сорок.
Я брился, развернув зеркало так, чтобы
видеть ее. Когда любишь кого, принимаешь его целиком с длинным шлейфом житейских
забот и привычек, без чего людей не бывает. Но может быть, Маша права: ни к
чему мне чужие проблемы? Потому что пора уже снимать урожай, а не сеять, и жить
в доме, который построил. Вряд ли можно собрать новую жизнь из осколков
поломанных судеб, очень разных к тому же. Но через трезвый анализ, как родник
через камни, пробивалась главная мысль, главное чувство, моя надежда и вера —
никуда мне не деться от Маши, как и ей от меня, и каждый уход от нее — только
шаг ей навстречу. Всякий обманет себя, если скажет, что будет один в этом мире,
ведь даже мертвец покоится рядом с другими.
Но почему именно Маша? Я не знаю ответ на
этот вопрос, да и вряд ли кто-нибудь знает. Его решаем не мы. Его решают на
небесах. Возможно, природа рождает нас парами, но рассеивает по свету, чтобы
каждый Адам искал свою Еву, единственную, только ее, а счастье и есть ее
обретение, когда все в ней — будто твое, все прекрасно — от завитка волос на
затылке до кончиков ног, все — наслаждение: и как она ходит, и как говорит, и
как обнимает и любит тебя, и кажется, что лучше любить невозможно.
Побрившись, я сделал несколько
бутербродов для завтрака и в дорогу и, прежде чем Машу будить, постоял рядом с
ней: она спала, положив щеку на ладошку, изогнувшись в спине, как большая рыжая
кошка.

* * *
Когда мы приехали в аэропорт и сдали
багаж, я сказал, чтобы ждали меня в Петербурге.
— А как же хозяйство и дача?
— Какой из меня куровод… Закругляюсь. К
хохлаткам рука не привыкла.
— По автомату тоскует?
— Полковник с автоматом не ходит. Хватит
и пистолета.
— Ты шутишь, конечно?
— Угу, конечно, шучу.
Она посмотрела серьезно и строго.
— Знаю я твои шутки… Уже что-то надумал.
— Надумал. Для начала займусь охраной
тяжелых машин на дорогах. От грабителей в погонах и без. У нас ведь порой вор
именно тот, кто должен с ворами бороться.
— Но это ж опасно, Ванюша.
— Кто пули боится, пусть не родится. Не
могу жить в бардаке. А потом я не один, тут главное начать, хотя бы с чего-нибудь,
пусть не самого важного.
За стеклянной стеной ревели, садясь,
самолеты и медленно подплывали серебристой рыбой ближе к вокзалу, замирали,
смолкая, и выпускали из темных дверей своих пассажиров, похожих на стайки
икринок в сером мареве воздушного моря.
— Ты хоть раз навести мою маму, — Маша
заботливо поправила воротник моей новой рубашки. — Ей это будет приятно.
— Мне тоже.
Они уходили по длинной, крытой стеклом
галерее в потоке других пассажиров, оглянулись, помахали руками. Оля шла
медленно, сильно хромая, и пассажиры их обгоняли, обтекая с обеих сторон, как
река в половодье. Было тяжко смотреть, как она, точно споткнувшись и вся
изгибаясь, клонится влево, а потом, словно тугая пружина, распрямляется вправо,
отрывая от пола увечную ногу. И я вдруг подумал, что Маша будет со мной в моем
доме, если мне станет действительно плохо, хуже, чем им, которые держат ее
своей болью. Они будут стоять между нами, пока кто-то из нас хоть кому-нибудь
нужен. Мы оба — в капкане, который поставили сами.
Слева появилась стрела самолета. Она
хищно вздернула нос и плавно, с раскатистым ревом, вонзилась в чистое светло-серое
небо и вскоре исчезла из рамки окна. Все — они улетели.
Я ехал домой в чадном потоке машин и
думал о том, что охранным бюро надо заняться немедля, а то уже стал закисать
среди грядок с укропом. Мне еще надо пожить и поработать плечом к плечу с теми,
кому не все равно, что происходит вокруг.
Ориентир нашей жизни утерян. Его важно
найти. Это нужно не только стране, это нужно и мне и многим другим. Иначе —
погибель.

1994 –
2004 гг.

Сказка, основанная на традициях и верованиях славян в древности. Жили на берегу озера в избушке брат и сестра, Иван да Марья. Однажды в купальские дни брат Иван ушел по делам, а Марью хоровод русалок увёл в озеро…

«Иван да Марья» читать

Десятая неделя после пасхи — купальские дни.

Солнце самый пуп земли печет, и зацветает дивная Полынь-трава. В озера, на самое зеленое дно, под коряги подводные, под водоросли глядит огненное солнце.

Негде упрятаться русалкам-мавкам, и в тихие вечера, в лунные ночи уходят они из вод озерных и хоронятся в деревьях, и зовут их тогда древяницами.

Это присказка, а сказка вот какая.

Жили-были брат Иван да сестра Марья в избенке на берегу озера.

Озеро тихое, а слава о нем дурная: водяной шалит.

Встанет над озером месяц, начнут булькать да ухать в камышиных заводях, захлюпают по воде словно вальками, и выкатит из камышей на дубовой коряге водяной, на голове колпак, тиной обмотан. Увидишь, прячься — под воду утянет.

Строго брат Иван наказывал сестре Марье:

— Отлучусь я, так ты после сумерек из хаты — ни ногой, песни не пой над озерной водой, сиди смирно, тихо, как мыши сидят…

— Слушаю, братец! — говорит Марья.

Ушел Иван в лес. Скучно стало Марье одной за станком сидеть; облокотилась она и запела:

Где ты, месяц золотой? —
Ходит месяц над водой,-
В глыбко озеро взглянул,
В темных водах утонул…
Вдруг стукнуло в ставню.

— Кто тут?

— Выдь к нам, выдь к нам,- говорят за ставней тонкие голоса.

Выбежала Марья и ахнула.

От озера до хаты — хороводы русалочьи.

Русалки-мавки взялись за руки, кружатся, смеются, играют.

Всплеснула Марья ладошами. Куда тут! — обступили ее мавки, венок надели…

— К нам, к нам в хоровод, ты краше всех, будь наша царица.- Взяли Марью за руки и закружились.

Вдруг из камыша вылезла синяя раздутая голова в колпаке.

— Здравствуй, Марья,- захрипел водяной,- давно я тебя поджидал…- И потянулся к ней лапами…

Поздним утром пришел Иван. Туда, сюда,- нет сестрицы. И видит — на берегу башмаки ее лежат и поясок.

Сел Иван и заплакал.

А дни идут, солнце ближе к земле надвигается.

Настала купальская неделя.

«Уйду,- думает Иван,- к чужим людям век доживать, вот только лапти новые справлю».

Нашел за озером липку, ободрал, сплел лапти и пошел к чужим людям.

Шел, шел, видит — стоит голая липка, с которой он лыки драл.

«Ишь ты, назад завернул»,- подумал Иван и пошел в другую сторону.

Кружил по лесу и опять видит голую липку.

— Наважденье,- испугался Иван, побежал рысью. А лапти сами на старое место загибают…

Рассердился Иван, замахнулся топором и хочет липку рубить. И говорит она человеческим голосом:

— Не руби меня, милый братец…

У Ивана и топор вывалился.

— Сестрица, ты ли?

— Я, братец; царь водяной меня в жены взял, теперь я древяница, а с весны опять русалкой буду… Когда ты с меня лыки драл, наговаривала я, чтобы не уходил отсюда далеко.

— А нельзя тебе от водяного уйти?

— Можно, найти нужно Полынь-траву на зыбком месте и мне в лицо бросить.

И только сказала, подхватили сами лапти, понесли Ивана по лесу.

Ветер в ушах свистит, летят лапти над землей, поднимаются, и вверх в черную тучу мчится Иван.

«Не упасть бы»,- подумал и зацепился за серую тучу — зыбкое место.

Пошел по туче — ни куста кругом, ни травинки.

Вдруг зашевелился под ногами и выскочил из тучевой ямы мужичок с локоток, красная шапочка.

— Зачем сюда пришел? — заревел мужичок, как бык, откуда голос взялся.

— Я за Полынь-травою,- поклонился Иван.

— Дам тебе Полынь-траву, только побори меня цыганской ухваткой.

Легли они на спины, по одной ноге подняли, зацепились, потянули.

Силен мужичок с локоток, а Ивану лапти помогают.

Стал Иван перетягивать.

— Счастье твое,- рычит мужичок,- быть бы тебе на седьмом небе, много я закинул туда вашего брата. Получай Полынь-траву.- И бросил ему пучок.

Схватил траву, побежал вниз Иван, а мужичок с локоток как заревет, как загрохочет и язык красный из тучи то метнет, то втянет.

Добежал до липки Иван и видит — сидит на земле страшный дед, водит усами…

— Пусти,- кричит Иван,- знаю, кто ты, не хочешь ли этого? — И ткнул водяному в лицо Полынь-травою.

Вспучился водяной, лопнул и побежал ручьем быстрым в озеро.

А Иван в липку бросил Полынь-траву, вышла из липки сестрица Марья, обняла брата, заплакала, засмеялась.

Избушку у озера бросили они и ушли за темный лес — на чистом поле жить, не разлучаться.

И живут неразлучно до сих пор, и кличут их всегда вместе — Иван да Марья, Иван да Марья.