Какие произведения можно отнести к жанру пасхального стихотворения и пасхального рассказа

Борис Кустодиев. Пасхальный обряд

Но на то и даны стереотипы, чтобы находились люди умеющие их обходить, или использовать ко благу. Пасхальные рассказы составляют целую традицию в русской литературе. Их писали Лесков, Чехов, Горький и другие великие прозаики. Не все произведения нашей пасхальной десятки строго соответствуют канонам жанра пасхального рассказа, но все они, без исключения являются жемчужинами русской литературы.

1. «Баргамот и Гараська» — первый рассказ Леонида Андреева, который принес ему признание читателей, одновременно это и самый совершенный рассказ автора, который в полной мере проявил его незаурядный стиль. Написан он был для пасхального номера московской газеты «Курьер», где Андреев работал в качестве судебного хроникера. «Гостинец» — еще один прекрасная вещь Леонида Андреева в которой звучит пасхальная тема.

2. «Пасхальный дождь» Владимира Набокова — совершенно нетипичный для этого автора пронзительный и трогательный рассказ с удивительной историей. Опубликован он был в пасхальном номере берлинского еженедельника «Русское эхо» 12 апреля 1925 года. Это — первая и последняя его публикация. Считалось, что этот номер еженедельника не сохранился. Не удалось найти рассказ и в архивах писателя, казалось, он утерян навсегда. Однако в 1995 году Светлане Польской удалось разыскать уникальный номер «Русского эха» в одной из библиотек бывшей Восточной Германии. В России «Пасхальный дождь» был напечатан в журнале «Звезда» в №4 за 1999 год. И теперь историю старой гувернантки Жозефины Львовны может прочитать каждый из нас. Разве это не чудо?

Александр Маковский. Пасхальный стол

3. Как человек, имеющий отношение к журналистике, Александр Иванович Куприн написал немало рассказов на пасхальную тему. Правда, чаще они были трагическими, чем благостными. Рассказ «Инна» имеет подзаголовок «рассказ бездомного человека». Это — история безответной любви и предательства (громкие слова, но что поделать, речь именно об этом). В рассказе «Святая ложь» чуда не происходит, но, возможно чудом является сама жизнь тихого и незаметного праведника, из породы людей, на которых вечно «валятся все шишки». Мелкий чиновник, с треском уволенный со службы и обвиненный в воровстве, проживает в сыром подвале среди таких же бедолаг. Но несколько раз в год, по большим церковным праздникам он, собрав всеми правдами и неправдами немного денег и приведя себя в приличный вид, идет в богадельню, навестить старушку-мать, которая уверена, что ее сын служит в департаменте. В рассказе «Бонза» описана «маленькая неприятность с японским болванчиком», первая в жизни несправедливость, оставившая глубокий след в детской душе. Откройте томик Куприна, и начните читать: «Это было в ночь под светлое Христово Воскресенье. Я и мой близкий приятель, доктор Субботин, долго ходили по улицам города…»

4. В рассказе Антона Павловича Чехова «На Страстной неделе» говорится о чуде, о чуде детской исповеди. Возможно, кто-то из наших читателей этого рассказа не помнит, или читал его давно, еще в детстве, сейчас самое время освежить его в памяти. А как переживал герой другого рассказа Чехова, «Казак»: «Обидели казака, не дали казаку разговеться!» А рассказ «Студент», где вспоминают о событиях Страстной седмицы — помните? Многие произведения Антона Павловича хочется перечитать именно на Светлой неделе — «Архиерей», «Святою ночью»… Даже в рассказе «На Святках», несмотря на название, тоже слышны пасхальные мотивы.

5. Мы решили включить в нашу пасхальную десятку рассказ, который сам автор относил к святочным. «Сон Макара» Владимира Галактионовича Короленко. Лютой зимой, в канун Рождества, крестьянин Макар в лесу осматривал лисьи ловушки, да заблудился и стал замерзать, выпимши был. И во сне увидел суд Божий, на котором решалось, что будет с пропащей его душой. Этот рассказ Короленко пользовался у современников большой популярностью, а ныне — незаслуженно забыт.

6. «Мужик Марей» Федора Михайловича Достоевского, краткий рассказ, состоящий из сплошного «вдруг». Попробуйте сосчитать, сколько раз встречается в тексте это слово. Рассказ этот, якобы, является не более, чем записью детского воспоминания, но не так прост наш Федор Михайлович, даже в таком небольшом произведении, где, казалось бы, все лежит на поверхности, у него много скрытых, глубоких смыслов.

Николай Кошелев. Дети, катающие пасхальные яйца

7. Если кто из русских писателей для журналов и газет писал, значит и пасхальные рассказы у него имеются. Есть они и у Надежды Александровны Лохвицкой, которую мы знаем под псевдонимом Тэффи. Ее рассказы, короткие и смешные, давно и по праву вошли в сокровищницу русской словесности. Книгу Тэффи ее современники всегда старались взять в дальнюю дорогу. И мы на Светлой неделе с удовольствием перечитаем «Пасхальный рассказ», «Кишмиш» «Светлый праздник», «Семья разговляется», «Пасхальное дитя» и другие рассказы. Их можно читать вслух в семейном кругу.

8. Коль скоро мы заговорили и о юморе, вспомним и о сатире. Рассказы Аркадия Аверченко «Дебютанты» и Саши Черного «Пасхальный визит» тоже относятся к пасхальным.

9. Нежный и лиричный «Путь в Еммаус» Федора Сологуба является классическим пасхальным рассказом. Интересно и поучительно будет перечитать его же рассказ «Старый дом».

10. Разумеется, говоря о пасхальных традициях в русской литературе, нельзя не вспомнить о «Запечатленном ангеле» Николая Семеновича Лескова. Эта маленькая повесть еще при жизни писателя стала общепризнанным шедевром, который, по словам автора, «нравился и царю, и пономарю». Это произведение о вере, и радости, в нем есть немало чудесного, а написано оно прекрасным русским языком, сочным и колоритным. А еще Лесков в своих рассказах и повестях создал чудесную галерею портретов русских праведников, причем все персонажи этих произведений, по словам автора «писаны с натуры». История создания цикла «Праведники» такова. Однажды Н.С. Лескова обвинили в том, что он во всех соотечественниках лишь дурное. И стал Лесков «искать праведных» по всей земле русской: в столицах и в глуши, в преданьях старины и в газетных сводках, среди разных сословий и укладов. И нашел их — бескорыстных чудаков и мастеров-самоучек, мучеников и страдальцев, человеколюбцев и философов… Есть ли праведники сейчас, или этот тип людей, прямодушных и совестливых, утрачен безвозвратно? В поисках ответа на этот вопрос перечитайте рассказы Лескова «Фигура», «Человек на часах», «Несмертельный Голован» и другие.

Впервые опубликовано 18 апреля 2012 года 

День православного Востока,

Святись, святись, Великий день,

Разлей свой благовест широко

И всю Россию им одень!

Ф. И. Тютчев

Христианство оказало глубокое воздействие на мировую литературу. Во многих произведениях нашли свое художественное воплощение и события Священной истории, и память о них ‒ церковные праздники.

Пасха дала русской литературе больше чем образы, мотивы, сюжеты, эпизоды ‒ она дала жанр пасхального рассказа. Судя по всему, жанр возник спонтанно ‒ и у него было много начал. Пасхальный рассказ был неизбежен в русской литературе. С 80-х годов XIX века пасхальный рассказ встречается практически у всех сколько-нибудь значительных рассказчиков.

Одним из первых
провозвестников этого жанра был А. С. Хомяков, который в 1844 году перевел на
русский язык «Рождественскую песнь в прозе» Чарльза Диккенса и издал анонимно
под новым характерным заглавием «Светлое Христово Воскресенье. Повесть для
детей», перевод имел успех и был дважды переиздан в журналах в следующем году.

В английской литературе «Рождественская песнь в прозе» Диккенса дала жанр «рождественского рассказа». Сохранив многое от оригинала, Хомяков сделал английскую «Рождественскую песнь в прозе» русской: перенес место действия в Россию, дал героям русские имена, подробно разработал русский «колорит», но главное ‒ заменил Рождество Пасхой, что изменило смысл повести.

Пасхальное время,
говоря словами переложения Хомякова, «связано со всем, что есть святого в нашей
вере. Это одно время в круглом году, когда каждый готов открыть другому всю
свою душу, когда недруги готовы снова подать друг другу руку и забыть все
прошедшее и когда все люди, высшие и низшие, равно чувствуют себя братьями в
одном общем светлом торжестве!»…

…Провозвестником жанра пасхального рассказа был и Достоевский, у которого этот жанр возник в пасхальных эпизодах его романов. Впервые он представлен рассказом Нелли в «Униженных и оскорбленных», затем первым сном Раскольникова об избиении и убиении «лошадки», эпизодом предсмертного сна Свидригайлова о девочке-самоубийце, «Мужиком Мареем» из «Дневника писателя», рассказами из «Жития старца Зосимы» в «Братьях Карамазовых». Как самостоятельный жанр выделен в романе «Подросток» рассказ Макара Долгорукого о спасении души изверга и великого грешника купца Скотобойникова…

Пасхальный рассказ связан с праздниками всего Пасхального цикла от Великого поста до Троицы и Духова дня, а это прежде всего Великий пост, Страстная и Святая недели, Пасха, Вознесение, Троица, Духов день. Пасхальный рассказ назидателен ‒ он учит добру и Христовой любви; он призван напомнить читателю евангельские истины.

Пасхальные рассказы Н. Лейкина понравились А. Чехову, который писал автору: «Особенно врезался в мою память один рассказ, где купцы с пасхальной заутрени приходят. Я захлебывался, читая его. Мне так знакомы эти ребята, опаздывающие с куличом, и хозяйская дочка, и праздничный «сам», и сама заутреня…».

 Православные праздники становятся у Н. Лейкина
поводом для бытовых зарисовок, раскрывающих юмористическое несоответствие
современных нравов и христианских заповедей, что вполне понятно, если учесть,
что Пасха 1879 года, когда рассказы были написаны, отмечалась 1 апреля.

Сам А. Чехов, откликаясь на просьбу А. С. Суворина, обещал 18 марта 1887 года: «Пасхальный рассказ постараюсь прислать». Чехов не успел написать к пасхальному номеру «Нового времени» (Пасха приходилась на 5 апреля), но две недели спустя был опубликован рассказ «Миряне», позже переименованный в «Письмо».

Годом раньше писал для
пасхального номера «Русских ведомостей» Н. Щедрин, но не успел, и его предание
«Христова ночь» появилось в сентябре 1876 года.

Н. Лесков предпочитал писать «святочные», иногда «рождественские» рассказы, но и у него есть пасхальный рассказ «Фигура» (1889), в котором поведано об одном киевском чудаке, крестьянине с виду, а прежде офицере.

В это время пасхальный
рассказ уже признавался как жанр, о чем свидетельствует не только серьезная, но
и полемическая его интерпретация. Так, в 1895 году редакция «Самарской газеты»
обратилась через М. Горького к В. Короленко с просьбой прислать пасхальный
рассказ. Короленко не смог выполнить заказ, как он объяснял, из-за того, что
«сильно занят уже начатыми работами и вообще пасхальных рассказов давно как-то
не писал».

Вместо Короленко заказ исполнил Горький, написавший для пасхального номера «Самарской газеты» рассказ «На плотах». Он назван в подзаголовке «пасхальным рассказом», хотя, по сути дела, это антипасхальный рассказ, в котором все дано наоборот: язычество торжествует над христианством, снохач Силан Петров возвеличен, христианский аскетизм его болезненного сына Митрия осмеян и отвергнут, сильный прав, слабый повержен.

При явном равнодушии к
церковным праздникам пасхальный рассказ написал Л. Толстой. Это его
хрестоматийный рассказ «После бала». Бал в этом рассказе случился в последний
день масленицы ‒ в Прощеное воскресение, накануне Великого Поста, который
начинается Чистым понедельником. То, чему стал свидетелем герой рассказа,
происходит не по-христиански: «братцы» не милосердствовали ‒ кто по приказу,
кто по своей воле. Рассказ не только раскрывает нравственный конфликт героя и
нехристианской власти, от имени которой вершатся дурные дела, но и
устанавливает нравственный закон в споре, «что хорошо, что дурно».

В рассказах «Студент» и
«Архиерей» Чехов напомнил читателю о Христе, о смысле истории и смысле жизни
человека. В них ясно выражены общие для пасхального рассказа умиление и
упование на народную веру и русское Православие.

Среди бунинских пасхальных рассказов есть и знаменитое «Легкое дыхание», действие которого в начале и в конце происходит на кладбище в апреле, где «над свежей глиняной насыпью стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий». …Что такое апрельские воскресенья, хорошо известно русскому человеку: это время пасхальных праздников, которые идут своей вечно повторяющейся чередой от Великого Поста до Троицы. И этот православный календарь вносит новый художественный смысл в то, что случилось с Олей Мещерской и как ее смерть отозвалась среди людей, почему на ее могилу ходит классная дама, знающая тайну «легкого дыхания» Оли Мещерской.

Как жанр пасхальный
рассказ един, но это единство многообразия: сохраняя жанровую сущность
неизменной, каждый автор мог выразить в пасхальном рассказе свое, задушевное. И
каждый проявил в этом жанре свою меру таланта и литературного мастерства.

У пасхального рассказа славное прошлое в русской литературе. По понятным причинам он исчез из советской литературы, но остался и долго держался в литературе русского зарубежья. Сегодня у него почти нет настоящего. Возможно ли будущее ‒ зависит от нас.

(По материалам статьи В.Н. Захарова «Пасхальный рассказ как жанр русской литературы»).

Е. Черноволова.

Христианство оказало глубокое воздействие на мировую литературу. Во многих произведениях нашли свое художественное воплощение и события Священной истории, и память о них — церковные праздники. Их перечень различен у православных, католиков, протестантов; кроме общехристианских — у многих народов есть свои святые, и храмы, и праздники в их честь, но у всех есть Рождество, Пасха, Троица, Вознесение.

В западных христианских церквах главным праздником стало Рождество, в Православии — Пасха. Литературное значение Рождества давно признано и писателями, и читателями: есть свой круг авторов и есть жанр «рождественского рассказа». У нас его часто смешивают со «святочным рассказом», хотя очевидно, что это не одно и то же, тем более что исконно западноевропейский «рождественский рассказ» и русский «святочный рассказ» говорят о разном: один — о христианских заповедях и добродетелях, другой — об испытании человека Злым Духом. Хронологическое совпадение — а оба жанра приурочены к Рождеству — имело свои последствия: русский святочный рассказ усвоил кое-что из «рождественского», но их национальная и конфессиональная почва различна.

Так же и Пасха, праздник в честь воскресения Христа из мертвых. В Православии — это праздник праздников, торжество из торжеств.

Многим памятны слова Гоголя о том, как по-разному празднуется «Светлое воскресение» у нас и в «чужой стороне»:»В русском человеке есть особенное участие к празднику Светлого Воскресения. Он это чувствует живее, если ему случится быть в чужой земле. Видя, как повсюду в других странах день этот почти не отличен от других дней, — те же всегдашние занятия, та же вседневная жизнь, то же будничное выраженье в лицах, — он чувствует грусть и обращается невольно к России». Впрочем, взгляд сатирика трезв, и, не раз подмечая признаки суетливого честолюбия и тщеславия, Гоголь отмечает: «День этот есть тот святой день, в который празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого, не исключив из него человека». Многое из сказанного тогда Гоголем, в том числе и то, что сказано в назидание русскому человеку девятнадцатого столетия, сегодня звучит как утешение — и нам остались вопросы и ответы русского гения:

«Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует, и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта не приходит ни к одному другому, кроме русского? Что, значит, в самом деле, что самый праздник исчез, а видимые признаки его так ясно носятся по лицу земли нашей: раздаются слова: ’’Христос воскрес!» — и поцелуй, и всякий раз также торжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гудят и гудут по сей земле, точно как бы будят нас! Где носятся так очевидно признаки, там не даром носятся; где будят, там разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе. Померкают временно, умирают в пустых и выветрившихся толпах, но воскресают с новой силой в избранных, затем, чтобы в сильнейшем свете от них разлиться по всему миру. Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом. Разнесется звонкими струнами поэтов, развозвестится благоухающими устами святителей, вспыхнет померкнувшее — праздник Светлого Воскресения воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у других народов! На чем основываясь, на каких опираясь данных, заключенных в сердцах наших, можем сказать это? Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? никого мы не лучше, а жизни еще неустроенней и беспорядочней всех их. ’’Хуже мы всех прочих», — вот что мы должны всегда говорить о себе. Но есть в нашей природе то, что нам пророчит это».
И Гоголь объясняет смысл своего пророчества:

«Что есть много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого закону Христа — доказательство тому уже то, что без меча пришел к нам Христос, и приготовленная земля сердец наших призывала сама собой Его слово; что есть уже начало братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратание людей было у нас родней даже и кровного братства; что еще нет у нас непримиримой ненависти сословия противу сословия и тех озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей и братской любви между ними; что есть, наконец, у нас отвага, никому несродная, и если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно невозможное ни для какого другого народа, хотя бы даже, например, сбросить с себя вдруг и разом все недостатки наши, все позорящее высокую природу человека, то с болью собственного тела, не пожалев себя, как в двенадцатом году, не пожалев имуществ, жгли домы свои и земные достатки, так рванется у нас все сбрасывать с себя позорящее и пятнающее нас, ни одна душа не отстанет от другой, и в такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды — все бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия — один человек. Вот на чем основываясь, можно сказать, что праздник Воскресения Христова воспразднуется прежде у нас, чем у других. И твердо говорит мне это душа моя; и это не мысль выдуманная в голове. Такие мысли не выдумываются. Внушеньем Божьим порождаются они разом в сердцах многих людей, друг друга не видавших, живущих на разных концах земли, и в одно время, как бы из одних уст, изглашаются. Знаю я твердо, что не один человек в России, хотя я его и не знаю, твердо верит тому и говорит: „У нас прежде, чем во всякой другой земле, воспразднуется Светлое Воскресение Христово!“».

Гоголю как никому другому удалось связать Пасху с национальным характером русского народа, прошлой и будущей историей России. Он определил эстетическое значение этого праздника в русской жизни и тем самым предопределил его возможный художественный смысл в русской литературе.

Пасха получала разное художественное значение в русской литературе. Поэты чаще всего писали и рассуждали о последних событиях земной жизни Христа, обращались к темам и образам четырех Евангелий. Существует огромная, во многом пока не собранная поэтическая антология пасхальных стихотворений, в создании которой участвовали почти все русские поэты. С этой точки зрения русская поэзия еще не прочитана. Многое не переиздавалось в советские времена, но многое и не узнано. Так, пасхальный смысл имеет стихотворение Ф. Тютчева «Святая ночь на небосклон взошла», в котором речь идет не об одиночестве, а о богооставленности человека в ночь, когда умер Бог, —

И человек, как сирота бездомный,
Стоит теперь и немощен и гол,
Лицом к лицу пред пропастию темной.
На самого себя покинут он —
Упразднен ум и мысль осиротела —
В. душе своей, как в бездне, погружен,
И нет извне опоры, ни предела…

Часто Пасха была условной весенней датой: без указания на конкретный год переходящий праздник не мог быть точной датой. Иногда это примета православного быта русского человека, его образа жизни. Однако духовная природа этого великого христианского праздника такова, что уже само обращение к нему писателей в своем творчестве зачастую увлекало их на решение таких задач, которые были бы достойны этого праздника. И условной дате, и описанию праздника придавалось иное более серьезное и глубокое, подчас символическое значение.

Конечно же, не случайно «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя завершаются главой «Светлое воскресение» — это финальное обобщение смысла непонятой и отвергнутой книги Гоголя. Второй том «Мертвых душ» горел дважды — дважды писатель отверг написанное, посчитав, что он не справился с продолжением своей «поэмы». Вполне возможно, что так и было: ему не удалось воскресить «мертвые души» своих героев; но идея воскрешения русского человека и России стала пасхальным сюжетом его «Выбранных мест». Художественная сверхзадача второго тома «Мертвых душ» была решена в проповеднической публицистике «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Пасха стала ключевыми эпизодами в произведениях одного из многих критиков великой книги Гоголя — у Достоевского. Правда, за этим проникновением в православный смысл Пасхи стоял каторжный духовный опыт писателя, о котором он поведал в «Записках из Мертвого Дома». Символическое значение праздника возникает в романах «Униженные и оскорбленные», «Преступление и наказание», «Идиот», «Подросток» и «Братья Карамазовы».

Не случайно и то, что раскаяние охватило Порфирия Владимирыча (Иудушку) Головлева в конце Страстной недели. «Совесть пробудилась, но бесплодно», — заметил по этому поводу автор. Прозрение вывело «истого идолопоклонника», каким был в своей вере Порфирий Владимирыч, в Великую Субботу на дорогу, «на могилку к покойнице матушке проситься». Наутро возле дороги нашли «закоченевший труп головлевского барина»: Светлое Воскресение не наступило — воскрешения героя не произошло.

Пасха сохраняла свой христианский смысл даже при сложных отношениях писателя с церковью. Л. Толстой в «Исповеди» откровенно поведал свои сомнения насчет веры и открыл читателю свой конфликт с православной церковью. Как и многие люди его круга, он был равнодушен к церковной жизни, исполнял обряды православной церкви, не вникая в их сокровенный смысл. Рассказывая о своих чувствах по поводу «празднования главных праздников», Толстой писал: «Помнить день субботний, т. е. посвятить один день на обращение Богу, мне было понятно. Но главный праздник был воспоминание о событии воскресения, действительность которого я не мог себе представить и понять. И этим именем воскресенья назывался еженедельно празднуемый день. И в эти дни совершалось таинство евхаристии, которое было мне совершенно непонятно. Остальные все двенадцать праздников, кроме Рождества, были воспоминания о чудесах, о том, о чем я старался не думать, чтобы не отрицать: Вознесенье, Пятидесятница, Богоявленье, Покров и т. д. При праздновании этих праздников, чувствуя, что приписывается важность тому самому, что для меня составляет самую обратную важность, я или придумывал успокоивавшие меня объяснения, или закрывал глаза, чтобы не видать того, что соблазняет меня».

Эти сомнения и отпадение писателя от Церкви нашли свое выражение в концепции ряда его произведений. Например, в романе «Воскресение» постыдный грех с Катюшей Масловой Нехлюдов совершил именно на Пасху — праздник не остановил его и не просветлил его душу. Евгений Иртенев женился на Красную горку и «начинает новую жизнь», но позже через два года в Троицу он почувствовал, как «вдруг страстная похоть обожгла его, как рукой хватила за сердце», сделав жизнь невыносимой мукой (повесть «Дьявол»). Монашеское служение не уберегло отца Сергия от падения в праздник Преполовения (повесть «Отец Сергий»).

В то же время и название, и сюжет романа «Воскресение» безусловно пасхальны. «Знание веры», которое Толстой искал и обрел от мужика, проявилось во многих его произведениях (в том числе и в рассказе «После бала»), и это было выражением дорогого ему народного христианского взгляда на мир, Россию, человека. Став внецерковным человеком, Л. Толстой остался все же христианином.

Замечательны пасхальные эпизоды в удивительной книге И. Шмелева «Лето Господне», в гениальном поэтическом цикле романа Б. Пастернака «Доктор Живаго» («Чудо», «Дурные дни», две «Магдалины», «Гефсиманский сад»).

Пасха дала русской литературе больше чем образы, мотивы, сюжеты, эпизоды — она дала жанр пасхального рассказа.

Судя по всему, жанр возник спонтанно — и у него было много начал. Пасхальный рассказ был неизбежен в русской литературе.

Одним из первых провозвестников этого жанра был А. С. Хомяков, который, как установил это В. А. Кошелев, в 1844 году перевел на русский язык «Рождественскую песнь в прозе» Чарльза Диккенса и издал анонимно под новым характерным заглавием «Светлое Христово Воскресенье. Повесть для детей», перевод имел успех и был дважды переиздан в журналах в следующем году.

В английской литературе «Рождественская песнь в прозе» Диккенса дала жанр «рождественского рассказа». В русской литературе «Рождественская песнь в прозе» создала некоторые жанровые затруднения переводчиков: первый перевод вышел в журнале «Репертуар и Пантеон» и назывался «Святочные видения» — неизвестный русской литературе жанр был отнесен к «святочным рассказам»; Хомяков вышел из затруднения иначе — он создал новый в русской литературе жанр пасхальной повести.

Сохранив многое от оригинала, Хомяков сделал английскую «Рождественскую песнь в прозе» русской: перенес место действия в Россию, дал героям русские имена, подробно разработал русский «колорит», но главное — заменил Рождество Пасхой, что изменило смысл повести. Как отмечает В. А. Кошелев, «Пасха, праздник искупления, предрасположена к морали гораздо больше, чем Рождество». Пасхальное время, говоря словами переложения Хомякова, «связано со всем, что есть святого в нашей вере. Это одно время в круглом году, когда каждый готов открыть другому всю свою душу, когда недруги готовы снова подать друг другу руку и забыть все прошедшее и когда все люди, высшие и низшие, равно чувствуют себя братьями в одном общем светлом торжестве!»; когда «нет той христианской души на земле, которая бы не радовалась и не приветствовала своего воскресшего Спасителя». После чудесного перерождения скряга Петр Скруг замечает, «что его душа теперь несла в себе светлую радушную улыбку и кроткое любящее чувство ко всему, что только дышит и движется на великом Божьем мире».

Замена Рождества на Пасху преобразила жанр: английская «A Christinas carol in prose» стала русской пасхальной повестью «Светлое Христово Воскресенье», в которой герои живут не только в Петербурге и в России, но и в православном мире русской жизни: радостно празднуют Пасху, красят яйца, разговляются пасхальным куличом, христуются — а те, кому только сейчас открывается истинный духовный смыл праздника, уже не могут не жить по-христиански.

Провозвестником жанра пасхального рассказа был и Достоевский, у которого этот жанр возник в пасхальных эпизодах его романов. Впервые он представлен рассказом Нелли в «Униженных и оскорбленных», затем первым сном Раскольникова об избиении и убиении «лошадки», эпизодом предсмертного сна Свидригайлова о девочке-самоубийце, рассказом Макара Долгорукого о купце Скотобойникове, «Мужиком Мареем» из «Дневника писателя», рассказами из «Жития старца Зосимы» в «Братьях Карамазовых». Некоторые из названных выше эпизодов являются самостоятельными проявлениями жанра.

Нелли в «Униженных и оскорбленных» рассказывает историю вражды и гибели непримиримых в ссоре ее родных накануне Пасхи, укоряя другого непримиримого в своих обидах старика Ихменева словами: «Послезавтра Христос воскрес, все целуются и обнимаются, все мирятся, все вины прощаются… Я ведь знаю… Только вы один, вы… у! жестокий! Подите прочь!». В романе этот эпизод представлен в форме диалога. Позже, в 1879 году, Достоевский извлек его и переделал в рассказ для чтения на литературном вечере. Для этого он перевел диалог в монолог, и эпизод в романе предстал во время чтения самостоятельным жанром, в данном случае пасхальным рассказом.

Как самостоятельный жанр выделен в романе «Подросток» рассказ Макара Долгорукого о спасении души изверга и великого грешника купца Скотобойникова, причем этот пасхальный рассказ представлен автором романа с такими характеристиками рассказчика, из которых следует, что Макар Долгорукий «несколько художник, много своих слов, но есть и не свои. Несколько хром в логическом изложении, подчас отвлеченен; с порывами сентиментальности, но совершенно народной, или, лучше сказать, с порывами того самого общенародного умиления, которое так широко вносит народ наш в свое религиозное чувство», в его рассказах есть «чистосердечие и незлобивость», «нравоучения какого-нибудь или общего направления нельзя было выжать, разве то, что все более или менее умилительны». Это характерные стилистические признаки поэтики не только данного пасхального рассказа или пасхальных рассказов Достоевского (аналогично поданы, в частности, пасхальные рассказы старца Зосимы о брате Маркеле и «таинственном посетителе» в «Братьях Карамазовых»), но и жанра вообще. Одно из высших проявлений жанра пасхального рассказа — «Мужик Марей» из «Дневника писателя».

Пасхальный рассказ связан с праздниками всего Пасхального цикла от Великого поста до Троицы и Духова дня, а это прежде всего — назову главные — Великий пост, Страстная и Святая недели, Пасха, Вознесение, Троица, Духов день. Пасхальный рассказ назидателен — он учит добру и Христовой любви; он призван напомнить читателю евангельские истины. Его сюжеты — «духовное проникновение», «нравственное перерождение человека», прощение во имя спасения души, воскрешение «мертвых душ», «восстановление» человека. Два из трех названных признаков обязательны: приуроченность времени действия к Пасхальному циклу праздников и «душеспасительное» содержание. Иначе без этих ограничений если не все, то многое в русской литературе окажется пасхальным. Оба жанровых критерия важны не сами по себе, а в их взаимосвязи. Немало рассказов, приуроченных к Пасхе, не являются пасхальными именно по своему содержанию.

История пасхального рассказа пока не написана, но с 80-х годов XIX века пасхальный рассказ встречается практически у всех сколько-нибудь значительных рассказчиков.

В это время пасхальный рассказ стал массовым жанром газетно-журнальной беллетристики. Редакторы заказывали для пасхальных номеров своих изданий стихи и рассказы — авторы в меру своих возможностей и способностей откликались на эти просьбы. Это обычный повод появления большинства пасхальных рассказов. Многое в этой беллетристике осталось и останется невостребованным. Впрочем, кое-что по разным историко-литературным обстоятельствам попадает в современные издания.

Пасхальные рассказы Н. Лейкина понравились А. Чехову, который писал автору: «Особенно врезался в мою память один рассказ, где купцы с пасхальной заутрени приходят. Я захлебывался, читая его. Мне так знакомы эти ребята, опаздывающие с куличом, и хозяйская дочка, и праздничный „сам“, и сама заутреня… Не помню только, в какой это книжке… В этой же книжке, кстати сказать, есть фраза, которая врезалась в мою память: „Тургеневы разные бывают“, — фраза, сказанная продавцом фотографий». Последние слова письма относятся к рассказу «Птица», действие которого происходит в Вербную неделю; общие рассуждения вызваны другим рассказом «После Светлой заутрени». Православные праздники становятся у Н. Лейкина поводом для бытовых зарисовок, раскрывающих юмористическое несоответствие современных нравов и христианских заповедей, что вполне понятно, если учесть, что Пасха 1879 года, когда рассказы были написаны, отмечалась 1 апреля.

Сам А. Чехов, откликаясь на просьбу А. С. Суворина, обещал 18 марта 1887 года: «Пасхальный рассказ постараюсь прислать». Чехов не успел написать к пасхальному номеру «Нового времени» (Пасха приходилась на 5 апреля), но две недели спустя был опубликован рассказ «Миряне», позже переименованный в «Письмо». Рассказ в полной мере удовлетворяет концепции жанра. Христово Воскресение бросает новый свет на житейские неурядицы дьякона Любимова и отца Афанасия; прощение и умиротворение разливается в их душах — жизнь оказывается милосерднее гневного обличительного письма, которое было написано под диктовку благочинного отца Федора Орлова. В конце концов дьякон задумался о том, чему призван пасхальный рассказ:»Думалось одно лишь хорошее, теплое грустное, о чем можно думать, не утомляясь, хоть всю жизнь».

Чехов живо откликнулся на Пасху 1887 года: кроме «Письма» написал рассказ о бестолковой обывательской жизни в Прощеное воскресение («Накануне поста»); если бы не время действия (март), то мог бы вполне показаться «святочным» рассказ «Недоброе дело»; пробуждается живое и трогательное христианское чувство в душе ребенка в рассказе «На Страстной неделе»; юмористически разрешается «спиритическая» загадка ежегодных росписей некоего Федюкова в пасхальном подписном листе (рассказ «Тайна»). От того, что арендатор Максим Торчаков послушался злую жену, не исполнил православный обычай и не разговелся пасхальным куличом с больным казаком, его семейная жизнь пошла под откос (рассказ «Казак»).

Годом раньше писал для пасхального номера «Русских ведомостей» Н. Щедрин, но не успел, и его предание «Христова ночь» появилось в сентябре 1876 года. В комментариях к советскому собранию сочинений сатирика сказано: «В „Христовой ночи“, посвященной моральным проблемам, Салтыков использует евангельские мифы и форму христианской проповеди. <…> Салтыкову не чужда была мысль о воздействии на совесть эксплуататоров, вместе с тем он не разделял концепций о возможности достижения социального равенства путем их морального исправления». Это достаточно неуклюжая попытка отретушировать творческий и духовный портрет названного революционным демократом великого сатирика, который прежде всего был русским православным человеком и в этом пасхальном рассказе представил вдохновенно и поэтично свои и народные чаяния, связанные с Христовым Воскресением.

Н. Лесков предпочитал писать «святочные», иногда «рождественские» рассказы, но и у него есть пасхальный рассказ «Фигура» (1889), в котором поведано об одном киевском чудаке, крестьянине с виду, а прежде офицере. Когда-то в Светлое Воскресение он, вопреки сословной морали, поступил по-христиански: простил обидчика из нижних чинов. Этого отсутствия «дворянской гордости» ему не простили ни начальство, ни сослуживцы. Что стало с ним после исключения из военной службы, известно читателю: битый офицер «опростился» — стал подгородным киевским землепашцем.

В это время пасхальный рассказ уже признавался как жанр, о чем свидетельствует не только серьезная, но и полемическая его интерпретация. Так, в 1895 году редакция «Самарской газеты» обратилась через М. Горького к В. Короленко с просьбой прислать пасхальный рассказ. Короленко не смог выполнить заказ, как он объяснял, из-за того, что «сильно занят уже начатыми работами и вообще пасхальных рассказов давно как-то не писал».

Вместо Короленко заказ исполнил Горький, написавший для пасхального номера «Самарской газеты» рассказ «На плотах». Он назван в подзаголовке «пасхальным рассказом», хотя, по сути дела, это антипасхальный рассказ, в котором все дано наоборот: язычество торжествует над христианством, снохач Силан Петров возвеличен, христианский аскетизм его болезненного сына Митрия осмеян и отвергнут, сильный прав, слабый повержен, и во всем проступает упоение автора ницшеанскими идеями, а разрешается греховный конфликт «молитвенным» пожеланием не любви, а смерти ближнему. В такой полемической трактовке христианской морали уже обозначен будущий путаный духовный путь творца советской литературы и социалистического реализма М. Горького, его конфликт с вековыми традициями русской литературы. Примечательно, что рассказ «Ha плотах» был осужден многими рецензентами в прижизненной критике.

Пасхальный рассказ может быть обращен к любому празднику Пасхального цикла. Независимо от того, к какому дню пасхального календаря приурочено время действия рассказов (впрочем, здесь есть свои нюансы), «пасхальные» идеи и проблематика остаются общими, неизменными, и в них выражается содержательная сущность жанра.

При явном равнодушии к церковным праздникам пасхальный рассказ написал Л. Толстой. Это его хрестоматийный рассказ «После бала». Напомню, что бал в этом рассказе случился в последний день масленицы — в Прощеное воскресение, накануне Великого Поста, который начинается Чистым понедельником. То, что произошло после бала, глубоко оскорбляет нравственное чувство героя, который был влюблен и разлюбил, хотел жениться и не женился, мечтал пойти на военную службу и нигде не служил. Неизбежность этого конфликта задана православным календарем. То, чему стал свидетелем герой рассказа, происходит не по-христиански: «братцы» не милосердствовали — кто по приказу, кто по своей воле. Рассказ не только раскрывает нравственный конфликт героя и нехристианской власти, от имени которой вершатся дурные дела, но и устанавливает нравственный закон в споре, «что хорошо, что дурно».

В рассказе И. Бунина «Чистый понедельник» любовь, расцвет которой пришелся на первый день Великого Поста, греховна в глазах религиозной героини, вскоре скрывшейся от возлюбленного и соблазнов мирской жизни в монастырь. И все же в этой любви и неожиданном разрыве осталась своя тайна, которая обнаружилась и тут же исчезла, когда под Новый год во время крестного хода былые любовники на мгновение встретились глазами. И подсказка к разгадке этой тайны (воспоминание героя о «незабвенном» Чистом понедельнике) снова возвращает нас к названию рассказа и к православному календарю, к глубинным основам русской народной жизни.

В рассказах «Студент» и «Архиерей» Чехов напомнил читателю о Христе, о смысле истории и смысле жизни человека. В них ясно выражены общие для пасхального рассказа умиление и упование на народную веру и русское Православие.

Есть это настроение и в других пасхальных рассказах. Так, в рассказе И. Бунина «На чужой стороне» Светлая ночь застает мужиков на вокзале и сколь трогательны они в своем скромном и тихом благоговении перед праздником. В другом рассказе «Весенний вечер» мужик убил и ограбил нищего на Фоминой неделе и сам ужаснулся своему преступлению, настолько все случившееся оказалось бессмысленным и противоестественным.

Среди бунинских пасхальных рассказов есть и знаменитое «Легкое дыхание», действие которого в начале и в конце происходит на кладбище в апреле, где «над свежей глиняной насыпью стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий». В крест вделан медальон, «а в медальоне — фотографический портрет гимназистки с радостными, поразительно живыми глазами». В финале рассказа в те же апрельские дни «каждое воскресенье, после обедни, по Соборной улице» на эту могилу идет маленькая женщина, классная дама Оли Мещерской. Что такое апрельские воскресенья, хорошо известно русскому человеку: это время пасхальных праздников, которые идут своей вечно повторяющейся чередой от Великого Поста до Троицы. Кроме того, пасхальные праздники тесным образом связаны с поминовением умерших. И этот православный календарь вносит новый художественный смысл в то, что случилось с Олей Мещерской и как ее смерть отозвалась среди людей, почему на ее могилу ходит классная дама, знающая тайну «легкого дыхания» Оли Мещерской.

Пасхальные рассказы широко представлены в русской литературе. Ему отдали дань творческого увлечения такие русские писатели, как Ф. Достоевский, Л. Толстой, Н. Лесков, А. Чехов, Л. Андреев, А. Куприн, Ф. Сологуб, И. Шмелев, К. Коровин, И. Бунин и многие другие. Среди пасхальных рассказов есть признанные шедевры русской и мировой литературы: «Мужик Марей» Ф. Достоевского, «После бала» Л. Толстого, «Студент» и «Архиерей» А. Чехова, «Легкое дыхание» И. Бунина.

Как жанр пасхальный рассказ един, но это единство многообразия: сохраняя жанровую сущность неизменной, каждый автор мог выразить в пасхальном рассказе свое, задушевное. И каждый проявил в этом жанре свою меру таланта и литературного мастерства.

У пасхального рассказа славное прошлое в русской литературе. По понятным причинам он исчез из советской литературы, но остался и долго держался в литературе русского зарубежья. Сегодня у него почти нет настоящего. Возможно ли будущее — зависит от нас. Возродится Россия, воскреснет православный мир русской жизни — вернется и этот жанр.

Приблизительное время чтения: 6 мин.

«Если бы не было на земле Пасхи, почернел бы человек от горя! Нужна Пасха человеку!» – воскликнул один из героев произведения Василия Никифорова-Волгина. Мы сделали для вас небольшую подборку книг о самом главном православном празднике.

Приятного чтения!

1. Пути пасхальные. Рассказы и дорожные очерки

Эта книга – о странствиях души, о внутренних путях, которые проходит каждый человек, чтобы постичь радость Христова Воскресения. Сборник состоит из рассказов и дорожных очерков русских писателей о встрече Пасхи и обретении истинного праведного Пути.

Одним из самых ярких текстов, включённых в сборник и связанных с темой пути, является произведение Власа Дорошевича «В Земле обетованной (Палестина)» – настоящий художественный путеводитель по Святой земле.

Отрывок из главы «С Елеонской горы»

«Я поднимаюсь на колокольню церкви Вознесения, и вот она вся передо мной, эта Святая земля, привлекающая к себе сердца и мысли всего мира… Я могу различить отсюда и Вифлеем, и Аримафею, и Вифанию, и Иерихон…

Я вижу отсюда изумрудной зеленью сверкающие долины Иудеи и тёмную зелень Иорданской долины…

Внизу Иерусалим, полный великого и священного прошлого…

И голубым пологом раскинувшееся надо всем небо, безоблачное, ясное, нежное, доброе и милосердное…»

2. Христос воскресе! Пасхальная книга для души и сердца

«Христос воскресе! Пасхальная книга для души и сердца» – совсем миниатюрное издание, содержащее мудрые цитаты известных богословов о смыслах главного православного праздника, а также их наставления и поучения, полезные для каждого человека.

Цитаты:

«Пасха, двери райские нам отверзающая», – поем мы в Пасхальном каноне. Не бывает, дорогие мои, радости светлее, чем наша пасхальная радость. Ибо мы радуемся тому, что в Воскресении открылась наша вечная жизнь. Наша радость пасхальная – это радость о преображении (изменении) всей нашей жизни в жизнь нетленную, в стремлении нашем к неумирающему добру, к нетленной красоте»

Архимандрит Иоанн (Крестьянкин)

«Смерть! где твое жало?! Ад! где твоя победа?! Воскрес Христос, и ты низвержен! Воскрес Христос, и пали демоны! Воскрес Христос, и радуются ангелы! Воскрес Христос, и торжествует жизнь! Воскрес Христос, и никто не мертв во гробе! Ибо Христос, восстав из гроба, — первенец из умерших. Ему слава и держава во веки веков! Аминь»

Святитель Иоанн Златоуст

3. Праздников Праздник. Большая книга пасхальных произведений

Писатель Фазиль Искандер говорил: «Вся серьезная русская и европейская литература – это бесконечный комментарий к Евангелию. И комментарию этому никогда не будет конца». Эта красочная книга состоит из повестей, рассказов и стихотворений русских писателей и поэтов о Пасхе – «праздников Празднике и Торжестве из торжеств» (Иоанн Златоуст).

Цитаты:

Михаил Салтыков-Щедрин «Христова ночь» (Предание):

«Воскрес бог и наполнил собой вселенную. Широкая степь встала навстречу ему всеми своими снегами и буранами. За степью потянулся могучий лес и тоже почуял приближение воскресшего. Подняли матерые ели к небу мохнатые лапы; заскрипели вершинами столетние сосны; загудели овраги и реки; выбежали из нор и берлог звери, вылетели птицы из гнезд; все почуяли, что из глубины грядет нечто светлое, сильное, источающее свет и тепло, и все вопияли: «Господи! Ты ли?»

Александр Куприн «Пасхальные колокола»:

– Как невыразимо вкусен душистый чай с шафранным куличом и с пасхой, в которой каких только нет приправ: и марципан, и коринка, и изюм, и ваниль, и фисташки. Но ешь и пьешь наспех. Неотразимо зовет улица, полная света, движения, грохота, веселых криков и колокольного звона. Скорее, скорее!… — на колокольню! Все ребятишки Москвы твердо знают, что в первые три дня Пасхи разрешается каждому человеку лазить на колокольню и звонить, сколько ему будет удобно. Даже и в самый большой колокол”.

4. Пасхальные рассказы русских писателей

Накануне дня Христова Воскресения самое время обратиться к удивительному жанру русской литературы – пасхальному рассказу. Для того чтобы передать свои впечатления от великого праздника и по-новому раскрыть для читателя смысл важнейших для православного человека дней, в книге собраны пасхальные рассказы русских писателей разных эпох: Фёдора Достоевского, Николая Лескова, Антона Чехова, Александра Солженицына и других авторов.

Цитаты:

Антон Чехов, «Архиерей»:

«А на другой день была Пасха. В городе было сорок две церкви и шесть монастырей; гулкий, радостный звон с утра до вечера стоял над городом, не умолкая, волнуя весенний воздух; птицы пели, солнце ярко светило. На большой базарной площади было шумно, колыхались качели, играли шарманки, визжала гармоника, раздавались пьяные голоса. На главной улице после полудня началось катанье на рысаках, — одним словом, было весело, всё благополучно, точно так же, как было в прошлом году, как будет, по всей вероятности, и в будущем».

Василий Никифоров-Волгин, «Канун Пасхи»:

«На столе лежали душистые куличи с розовыми бумажными цветами, красные яйца и разбросанные прутики вербы. Все это освещалось солнцем, и до того стало весело мне, что я запел:

— Завтра Пасха! Пасха Господня!»

5. Книга пасхальной радости. 50 дней от Пасхи до Пятидесятницы

В этой книге собраны краткие чтения — молитвы и литературные отрывки, интервью священников, рассказывающих о личном опыте веры. Все это помогает читателю понять тайну Христа и Его жертвы, ощутить радость Его присутствия. Листая эту книгу в праздничные дни от Пасхи до Троицы, читателя не покинет светлое пасхальное настроение.

Отрывок из интервью с протоиереем Сергием Правдолюбовым:

«Я учился параллельно обычной школе и в музыкальной, в соседнем городе по классу скрипки. И заканчивал как раз в 1967 году музыкальную школу. А наш директор был коммунистом. И вот была получена установка устраивать концерты и другие мероприятия в дни церковных праздников, чтобы на службы никто не ходил. И в тот год директор назначил лекцию-концерт на Великую Субботу… Я ему сказал, что не приду. «Ты что? Сорвешь лекцию и концерт?» Отвечаю: «Виталий Иванович, вы разве не знаете, что это Великая Суббота? В Великую Субботу я играть не буду». Мне уже все-таки было почти семнадцать лет, я уже был почти взрослый человек. «Да? – сказал он. – Посмотрим». Подозвал он еще учительницу, а она говорит: «А я тоже не буду играть в Великую Субботу». И мы сорвали лекцию-концерт.

Директор был в ярости. Он подписал приказ о моем отчислении из музыкальной школы без права аттестата. И меня отчислили. Мы на Великую Субботу поем, на Пасху поем в храме, а лекция сорвана. Потом я приезжаю, а мне говорят: «А ты уже не ученик. Никакого тебе аттестата не будет». Помню, иду по улице рядом с ним, он меня ругает, а рядом жена ему говорит: «Виталий, ну дай ты ему аттестат. Ну зачем ты так? Не надо этого делать. Дай». – «Нет. Не дам. Я коммунист. Не дам».

Но соль в том, что я все-таки поступил в Гнесинское училище без этого аттестата. Я поступил, а все остальные выпускники моего года никуда не поступили. И кстати, меня все равно потом позвали выступить в на концерте, который состоялся позже, уже после Пасхи, и я пришел как свободный художник, а не ученик школы. А играли мы струнный квартет, между прочим. Это для нас был серьезный уровень. Сыграли мы вдохновенно – «Сарабанду» Грига из Гольдберг-сюиты, и это было настоящее торжество Православия. Я и сейчас, когда слушаю «Сарабанду» Грига, вспоминаю те события, и для меня эта музыка звучит как гимн в защиту Православия».

Читайте также:

Детям — о Пасхе

2. Слово «Пасха» пришло из греческого языка и означает «прехождение», «избавление», то есть праздник Воскресения Христова обозначает прохождение от смерти к жизни и от земли к небу.

В первые века христианства Пасху праздновали в разных церквях в разное время. На Востоке, в Малоазийских церквях, ее праздновали в 14‑й день нисана (по нашему счету март ‑ апрель), на какой бы день седмицы ни приходилось это число.

3.Именно Гоголю – первому из русских писателей – принадлежит заслуга емко и точно сформулировать особую значимость Пасхи для России.

В русском человеке есть особенное участие к празднику Светлого Воскресения. Он это чувствует живей, если ему случится быть в чужой земле. Видя, как повсюду в других странах день этот почти не отличен от других дней, – те же всегдашние занятия, та же вседневная жизнь, то же будничное выраженье на лицах, – он чувствует грусть и обращается невольно к России. Ему кажется, что там как-то лучше празднуется этот день, и сам человек радостней и лучше, нежели в другие дни, и самая жизнь какая-то другая, а не вседневная. Ему вдруг представятся – эта торжественная полночь, этот повсеместный колокольный звон, который как всю землю сливает в один гул, это восклицанье “Христос Воскрес!”, которое заменяет в этот день все другие приветствия, этот поцелуй, который только раздается у нас, – и он готов почти воскликнуть: “Только в родной России празднуется этот день так, как ему следует праздноваться!”

4. классике пасхальной поэзии, в которой представлены все архетипические сюжеты, мотивы и образы, соответствующие Пасхе, можно отнести евангельские стихи Бориса Пастернака из цикла «Стихотворения Юрия Живаго»: «На Страстной», «Дурные дни», «Магдалина I», «Магдалина II», «Чудо», «Гефсиманский сад». Стихи из тетради Юрия Живаго пропитаны тоской, болью и ощущением неотвратимого конца.

5. К жанру пасхального рассказа обращались многие известные русские писатели: В.Г.Короленко и М.Е Салтыков-Щедрин, Ф.М Достоевский и Н.С. Лесков, А. П.Чехов и А.И. Куприн, И.С Шмелёв и И.А.Бунин и другие. Пасхальные рассказы воплотили в себе евангельские истины и всепобеждающую Любовь ко всему сущему.

Рас­сказы и стихи про­за­и­ков и поэтов XIX–XX веков, посвя­щен­ные Пасхе, молитве к Богу и мило­сер­дию к ближ­нему – это не только совер­шен­ные худо­же­ствен­ные про­из­ве­де­ния. Это еще и – насто­я­щая хри­сти­ан­ская про­по­ведь, кото­рая лучше вся­ких слов сви­де­тель­ствует о духов­ной основе вся­кого под­лин­ного твор­че­ства, о непо­бе­ди­мом стрем­ле­нии чело­ве­че­ской души – к Богу… (Отры­вок из книги Маля­гина В.Ю. “Детям о Христе”)

С.Т. Аксаков. «Детские годы Багрова-внука»

Первая весна в деревне

В сере­дине вели­кого поста, именно на сере­до­крест­ной неделе, насту­пила силь­ная отте­пель. Снег быстро начал таять, и везде пока­за­лась вода. При­бли­же­ние весны в деревне про­из­во­дило на меня необык­но­вен­ное раз­дра­жа­ю­щее впе­чат­ле­ние. Я чув­ство­вал нико­гда не испы­тан­ное мною, осо­бого рода волнение.

Заклю­чен­ный в доме, потому что в мок­рую погоду меня и на крыльцо не выпус­кали, я тем не менее сле­дил за каж­дым шагом весны. В каж­дой ком­нате, чуть ли не в каж­дом окне, были у меня заме­чены осо­бен­ные пред­меты или места, по кото­рым я про­из­во­дил мои наблю­де­ния: из новой гор­ницы, то есть из нашей спальни, с одной сто­роны вид­не­лась Челя­ев­ская гора, ого­ляв­шая посте­пенно свой кру­той и круг­лый взло­бок, с дру­гой – часть реки, давно рас­та­яв­шего Бугу­рус­лана, с про­ти­во­по­лож­ным бере­гом; из гости­ной чер­не­лись про­та­лины на Куд­рин­ской горе, осо­бенно около круг­лого род­ни­ко­вого озера, в кото­ром мочили конопли; из залы стек­ле­не­лась лужа воды, под­топ­ляв­шая гра­чо­вую рощу; из бабуш­ки­ной и тетуш­ки­ной гор­ницы видно было гумно на высо­кой горе и мно­же­ство сур­чин по ней, кото­рые с каж­дым днем осво­бож­да­лись от снега. Шире, длин­нее ста­но­ви­лись гряз­ные про­та­лины, пол­нее нали­ва­лось озеро в роще, и, про­ходя сквозь забор, уже пока­зы­ва­лась вода между капуст­ных гряд в нашем ого­роде. Все заме­ча­лось мною точно и вни­ма­тельно, и каж­дый шаг весны тор­же­ство­вался, как победа! С утра до вечера бегал я из ком­наты в ком­нату, ста­но­вясь на свои наблю­да­тель­ные сто­ро­же­вые места. Чте­нье, письмо, игры с сест­рой, даже раз­го­воры с мате­рью – все выле­тело у меня из головы. О том, чего не мог видеть сво­ими гла­зами, полу­чал я бес­пре­стан­ные изве­стия от отца, Евсе­ича, из деви­чьей и лакей­ской. «Пруд поси­нел и надулся, ездить по нем опасно, мужик с возом про­ва­лился, под­пруда подо­шла под водя­ные колеса, молоть уж нельзя, пора спус­кать воду; Антош­кин овраг ночью про­шел, да и Мор­дов­ский напру­жился и почер­нел, скоро никуда нельзя будет про­ехать; дорожки начали про­ва­ли­ваться, в кухню не прой­дешь. Мазан про­ва­лился с мис­кой щей и щи про­лил, мостки снесло, вода залила люд­скую баню», – вот что слы­шал я бес­пре­станно, и нерав­но­душно при­ни­ма­лись все такие изве­стия. Грачи давно рас­ха­жи­вали по двору и начали вить гнезда в гра­чо­вой роще; скворцы и жаво­ронки тоже при­ле­тели. И вот стала появ­ляться насто­я­щая птица, дичь, по выра­же­нию охот­ни­ков. Отец с вос­хи­ще­нием рас­ска­зы­вал мне, что видел лебе­дей, так высоко летев­ших, что он едва мог раз­гля­деть их, и что гуси потя­ну­лись боль­шими ста­ни­цами. Евсеич видел ныр­ков и кря­ко­вых уток, опу­стив­шихся на пруд, видел диких голу­бей по гум­нам, дроз­дов и пига­лиц около род­ни­ков… Сколько вол­не­ний, сколько шум­ной радо­сти! Вода сильно при­была. Немед­ленно спу­стили пруд – и без меня. Погода была слиш­ком дурна, и я не смел даже про­ситься. Рас­сказы отца отча­сти удо­вле­тво­рили моему любо­пыт­ству. С каж­дым днем изве­стия ста­но­ви­лись чаще, важ­нее, воз­му­ти­тель­нее! Нако­нец Евсеич с азар­том объ­явил, что «вся­кая птица валом валит, без пере­межки!» Пере­пол­ни­лась мера моего тер­пе­нья. Невоз­можно стало для меня все это слы­шать и не видеть, и с помо­щью отца, слез и горя­чих убеж­де­ний выпро­сил я поз­во­ле­нья у матери, одев­шись тепло, потому что дул сырой и прон­зи­тель­ный ветер, поси­деть на кры­лечке, выхо­див­шем в сад, прямо над Бугу­рус­ла­ном. Внут­рен­няя дверь еще не была отку­по­рена. Евсеич обнес меня кру­гом дома на руках, потому что везде была вода и грязь. В самом деле, то про­ис­хо­дило в воз­духе, на земле и на воде, чего пред­ста­вить себе нельзя, не видавши, и чего уви­деть теперь уже невоз­можно в тех местах, о кото­рых я говорю, потому что нет такого мно­же­ства при­лет­ной дичи. Река высту­пила из бере­гов, под­няла урему на обеих сто­ро­нах и, захва­тив поло­вину нашего сада, сли­лась с озе­ром гра­чо­вой рощи. Все берега полоев были усы­паны вся­кого рода дичью; мно­же­ство уток пла­вало по воде между вер­хуш­ками затоп­лен­ных кустов, а между тем бес­пре­станно про­но­си­лись боль­шие и малые стаи раз­ной при­лет­ной птицы: одни летели высоко, не оста­нав­ли­ва­ясь, а дру­гие – низко, часто опус­ка­ясь на землю; одни стаи сади­лись, дру­гие под­ни­ма­лись, тре­тьи пере­ле­ты­вали с места на место: крик, писк, свист напол­нял воз­дух. Не зная, какая это летит или ходит птица, какое ее досто­ин­ство, какая из них пищит или сви­стит, я был пора­жен, обезум­лен таким зре­ли­щем. Мало-помалу при­вык я к насту­пив­шей весне и к ее раз­но­об­раз­ным явле­ниям, все­гда новым, потря­са­ю­щим и вос­хи­ти­тель­ным; говорю: «при­вык», в том смысле, что уже не при­хо­дил от них в исступ­ле­ние. Погода ста­но­ви­лась теп­лая, мать без затруд­не­ния пус­кала меня на кры­лечко и поз­во­ляла бегать по высох­шим местам; даже сест­рицу отпус­кала со мной.

В Страст­ную Суб­боту мы уже гуляли с сест­ри­цей по высох­шему двору. В этот день мой отец, тетушка Татьяна Сте­па­новна и тетушка Алек­сандра Сте­па­новна, кото­рая на то время у нас гостила, уехали ноче­вать в Неклю­дово, чтобы встре­тить там в храме Божием Свет­лое Хри­стово Вос­кре­се­ние. Про­ехать было очень трудно, потому что полая вода хотя и пошла на убыль, но все еще высоко сто­яла; они про­бра­лись по пло­тине в кре­стьян­ских теле­гах и с пол­вер­сты ехали поло­ями; вода хва­тала выше колес­ных сту­пиц, и мне ска­зы­вали про­во­жав­шие их вер­хо­вые, что тетушка Татьяна Сте­па­новна боя­лась и громко кри­чала, а тетушка Алек­сандра Сте­па­новна сме­я­лась. Я слы­шал, как Параша тихо ска­зала Евсе­ичу: «Эта чего испу­га­ется!» – и дивился тетуш­ки­ной храб­ро­сти. С чет­верга на Страст­ной начали кра­сить яйца: в крас­ном и синем сан­дале[1], в сер­пухе[2] и луко­вых перьях; яйца выхо­дили крас­ные, синие, жел­тые и бледно-розо­вого, рыже­ва­того цвета. Мы с сест­ри­цей с боль­шим удо­воль­ствием при­сут­ство­вали при этом кра­ше­нье. Но мать умела мастер­ски кра­сить яйца в мра­мор­ный цвет раз­ными лос­кут­ками и шема­хан­ским шел­ком. Сверх того, она с необык­но­вен­ным искус­ством про­стым перо­чин­ным ножич­ком выскаб­ли­вала на крас­ных яйцах чудес­ные узоры, цветы и слова: «Хри­стос вос­крес». Она всем при­го­то­вила по такому яичку и только я один видел, как она над этим тру­ди­лась. Мое яичко было лучше всех, и на нем было напи­сано: «Хри­стос вос­крес, милый друг Сере­женька!» Матери было очень грустно, что она не услы­шит заут­рени Свет­лого Хри­стова Вос­кре­се­нья, и она удив­ля­лась, что бабушка так рав­но­душно пере­но­сила это лише­нье; но бабушке, кото­рая бывала очень бого­мольна, как-то ни до чего уже не было дела.

Я заснул в обык­но­вен­ное время, но вдруг отчего-то ночью проснулся: ком­ната была ярко осве­щена, кивот с обра­зами рас­тво­рен, перед каж­дым обра­зом в золо­че­ной ризе теп­ли­лась вос­ко­вая свеча, а мать, стоя на коле­нях, впол­го­лоса читала молит­вен­ник, пла­кала и моли­лась. Я сам почув­ство­вал непре­одо­ли­мое жела­нье помо­литься вме­сте с мамень­кой и попро­сил ее об этом. Мать уди­ви­лась моему голосу и даже сму­ти­лась, но поз­во­лила мне встать. Я про­ворно вско­чил с постели, стал на коленки и начал молиться с неиз­вест­ным мне до тех пор осо­бого рода оду­шев­ле­ньем; но мать уже не ста­но­ви­лась на колени и скоро ска­зала: «Будет, ложись спать». Я про­чел на лице ее, услы­шал в голосе, что поме­шал ей молиться. Я из всех сил ста­рался поско­рее заснуть, но не скоро утихло дет­ское мое вол­не­нье и непо­сти­жи­мое для меня чув­ство уми­ле­нья. Нако­нец мать, помо­лясь, пога­сила свечки и легла на свою постель. Яркий свет потух, теп­ли­лась только туск­лая лам­пада; не знаю, кто из нас заснул прежде. К боль­шой моей досаде, я проснулся довольно поздно: мать была совсем одета; она обняла меня и, похри­сто­со­вав­шись зара­нее при­го­тов­лен­ным яич­ком, ушла к бабушке. Вошел Евсеич, также похри­сто­со­вался со мной, дал мне жел­тое яичко и ска­зал: «Эх, соко­лик, про­спал! Ведь я гово­рил тебе, что надо посмот­реть, как сол­нышко на вос­ходе играет и раду­ется Хри­стову Вос­кре­се­нью». Мне самому было очень досадно; я поспе­шил одеться, загля­нул к сест­рице и братцу, пере­це­ло­вал их и побе­жал в тетуш­кину ком­нату, из кото­рой видно было солнце, и, хотя оно уже сто­яло высоко, при­нялся смот­реть на него сквозь мои кулаки. Мне пока­за­лось, что сол­нышко как будто пры­гает, и я громко закри­чал: «Сол­нышко играет! Евсеич правду ска­зал». Мать вышла ко мне из бабуш­ки­ной гор­ницы, улыб­ну­лась моему вос­торгу и повела меня хри­сто­со­ваться к бабушке. Она сидела в шел­ко­вом платке и шушуне на дедуш­ки­ных крес­лах; мне пока­за­лось, что она еще более опу­сти­лась и поста­рела в своем празд­нич­ном пла­тье. Бабушка не хотела раз­гав­ли­ваться до полу­че­нья петой пасхи и кулича, но мать ска­зала, что будет пить чай со слив­ками, и увела меня с собою.

Отец с тетуш­ками воро­тился еще до пол­ден, когда нас с сест­ри­цей только что выпу­стили погу­лять. Назад про­ехали они лучше, потому что воды в ночь много убыло; они при­везли с собой петые пасхи, куличи, кру­тые яйца и чет­вер­го­вую соль. В зале был уже накрыт стол; мы все собра­лись туда и раз­го­ве­лись. Правду ска­зать, насто­я­щим-то обра­зом раз­гав­ли­ва­лись бабушка, тетушки и отец: мать пост­ни­чала одну Страст­ную неделю (да она уже и пила чай со слив­ками), а мы с сест­ри­цей – только послед­ние три дня; но зато нам было голод­нее всех, потому что нам не давали обык­но­вен­ной пост­ной пищи, а пита­лись мы ухою из оку­ней, медом и чаем с хле­бом. Для при­слуги была осо­бая пасха и кулич. Вся дворня собра­лась в лакей­скую и залу; мы пере­хри­сто­со­ва­лись со всеми; каж­дый полу­чил по кусочку кулича, пасхи и по два крас­ных яйца, каж­дый кре­стился и потом начи­нал кушать. Я заме­тил, что наш кулич был гораздо белее того, каким раз­гав­ли­ва­лись дво­ро­вые люди, и громко спро­сил: «Отчего Евсеич и дру­гие кушают не такой же белый кулич, как мы?» Алек­сандра Сте­па­новна с живо­стью и доса­дой отве­чала мне: «Вот еще выду­мал! едят и похуже». Я хотел было сде­лать дру­гой вопрос, но мать ска­зала мне: «Это не твое дело». Через час после раз­гав­ли­ва­нья пас­хою и кули­чом при­ка­зали пода­вать обед, а мне с сест­ри­цей поз­во­лили еще побе­гать по двору, потому что день был очень теп­лый, даже жар­кий. Дво­ро­вые маль­чишки и девочки, несколько при­на­ря­жен­ные, иные хоть тем, что были в белых рубаш­ках, почище умыты и с при­гла­жен­ными воло­сами, – все весело бегали и начали уже катать яйца…

Погода пере­ме­ни­лась, и осталь­ные дни Свя­той недели были дожд­ливы и холодны. Дождя выпало так много, что сбы­вав­шая полая вода, под­креп­лен­ная дождями и так назы­ва­е­мою зем­ля­ною водою, вновь под­ня­лась и, про­стояв на преж­ней высоте одни сутки, вдруг слила. В то же время также вдруг насту­пила и лет­няя теп­лота, что бывает часто в апреле. В конце Фоми­ной недели нача­лась та чуд­ная пора, не все­гда явля­ю­ща­яся дружно, когда при­рода, про­бу­дясь от сна, нач­нет жить пол­ною, моло­дою, тороп­ли­вою жиз­нью: когда все пере­хо­дит в вол­не­ние, в дви­же­нье, в звук, в цвет, в запах. Ничего тогда не пони­мая, не раз­би­рая, не оце­ни­вая, ника­кими име­нами не назы­вая, я сам почуял в себе новую жизнь, сде­лался частью при­роды, и только в зре­лом воз­расте созна­тель­ных вос­по­ми­на­ний об этом вре­мени созна­тельно оце­нил всю его оча­ро­ва­тель­ную пре­лесть, всю поэ­ти­че­скую кра­соту Тогда я узнал то, о чем дога­ды­вался, о чем меч­тал, встре­чая весну в Уфе, в город­ском доме, в дрян­ном саду или на гряз­ной улице. В Сер­ге­евку я при­е­хал уже поздно и застал только конец весны, когда при­рода достигла пол­ного раз­ви­тия и пол­ного вели­ко­ле­пия; бес­пре­стан­ного изме­не­ния и дви­же­ния впе­ред уже не было.

А.П. Чехов. Студент

Погода вна­чале была хоро­шая, тихая. Кри­чали дрозды, и по сосед­ству в боло­тах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Про­тя­нул один вальд­шнеп, и выстрел по нем про­зву­чал в весен­нем воз­духе рас­ка­ти­сто и весело. Но когда стем­нело в лесу, некстати подул с востока холод­ный про­ни­зы­ва­ю­щий ветер, все смолкло. По лужам про­тя­ну­лись ледя­ные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелю­димо. Запахло зимой.

Иван Вели­ко­поль­ский, сту­дент духов­ной ака­де­мии, сын дьячка, воз­вра­ща­ясь с тяги домой, шел все время залив­ным лугом по тро­пинке. У него зако­че­нели пальцы и раз­го­ре­лось от ветра лицо. Ему каза­лось, что этот вне­запно насту­пив­ший холод нару­шил во всем поря­док и согла­сие, что самой при­роде жутко, и оттого вечер­ние потемки сгу­сти­лись быст­рее, чем надо». Кру­гом было пустынно и как-то осо­бенно мрачно. Только на вдо­вьих ого­ро­дах около реки све­тился огонь; далеко же кру­гом и там, где была деревня, вер­сты за четыре, все сплошь уто­пало в холод­ной вечер­ней мгле. Сту­дент вспом­нил, что, когда он ухо­дил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила само­вар, а отец лежал на печи, каш­лял; по слу­чаю Страст­ной пят­ницы дома ничего не варили, и мучи­тельно хоте­лось есть. И теперь, пожи­ма­ясь от холода, сту­дент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Гроз­ном, и при Петре и что при них были точно такие же лютая бед­ность, голод, такие же дыря­вые соло­мен­ные крыши, неве­же­ство, тоска, такая же пустыня кру­гом, мрак, чув­ство гнета – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что прой­дет еще тысяча лет, жизнь не ста­нет лучше. И ему не хоте­лось домой.

Ого­роды назы­ва­лись вдо­вьими потому, что их содер­жали две вдовы, мать и дочь. Костер горел жарко, с трес­ком, осве­щая далеко кру­гом вспа­хан­ную землю. Вдова Васи­лиса, высо­кая, пух­лая ста­руха в муж­ском полу­шубке, сто­яла возле и в раз­ду­мье гля­дела на огонь; ее дочь, Луке­рья, малень­кая, рябая, с тупо­ва­тым лицом, сидела на земле и мыла котел и ложки. Оче­видно, только что отужи­нали. Слы­ша­лись муж­ские голоса; это здеш­ние работ­ники на реке поили лошадей.

– Вот вам и зима при­шла назад, – ска­зал сту­дент, под­ходя к костру. – Здрав­ствуйте! Васи­лиса вздрог­нула, но тот­час же узнала его и улыб­ну­лась приветливо.

– Не узнала, Бог с тобой, – ска­зала она. – Бога­тым быть.

Пого­во­рили. Васи­лиса, жен­щина быва­лая, слу­жив­шая когда-то у гос­под в мам­ках, а потом в нянь­ках, выра­жа­лась дели­катно, и с лица ее все время не схо­дила мяг­кая, сте­пен­ная улыбка; дочь же ее Луке­рья, дере­вен­ская баба, заби­тая мужем, только щури­лась на сту­дента и мол­чала, и выра­же­ние у нее было стран­ное, как у глухонемой.

– Точно так же в холод­ную ночь грелся у костра апо­стол Петр, – ска­зал сту­дент, про­тя­ги­вая к огню руки. – Зна­чит, и тогда было холодно. Ах, какая то была страш­ная ночь, бабушка! До чрез­вы­чай­но­сти уны­лая, длин­ная ночь!

Он посмот­рел кру­гом на потемки, судо­рожно встрях­нул голо­вой и спросил:

– Небось была на Две­на­дцати Евангелиях?

– Была, – отве­тила Василиса.

– Если пом­нишь, во время Тай­ной Вечери Петр ска­зал Иисусу: «С Тобою я готов и в тем­ницу, и на смерть». А Гос­подь ему на это: «Говорю тебе, Петр, не про­поет сего­дня петел, то есть петух, как ты три­жды отре­чешься, что не зна­ешь Меня». После Вечери Иисус смер­тельно тос­ко­вал в саду и молился, а бед­ный Петр исто­мился душой, осла­бел, веки у него отя­же­лели, он никак не мог побо­роть сна. Спал. Потом, ты слы­шала, Иуда в ту же ночь поце­ло­вал Иисуса и пре­дал Его мучи­те­лям. Его свя­зан­ного вели к пер­во­свя­щен­нику и били, а Петр, изне­мо­жен­ный, заму­чен­ный тос­кой и тре­во­гой, пони­ма­ешь ли, невы­спав­шийся, пред­чув­ствуя, что вот-вот на земле про­изой­дет что-то ужас­ное, шел вслед. Он страстно, без памяти любил Иисуса и теперь видел издали, как Его били…

Луке­рья оста­вила ложки и устре­мила непо­движ­ный взгляд на студента.

– При­шли к пер­во­свя­щен­нику – про­дол­жал он, – Иисуса стали допра­ши­вать, а работ­ники тем вре­ме­нем раз­вели среди двора огонь, потому что было холодно, и гре­лись. С ними около костра стоял Петр и тоже грелся, как вот я теперь. Одна жен­щина, уви­дев его, ска­зала: «И этот был с Иису­сом», – то есть что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работ­ники, что нахо­ди­лись около огня, должно быть, подо­зри­тельно и сурово погля­дели на него, потому что он сму­тился и ска­зал: «Я не знаю его». Немного погодя опять кто-то узнал в нем одного из уче­ни­ков Иисуса и ска­зал: «И ты из них». Но он опять отрекся. И в тре­тий раз кто-то обра­тился к нему: «Да не тебя ли сего­дня я видел с Ним в саду?» Он тре­тий раз отрекся. И после этого раза тот­час же запел петух, и Петр, взгля­нув издали на Иисуса, вспом­нил слова, кото­рые Он ска­зал ему на вечере… Вспом­нил, очнулся, пошел со двора и горько-горько запла­кал. В Еван­ге­лии ска­зано: «И исшед вон, пла­кася горько». Вооб­ра­жаю: тихий-тихий, тем­ный-тем­ный сад, и в тишине едва слы­шатся глу­хие его рыдания…

Сту­дент вздох­нул и заду­мался. Про­дол­жая улы­баться, Васи­лиса вдруг всхлип­нула, слезы, круп­ные, изобиль­ные, потекли у нее по щекам, и она засло­нила рука­вом лицо от огня, как бы сты­дясь своих слез, а Луке­рья, глядя непо­движно на сту­дента, покрас­нела, и выра­же­ние у нее стало тяже­лым, напря­жен­ным, как у чело­века, кото­рый сдер­жи­вает силь­ную боль.

Работ­ники воз­вра­ща­лись с реки, и один из них вер­хом на лошади был уже близко, и свет от костра дро­жал на нем. Сту­дент поже­лал вдо­вам спо­кой­ной ночи и пошел дальше. И опять насту­пили потемки, и стали зяб­нуть руки. Дул жесто­кий ветер, в самом деле воз­вра­ща­лась зима, и не было похоже, что после­зав­тра Пасха.

Теперь сту­дент думал о Васи­лисе; если она запла­кала, то, зна­чит, все про­ис­хо­див­шее в ту страш­ную ночь с Пет­ром имеет к ней какое-то отношение…

Он огля­нулся. Оди­но­кий огонь спо­койно мигал в тем­ноте, и возле него уже не было видно людей. Сту­дент опять поду­мал, что если Васи­лиса запла­кала, а ее дочь сму­ти­лась, то, оче­видно, то, о чем он только что рас­ска­зы­вал, что про­ис­хо­дило девят­на­дцать веков назад, имеет отно­ше­ние к насто­я­щему – к обеим жен­щи­нам и, веро­ятно, к этой пустын­ной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если ста­руха запла­кала, то не потому, что он умеет тро­га­тельно рас­ска­зы­вать, а потому, что Петр ей бли­зок, и потому, что она всем своим суще­ством заин­те­ре­со­вана в том, что про­ис­хо­дило в душе Петра.

И радость вдруг завол­но­ва­лась в его душе, и он даже оста­но­вился на минуту, чтобы пере­ве­сти дух. «Про­шлое, – думал он, – свя­зано с насто­я­щим непре­рыв­ною цепью собы­тий, выте­кав­ших одно из дру­гого». И ему каза­лось, что он только что видел оба конца этой цепи: едва дотро­нулся до одного конца, как дрог­нул другой.

А когда он пере­прав­лялся на пароме через реку и потом, под­ни­ма­ясь на гору, гля­дел на свою род­ную деревню и на запад, где узкою поло­сой све­ти­лась холод­ная, баг­ро­вая заря, то думал о том, что правда и кра­сота, направ­ляв­шие чело­ве­че­скую жизнь там, в саду и во дворе пер­во­свя­щен­ника, про­дол­жа­лись непре­рывно до сего дня и, по-види­мому, все­гда состав­ляли глав­ное в чело­ве­че­ской жизни и вообще на земле; и чув­ство моло­до­сти, здо­ро­вья, силы – ему было только 22 года – и невы­ра­зимо слад­кое ожи­да­ние сча­стья, неве­до­мого, таин­ствен­ного сча­стья, овла­де­вали им мало-помалу, и жизнь каза­лась ему вос­хи­ти­тель­ной, чудес­ной и пол­ной высо­кого смысла.

В.А. Никифоров-Волгин. Великая Суббота

В этот день, с самого зара­ния пока­за­лось мне, что ста­рый сарай напро­тив нашего окна как бы обно­вился. Стал смот­реть на дома, заборы, пали­сад­ник, склад­ницу бере­зо­вых дров под наве­сом, на метлу с сизыми пру­ти­ками в засол­не­чен­ных руках двор­ника Давыдки, и они пока­за­лись обнов­лен­ными. Даже камни на мосто­вой были дру­гими. Но осо­бенно воз­ра­до­ванно выгля­дели петухи с курами. В них было пасхальное.

В ком­нате густо пахло насту­па­ю­щей Пас­хой. Помо­гая матери стря­пать, я опро­ки­нул на пол гор­шок с варе­ным рисом, и меня «нама­хали» из дому:

– Иди лучше к обедне! – выпро­ва­жи­вала меня мать. – Ред­кост­ная будет служба… Во вто­рой раз говорю тебе; когда вырас­тешь, то такую службу поми­нать будешь…

Я зашел к Гришке, чтобы и его зазвать в цер­ковь, но тот отказался:

– С тобою сего­дня не пойду! Ты меня на вынос Пла­ща­ницы зеб­рой поло­са­той обо­звал! Разве я вино­ват, что яич­ными крас­ками тогда перемазался?

В этот день цер­ковь была как бы высвет­лен­ной, хотя и сто­яла еще Пла­ща­ница и духо­вен­ство слу­жило в чер­ных погре­баль­ных ризах, но от солнца, лежа­щего на цер­ков­ном полу, шла уже Пасха. У Пла­ща­ницы читали «часы», и на амвоне сто­яло много исповедников.

До начала обедни я вышел в ограду. На длин­ной ска­мье сидели бого­мольцы и слу­шали дол­го­по­лого старца в кожа­ных калошах:

– Дивен Бог во свя­тых Своих, – выкруг­лял он зер­ни­стые слова. – Возь­мем к при­меру пре­по­доб­ного Мака­рия Алек­сан­дрий­ского, его же память празд­нуем 19 января… Одна­жды при­хо­дит к нему в пустын­ное без­мол­вие мед­ве­дица с мед­ве­жон­ком. Поло­жила его у ног Свя­того и как бы заплакала…

Что за притча? – думает Пре­по­доб­ный. Наги­на­ется он к малому зверю и видит: сле­пой он! Мед­ве­жо­нок-то! Понял Пре­по­доб­ный, почто при­шла к нему мед­ве­дица! Уми­лился он серд­цем, пере­кре­стил сле­пень­кого, погла­дил его, и совер­ши­лось чудо: мед­ве­жо­нок прозрел!

– Скажи на милость! – ска­зал кто-то от сердца.

– Это еще не все, – кач­нул голо­вою ста­рец, – на дру­гой день при­но­сит мед­ве­дица ове­чью шкуру. Поло­жила ее к ногам пре­по­доб­ного Мака­рия и гово­рит ему гла­зами: «Возьми от меня в дар, за доб­роту твою»…

Литур­гия Вели­кой Суб­боты воис­тину была ред­кост­ной. Она нача­лась как все­нощ­ное бде­ние – пением вечер­них песен. Когда про­пели «Свете Тихий», то к Пла­ща­нице вышел чтец в чер­ном сти­харе и поло­жил на ана­лой боль­шую, вос­ком зака­пан­ную книгу.

Он стал читать у гроба Гос­подня шест­на­дцать паре­мий. Больше часа читал он о пере­ходе евреев через Черм­ное море, о жерт­во­при­но­ше­нии Иса­ака, о про­ро­ках, про­ви­дев­ших через века при­ше­ствие Спа­си­теля, крест­ные стра­да­ния Его, погре­бе­ние и Вос­кре­се­ние… Дол­гое чте­ние про­ро­честв закон­чи­лось высо­ким и про­тяж­ным пением:

– Гос­пода пойте, и пре­воз­но­сите во вся веки…

Это послу­жило как бы вспо­лош­ным коло­ко­лом. На кли­росе встре­пе­ну­лись, зашур­шали нотами и гря­нули вол­но­вым заплеском:

– Гос­пода пойте, и пре­воз­но­сите во вся веки…

Несколько раз повто­рял хор эту песню, а чтец вос­кли­кал сквозь пение такие слова, от кото­рых вспом­нил я слы­шан­ное выра­же­ние: «бого­ткан­ные глаголы».

Бла­го­сло­вите солнце и луна

Бла­го­сло­вите дождь и роса

Бла­го­сло­вите нощи и дни

Бла­го­сло­вите мол­нии и облацы

Бла­го­сло­вите моря и реки

Бла­го­сло­вите птицы небесныя

Бла­го­сло­вите звери и вcu скоти.

Перед гла­зами встала мед­ве­дица со сле­пым мед­ве­жон­ком, при­шед­шая к свя­тому Макарию:

– Бла­го­сло­вите звери!..

«Поим Гос­по­деви! Славно бо про­сла­вися!» Пасха! Это она гре­мит в бого­ткан­ных гла­го­лах: «Гос­пода пойте, и пре­воз­но­сите во вся веки!»

После чте­ния «Апо­стола» вышли к Пла­ща­нице три певца в синих каф­та­нах. Они земно покло­ни­лись лежа­щему во гробе и запели:

«Вос­кресни, Боже, суди земли, яко Ты насле­диши во всех языцех».

Во время пения духо­вен­ство в алтаре извла­чало с себя чер­ные страст­ные ризы и обле­ка­лось во все белое. С пре­стола, жерт­вен­ника и ана­лоев сни­мали чер­ное и обле­кали их в белую сереб­ря­ную парчу.

Это было до того неожи­данно и дивно, что я захо­тел сей­час же побе­жать домой и обо всем этом диве рас­ска­зать матери…

Как ни ста­рался сдер­жать вос­торг, ничего с собою поде­лать не мог.

– Надо рас­ска­зать матери… сей­час же! При­бе­жал, запы­хав­шись, домой, и на пороге крикнул:

– В церкви все белое! Сняли чер­ное, и кру­гом – одно белое… и вообще Пасха!

Еще что-то хотел доба­вить, но не вышло, и опять побе­жал в цер­ковь. Там уж пели осо­бую херу­вим­скую песню, кото­рая зву­чала у меня в ушах до наступ­ле­ния сумерек:

Да мол­чит вся­кая плоть человеча

и да стоит со стра­хом и трепетом

и ничтоже земное

в себе да помышляет.

Царь бо царствующих

и Гос­подь Господствующих

при­хо­дит заклатися

и датися в снедь верным…

В.А. Никифоров-Волгин. Светлая заутреня

Над зем­лей дого­рала сего­дняш­няя литур­гий­ная песнь: «Да мол­чит вся­кая плоть чело­веча, и да стоит со стра­хом и трепетом».

Вечер­няя земля зати­хала. Дома откры­вали стек­лян­ные дверцы икон. Я спро­сил отца:

– Это для чего?

– Это знак того, что на Пасху двери рай­ские отверзаются!

До начала заут­рени мы с отцом хотели выспаться, но не могли. Лежали на постели рядом, и он рас­ска­зы­вал, как ему маль­чи­ком при­шлось встре­чать Пасху в Москве.

– Мос­ков­ская Пасха, сынок, могу­чая! Кто раз пови­дал ее, тот до гроба поми­нать будет. Грох­нет это в пол­ночь пер­вый удар коло­кола с Ивана Вели­кого, так словно небо со звез­дами упа­дет на землю! А в коло­коле-то, сынок, шесть тысяч пудов, и для рас­ка­чи­ва­ния языка тре­бо­ва­лось две­на­дцать чело­век! Пер­вый удар под­го­няли к бою часов на Спас­ской башне…

Отец при­под­ни­ма­ется с постели и гово­рит о Москве с дро­жью в голосе:

– Да… часы на Спас­ской башне… Про­бьют, – и сразу же взви­ва­ется к небу ракета… а за ней пальба из ста­рых ору­дий на Тай­ниц­кой башне – сто один выстрел!..

Морем сте­лется по Москве Иван Вели­кий, а осталь­ные сорок соро­ков вто­рят ему, как реки в поло­во­дье! Такая, скажу тебе, сила плы­вет над пер­во­пре­столь­ной, что ты словно не ходишь, а на вол­нах кача­ешься малень­кой щеп­кой! Могу­чая ночь, грому Гос­подню подоб­ная! Эй, сынок, не живо­пи­сать сло­вами пас­халь­ную Москву!

Отец умол­кает и закры­вает глаза.

– Ты засыпаешь?

– Нет. На Москву смотрю.

– А где она у тебя?

– Перед гла­зами. Как живая…

– Рас­скажи еще что-нибудь про Пасху!

– Дове­лось мне встре­чать также Пасху в одном мона­стыре. Про­сто­той да свя­то­леп­но­стью была она еще лучше мос­ков­ской! Один мона­стырь-то чего стоит! Кру­гом – лес нехо­же­ный, тропы зве­ри­ные, а у мона­стыр­ских стен – речка пле­щется. В нее таеж­ные дере­вья гля­дят и цер­ковь, сби­тая из креп­ких смо­ли­стых бре­вен. К Свет­лой заут­рене соби­ра­лось сюда из окрест­ных дере­вень вели­кое мно­же­ство бого­моль­цев. Был здесь ред­кост­ный обы­чай. После заут­рени выхо­дили к речке девушки со све­чами, пели «Хри­стос Вос­кресе», кла­ня­лись в пояс реч­ной воде, а потом – при­леп­ляли свечи к дере­вян­ному круг­ляшу и по оче­реди пус­кали их по реке.

Ты вооб­рази только, какое там было диво! Среди ночи сотня огней плы­вет по воде, а тут еще коло­кола тре­зво­нят, и лес шумит!

– Хва­тит вам вечать-то[3], – пере­била нас мать, – выспа­лись бы лучше, а то будете сто­ять на заут­рене соны­гами![4]

Мне было не до сна. Душу охва­ты­вало пред­чув­ствие чего-то необъ­яс­нимо огром­ного, похо­жего не то на Москву, не то на сотню све­чей, плы­ву­щих по лес­ной реке. Встал с постели, ходил из угла в угол, мешал матери стря­пать и поми­нутно ее спрашивал:

– Скоро ли в церковь?

– Не вер­тись, как косое вере­тено! – тихо вспы­лила она. – Ежели не тер­пится, то сту­пай, да не балуй там!

До заут­рени целых два часа, а цер­ков­ная ограда уже полна ребятами.

Ночь без еди­ной звезды, без ветра и как бы страш­ная в своей необыч­но­сти и огром­но­сти. По тем­ной улице плыли куличи в белых плат­ках – только они были видны, а людей как бы и нет.

В полу­тем­ной церкви около Пла­ща­ницы стоит оче­редь охот­ни­ков почи­тать Дея­ния апо­сто­лов. Я тоже при­со­еди­нился. Меня спросили:

– Читать умеешь?

– Умею.

– Ну, так начи­най первым!

Я подо­шел к ана­лою и стал выво­дить по скла­дам: «Пер­вое убо слово сотво­рих о Фео­филе», и никак не мог выго­во­рить «Фео­фил». Рас­те­рялся, сму­щенно опу­стил голову и пере­стал читать. Ко мне подо­шли и сде­лали замечание:

– Куда ж ты лезешь, когда читать не умеешь?

– Попро­бо­вать хотел!..

– Ты лучше куличи про­буй, – и оттес­нили меня в сторону.

В церкви не сто­я­лось. Вышел в ограду и сел на сту­пеньку храма.

– Где-то сей­час Пасха? – раз­мыш­лял я. – Витает ли на небе, или ходит за горо­дом, в лесу, по болот­ным коч­кам, сос­но­вым остин­кам[5], под­снеж­ни­кам, верес­ко­выми и мож­же­вель­ными тро­пин­ками, и какой имеет образ? Вспом­нился мне чей-то рас­сказ, что в ночь на Свет­лое Хри­стово Вос­кре­се­ние спус­ка­ется с неба на землю лествица, и по ней схо­дит к нам Гос­подь со свя­тыми апо­сто­лами, пре­по­доб­ными, стра­сто­терп­цами и муче­ни­ками. Гос­подь обхо­дит землю; бла­го­слов­ляет поля, леса, озера, реки, птиц, чело­века, зверя и все сотво­рен­ное свя­той Его волей, а свя­тые поют «Хри­стос вос­кресе из мерт­вых…» Песня свя­тых зер­нами рас­сы­па­ется по земле, и от этих зерен зарож­да­ются в лесах тон­кие души­стые ландыши…

Время бли­зи­лось к полу­ночи. Ограда все гуще и пол­нее гудит гово­ром. Из цер­ков­ной сто­рожки кто-то вышел с фонарем.

– Идет, идет! – неистово закри­чали ребята, хло­пая в ладоши.

– Кто идет?

– Зво­нарь Лек­сандра! Сей­час грохнет!

И он грохнул…

От пер­вого удара коло­кола по земле словно боль­шое сереб­ря­ное колесо пока­ти­лось, а когда про­шел гуд его, пока­ти­лось дру­гое, а за ним тре­тье, и ноч­ная пас­халь­ная тьма закру­жи­лась в сереб­ря­ном гуде­нии всех город­ских церквей.

Меня при­ме­тил в тем­ноте нищий Яков.

– Свет­ло­ве­щан­ный звон! – ска­зал он, и несколько раз перекрестился.

В церкви начали слу­жить «вели­кую полу­нощ­ницу». Пели «Вол­ною мор­скою». Свя­щен­ники в белых ризах под­няли Пла­ща­ницу и унесли в алтарь, где она будет лежать на Пре­столе, до празд­ника Воз­не­се­ния. Тяже­лую золо­тую гроб­ницу с гро­хо­том ото­дви­нули в сто­рону, на обыч­ное свое место, и в гро­хоте этом тоже было зна­чи­тель­ное, пас­халь­ное, – словно отва­ли­вали огром­ный камень от гроба Господня.

Я уви­дал отца с мате­рью. Подо­шел к ним и сказал:

– Нико­гда не буду оби­жать вас! – при­жался к ним и громко воскликнул:

– Весело-то как!

А радость пас­халь­ная все шири­лась, как Волга в поло­во­дье, про кото­рое не раз отец рас­ска­зы­вал. Весен­ними дере­вьями на сол­неч­ном повет­рии зако­лы­ха­лись высо­кие хоругви. Стали гото­виться к крест­ному ходу вокруг церкви. Из алтаря вынесли сереб­ря­ный запре­столь­ный крест, золо­тое Еван­ге­лие, огром­ный круг­лый хлеб – артос, заулы­ба­лись под­ня­тые иконы, и у всех зажглись крас­ные пас­халь­ные свечи.

Насту­пила тишина. Она была про­зрач­ной, и такой лег­кой, если дунуть на нее, то зако­леб­лется пау­тин­кой. И среди этой тишины запели: «Вос­кре­се­ние Твое, Хри­сте Спасе, Ангели поют на небеси». И под эту вос­кры­ля­ю­щую песню застру­ился огнями крест­ный ход. Мне насту­пили на ногу, кап­нули вос­ком на голову, но я почти ничего не почув­ство­вал и поду­мал: «так пола­га­ется» – Пасха! Пасха Гос­подня! – бегали по душе сол­неч­ные зай­чики. Тесно при­жав­шись друг к другу ноч­ными потем­ками, по струям вос­крес­ной песни, осы­па­е­мые тре­зво­ном и обо­гре­ва­е­мые огонь­ками све­чей, мы пошли вокруг бело­зор­ной от сотни огней церкви и оста­но­ви­лись в ожи­да­нии у крепко закры­тых две­рей. Смолкли коло­кола. Сердце зата­и­лось. Лицо запы­лало жаром. Земля куда-то исчезла – сто­ишь не на ней, а как бы на синих небе­сах. А люди? Где они? Все пре­вра­ти­лось в лику­ю­щие пас­халь­ные свечи!

И вот, огром­ное, чего охва­тить не мог вна­чале, – свер­ши­лось! Запели «Хри­стос вос­кресе из мертвых».

Три раза про­пели «Хри­стос вос­кресе», и перед нами рас­пах­ну­лись створки высо­кой двери. Мы вошли в вос­крес­ший храм, – и перед гла­зами, в сия­нии пани­ка­дил, боль­ших и малых лам­пад, в блест­ках серебра, золота и дра­го­цен­ных каме­ньев на ико­нах, в ярких бумаж­ных цве­тах на кули­чах, – вспых­нула Пасха Гос­подня! Свя­щен­ник, оку­тан­ный кадиль­ным дымом, с заяс­нив­шимся лицом, светло и громко вос­клик­нул: «Хри­стос вос­кресе», и народ отве­тил ему гро­хо­том спа­да­ю­щего с высоты тяже­лого льди­стого снега – «Воис­тину воскресе».

Рядом очу­тился Гришка. Я взял его за руки и сказал:

– Зав­тра я подарю тебе крас­ное яйцо! Самое наи­луч­шее! Хри­стос воскресе!

Непо­да­леку стоял и Федька. Ему тоже пообе­щал крас­ное яйцо. Уви­дел двор­ника Давыда, подо­шел к нему и сказал:

– Нико­гда не буду назы­вать тебя «под­ме­та­лой-муче­ни­ком». Хри­стос воскресе!

А по церкви мол­ни­ями летали слова пас­халь­ного канона. Что ни слово, то искорка весе­лого быст­рого огня: «Небеса убо достойно да весе­лятся, земля же да раду­ется, да празд­нует же мир види­мый же весь и неви­ди­мый, Хри­стос бо воз­ста, весе­лие вечное…»

Сердце мое зашлось от радо­сти, – около амвона уви­дел девочку с бело­ку­рыми косами, кото­рую при­ме­тил на выносе Пла­ща­ницы! Сам не свой подо­шел к ней, и весь зардев­шись опу­стив глаза, я прошептал:

– Хри­стос воскресе!

Она сму­ти­лась, уро­нила из рук све­чечку, тихим пла­ме­нем потя­ну­лась ко мне, и мы похри­сто­со­ва­лись… а потом до того засты­ди­лись, что долго сто­яли с опу­щен­ными головами.

А в это время с амвона гре­мело Пас­халь­ное Слово Иоанна Зла­то­уста:

«Аще кто бла­го­че­стив и бого­лю­бив, да насла­дится сего добраго и светлаго тор­же­ства… Вос­кресе Хри­стос, и жизнь жительствует!»

И.С. Шмелев. Пасха

Пост уже на исходе, идет весна. Про­шу­мели скворцы над садом, – слы­хал их кучер, – а на Сорок Муче­ни­ков при­ле­тели и жаво­ронки. Каж­дое утро вижу я их в сто­ло­вой: гля­дят из сухар­ницы вост­ро­но­сые головки с изю­мин­ками в глаз­ках, а румя­ные кры­лышки запле­тены на спинке. Жалко их есть, так они хороши, и я начи­наю с хво­стика. Отпекли на Кре­сто­по­клон­ной мако­вые «кре­сты» – и вот уж опять она, огром­ная лужа на дворе. Бывало, отец уви­дит, как пла­ваю я по ней на двери, гоня­юсь с пал­кой за утками, замор­щится и крикнет:

– Косого сюда позвать!..

Василь Васи­лич бежит опас­ливо, стре­ляя по луже гла­зом. Я знаю, о чем он думает: «Ну, ругай­тесь… и в про­шлом году руга­лись, а с ней все равно не справиться!»

– Стар­ший при­ка­щик ты – или… что? Опять у тебя она? Барки по ней гонять?!

– Сколько разов засыпал‑с!.. – огля­ды­вает Василь Васи­лич лужу, словно впер­вые видит.

– И наво­зом зава­ли­вал, и щеб­нем сколько тран­бо­вал, а ей ничего не дела­ется! Всо­сет – и еще пуще ста­нет. Из-под себя, что ли, напу­щает?.. Спо­кон веку она такая, топ­лая… Да оно ничего‑с, к лету пооб­сох­нет, и уткам при­рода есть…

Отец погля­дит на лужу, мах­нет рукой.

Кон­чили возку льда. Зеле­ные его глыбы лежали у сараев, сияли на солнце раду­гой, синели к ночи. Веяло от них моро­зом. Сса­жи­вая коленки, я взби­рался по ним, до крыши, сгры­зать сосульки. Лов­кие молодцы, с обер­ну­тыми в мешок ногами, – а то сапоги изга­дишь! – ска­тили лед с гро­хо­том в погреба, зава­лили чистым снеж­ком из сада и при­хлоп­нули накрепко творила.

– Похо­ро­нили ледок, шабаш! До самой весны не встанет.

Им под­несли по шка­лику, они покрякали:

– Хороша‑а… Крепше ледок скипится.

Про­шел квар­таль­ный, велел мосто­вую к Пасхе ско­лоть, под пыль! Тукают в лед кир­ками, дол­бят ломами – до камушка. А вот уж и пер­вая про­летка. Береж­ливо поша­ты­ва­ясь на ледя­ной канавке, сияя лаком, съез­жает она на мосто­вую. Щеголь-извоз­чик кре­стится под новинку, поправ­ляет свою поярку и бойко катит по камуш­кам с пер­вым, весе­лым стуком.

В кухне под лест­ни­цей сидит серая гусыня-злюка. Когда я про­бе­гаю, она шипит по-зме­и­ному и изги­бает шею – хочет меня уклю­нуть. Скоро Пасха! При­несли из амбара «паука», круг­лую щетку на шестике, – обме­тать потолки для Пасхи. У Его­рова в мага­зине сняли с окна коробки и поста­вили кару­сель с яич­ками. Я подолгу любу­юсь ими: кру­жатся тихо-тихо, одно за дру­гим, как сон. На золо­тых колеч­ках, на алых лен­точ­ках. Сахар­ные, атласные…

В булоч­ных – белые кол­пачки на окнах с буков­ками – X. В. Даже и наш Воро­нин, у кото­рого «крысы в квашне ночуют», и тот выста­вил гряз­ную кар­тонку: «При­ни­ма­ются заказы на куличи и пасхи и гре­че­ския бабы!» Бабы?.. И почему-то гре­че­ские! Василь Васи­лич при­нес целое ведро живой рыбы – пес­ка­ри­ков, нали­мов, – сам нало­вил намет­кой. Отец на реке с наро­дом. Как-то при­шел, весе­лый, под­нял меня за плечи до соло­вьи­ной клетки и покачал.

– Ну, брат, про­шла Москва-река наша. Плоты погнали!.. – И покру­тил за щечку.

Василь Васи­лич стоит в каби­нете на порожке. На нем сапоги в грязи. Гово­рит хрип­лым голо­сом, глаза заплыли:

– Будь п‑койны‑с, под­ча­ли­ваем… к Пасхе под Симо­но­вом будут. Сей­час прямо из…

– Из кабака? Вижу.

– Никак нет‑с, из этого… из-под Зве­ни­го­рода, пять ден на воде. Трид­цать гонок берез­няку, два­дцать сосны и елки, на кры­лах летят‑с! И барки с лесом, и… А у Пале­нова сем­на­дцать гонок вдрызг рас­ко­ло­тило, врос­сыпь! А при моем глазе… у меня робята при­род­ные, жиздринцы!

Отец дово­лен: Пасха будет спо­кой­ная. В про­шлом году заут­реню на реке встречали.

– С Крем­лем бы не под­га­дить… Хва­тит у нас стаканчиков?

– Тыщо­нок десять набрал‑с, доберу! Сала на заливку куп­лено. Лими­на­цию в три дни облепортуем‑с. А как в при­ходе прикажете‑с? При­хо­жане летось оби­жа­лись, лими­на­ции не было. На лод­ках народ спа­сали под Дор­го­мило­вом… не до лиминации!..

– Нонеш­нюю Пасху за две спра­вим! Гово­рят про шиты и звезды, про куба­стики, шка­лики, про плошки… про какие-то «смо­лянки» и зажи­га­тель­ные нитки.

– Исте­че­ние народа бу-дет!.. При­ман к нашему приходу‑с.

– Давай с раке­тами. Возь­мешь от квар­таль­ного записку на доз­во­ле­ние. Сколько там надо… понимаешь?

– Крас­ную ему за глаза… пожару не наде­лаем! – весело гово­рит Василь Васи­лич. – Запу­щать – так уж запущать‑с!

– Думаю вот что… Крест на кум­поле, куба­сти­ками бы пунцовыми?..

– П‑маю‑с, зажгем‑с. Высо­конько только?..

Да для Божьего дела‑с… воздаст‑с! Как гово­рится, у Бога всего много.

– Щит на кре­сте кре­пить Ганьку-маляра пошлешь… на кир­пич­ную трубу лазил! Пья­ного только не пус­кай, еще сорвется.

– Нипо­чем не сорвется, пья­ный только и берется! Да он, будь п‑койны‑с, себя убе­ре­гет. В кум­поле лючок слу­хо­вой, под яблоч­ком… он, стало быть, за яблоко при­це­пится, захлест­нется за шейку, под­бе­рется, ко кре­сту вздро­чится, за крест заче­пится-захлест­нется, в петельке сядет – и качай! Новые веревки дам. А с вами-то мы, бывало… на Хри­сте Спа­си­теле у самых кре­стов качали, убе­рег Господь.

Про­шла «верба». Вороха роз пас­халь­ных, на иконы и куличи, лежат под бума­гой в зале. Страст­ные дни. Я еще не говею, но бол­таться теперь грешно, и меня сажают читать Еван­ге­лие. «Авраам родил Иса­ака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду…» Я не могу понять: Авраам же муж­ского рода! Про­чтешь стра­ничку, с «мор­ским жите­лем» поиг­ра­ешь, с вербы в окно засмот­ришься. Гор­кин пасоч­ницы как будто делает! Я кричу ему в фор­точку, он мне машет.

На дворе самая весе­лая работа: ско­ла­чи­вают щиты и звезды, тешут пла­ночки для – X. В. На при­ступке сарая, на сол­нышке, сидит в полу­шубке Гор­кин, рукава у него съе­жены гар­мо­ньей. Назы­вают его – «филен­щик», за чистую работу. Он уже не рабо­тает, а так, при доме. Отец любит с ним гово­рить и все­гда при себе сажает. Гор­кин поправ­ляет пасоч­ницы. Я смотрю, как он режет кри­вым резач­ком дощечку.

– Домой поми­рать поеду, кто тебе резать будет? Пока жив, учись. Гляди вот, вино­грады сей­час пойдут…

Он ковы­ряет на дощечке, и появ­ля­ется вино­град! Потом выре­зает «свя­щен­ный крест», иро­дово копье и лесенку – на небо! Потом уди­ви­тель­ную птичку, потом буковки – X. В. Зами­рая от радо­сти, я смотрю. Ста­рень­кие у него руки, в жилках.

– Учись свя­тому делу. Это голу­бок, Дух-Свят. Я тебе, погоди, завет­ную вырежу пасочку. Будешь Гор­кина поми­нать. И ложечку тебе вырежу… Ста­нешь щи хле­бать – гля­дишь, и вспомнишь.

Вот и вспом­нил. И все-то они ушли…

Я несу от Еван­ге­лий страст­ную свечку, смотрю на мер­ца­ю­щий ого­нек: он свя­той. Тихая ночь, но я очень боюсь: погас­нет! Донесу – доживу до буду­щего года. Ста­рая кухарка рада, что я донес. Она вымы­вает руки, берет свя­той ого­нек, зажи­гает свою лам­падку, и мы идем выжи­гать кре­сты. Выжи­гаем над две­рью кухни, потом на погре­бице, в коровнике…

– Он теперь никак при хре­сте не может. Спаси Хри­стос… – кре­стясь, гово­рит она и кре­стит корову свеч­кой. – Хри­стос с тобой, матушка, не бойся… лежи себе.

Корова смот­рит задум­чиво и жует.

Ходит и Гор­кин с нами. Берет у кухарки свечку и выжи­гает кре­стик над изго­ло­вьем в своей каморке. Много там кре­сти­ков, с преж­них еще годов.

Кажется мне, что на нашем дворе Хри­стос. И в коров­нике, и в конюш­нях, и на погре­бице, и везде. В чер­ном кре­стике от моей свечки – при­шел Хри­стос. И все – для Него, что делаем. Двор чисто выме­тен, и все уголки под­чи­щены, и под наве­сом даже, где был навоз. Необык­но­вен­ные эти дни – страст­ные. Хри­стовы дни. Мне теперь ничего не страшно: про­хожу тем­ными сенями – и ничего, потому что везде Христос.

У Воро­нина на погре­бице мнут в широ­кой кадушке тво­рог. Тол­стый Воро­нин и пекаря, засу­чив руки, тычут крас­ными кула­ками в тво­рог, сып­лют в него изюму и сахарку и про­ворно вми­нают в пасоч­ницы. Дают попро­бо­вать мне на пальце: ну, как? Кисло, но я из веж­ли­во­сти хвалю. У нас в сто­ло­вой тол­кут мин­даль, по всему дому слышно. Я помо­гаю тереть тво­рог на решете. Золо­ти­стые чер­вячки падают на блюдо, – совсем живые! Про­ти­рают все, в пять решет; пасох нам надо много. Для нас – самая насто­я­щая, пах­нет Пас­хой. Потом – для гостей, парад­ная, еще «малень­кая» пасха, две людям и еще – бед­ным род­ствен­ни­кам. Для народа, чело­век на две­сти, делает Воро­нин под при­смот­ром Василь Васи­лича, и плот­ники помо­гают делать. Печет Воро­нин и куличи народу. Василь Васи­лич и здесь, и там. Ездит на дрож­ках к церкви, где Ганька-маляр висит – ладит кре­сто­вый щит. Пойду к Пла­ща­нице и увижу. На дворе зали­вают ста­кан­чики. Из амбара носят в боль­ших кор­зи­нах шка­лики, плошки, лам­пи­оны, шары, куба­стики – всех цве­тов. У лужи горит костер, варят в котле заливку. Василь Васи­лич мешает пал­кой, кла­дет огарки и комья сала, кото­рого «мышь не ест». Ста­кан­чики стоят на дос­ках, в гнез­дыш­ках, ряд­ками, и похожи на раз­но­цвет­ных пти­чек. Шары и лам­пи­оны висят на про­во­ло­ках. Глав­ная заливка идет в Кремле, где отец с наро­дом. А здесь – пустяки, ста­кан­чи­ков тысячка, не больше. Я тоже помо­гаю, – огарки ношу из ящика, кладу фитили на плошки. И до чего кра­сиво! На новых дос­ках, рядоч­ками, пун­цо­вые, зеле­ные, голу­бые, золо­тые, белые с молоч­ком… Пока­чи­ва­ясь, зве­нят друг в дружку боль­шие стек­лян­ные шары, и солнце пус­кает зай­чики, плю­щится на боч­ках, на луже.

Уда­ряют печально, к Пла­ща­нице. Пута­ется во мне и грусть, и радость: Спа­си­тель сей­час умрет… и весе­лые ста­кан­чики, и мин­даль в кар­машке, и яйца кра­сить… и запахи ванили и вет­чины, кото­рую нынче запекли, и груст­ная молитва, кото­рую напе­вает Гор­кин, – «Иуда не-че-сти-и-вый… си-рибром помрачи-и-ися…» Он в новом каза­кин­чике, пома­зал сапоги дег­тем, идет в церковь.

Перед Казан­ской толпа, на купол смот­рят. У кре­ста кача­ется на веревке чер­нень­кое, как галка. Это Ганька, отча­ян­ный. Толк­нется ногой – и стук­нется. Дух захва­ты­вает смот­реть. Слышу: кар­туз швыр­нул! Муш­кой летит кар­туз и шле­пает через улицу в аптеку. Василь Васи­лич кричит:

– Эй, не дури… ты! Ста­кан­чики примай!..

– Дава-ай!.. – орет Ганька, выде­лы­вая ногами штуки. Даже и квар­таль­ный смот­рит. Под­ка­ты­вает отец на дрожках.

– Пожи­вей, ребята! В Кремле нехватка… – торо­пит он и быстро взби­ра­ется на кровлю.

Лест­ница состав­ная, зыб­кая. Лезет и Василь Васи­лич. Он тяже­лей отца, и лест­ница про­ги­ба­ется дугою. Под­ни­мают кор­зины на верев­ках. Отец бегает по кар­низу, ука­зы­вает, где ста­вить кре­сты на кры­льях. Ганька бро­сает конец веревки, кри­чит: «Давай!» Ему под­вя­зы­вают куба­стики в пле­тушке, и он под­тя­ги­вает к кре­сту. Сидя в петле перед кре­стом, он устав­ляет куба­стики. Поблес­ки­вает стек­лом. Теперь самое труд­ное: про­гнать зажи­га­тель­ную нитку. Спо­рят: не сде­лать одной рукой, дер­жаться надо! Ганька при­вя­зы­вает себя к кре­сту. У меня кру­жится голова, мне тошно.

– Гото­вааа!.. При­май нитку‑у!..

Сверк­нул от кре­ста комо­чек. Гово­рят – видно нитку по куполу! Ганька сколь­зит из петли, пол­зет по «яблоку» под кре­стом, ныряет в дырку на куполе. Пока­чи­ва­ется пустая петля. Ганька уже на крыше, отец хло­пает его по плечу. Ганька выти­рает лицо руба­хой и быстро спус­ка­ется на землю. Его окру­жают, и он пока­зы­вает бумажку:

– Как треш­ницы-то отхва­ты­вают! Гля­дит на петлю, кото­рая все качается.

– Это отсюда страшно, а там – как в креслах!

Он очень блед­ный. Идет, пошатываясь.

В церкви выно­сят Пла­ща­ницу. Мне грустно: Спа­си­тель умер. Но уже бьется радость: вос­крес­нет, зав­тра! Золо­той гроб, свя­той. Смерть – это только так: все вос­крес­нут. Я сего­дня читал в Еван­ге­лии, что гробы отверз­лись и мно­гие телеса усоп­ших свя­тых вос­кресли. И мне хочется стать свя­тым – навер­ты­ва­ются даже слезы. Гор­кин ведет при­кла­ды­ваться. Пла­ща­ница увита розами. Под кисеей, с золо­тыми Херу­ви­мами, лежит Спа­си­тель, зеле­но­вато-блед­ный, с прон­зен­ными руками. Пах­нет свя­щенно розами.

С при­та­ив­шейся радо­стью, кото­рая сме­ша­лась с гру­стью, я выхожу из церкви. По ограде наве­шены кре­сты и звезды, бле­стят ста­кан­чики. Отец и Василь Васи­лич ука­тили на дрож­ках в Кремль, при­хва­тили с собой и Ганьку. Гор­кин гово­рит мне, что там лими­на­ция ответ­ствен­ная, будет гля­деть сам гене­рал-и-губер­на­тор Дол­го­ру­ков. А Ганьку «на отча­ян­ное дело взяли».

У нас пах­нет масти­кой, пас­хой и вет­чи­ной. Полы натерты, но кро­вать еще не посте­лили. Мне дают кра­сить яйца.

Ночь. Смотрю на образ, и все во мне свя­зы­ва­ется с Хри­стом: иллю­ми­на­ция, свечки, вер­тя­щи­еся яички, молитвы, Ганька, старичок.

Гор­кин, кото­рый, пожа­луй, умрет скоро… Но он вос­крес­нет! И я когда-то умру, и все. И потом встре­тимся все… и Васька, кото­рый умер зимой от скар­ла­тины, и сапож­ник Зола, пев­ший с маль­чиш­ками про волх­вов, – все мы встре­тимся т а м. И Гор­кин будет выре­зы­вать вино­грады на пасоч­ках, но какой-то дру­гой, свет­лый, как белень­кие души, кото­рые я видел в поми­на­ньи. Стоит Пла­ща­ница, в церкви, одна, горят лам­пады. Он теперь сошел в ад и всех выво­дит из огнен­ной геенны. И это для Него Ганька полез на крест, и отец в Кремле лазит на коло­кольню, и Василь Васи­лич, и все наши ребята – все для Него это! Барки бро­шены на реке, на яко­рях, там только по сто­рожу оста­лось. И плоты вчера подо­шли. Скучно им на тем­ной реке, одним. Но и с ними Хри­стос, везде… Кру­жатся в окне у Его­рова яички. Я вижу жир­ного чер­вяка с чер­ной голов­кой с бусин­ками-гла­зами, с языч­ком из алого суконца… дро­жит в яичке. Боль­шое сахар­ное яйцо я вижу – и в нем Христос.

Вели­кая Суб­бота, вечер. В доме тихо, все при­легли перед заут­ре­ней. Я про­би­ра­юсь в зал – посмот­реть, что на улице. Народу мало, несут пасхи и куличи в кар­тон­ках. В зале обои розо­вые – от солнца, оно захо­дит. В ком­на­тах – пун­цо­вые лам­падки, пас­халь­ные: в Рож­де­ство были голу­бые?.. Постлали пас­халь­ный ковер в гости­ной, с пун­цо­выми буке­тами. Сняли серые чехлы с бор­до­вых кре­сел. На обра­зах веночки из розо­чек. В зале и в кори­до­рах – новые крас­ные «дорожки». В сто­ло­вой на окош­ках – кра­ше­ные яйца в кор­зи­нах, пун­цо­вые: зав­тра отец будет хри­сто­со­ваться с наро­дом. В перед­ней – зеле­ные чет­верти с вином: под­но­сить. На пухо­вых подуш­ках, в сто­ло­вой на диване – чтобы не про­ва­ли­лись! – лежат гро­мад­ные куличи, при­кры­тые розо­вой кисей­кой, – осты­вают. Пах­нет от них слад­ким теп­лом душистым.

Тихо на улице. Со двора поехала мох­на­тая телега – повезли в цер­ковь мож­же­вель­ник. Совсем темно. Вспу­ги­вает меня неждан­ный шепот:

– Ты чего это не спишь, бродишь?..

Это отец. Он только что вернулся.

Я не знаю, что мне ска­зать: нра­вится мне ходить в тишине по ком­на­там и смот­реть и слу­шать, – дру­гое все! – такое необык­но­вен­ное, святое.

Отец наде­вает лет­ний пиджак и начи­нает оправ­лять лам­падки. Это он все­гда сам: дру­гие не так умеют. Он ходит с ними по ком­на­там и напе­вает впол­го­лоса: «Вос­кре­се­ние Твое, Хри­сте Спасе… Ангели поют – на небеси…» И я хожу с ним. На душе у меня радост­ное и тихое, и хочется отчего-то пла­кать. Смотрю на него, как ста­но­вится он на стул, к иконе, и почему-то при­хо­дит в мысли: неужели и он умрет!.. Он ста­вит ряд­ком лам­падки на жестя­ном под­носе и зажи­гает, напе­вая свя­щен­ное. Их очень много, и все, кроме одной, пун­цо­вые. Мали­но­вые огоньки спят – не шелох­нутся. И только одна, из дет­ской – розо­вая, с белыми глаз­ками, – сит­це­вая будто. Ну до чего кра­сиво! Смотрю на сон­ные огоньки и думаю: а это свя­тая иллю­ми­на­ция, Божень­кина. Я при­жи­ма­юсь к отцу, к ноге. Он тере­бит меня за щеку. От его паль­цев пах­нет души­стым афон­ским маслом.

– А шел бы ты, бра­тец, спать?

От сдер­жи­ва­е­мой ли радо­сти, от уста­ло­сти этих дней или от подо­брав­шейся с чего-то гру­сти – я начи­наю пла­кать, при­жи­ма­юсь к нему, что-то хочу ска­зать, не знаю… Он поды­мает меня к самому потолку, где сидит в клетке скво­рушка, сме­ется зубами из-под усов.

– А ну, пой­дем-ка, штучку тебе одну…

Он несет в каби­нет пун­цо­вую лам­падку, ста­вит к иконе Спаса, смот­рит, как ровно теп­лится и как хорошо стало в каби­нете. Потом достает из стола… золо­тое яичко на цепочке!

– Возь­мешь к заут­рене, только не поте­ряй. А ну, открой-ка…

Я с тру­дом откры­ваю ного­точ­ком. Хруп – пун­цо­вое там и золо­тое. В сере­динке сияет золо­той, тяже­лый; в боко­вых кар­маш­ках – новень­кие сереб­ря­ные. Чудес­ный коше­ле­чек! Я целую лас­ко­вую руку, пах­ну­щую дере­вян­ным мас­лом. Он берет меня на колени, гладит…

– И устал же я, бра­тец… а все дела. Сосни-ка лучше, поди, и я подремлю немножко.

О, неза­бвен­ный вечер, гас­ну­щий свет за окнами… И теперь еще слышу мед­лен­ные шаги, с лам­пад­кой, пою­щий в раз­ду­мье голос:

Ангелы поют на не-бе-си‑и…

Таин­ствен­ный свет, свя­той. В зале лам­падки только. На боль­шом под­носе – на нем я могу улечься – тем­неют куличи, белеют пасхи. Розы на кули­чах и крас­ные яйца кажутся чер­ными. Вхо­дят на нос­ках двое, высо­кие молодцы в под­дев­ках, и бережно выно­сят обвя­зан­ный ска­тер­тью под­нос. Им гово­рят тре­вожно: «Ради Бога, не опро­киньте как!». Они отве­чают успо­ко­и­тельно: «Упаси Бог, побе­ре­гемся». Понесли свя­тить в церковь.

Идем в мол­ча­нье по тихой улице, в тем­ноте. Звезды, теп­лая ночь, навоз­цем пах­нет. Слышны шаги в тем­ноте, белеют узелочки.

В ограде пару­син­ная палатка, с при­сту­поч­ками. Пасхи и куличи, в цве­тах, – уты­каны изю­мом. Ред­кие све­чечки. Пах­нет мож­же­вель­ни­ком свя­щенно. Гор­кин берет меня за руку.

– Папа­шенька нака­зал с тобой быть, лими­на­цию пока­зать. А сам с Васи­ли­чем в Кремле, после и к нам при­е­дет. А здесь коман­дую я с тобой.

Он ведет меня в цер­ковь, где еще тем­но­вато, при­кла­ды­вает к малой Пла­ща­нице на сто­лике: боль­шую, на Гробе, унесли. Образа в роза­нах. На мер­ца­ю­щих в полу­тьме пани­ка­ди­лах висят зажи­га­тель­ные нитки. В ногах возится мож­же­вель­ник. Свя­щен­ник уно­сит Пла­ща­ницу на голове. Гор­кин в новой под­девке, на шее у него розо­вый пла­то­чек, под бород­кой. Свечка у него крас­ная, обвита золотцем.

– Крест­ный ход сей­час, пой­дем распоряжаться.

Едва про­би­ра­емся в народе. Пасоч­ная палатка – золо­тая от огонь­ков, розо­вое там, снеж­ное. Гор­кин нака­зы­вает нашим:

– Жди моего голосу! Как пока­зался ход, скричу – вали! – запу­щай враз ракетки! Ты, Степа… Аким, Гриша… Нитку я подо­жгу, давай мне зажи­галь­ник! Чет­верт­ная – с коло­кольни. Митя, тама ты?!

– Здесь, Михал Пан­кра­тыч, не сумлевайтесь!

– Фото­гену на бочки налили?

– Все, враз засмолим!

– Митя! Как в боль­шой уда­ришь разов пяток, сей­час на крас­ный-соглас­ный пере­ходи, с пере­звону на тре­звон, без задержки… верти и верти во все! Апосля сам залезу. По-нашему, по-ростов­ски! Ну, дай Господи…

У него дро­жит голос. Мы стоим с зажи­галь­ни­ком у нитки. С паперти подают – идет! Уже слышно:

…Ангели no-ют на небеси‑и!..

– В‑вали‑и!.. – вскри­ки­вает Гор­кин – и четыре ракеты враз с шипе­ньем рва­ну­лись в небо и рас­сы­па­лись щел­ка­ньем на семи­цвет­ные яблочки. Полых­нули «смо­лянки», и огнен­ный змей запры­гал во всех кон­цах, роняя пыла­ю­щие хлопья.

– Кум­пол-то, кум­пол-то!.. – дер­гает меня Горкин.

Огнен­ный змей взмет­нулся, разо­рвался на много змей, взле­тел по куполу до кре­ста… и там рас­таял. В чер­ном небе алым кре­стом воз­двиг­лось! Сияют кре­сты на кры­льях, у кар­ни­зов. На белой церкви све­тятся мягко, как молоч­ком, матово-белые куба­стики, розо­вые кре­сты меж ними, зеле­ные и голу­бые звезды. Сияет – X. В. На пасоч­ной палатке тоже пун­цо­вый кре­стик. Вспы­хи­вают бен­галь­ские огни, бро­сают на стены тени – кре­сты, хоругви, шапку архи­ерея, его три­ки­рий. И все накрыло вели­ким гулом, чудес­ным зво­ном из серебра и меди.

Хрис-тос вос­кре-се из ме-ртвых…

– Ну, Хри­стос вос­кресе… – наги­ба­ется ко мне радост­ный, милый Горкин.

Три­жды целует и ведет к нашим в цер­ковь. Свя­щенно пах­нет горя­чим вос­ком и можжевельником.

…сме-ртию смерть… по-пра-ав!..

Звон в рас­свете, неумол­ка­е­мый. В солнце и звоне утро. Пасха красная.

И в Кремле уда­лось на славу Сам Вла­ди­мир Андреич Дол­го­ру­ков бла­го­да­рил! Василь Васи­лич рассказывает:

– Гово­рит – удру­жили. К меда­лям при­ставлю, гово­рит. Такая была… под­девку про­жег! Мит­ро­по­лит даже ужа­сался… до чего было! Весь Кремль горел. А на Москве-реке… чисто днем!..

Отец, наряд­ный, посви­сты­вает. Он стоит в перед­ней, у кор­зин с крас­ными яйцами, хри­сто­су­ется. Тянутся из кухни, гусем. Встря­хи­вают воло­сами, выти­рают кула­ком усы и лобы­за­ются по три раза. «Хри­стос вос­кресе!» – «Воис­тину вос­кресе…» – «Со свет­лым празд­нич­ком»… Полу­чают яйцо и отхо­дят в сени. Долго тянутся – плот­ники, народ русый, маляры – посуше, поры­жее… пло­то­гоны – широ­кие кре­пыши… тяже­лые зем­ле­копы-мелен­ковцы, лов­качи – камен­щики, кро­вель­щики, водо­ливы, кочегары.

Уго­ще­ние на дворе. Ору­дует Василь Васи­лич, в пыла­ю­щей рубахе, жилетка нарас­пашку, – вот-вот запляшет.

Зудят гар­мо­ньи. Хри­сто­су­ются друг с друж­кой, мота­ются волосы там и там. У меня забо­лели губы…

Тре­звоны, пере­звоны, крас­ный-соглас­ный звон. Пасха красная.

Обе­дают на воле, под шта­бе­лями леса. На све­жих дос­ках обе­дают, под тре­звон. Розо­вые, крас­ные, синие, жел­тые, зеле­ные скор­лупки – всюду, и в луже све­тятся. Пасха крас­ная! Кра­сен и день, и звон.

Я рас­смат­ри­ваю нада­рен­ные мне яички. Вот хру­сталь­ное-золо­тое, через него – все вол­шеб­ное. Вот – с рас­тя­ги­ва­ю­щимся жир­ным чер­вяч­ком: у него чер­ная головка, чер­ные глазки-бусинки и язы­чок из алого суконца. С сол­да­ти­ками, с уточ­ками, рез­ное-костя­ное… И вот, фар­фо­ро­вое – отца. Чудес­ная пано­рамка в нем… За розо­выми и голу­быми цве­точ­ками бес­смерт­ника и мохом, за стек­лыш­ком в золо­том ободке видится в глу­бине кар­тинка: бело­снеж­ный Хри­стос с хоруг­вью вос­крес из Гроба. Рас­ска­зы­вала мне няня, что, если смот­реть за стек­лышко, долго-долго, уви­дишь живого анге­лочка. Уста­лый от стро­гих дней, от ярких огней и зво­нов, я вгля­ды­ва­юсь за стек­лышко. Мреет в моих гла­зах – и чудится мне, в цве­тах, – живое, неизъ­яс­нимо-радост­ное, свя­тое… Бог?.. Не пере­дать сло­вами. Я при­жи­маю к груди яичко – и усып­ля­ю­щий пере­звон качает меня во сне.

---

[1] Сан­дал – краска, извле­ка­е­мая из дре­ве­сины раз­лич­ных дере­вьев при помощи спирта или эфира.

[2] Сер­пуха – жел­тая рас­ти­тель­ная краска для тканей.

[3] Вечать – то есть сове­щаться, разговаривать.

[4] Соныга – сонный.

[5] Остинка – здесь иголка.