Какие черты мифа сказки предания можно обнаружить в сюжетах записок охотника

ЗДРАВСТВУЙТЕ,

УВАЖАЕМЫЕ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СЕКЦИИ, СЕКРЕТАРЬ И УЧАСТНИКИ КОНФЕРЕНЦИИ, ВАШЕМУ ВНИМАНИЮ ПРЕДЛАГАЕТСЯ НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКАЯ РАБОТА НА ТЕМУ: «МИФОПОЭТИЧЕСКАЯ СИМВОЛИКА ЖИВОТНЫХ В «ЗАПИСКАХ ОХОТНИКА» И. С. ТУРГЕНЕВА (РАССКАЗ «ЖИВЫЕ МОЩИ»)».

Актуальность темы исследования. Б. К. Зайцев в статье, написанной к столетию выхода «Записок охотника», вспоминая кроткого Касьяна из «Касьяна с Красивой Мечи», смиренную Лукерью из «Живых мощах», мальчиков из «Бежин луга», отмечает, что «Записки охотника» «…тем излучением добра, каким сияет эта книга, глубоким созвучием с малыми сими, незаметными, страждущими, даже вознесением их «Записки охотника» не только поколебали рабство (а они именно поколебали: ученик Жуковского, будущий император Александр был поклонником этих «Записок»). Они оставили какое-то свидетельство и о народе русском, и о русской литературе. Прошло сто лет, свидетельство не умолкает» [Зайцев 1999: 486]. Эти слова писателя русского зарубежья можно с полным правом повторить и сегодня.

Данная тема актуальна и с точки зрения экологической проблематики, столь злободневной сегодня как в России, так и во всем мире. Тургенев в «Записках охотника» является первооткрывателем в России экологического сознания. Вспомним милосердную ко всему живому крестьянку Лукерью из «Живых мощей» или Касьяна с Красивой Мечи, так больно переживающего убийство человеком «для потехи» лесных птиц: «– Пташек небесных стреляете, небось?.. зверей лесных?.. И не грех вам божьих пташек убивать, кровь проливать неповинную? <…> он подошел к месту, где упала убитая птица, нагнулся к траве, на которую брызнуло несколько капель крови, покачал головой, пугливо взглянул на меня… Я слышал после, как он шептал: «Грех!.. Ах, вот это грех!»» [Тургенев 1979: 110, 115-116]. Обращение к творчеству Тургенева чрезвычайно актуально для формирования экологического сознания, столь необходимого сегодня для гармоничного развития современной цивилизации.

«Записки охотника» стали «первым произведением, в котором Тургенев в полной мере выразил себя как художник и как личность» [Лотман 1982]. Сам автор в письме к Анненкову от 14 (26) сентября 1852 г. так оценивал свою книгу: «Я рад, что эта книга вышла; мне кажется, что она останется моей лептой, внесенной в сокровищницу русской литературы, говоря слогом школьных книг» [Цейтлин 1979].

По верному замечанию Л. М. Лотман, в «Записках охотника» Тургенев выразил «представление о народе как «психее» жизни нации, таинственном истоке исторического развития страны» [Лотман 1982]. Ю. В. Лебедев отмечает, что в «Записках охотника» Тургенев совершил своего рода «коперниковский переворот» в художественном решении темы народа»: «В «Записках охотника» Тургенев впервые ощутил Россию как единство, как живое художественное целое. По отношению к этому универсальному образному миру с его внутренней гармонией будет оцениваться жизнеспособность лучших героев в романах Тургенева, да и в творчестве других русских писателей» [Лебедев 1990].

На значимость темы природы и образов животных в «Записках» обратил внимание французский писатель Ромен Роллан, записавший в своем дневнике (1887) после чтения «Записок охотника»: «Взволнованная, свежая, сверкающая любовь к природе. Все породы деревьев и птиц. Чудесная галерея портретов современников» [Цейтлин 1979].

Особое значение темы природы и пейзажного описания в создании в «Записках» целостного образа «живой России» выявил Лебедев [Лебедев 1990]. Л. М. Лотман отмечала в образе Калиныча его органическую близость к миру природы и его ориентированность на мир народной поэзии, легенд, древних притч, житийной литературы [Лотман 1982]. Ю. В. Лебедев считает, что «чародей русского художественного слова, Тургенев будит застывшие в языке народные предания и поверья, легко касается мифологических первооснов национальной памяти»: «Поэтическое чувство природы у Тургенева развивается в русле национального мифопоэтического мышления: просыпаются спящие в словах древние смыслы, придающие картине природы поэтическую образность, согласную с духом тех народных легенд, которые рассказывают крестьянские ребятишки в таинственную ночь у костра» [Лебедев 1990]. Мифопоэтическую функцию пейзажа Лебедев раскрыл в рассказе «Бежин луг», опираясь на знаменитое исследование современника Тургенева – А. Н. Афанасьева^[1] [Лебедев 1990]. Эпическую традицию русского фольклоризма в «Записках охотника» рассматривает В. В. Ильина в диссертации «Принципы фольклоризма в поэтике И.С. Тургенева» (Иваново, 2001), соотнеся тургеневский пейзаж и пейзажи русских былин [Ильина 2001: 11-12].

Проблема мифопоэтической символики животных в творчестве Тургенева позволяет раскрыть глубинный смысл произведения, замысел автора, его представление о мире и человеке. «Записки охотника» И. С. Тургенева с точки зрения символики животных не рассматривались.

Научная новизна. В нашей работе впервые предпринимается попытка анализа символики животных в рассказе «Живые мощи» в контексте мифопоэтической традиции. Мы предпринимаем также попытку комплексного похода к  образу животного, рассмотрения его семантической значимости во взаимодействии с сюжетом, выявления символической обусловленности образов животных.

Объектом исследования выбран рассказ И. С. Тургенева «Живые мощи» (1874), занимающий особое место в цикле «Записки  охотника» (1852, 1874). Одной из первых высоко оценила рассказ французская писательница Жорж Санд: «Вы – реалист, умеющий всё видеть, поэт, чтобы всё украсить, и великое сердце, чтобы всех пожалеть и всё понять»; «Учитель, – все мы должны пройти Вашу школу» [Цейтлин 1979]. Хвалебный отзыв был получен Тургеневым также от И. Тэна, который писал Тургеневу: «…какой шедевр! <…> Какой урок для нас, и какая свежесть, какая глубина, какая чистота! Как это делает явным для нас, что наши источники иссякли! Мраморные каменоломни, где нет ничего, кроме лужиц стоячей воды, а рядом неиссякаемый полноводный ручей. Какая жалость для нас, что вы не француз! <…> Я прочел «Лукерью» три раза кряду» [Долотова 1979: 511-514].

Б. К. Зайцев отметил, что в Лукерье Тургенев «написал икону русской святой, вознес в ее лице и женщину русскую, и народ, ее родивший»: «Женщин не весьма много в «Записках охотника» по их малому отношению к охоте, но Тургенев есть Тургенев. И даже в самой его мужской книге так он русскую женщину превознес, что один всего – более поздний – очерк «Живые мощи» заслоняет собой едва ли не половину написанного» [Зайцев 1999: 485, 483].

Предметом исследования стала символика животных в рассказе «Живые мощи», рассматриваемая с точки зрения мифопоэтической традиции.

Цель работы – раскрыть мифопоэтическую символику животных в контексте мифопоэтической традиции и выявить функции символического подтекста  в характеристике главной героини.

Для достижения цели в работе решаются следующие задачи:

1. Проанализировать теоретическую литературу по проблеме символа и мифопоэтики;
2. Рассмотреть исследования, посвященные «Запискам  охотника» И. С. Тургенева;
3. Проанализировать мифопоэтическую символику образов животных в рассказе Тургенева в контексте мифологической традиции, раскрыть ее семантику в контексте основных мотивов, характеризующих образ главной героини, выявить функции этой символики.

Методологической основой данного исследования стали работы по теории символа (А. Ф. Лосев, С. С. Аверинцев) и мифологемы животных в историко-культурной традиции (А. Н. Афанасьев, Н. И. Толстой, С. М. Толстая, А. В. Гура). Мифопоэтический подход предполагает выявление глубинного уровня произведения, архетипического слоя, мифологической структуры, каркаса, архаических схем мифологического мышления. Символический план проявляется в связи композиции, сюжета, мотивов, образов с мифом, фольклором, Библией, агиографической литературой и вообще со всем тем, что составляет целое мировой культуры. Такого рода корреляция позволяет интерпретировать семантическое целое текста не только как реализацию индивидуальных установок автора или как продукт историко-культурного развития, но и как проявление «универсальных, постоянно действующих особенностей человеческого сознания» [Смирнов 1978: 195]. На наш взгляд, мифопоэтический аспект в изучении «Записок охотника» является органичным для исследования поэтики «Записок охотника», продуктивным и перспективным.

Интерпретация «Записок охотника» в символико-мифологическом ключе не противоречит их реалистической природе, но направлена на раскрытие многозначности и  многоплановости этого произведения.

 Символ как литературоведческая категория

По С. С. Аверинцеву, «символ – универсальная эстетическая категория, раскрывающаяся через сопоставление, с одной стороны, со смежными категориями художественного образа, с другой – знака и аллегории. Предметный образ и глубинный смысл выступают в структуре символа как два полюса, немыслимые один без другого, но и разведенные между собой и порождающие символ. Переходя в символ, образ становится «прозрачным»: смысл «просвечивает» сквозь него, будучи дан именно как смысловая глубина, смысловая перспектива. Принципиальное отличие символа от аллегории состоит в том, что смысл символа нельзя дешифровать простым усилием рассудка, он неотделим от структуры образа, не существует в качестве некой рациональной формулы, которую можно «вложить» в образ и затем извлечь из него. Символ тем содержательнее, чем более он многозначен. Его смысловая структура многослойна и рассчитана на активную внутреннюю работу воспринимающего. Смысл символа объективно осуществляет себя не как наличность, но как динамическая тенденция; он не дан, а задан. Это смысл, строго говоря, нельзя разъяснить, сведя к однозначной логической формуле, а можно лишь пояснить, соотнеся его с дальнейшими символическими сцеплениями, которые подведут к большей рациональной ясности, но не достигнут чистых понятий» [Аверинцев 2001: 976].

Структура работы. Работа состоит из Введения, двух глав, Заключения, библиографического списка и Приложения. В первой главе ««Записки охотника» И. С. Тургенева в историографическом аспекте» мы рассматриваем историю изучения данной проблемы в тургеневедении. Вторая глава посвящена анализу символики животных в рассказе «Живые мощи» в контексте мифопоэтической традиции. В Приложении приводится иконография св. Февронии Муромской и св. Мелангеллы Уэльской.

ГЛАВА II. СИМВОЛИКА ЖИВОТНЫХ В РАССКАЗЕ «ЖИВЫЕ МОЩИ» В КОНТЕКСТЕ МИФОПОЭТИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ

2.1 Символика зайца

Особое значение Лукерья придает случайно забежавшему к ней зайцу: «Заяц забежал, право! Собаки, что ли, за ним гнались, только он прямо в дверь как прикатит!.. Сел близехонько и долго таки сидел, всё носом водил и усами дергал –  настоящий офицер! И на меня смотрел. Понял, значит, что я ему не страшна. Наконец встал, прыг-прыг к двери, на пороге оглянулся –  да и был таков! Смешной такой!» [Тургенев 1979: 331].

В христианской иконографии заяц изображается бегущим в гору. Истолкование этого изображения дает раннехристианский текст, в котором заяц благодаря своим коротким передним лапам быстрее бежит в гору и тем самым спасется от своих преследователей. По этой причине заяц становится символом христианина, спасающегося от преследующих его демонов (псы) и устремляющегося к Богу (гора): «Ищи и ты, человече, скал, когда, преследуем еси злым псом, демоном… Когда видит он, что человек с горы бежит, неся мирское и суетное в сердце своем, преследует его ревностно с помощью соблазнов. Однако, видя, что человек бежит волею Божьей, и скалу истины Господа нашего Иисуса Христа ищет, и к вершинам добродетели взбирается, то обращается пес по слову Давидову (Пс. 34) да обратятся назад и покроются бесчестием умышляющие зло» («Физиологус») [Заяц 2002]. Кроме того заяц как животное беззащитное является символом человека, который уповает лишь на Бога и возлагает надежды на свое спасение во Христе [Заяц 2002].

В христианстве образ зайца носит амбивалентный характер. С одной стороны, он из-за своей известной плодовитости означает похоть и персонифицирует распутство. С другой стороны,  белый заяц, лежащий у ног Девы Марии, означает победу над чувственным вожделением и похотью. Средневековый образ рыцаря, за которым гонится заяц, символизирует робость или трусость [Заяц 2002].

2.2 Символика зайца в «Живых мощах» в контексте «Повести о Петре и Февронии Муромских» и  «Жития св. Мелангеллы»

Образ зайца присутствует в знаменитом памятнике древнерусской литературы «Повести о Петре и Февронии Муромских» (XV-XVI вв.). В одном из крестьянских домов в селе Ласково близ Рязани гонец, посланный на поиски врача для заболевшего князя Петра Муромского, увидел странное зрелище: за ткацким станом сидела дева и ткала холст, а перед нею скакал заяц: «Един же от предстоящих ему юноша уклонися в весь, нарицающуся Ласково. И прииде к некоего дому вратом и не видѣ никогоже. И вниде в дом, и не бѣ, кто бы его чюлъ. И вниде в храмину и зря видѣние чюдно: сидяше бо едина девица, ткаше красна, пред нею же скача заец» [Ермолай Еразм 2000]^[2].

Д. С. Лихачев отмечает в этом первом появлении в повести Февронии «необыкновенную «тишину» ее образа»: «Первое появление в повести девушки Февронии запечатлено в зрительно отчетливом образе. Ее находит в простой крестьянской избе посланец муромского князя Петра, заболевшего от ядовитой крови убитого им змея. В бедном крестьянском платье Феврония сидела за ткацким станком и занималась «тихим» делом – ткала полотно, а перед нею скакал заяц, как бы символизируя собой слияние ее с природой. Ее вопросы и ответы, ее тихий и мудрый разговор ясно показывают, что «рублевская задумчивость» не бездумна. Феврония изумляет посланца своими вещими ответами и обещает помочь князю. Сведущая в целебных снадобьях, она излечивает князя, как Изольда излечивает Тристана, зараженного кровью убитого им дракона» [Лихачев 1987: 274].

О. А. Сухова и Ю. М. Смирнов отмечают, что заяц в фольклоре может быть связан с потусторонним миром, нечистой силой, но и сам способен отгонять нечистую силу, поэтому заяц св. Февронии не имел демонического контекста: «Можно предположить, что это просто ручной заяц, поскольку есть сведения о том, что и на Руси, и в Западной Европе зайцев приручали, но это обычно делали скоморохи или актеры. Так или иначе, заяц Февронии живет с людьми в доме. В «Словаре символов» справедливо отмечено, что «символический смысл каждого конкретного животного зависит от его места в символической картине мира и от позы и контекста, в котором оно изображено. Так, часто встречающийся символ «прирученного зверя» может означать совершенно противоположное по отношению к изображению того же зверя в диком состоянии» [Сухова, Смирнов 2008].

На иконах и рукописных миниатюрах, изображающих Житие свв. Петра Февронию Муромских часто встречается житийный эпизод с зайцем (см. в Приложении иллюстрации 1-3). Близкий житийный мотив с зайцем встречается в житии св. Мелангеллы Уэльская (VI в.) (см. в Приложении иллюстрацию 4). Эту параллель между зайцем св. Февронии и зайцем св. Мелангеллы Уэльской проводит Ю. В. Клиценко: «Феврония Муромская не единственная в истории Христианства святая дева, имевшая ручного зайца. Иконография св. Мелангеллы Уэльской (VI век, память 17/30 мая) включает изображение спасенного от охотников зайца. В заповедной местности, где подвизалась св. Мелангелла, запрещена охота на зайцев, а св. Феврония хранит природный заказник «Муромский» и «Окландию» – экологически чистую зону вдоль Оки от Мурома до Рязани. По преданию, уэльская отшельница называла своего зайца «агнцем», поэтому на иконах заяц св. Мелангеллы похож на ягненка, а заяц в Уэльсе известен как «маленький агнец Мелангеллы» («Oen bach Melangell»). Сходство зайца с агнцем отмечено и в русском фольклоре, где заяц именуется «лесным барашком». Правда, в муромской иконописи заяц святой Февронии чаще напоминает играющую собачку или спящего кота» [Клиценко 2008].

Если не будете укладываться в регламент (10-13 мин.), то рассказ о Мелангелле придется сократить, но если будут вопросы о ней – расскажите подробнее в ответе. {По преданию Мелангелла (Меланжелла) Уэльская была дочерью ирландского короля. Отец выбрал ей знатного мужа, но, не желая вступать в брак, Мелангелла бежала из Ирландии. Переправившись за море, она ушла в дебри северного Уэльса и поселилась там. Она жила в этом месте в течение пятнадцати лет и спала на голой скале. Тогдашний король Поуиса Брохвайл Исгитрог (Brochfael Ysgythrog, ум. ок. 570) был страстным охотником. Однажды во время охоты его собаки вспугнули зайца, который скрылся в ближайшей чаще. Преследуя зайца, король увидел в лесу девушку необычайной красоты, которая стояла на коленях и молилась, а в складках ее платья спрятался заяц. Охотничьи собаки замерли на месте –  какая-то сила мешала им приблизиться к отшельнице. Брохвайл в гневе закричал на собак, но испуганно скулившие гончие только отступали дальше от святой девы и зайца. Когда охотник приложил свой рожок к губам, он пристал к ним, как приклеенный [Преподобная Мелангелла].

Очарованный красотой Мелангеллы, Брохвайл стал просить ее стать его женой и королевой Поуиса. Девушка кротко, но уверенно отклонила предложение Брохвайла. Пораженный христианской жизнью отшельницы, Брохвайл тут же даровал Мелангелле весь лес и окружающие его земли в вечное владение и сказал, что отныне любой, кто, укрываясь от погони, достигнет этого святого места, может жить здесь безбоязненно с благословения Мелангеллы. На дарованных землях св. Мелангелла основала женский монастырь, игуменьей которого пробыла 37 лет, до своей кончины, последовавшей около 590 года. Еще во время своей жизни Мелангелла прославилась множеством чудес [Преподобная Мелангелла].

Дикие зайцы жили рядом с ней всю ее жизнь, как домашние животные. В Уэльсе Мелангеллу до сих пор называют покровительницей диких зайцев. В течение столетий никто на землях ее монастыря – в Пеннант Мелангелл (Pennant Melangell, графство Монтгомеришир) – никогда не убивал зайцев. Современная православная иконография святой Мелангеллы Уэльской включает изображение спасенного от охотников зайца [Преподобная Мелангелла].}

2.3 Символика птиц

2.3.1 Символика ласточки

Не менее значимым образом в рассказе является и образ ласточки. Лукерья вспоминает, как однажды у неё ласточки свили гнездо: «В позапрошлом году так даже ласточки вон там в углу гнездо себе свили и детей вывели. Уж как же оно было занятно! Одна влетит, к гнездышку припадет, деток накормит – и вон. Глядишь – уж на смену ей другая. Иногда не влетит, только мимо раскрытой двери пронесется, а детки тотчас – ну пищать да клювы разевать…» [Тургенев 1979: 331]. В данном контексте ласточка, прежде всего, символизирует жертвенную материнскую любовь.

Согласно христианским легендам, ласточка своим чириканьем «предостерегала Спасителя от преследующих иудеев, а когда предали его на распятие, то похищала и прятала приготовленные гвозди» [Афанасьев 1995]. В немецкой мифологии ласточка, как и аист, выступает как «правдивый вестник возвратившейся весны», она считается священной птицей (у немцев Herrgottsvogel, у французов la poule de Dieu): «причинять им вред и разорять их гнезда считается величайшим грехом. На дом, в котором они гнездятся, никогда не упадает молния» [Афанасьев 1995]. Важнейшее значение образ ласточки имеет и в славянской мифологии: «На Руси ласточку называют святою, божьею птицею, у чехов – птицею Девы Марии. Где она поселится, тому дому приносит благословение, счастье и предохраняет его от грозы и пожара; поэтому крестьяне нарочно прибивают под кровлями планки и маленькие дощечки, чтобы ласточкам удобнее было прилаживать свои гнезда» [Афанасьев 1995].

Лукерья жалуется рассказчику на злых охотников, убивавших ее ласточек: «Я их и на следующий год поджидала, да их, говорят, один здешний охотник из ружья застрелил. И на что покорыстился? Вся то она, ласточка, не больше жука… Какие вы, господа охотники, злые! – Я ласточек не стреляю, – поспешил я заметить» [Тургенев 1979: 331]. Славяне верили, что «за убиение ласточки и разорение ее гнезда Бог карает преступника смертью или истребляет его дом пожаром, насылает на его стада падёж, отымает у его коров молоко. Ранний прилёт ласточки предвещает счастливый, урожайный год» [Афанасьев 1995].

2.3.2 Символика жаворонка в рассказе «Живые мощи» и в повести А. П. Чехова «В овраге»

Одним из главных образов птиц в рассказе «Живые мощи» является жаворонок. Он появляется при описании раннего утра во фруктовом саду: «Ах, как было хорошо на вольном воздухе, под ясным небом, где трепетали жаворонки, откуда сыпался серебряный бисер их звонких голосов! На крыльях своих они, наверно, унесли капли росы, и песни их казались орошенными росою» [Тургенев 1979: 327]. В данном фрагменте образ жаворонков, поющих высоко в небе, символизирует свободу, чистоту и радость жизни. Фруктовый сад можно соотнести с библейским раем: «И насадил Господь Бог рай в Едеме на востоке, и поместил там человека, которого создал» (Быт 2, 8-15).

В славянской мифологии жаворонок является одной из чистых, Божьих птиц. Эта птица стала своеобразным символом «смирения» и «молитвы» в христианском поверии. Христиане верили, что, поднявшись высоко в небо, жаворонок проводит время в молитвах. Потом, внезапно замолкнув, взмывает еще выше и летит на исповедь к самому Богу, а после этого камнем падает вниз, а печеные жаворонки на Благовещенье символизировали возрождение жизни [Жаворонок 2002].

Согласно польской легенде, Бог подбросил высоко вверх комочек земли, из которого и появилась на свет эта серая, как земля, птичка. Как почитаемую, «божью» птицу, жаворонка запрещалось употреблять в пищу, а убивать считалось грехом. Жаворонок вынимал колючие тернии из тернового венца распятого Христа, пел, сочувствуя его мукам: «Страдает, страдает» (у поляков), ежедневно приносил вести о Нем Божьей Матери, утешал ее в горе и предсказывал воскресение Христово. За это он был взят на небеса и с тех пор неустанно славит Пресвятую Деву своим пением «Аве Мария»  [Жаворонок 2002].

Эта тургеневская традиция раскрытия женского образа через символику жаворонка будет продолжена А. П. Чеховым в повести «В овраге» (1899), в которой образ главной героини Липы также соотносится с жаворонком: «Как только муж выехал со двора, Липа изменилась, вдруг повеселела. Босая, в старой, поношенной юбке, засучив рукава до плеч, она мыла в сенях лестницу и пела тонким серебристым голоском, а когда выносила большую лохань с помоями и глядела на солнце со своей детской улыбкой, то было похоже, что это тоже жаворонок» [Чехов 1977]. В народных поверьях жаворонок –  одна из «божьих» птиц, своим пением славящих Христа и Богородицу. Одновременно она, как Георгий и Богородица, создает «благоприятный контакт между небом и землей…» [Гура 1995: 179]; [Толстой 1995: 9]. Как отмечает Н. В. Капустин, сравнение героини с жаворонком усиливает  связь Липы с верхним миром, силами небесными: «В зыбкой сфере едва уловимых соответствий (жаворонок –  Георгий –  Богородица) и находится образ Липы в художественном мире чеховской повести. Песни Липы (песня –  устойчивая подробность в ее характеристике), преодолевая мрак и беспросветность, звучат как гимн мирозданию, его светлым, жизнетворящим основам» [Капустин]. Таким образом, Чехов в восприятии образа женщины-крестьянки продолжает тургеневскую традицию.

2.4 Символика пчёл

Следующим не менее важным бестиарным образом в рассказе является образ пчел. Он появляется в описании пасеки, которая находится рядом с сарайчиком, где лежит главная героиня – Лукерья. Неподвижная Лукерья слышит  «как пчёлы на пасеке жужжат да гудят» [Тургенев 1979: 331]. Прежде всего, пчела здесь выступает как символ трудолюбия, но кроме этого значения образ имеет более глубокую мифопоэтическую семантику.

В разных мифологических традициях пчела связана с образом мирового древа (особенно с его верхней зоной – кроной, стволом как соответствием среднего, земного мира) и небом, что отражается её частым эпитетом «Божья» [Пчела 2002]. В Древней Греции, а затем и в Риме, пчела (греч. Melissai (Melissae)) служит символом трудолюбия, преуспевания и послушания, а также бессмертия – души усопших могут переселяться в пчел. У Вергилия пчела – «дыханье жизни», ему приписывается афоризм об альтруизме пчёл: «Вы, пчелы, вырабатываете мед не для себя» (лат. «Sic vos non vobis mellificatis apes») [Пчела 2002]. Пчела производит мед, который в античной мифологии выступает одним из маркеров рая и жизни богов [Пчела 2002].

В Ветхом Завете пчела является атрибутом пророков, так как «пчелой» именуется пророчица Девора (др.-евр. «говорящая», «жужжащая»), «песня» которой в Книге Судей (5: 1-32) считается самым древним фрагментом Библии. Согласно Книге Исход (3, 8), в земле обетованной «течёт» молоко и мёд [Пчела 2002].

В христианской традиции христиане часто сравнивают себя с пчелами, а изображение пчелы появляется уже в раннехристианском искусстве катакомб, где изображенная на могильном камне пчела служит символом бессмертия, воскрешения, второго пришествие Христа (восставшего из смерти Христа). Позднее пчелиные мёд и жало выступают символами благодати и страданий Христа, либо его кротости и Страшного Суда соответственно [Пчела 2002].

Представление о целомудренности пчелы, собирающей своё потомство с облетаемых цветов (вариант: создает потомство непорочно, как цветы), сделало пчелу символом Девы Марии, которая произвела на свет Христа – мёд. Согласно святой Бригитте, Дева Мария говорила: «Я воистину была ульем, когда самая священная пчела – Сын Божий – поселилась в моём чреве» [Пчела 2002]. Пчелу часто называется «птичкой Марии» или «божьей птичкой», считается символом души (так летающая в воздухе пчела – душа, вступающая в Царство Небесное). Представление о том, что пчелы живут лишь ароматом цветов, сделало их также символом чистоты и воздержанности [Пчела 2002].

Согласно легенде, пчела никогда не спит, и потому стала символом бдительности христианина и его упорства в достижении цели. Пчела является атрибутом непорочных девственниц, св. Амвросия Медиоланского (улей в руках), св. Бернарда Клервоского, св. Иоанна Златоуста. Акридами и диким мёдом питался в пустыне Иоанн Предтеча [Пчела 2002]. «Пчела» – типовое начало средневековых сборников нравоучительного характера [Пчела 2002].

В славянской мифологической традиции пчела также пользовалась особым почитанием: она воспринималась как Божья тварь, называлась Божьей угодницей, Божьей мудростью и наделялась святостью. Считалось, что:

1. пчела жалит только грешника;

2. в пчелиный улей никогда не бьет гром;

3. пчёлы самим своим происхождением обязаны Богу, в отличие от шмелей, шершней или ос, которых сотворил соперничавший с Богом дьявол [Пчела 2002].

По народным представлениям, «пчёлы водятся только у добрых людей, а злых не любят» [Пчела 2002]. Пчёлы символически соотносится с образом Богородицы. Народная традиция наделяет пчёл не только чистотой и святостью, но также девственностью и безбрачием: «В заговорах ее называют «девицей-пчелицей». Согласно легенде, пчелами стали слезы прекрасной девы, сидевшей на камне посреди моря. В загадках пчёлы описываются как незамужние девицы или монашки: «Сидят девицы в темной темнице, вяжут сетку без иглы, без нитки» [Пчела 2002].

Среди пчеловодческих праздников особенно выделяется день Зачатия св. Анны. В этот день пчеловоды просили в молитвах о зачатии пчелиных роев, которое сравнивали с зачатием св. Анны, родившей Пресвятую Деву: «Анна зачала деву Пресвятую Богородицу, так и вы, мои пчелы, зачинайте дело во имя Божие, часты рои, густые меды» [Пчела 2002].

В разных славянских зонах известны поверья о душе в облике пчелы. Например, в Болгарии в Духов день молящиеся слушают, как жужжат мухи и пчёлы, считая, что это души их умерших близких. С этими представлениями связана и роль пчёл как предвестниц смерти в толкованиях снов [Пчела 2002].

Изучив семантику пчелы в различных мифологических традициях, мы выделяем как основные следующие значения:

1. душа – в греческой, арийской, ближневосточной, исламской традициях;

2. смерть, бессмертие, возрождение – на гробницах;

3. усердие, рвение, трудолюбие;

4. чистота души, пример этической чистоты и нравственности;

5. половая чистота, невинность, девственность, целомудрие;

6. сдержанность, скромность;

7. мудрость, пророчество(вание), просвещение.

2.5 Символика бабочки

Рассказывая о своем неподвижном образе жизни, Лукерья упоминает, что она очень рада своим «гостям». В качестве одного из ее гостей выступает бабочка: «а то воробей залетит или бабочка – мне очень приятно» [Тургенев 1979: 331].

По общему для классической античности представлению, душа покидает тело в облике бабочки (греч. ψυχή – «душа», «бабочка»). Появляющаяся из кокона, бабочка выступает символом души, высвобождающейся из тела в момент смерти. Нередко она ассоциируется с самим умершим (Hom. Od. XI 37, 605). Аристотель указывает на её (как и у птицы) «одушевленность» (История животных, IV 7). Широко известен миф о Психее, освобождённой от смерти за восхитившую Зевса силу её любви к Амуру. На помпейских фресках Психея изображается юной девушкой (или девочкой) с крыльями бабочки. Как олицетворение души, дыхания, Психея часто предстаёт в виде бабочки, вылетающей из погребального костра [Бабочка 2002].

В христианской традиции природный цикл гусеницы (кокон – бабочка) символизирует жизнь, смерть и воскресение. В христианском искусстве на картинах, изображающих жизнь в раю, крылья бабочки имеет душа, помещаемая Творцом в тело Адама. Бабочку можно видеть и на изображениях Мадонны с Младенцем (в руке Младенца) как символ Воскресения Христова и воскресения человеческой души, в эмблематическом натюрморте она символизирует воскрешение всего человечества [Бабочка 2002].

В славянской мифологии бабочка также предстает как символ души человеческой. В разных районах России при виде бабочки или мотылька говорят: «Вот чья-то душка летает». Иногда их и называют душами или душечками. По поверью поляков, душа умирающего покидает тело в виде бабочки. Родопские болгары верят, что душа умершего в виде бабочки или мухи посещает родной дом на сороковой день после смерти. Представление о бабочке как душе умершего порождает поверье о ней как предвестнице смерти, а иногда и образе смерти. У белорусов рассказывают, как однажды старая женщина сидела вечером у раскрытого окна и ей на рукав села влетевшая в окно ночная бабочка. «Смерщчка ты мая», – ласково сказала женщина. В ту же ночь она скончалась [Бабочка 2002].

Таким образом, выделим следующие основные значения символа бабочки в мифологических традициях: легковесность, непостоянство (мотылек); душа, бессмертие, возрождение и воскресение, обновление и бессмертие; нечто возвышенное; одна из форм Психеи.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В результате проведенного анализа мифопоэтической символики животных в «Живых мощах» мы пришли к следующим выводам.

Рассмотрев символику зайца в контексте различных мифологических традиций (античность, иудаизм, христианство, славянская мифология), мы пришли к заключению, что символика зайца раскрывает в образе Лукерьи такие значения, как непорочность (победа над вожделением), спасение души и упование на Бога. Образ Лукерьи с зайцем вписывается в контекст агиографической и иконографической традиции («Повесть о Петре и Февронии Муромских», «Житие св. Мелангеллы»), где образы главных героинь также раскрываются через символику зайца.

Ключевое значение в повести имеет и птичья символика. Проанализировав образ ласточки в контексте христианской и славянской мифологической традиции, мы пришли к заключению, что ласточка символизирует жертвенную материнскую любовь, заботу и Божий гнев (в случае ее убийства). Именно в этих чертах ласточка соотносится с образом Лукерьи.

Другой ключевой птичий образ в повести – жаворонок, символизирующий свободу, чистоту, радость жизни, рай (через образ фруктового сада как традиционный символ библейского рая). Образ жаворонка предваряет встречу повествователя с главной героиней и помогает глубже понять ее образ, который раскрывается христианской и славянской мифологемой жаворонка – такими ее значениями, как свобода, чистота, радость, жизнеутверждение, смирение, глубокая молитвенность, страдание, утешение и профетизм (пророчество). Тургеневская традиция раскрытия образа женщины-крестьянки через символику жаворонка будет продолжена А. П. Чеховым в повести «В овраге» (1899), в которой образ главной героини Липы также соотносится с жаворонком.

Важнейшим бестиарным символом в рассказе выступают пчелы, имеющие глубокую мифопоэтическую семантику. На основе выявленных в различных мифологических традициях (античной, библейской, славянской) символических значений образа пчелы мы пришли к выводу, что символика пчелы в рассказе раскрывает в образе главной героини, помимо традиционного значения трудолюбия, и такие более глубокие смыслы, как духовный труд, благодать, бессмертие души, непорочность (соотнесение с Девой Марией), мудрость, святость, близость к смерти, чистота души, скромность и пророчество, просвещение.

Выделив также в античной, библейской, славянской традициях основные символические значения бабочки (легковесность, непостоянство; душа, бессмертие, возрождение и воскресение, обновление и бессмертие; нечто возвышенное) и соотнеся эти значения с тургеневским контекстом, мы пришли к выводу, что образ бабочки предстает в рассказе символом души в ее связи с потусторонним миром, что соответствует внутреннему состоянию Лукерьи, готовящейся к уходу из этого мира.

Таким образом, образы животных в «Живых мощах» выполняют следующие функции:

1. Образ животного, выступая символом, пронизывается глубинной смысловой перспективой;
2. Образы животных мотивированы у Тургенева не только реально, но и мифопоэтически. Символические значения животных соотносятся с ключевыми мотивами образа героини, раскрывая тем самым глубинную суть ее личности;
3. Символика животного обусловлена прежде всего христианской (славянской) культурной традицией, которая определяла мировосприятие русского крестьянства XIX в.

Перспективы дальнейшего исследования предполагают включение в анализ и других важнейших с точки зрения символики текстов «Записок охотника» и таким образом выявление более полной и целостной мифопоэтики животных в этом произведении.

СПАСИБО ЗА ВНИМАНИЕ! Я ГОТОВА ОТВЕТИТЬ НА ВАШИ ВОПРОСЫ.

---



С начала 1990-х годов и до настоящего времени в теоретико-литературоведческих исследованиях серьезное внимание уделяется проблеме взаимодействия мифа и литературы, в том числе и в творчестве И. С. Тургенева.

Обращение к этой теме связано с тем, что мифологические мотивы сыграли большую роль в генезисе литературных сюжетов, мифологические темы, образы, персонажи используются и переосмысляются в литературе почти на всем протяжении ее истории.

Рассматривая этот вопрос, ученые, как правило, обращают внимание на то, что «художник на основе мифа древнего, как бы по канве его, творит свой собственный миф». [2, с. 4] Смысл обращения к мифам писателей и поэтов во все времена, по мнению Е. М. Мелетинского, заключается «не только и не столько в обнажении измельчания и уродливости современного им мира с этих поэтических высот, сколько в выявлении неких неизменных, вечных начал, позитивных или негативных, просвечивающих сквозь поток эмпирического быта и исторических изменений». [6, с. 5]

Литературоведами и историками также было установлено, что в основе воздействия мифа на литературу лежит, по мнению С. М. Телегина, во-первых, единство мифологического и художественного восприятия, во-вторых, совпадение механизмов порождения образов. [7, с. 38] Уже, согласно современным исследованиям, сходство художественного творчества и мифологии заключено в том, что «общие представления, идеи претворены в чувственно-конкретном обличье». [8, с. 75] Обращение русской литературы к мифу еще в 1828 году А. С. Пушкин объяснял следующим образом: «В зрелой словесности приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным». [1, с. 25]

Именно эта сторона мифа присуща и произведениям И. С. Тургенева, одного из крупнейших не только русских, но и европейских писателей XIX века, яркого представителя литературы «золотого века». Если быть внимательным при чтении произведений автора, то в каждом его произведении можно увидеть тонкую взаимосвязь с мифологическими традициями. Чаще всего эти традиции связаны с библейско-христианской мифологией, составляющей основу русской национальной культуры.

По мнению В. Фишера, «в своих произведениях Тургенев приоткрыл завесу над такими загадками бытия, которые только теперь начинают привлекать внимание науки, но которые чувствовались древнею мудростью. Тургенев не разрешает, а только ставит загадки. Он касается, при этом, следующих явлений: ясновидения, вещих снов, телепатии, гипнотизма и спиритизма <.> Факты, описанные им, не могут быть научными данными, но наука примет их в соображение подобно тому, как психология и психиатрия принимают во внимание откровения Шекспира и Достоевского». [3, с. 4]

Если посмотреть на повести писателя, то можно увидеть, что автор постоянно вводит миф в свое повествование. Наиболее ярким примером мифологизации тургеневских произведений являются так называемые «тайные повести».

По-особому представлен миф и в повести «Ася», которая была опубликована в журнале «Современник» в 1858 году с подзаголовком «Рассказ Н. Н.».

Если рассматривать одно из самых известных произведений И. С. Тургенева «Отцы и дети» с позиций мифологизации, то почти сразу же можно вспомнить притчу о блудном сыне. В конфликте Базарова с отцами очевидно сходство с этой притчей, хотя и не в полном объеме. Согласно самой притче, блудный сын уходит от отца, забывает свой дом, но, пережив духовное падение и сумев подняться, покаявшись, возвращается домой.

В романе у Тургенева блудный сын уходит от отцов, уходит от того, что называется культурой, которая жила многие и многие поколения. Разрыв связей со своим народом, с той почвой, которая, по словам В. Г. Белинского, хранит «жизненные соки всякого развития личности», отрицание нравственных принципов и духовности — это и есть то состояние «великого голода в дальней стороне», о котором повествуется в притче. Это состояние обрекает человеческую личность и общество в целом на духовную деградацию и гибель. И единственный спасительный выход из этого положения тот, который избрал блудный сын: пройдя через лишения и страдания, он раскаялся в содеянном и вернулся в родной дом к любящему и простившему отцу.

А вот возвращается ли герой И. С. Тургенева? Этот вопрос автор, к сожалению, оставляет открытым.

Мифологической основой наполнен и образ Одинцовой. В исследованиях творчества И. С. Тургенева, и в частности романа «Отцы и дети», характеризуя героиню, иногда говорят о ней как о воплощении беса. Действительно, Одинцова холодна, и холодна не только и не столько в общении с людьми, сколько в душе. У нее холодная любовь, не согретая теплом Христовой любви. Любовь эгоистическая. Своеобразная Церцея, залавливающая в свои сети уставших от жизни путников. Кстати говоря, именно она задувает свечу у смертного ложа Базарова, то есть она задувает своим холодным дыханием жизнь Базарова.

Но первым произведением с метафорическим названием можно назвать роман И. С. Тургенева «Накануне». Его появление в русской литературе сразу же привлекло внимание литературной критики, посчитавшей это произведение романом-аллегорией. В исследованиях Лебедева отмечается: «Социально-бытовой сюжет романа осложняет символический подтекст: Елена Стахова олицетворяет молодую Россию накануне предстоящих перемен. Кто нужнее ей сейчас: люди науки или искусства, государственные чиновники или героические натуры, готовые на гражданский подвиг». [4, с. 91]

Но наиболее яркое воплощение мифа в его сущности представлено в цикле рассказов И. С. Тургенева «Записки охотника». Многие исследователи называют этот цикл рассказов самым совершенным произведением писателя. Написанный в традиционной для представителей «натуральной школы» форме очерков, цикл приобретает широкий художественно-философский масштаб и авторскую глубину. Автор выстраивает перед своим читателем целостную картину русской жизни, которая представлена с разных сторон.

При этом, как отмечается во многих исследованиях творчества писателя, в том числе и в работах Ю. В. Лебедева, освещение всех этих вопросов у автора «подпитывалось» опорой на славянскую, чаще всего русскую, мифологию, осмыслением реалий быта с позиций притчи и притчевости, иллюстрацией авторских идей с помощью фольклорно-архетипических образов. Не случайно Ю. В. Лебедев отмечал мифологические мотивы в картинах и образах природы тургеневского цикла: «Поэтическое чувство природы у Тургенева развивается в русле национального мифопоэтического мышления: просыпаются спящие в словах древние смыслы, придающие картине природы яркую поэтическую образность…». [4, с. 92]

Мифологема природы несет в произведениях И. С. Тургенева множественное значение.

Еще одной мифологемой в произведении И. С. Тургенева является дорога и ее образ, созданный автором. Функцию соединения всех пространственных сфер несет на себе именно образ дороги. Именно он, находясь в прямой связи с образом рассказчика-охотника-странника, является основным связующим элементом книги, на нем строится ключевой для композиции прием монтажа.

Еще одна важная для автора мифологема, несущая определенное значение и позволяющая говорить о присутствии мифологических традиций в произведении И. С. Тургенева, является мифологема имени героя. Особое функционирование имени в «Записках охотника», его символическое звучание во многом обусловлено традицией, христианской культурой, которая всегда питала всю русскую литературу.

Выделяя основные направления в изучении творческого наследия И. С. Тургенева, Ю. М. Лотман отмечает, что сюжеты произведений писателя «разыгрываются — и это уже неоднократно отмечалось — в трех планах: во-первых, это современно-бытовой, во-вторых, архетипический и, в-третьих, космический». [5, с. 96] Тем самым указывая на мифологическую сущность не только отдельного произведения писателя, но и всего его творчества.

Литература:

1. Богданова О. В. «Пушкин — наше все».: Литература постмодерна и Пушкин. — СПб., 2009.
2. Доманский Ю. В. Смыслообразующая роль архетипических значений в литературном тексте. Пособие по спецкурсу. Издание 2-е, исправленное и дополненное. — Тверь: ТГУ, 2001. — С. 4.
3. Лазарева К. В. Мифопоэтика «таинственных повестей» И. С. Тургенева//источник:https://www.dissercat.com/content/mifopoetika-tainstvennykh-povestei-turgeneva (дата обращения 15.04.2020)
4. Лебедев Ю. В. История русской литературы XIX века (вторая половина) / Н. Н. Скатов, Ю. В. Лебедев, А. И. Журавлёва и др. — М., 1991.
5. Лотман Л. М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века: (Истоки и эстетическое своеобразие). — Л., 1974. — С. 96.
6. Мелетинский Е. М Поэтика мифа. — М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2000, С. 5.
7. Телегин С. М. Философия мифа. — М., 1994.– С. 38.
8. Чернышева Е. Г. Проблемы поэтики русской фантастической прозы 20–40-х гг. XIX века. — М.: Прометей, 2000. — С. 75.

ПЕРЕЧИТАЕМ ЗАНОВО

Всеволод САХАРОВ

---

Народ: от поэзии к правде

Ещё о “Записках охотника”
И.С. Тургенева

Весну 1846 года молодой Иван
Тургенев провёл в орловском имении
Спасское-Лутовиново и посетил как-то своих
соседок, сестёр Александру и Наталью Беер.
Девушки запомнили его восторженное отношение к
“громадному таланту” поэта Н.А. Некрасова:
“Когда он читал стихотворение Некрасова
“Родина”, от которого душа рвётся и болит, дух
замирает — и у него только голос прерывался”.

Молодой помещик с детства
знал все жестокие капризы, самодурство и
простодушное тиранство “барства дикого”
(Пушкин), видел, как его властная и своевольная
мать угнетает и унижает крепостных крестьян,
дворовых и собственных детей. Чувства и мысли
гневного некрасовского стихотворения Тургеневу
были понятны и потому так волновали его. Но
богатый дворянин, учившийся в Петербургском и
Берлинском университетах, долго живший в Италии
и путешествовавший по Западной Европе, обладал
мягкой, лирической, несколько флегматичной
натурой, чуждался туманящих разум ненависти,
злобы и мести, обличений общественных пороков и
разрыва со своей средой и её высокой культурой.

Он заговорил о барстве, угнетении и унижении,
крепостном праве, роковом расколе русского
общества на господ и рабов совсем другим языком.
Не озлобленный мститель и обиженный ненавистник
своего класса и дворянских гнезд, а
впечатлительный поэт природы и народной жизни,
неравнодушный знаток и заступник угнетённого и
униженного человека (причём это касалось не
только крепостных, но и разночинцев и дворян),
деревенский житель с детских лет, увлечённый
охотник и путешественник по родной земле,
хранитель семейных преданий и народных легенд и
поверий, российский просвещённый дворянин и
заботливый помещик — таков автор книги
совершенно оригинальной и для русской
литературы той поры неожиданной именно по
причине своего мягкого, меланхоличного
гуманизма и тончайшей поэтичности — “Записок
охотника”.

С 1847 года в журнале
Некрасова “Современник” начинают появляться
тургеневские рассказы, эту книгу составляющие.
Сам автор называл её “мои очерки о русском
народе, самом странном и самом удивительном
народе, какой только есть на свете”. Сказано это
любящим, достойным сыном своего народа. Иван
Сергеевич Тургенев (1818–1883) прожил долгую и
сложную жизнь в литературе, стал автором
знаменитых романов, европейски известным
писателем. Но недаром чуткий критик и прозаик
Александр Дружинин в 1857 году писал о
Тургеневе: “…Наш автор только в “Записках
охотника” достигнул высшей степени своего
развития и остановился на ней и остаётся на ней
долгое уже время”. И появившиеся впоследствии
тургеневские социальные романы не смогли
заслонить высокую поэзию и щемящую
художественную правду “Записок охотника”. У
книги была великая, отчётливо видимая автором
цель. Она своей цели достигла, перешла в реальную
жизнь, стала её частью, стала на эту жизнь влиять,
меняя её, меняя нас.

Очевидно огромное социальное, общественное
значение “Записок охотника”, важная роль этой
правдивой и смелой книги в окончательном
разоблачении и ниспровержении крепостного права
и освобождении крестьян в самодержавной России.
Она всем, и в том числе императору, открыла вдруг
глаза на невозможность и безнравственность
дальнейшего сохранения крепостнического
деспотизма в России. Автор показал, кого и как у
нас каждый день угнетают, и все увидели живых,
реальных людей, своих братьев в человечестве,
возникло, как и в гоголевской “Шинели”, острое,
мучительное чувство жалости и вины. Тургенев
своим участием в благородном деле освобождения
справедливо гордился, навсегда запомнил
неожиданную встречу на маленькой
железнодорожной станции: “Вдруг подходят ко мне
двое молодых людей; по костюму и по манерам вроде
мещан ли, мастеровых ли. “Позвольте узнать, —
спрашивает один из них, — вы будете Иван
Сергеевич Тургенев?” — “Я”. — “Тот самый, что
написал “Записки охотника”?” — “Тот самый…”
— Они оба сняли шапки и поклонились мне в пояс.
“Кланяемся вам… в знак уважения и благодарности
от лица русского народа””.

Стоит задуматься, за что же мы вот уже 150 лет
благодарим автора “Записок охотника”. Сам автор
помнил, что он прежде всего поэт-художник, пусть и
с безошибочным социальным чутьем, и говорил:
“Правда — воздух, без которого дышать нельзя; но
художество — растение, иногда даже довольно
причудливое — которое зреет и развивается в этом
воздухе”.

Его “художество”, его творчество глубоко
правдиво и вместе с тем является подлинной
поэзией, живущей по собственным законам и не
подчиняющейся требованиям минуты, нуждам той или
иной политической партии или класса. Русский
читатель понял и с благодарностью принял эту
художественную правду, хотя и увидел всю
требовательность любви автора к своим героям. Не
то было с так называемой “общественностью” (это
о ней Тургенев сказал позднее: “Общество наше,
лёгкое, немногочисленное, оторванное от почвы,
закружилось, как перо, как пена”), с русской
интеллигенцией, которая усматривала в “Записках
охотника” то чисто социальный протест, то чистую
поэзию, то славянофильскую проповедь
консервативных воззрений.

Всё это можно при желании найти в очерках
Тургенева, но книга его — произведение целостное
и написана совсем о другом. Сам автор это знал и
ответил своим критикам в письме 1857 года к Льву
Толстому: “Системами дорожат только те, которым
вся правда в руки не даётся, которые хотят её за
хвост поймать; система — точно хвост правды — но
правда как ящерица; оставит хвост в руке — а сама
убежит: она знает, что у ней в скором времени
другой вырастет”. Вся реальная правда “Записок
охотника” для многих осталась закрытой и
неподъёмной. Между тем поэзия тургеневской
лирической прозы не должна заслонять главной
темы и художественной глубины этой уникальной
книги о народной жизни.

Да, автор “Записок охотника” — поэт в прозе,
тонкий мечтательный лирик романтической школы
Жуковского, певец русской природы. Но при
появлении в журнале “Современник” некоторых
его очерков критике и читателям сразу
вспомнилось совсем другое имя — Гоголь, автор
“Мёртвых душ”, поэмы в прозе. Конечно, это очень
разные люди и художники. И всё же… Гоголь ведь
тоже был замечательным лириком в своей прозе, и
особенно в знаменитых авторских отступлениях
“Мёртвых душ”. Тургенев писал свои “охотничьи”
очерки о русском народе в основном во Франции,
книга Гоголя о путешествии Чичикова по России
создана в Италии. Неласковая несчастная родина
лучше видится нашим писателям на расстоянии, из
“прекрасного далека”…

И композиция обоих произведений одинакова:
очерки и типы русских людей скреплены воедино
образом путешествующего по родной земле
рассказчика, только у Тургенева это не одержимый
бесцельной деятельностью пройдоха Чичиков (в
этом похожий на гончаровского Штольца из
“Обломова”), а орловский помещик на охоте,
пространство народного бытия сужено до границ
этой чернозёмной губернии и в основном включает
знакомые места писателя, а авторское “я”
выражено с замечательной лирической смелостью,
что и делает тургеневскую прозу столь поэтичной.
Но это очевидное сходство говорит и о понятном
родстве главной идеи Гоголя и Тургенева, о том,
что их цель, “сверхзадача” — дать новый образ
России и её народа, расколотого, угнетённого
сверху донизу, не поступившись при этом
реализмом и художественностью и соединив лирику
с острой социальной сатирой.

Важно здесь и другое. Вспомнив о вечном
путешественнике Гоголе, мы видим, что Тургенев не
одинок в своём трезвом и проницательном
воззрении на судьбу России и её народа.
Самобытная философия русской истории ставит
“Записки охотника” рядом с “Обломовым”
Гончарова, “Философическими письмами” Чаадаева
и “Историей одного города” Салтыкова-Щедрина.
Стоит здесь вспомнить “Историю села Горюхина”
Пушкина и перепевающую тургеневские идеи поэму
Некрасова “Кому на Руси жить хорошо”. Об этом же
размышляли Лев Толстой в “Войне и мире” и
Достоевский в “Бесах”. Вот какие имена и великие
произведения заставляет нас вспомнить скромная,
не претендующая на учительство и пророчество
книга Тургенева, которую мы давно зачислили в
разряд детского чтения.

“Записки охотника” — это
книга о народе, его социологическое описание в
характерных типах и жизненных ситуациях. Это
портреты, точные фотографически, или
“дагерротипно”, как тогда говорили. Но точности
этой добивается в прозе великий художник и
уходит при этом очень далеко от
“физиологических” очерков тогдашней
натуральной школы и от сентиментальных
деревенских рассказов своей учительницы Жорж
Санд. И вся поэзия и музыка тургеневской
лирической прозы связана с русским
крестьянством, представленным здесь в личностях
очень разных, но одинаково самобытных и
привлекательных. Каждое лицо здесь появляется
продуманно и для читателя становится новым
открытием, ведущим его к вполне определённым
выводам и обобщениям.

Книгу открывает знаменитый рассказ “Хорь и
Калиныч”. Чем же он всех читателей потряс при
первом своём появлении в журнале? Это портреты
двух друзей: эпически спокойного, уверенного в
себе крепкого хозяина и хитрого торговца, главы
большой семьи Хоря и весёлого, кроткого
мечтателя Калиныча. Это очень разные живые люди,
умеющие мыслить и чувствовать. Самая дружба их
трогательна, вплоть до букетика цветов,
подаренных Калинычем Хорю. Потрясло всех тогда
то, что крепостные в изображении Тургенева —
такие же люди, как все. Особенно удивило то, что
писатель сравнил Хоря с великим эпическим
поэтом, основательным мудрецом Гёте, а Калиныча
— с другим великим немецким поэтом, но
мечтательным порывистым лириком — Шиллером.
Поэтом и философом изображён и Божий странник
Касьян с Красивой Мечи, знающий народные
предания и легенды, вспоминающий о вещей птице
Гамаюн (которую, кстати, наши штатные мудрецы
почему-то не поместили в “элитную” энциклопедию
“Мифы народов мира”), умеющий лечить травами и
тонко чувствующий поэзию природы и ценность
неповторимой жизни любого живого существа.

Именно жизнь простого крепостного люда
проникнута подлинной поэзией, будь то
мечтательно-лирическая натура обо всех
болеющего душой деревенского чудака (таких людей
в народе называли юродивыми) и святого Касьяна с
Красивой Мечи или из древнерусского жития
вышедшая, олицетворяющая спокойное народное
долготерпение, грешная и святая Лукерья из
“Живых мощей”. Поэзия есть и в самой смерти
человека из народа, умирающего просто и достойно
(эту тему продолжил потом Лев Толстой в рассказе
“Три смерти”). В “Певцах” проникновенно
говорится о Якове Турке и его замечательном даре
песнопения: “Русская, правдивая, горячая душа
звучала и дышала в нём и так и хватала вас за
сердце, хватала прямо за его русские струны”. О
дворянах и чиновниках, населяющих “Записки
охотника”, этого не скажешь, хотя и не всех их
автор обличает и разоблачает, не это ему нужно.

“Бежин луг” — гениальное стихотворение в
прозе, воспевшее мечтающих о тайнах жизни
крестьянских мальчиков. Крестьяне живут и
умирают в единстве с великой прекрасной
природой, которая делает русскую песню
бескрайней и вольной, как степь и небо.

Однако ещё Пушкин заметил, что русские песни
часто полны неизъяснимой грусти, а друг
Тургенева Некрасов назвал народное пение стоном.
У лирика Гоголя печаль выражена тоже в песне:
“Будто бы вдруг среди вихря веселья и
закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об
угнетённом народе”. И в “Записках охотника”
звучит унылая песня даровитых рабов. Стоящий на
коленях народ не может остаться на высоте поэзии
и правды, на вершинных нотах и захватывающем
восторге своей вольной, красивой песни. “Певцы”
завершаются падением, безобразной сценой
тяжёлого русского пьянства, где несвободные люди
тут же забыли красоту и поэзию, ожившую в
выразительном голосе Якова Турка.

Кабак становится русским клубом, местом
встречи и душевного отдыха заблудших и
изверившихся, “заброшенных людей”, здесь царят
тяжёлое недоброжелательство, ложь, зависть,
злоба, обман, предательство, драка, воровство.
Получается, что прав юродивый Касьян: чувства
справедливости в русском человеке нет. Да,
могучий одинокий Бирюк переступает через свою
озлобленность и вражду со всем миром и людьми и
по-христиански отпускает крестьянина, но он
прощает вора и пьяницу, не умеющего и не
желающего работать. А тот потом “отблагодарит”
сурового лесника: либо убьёт его, либо дом
подожжёт или собаку отравит. Обыкновенная
история…

Долготерпение народное
переходит в пассивность, бездеятельность,
чревато страшным повседневным развалом,
рукавоспустием. Всей русской “общественности”
с её либеральными иллюзиями и дежурными фразами
о демократии и правах человека Тургенев ответил
в откровенном письме к убежавшему от этого
народа в Лондон старому другу Герцену: “Изо всех
европейских народов именно русский менее всех
других нуждается в свободе”. Какой уж там
“Колокол”… “Народ наш приходится больше
жалеть, чем любить. В целом мире на всём
пространстве истории трудно указать другой
пример, где бы было больше расстояние между
простым народом и культурными классами”, —
грустно заметил Гончаров. Но объяснение уже есть
в художественной мысли тургеневской книги о
народе, где до Гончарова показана русская
обломовщина во всех классах и сословиях и
содержится весомый ответ на будущую статью
самоуверенного юноши Добролюбова.

Провидческие мысли “Записок охотника”
обобщены потом в трагическом рассказе “Муму”,
где бессловесность и покорность могучего,
талантливого и симпатичного народа вполне стоят
мелочной и простодушной деспотии старой гадкой
барыни. Жалко всех: собачку, Герасима, барыню. И
сразу вспоминается “Шинель”. Русский литератор
и французский граф Е.А. Салиас говорил о прозе
Гоголя: “Там есть грязное, но оно плачет”.
Пронзительным “гоголевским” чувством жалости к
заблудшему, несчастному человеку пронизаны
“Записки охотника”.

И не стоит во всем винить крепостное право, царя
(кстати, освободителя — на свою же голову) и злых
помещиков, русские люди сами виноваты в своём
нравственном падении. Они не любят и не хотят
работать, вечно ждут подачек, помощи от тех же
помещиков, властей, церкви, богатых людей,
иностранцев. Поэты природы и охоты оказываются
простодушными и хитрыми пьяницами, ворами и
профессиональными бездельниками, спокойно
сидящими на шее работящих сердобольных русских
баб вроде той же мельничихи. Потеряно чувство
стыда. Крепостное рабство развратило великий
народ, лень, страх и ложь разъели его могучую
душу. Его угнетатели выходят из его же среды (см.
рассказы “Бурмистр” и “Контора”). Вспоминаются
жестокие в своей реальной правде слова другого
помещика и писателя Константина Леонтьева из
письма В.В. Розанову: “О “пороках русских”
напишу я вам в другой раз… Коротко и ясно замечу
только, что пороки эти очень большие и требуют
большей, чем у других народов, власти церковной и
политической. То есть наибольшей меры
легализованного внешнего насилия и внутреннего
действия страха согрешить”. Понятно, что такой
народ будет восставать против власти, помещиков
и церкви.

Все эти расхваленные нанятыми историками
народные восстания из школьных учебников —
дикие и кровавые вспышки ярости и слепой мести
рабов, которым ничего не стоит в пьяном разгуле и
злобе утопить в реке персидскую княжну, любимую
собаку или старика барина с маленьким внуком,
повесить поближе к звёздам учёного астронома или
разорвать на части врачей во время холерного
бунта. И это песня народной души, но в ней —
поднимающийся из её глубин мрак, тяжёлая злоба,
кровавая пелена обиды и мести, слепая жажда хоть
немного пожить по своей вольной воле. Вспомните
одновременно с “Записками охотника” созданных
“Колодников” А.К. Толстого, ведь это
замечательное стихотворение графа и царедворца
давно стало народной песней. Оно составляет
многое объясняющую в нашем народе и его тяжёлой,
мрачной истории дилогию с тургеневскими
“Певцами”:

И вот повели, затянули,
Поют, заливаясь, они
Про Волги широкой раздолье,
Про даром минувшие дни.

Поют про свободные степи,
Про дикую волю поют,
День меркнет всё боле, — а цепи
Дорогу метут да метут…

О “дикой воле” мечтают и тургеневские певцы,
которые тоже в цепях, пусть и незримых. Самое
страшное, что беспощадный русский бунт — именно
бессмысленный, по точному слову Пушкина, ибо
ничего не меняет в народной судьбе: люди, отведя
наболевшую душу и пролив реки крови, остаются
крепостными рабами в тоталитарном государстве,
идут на плаху за “хорошего царя” (а таковых в
России никогда не было и не будет) и потому лишь
меняют хозяев-угнетателей, служат им за чёрствый
кусок хлеба и дырявую крышу над головой, и не
помышляя о личной свободе, самоуважении и
достойном труде и справедливой плате за этот
труд. И обо всём этом с тревогой думал лиричный
автор “Записок охотника”.

Рассказ “Стучит!” — это повесть о русском
преступлении, на которое так легко шли крестьяне.
Здесь уже намечены темы прозы Достоевского и
Лескова. А в так и не дописанном рассказе
“Землеед” Тургенев повествует и о русском
бунте: отчаявшиеся крестьяне убили жестокого
помещика, заставив его съесть семь фунтов чёрной
земли, которую он у них незаконно отнял. Поэма о
народе и русской природе переходит в скорбь и
гнев зрячей сатиры, писатель и об этих людях
умеет сказать реальную правду. Ведь говорил же он
славянофилу Константину Аксакову (сатирически
изображённому, кстати, в рассказе “Однодворец
Овсянников”) по поводу “Записок охотника”: “Я
вижу трагическую судьбу племени, великую
общественную драму там, где Вы находите
успокоение и прибежище эпоса”.

Столь же страшный развал, упадок,
ограниченность, духовное и материальное
оскудение видны в изображениях дворян и
чиновников. Да, в таких фигурах, каковы помещики
Пеночкин, Стегунов и Зверков, крепостники
разоблачены, показаны жестокими ничтожествами.
Но и другие дворяне не лучше. Их портреты писаны
сатирическим пером, и здесь, особенно в
незавершённом рассказе “Русский немец и
реформатор”, Тургенев продолжает “Мёртвые
души” Гоголя и предвосхищает разоблачительную
прозу М.Е. Салтыкова-Щедрина, его “Историю
одного города”.

Но на этом писатель не останавливается: не
случайно органичной частью “Записок охотника”
является рассказ “Гамлет Щигровского уезда”,
язвительная и правдивая сатира на нарождающуюся
русскую интеллигенцию, достойное введение к
социальному роману “Рудин”. Рассказ “Конец
Чертопханова” написан много позднее, и это уже
прозорливое предсказание трагического конца
русского дворянства, с прискорбным простодушием
и сословной спесью пробавлявшегося балами,
красивыми “романами”, псовой охотой, лошадьми
да цыганами и в решающий момент истории не
сумевшего защитить себя, своих детей и
великолепные дворцы и имения, беспомощного царя,
богатейшую, могучую империю, великую культуру. И
для исторического контраста и сравнения в книге
Тургенева повествуется о роскошной жизни
старого барства екатерининских времен
(“Малиновая вода”), о таких могучих, цельных
личностях, как граф Алексей Григорьевич
Орлов-Чесменский (“Однодворец Овсянников”). Всё
ушло, измельчали и обнищали дворяне, само их
затянувшееся крепостничество и барское
самодурство — недальновидное, мелочное, неумное,
угнетающее придирчивой, недалёкой жестокостью, и
недаром Хорь и бурмистр смеются над своими
разоряющимися помещиками. Вдруг становится ясно,
что всё это долго не продлится и очень плохо
кончится, и такая пророческая мысль особенно
потрясла дворян, прочитавших правдивую книгу об
их крепостных рабах.

“Записки охотника” Тургенева — книга
непростая, её надобно уметь читать правильно и
без купюр, всю насквозь, пользуясь реальным
комментарием и безотказным словарем В.Даля.
Здесь нет ничего лишнего или неудачного, всё
служит авторскому замыслу, главной цели. И нужно
знать русскую историю, язык и предания,
высокохудожественной страницей которых это
многосложное сочинение является.

Но всё сказанное вовсе не отменяет того
очевидного обстоятельства, что тургеневская
книга полна поэзии и правды русской природы и
народной жизни. Всё здесь объёмно, зримо, полно
красками, звуками, запахами. Французский
писатель Альфонс Доде оценил богатство
лирической прозы своего русского друга: “У
большинства писателей есть только глаз, и он
ограничивается тем, что живописует. Тургенев
наделён и обонянием и слухом. Двери между его
чувствами открыты. Он воспринимает деревенские
запахи, глубину неба, журчание вод и без
предвзятости сторонника того или иного
литературного направления отдаётся
многообразной музыке своих ощущений”.

Автор этой великой книги о
русском народе лучше нас понимал её социальный
смысл и звучание, её историческое значение:
“Бывают эпохи, где литература не может быть
только художеством — а есть интересы высшие
поэтических интересов”. И всё же его “Записки
охотника” и поныне остаются одной из самых
светлых, поэтичных, художественных книг русской
литературы. И произошло это потому, что героем
книги стал не только русский народ, но и русский
язык, о котором автор “Записок охотника” сказал
пророчески:

“Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о
судьбах моей родины — ты один мне поддержка и
опора, о великий, могучий, правдивый и свободный
русский язык! — Не будь тебя — как не впасть в
отчаяние, при виде всего, что совершается дома? Но
нельзя верить, чтобы такой язык не был дан
великому народу!”