Как называется рассказ чехова в котором яков очень хорошо играл на скрипке особенно русские песни

А.П.ЧЕХОВ

СКРИПКА РОТШИЛЬДА

Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно. В больницу же и в тюремный замок гробов требовалось очень мало. Одним словом, дела были скверные. Если бы Яков Иванов был гробовщиком в губернском городе, то, наверное, он имел бы собственный дом и звали бы его Яковом Матвеичем; здесь же в городишке звали его просто Яковом, уличное прозвище у него было почему-то — Бронза, а жил он бедно, как простой мужик, в небольшой старой избе, где была одна только комната, и в этой комнате помещались он, Марфа, печь, двухспальная кровать, гробы, верстак и все хозяйство.

Яков делал гробы хорошие, прочные. Для мужиков и мещан он делал их на свой рост и ни разу не ошибся, так как выше и крепче его не было людей нигде, даже в тюремном замке, хотя ему было уже за семьдесят. Для благородных же и для женщин делал по мерке и употреблял для этого железный аршин. Заказы на детские гробики принимал он очень неохотно и делал их прямо без мерки, с презрением, и всякий раз, получая деньги за работу, говорил:

— Признаться, не люблю заниматься чепухой.

Кроме мастера, небольшой доход приносила ему также игра на скрипке. В городке на свадьбах играл обыкновенно жидовский оркестр, которым управлял лудильщик Моисей Ильич Шахкес, бравший себе больше половины дохода. Так как Яков очень хорошо играл на скрипке, особенно русские песни, то Шахкес иногда приглашал его в оркестр с платою по пятьдесят копеек в день, не считая подарков от гостей. Когда Бронза сидел в оркестре, то у него прежде всего потело и багровело лицо; было жарко, пахло чесноком до духоты, скрипка взвизгивала, у правого уха хрипел контрабас, у левого — плакала флейта, на которой играл рыжий тощий жид с целою сетью красных и синих жилок на лице, носивший фамилию известного богача Ротшильда. И этот проклятый жид даже самое веселое умудрялся играть жалобно. Без всякой видимой причины Яков мало-помалу проникался ненавистью и презрением к жидам, а особенно к Ротшильду; он начинал придираться, бранить его нехорошими словами и раз даже хотел побить его, и Ротшильд обиделся и проговорил, глядя на него свирепо:

— Если бы я не уважал вас за талант, то вы бы давно полетели у меня в окошке.

Потом заплакал. Поэтому Бронзу приглашали в оркестр не часто, только в случае крайней необходимости, когда недоставало кого-нибудь из евреев.

Чехов Антон Павлович

Скрипка Ротшильда

А.П.ЧЕХОВ

СКРИПКА РОТШИЛЬДА

Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно. В больницу же и в тюремный замок гробов требовалось очень мало. Одним словом, дела были скверные. Если бы Яков Иванов был гробовщиком в губернском городе, то, наверное, он имел бы собственный дом и звали бы его Яковом Матвеичем; здесь же в городишке звали его просто Яковом, уличное прозвище у него было почему-то — Бронза, а жил он бедно, как простой мужик, в небольшой старой избе, где была одна только комната, и в этой комнате помещались он, Марфа, печь, двухспальная кровать, гробы, верстак и все хозяйство.

Яков делал гробы хорошие, прочные. Для мужиков и мещан он делал их на свой рост и ни разу не ошибся, так как выше и крепче его не было людей нигде, даже в тюремном замке, хотя ему было уже за семьдесят. Для благородных же и для женщин делал по мерке и употреблял для этого железный аршин. Заказы на детские гробики принимал он очень неохотно и делал их прямо без мерки, с презрением, и всякий раз, получая деньги за работу, говорил:

— Признаться, не люблю заниматься чепухой.

Кроме мастера, небольшой доход приносила ему также игра на скрипке. В городке на свадьбах играл обыкновенно жидовский оркестр, которым управлял лудильщик Моисей Ильич Шахкес, бравший себе больше половины дохода. Так как Яков очень хорошо играл на скрипке, особенно русские песни, то Шахкес иногда приглашал его в оркестр с платою по пятьдесят копеек в день, не считая подарков от гостей. Когда Бронза сидел в оркестре, то у него прежде всего потело и багровело лицо; было жарко, пахло чесноком до духоты, скрипка взвизгивала, у правого уха хрипел контрабас, у левого — плакала флейта, на которой играл рыжий тощий жид с целою сетью красных и синих жилок на лице, носивший фамилию известного богача Ротшильда. И этот проклятый жид даже самое веселое умудрялся играть жалобно. Без всякой видимой причины Яков мало-помалу проникался ненавистью и презрением к жидам, а особенно к Ротшильду; он начинал придираться, бранить его нехорошими словами и раз даже хотел побить его, и Ротшильд обиделся и проговорил, глядя на него свирепо:

— Если бы я не уважал вас за талант, то вы бы давно полетели у меня в окошке.

Потом заплакал. Поэтому Бронзу приглашали в оркестр не часто, только в случае крайней необходимости, когда недоставало кого-нибудь из евреев.

Яков никогда не бывал в хорошем расположении духа, так как ему постоянно приходилось терпеть страшные убытки. Например, в воскресенья и праздники грешно было работать, понедельник — тяжелый день, и таким образом в году набиралось около двухсот дней, когда поневоле приходилось сидеть сложа руки. А ведь это какой убыток! Если кто-нибудь в городе играл свадьбу без музыки или Шахкес не приглашал Якова, то это тоже был убыток. Полицейский надзиратель был два года болен и чахнул, и Яков с нетерпением ждал, когда он умрет, но надзиратель уехал в губернский город лечиться и взял да там и умер. Вот вам и убыток, по меньшей мере рублей на десять, так как гроб пришлось бы делать дорогой, с глазетом. Мысли об убытках донимали Якова особенно по ночам; он клал рядом с собой на постели скрипку и, когда всякая чепуха лезла в голову, трогал струны, скрипка в темноте издавала звук, и ему становилось легче.

Шестого мая прошлого года Марфа вдруг занемогла. Старуха тяжело дышала, пила много воды и пошатывалась, но все-таки утром сама истопила печь и даже ходила по воду. К вечеру же слегла. Яков весь день играл на скрипке; когда же совсем стемнело, взял книжку, в которую каждый день записывал свои убытки, и от скуки стал подводить годовой итог. Получилось больше тысячи рублей. Это так потрясло его, что он хватил счетами о пол и затопал ногами. Потом снял счеты и опять долго щелкал и глубоко, напряженно вздыхал. Лицо у него было багрово и мокро от пота. Он думал о том, что если бы эту пропащую тысячу рублей положить в банк, то в год проценту накопилось бы самое малое — сорок рублей. Значит, и эти сорок рублей тоже убыток. Одним словом, куда ни повернись, везде только убытки и больше ничего.

— Яков! — позвала Марфа неожиданно. — Я умираю!

Он оглянулся на жену. Лицо у нее было розовое от жара, необыкновенно ясное и радостное. Бронза, привыкший всегда видеть ее лицо бледным, робким и несчастным, теперь смутился. Похоже было на то, как будто она в самом деле умирала и была рада, что наконец уходит навеки из этой избы, от гробов, от Якова… И она глядела в потолок и шевелила губами, и выражение у нее было счастливое, точно она видела смерть, свою избавительницу, и шепталась с ней.

Был уже рассвет, в окно видно было, как горела утренняя заря. Глядя на старуху, Яков почему-то вспомнил, что за всю жизнь он, кажется, ни разу не приласкал ее, не пожалел, ни разу не догадался купить ей платочек или принести со свадьбы чего-нибудь сладенького, а только кричал на нее, бранил за убытки, бросался на нее с кулаками; правда, он никогда не бил ее, но все-таки пугал, и она всякий раз цепенела от страха. Да, он не велел ей пить чай, потому что и без того расходы большие, и она пила только горячую воду. И он понял, отчего у нее теперь такое странное, радостное лицо, и ему стало жутко.

Дождавшись утра, он взял у соседа лошадь и повез Марфу в больницу. Тут больных было немного, и потому пришлось ему ждать недолго, часа три. К его великому удовольствию, в этот раз принимал больных не доктор, который сам был болен, а фельдшер Максим Николаич, старик, про которого все в городе говорили, что хотя он и пьющий и дерется, но понимает больше, чем доктор.

— Здравия желаем, — сказал Яков, вводя старуху в приемную. Извините, все беспокоим вас, Максим Николаич, своими пустяшными делами. Вот, извольте видеть, захворал мой предмет. Подруга жизни, как это говорится, извините за выражение…

Нахмурив седые брови и поглаживая бакены, фельдшер стал оглядывать старуху, а она сидела на табурете сгорбившись и тощая, остроносая, с открытым ртом и походила в профиль на птицу, которой хочется пить.

— М-да… Так… — медленно проговорил фельдшер и вздохнул. Инфлуэнца, а может, и горячка. Теперь по городу тиф ходит. Что ж? Старушка пожила, слава богу… Сколько ей?

— Да без года семьдесят, Максим Николаич.

— Что ж? Пожила старушка. Пора и честь знать.

— Оно, конечно, справедливо изволили заметить, Максим Николаич, сказал Яков, улыбаясь из вежливости, — и чувствительно вас благодарим за вашу приятность, но позвольте вам выразиться, всякому насекомому жить хочется.

— Мало ли чего! — сказал фельдшер таким тоном, как будто от него зависело жить старухе или умереть. — Ну, так вот, любезный, будешь прикладывать ей на голову холодный компресс и давай вот эти порошки по два в день. А засим до свидания, бонжур.

Читать дальше

«Скрипка Ротшильда» своим появлением в «Русских ведомостях» 6 февраля 1894 года не обратила на себя особенного внимания ни современной писателю критики, ни читающей публики, как это случилось, например, с «Палатой N 6», сразу же вызвавшей множество самых разноречивых откликов и толкований. Современное нам литературоведение отнеслось внимательнее к межтекстовым связям «Скрипки Ротшильда», отметив ранние сюжетные мотивы и образы, получившие свое место и в этом произведении (например, «мотив вербы – свидетельницы человеческих жизней» 1, определенные связи между ранним рассказом «Горе» и «Скрипкой Ротшильда» 2).

К. Чуковский проницательно заметил: «Скрипка Ротшильда» – квинт-эссенция чеховского стиля. В ней сконцентрированы – и притом в самом сильном своем воплощении – все основные черты мировоззрения Чехова и главные особенности его мастерства» 3. И действительно – «Скрипка Ротшильда», одно из ключевых произведений Чехова 90-х годов, обнаруживает множество связей и мотивов, укореняющих его в русской классической традиции. Многочисленные скрытые и явные реминисценции, пронизывающие повествование в «Скрипке Ротшильда», несомненно, заслуживают внимательного рассмотрения, так как именно они формируют, усложняют и укрупняют образы и ситуации художественно-публицистической прозы Чехова этого периода. Надо сказать, что публицистическая природа «Скрипки Ротшильда» умышленно спрятана в широко разветвленной системе эстетически значительных и самоценных художественных образов, составляющих ближайший, внешний изобразительный ряд.

Публицистичность выявляется в результате тщательного анализа, соотнесения внешнего и внутреннего образного рядов. Поэтому-то необходима выверенная соотнесенность с широким кругом тех именно произведений русской классики, намеки, скрытые и явные указания на которые содержатся в «Скрипке Ротшильда».

Весь рассказ ведет повествователь как бы с позиций персонажа, при этом обнаруживая противочеловеческую, антигуманную сущность этой позиции. Причем сиюминутные события как бы сопоставляются с «прошлым опытом» человечества и с прежними, уже известными читателю интерпретациями подобных поступков и действий. Устремленность всего повествования к адресату, к читателю, ориентированность на его социальный и психологический опыт составляют главное условие понимания.

Внешний ряд«Скрипки Ротшильда» на первый взгляд ясен и прост, по-чеховски прозрачен, понятен самому неискушенному читателю. Гробовщик Яков Иванов, получивший почему-то странное уличное прозвище «Бронза», живет в старой, бедной избе с женой Марфой. Яков не только делает «хорошие, прочные» гробы, он еще играет на скрипке, преимущественно на свадьбах. Привычное течение жизни нарушается болезнью Марфы. Яков повез Марфу в больницу. Эта поездка «к фельдшеру Максиму Николаичу» написана в лучших традициях русской реалистической школы. В больнице, по свидетельству повествователя, все обстояло привычно и буднично. Ждали они приема «недолго, часа три». В первой же реплике Якова, в самых первых его словах, обращенных к фельдшеру Максиму Николаичу, определена по существу «речевая маска» персонажа, то есть средствами речи самого персонажа выявлена не только его социальная принадлежность, но и раскрыта его «психология». Яков усвоил чужие для него формы «куртуазного» общения, расхожие приемы «речевого этикета», которые и поставлены в ряд, долженствующий как бы определить доверительность, почти интимность диалога. «Здравия желаем, – сказал Яков, вводя старуху в приемную. – Извините, всё беспокоим вас, Максим Николаич, своими пустяшными делами. Вот, изволите видеть, захворал мой предмет. Подруга жизни… извините за выражение…» Показательно, что повествователь сохраняет живое звучание речи персонажа, ее произносительный вариант.

Повествование «в тоне и духе» героя несет здесь несомненную обличительную функцию. Ведь «пустяшные дела», по выражению Якова Бронзы, – обозначение смертельной болезни Марфы. В конкретной ситуации формы «вежливого обращения» приобретают значение оскорбительное, издевательское. Слово «предмет» как условное наименование любимого существа бытовало в русском литературном языке на всем протяжении XIX века. Мы встречаем его и в «Евгении Онегине», и в трилогии Л. Толстого «Детство. Отрочество. Юность». Яков как бы слегка иронизирует, называя так свою жену: «мой предмет». Пушкинским «милым предметам», «предметам песен и любви» противопоставлен «предмет» Якова Бронзы. Яков Бронза нанизывает чужие для него «формулы вежливости», следуя традиции: по его мнению, так это говорится.

Противопоставление формулы и эмоционально-экспрессивного наполнения, формы и содержания на уровне речи усилено и сопоставлением «субъектов действия»: генеральски-важного фельдшера, который, «нахмурив седые брови и поглаживая бакены… стал оглядывать старуху», и Марфы – «она сидела на табурете сгорбившись и, тощая, остроносая, с открытым ртом, походила в профиль на птицу, которой хочется пить». И как результат этого не осмотра больной, а «оглядывания» Максим Николаич важно произносит: «М-да… Так… Инфлуэнца, а может и горячка. Теперь по городу тиф ходит». Об этом «целителе» уже было замечено:»… хотя он и пьющий и дерется, но понимает больше, чем доктор». Эта характеристика, помещенная в речь повествователя, явно принадлежит самому Якову.

Повествование в тоне и духе персонажа особенно широко представлено в «Скрипке Ротшильда». Вся сцена в больнице – ярчайший пример карнавализации. Здесь и ввернутое для пущей важности непонятное участникам диалога название болезни – инфлуэнца, и придумывание-угадывание вариантов «диагноза»: инфлуэнца… горячка…

тиф. В том же экспрессивном ключе выдержано и продолжение сцены «осмотра-оглядывания» больной. Величественный, как бог Саваоф, фельдшер говорит «таким тоном, как будто от него зависело жить старухе или умереть». Завершая «визит», он добавляет: «А за сим досвиданция, бонжур», – где пародийно сближены и объединены в синонимический ряд противоположные по значению приветствия, обозначающие расставание и встречу. На уровне ближайшем, первичном это столкновение и сближение противоположных по смыслу приветствий – дань все той же карнавализации образа, да и всей сюжетной ситуации.

Яков Бронза понимает, что Марфа не сегодня-завтра умрет, но настаивает на внешнем рисунке лечения как «соблюдении правил игры». И тот же тройной набор: инфлуэнца… горячка… тиф, банки… кровь гнать… пиявки. Соблюдение внешних приличий, правил благопристойности – вот главная забота Якова. Те же пустые, лишенные искренней заботы формулы «общежития». В том же тоне и духе совершались и последние действия Якова: прослеживается все то же стремление соблюсти видимость заботы и добропорядочности. Он читает над покойницей псалтырь, чтобы не платить дьячку; «и за могилку с него ничего не взяли… И Яков был очень доволен, что все так честно, благопристойно и дешево и ни для кого не обидно» 4.

Яков и Марфа – фигуры явно сопоставленные. Что же за характеры раскрываются перед внимательным читателем? И что же открывается за этими персонажами?

В поздних произведениях Чехова, по всей вероятности, нет случайных имен. Во всяком случае, в «Скрипке Ротшильда» имена главных действующих лиц, несомненно, неслучайные, говорящие. «Говорящим» является и уличное прозвище Якова – Бронза. Уже в начальных, обстановочных фразах есть очень важное замечание повествователя: «уличное прозвище у него было почему-то – Бронза». Так почему же Яков – Бронза? «Скрипка Ротшильда» начинается если не собственными словами Якова, то по крайней мере воспроизведением позиции персонажа в формах, приближенных к размышлениям персонажа, к его внутренней речи, поданной внешне как бы в авторском объективном повествовании: «Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно. В больницу же и в тюремный замок гробов требовалось очень мало. Одним словом, дела были скверные». Так рассуждать может только гробовщик, не ведающий ни жалости, ни сострадания. Яков Бронза – монументален. Он и внешне больше похож на «каменного гостя», случайно оказавшегося среди людей. Он «статуарен», ведь «выше и крепче его не было людей нигде, даже в тюремном замка..» Знаменательно и это последнее обозначение – «тюремный замок», вместо тюрьма или острог. Намеренная архаизация сквозит в этом непривычном для конца XIX века наименовании места заключения – «тюремный замок».

Есть еще одно знаменательное сообщение о Якове Бронзе, проливающее дополнительный свет на этот характер: Яков Бронза неохотно принимал заказы на детские гробики «и делал их прямо без мерки, с презрением, и всякий раз, получая деньги за работу, говорил: – Признаться, не люблю заниматься чепухой». И ведь говорились эти жестокие, бездушные слова родителям или близким родственникам умерших, детей… Пожалуй, становятся понятными детские голоса, звучащие как античный хор, встречающие: и провожающие Якова Бронзу: «Бронза идет! Бронза идет!»»…Мальчишки ловили на мясо раков; увидев его, они стали кричать со злобой: «Бронза! Бронза!» И в тексте прозвище Бронза появляется строго ситуативно, оно обусловлено психологической ситуацией, выявляющей в Якове нечто противочеловеческое…» – бронзу. Вот Яков играет в оркестре, у левого уха его плакала флейта», у правого «хрипел контрабас», а Бронза «мало-помалу проникался ненавистью и презрением к жидам, а особенно к Ротшильду…». За что же так люто ненавидит Бронза флейтиста Ротшильда? Оказывается, прежде всего за то, что «этот проклятый жид даже самое веселое умудрялся играть жалобно». А жалоба должна вызывать сострадание, сочувствие, соучастие, Яков Бронза как бы забыл об этих чисто человеческих чувствах Он – «бронза», поэтому не знает ни жалости, ни сострадания. Умирает Марфа на глазах Якова. Яков снял мерку с еще живой жены и стал делать ей гроб. «Когда работа была кончена, Бронза надел очки и записал в свою книжку: «Марфе Ивановой гроб – 2 р. 40 к.». И вздохнул». С этого вздоха и начинается для Якова трудное возвращение к живой жизни. Он начал вспоминать. Но пока и воспоминания его вертятся вокруг все той же темы убытков, ставшей за долгую жизнь привычной и для Марфы. После возвращения из больницы Марфа, «войдя в избу, минут десять простояла, держась за печку. Ей казалось, что если она ляжет, то Яков будет говорить об убытках и бранить ее за то, что она все лежит и не хочет работать», После неожиданного обращения Марфы: «Яков!.. Я умираю!» – Яков вспоминает.

Весь ряд припоминаний настроен «по восходящей»; «.»за всю жизнь… ни разу не приласкал ее, не пожалел, ни разу не догадался купить ей платочек или принести со свадьбы чего-нибудь сладенького…» И второй ряд, где собраны «действия и поступки»: «кричал… бранил… бросался… с кулаками»… а Марфа «всякий раз цепенела от страха». И наконец, последнее, «итоговое» припоминание: «Да, он не велел ей пить чай, потому что и без того расходы большие, и она пила только горячую воду». Показательна и архитектоника текста: сначала Яков, оглянувшийся на жену, видит непривычное, как бы помолодевшее лицо Марфы: «розовое от жара, необыкновенно ясное и радостное… Похоже было на то, как будто она в самом деле умирала и была рада, что наконец уходит навеки из этой избы, от гробов, от Якова…». Далее следует ряд припоминаний, а заключительная часть как бы подводит итог «И он понял, отчего у нее теперь такое странное, радостное лицо, и ему стало жутко«. Пожалуй, наивысшая, кульминационная точка Бронзы – сцена «прощания» с Марфой: «Прощаясь в последний раз с Марфой, он потрогал рукой гроб и подумал: «Хорошая работа».

Следующий абзац открывается начальным но, как бы знаменующим новый этап – трудную и сложную работу но восстановлению человеческого начала в Бронзе: «Не когда он возвращался с кладбища, его взяла сильная тоска» Правда, тоска выступает здесь по преимуществу в значении физиологическом: Якову «нездоровилось: дыхание было горячее и тяжкое, – ослабели ноги, тянуло к питью» Повествователь отмечает появление духовной работы, ее первое, робкое движение.

Для характера Якова Бронзы» показательно и то обстоятельство, что он не видит, не замечает природы. Он живет не только среди гробов, но и как бы гробу, где нет ни красок, ни запахов весны, ни звуков, а ведь дело происходит поздней весной, на границе, лета. Природу в красках, запахах и звуках, Яков замечает только после выхода из бронзы, накануне смерти. Появление образа умершего «младенчика», хоть и вводится словами, «сигналами ситуации»: «И вдруг…», вполне закономерно для Якова, постепенно обращающегося, возвращающегося к живой жизни от прежнего своего занятия – изготовления «хороших, прочных» гробов. Умолкли детские голоса, озлобленно кричавшие: «Бронза идет! Бронза идет!.. Бронза! Бронза!» И в авторском повествовании исчезает это «уличное прозвище» Якова. Но оно не исчезает из художественной системы текста. Инерция «бронзового Якова» сохраняется и дальше, но все явственнее и сильнее звучит тема утрат, невосполнимых потерь» сменившая тему убытков. Прежде и теперь составляют для Якова два рубежа, разделенных долгими годами бронзы. И везде он замечает следы разорения и оскудения. Это уже взгляд Якова Иванова, продолжающего размышления самых дорогих и близких автору героев. Весь ряд воспоминаний раскрывает безрадостный итог: «Все на этом свете пропадало и будет пропадать!»

Показательно, как Чехов показывает постепенное возрождение человеческого начала в Бронзе, все еще сохраняя подчиненность «идее Ротшильда» в характере Якова. Ведь все его сожаления по поводу расхищения богатств природы и постоянной темы невосполнимых потерь, которая сменила тему «убытков» страшных убытков», построены на той же неосуществленной «идее Ротшильда». Бронза все еще сохраняется и в деталях поведения Якова, и в восприятии окружающей природы и среды. Те же логические несоответствия, что и в нагромождении изъявлений вежливости в прежней жизни. В картинах вспоминаемой прежней жизни появляются ноты сожаления, ему становится жалко Марфу.

Сюжетный рисунок «Скрипки Ротшильда» обнаруживает связи с художественными идеями как далекого прошлого, так и с современной Чехову русской классической литературой, Бронза – символ жестокости, как бы заданной самой природой образа, жестокости не рассуждающей и не сомневающейся в своем праве. Бронза не только лишена человеческих чувств и сомнений как знака личности, бронза несет в себе постоянное сознание, или, как писал Достоевский, ощущение, своей постоянной предназначенной правоты. Яков Иванов недаром, не напрасно получил свое странное «уличное прозвище» – Бронза. Он, подобно изваяниям в бронзе и меди, лишен человеческих чувств. Бронза сам себя поставил как бы вне людского общества.

В «Скрипке Ротшильда» Якова сопровождают два антагонистических предмета: железный аршин и скрипка. В художественной системе текста они оба, несомненно, приобретают значение символов. Железный! аршин – знак бездуховности и бездушия – принадлежит только Якову Бронзе. Как только, почти непосредственно перед смертью, Яков обнаруживает в себе что-то человеческое и тема убытков заменяется темой утрат, железный аршин исчезает из повествования. Скрипка – антипод железного аршина. И Марфа предугадывает сокровенное назначение скрипки. Марфа всякий раз с благоговением вешала его скрипку на стену…». Скрипка стала для Якова как бы единственным голосом понимания. Именно поэтому, когда Якова донимали мысли об убытках, страшных убытках, «он клал рядом с собой на постели скрипку и, когда всякая чепуха лезла в голову, трогал струны, скрипка в темноте издавала звук, и ему становилось легче».

Скрипка и железный аршин как бы символизируют два начала, составляющих натуру Якова, в определенных условиях то одна, то другая сторона, одерживает верх, подавляя и заслоняя собой соседнюю «составляющую». Доминанта личности Якова Бронзы – железный аршин, а Якова Иванова – скрипка. Возникает неизбежный «опрос: когда именно и почему Яков стал бронзой? По воспоминаниям Марфы, пятьдесят лет назад, когда им «бог дал ребеночка с белокурыми волосиками», Яков не был бронзой. Ведь в тот день они сидели, на берегу реки, под вербой, и пели песни… Кстати, память об этом сохраняется в натуре Якова и в его «бронзовой» ипостаси. И в оркестре Шахкеса он «очень хорошо играл на скрипке, особенно русские песни».

В начале повествования мы узнаем, что у Якова была мечта стать гробовщиком в губернском городе, иметь собственный дом и еще чтобы «звали его Яковом Матвеичем…». Это очень важный пункт, помогающий узнать, где Начало бронзы. Именно здесь и лежит в истоке мечта стать богатым, Зародыш «идеи Ротшильда».

«Стать Ротшильдом» мечтал» многие литературные герои, в новом времени, пожалуй, нужно начинать с пушкинских образов. Самое полное и точное воплощение «идеи Ротшильда» – старый барон в «Скупом рыцаре», для которого главное в богатстве – тайная власть денег.

«Идея Ротшильда» – интернациональна, это, по Достоевскому, «всемирный Ротшильд». И в то же время она наднациональна, так как основана и на внутриличностных факторах.

В основе «идей Ротшильда» лежит не простое «наивное» накопительство, а жажда тайной, всепроникающей власти над людьми, достигаемой посредством богатства. Возникают многочисленные, психологически мотивированные варианты накопления богатства. Но в любом случае «идея Ротшильда» разъединяет и отчуждает человека от

всего человеческого, нравственные ценности утрачивают в его глазах свой смысл и значение.

«Ротшильд» как очеловеченная власть золота появляется в рассказах Чехова еще в 1884 году. В «Идиллии» горы банковских билетов, векселей и ассигнаций ассоциативно вызывают персонализацию идеи богатства – фигуры Ротшильда и Креза.

О богатстве, о «капитале» в самых различных объемах мечтают герои Достоевского. Раскольникову нужна лишь сумма на «первый шаг». Значительно дальше в своих ротшильдских притязаниях идёт молодое поколение. Подросток Аркадий Долгорукий заявляет прямо, и твердо: «Моя идея – это стать Ротшильдом. Я приглашаю читателя к спокойствию и к серьезности.

Я повторяю: моя идея – это стать Ротшильдом, стать так же богатым, как Ротшильд; непросто богатым, а именно как Ротшильд…

Дело очень простое, вся тайна в двух словах: упорство и непрерывность… упорство в накоплении, даже копеечными суммами, впоследствии дает громадные результаты… самая нехитрая форма наживания, но лишь непрерывная, обеспечена в успехе математически».

Яков верный «ученик» героя Достоевского. Упорно и непрерывно (кстати, эти слова подчеркнуты Достоевским и соответственно «усилены» шрифтом на фоне графически нейтрального текста) Яков отмечает все доходы и все убытки. Запись: «Марфе Ивановой гроб – 2р.

  1. А. П. Чехов, Полн. собр. соч. и писем в 30-ти томах, т. 8, М., 1977, с. 503.[↩]
  2. См.: Д. Иоаннисян, Три рассказа («Капитанский мундир», «Горе», «Скрипка Ротшильда»). – В кн.: «Сборник статей и материалов», вып. 2, Ростов н/Д., 1960.[↩]
  3. К. Чуковский, О Чехове, М., 1967, с. 129.[↩]
  4. Везде, кроме специально оговоренных случаев, подчеркнуто мной. – П. Е.[↩]

Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.

Уже подписаны? Авторизуйтесь для доступа к полному тексту.

Чехов Антон Павлович

Скрипка Ротшильда

А.П.ЧЕХОВ

СКРИПКА РОТШИЛЬДА

Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно. В больницу же и в тюремный замок гробов требовалось очень мало. Одним словом, дела были скверные. Если бы Яков Иванов был гробовщиком в губернском городе, то, наверное, он имел бы собственный дом и звали бы его Яковом Матвеичем; здесь же в городишке звали его просто Яковом, уличное прозвище у него было почему-то — Бронза, а жил он бедно, как простой мужик, в небольшой старой избе, где была одна только комната, и в этой комнате помещались он, Марфа, печь, двухспальная кровать, гробы, верстак и все хозяйство.

Яков делал гробы хорошие, прочные. Для мужиков и мещан он делал их на свой рост и ни разу не ошибся, так как выше и крепче его не было людей нигде, даже в тюремном замке, хотя ему было уже за семьдесят. Для благородных же и для женщин делал по мерке и употреблял для этого железный аршин. Заказы на детские гробики принимал он очень неохотно и делал их прямо без мерки, с презрением, и всякий раз, получая деньги за работу, говорил:

— Признаться, не люблю заниматься чепухой.

Кроме мастера, небольшой доход приносила ему также игра на скрипке. В городке на свадьбах играл обыкновенно жидовский оркестр, которым управлял лудильщик Моисей Ильич Шахкес, бравший себе больше половины дохода. Так как Яков очень хорошо играл на скрипке, особенно русские песни, то Шахкес иногда приглашал его в оркестр с платою по пятьдесят копеек в день, не считая подарков от гостей. Когда Бронза сидел в оркестре, то у него прежде всего потело и багровело лицо; было жарко, пахло чесноком до духоты, скрипка взвизгивала, у правого уха хрипел контрабас, у левого — плакала флейта, на которой играл рыжий тощий жид с целою сетью красных и синих жилок на лице, носивший фамилию известного богача Ротшильда. И этот проклятый жид даже самое веселое умудрялся играть жалобно. Без всякой видимой причины Яков мало-помалу проникался ненавистью и презрением к жидам, а особенно к Ротшильду; он начинал придираться, бранить его нехорошими словами и раз даже хотел побить его, и Ротшильд обиделся и проговорил, глядя на него свирепо:

— Если бы я не уважал вас за талант, то вы бы давно полетели у меня в окошке.

Потом заплакал. Поэтому Бронзу приглашали в оркестр не часто, только в случае крайней необходимости, когда недоставало кого-нибудь из евреев.

Яков никогда не бывал в хорошем расположении духа, так как ему постоянно приходилось терпеть страшные убытки. Например, в воскресенья и праздники грешно было работать, понедельник — тяжелый день, и таким образом в году набиралось около двухсот дней, когда поневоле приходилось сидеть сложа руки. А ведь это какой убыток! Если кто-нибудь в городе играл свадьбу без музыки или Шахкес не приглашал Якова, то это тоже был убыток. Полицейский надзиратель был два года болен и чахнул, и Яков с нетерпением ждал, когда он умрет, но надзиратель уехал в губернский город лечиться и взял да там и умер. Вот вам и убыток, по меньшей мере рублей на десять, так как гроб пришлось бы делать дорогой, с глазетом. Мысли об убытках донимали Якова особенно по ночам; он клал рядом с собой на постели скрипку и, когда всякая чепуха лезла в голову, трогал струны, скрипка в темноте издавала звук, и ему становилось легче.

Шестого мая прошлого года Марфа вдруг занемогла. Старуха тяжело дышала, пила много воды и пошатывалась, но все-таки утром сама истопила печь и даже ходила по воду. К вечеру же слегла. Яков весь день играл на скрипке; когда же совсем стемнело, взял книжку, в которую каждый день записывал свои убытки, и от скуки стал подводить годовой итог. Получилось больше тысячи рублей. Это так потрясло его, что он хватил счетами о пол и затопал ногами. Потом снял счеты и опять долго щелкал и глубоко, напряженно вздыхал. Лицо у него было багрово и мокро от пота. Он думал о том, что если бы эту пропащую тысячу рублей положить в банк, то в год проценту накопилось бы самое малое — сорок рублей. Значит, и эти сорок рублей тоже убыток. Одним словом, куда ни повернись, везде только убытки и больше ничего.

— Яков! — позвала Марфа неожиданно. — Я умираю!

Он оглянулся на жену. Лицо у нее было розовое от жара, необыкновенно ясное и радостное. Бронза, привыкший всегда видеть ее лицо бледным, робким и несчастным, теперь смутился. Похоже было на то, как будто она в самом деле умирала и была рада, что наконец уходит навеки из этой избы, от гробов, от Якова… И она глядела в потолок и шевелила губами, и выражение у нее было счастливое, точно она видела смерть, свою избавительницу, и шепталась с ней.

Был уже рассвет, в окно видно было, как горела утренняя заря. Глядя на старуху, Яков почему-то вспомнил, что за всю жизнь он, кажется, ни разу не приласкал ее, не пожалел, ни разу не догадался купить ей платочек или принести со свадьбы чего-нибудь сладенького, а только кричал на нее, бранил за убытки, бросался на нее с кулаками; правда, он никогда не бил ее, но все-таки пугал, и она всякий раз цепенела от страха. Да, он не велел ей пить чай, потому что и без того расходы большие, и она пила только горячую воду. И он понял, отчего у нее теперь такое странное, радостное лицо, и ему стало жутко.

Дождавшись утра, он взял у соседа лошадь и повез Марфу в больницу. Тут больных было немного, и потому пришлось ему ждать недолго, часа три. К его великому удовольствию, в этот раз принимал больных не доктор, который сам был болен, а фельдшер Максим Николаич, старик, про которого все в городе говорили, что хотя он и пьющий и дерется, но понимает больше, чем доктор.

— Здравия желаем, — сказал Яков, вводя старуху в приемную. Извините, все беспокоим вас, Максим Николаич, своими пустяшными делами. Вот, извольте видеть, захворал мой предмет. Подруга жизни, как это говорится, извините за выражение…

Нахмурив седые брови и поглаживая бакены, фельдшер стал оглядывать старуху, а она сидела на табурете сгорбившись и тощая, остроносая, с открытым ртом и походила в профиль на птицу, которой хочется пить.

— М-да… Так… — медленно проговорил фельдшер и вздохнул. Инфлуэнца, а может, и горячка. Теперь по городу тиф ходит. Что ж? Старушка пожила, слава богу… Сколько ей?

— Да без года семьдесят, Максим Николаич.

— Что ж? Пожила старушка. Пора и честь знать.

— Оно, конечно, справедливо изволили заметить, Максим Николаич, сказал Яков, улыбаясь из вежливости, — и чувствительно вас благодарим за вашу приятность, но позвольте вам выразиться, всякому насекомому жить хочется.

— Мало ли чего! — сказал фельдшер таким тоном, как будто от него зависело жить старухе или умереть. — Ну, так вот, любезный, будешь прикладывать ей на голову холодный компресс и давай вот эти порошки по два в день. А засим до свидания, бонжур.

По выражению его лица Яков видел, что дело плохо и что уж никакими порошками не поможешь; для него теперь ясно было, что Марфа помрет очень скоро, не сегодня-завтра. Он слегка тронул фельдшера под локоть, подмигнул глазом и сказал вполголоса:

— Ей бы, Максим Николаич, банки поставить.

— Некогда, некогда, любезный. Бери свою старуху и уходи с богом. До свидания.

— Сделайте такую милость, — взмолился Яков. — Сами изволите знать, если б у нее, скажем, живот болел или какая внутренность, ну, тогда порошки и капли, а то ведь в ней простуда! При простуде первое дело кровь гнать, Максим Николаич.

А фельдшер уже вызвал следующего больного, и в приемную входила баба с мальчиком.

— Ступай, ступай… — сказал он Якову, хмурясь. — Нечего тень наводить.

— В таком случае поставьте ей хоть пиявки! Заставьте вечно бога молить!

Фельдшер вспылил и крикнул:

— Поговори мне еще! Ддубина….

Яков тоже вспылил и побагровел весь, но не сказал ни слова, а взял под руку Марфу и повел ее из приемной. Только когда уж садились в телегу, он сурово и насмешливо поглядел на больницу и сказал:

— Насажали вас тут, артистов! Богатому небось поставил бы банки, а для бедного человека и одной

Скрипка Ротшильда

Скрипка Ротшильда. Антон Павлович Чехов

Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно. В больницу же и в тюремный замок гробов требовалось очень мало. Одним словом, дела были скверные. Если бы Яков Иванов был гробовщиком в губернском городе, то, наверное, он имел бы собственный дом и звали бы его Яковом Матвеичем; здесь же в городишке звали его просто Яковом, уличное прозвище у него было почему-то — Бронза, а жил он бедно, как простой мужик, в небольшой старой избе, где была одна только комната, и в этой комнате помещались он, Марфа, печь, двухспальная кровать, гробы, верстак и все хозяйство.

Яков делал гробы хорошие, прочные. Для мужиков и мещан он делал их на свой рост и ни разу не ошибся, так как выше и крепче его не было людей нигде, даже в тюремном замке, хотя ему было уже за семьдесят. Для благородных же и для женщин делал по мерке и употреблял для этого железный аршин. Заказы на детские гробики принимал он очень неохотно и делал их прямо без мерки, с презрением, и всякий раз, получая деньги за работу, говорил:

— Признаться, не люблю заниматься чепухой.

Кроме мастера, небольшой доход приносила ему также игра на скрипке. В городке на свадьбах играл обыкновенно жидовский оркестр, которым управлял лудильщик Моисей Ильич Шахкес, бравший себе больше половины дохода. Так как Яков очень хорошо играл на скрипке, особенно русские песни, то Шахкес иногда приглашал его в оркестр с платою по пятьдесят копеек в день, не считая подарков от гостей. Когда Бронза сидел в оркестре, то у него прежде всего потело и багровело лицо; было жарко, пахло чесноком до духоты, скрипка взвизгивала, у правого уха хрипел контрабас, у левого — плакала флейта, на которой играл рыжий тощий жид с целою сетью красных и синих жилок на лице, носивший фамилию известного богача Ротшильда. И этот проклятый жид даже самое веселое умудрялся играть жалобно. Без всякой видимой причины Яков мало-помалу проникался ненавистью и презрением к жидам, а особенно к Ротшильду; он начинал придираться, бранить его нехорошими словами и раз даже хотел побить его, и Ротшильд обиделся и проговорил, глядя на него свирепо:

— Если бы я не уважал вас за талант, то вы бы давно полетели у меня в окошке.

Потом заплакал. Поэтому Бронзу приглашали в оркестр не часто, только в случае крайней необходимости, когда недоставало кого-нибудь из евреев.

Яков никогда не бывал в хорошем расположении духа, так как ему постоянно приходилось терпеть страшные убытки. Например, в воскресенья и праздники грешно было работать, понедельник — тяжелый день, и таким образом в году набиралось около двухсот дней, когда поневоле приходилось сидеть сложа руки. А ведь это какой убыток! Если кто-нибудь в городе играл свадьбу без музыки или Шахкес не приглашал Якова, то это тоже был убыток. Полицейский надзиратель был два года болен и чахнул, и Яков с нетерпением ждал, когда он умрет, но надзиратель уехал в губернский город лечиться и взял да там и умер. Вот вам и убыток, по меньшей мере рублей на десять, так как гроб пришлось бы делать дорогой, с глазетом. Мысли об убытках донимали Якова особенно по ночам; он клал рядом с собой на постели скрипку и, когда всякая чепуха лезла в голову, трогал струны, скрипка в темноте издавала звук, и ему становилось легче.

Шестого мая прошлого года Марфа вдруг занемогла. Старуха тяжело дышала, пила много воды и пошатывалась, но все-таки утром сама истопила печь и даже ходила по воду. К вечеру же слегла. Яков весь день играл на скрипке; когда же совсем стемнело, взял книжку, в которую каждый день записывал свои убытки, и от скуки стал подводить годовой итог. Получилось больше тысячи рублей. Это так потрясло его, что он хватил счетами о пол и затопал ногами. Потом снял счеты и опять долго щелкал и глубоко, напряженно вздыхал. Лицо у него было багрово и мокро от пота. Он думал о том, что если бы эту пропащую тысячу рублей положить в банк, то в год проценту накопилось бы самое малое — сорок рублей. Значит, и эти сорок рублей тоже убыток. Одним словом, куда ни повернись, везде только убытки и больше ничего.

— Яков! — позвала Марфа неожиданно. — Я умираю!

Он оглянулся на жену. Лицо у нее было розовое от жара, необыкновенно ясное и радостное. Бронза, привыкший всегда видеть ее лицо бледным, робким и несчастным, теперь смутился. Похоже было на то, как будто она в самом деле умирала и была рада, что наконец уходит навеки из этой избы, от гробов, от Якова… И она глядела в потолок и шевелила губами, и выражение у нее было счастливое, точно она видела смерть, свою избавительницу, и шепталась с ней.

Был уже рассвет, в окно видно было, как горела утренняя заря. Глядя на старуху, Яков почему-то вспомнил, что за всю жизнь он, кажется, ни разу не приласкал ее, не пожалел, ни разу не догадался купить ей платочек или принести со свадьбы чего-нибудь сладенького, а только кричал на нее, бранил за убытки, бросался на нее с кулаками; правда, он никогда не бил ее, но все-таки пугал, и она всякий раз цепенела от страха. Да, он не велел ей пить чай, потому что и без того расходы большие, и она пила только горячую воду. И он понял, отчего у нее теперь такое странное, радостное лицо, и ему стало жутко.

Дождавшись утра, он взял у соседа лошадь и повез Марфу в больницу. Тут больных было немного, и потому пришлось ему ждать недолго, часа три. К его великому удовольствию, в этот раз принимал больных не доктор, который сам был болен, а фельдшер Максим Николаич, старик, про которого все в городе говорили, что хотя он и пьющий и дерется, но понимает больше, чем доктор.

— Здравия желаем, — сказал Яков, вводя старуху в приемную. Извините, все беспокоим вас, Максим Николаич, своими пустяшными делами. Вот, извольте видеть, захворал мой предмет. Подруга жизни, как это говорится, извините за выражение…

Нахмурив седые брови и поглаживая бакены, фельдшер стал оглядывать старуху, а она сидела на табурете сгорбившись и тощая, остроносая, с открытым ртом и походила в профиль на птицу, которой хочется пить.

— М-да… Так… — медленно проговорил фельдшер и вздохнул. Инфлуэнца, а может, и горячка. Теперь по городу тиф ходит. Что ж? Старушка пожила, слава богу… Сколько ей?

— Да без года семьдесят, Максим Николаич.

— Что ж? Пожила старушка. Пора и честь знать.

— Оно, конечно, справедливо изволили заметить, Максим Николаич, сказал Яков, улыбаясь из вежливости, — и чувствительно вас благодарим за вашу приятность, но позвольте вам выразиться, всякому насекомому жить хочется.

— Мало ли чего! — сказал фельдшер таким тоном, как будто от него зависело жить старухе или умереть. — Ну, так вот, любезный, будешь прикладывать ей на голову холодный компресс и давай вот эти порошки по два в день. А засим до свидания, бонжур.

По выражению его лица Яков видел, что дело плохо и что уж никакими порошками не поможешь; для него теперь ясно было, что Марфа помрет очень скоро, не сегодня-завтра. Он слегка тронул фельдшера под локоть, подмигнул глазом и сказал вполголоса:

— Ей бы, Максим Николаич, банки поставить.

— Некогда, некогда, любезный. Бери свою старуху и уходи с богом. До свидания.

— Сделайте такую милость, — взмолился Яков. — Сами изволите знать, если б у нее, скажем, живот болел или какая внутренность, ну, тогда порошки и капли, а то ведь в ней простуда! При простуде первое дело кровь гнать, Максим Николаич.

А фельдшер уже вызвал следующего больного, и в приемную входила баба с мальчиком.

— Ступай, ступай… — сказал он Якову, хмурясь. — Нечего тень наводить.

— В таком случае поставьте ей хоть пиявки! Заставьте вечно бога молить!

Фельдшер вспылил и крикнул:

— Поговори мне еще! Ддубина….

Яков тоже вспылил и побагровел весь, но не сказал ни слова, а взял под руку Марфу и повел ее из приемной. Только когда уж садились в телегу, он сурово и насмешливо поглядел на больницу и сказал:

— Насажали вас тут, артистов! Богатому небось поставил бы банки, а для бедного человека и одной пиявки пожалел. Ироды!

Когда приехали домой, Марфа, войдя в избу, минут десять простояла, держась за печку. Ей казалось, что если она ляжет, то Яков будет говорить об убытках и бранить ее за то, что она все лежит и не хочет работать. А Яков глядел на нее со скукой вспоминал, что завтра Иоанна Богослова, послезавтра Николая Чудотворца, а потом воскресенье, потом понедельник тяжелый день. Четыре дня нельзя будет работать, а наверное Марфа умрет в какой-нибудь из этих дней; значит, гроб надо делать сегодня. Он взял свой железный аршин, подошел к старухе и снял с нее мерку. Потом она легла, а он перекрестился и стал делать гроб.

Когда работа была кончена, Бронза надел очки и записал в свою книжку:

«Марфе Ивановой гроб — 2 р. 40 к.».

И вздохнул. Старуха все время лежала молча с закрытыми глазами. Но вечером, когда стемнело, она вдруг позвала старика.

— Помнишь, Яков? — спросила она, глядя на него радостно. — Помнишь, пятьдесят лет назад нам бог дал ребеночка с белокурыми волосиками? Мы с тобой тогда все на речке сидели и песни пели… под вербой. — И, горько усмехнувшись, она добавила: — Умерла девочка.

Яков напряг память, но никак не мог вспомнить ни ребеночка, ни вербы.

— Это тебе мерещится, — сказал он.

Приходил батюшка, приобщал и соборовал. Потом Марфа стала бормотать что-то непонятное и к утру скончалась.

Старухи соседки обмыли, одели и в гроб положили. Чтобы не платить лишнего дьячку, Яков сам читал псалтирь, и за могилку с него ничего не взяли, так как кладбищенский сторож был ему кум. Четыре мужика несли до кладбища гроб, но не за деньги, а из уважения. Шли за гробом старухи, нищие, двое юродивых, встречный народ набожно крестился… И Яков был очень доволен, что все так честно, благопристойно и дешево и ни для кого не обидно. Прощаясь в последний раз с Марфой, он потрогал рукой гроб и подумал: «Хорошая работа!»

Но когда он возвращался с кладбища, его взяла сильная тоска. Ему что-то нездоровилось: дыхание было горячее и тяжкое, ослабели ноги, тянуло к питью. А тут

Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно. В больницу же и в тюремный замок гробов требовалось очень мало. Одним словом, дела были скверные. Если бы Яков Иванов был гробовщиком в губернском городе, то, наверное, он имел бы собственный дом и звали бы его Яковом Матвеичем; здесь же в городишке звали его просто Яковом, уличное прозвище у него было почему-то — Бронза, а жил он бедно, как простой мужик, в небольшой старой избе, где была одна только комната, и в этой комнате помещались он, Марфа, печь, двухспальная кровать, гробы, верстак и всё хозяйство.

Яков делал гробы хорошие, прочные. Для мужиков и мещан он делал их на свой рост и ни разу не ошибся, так как выше и крепче его не было людей нигде, даже в тюремном замке, хотя ему было уже семьдесят лет. Для благородных же и для женщин делал по мерке и употреблял для этого железный аршин. Заказы на детские гробики принимал он очень неохотно и делал их прямо без мерки, с презрением, и всякий раз, получая деньги за работу, говорил:

— Признаться, не люблю заниматься чепухой.

Кроме мастерства, небольшой доход приносила ему также игра на скрипке. В городке на свадьбах играл обыкновенно жидовский оркестр, которым управлял лудильщик Моисей Ильич Шахкес, бравший себе больше половины дохода. Так как Яков очень хорошо играл на скрипке, особенно русские песни, то Шахкес иногда приглашал его в оркестр с платою по пятьдесят копеек в день, не считая подарков от гостей. Когда Бронза сидел в оркестре, то у него прежде всего потело и багровело лицо; было жарко, пахло чесноком до духоты, скрипка взвизгивала, у правого уха хрипел контрабас, у левого — плакала флейта, на которой играл рыжий тощий жид с целою сетью красных и синих жилок на лице, носивший фамилию известного богача Ротшильда. И этот проклятый жид даже самое веселое умудрялся играть жалобно. Без всякой видимой причины Яков мало-помалу проникался ненавистью и презрением к жидам, а особенно к Ротшильду; он начинал придираться, бранить его нехорошими словами и раз даже хотел побить его, и Ротшильд обиделся и проговорил, глядя на него свирепо:

— Если бы я не уважал вас за талант, то вы бы давно полетели у меня в окошке.

Потом заплакал. Поэтому Бронзу приглашали в оркестр не часто, только в случае крайней необходимости, когда недоставало кого-нибудь из евреев.

Яков никогда не бывал в хорошем расположении духа, так как ему постоянно приходилось терпеть страшные убытки. Например, в воскресенья и праздники грешно было работать, понедельник — тяжелый день, и таким образом в году набиралось около двухсот дней, когда поневоле приходилось сидеть сложа руки. А ведь это какой убыток! Если кто-нибудь в городе играл свадьбу без музыки или Шахкес не приглашал Якова, то это тоже был убыток. Полицейский надзиратель был два года болен и чахнул, и Яков с нетерпением ждал, когда он умрет, но надзиратель уехал в губернский город лечиться и взял да там и умер. Вот вам и убыток, по меньшей мере рублей на десять, так как гроб пришлось бы делать дорогой, с глазетом. Мысли об убытках донимали Якова особенно по ночам; он клал рядом с собой на постели скрипку и, когда всякая чепуха лезла в голову, трогал струны, скрипка в темноте издавала звук, и ему становилось легче.

Шестого мая прошлого года Марфа вдруг занемогла. Старуха тяжело дышала, пила много воды и пошатывалась, но все-таки утром сама истопила печь и даже ходила по воду. К вечеру же слегла. Яков весь день играл на скрипке; когда же совсем стемнело, взял книжку, в которую каждый день записывал свои убытки, и от скуки стал подводить годовой итог. Получилось больше тысячи рублей. Это так потрясло его, что он хватил счетами о пол и затопал ногами. Потом поднял счеты и опять долго щелкал и глубоко, напряженно вздыхал. Лицо у него было багрово и мокро от пота. Он думал о том, что если бы эту пропащую тысячу рублей положить в банк, то в год проценту накопилось бы самое малое — сорок рублей. Значит, и эти сорок рублей тоже убыток. Одним словом, куда ни повернись, везде только убытки и больше ничего.

— Яков! — познала Марфа неожиданно. — Я умираю!

Он оглянулся на жену. Лицо у нее было розовое от жара, необыкновенно ясное и радостное. Бронза, привыкший всегда видеть ее лицо бледным, робким и несчастным, теперь смутился. Похоже было на то, как будто она в самом деле умирала и была рада, что наконец уходит навеки из этой избы, от гробов, от Якова… И она глядела в потолок и шевелила губами, и выражение у нее было счастливое, точно она видела смерть, свою избавительницу, и шепталась с ней.

Был уже рассвет, в окно видно было, как горела утренняя заря. Глядя на старуху, Яков почему-то вспомнил, что за всю жизнь он, кажется, ни разу не приласкал ее, не пожалел, ни разу не догадался купить ей платочек или принести со свадьбы чего-нибудь сладенького, а только кричал на нее, бранил за убытки, бросался на нее с кулаками; правда, он никогда не бил ее, но все-таки пугал, и она всякий раз цепенела от страха. Да, он не велел ей пить чай, потому что и без того расходы большие, и она пила только горячую воду. И он понял, отчего у нее теперь такое странное, радостное лицо, и ему стало жутко.

Дождавшись утра, он взял у соседа лошадь и повез Марфу в больницу. Тут больных было немного и потому пришлось ему ждать недолго, часа три. К его великому удовольствию, в этот раз принимал больных не доктор, который сам был болен, а фельдшер Максим Николаич, старик, про которого все в городе говорили, что хотя он и пьющий и дерется, но понимает больше, чем доктор.

— Здравия желаем, — сказал Яков, вводя старуху в приемную. — Извините, всё беспокоим вас, Максим Николаич, своими пустяшными делами. Вот, изволите видеть, захворал мой пре́дмет. Подруга жизни, как это говорится, извините за выражение…

Нахмурив седые брови и поглаживая бакены, фельдшер стал оглядывать старуху, а она сидела на табурете сгорбившись и, тощая, остроносая, с открытым ртом, походила в профиль на птицу, которой хочется пить.

— М-да… Так… — медленно проговорил фельдшер и вздохнул. — Инфлуэнца, а может и горячка. Теперь по городу тиф ходит. Что ж? Старушка пожила, слава богу… Сколько ей?

— Да без года семьдесят, Максим Николаич.

— Что ж? Пожила старушка. Пора и честь знать.

— Оно, конечно, справедливо изволили заметить, Максим Николаич, — сказал Яков, улыбаясь из вежливости, — и чувствительно вас благодарим за вашу приятность, но позвольте вам выразиться, всякому насекомому жить хочется.

— Мало ли чего! — сказал фельдшер таким тоном, как будто от него зависело жить старухе или умереть. — Ну, так вот, любезный, будешь прикладывать ей на голову холодный компресс и давай вот эти порошки по два в день. А за сим досвиданция, бонжур.

По выражению его лица Яков видел, что дело плохо и что уж никакими порошками не поможешь; для него теперь ясно было, что Марфа помрет очень скоро, не сегодня-завтра. Он слегка толкнул фельдшера под локоть, подмигнул глазом и сказал вполголоса:

— Ей бы, Максим Николаич, банки поставить.

— Некогда, некогда, любезный. Бери свою старуху и уходи с богом. Досвиданция.

— Сделайте такую милость, — взмолился Яков. — Сами изволите знать, если б у нее, скажем, живот болел или какая внутренность, ну, тогда порошки и капли, а то ведь в ней простуда! При простуде первое дело — кровь гнать, Максим Николаич.

А фельдшер уже вызвал следующего больного, и в приемную входила баба с мальчиком.

— Ступай, ступай… — сказал он Якову, хмурясь. — Нечего тень наводить.

— В таком случае поставьте ей хоть пьявки! Заставьте вечно бога молить!

Фельдшер вспылил и крикнул:

— Поговори мне еще! Ддубина…

Яков тоже вспылил и побагровел весь, но не сказал ни слова, а взял под руку Марфу и повел ее из приемной. Только когда уж садились в телегу, он сурово и насмешливо поглядел на больницу и сказал:

— Насажали вас тут артистов! Богатому небось поставил бы банки, а для бедного человека и одной пьявки пожалел. Ироды!

Скрипка Ротшильда

Распечатать

Скрипка Ротшильда

Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно. В больницу же и в тюремный замок гробов требовалось очень мало. Одним словом, дела были скверные. Если бы Яков Иванов был гробовщиком в губернском городе, то, наверное, он имел бы собственный дом и звали бы его Яковом Матвеичем; здесь же, в городишке, звали его просто Яковом, уличное прозвище у него было почему-то – Бронза, а жил он бедно, как простой мужик, в небольшой старой избе, где была одна только комната, и в этой комнате помещались он, Марфа, печь, двухспальная кровать, гробы, верстак и все хозяйство.

Яков делал гробы хорошие, прочные. Для мужиков и мещан он делал их на свой рост и ни разу не ошибся, так как выше и крепче его не было людей нигде, даже в тюремном замке, хотя ему было уже семьдесят лет. Для благородных же и для женщин делал по мерке и употреблял для этого железный аршин. Заказы на детские гробики принимал он очень неохотно и делал их прямо без мерки, с презрением, и всякий раз, получая деньги за работу, говорил:

– Признаться, не люблю заниматься чепухой.

Кроме мастерства, небольшой доход приносила ему также игра на скрипке. В городке на свадьбах играл обыкновенно жидовский оркестр, которым управлял лудильщик Моисей Ильич Шахкес, бравший себе больше половины дохода. Так как Яков очень хорошо играл на скрипке, особенно русские песни, то Шахкес иногда приглашал его в оркестр с платою по пятьдесят копеек в день, не считая подарков от гостей. Когда Бронза сидел в оркестре, то у него прежде всего потело и багровело лицо; было жарко, пахло чесноком до духоты, скрипка взвизгивала, у правого уха хрипел контрабас, у левого – плакала флейта, на которой играл рыжий тощий жид с целою сетью красных и синих жилок на лице, носивший фамилию известного богача Ротшильда. И этот проклятый жид даже самое веселое умудрялся играть жалобно. Без всякой видимой причины Яков мало-помалу проникался ненавистью и презрением к жидам, а особенно к Ротшильду; он начинал придираться, бранить его нехорошими словами и раз даже хотел побить его, и Ротшильд обиделся и проговорил, глядя на него свирепо:

– Если бы я не уважал вас за талант, то вы бы давно полетели у меня в окошке.

Потом заплакал. Поэтому Бронзу приглашали в оркестр не часто, только в случае крайней необходимости, когда недоставало кого-нибудь из евреев.

Яков никогда не бывал в хорошем расположении духа, так как ему постоянно приходилось терпеть страшные убытки. Например, в воскресенья и праздники грешно было работать, понедельник – тяжелый день, и таким образом в году набиралось около двухсот дней, когда поневоле приходилось сидеть сложа руки. А ведь это какой убыток! Если кто-нибудь в городе играл свадьбу без музыки или Шахкес не приглашал Якова, то это тоже был убыток. Полицейский надзиратель был два года болен и чахнул, и Яков с нетерпением ждал, когда он умрет, но надзиратель уехал в губернский город лечиться и взял да там и умер. Вот вам и убыток, по меньшей мере рублей на десять, так как гроб пришлось бы делать дорогой, с глазетом. Мысли об убытках донимали Якова особенно по ночам; он клал рядом с собой на постели скрипку и, когда всякая чепуха лезла в голову, трогал струны, скрипка в темноте издавала звук, и ему становилось легче.

Шестого мая прошлого года Марфа вдруг занемогла. Старуха тяжело дышала, пила много воды и пошатывалась, но все-таки утром сама истопила печь и даже ходила по воду. К вечеру же слегла. Яков весь день играл на скрипке; когда же совсем стемнело, взял книжку, в которую каждый день записывал свои убытки, и от скуки стал подводить годовой итог. Получилось больше тысячи рублей. Это так потрясло его, что он хватил счетами о пол и затопал ногами. Потом поднял счеты и опять долго щелкал и глубоко, напряженно вздыхал. Лицо у него было багрово и мокро от пота. Он думал о том, что если бы эту пропащую тысячу рублей положить в банк, то в год проценту накопилось бы самое малое – сорок рублей. Значит, и эти сорок рублей тоже убыток. Одним словом, куда ни повернись, везде только убытки, и больше ничего.

– Яков! – позвала Марфа неожиданно. – Я умираю!

Он оглянулся на жену. Лицо у нее было розовое от жара, необыкновенно ясное и радостное. Бронза, привыкший всегда видеть ее лицо бледным, робким и несчастным, теперь смутился. Похоже было на то, как будто она в самом деле умирала и была рада, что наконец уходит навеки из этой избы, от гробов, от Якова… И она глядела в потолок и шевелила губами, и выражение у нее было счастливое, точно она видела смерть, свою избавительницу, и шепталась с ней.

Был уже рассвет, в окно видно было, как горела утренняя заря. Глядя на старуху, Яков почему-то вспомнил, что за всю жизнь он, кажется, ни разу не приласкал ее, не пожалел, ни разу не догадался купить ей платочек или принести со свадьбы чего-нибудь сладенького, а только кричал на нее, бранил за убытки, бросался на нее с кулаками; правда, он никогда не бил ее, но все-таки пугал, и она всякий раз цепенела от страха. Да, он не велел ей пить чай, потому что и без того расходы большие, и она пила только горячую воду. И он понял, отчего у нее теперь такое странное, радостное лицо, и ему стало жутко.

Дождавшись утра, он взял у соседа лошадь и повез Марфу в больницу. Тут больных было немного, и потому пришлось ему ждать недолго, часа три. К его великому удовольствию, в этот раз принимал больных не доктор, который сам был болен, а фельдшер Максим Николаич, старик, про которого все в городе говорили, что хотя он и пьющий и дерется, но понимает больше, чем доктор.

– Здравия желаем, – сказал Яков, вводя старуху в приемную. – Извините, все беспокоим вас, Максим Николаич, своими пустяшными делами. Вот, изволите видеть, захворал мой предмет. Подруга жизни, как это говорится, извините за выражение…

Нахмурив седые брови и поглаживая бакены, фельдшер стал оглядывать старуху, а она сидела на табурете сгорбившись и, тощая, остроносая, с открытым ртом, походила в профиль на птицу, которой хочется пить.

– М-да… Так… – медленно проговорил фельдшер и вздох-пул. – Инфлуэнца, а может, и горячка. Теперь по городу тиф ходит. Что ж? Старушка пожила, слава богу… Сколько ей?

– Да без года семьдесят, Максим Николаич.

– Что ж? Пожила старушка. Пора и честь знать.

– Оно, конечно, справедливо изволили заметить, Максим Николаич, – сказал Яков, улыбаясь из вежливости, – и чувствительно вас благодарим за вашу приятность, но позвольте вам выразиться, всякому насекомому жить хочется.

– Мало ли чего! – сказал фельдшер таким тоном, как будто от него зависело, жить старухе или умереть. – Ну, так вот, любезный, будешь прикладывать ей на голову холодный компресс и давай вот эти порошки по два в день. А засим до свиданция, бонжур.

По выражению его лица Яков видел, что дело плохо и что уж никакими порошками не поможешь; для него теперь ясно было, что Марфа помрет очень скоро, не сегодня-завтра. Он слегка толкнул фельдшера под локоть, подмигнул глазом и сказал вполголоса:

– Ей бы, Максим Николаич, банки поставить.

– Некогда, некогда, любезный. Бери свою старуху и уходи с богом. До свиданция.

– Сделайте такую милость, – взмолился Яков. – Сами изволите знать, если б у нее, скажем, живот болел или какая внутренность, ну, тогда порошки и капли, а то ведь в ней простуда! При простуде первое дело – кровь гнать, Максим Николаич.

А фельдшер уже вызвал следующего больного, и в приемную входила баба с мальчиком.

– Ступай, ступай… – сказал он Якову, хмурясь. – Нечего тень наводить.

– В таком случае поставьте ей хоть пьявки! Заставьте вечно бога молить!

Фельдшер вспылил и крикнул:

– Поговори мне еще! Ддубина…

Яков тоже вспылил и побагровел весь, но не сказал ни слова, а взял под руку Марфу и повел ее из приемной. Только когда уж садились в телегу, он сурово и насмешливо поглядел на больницу и сказал:

– Насажали вас тут, артистов! Богатому небось поставил бы банки, а для бедного человека и одной пьявки пожалел. Ироды!

Когда приехали домой, Марфа, войдя в избу, минут десять простояла, держась за печку. Ей казалось, что если она ляжет, то Яков будет говорить об убытках и бранить ее за то, что она все лежит и не хочет работать. А Яков глядел на нее со скукой и вспоминал, что завтра Иоанна Богослова, послезавтра Николая Чудотворца, а потом воскресенье, потом понедельник – тяжелый день. Четыре дня нельзя будет работать, а, наверное, Марфа умрет в какой-нибудь из этих дней; значит, гроб надо делать сегодня. Он взял свой железный аршин, подошел к старухе и снял с нее мерку. Потом она легла, а он перекрестился и стал делать гроб.

Когда работа была кончена, Бронза надел очки и записал в свою книжку:

“Марфе Ивановой гроб – 2 р. 40 к.”.

И вздохнул. Старуха все время лежала молча с закрытыми глазами. Но вечером, когда стемнело, она вдруг позвала старика.

– Помнишь, Яков? – спросила она, глядя на него радостно. – Помнишь, пятьдесят лет назад нам бог дал ребеночка с белокурыми волосиками? Мы с тобой тогда все на речке сидели и песни пели… под вербой. – И, горько усмехнувшись, она добавила: – Умерла девочка.

Яков напряг память, но никак не мог вспомнить ни ребеночка, ни вербы.

– Это тебе мерещится, – сказал он.

Приходил батюшка, приобщал и соборовал. Потом Марфа стала бормотать что-то непонятное и к утру скончалась.

Старухи соседки обмыли, одели и в гроб положили. Чтобы не платить лишнего дьячку, Яков сам читал псалтырь, и за могилку с него ничего не взяли, так как кладбищенский сторож был ему кум. Четыре мужика несли до кладбища гроб, но не за деньги, а из уважения. Шли за гробом старухи, нищие, двое юродивых, встречный народ набожно крестился… И.Яков был очень доволен, что все так честно, благопристойно и дешево и ни для кого не обидно. Прощаясь в последний раз с Марфой, он потрогал рукой гроб и подумал: “Хорошая работа!”

Но когда он возвращался с кладбища, его взяла сильная тоска. Ему что-то нездоровилось: дыхание было горячее и тяжкое, ослабели ноги, тянуло к питью. А тут еще полезли в голову всякие мысли. Вспомнилось опять, что за всю свою жизнь он ни разу не пожалел Марфы, не приласкал. Пятьдесят два года, пока они жили в одной избе, тянулись долго-долго, но как-то так вышло, что за все это время он ни разу не подумал о ней, не обратил внимания, как будто она была кошка или собака. А ведь она каждый день топила печь, варила и пекла, ходила по воду, рубила дрова, спала с ним на одной кровати, а когда он возвращался пьяный со свадеб, она всякий раз с благоговением вешала его скрипку на стену и укладывала его спать, и все это молча, с робким, заботливым выражением.

Навстречу Якову, улыбаясь и кланяясь, шел Ротшильд.

– А я вас ищу, дяденька! – сказал он. – Кланялись вам Моисей Ильич и велели вам зараз приходить к ним.

Якову было не до того. Ему хотелось плакать.

– Отстань! – сказал он и пошел дальше.

– А как же это можно? – встревожился Ротшильд, забегая вперед. – Моисей Ильич будут обижаться! Они велели зараз!

Якову показалось противно, что жид запыхался, моргает и что у него так много рыжих веснушек. И было гадко глядеть на его зеленый сюртук с темными латками и на всю его хрупкую, деликатную фигуру.

– Что ты лезешь ко мне, чеснок? – крикнул Яков. – Не приставай!

Жид рассердился и тоже крикнул:

– Но ви, пожалуста, потише, а то ви у меня через забор полетите!

– Прочь с глаз долой! – заревел Яков и бросился на него с кулаками. – Житья нет от пархатых!

Ротшильд помертвел от страха, присел и замахал руками над головой, как бы защищаясь от ударов, потом вскочил и побежал прочь что есть духу. На бегу он подпрыгивал, всплескивал руками, и видно было, как вздрагивала его длинная, тощая спина. Мальчишки обрадовались случаю и бросились за ним с криками “Жид! Жид!”. Собаки тоже погнались за ним с лаем. Кто-то захохотал, потом свистнул, собаки залаяли громче и дружнее… Затем, должно быть, собака укусила Ротшильда, так как послышался отчаянный, болезненный крик. Яков погулял по выгону, потом пошел по краю города куда глаза глядят, и мальчишки кричали: “Бронза идет! Бронза идет!” А вот и река. Тут с писком носились кулики, крякали утки. Солнце сильно припекало, и от воды шло такое сверканье, что было больно смотреть. Яков прошелся по тропинке вдоль берега и видел, как из купальни вышла полная краснощекая дама, и подумал про нее: “Ишь ты, выдра!” Недалеко от купальни мальчишки ловили на мясо раков; увидев его, они стали кричать со злобой: “Бронза! Бронза!” А вот широкая старая верба с громадным дуплом, а на ней вороньи гнезда… И вдруг в памяти Якова, как живой, вырос младенчик с белокурыми волосами и верба, про которую говорила Марфа. Да, это и есть та самая верба – зеленая, тихая, грустная… Как она постарела, бедная!

Он сел под нее и стал вспоминать. На том берегу, где теперь заливной луг, в ту пору стоял крупный березовый лес, а вон на той лысой горе, что виднеется на горизонте, тогда синел старый-старый сосновый бор. По реке ходили барки. А теперь все ровно и гладко, и на том берегу стоит одна только березка, молоденькая и стройная, как барышня, а на реке только утки да гуси, и не похоже, чтобы здесь когда-нибудь ходили барки. Кажется, против прежнего и гусей стало меньше. Яков закрыл глаза, и в воображении его одно навстречу другому понеслись громадные стада белых гусей.

Он недоумевал, как это вышло так, что за последние сорок или пятьдесят лет своей жизни он ни разу не был на реке, а если, может, и был, то не обратил на нее внимания? Ведь река порядочная, не пустячная; на ней можно было бы завести рыбные ловли, а рыбу продавать купцам, чиновникам и буфетчику на станции и потом класть деньги в банк; можно было бы плавать в лодке от усадьбы к усадьбе и играть на скрипке, и народ всякого звания платил бы деньги; можно было бы попробовать опять гонять барки – это лучше, чем гробы делать; наконец, можно было бы разводить гусей, бить их и зимой отправлять в Москву; небось одного пуху в год набралось бы рублей на десять. Но он прозевал, ничего этого не сделал. Какие убытки! Ах, какие убытки! А если бы все вместе – и рыбу ловить, и на скрипке играть, и барки гонять, у и гусей бить, то какой получился бы капитал! Но ничего этого не было даже во сне, жизнь прошла без пользы, без всякого удовольствия, пропала зря, ни за понюшку табаку; впереди уже ничего не осталось, а посмотришь назад – там ничего, кроме убытков, и таких страшных, что даже озноб берет. И почему человек не может жить так, чтобы не было этих потерь и убытков? Спрашивается, зачем срубили березняк и сосновый бор? Зачем даром гуляет выгон? Зачем люди делают всегда именно не то, что нужно? Зачем Яков всю свою жизнь бранился, рычал, бросался с кулаками, обижал свою жену и, спрашивается, для какой надобности давеча напугал и оскорбил жида? Зачем вообще люди мешают жить друг другу? Ведь от этого какие убытки! Какие страшные убытки! Если бы не было ненависти и злобы, люди имели бы друг от друга громадную пользу.

Вечером и ночью мерещился ему младенчик, верба, рыба, битые гуси, и Марфа, похожая в профиль на птицу, которой хочется пить, и бледное, жалкое лицо Ротшильда, и какие-то морды надвигались со всех сторон и бормотали про убытки. Он ворочался с боку на бок и раз пять вставал с постели, чтобы поиграть на скрипке.

Утром через силу поднялся и пошел в больницу. Тот же Максим Николаич приказал ему прикладывать к голове холодный компресс, дал порошки, и по выражению его лица и по тону Яков понял, что дело плохо и что уж никакими порошками не поможешь. Идя потом домой, он соображал, что от смерти будет одна только польза; не надо ни есть, ни пить, ни платить податей, ни обижать людей, а так как человек лежит в могилке не один год, а сотни, тысячи лет, то, если сосчитать, польза окажется громадная. От жизни человеку – убыток, а от смерти – польза. Это соображение, конечно, справедливо, но все-таки обидно и горько: зачем на свете такой странный порядок, что жизнь, которая дается человеку только один раз, проходит без пользы?

Не жалко было умирать, но как только дома он увидел скрипку, у него сжалось сердце и стало жалко. Скрипку нельзя взять с собой в могилу, и теперь она останется сиротой и с нею случится то же, что с березняком и с сосновым бором. Все на этом свете пропадало и будет пропадать! Яков вышел из избы и сел у порога, прижимая к груди скрипку. Думая о пропащей, убыточной жизни, он заиграл, сам не зная что, но вышло жалобно и трогательно, и слезы потекли у него по щекам. И чем крепче он думал, тем печальнее пела скрипка.

Скрипнула щеколда раз-другой, и в калитке показался Ротшильд. Половину двора прошел он смело, но, увидев Якова, вдруг остановился, весь съежился и, должно быть, от страха, стал делать руками такие знаки, как будто хотел показать на пальцах, который теперь час.

– Подойди, ничего, – сказал ласково Яков и поманил его к себе. – Подойди!

Глядя недоверчиво и со страхом, Ротшильд стал подходить и остановился от него на сажень.

– А вы, сделайте милость, не бейте меня! – сказал он, приседая. – Меня Моисей Ильич опять послали. Не бойся, говорят, поди опять до Якова и скажи, говорят, что без их никак невозможно. В среду швадьба… Да-а! Господин Шаповалов выдают дочку жа хорошего целовека. И швадьба будет богатая, у-у! – добавил жид и прищурил один глаз.

– Не могу… – проговорил Яков, тяжело дыша. – Захворал, брат.

И опять заиграл, и слезы брызнули из глаз на скрипку. Ротшильд внимательно слушал, ставши к нему боком и скрестив на груди руки. Испуганное, недоумевающее выражение на его лице мало-помалу сменилось скорбным и страдальческим, он закатил глаза, как бы испытывая мучительный восторг, и проговорил: “Ваххх!..” И слезы медленно потекли у него по щекам и закапали на зеленый сюртук.

И потом весь день Яков лежал и тосковал. Когда вечером батюшка, исповедуя, спросил его, не помнит ли он за собою какого-нибудь особенного греха, то он, напрягая слабеющую память, вспомнил опять несчастное лицо Марфы и отчаянный крик жида, которого укусила собака, и сказал едва слышно:

– Скрипку отдайте Ротшильду.

– Хорошо, – ответил батюшка.

И теперь в городе все спрашивают: откуда у Ротшильда такая хорошая скрипка? Купил он ее, или украл, или, быть может, она попала к нему в заклад? Он давно уже оставил флейту и играет теперь только на скрипке. Из-под смычка у него льются такие же жалобные звуки, как в прежнее время из флейты, но когда он старается повторить то, что играл Яков, сидя на пороге, то у него выходит нечто такое унылое и скорбное, что слушатели плачут, и сам он под конец закатывает глаза и говорит: “Ваххх!..” И эта новая песня так понравилась в городе, что Ротшильда приглашают к себе наперерыв купцы и чиновники и заставляют играть ее по десяти раз.

Поделиться ссылкой:

10 / 10 ( 15 голосов )
Категории: Чехов А.П.,

Анализ первой фразы

Смысл в рассказе Скрипка Ротшильда

Порой первая фраза задаёт тон всему произведению, и этот приём мастерски использовал А. П. Чехов. Рассказ начинается с упоминания размеров города: писатель указывает, что он был «маленький, хуже деревни». Это интересное сравнение, если учесть, что городской населённый пункт, даже самый небольшой, должен быть больше, чем сельская местность. Автор даёт оценочную характеристику, а дальше становится понятно, почему он это делает.

Повествование ведётся от лица автора, однако на протяжении всего произведения высказываются мысли, которые могли бы принадлежать главному герою, — гробовщику Якову Бронзе. Именно у него «дела были скверные», потому что в городке редко умирали люди, а ведь от количества заказов на гробы напрямую зависел заработок мастера. Яков постоянно испытывал досаду, ведь даже старики отправлялись на тот свет не так часто, как ему хотелось.

Как в самом начале, так и на протяжении всего рассказа автор передаёт мысли и слова главного героя в основном несобственно-прямой речью, хотя в произведении присутствуют и диалоги. Везде, где Яков размышляет о бренности и несправедливости жизни, его мысли переданы так, что они могли бы принадлежать и самому автору. Произведение не утратило актуальности, хотя с момента написания прошло много времени. Некоторые цитаты отражают всю суть человеческой натуры, показывают лицемерие и страсть к наживе.

Художественные особенности

С помощью речи передается характер персонажей, их эмоции. В связи с этим употребляется множество восклицательных предложений с негативным посылом: «Поговори мне еще!», «Ироды!», «Отстань!», «Прочь с глаз долой!».

Встречается стилизация речи Ротшильда под еврейский акцент: «Господин Шаповалов выдают дочку жа хорошего целовека…».

Несмотря на это, диалогов в тексте мало, а внимание сосредоточено на внутренних монологах центрального персонажа, в которых и видно его духовное развитие (мысли об убытках, переживания насчет потраченных лет и др.).

Из художественных средств выразительности можно выделить эпитеты, относящиеся к описанию внешности героев: «длинная, тощая спина», «рыжий тощий жид», «белокурые волосики». Это помогает читателю представить образы более точно и ярко.

Имя главного героя

В первом абзаце Чехов дает четыре варианта имени главного героя: Яков Иванов, Яков Матвеич, Яков, Бронза. Но в ходу только два — Яков и Бронза. В литературе давно используются «говорящие» имена и фамилии. Чехов и здесь нарушает традицию. Иванов — фамилия такая «редкая», что назвать героя Ивановым все равно, что назвать его человеком. Впрочем, никто Якова Ивановым и не называет. И Яковом Матвеичем тоже, потому что живет он не в губернском городе в собственном доме, а «бедно, как простой мужик, в небольшой старой избе, где была одна только комната». Зовут его просто Яковом, а уличное прозвище, которым дразнят его мальчишки, — Бронза. Почему Бронза? «Почему-то», — отвечает Чехов. В этом прозвище логики и смысла не больше, чем в первой фразе рассказа, которая отражает мысли Якова. Абсурдность жизни отражается в именах героев. Загадочный Ротшильд — нищий еврей-музыкант — словно в насмешку носит эту блестящую фамилию.

Фонетика

Сегодня дайджесты, высмеянные еще Марти Ларни, в моде. Читать произведение полностью хотят не все, это долго, даже если оно совсем маленькое, такое, как «Скрипка Ротшильда». Краткое содержание, однако, не в силах передать всего очарования рассказа.

Чехов – мастер передачи особенностей звучания голосов. Его персонажи говорят каждый по-своему. Яков немногословен, по крайней мере вслух. Он много думает, но мысли его практичны и конкретны. Возможно, так он защищается от окружающего мира, которым недоволен, получая от него лишь убытки. Порой фразы гробовщика нелепы, как в сцене посещения больницы, куда он привез заболевшую Марфу. Яков ведет себя так, как будто он провинился, в его интонациях угадываются нотки извинения. Очень колоритно изъясняется и фельдшер, его речь наполнена самолюбованием, он наслаждается всей полнотой власти над пациентами и их родственниками в отсутствие врача. Речь еврея, привыкшего говорить на идиш – излюбленная тема для многих писателей, не удержался от соблазна изобразить ее и Чехов. «Скрипка Ротшильда» — фонетически выверенная симфония слов, как и другие произведения Антона Павловича.

скрипка ротшильда сочинение

Роль символов

В рассказе «Скрипка Ротшильда» роль символов играют река и музыкальный инструмент. Благодаря им в душе Якова пробуждаются ранее неизвестные чувства, которые он топтал и давил в себе всю жизнь. Река вызывает в памяти образ младенчика, умершего много лет назад, а скрипка перекликается с талантом, о существовании которого догадывается только старый еврей. Между тем Якову присущи положительные качества, например:

  • чуткость;
  • сострадание;
  • человечность;
  • умение видеть красоту мира.

Рассказ Чехова Скрипка Ротшильда

Правда, эти черты по большей части скрыты от людского взора и от самого гробовщика. Яков не понимает, что творится у него в душе. На самом деле всё просто: много лет назад ему и Марфе пришлось пережить смерть дочери, вот и окаменело сердце. На смертном одре жена вспоминает, как они пели на берегу реки, будучи молодыми, но воспоминания о тех днях запрятаны так глубоко, что сначала гробовщику кажется, будто жена всё выдумала.

В заключительной части произведения на первый план вновь выступает скрипка. Когда захворавший Яков играет, находя утешение в любимом занятии, плачут оба: сам гробовщик и Ротшильд. После смерти Бронзы музыкант получает инструмент и восхищает игрой богатых людей. Так заканчивается рассказ. «Новая песня понравилась в городе», а это значит, что смерть гробовщика принесла пользу. Узнай об этом Яков, он был бы весьма доволен.

Тест по рассказу

Проверьте запоминание краткого содержания тестом:

  1. Вопрос 1 из 10

    Кто является автором произведения «Скрипка Ротшильда»?

Начать тест(новая вкладка)

Доска почёта

Чтобы попасть сюда — пройдите тест.

    

  • Надежда Артонова

    10/10

  • No Name

    10/10

Ключевые мысли

Анализ произведения «Скрипка Ротшильда» позволяет понять, что весь сюжет вертится вокруг прибылей и убытков. Яков подсчитывал, сколько денег он терял на каждом детском гробике, на праздниках и выходных. Даже жену он воспринимал как нечто, приносящее убытки. Каждый день мастера был наполнен переживаниями, злобой и чувством безысходности. В конце жизни, сидя на берегу реки, Бронза думает о том, сколько пользы можно было извлечь, если проводить свои дни по-другому. За несколько минут гробовщик придумывает, что можно было делать:

  • бить гусей;
  • гонять барки;
  • ловить рыбу;
  • играть на скрипке.

Но не только о работе размышляет Яков в эти моменты. Он думает, как хорошо, если бы люди стали относиться друг к другу иначе. Придя домой, гробовщик продолжает сокрушаться о бесцельно прошедшей жизни. Ночью ему мерещится череда образов:

  • жена, похожая на печальную птицу;
  • младенчик;
  • верба;
  • пастухи на лугу;
  • забитые гуси;
  • ужасные морды;
  • жалкое лицо еврея.

Главные герои в рассказе Скрипка Ротшильда

Но и после этого герой не перестаёт измерять события, вещи и людей категориями убытков и пользы. Однако в душе уже зарождаются проблески иного чувства, доселе неведомого Бронзе. Перед самой смертью эти ощущения находят выражение в печальной мелодии, которую гробовщик играет на скрипке. Ему так жалко инструмент, который теперь осиротеет, что слезы сами катятся из глаз.

Литературоведы отмечают, что Чехову удалось передать российскую действительность. Некоторые проводят параллели с рассказом «Проповедь» Романа Петровича Кумова и романами более позднего периода. В то время писатели размышляли о судьбе народа, этой теме посвящено немало книг.

Так, в рассказе «Проповедь» священник Поликарп решил обличить местного богача. Он мучительно подбирал аргументы, то и дело робел, боялся даже взглянуть на кулака, а тот стоял неподвижно, будто монумент. Дело кончилось тем, что Поликарп потерял покой, опасаясь жалобы. Этот пример из литературы показывает, что высокие идеалы постоянно вступали в противоречие с суровой действительностью, где человек — просто винт в огромном механизме.

Жанр или направление

Судя по небольшому размеру текста, присутствия одного главного героя и, как следствие одного сюжетного содержания, он подходит к жанру рассказа. Реализм — в таком литературном течении работал писатель. Обстоятельства бытовые, будничные и люди, оказывавшиеся в них — классические. Почему рассказ назван именно «Скрипка Ротшильда» Еврей Ротшильд играет на флейте в оркестре, где редко выступает Яков Иванов. Между двумя мужчинами появляется враждебность из-за постоянных упрёков Якова, на них остро реагирует Ротшильд. Изнеможённый горестями Яков, предаёт свою скрипку этому герою, а тот в свою очередь, приобретает известность печальной песней.

Ироничный финал

Зрелый Чехов временами проявляет не меньше ехидства, чем Антоша Чехонте, хотя оно имеет качественно иной уровень. Новая скрипка Ротшильда вызывает любопытство окружающих, всему городку известна бедность флейтиста, а инструмент хорош. Ирония заключается и в фамилии этого персонажа, и в его одежде, и в том, как он распорядился наследством.

скрипка ротшильда смысл рассказа

Ротшильд печален по своей сути, весь его облик олицетворяет вселенскую скорбь, любое музыкальное произведение он исполняет так, что слушателям хочется плакать. Свою флейту он забросил, играет теперь на завещанном Яковом инструменте, пытаясь воспроизвести сочиненную им же в порыве вдохновения мелодию. Возможно, что запомнилась она не вполне достоверно, но что-то от ее все же осталось, что трогает души купцов, и новый хозяин скрипки исполняет ее по десять раз на дню.

Сама собой напрашивается параллель с современной поп-культурой, пытающейся воспроизвести традиции великого русского искусства в упрощенной, более доступной для массового потребителя форме. Современным купцам она тоже нравится.

Понравилась статья? Поделить с друзьями:

Не пропустите также:

  • Как называется рассказ сказка о том что всему свое время
  • Как называется рассказ сделавший имя м горького известным
  • Как называется рассказ про себя
  • Как называется рассказ о человеке
  • Как называется рассказ о том чего не было или о том чего не могло быть

  • 0 0 голоса
    Рейтинг статьи
    Подписаться
    Уведомить о
    guest

    0 комментариев
    Старые
    Новые Популярные
    Межтекстовые Отзывы
    Посмотреть все комментарии