Какие есть концовки сказок

Сказки, которые мы знаем с детства, не всегда были такими добрыми и поучительными. Иногда знакомые сюжеты больше напоминали сценарий для триллера. Чего там только не было: и кровь, и каннибализм, и суицид. Рассказываем, какими были всеми любимые сказки прежде, чем пришли к своему современному варианту.

Золушка — насилие и самоистязание

Существует около тысячи вариаций сказки, самая ранняя из которых появилась в древнем Египте. Наибольшую популярность обрели варианты Шарля Перро и Братьев Гримм. У Перро после свадьбы с принцем Золушка берет сестер с собой во дворец, где они выходят замуж за придворных.

У Братьев Гримм сюжет отличается — вместо Крестной феи Золушке помогает дерево на могиле матери. С листвой оно сбрасывает на нее роскошную одежду. Конец сказки довольно кровавый: чтобы втиснуться в туфельку Золушки, одна сестра отрезает себе палец на ноге, а другая — пятку. Их хитрость не удается, и во время свадьбы Золушки с принцем птички в наказание выклевывают сестрам по глазу.

Известная нам версия ближе к интерпретации Перро. Этот сюжет стал популярен благодаря мультфильму Уолта Диснея, который вышел в 1950 году. От фильма нужны были большие кассовые сборы, поэтому все кровавые подробности опустили, чтобы сказка получилась доброй и понравилась как можно большему числу людей.

Спящая красавица — людоеды и надругательства

Над этим известным сюжетом также поработали многие писатели. В версии Шарля Перро Спящая красавица просыпается не от поцелуя принца, а просто потому, что столетний срок ее сна подходит к концу. Они с принцем тайно женятся, у них рождаются дети. Мать принца просит сына привести девушку и детей к ней в замок. Оказывается, что она людоедка. Когда принц уезжает на войну, его мать пытается съесть сноху и внуков, но их спасает дворецкий. По возвращении принца злодейка от позора бросается в котел, где ее разрывают на части ползучие гады.

Другую интерпретацию сказки предлагает итальянец Джамбаттиста Базиле. Король, охотившийся в лесу неподалеку от поместья Спящей красавицы, обнаруживает ее и насилует. Затем он возвращается в свой замок, а девушка рожает двоих детей во сне. Один из них случайно высасывает занозу из пальца матери, и та просыпается. В это время король уже женат, но вспоминает о девушке и решает поразвлечься с ней снова. Он обнаруживает красавицу с детьми и теряет покой. Жена короля все узнает и пытается убить конкурентку вместе с наследниками. Но королю докладывают о кознях женщины, он сжигает ее на костре и женится на Спящей красавице.

Известный нам сюжет стал популярен опять-таки благодаря мультфильму студии Walt Disney Productions. Сценаристы отсекли все неприятные моменты и зритель увидел красивый финал, где принц и девушка женятся и живут долго и счастливо.

Русалочка — разбитое сердце и суицид

Оригинал сказки написал датский писатель Ганс Христиан Андерсен. В этом варианте Русалочка получает от ведьмы ноги и очаровывает принца своим танцем, но он все равно женится на дочери соседнего короля. Русалочка встает перед выбором: убить возлюбленного до рассвета и снова стать русалкой или умереть. Она решается на самоубийство и бросается в море. Тело девушки превращается в пену, а она сама становится Дочерью воздуха и за добрые дела обретает бессмертие души.

Такая концовка нужна была для того, чтобы напугать детей и принудить к хорошему поведению. Дескать, тогда они тоже обретут бессмертие, как и Русалочка.

Нам лучше всего знакомы две адаптации этого произведения — диснеевский и советский мультфильмы. Советский вариант близок к оригиналу: Русалочка так и не выходит замуж за принца и должна потопить его корабль, чтобы спастись. Но она не идет на такой поступок. А вот у Уолта Диснея все гораздо радужнее — злая ведьма повержена, а Русалочка и принц играют свадьбу.

Красная Шапочка — кровь и интим

Это европейская народная сказка. У разных народов изменяются как содержимое корзинки девочки, так и те, кого она встречает по дороге (иногда это был даже огр). В народном сюжете волк убивает бабушку и угощает дитя кровью и мясом родственницы. Потом девочка раздевается и ложится в постель с волком и тот съедает её.

Шарль Перро добавил в этот текст пикантности. Он убрал мотив людоедства и добавил девочке вызывающий красный чепчик. Как и в народной версии, голая Красная Шапочка забирается в постель к волку и погибает от его зубов. Перро обращается к вопросу отношений между полами и в конце добавляет ироничную мораль в стихах. Писатель наставляет девушек остерегаться соблазнителей, которые так сладко поют.

Известный нам вариант сказки — это интерпретация Братьев Гримм. Как раз они и добавили в сказку хороший конец: мимо проходили дровосеки, зарубили волка и спасли Красную Шапочку с бабушкой. Есть версия, что они позаимствовали эту концовку из «Волка и семерых козлят». Из сказки исчез весь эротический подтекст, а мораль свели к тому, что дети должны слушаться своих родителей.

Оригинальные тексты сказок написаны в духе своего времени, они допускают самые разные сюжеты и концовки. Услышав такое, редкая девочка захочет стать принцессой. Спасибо сценаристам Диснея и другим интерпретаторам сказок, что уберегли нас от кровавых подробностей и дали возможность провести детство без душевных травм от великих сказочников.

В мировом фольклоре известны многие виды финальных формул волшебных сказок, см. [6; 16; 19; 5; 7; 14 и др.]. В их ряду особняком стоят концовки, где повествователь говорит о событиях, которые произошли с ним самим и были связаны с рассказанной сказкой. Один из вариантов такой формулы хорошо известен на русском материале: «И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало». Наряду с этим встречаются и более пространные и оригинальные рассказы.

Концовки такого рода относятся к; двум известным типам финальных (а также инициальных) формул. В рамках первого рассказчик указывает на достоверность сказочных событий (в концовках — подчеркивая, что сам являлся их свидетелем). В рамках второго он, напротив, указывает на заведомую нереальность рассказанного (в концовках — говорит о себе в шутливом контексте, используя различные «формулы невозможного»).

Несмотря на кардинальное отличие в интенции (указать на достоверность/недостоверность рассказа), интересующие нас концовки выстроены по общей модели. Так как речь идет в них о некоем путешествии, перемещении героя-рассказчика, их можно условно разделить на варианты «удачного» и «неудачного пути». Структура подобных формул в обоих вариантах родственна сказочным и мифологическим моделям, ср. [12. С. 443—444], и именно на этой особенности я хотел бы сфокусировать внимание в настоящей статье.

Для начала обратимся к более известным концовкам «неудачного пути».

ВАРИАНТ «НЕУДАЧНОГО ПУТИ»

«И я там был…». Традиционно первое утверждение рассказчика сводится к тому, что он присутствовал в сказочном локусе (чаще всего на пиру) и являлся очевидцем заключительных событий сказки. Об этом говорится прямо или, реже, косвенно («я с того пира еле ноги домой принёс» [1. С. 227] и т.п.). Выражение «я там был» самодостаточно и в концовках «удачного пути» может использоваться без каких-либо дополнений, однако в рассматриваемом варианте это лишь начало истории.

Одна из ключевых структурных моделей волшебной сказки — путешествие героя в «тридевятое царство» — загробный мир. Сюжетное построение, как правило, трехчастно: 1) дорога в иной мир и переход границы из мира живых в мир мертвых, 2) приключения в мире мертвых и 3) дорога назад и обратный переход границы. Примечательно, что сообщение героем-рассказчиком о событиях, произошедших с ним на сказочном пиру, в обоих вариантах концовок строится по схожему с этим образцу.

Несъедобное угощение. Попав на пир, герой-рассказчик приступает к трапезе: он хочет отведать меда, ухи, капусты и т.д. Однако все его попытки съесть что-либо оказываются бесплодными: угощение несъедобно либо попросту не попадает в рот. Модель «И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало» в разных модификациях широко распространена в славянских сказках, см., например: [3. № 3, 81, 95, 103, 109, 123, 124, 126, 128, 129, 132, 134, 135, 141, 151, 157, 160, 162, 182, 184, 197, 202, 203, 210, 251, 270, 279, 284, 293, 294, 322, 331, 344, 379 и др.]. и присутствует в фольклоре других народов см., например: [11. С. 416]. Впрочем, «мед-пиво» (мед-вино, мед) — отнюдь не единственное угощение, которое не съедает герой; встречаются и такие: «Я там был, вместе уху хлебал, по усу текло, в рот не попало» [3. № 81], «кутью большой ложкой хлебал, по бороде текло — в рот не попало!» [3. № 207], «подали белужины — остался не ужинавши» [3. № 124]. Помимо этого используются и более оригинальные варианты: «…кому подносили ковшом, а мне решетом» [3. № 322]; «…звали меня к нему мёд-пиво пить, да я не пошёл: мёд, говорят, был горек, а пиво мутно. Отчего бы такая притча?» [3. № 151]; «…дали мне блин, который три года в кадушке гнил» [26. С. 217; ср. 31, С. 103]; «…тут меня угощали: отняли лоханку от быка да налили молока; потом дали калача, в ту ж лоханку помоча. Я не пил, не ел…» [3. № 137]; «…дали чашку с дырой, да у меня рот кривой — мимо все бежало, в рот не попало» [27, С. 32]; «…а рыба-та у них была шшука, я по блюду-ту сшупал, когти-те задрал, ничево не набрал — так голодный и ушол» [14. С. 38] и т.д. Подобные варианты, несмотря на всё разнообразие, подчеркивают одну идею: еда, предлагавшаяся на пиру, вызывала отвращение либо «исчезала» из посуды, в результате чего герой-рассказчик к ней не притронулся.

Мотив поедания пищи весьма важен в сказочном контексте — на границе иного мира герою необходимо отведать еду мертвых, несмотря на то что она антагонистична пище живых и весьма опасна для них. «…Мы видим, что, перешагнув за порог сего мира, прежде всего нужно есть и пить, — писал В.Я. Пропп, — приобщившись к еде, предназначенной для мертвецов, пришелец окончательно приобщается к миру умерших. Отсюда запрет прикасания к этой пище для живых» [17. С. 69]. Герой сказок сам просит еды мертвых у охраняющего границу и съедает ее, переходя тем самым в загробный мир. Затем он находит дорогу назад — часто обратный переход возможен благодаря волшебным предметам или помощникам [17. С. 166—201]. С героем-рассказчиком происходит иное: попав на пир, он не может притронуться к угощениям. В соответствии с логикой волшебной сказки граница в этом случае не может быть преодолена. Посмотрим, соответствуют ли этой ситуации иные элементы концовок.

Изгнание. В том случае, когда рассказчик не ограничивается краткой формулой, но продолжает говорить о своих «приключениях», за отказом от пищи следуют избиение и изгнание героя: «На той свадьбе и я был, вино пил, но усам текло, во рту не было. Надели на меня колпак да и ну толкать; надели на меня кузов: «Ты, детинушка, не гузай, убирайся-ка поскорей со двора»» [3, № 34]; «Я не пил, не ел, вздумал утираться, со мной стали драться; я надел колпак, стали в шею толкать!» [3. № 137]; «И я там был, вино-пиво пил, по губам-то текло, а в рот не попало; тут мне колпак дали да вон толкали; я упирался, да вон убрался» [3, № 250] и т.п. Иногда идеи объединены в одной рифмованной фразе: «…Не стала пить, они начали меня бить (здесь и далее курсив мой. — Д.Л.). Я стала упираться, они начали драться. Скандальный был пир, на котором я была» [20. С. 269].

Таким образом, герой-рассказчик оказывается изгнан из сказочного локуса. Примечательно, что некоторые концовки говорят именно о несостоявшемся проникновении в сказочное пространство: «Захотелось мне тогда князя с княгиней повидать, да стали со двора пихать; я в подворотню шмыг — всю спину сшиб!» [3, № 313]. Здесь нет идеи отказа от пищи, однако явно выражен мотив неудачи на пути к героям сказки.

Исчезающие дары и возвращение героя. Вслед за рассказом о злополучной трапезе во многих концовках «неудачного пути» речь идет об утрате предметов, полученных на пиру героем-рассказчиком. Примером могут служить такие концовки: «..дали мне синь кафтан, ворона летит да кричит: «Синь кафтан! Синь кафтан!» Я думаю: «Скинь кафтан!» — взял да и скинул. Дали мне колпак, стали в шею толкать. Дали мне красные башмачки, ворона летит да кричит: «Красные башмачки! Красные башмачки!» Я думаю: «Украл башмачки!» — взял да и бросил» [3, № 292]; «…дали мне кафтан, я иду домой, а синичка летат и говорит: «Синь да хорош!» Я думал: «Скинь да положъ!» Взял скинул, да и положил…» [3. № 430; ср. 30. С. 405; 31. С. 103; 22, С. 115, 169, 209, 228, 250, 257, 278; 14. С, 40—41]. Итак, герой-рассказчик получает некоторые вещи, подобно тому как герой сказки, успешно преодолевший границу, может получать волшебные дары от ее охранителя. Однако, не съев пищи и будучи изгнанным, он теряет все полученное, терпит неудачу и возвращается ни с чем.

Само перемещение героя-рассказчика назад, в обыденный мир из сказочного пространства зачастую происходит комическим, нереальным способом. Если в концовках «удачного пути» герой возвращается пешком или приезжает на коне, то в этом варианте его выстреливают из пушки, он приплывает на весле, приезжает на курице, соломинке и т.п., см., например: [11, С. 377; 23. С. 273; 24. С. 55; 19. С. 58-61], Дорога назад, в обыденный мир, происходит явно абсурдным способом: («взяли меня за нос и бросили за мос; я катился да катился, да здесь и очутился» [14. С. 39]. «Формулы невозможного» пародийно подчеркивают здесь нереальность описанных событий.

Таким образом, мы видим определенную совокупность мотивов, входящих в концовки «неудачного пути»: 1) утверждение рассказчика о том, что он побывал в некоем локусе, принадлежащем сказочному пространству; 2) сообщение о том, что, попав туда, он должен был съесть некоторую пищу; 3) характеристика еды как невкусной / непригодной к употреблению; 4) отказ от угощения / невозможность съесть его; 5) избиение и изгнание; 6) стоящие особняком мотивы получения даров с их последующей утерей, а также комического возвращения назад*.

В разных модификациях вариант «неудачною пути» известен многим народам, см., например: [19. С. 61—70; 2, С. 98; 33. С. 195—196]. Подобные концовки сохраняют следы сказочно-мифологических моделей, зеркально противопоставленных пути героя сказки (и родственных пути героя-антагониста).

ВАРИАНТ «УДАЧНОГО ПУТИ»

В отличие от рассмотренных финальных формул вариант «удачного пути» выстроен по классическому сценарию волшебной сказки. Здесь присутствует мотив испытания едой, но герой-рассказчик не нарушает правила: «Я сам у него в гостях был. Брагу пил, халвой закусил!» [9. С. 64, ср. С. 57]; «Устроили богатую свадьбу. И меня хорошо напоили, и посейчас живут в счастье и благополучии» [8. С. 140]; «Я там недавно была, мёд-пиво пила, в молоке купался, полой утирался» и т.п. [20. С. 117, ср. С, 152, 188; 3. № 283]. После этого речь идет уже не об изгнании и бегстве, но о переходе границы и успешном возвращении назад: этот мотив бывает представлен многими элементами, в том числе и латентно — через определенный контраст между описанными локуcами.

Интересные примеры такого рода обнаруживаем в персидских сказках. Приведу один из вариантов, выстроенных по общей модели: «Мы вверх пошли — простоквашу нашли, а сказку нашей правдой сочли. Мы вниз вернулись, в сыворотку окунулись, а сказка наша небылицей обернулась» [15. С. 188]. В данном случае перед нами три противопоставления: I) простокваша—сыворотка, 2) верх—низ, и 3) быль—небыль.

Простокваша—сыворотка. В разных вариациях концовок «удачного пути» герой-рассказчик может выпивать определенный напиток либо же купаться в нем. Купание в двух жидкостях — известный сказочный мотив: в молоке и воде с разными последствиями купаются как герой, так и антагонист (старый царь). В.Я. Пропп подчеркивал, что этот мотив связан с преображением человека на пути в иной мир и назад [17. С. 321, 341], Как и в сказке, в финальных формулах чаще всего упоминаются две жидкости: сыворотка (пахтанье) и простокваша, что соответствует двойному прохождению границы.

Вариант концовок, где говорится о выпивании жидкостей («Наверх поспешили — сыворотки попили, вниз спустились — простокваши наелись» [15. С. 35]) в свою очередь отсылает к сказочному мотиву «живой и мертвой» («сильной и слабой») воды. Эти напитки также используются для перехода между мирами: «мертвец, желающий попасть в иной мир, пользуется одной водой. Живой, желающий попасть туда, пользуется также только одной. Человек, ступивший на путь смерти и желающий вернуться к жизни, пользуется обоими видами воды» [17. С. 199], Аналогичным образом переход границы героем-рассказчиком сопровождается выпиванием двух разных жидкостей.

Верх—низ. Понятия «верха» и «низа» дополняют в рассматриваемых концовках оппозицию «простокваши» и «сыворотки»; в сказочном контексте они непосредственно связаны с противопоставлением земного и потустороннего мира. В соответствии с одной из базовых мифологических моделей иной мир удален от земного по вертикали — вверх и/или вниз. В концовках употребление этих понятий неустойчиво — «верх» и «низ» могут упоминаться рассказчиком на пути как туда, так и обратно. Подобная нестабильность, в свою очередь, характерна для мифологии и фольклора: система имеет способность «переворачиваться», т.е. понятия «верха» или «низа» оба могут означать как царство мертвых, так и мир живых, см, [10. С. 233—234].

Третье противопоставление, быль—небыль, — весьма примечательный мотив, который вводит в рассказ категорию реальности или отношения к реальности. В персидских сказках такие примеры встречаются нередко: «Мы наверх пошли — простоквашу нашли, а сказку нашу правдой сочли. Мы вниз вернулись — в сыворотку окунулись, а сказка наша небылицей обернулась»; «А мы низом пошли — простоквашу нашли, верхней тропкой побежали — сыворотку увидали, сказку нашу небылицей назвали. Наверх поспешили — сыворотки попили, вниз спустились — простокваши наелись, стала наша сказка былью» [15. С. 16, 35, 188; 29. С. 107] и т.п. Как видно, отношение к сказке меняется по разные стороны пересекаемой героем черты: переход границы приводит его в пространство, где сказка оказывается правдой (былью), обратный переход приводит в мир, где сказка является небылицей. Интересен и такой вариант: «Эта сказка наша — быль, вверх пойдёшь — простоквашу найдёшь, вниз пойдёшь — простоквашу найдешь, а в сказке нашей правду найдешь» [15. С. 167]. Чтобы обнаружить правду в рассказанном, необходимо, таким образом, пересечь границу — сказка признается истиной, принадлежащей иному пространству: то, что нереально в земном мире, реально в потустороннем, и наоборот. Именно так выстраиваются отношения между миром живых и мертвых в фольклоре; мир мертвых — «перевернутый» мир живых.

Возвращение и передача знания. Мотив возвращения представлен в концовках «удачного пути» в самых разных модификациях. Традиционно рассказчик утверждает, что появился среди слушателей, в данной местности, государстве и т.п. непосредственно из сказочного локуса: «Сейчас я пришёл оттуда и оказался среди вас» [1. С. 29]; «Они и сейчас там, а я к вам пришёл» [32. С. 459; ср. С. 84, 101, 235, 243], и т.п. Этот мотив часто связан с иной мыслью: в результате перемещения герой-рассказчик передает людям полученное им знание («…был и я на этом пиру. Вместе с ними брагу пил. Обо всем разузнал и вам рассказал» [1. С. 26]; «…я недавно у них была, мед-пиво пила, с ним говорила, да кой про что спросить забыла» и т.п. [20, С. 117; ср. 14, С. 38; 28. С. 67; 9. С. 26, 42; 21. С. 891. Зачастую рассказчик подчеркивает, что сам являлся очевидцем изложенных событий; «…а кто эту сказку последний сказал, все это своими глазами видал» [4. С. 95]; «…а при смерти их остался я, мудрец; а когда умру, всяку рассказу конец» [35. С. 182] и др. Этим, в свою очередь, подтверждается достоверность сказочных событий — побывав в ином мире, рассказчик получает знания, которые успешно передает слушателям.

Как видим, оба варианта рассмотренных концовок выстроены по сказочно-мифологической модели. В концовках «удачного пути» герой-рассказчик проходит испытание едой — ест на пиру, выпивает некую жидкость или купается в ней, в результате чего преодолевает границу, успешно перемещается в сказочном локусе, Обретя некие знания, он возвращается назад, иногда проделывая аналогичные операции, и передает знание людям. Вариант «неудачного пути» близок к этой модели, однако путь героя выстроен зеркально по отношению к первому варианту. Сказочный герой нарушает правила поведения, что влечет за собой изменение всей системы — ситуация переворачивается «с ног на голову» при появлении насмешки, шутливого контекста. Комизм обращен на фигуру героя-рассказчика, совершающего неудачные действия (не мог съесть еду, был выгнан, утратил дары). Интересно, что в некоторых вариантах таких концовок упоминается шутовской (скомороший)** атрибут — колпак: «…тут мне колпак давали да вон толкали» [3. № 250]; «…надели на меня колпак да и ну толкать» [3, № 234] и т.п.; в отличие от иных предметов он не исчезает по пути назад [3. Ш 137, 234. 250, 292, 430, 576].

Элементы комизма, присущие варианту «неудачного пути», свидетельствуют о его позднем происхождении. Общая цель таких концовок — смехом вернуть слушателей в пространство обыденного, указать на нереальность описанных событий, см. [36. S. 324—326; 19. С. 56-70; 5. С. 63-64; 35. С. 182; 13, С. 12—14). В то же время основой этого варианта стали, как представляется, концовки «удачного пути»: с изменением статуса сказки рассказчики трансформировали более архаичные финальные формулы («свидетельства правдивости») в шутливые модели («свидетельства недостоверности»)***. Репертуар сказочников стал включать оба варианта (подобно тому как в постархаических культурах сосуществуют и разные отношения к сказке), а в некоторых случаях элементы, присущие этим моделям, могли накладываться друг на друга; «…мед пила, по губам текло, во рту сладко было» [34. С. 56]; «...вкусно было, только теперь все уплыло»; и т.п. [25. С. 82; ср. С, 43]****.

Дмитрий Антонов

Примечания

* Отдельные элементы концовок «неудачного пути» можно проследить в Шутливых финальных формулах, где не говорится о пире, но упоминаются путь на свадьбу, исчезающие предметы, бегство, а также присутствует мотив еды. См., например: [3. № 146; 11. С. 377].
**Примечательно, что роль профессиональных рассказчиков в средневековой Руси выполняли скоморохи; с этим связывают разнообразие шутливых концовок в репертуаре восточнославянских сказочников [19. С. 74, 33. С, 202].
***Ср. иные трактовки, касающиеся мотива несъеденной пищи: [18. С. 123; 33. С. 200].
****Ср. также варианты, в которых «удачный» пир сочетается с утратой даров: [21 С. 207]; и др.

Литература

1. Абхазские сказки / Под. ред. Р.Г. Петрозашвили. Сухуми 1965.
2. Алиева М.М. Уйгурская сказка. Алма-Ата, 1975.
3. Афанасьев А.И. Народные русские сказки: В 3 т. / Отв. ред. Э.В. Померанцева, К.В. Чистов. М., 1984.
4. Братья Гримм. Сказки / Пер. Г. Петникова. Минск, 1983.
5. Ведерникова Н.М. Русская народная сказка. М, 1975.
6. Волков P.M. Сказка: Разыскания по сюжетосложению народной сказки. Т. I, Одесса, 1924.
7. Герасимова Н.М. Формулы русской волшебной сказки (К проблеме стереотипности и вариативности традиционной культуры) // Советская этнография. 1978. № 5. С. 18—26.
8. Грузинские народные сказки / Отв. ред. А.И. Алиева. Т. 2. М., 1988.
9. Дагестанские народные сказки / Сост. Н. Капиева. М., 1957.
10. Иванов В.В. Верх и низ // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. / Гл. ред. С.А Токарев. М., 1991. Т. 1.
11. Латышские сказки. Рига, 1957.
12. Мелетинский Е.М. Сказки и мифы // Мифы народов мира… Т. 2.
13. Мелетинский Е.М., Неклюдов С.Ю., Новик Е.С, Сегал Д.М. Проблемы структурного описания волшебной сказки // Структура волшебной сказки, М., 2001. С. 11 — 121.
14. Новиков Н.В. К художественной специфике восточнославянской волшебной сказки (начальные и заключительные формулы) // Отражение межэтнических процессов в устной прозе М., 1979. С. 18-46.
15. Персидские сказки / Сост. М.Н. Османов. М., 1987.
16. Померанцева Э.В. Русская народная сказка. М„ 1963.
17. Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. М., 1996.
18. Разумова А.И. Стилистическая образность русской волшебной сказки. Петрозаводск, 1991.
19. Рошияну Н. Традиционные формулы сказки. М., 1974.
20. Русские народные сказки / Рассказчица А.Н. Королькова; Сост, и отв. ред. Э.В. Померанцева. М., 1969.
21. Сказки адыгских народов / Сост., вступит, ет., примеч. А.И. Алиевой. М., 1978.
22. Сказки Белозерского края / Зап. Б.М. и Ю.М. Соколовы. Архангельск, 1981.
23. Сказки Верховины, Закарпатские украинские народные сказки, Ужгород, 1959.
24. Сказки зеленых гор, рассказанные М.М. Галицей. Ужгород, 1966.
25. Сказки земли Рязанской / Подгот. текста, вступит, ст.. примеч. и коммент. В К. Соколовой. Рязань, 1970.
26. Сказки Ф.П. Господарева / Зап., вступит, ст., примеч. Н.В, Новикова. Петрозаводск, 1941.
27. Сказки и предания Северного края / Зап., вступит, ст. и коммент. И.В. Карнауховой.М.; Л., 1934.
28. Сказки и предания чуваш. Чебоксары, 1963.
29. Сказки Исфахана / Пер. с перс. Э. Джалиашвили. М., 1968.
30. Сказки М.М. Коргулина / Зап., вступит, ст. и коммент, А.Н. Нечаева: В 2 кн. Петрозаводск, 1939. Кн. 1.
31. Сказки М.М. Коргулина,.. Кн. 2.
32. Сказки народов Памира / Сост., пер, и коммент. А.Л. Грюнберга и И.М. Стеблин-Каменского. М., 1976.
33. Сулейманов A.M. Башкирские народные бытовые сказки: Сюжетный репертуар и поэтика, М., 1994.
34. Тумилевич Ф.В. Сказки и предания казаков-некрасовцев. Ростов-на-Дону, 1961.
35. Успенский Б.А. Семиотика искусства: Поэтика композиции. Семиотика иконы. Статьи об искусстве. М., 2005.
36. Pop М. Die Funktion der Anfangs- und SchluВformeln im rumanischen Marchen // Volksuberlieferung, Gottingen, 1968.

Источник: https://rsuh.academia.edu/DmitryAntonov