Как воюют офицеры и юнкера в рассказе севастополь в мае калугин михайлов гальцин непшитшетский

Дерунец Ирина Тимофеевна

Учитель русского языка и литературы

МБОУ «Новофедоровская школа-лицей»

Народ и война в «Севастопольских рассказах» Л.Н. Толстого.

Цели:

— образовательные: — расширить представление учащихся о пребывании Толстого на Кавказе, а затем в Севастополе и об отношении писателя к войне;

— на материале рассказов Толстого показать истинный героизм русских солдат и матросов в обороне Севастополя;

— подвести учащихся к осмыслению важнейшего художественного новаторства Толстого в изображении войны («правда» войны, война «изнутри»);

— обратить внимание на общие принципы построения «Севастопольских рассказов»

— развивающая: — развивать умения анализировать, синтезировать, обобщать факты, делать исторический прогноз;

— воспитательные: — способствовать проявлению чувств сопереживания, сочувствия, добра, неприятия зла на примере стойкости, мужества русских солдат, матросов, офицеров.

Ход урока.

По долгу совести и чувству справедливости не могу молчать 
о зле, открыто совершающемся передо мною и влекущем за
собою погибель миллионов людей, погибель силы и чести 
отечества.

Л.Н. Толстой

1. Проверка домашнего задания.

2. Беседа по вопросам.

— Расскажите об участии молодого Толстого в Кавказской войне. С какой целью он отправился служить в действующую армию? (Ему хотелось прежде всего увидеть войну собственными глазами, проверить себя, на что способен.)

— Какие произведения рассказывают о событиях на Кавказской войне?

— Крымская война. Участие Толстого в Дунайской армии, а затем в обороне Севастополя. Как вел себя Толстой, командуя батареей на 4-м бастионе? Какими наградами награжден? Почему не получил Георгиевский крест? (Толстой создал проект о переформировании русской армии, в котором правдиво отметил тяжелейшие условия солдатской службы. Намеревался издавать журнал «Солдатский вестник», но против был русский император Николай I.

Вывод. У высшего начальства молодой Толстой на плохом счету, Георгиевский крест не положен, достаточно и медалей «За защиту Севастополя», «В память войны1853–1856 гг.», «За храбрость».)

— В каких произведениях Толстой рассказал об обороне Севастополя?

1. «Севастопольские рассказы» — книга о Крымской войне.

Историческая справка.

В России правит Николай I. Цель внешней политики царя – вытеснение Турции из Европы. Император провозгласил Россию покровительницей православных народов, находящихся под властью султана. 21 июня 1853г. русские войска были введены в Дунайские княжества (Валахию, Молдавию). 16 октября 1853г. Турция объявила России войну. Русская дипломатия не смогла предвидеть и предотвратить то, что на стороне Турции выступят Англия, Франция и Сардиния. Видеть Россию сильной в Европе не хотели никогда. В сентябре 1854г. войска коалиции высадились в Крыму. В октябре началась бомбардировка Севастополя. Героическая оборона длилась одиннадцать месяцев. Подписанный в марте 1856г. в Париже мирный договор воспринимался в России как поражение. Крымская война оказалась личной трагедией Николая I: 18 февраля 1955г. он умер. Суров был приговор современников. Вот что писал в эпиграмме в 1856г. Ф.И. Тютчев:

Не Богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые, и злые,-

Всё было ложь в тебе, все призраки пустые:

Ты был не царь, а лицедей.

Биографическая справка.

С 1852 г. Толстой находился на Кавказе, где участвовал в войне с горцами. В январе 1854 г. по просьбе писателя его переводят в Дунайскую армию, 7 ноября он прибыл в Севастополь. В письме брату Сергею он писал: «… Я просился в Крым отчасти для того, чтобы видеть эту войну… а больше из патриотизма».

Толстой понимал, что «война идет не за город, а за родину». Он намеревался издавать «Военный листок», чтобы содействовать улучшению дел в армии и противостоять лжи об этой войне. Это было задумано кружком приятелей офицеров-артиллеристов Южной Армии. Чтобы иметь на издание журнала деньги, Толстой в 1854 г. продал на своз родительский дом, находившийся в Ясной Поляне. Издание журнала царь не разрешил. Тогда Толстой обещал Некрасову ежемесячно доставлять для «Современника» от 2 до 5 листов и дал список тем «Письмо о сестрах милосердия», «Письмо солдата из Севастополя», «Воспоминание об осаде Силистрии». Некрасов писал Толстому 27 января 1855 года:

«Письмо ваше с предложением военных статей получил и спешу вас уведомить, что не только готов, но и рад дать вам полный простор в «Современнике» — вкусу и таланту вашему верю больше, чем своему».

В Севастополь Толстой прибыл в ноябре 1854 г. и оставался здесь вплоть до конца осады. Полтора месяца провел на четвертом бастионе. В мае 1855 г. он был назначен командиром горного дивизиона и принимал участие в битве при Черной речке (11 августа). Он не бросил литературных занятий. Здесь были написаны «Севастопольские рассказы», «Рубка леса».

«Не могу молчать» — именно так позже в 1908 г. писатель назовет одну из своих статей. Он действительно не мог молчать о безобразиях, творившихся вокруг, потому что считал, что «спокойствие – душевная подлость».

В июле 1855г. Толстой награжден орденом Святой Анны 4 -й степени с надписью «За храбрость», а в конце года – серебряной медалью «За защиту Севастополя». По окончании Крымской кампании получил бронзовую медаль «В память войны 1853 – 1856 годов».

Таким образом, «Севастопольские рассказы» — свидетельство очевидца и участника тех событий.

1. Работа над содержанием «Севастопольских рассказов».

Беседа по вопросам:

1) О чем этот рассказ Толстого?

2) С кем встречается, беседует только что прибывший в осажденный город автор?

3) Расскажите о защитниках Севастополя. Как изображает Толстой защитников Севастополя? Какими мы их увидели? Что же движет этими простыми солдатами и матросами, почему они спокойно идут на смерть?

4) В чем, на ваш взгляд, проявляется новаторство Толстого в изображении войны?

Осажденный Севастополь Толстой показывает глазами только что прибывшего человека, который видит тяжелейшую жизнь воюющего города: переполненный лазарет, множество раненых, грязь и смерть. Вот та обстановка, в которой защитники Севастополя просто и честно выполняют свой тяжёлый труд. Они страдают, мучаются, но всё подчинено одной идее – защите Севастополя. Любовь к Родине движет простыми солдатами и матросами. Вглядываясь в лица защитников Севастополя, Толстой увидел жестокое лицо войны.

Это – война «в настоящем ее выражении – в крови, в страданиях, в смерти…» (Л. Толстой), то есть война рисуется автором «изнутри». Такое изображение войны новаторское.

Общий дух патриотизма охватывает русских солдат и матросов. «Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, – любовь к родине» (Л.Толстой).

«Севастополь в мае»

Беседа по вопросам:

1) Перечислите героев второго рассказа.

2) Как воюют офицеры и юнкера? (Калугин, Михайлов, Гальцин, Непшитшетский.)

3) С какой целью автор создает образ 10-летнего мальчишки, собирающего цветы?

4) В чем смысл противопоставления «аристократического и полуаристократического» офицерства и простых защитников?

Во втором рассказе Толстой раскрывает поведение людей на войне. Разоблачая показную смелость и ложный патриотизм офицерства, писатель использует излюбленный художественный метод «диалектики души».

Один из лучших эпизодов рассказа – перемирие сторон. Солдаты (только что воевавшие друг против друга) «с жадным и благосклонным любопытством стремятся одни к другим», слышатся смех и шутки. Десятилетний мальчик собирает цветы… Простым людям не нужна война!

Писатель, пережив все ужасы войны, приходит к мысли о бессмысленности и противоестественности войны. Это была его человеческая и писательская позиция.

«Севастополь в августе 1855 года»

Беседа по вопросам:

1) С какими новыми героями знакомит нас Толстой?

2) Расскажите об их судьбах.

3) Чем заканчивается рассказ? Что происходит с защитниками?

Третий рассказ заканчивается анализом душевного состояния солдат, вынужденных оставить после одиннадцатимесячной обороны Севастополь.

Толстой и его товарищи, покидая Севастополь, плакали. «Слезы боли и гнев, скорбь о погибших героях, проклятие войне, угроза захватчикам – такова концовка рассказа».

Л. Н. Толстой: «Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен,– правда».

1. Заполнение таблицы.

   Севастополь в декабре	Севастополь в мае	Севастополь в августе
   Темы:	Темы:	Темы:
   Идея	Идея	Идея
   Герои	Герои	Герои
   Авторская позиция	Авторская позиция	Авторская позиция

2. Итог урока.

— Кто же истинный герой Севастопольской эпопеи? (Народ; жители города; солдаты; офицеры, близкие к солдатам; гордый Севастополь. По мысли Толстого, в конечном счете народ, массы решают коренные вопросы истории, определяют судьбу государства.)

— Как вы думаете, в чем своеобразие русского национального характера? (Своеобразие русского национального характера в том, что, медлительный в мирной жизни, он уверенно действует в условиях опасности).

— В чем, на ваш взгляд, проявляется новаторство Толстого в изображении войны? (Война показана здесь не в виде красивого зрелища «с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знамёнами и гарцующими генералами, а в её настоящем выражении — в крови, в страданиях, в смерти»)

Слово учителя.  Это те основные позиции, которые позднее найдут отражение в романе «Война и мир». «Севастопольские рассказы» литературная критика рассматривает как своего рода «этюды» к данному роману.

1. Домашнее задание.

Войти через Google

или

Запомнить меня

Забыли пароль?

4

Но едва штабс-капитан перешагнул порог своей, квартиры, как совсем другие мысли пошли ему в голову. Он увидал свою маленькую комнатку с земляным неровным полом и кривыми окнами, залепленными бумагой, свою старую кровать с прибитым над ней ковром, на котором изображена была амазонка и висели два тульские пистолета, грязную, с ситцевым одеялом постель юнкера, который жил с ним; увидал своего Никиту, который с взбудораженными сальными волосами, почесываясь, встал с полу; увидал свою старую шинель, личные сапоги и узелок, из которого торчали конец мыльного сыра и горлышко портерной бутылки с водкой, приготовленные для него на бастион, и с чувством, похожим на ужас, он вдруг вспомнил, что ему нынче на целую ночь идти с ротой в ложементы.

«Наверное, мне быть убитым нынче, — думал штабс-капитан, — я чувствую. И главное, что не мне надо было идти, а я сам вызвался. И уж это всегда убьют того, кто напрашивается. И чем болен этот проклятый Непшитшетский? Очень может быть, что и вовсе не болен, а тут из-за него убьют человека, а непременно убьют. Впрочем, ежели не убьют, то, верно, представят. Я видел, как полковому командиру понравилось, когда я сказал, что позвольте мне идти, ежели поручик Непшитшетский болен. Ежели не выйдет майора, то уж Владимира наверно. Ведь я уж тринадцатый раз иду на бастион. Ох, тринадцать! скверное число. Непременно убьют, чувствую, что убьют; но надо же было кому-нибудь идти, нельзя с прапорщиком роте идти, а что-нибудь бы случилось, ведь это честь полка, честь армии от этого зависит. Мой долг был идти… да, долг. А есть предчувствие». Штабс-капитан забывал, что это предчувствие, в более или менее сильной степени, приходило ему каждый раз, как нужно было идти на бастион, и не знал, что тоже, в более или менее сильной степени, предчувствие испытывает всякий, кто идет в дело. Немного успокоив себя этим понятием долга, которое у штабс-капитана, как и вообще у всех людей недалеких, было особенно развито и сильно, он сел к столу и стал писать прощальное письмо отцу, с которым последнее время был не совсем в хороших отношениях по денежным долам. Через десять минут, написав письмо, он встал от стола с мокрыми от слез глазами и, мысленно читая все молитвы, которые знал (потому что ему совестно было перед своим человеком громко молиться богу), стал одеваться. Еще очень хотелось ему поцеловать образок Митрофания, благословение покойницы матушки и в который он имел особенную веру, но так как он стыдился сделать это при Никите, то выпустил образа из сюртука так, чтобы мог их достать, не расстегиваясь, на улице. Пьяный и грубый слуга лениво подал ему новый сюртук (старый, который обыкновенно надевал штабс-капитан, идя на бастион, не был починен).

— Отчего не починен сюртук? Тебе только бы все спать, этакой! — сердито сказал Михайлов.

— Чего спать? — проворчал Никита. — День-деньской бегаешь, как собака: умаешься небось, — а тут не засни еще.

— Ты опять пьян, я вижу.

— Не на ваши деньги напился, что попрекаете.

— Молчи, скотина! — крикнул штабс-капитан, готовый ударить человека, еще прежде расстроенный, а теперь окончательно выведенный из терпения и огорченный грубостью Никиты, которого он любил, баловал даже и с которым жил уже двенадцать лет.

— Скотина! скотина! — повторял слуга. — И что ругаетесь скотиной, сударь? Ведь теперь время какое? нехорошо ругать.

Михайлов вспомнил, куда он идет, и ему стыдно стало.

— Ведь ты хоть кого выведешь из терпенья, Никита, — сказал он кротким голосом. — Письмо это к батюшке, на столе оставь так и не трогай, — прибавил он, краснея.

— Слушаю-с, — сказал Никита, расчувствовавшийся под влиянием вина, которое он выпил, как говорил «на свои деньги», и с видимым желанием заплакать, хлопая глазами.

Когда же на крыльце штабс-капитан сказал: «Прощай, Никита!» — то Никита вдруг разразился принужденными рыданиями и бросился целовать руки своего барина. «Прощайте, барин!» — всхлипывая, говорил он.

Памятник адмиралу Корнилову на месте его гибели на Малаховом Кургане

Старуха матроска, стоявшая на крыльце, как женщина, не могла не присоединиться тоже к этой чувствительной сцене, начала утирать глаза грязным рукавом и приговаривать что-то о том, что уж на что господа, и те какие муки принимают, и что она, бедный человек, вдовой осталась, и рассказала в сотый раз пьяному Никите о своем горе: как ее мужа убили еще в первую бандировку и как ее домишко весь разбили (тот, в котором она жила, принадлежал не ей), и т. д., и т. д. По уходе барина Никита закурил трубку, попросил хозяйскую девочку сходить за водкой и весьма скоро перестал плакать, а напротив, побранился с старухой за какую-то ведерку, которую она ему будто бы раздавила.

«А может быть, только ранят, — рассуждал сам с собою штабс-капитан, уже сумерками подходя с ротой к бастиону. — Но куда? как? сюда или сюда? — думал он, мысленно указывая на живот и на грудь. — Вот ежели бы сюда, — он думал о верхней части ноги, — да кругом бы обошла. Ну, а как сюда да осколком — кончено!»

Штабс-капитан, однако, сгибаясь, по траншеям благополучно дошел до ложементов, расставил с саперным офицером, уже в совершенной темноте, людей на работы и сел в ямочку под бруствером. Стрельба была малая; только изредка вспыхивали то у нас, то у него молнии, и светящаяся трубка бомбы прокладывала огненную дугу на темном звездном небе. Но все бомбы ложились далеко сзади и справа ложемента, в котором в ямочке сидел штабс-капитан, так что он успокоился отчасти, выпил водки, закусил мыльным сыром, закурил папиросу и, помолившись богу, хотел заснуть немного.

Князь Гальцин, подполковник Нефердов, юнкер барон Пест, который встретил их на бульваре, и Праскухин, которого никто не звал, с которым никто не говорил, но который не отставал от них, все с бульвара пошли пить чай к Калугину.

— Ну так ты мне не досказал про Ваську Менделя, — говорил Калугин, сняв шинель, сидя около окна на мягком, покойном кресле и расстегивая воротник чистой крахмальной голландской рубашки, — как же он женился?

— Умора, братец! Je vous dis, il y avait un temps ou on ne parlait que de ca a Petersbourg [Я вам говорю, что одно время только об этом и говорили в Петербурге — франц.], — сказал, смеясь, князь Гальцин, вскакивая от фортепьян, у которых он сидел, и садясь на окно подле Калугина, — просто умора. Уж я все это знаю подробно. — И он весело, умно и бойко стал рассказывать какую-то любовную историю, которую мы пропустим потому, что она для нас не интересна.

Но замечательно то, что не только князь Гальцин, но и все эти господа, расположившись здесь кто на окне, кто задравши ноги, кто за фортепьянами, казались совсем другими людьми, чем на бульваре: не было этой смешной надутости, высокомерности, которые они выказывали пехотным офицерам; здесь они были между своими в натуре, и особенно Калугин и князь Гальцин, очень милыми, веселыми и добрыми ребятами. Разговор шел о петербургских сослуживцах и знакомых.

— Что Масловский?

— Который? лейб-улан или конногвардеец?

— Я их обоих знаю. Конногвардеец при мне мальчишка был, только что из школы вышел. Что старший — ротмистр?

— О! уж давно.

— Что, все возится с своей цыганкой?

— Нет, бросил, — и т. д. в этом роде.

Потом князь Гальцин сел к фортепьянам и славно спел цыганскую песенку. Праскухин, хотя никто не просил его, стал вторить, и так хорошо, что его уж просили вторить, чему он был очень доволен.

Человек вошел с чаем со сливками и крендельками на серебряном подносе.

— Подай князю, — сказал Калугин.

— А ведь странно подумать, — сказал Гальцин, взяв стакан и отходя к окну, — что мы здесь в осажденном городе: фортаплясы, чай со сливками, квартира такая, что я, право, желал бы такую иметь в Петербурге.

— Да уж ежели бы еще этого не было, — сказал всем недовольный старый подполковник, — просто было бы невыносимо это постоянное ожидание чего-то… видеть, как каждый день бьют, бьют — и все нет конца, ежели при этом бы жить в грязи и не было бы удобств.

— А как же наши пехотные офицеры, — сказал Калугин, — которые живут на бастионах с солдатами, в блиндаже и едят солдатский борщ, — как им-то?

— Вот этого я не понимаю и, признаюсь, не могу верить, — сказал Гальцин, — чтобы люди в грязном белье, во вшах и с неумытыми руками могли бы быть храбры. Этак, знаешь, cette belle bravoure de gentilhomme [этой прекрасной храбрости дворянина — франц.], — нe может быть.

— Да они и не понимают этой храбрости, — сказал Праскухин.

— Ну что ты говоришь пустяки, — сердито перебил Калугин, — уж я видел их здесь больше тебя и всегда и везде скажу, что наши пехотные офицеры хоть, правда, во вшах и по десять дней белья не переменяют, а это герои, удивительные люди.

В это время в комнату вошел пехотный офицер.

— Я… мне приказано… я могу ли явиться к ген… к его превосходительству от генерала NN.? — спросил он, робея и кланяясь.

Калугин встал, но, не отвечая на поклон офицера, с оскорбительной учтивостью и натянутой официальной улыбкой спросил офицера, не угодно ли им подождать, и, не попросив его сесть и не обращая на него больше внимания, повернулся к Гальцину и заговорил по-французски, так что бедный офицер, оставшись посередине комнаты, решительно но знал, что делать с своей персоной и руками без перчаток, которые висели перед ним.

— Но крайне нужному делу-с, — сказал офицер после минутного молчания.

— А! так пожалуйте, — сказал Калугин с той же оскорбительной улыбкой, надевая шинель и провожая его к двери.

— Eh bien, messieurs, je crois que cela chauffera cette nuit [Ну, господа, нынче ночью, кажется, будет жарко — франц.], — сказал Калугин, выходя от генерала.

— А? что? что? вылазка? — стали спрашивать все.

— Уж не знаю — сами увидите, — отвечал Калугин с таинственной улыбкой.

— Да ты мне скажи, — сказал барон Пест, — ведь ежели есть что-нибудь, так я должен идти с Т. полком на первую вылазку.

— Ну, так и иди с богом.

— И мой принципал на бастионе, стало быть, и мне надо идти, — сказал Праскухин, надевая саблю, но никто не отвечал ему: он сам должен был знать, идти ли ему или нет.

— Ничего не будет, уж я чувствую, — сказал барон Пест, с замиранием сердца думая о предстоящем деле, но лихо набок падевая фуражку и громкими твердыми шагами выходя из комнаты вместе с Праскухиным и Нефердовым, которые тоже с тяжелым чувством страха торопились к своим местам. «Прощайте, господа». — «До свиданья, господа! еще нынче ночью увидимся», — прокричал Калугин из окошка, когда Праскухин и Пест, нагнувшись на луки казачьих седел, должно быть, воображая себя казаками, прорысили по дороге.

— Да, немножко! — прокричал юнкер, который не разобрал, что ему говорили, и топот казачьих лошадок скоро стих в темной улице.

— Non, dites moi, est-ce qu’il y aura veritablement quelque chose cetle nuit? [Нет, скажите: правда, нынче ночью что-нибудь будет? — франц.] — сказал Гальцин, лежа с Калугиным на окошке и глядя на бомбы, которые поднимались над бастионами.

— Тебе я могу рассказать, видишь ли, ведь ты был на бастионах? (Гальцин сделал знак согласия, хотя он был только раз на четвертом бастионе). Так против нашего люнета была траншея, — и Калугин, как человек неспециальный, хотя и считавший свои военные суждения весьма верными, начал, немного запутанно и перевирая фортификационные выражения, рассказывать положение наших и неприятельских работ и план предполагавшегося дела.

— Однако начинают попукивать около ложементов. Ого! Это наша или его? вон лопнула, — говорили они, лежа на окне, глядя на огненные линии бомб, скрещивающиеся в воздухе, на молнии выстрелов, на мгновение освещавшие темно-синее небо, и белый дым пороха и прислушиваясь к звукам все усиливающейся и усиливающейся стрельбы.

— Quel charmant coup d’oeil! [Какой красивый вид! — франц.] a? — сказал Калугин, обращая внимание своего гостя на это действительно красивое зрелище. — Знаешь, звезды не различишь от бомбы иногда.

— Да, я сейчас думал, что это звезда, а она опустилась, вот лопнула, а эта большая звезда — как ее зовут? — точно как бомба.

— Знаешь, я до того привык к этим бомбам, что, я уверен, в России в звездную ночь мне будет казаться, что это всё бомбы: так привыкнешь.

— Однако не пойти ли мне на эту вылазку? — сказал князь Гальцин после минутного молчания, содрогаясь при одной мысли быть там во время такой страшной канонады и с наслаждением думая о том, что его ни в каком случае не могут послать туда ночью.

— Полно, братец! и не думай, да и я тебя не пущу, — отвечал Калугин, очень хорошо зная, однако, что Гальцин ни за что не пойдет туда. — Еще успеешь, братец!

— Серьезно? Так думаешь, что не надо ходить? а? В это время в том направлении, по которому смотрели эти господа, за артиллерийским гулом послышалась ужасная трескотня ружей, и тысячи маленьких огней, беспрестанно вспыхивая, заблестели по всей линии.

— Вот оно когда пошло настоящее! — сказал Калугин. — Этого звука ружейного я слышать не могу хладнокровно, как-то, знаешь, за душу берет. Вон и «ура», — прибавил он, прислушиваясь к дальнему протяжному гулу сотен голосов: «а-а-а-а-а» — доносившихся до него с бастиона.

— Чье это «ура»? их или наше?

— Не знаю, но это уж рукопашная пошла, потому что стрельба затихла.

В это время под окном, к крыльцу, подскакал ординарец офицер с казаком и слез с лошади.

— Откуда?

— С бастиона. Генерала нужно.

— Пойдемте. Ну что?

— Атаковали ложементы… заняли… французы подвели огромные резервы… атаковали наших… было только два батальона, — говорил, запыхавшись, тот же самый офицер, который приходил вечером, с трудом переводя дух, но совершенно развязно направляясь к двери.

— Что ж, отступили? — спросил Гальцин.

— Нет, — сердито отвечал офицер, — подоспел батальон, отбили, но полковой командир убит, офицеров много, приказано просить подкрепления…

И с этими словами он с Калугиным прошел к генералу, куда уже мы не последуем за ними.

Через пять минут Калугин сидел верхом па казачьей лошади (и опять тон особенной quasi-казацкой посадкой, в которой, я замечал, вес адъютанты видят почему-то что-то особенно приятное) и рысцой ехал на бастион, с тем чтобы передать туда некоторые приказания и дождаться известий об окончательном результате дела; а князь Гальцин, под влиянием того тяжелого волнения, которое производят обыкновенно близкие признаки дела на зрителя, не принимающего в нем участия, вышел на улицу и без всякой цели стал взад и вперед ходить по ней.

6

Толпы солдат несли на носилках и вели под руки раненых. На улице было совершенно темно; только редко, редко где светились окна в гошпитале или у засидевшихся офицеров. С бастионов доносился тот же грохот орудий и ружейной перепалки, и те же огни вспыхивали на черном небе. Изредка слышался топот лошади проскакавшего ординарца, стон раненого, шаги и говор носильщиков или женский говор испуганных жителей, вышедших на крылечко посмотреть на канонаду.

В числе последних был и знакомый нам Никита, старая матроска, с которой он помирился уже, и десятилетняя дочь ее.

— Господи, мати пресвятыя богородицы! — говорила в себя и вздыхая старуха, глядя на бомбы, которые, как огненные мячики, беспрестанно перелетали с одной стороны на другую. — Страсти-то, страсти какие! И-и-хи-хи. Такого и в первую бандировку не было. Вишь, где лопнула проклятая, — прямо над нашим домом в слободке.

— Нет, это дальше, к тетиньке Аринке в сад всё попадают, — сказала девочка.

— И где-то, где-то барин мой таперича? — сказал Никита нараспев и еще пьяный немного. — Уж как я люблю евтого барина своего, так сам не знаю. Он меня бьеть, а все-таки я его ужасно как люблю. Так люблю, что если, избави бог, да убьют его грешным делом, так, верите ли, тетинька, я после евтого сам не знаю, что могу над собой произвести. Ей-богу! Уж такой барии, что одно слово! Разве с евтими сменить, что тут в карты играють, — это что — тьфу! — одно слово! — заключил Никита, указывая на светящееся окно комнаты барина, в которой во время отсутствия штабс-капитана юнкер Жвадческий позвал к себе на кутеж, по случаю получения креста, гостей: подпоручика Угровича и поручика Непшитшетского, того самого, которому надо было идти на бастион и который был нездоров флюсом.

— Звездочки-то, звездочки так и катятся, — глядя на небо, прервала девочка молчание, последовавшее за словами Никиты, — вон, вон еще скатилась! К чему это так? а, маынька?

— Совсем разобьют домишко наш, — сказала старуха, вздыхая и не отвечая на вопрос девочки.

— А как мы нынче с дяинькой ходили туда, маынь-ка, — продолжала певучим голосом разговорившаяся девочка, — так большущая такая ядро в самой комнатке подле шкапа лежит; она сенцы, видно, пробила да в горницу и влетела. Такая большущая, что не поднимешь.

— У кого были мужья да деньги, так повыехали, — говорила старуха, — а тут — ох, горе-то, горе, последний домишко и тот разбили. Вишь как, вишь как палит злодей! Господи, господи!

— А как нам только выходить, как одна бомба прилети-и-ит, как лопни-и-ит, как — засыпи-и-ит землею, так даже чуть-чуть нас с дяинькой одним оскретком не задело.

— Крест ей за это надо, — сказал юнкер, который вместе с офицерами вышел в это время на крыльцо посмотреть на перепалку.

— Ты сходи до генерала, старуха, — сказал поручик Непшитшетский, трепля ее по плечу, — право!

— Pojde na ulice zobaczyc со tam nowego [Сходить на улицу, узнать, что там новенького (польск.). Перев. Л. Н. Толстого.], — прибавил он, спускаясь с лесенки.

— A my tym czasem napijmy sie wodki, bo cos dusza w pietu ucieka [А мы тем часом кнаксик сделаем, а то что-то уж очень страшно (польск.). — Перев. Л. Н. Толстого.], — сказал, смеясь, веселый юнкер Жвадчевский.

Продолжение следует…