Какие противоречия содержит летописный рассказ о призвании варягов

Школьная научно-практическая конференция учащихся

Муниципальное автономное образовательное учреждение

«Лицей №4»

«Призвание варягов. О чем идет спор»

Работу выполнил:

Прибылев Тимофей Михайлович

д класс

Научный руководитель:

Шаяхметова

Венера Рузальевна

Пермь 2012г.

ВВЕДЕНИЕ

Современная Россия (Российская Федерация) — это огромная страна, протянувшаяся почти на 10 тыс. км от Балтийского моря до Тихого Океана с запада на восток и на 5 тыс. км от Северного Ледовитого Океана до степей, пустынь и горных хребтов Средней и Восточной Азии.

А как и когда зародилась Российское государство, какие исторические события способствовали этому процессу?

Праславяне, предки славян, со II тысячелетия до н.э. жили на территории Центральной и Восточной Европы, от реки Одер и до Карпатских гор. Примерно в VI в. н.э. славянские племена начали расселение по территории современной России.

На землях нашей страны, еще до прихода славян, жили угро-финны, балты и другие племена, и на месте будущих славянских городов уже были развитые поселения.

Славяне, расселяясь, уживались с коренным населением, шло взаимопроникновение культур — племена перенимали опыт и умения друг друга. Название «славяне» стало распространяться в середине первого тысячелетия нашей эры. Сначала так назывались только западные славяне, восточные назывались «антами». Но вскоре название «Славяне» закрепилось за всеми племенами, говорившими на славянских языках.

Около VI века из единой славянской общности выделилась восточно — славянская группа племенных союзов.

Целью исследовательской работы является выяснение обстоятельств призвания варягов при помощи летописных и научно — исторических данных и сравнительный анализ научно — исторических и летописных версий призвания варягов.

Задачи:

1)Выяснить, по какой причине призвали варягов.

2)Узнать, кто их призвал (старейшины племен или народ), в какой город (есть несколько версий)

3)Выяснить, с кем пришёл Рюрик на Русь.

)Сравнить версии призвания варягов из разных летописей.

Характеристика используемой литературы

)«Повесть временных лет» в переводе Д.С.Лихачева. Характеристика: летопись. Охваченный период истории начинается с библейских времён в вводной части и заканчивается 1117 годом (в 3-й редакции).

2)Н.М.Карамзин «Об истории государства Российского». Характеристика: книга, содержащая вырезок из 12 томов собрания сочинений Н.М.Карамзина. В ней можно прочесть информацию от начала образования славянского государства и до междоцарствия (Семибоярщины).

)В.О. Ключевский «Курс русской истории» 1 том. Характеристика: книга, содержащая лекции В.О. Ключевского.

)«История России с древнейших времен до конца XVII века» под ред. А.Н.Сахарова. Характеристика: книга, в которой написано о периоде от начала образования славянского государства и до 17 в.

)С.М. Соловьев «Об истории древней России». Характеристика: энциклопедия, содержащая вырезок из 13 томов собрания сочинений Н.М.Карамзина С.М. Соловьева. В ней можно прочесть информацию от начала образования славянского государства и до царствованья Алексея Михайловича.

)Книги, взятые из интернета:

Д.И. Иловайский «О мнимом призвании варягов». Характеристика: исследование о призвании варягов.

Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. // Полное собрание русских летописей. Характеристика: собрание летописей.

А.Н.Кирпичников «Сказание о призвании варягов — легенды и действительность». Характеристика: исследование о призвании варягов.

Глава 1. Восточные славяне до призвания Рюрика

В лесистой местности, каковой в те времена была Восточная Европа, реки были единственными доступными дорогами, по ним проходили и основные торговые пути. Поэтому и расселялись славяне в основном вдоль рек. Освоив области возле Днестра, Буга и Днепра, славяне пришли к верховьям Оки, Волги, Дона, Западной Двины, Волхова, к Ладожскому и Ильменскому озерам, к Белому морю.

На западе жили дреговичи, позже здесь появились кривичи, древляне и поляне. Еще дальше на север продвинулись ильменские словене. Другая ветвь — толочане — облюбовала для поселения берега реки Полота.

Жили славяне в небольших поселках, обнесенных частоколом. За частоколом лежали земли общины. Члены общины вместе возделывали землю, пасли скот, охотились и рыбачили. Скудость северных почв с лихвой искупало богатство северных лесов, где водилось немало пушного зверя, высоко ценимого в далекой Византии. Немалый доход приносило и бортничество.

Родственные семьи объединялись в родовые общины, возглавляемые старейшинами, которые вместе вели хозяйство. Близкие родовые общины объединялись в племена, с вождями во главе. Старейшины и вожди племен окружали себя опытными воинами — дружиной. Вождь племени назывался «Кнез», отсюда и слово «Князь». Опираясь на силу дружины, князь подчинял себе общинников. лавяне вели активную торговлю как с южными соседями — Византией, так и с северными — нормандскими государствами. На важнейших точках этих торговых дорог («из варяг в греки») возникли первые славянские города. Большинство из них вытянулось длинной цепью по главной речной дороге Днепра-Волхова. Одновременно с возникновением городов появилась проблема их защиты и защиты торговли и торговых путей. Города начали вооружаться, опоясываться стенами, вводить у себя военное устройство, запасаться ратными людьми.

На рубеже VIII — IX веков на речных путях стали появляться пришельцы с берегов Балтийского моря, получившие название варяги. Балтийское море также называлось Варяжским. Варяги приходили в земли словян или с торговыми целями, или по зову племенных вождей- первых князей, набиравших из них свои военные дружины. Эти варяги и вошли в состав вооруженного класса, который стал складываться по большим торговым городам под влиянием внешних опасностей.

Таким образом, славянские племена стояли на пороге возникновения государственности.

Глава 2. Норманнская и антинорманская теории о призвании варягов

Историки сходятся во мнении, что российское государство появилось примерно в 9 веке. Но, к сожалению, письменных источников, относящихся к тому времени, не сохранилось. Единственным письменным источником, повествующим о событиях тех лет, является знаменитая летопись «Повесть временных лет», созданная легендарным монахом Киево-Печерского монастыря Нестором. В «Повести временных лет» записаны легенды о происхождении славян <#»justify»>Официальное распространение норманнская теория получила в 30-40-е годы XVIII века во времена «бироновщины», когда многие высшие должности при дворе были заняты немецкими дворянами. Естественно,что и весь первый состав Академии Наук был укомплектован немецкими учеными. Один из них, а именно профессор Санкт-Петербургской Академии наук немец Г. 3. Байер, не знавший русского языка, а тем более древнерусского, в 1735 г. в своих трактатах на латинском языке «Происхождение Руси» и «Варяги» высказал мнение, что древнерусское слово из летописей — «варяги» — это название скандинавов, давших государственность Руси. В дальнейшем эту теорию развили немецкие же ученные Г.Ф. Миллер и А.Л. Шлетцер.

Труды Байера высоко ценились русскими историками XVIII века. У него заимствовал Татищев норманнскую теорию происхождения варягов-руси, которую он в своей истории излагает по Байеру. Немецкий учёный был знатоком скандинавских языков, но не посчитал необходимым хоть сколько-нибудь ознакомиться с языком страны, историей которой он занялся. Очень точно, как мне кажется, сказал о Байере Н.Надеждин: «Только по необъяснимой странности, живя в России, будучи русским профессором, занимаясь русской историей, он не только не знал ни слова, но даже не хотел учиться по-русски».

Норманнская теория отрицает происхождение древнерусского государства как результат внутреннего общественно-экономического развития. Норманисты связывают начало государственности на Руси с моментом призвания варягов на княжение в Новгород и завоевания ими славянских племен в бассейне Днепра. Они считали, что сами варяги, из которых был Рюрик с братьями, не были колена и языка славенского… они были скандинавы, то есть шведы. Славянские племена были изображены в трудах этих «ученых» мужей как совершенно дикие и совсем неспособные к созданию собственного государства. Само «призвание» было изображено как завоевание славянских земель.

Создателями норманнской теории из летописи без какого бы то ни было критического рассмотрения извлекались отдельные фразы. 3.Байер, Г. Миллер, А. Шлетцер ухватили в летописном тексте фразы о «звериньском образе» жизни древних славян, произвольно отнесли их к современникам летописца (хотя на самом деле контрастное описание «мудрых и смысленых» полян и их лесных соседей должно быть отнесено к первым векам нашей эры) и были весьма обрадованы легендой о призвании варягов северными племенами, позволившей им утверждать, что государственность диким славянам принесли норманны-варяги. На всем своем дальнейшем двухсотлетнем пути норманнизм все больше превращался в простую антирусскую политическую доктрину, которую ее пропагандисты тщательно оберегали от соприкосновения с наукой и критическим анализом.

Сама по себе эта теория является варварской по отношению к нашей истории и к ее истокам в частности. Практически на основе этой теории всей русской нации вменялась некая второстепенность, вроде бы на достоверных фактах русскому народу приписывалась страшная несостоятельность даже в сугубо национальных вопросах.

Кроме того, приверженцы норманнской теории утверждают, что сам термин «Русь» имеет древне-шведское происхождение. Таким образом, все те, кого русские летописи, сообщения восточных писателей и другие источники называют руссами, превращаются в варягов. Тогда получается, будто вся начальная история Древнерусского государства делалась викингами. Но Русью, как мы уже говорили, сначала средневековые источники называли строго ограниченную область в Среднем Поднепровье, где располагался Киев, «мать городов русских». Когда новгородцы или суздальцы собирались в Киев, они говорили, что едут «на Русь». Задолго до появления варягов был известен народ росов, или русов. В сообщениях авторов VI столетия — Иордана и сирийских писателей — дается описание россов и географическое положение их земель в среднем течении реки Днепр.

Резким противником данной теории выступал М. В. Ломоносов, отстаивавший южные истоки древнерусской государственности и отрицавший роль скандинавов в его формировании. Его «Древняя Российская история» была первым трудом антинорманиста, трудом борца за честь русского народа, за честь его культуры, языка, истории, трудом, направленным против теории немцев. Он знал прошлое Руси, верил в силы русского народа, в его светлое будущее.

Борьбу с этой «теорией» вели В.Г. Белинский, А.И. Герцен, Н.Г. Чернышевский и др. Норманнскую теорию подвергали критике русские историки С.А. Геодонов, И.Е. Забелин, А.И. Костомаров, Иловайский Д.И.

Помимо Ломоносова опровержение норманнской теории высказывают и другие российские историки, в том числе и С. М. Соловьев: «Норманны не были господствующим племенем, они только служили князьям туземных племен; многие служили только временно; те же, которые оставались в Руси навсегда, по своей численной незначительности быстро сливались с туземцами, тем более что в своем народном быте не находили препятствий к этому слиянию. Таким образом, при начале русского общества не может быть и речи о господстве норманнов, о норманнском периоде» .

Известный русский историк С.Ф. Платоно <#»justify»>Последователи М.В. Ломоносова шаг за шагом разрушали нагромождение домыслов, при помощи которых норманнисты стремились удержать и укрепить свои позиции. Появилось множество фактов (особенно археологических), показывающих второстепенную и вторичную роль варягов в процессе создания государства Руси.

Глава 3. Сравнительный анализ «Повести временных лет» И Новгородской летописи

Как о призвании варягов говорится в самом тексте «Повести временных лет»?

Эта летопись была составлена в Киеве <#»justify»>Вот как звучит история призвания Рюрика в оригинале на языке летописца Нестора. «В лето 6367 (859 г по Р. Х) имаху дань варязи из моря на чуди, на словенех, на мери и на всех кривичех. А хозари имаху на полян, витячей…. В лето 6370 (861 г по Р. Х) изгнаши варязи на море, не даша им дани и почаша сами в собе владети. И не быть в них правды, вестя род на род и быша усобицы, и воевати почаше сами на ся. И реша сами в себе: поищем себе князя, иже бы володеть нами и судить по праву. И идоша за море к варязям, к русичам. Сице бо зваху ся тьи варязи на Русь, яко се друзи зовутся «свие»(шведы), урмяне(норманны), англяне гте(готландцы), тако и ся. Реша русичи, чудь, мери, кривичи и все ся: земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет. Да поидите княжить и воеводить нами. И изборси 3 брата с роды своими пояша по себе всю Русь и придоша. Старейший, Рюрик седе возле Новегороде, а другий Синеус на Беле озере, а третий, Изборсте Трувор. По двою же лету братья Рюрика умре. И приимя власть Рюрик роздал своим мужьем грады. Тепереча Рюрик всеми владети стал есть».

Можно ли верить этому сообщению? Ведь сомнения возникают даже при беглом рассмотрении текста.

Как можно представить себе, что только-только изгнав пришлых «из моря» варягов в 861 году уже на следующий год победившие племена славян и финно-угров вновь зовут к себе тех же варягов?

Если варягов изгнали, то почему именно их призывают вновь для установления порядка? Разгадка этого противоречия, думается, не в том, что славяне и финны не способны были сами умиротворить внутренние распри и пошли «на выдачу» к недавним врагам. Объяснение в ином. Северные племена, освободившись от обременительных поборов, готовились к отражению нового натиска скандинавов. Угроза была реальной. В «Житии святого Ансгария», составленном Римбертом, описано нападение датчан в 852 г. на некий богатый город в «пределах земли славян», который можно сопоставить с Ладогой. Этот поход, вероятно, сопровождавшийся обложением данью, показал растущую опасность экспансии на восток со стороны викингов. О дальнейшем развитии событий можно судить по «Сказанию о призвании варягов». Смысл приглашения чужестранцев, очевидно, заключался в стремлении привлечь опытного полководца с отрядом воинов, в данном случае Рюрика, чтобы он смог защитить славянских и финских конфедератов. Пришелец — скандинав, конечно, знал военные приемы своих соотечественников, в том числе и тех, которые приходили на Русь с грабительскими, пиратскими целями. Выбор полководца оказался удачен, до конца Х столетия скандинавы не отваживались нападать на северные земли Руси.

И если все же сначала прогнали, а на следующий год призвали, то вопрос кто прогнал и призвал? Распыленные по дремучим лесам разноязычные племена славенов, кривичей, мери? Или к тому времени уже оформились какие-то местные государственные образования во главе с местными вождями. Но тогда как представить, что эти вожди, только-что испытавшие вкус победы добровольно отдают власть чужакам. Ведь не зря самоназвание многих народов переводится как «люди». Чужое племя и за людей не считали!

В истории призвания Рюрика фигурируют три брата-пришельца. Ученые давно обратили внимание на странные имена двух из них — Синеуса и Трувора, бездетных и как-то подозрительно одновременно умерших в 864 г. При внимательном изучении скандинавских документов тех лет, выяснилось, что таких имен у древних скандинавов «из-за моря» просто не было!

Не секрет, что сюжет о трех братьях-чужестранцах — основателях городов и родоначальников династий — своего рода фольклорное клише. Подобные предания и легенды были повсеместно распространены в Европе в средние века.

Высказано предположение, что Синеуса и Трувора не существовало, а летописец буквально передал слова старошведского языка «sune hus» и «thru varing», означавших «с родом своим и верной дружиной».

Еще одно изложение о призвании Рюрика, сохранилось в новгородском летописании.

Хоть Новгородская летопись это и переработка XIII века изначального текста Нестора, но сделанная на «родине» происходивших событий. Рассмотрим эту версию и выясним, чем она отличается от Киевской и в какой мере эти отличия приближают ее к действительности тех лет, когда Новгород еще только начинался.

«Въ времена же Кыева и Щека и Хорива новгородстии людие, peкомии Словени, и Кривици, и Меря: Словене свою волость имели, а Кривици свою, а Мере свою; кождо своим родом владяше; а Чюдь своим родом; и дань даяху Варягом от мужа по белей веверици; а иже бях у них, то ти насилье деяху Словеном, Кривичем, и Мерям и Чюди. И въсташа Словене и Кривици и Меря и Чюдь на Варягы, и изгнаша я за море; и начаша владети сами собе и городы ставити. И въсташа сами на ся воевать, и бысть межи ими рать велика и усобица, и въсташа град на град, и не беше в них правды. И реша к себе: «князя поищем, иже бы владел нами и рядилъ ны по праву». Идоша за море к Варягом и ркоша: «земля наша велика и обилна, а наряда у нас нету; да поидете к нам княжить и владеть нами». Изъбрашася 3 брата с роды своими, и пояша со собою дружину многу и предивну, и приидоша к Новугороду. И седе стареишии в Новегороде, бе имя ему Рюрик, а другыи седе на Белеозере, Синеус; а третеи в Изборьске, имя ему Трувор. И с тех Варяг, находник тех, прозвашася Русь, и от тех словет Руская земля и суть новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска».

Видно, что «Повесть временных лет» приписывала основание Новгорода Рюрику, то, согласно по Новгородской летописи , Новгород уже существовал, когда призвали Рюрика. И призвали его сами жители Новгорода. Был ли неправ новгородец XIII в., когда он представлял себе словен, кривичей и мерю городскими жителями, новгородцами? Представим, что речь в нем идет не о городских жителях, а о населении бескрайних просторов севера Восточно-Европейской равнины. Итак, эти просторы входят в союз племен, славянских и неславянских. Но у такого союза должен быть какой-то центр или столица. Новгородец начала XIII в. разумно видит в такой столице Новгород. Далее, если союз племен изгоняет варягов, то из этого следует предполагать необычайное единство действий жителей бескрайних просторов.

Такое единство, возможно только в том случае, если представители этих племен живут в одном центре. Таким центром новгородец и считает Новгород.

Представим себе, что эти племена изгнали варягов и между ними начались распри. Казалось бы, что эти распри должны неизбежно привести к распаду племенных союзов, к отделению племен друг от друга, к образованию их центров. Однако союз почему-то не только не распадается, а напротив, враждующие роды принимают совместное решение призвать нового варяжского князя, который правил бы этой федерацией «по праву».

И тогда прав новгородский летописец, когда он считает, что подобные действия могли быть проявлены словенами, кривичами и мерянами только в том случае, если они были не отдельными племенами, а отдельными частями одного народа, которые уже не могли разойтись, а вынуждены были развиваться вместе и потому не нашли иного выхода, как в призвании князя, облеченного задачей примирить враждующие стороны.

«И всташа град на град», — указывает Новгородская летопись вместо слов Нестора о том, что «вста род на род».

Археологические находки, сделанные на Новгородской земле, доказывают, что Новгород первоначально состоял из нескольких городов. Не их ли имеет в виду новгородский летописец? Тем более, что трудно представить себе зачем надо было воевать племенным центрам, если бы они существовали в удалении на сотни километров один от другого. Им проще было бы разойтись, а не воевать.

Таким образом, новгородская версия начала XIII в. о призвании Рюрика резко отличается от первоначальной киевской записи не только «удревнением» существования Новгорода, не только утверждением его независимого от князя происхождения, но и такими деталями, которые исправляют неверное представление киевского летописца о какой-то группе племен, способной, несмотря на разъединяющие их огромные пространства, сплоченно действовать против варягов, сплоченно призывать их снова, сооружать свои собственные города не затем, чтобы разъединиться, а чтобы снова объединиться и т. д.

Картина событий, по смыслу «Повести временных лет», необычайно противоречива с точки зрения представлений ученых о смешанном этническом составе населения лесного севера. Напротив, текст Новгородской летописи, сводя все эти события к территории одного города устраняет и объясняет противоречия летописи монаха Нестора.

Кроме того, сами знаменитые слова послов о призвании иноземного правителя в «Повести временных лет», которые звучат: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет», являются только одним из возможных вариантов перевода текста летописи на современный язык. Выражение «порядка нет» часто понимается буквально, как указание на хаос от безвластия. Однако в первоисточнике слова «порядок» нет. В «Повести временных лет» по Ипатьевскому списку на старославянском языке написано: «земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет», более того, ряде других списков (например в той же Новгородской Четвёртой летописи написано «земля наша добра и велика есть, изобилна всем, а нарядника в ней нет». При этом под словом наряд исследователями понимаются полномочия на определенную деятельность, в данном случае на осуществление властных функций, а под нарядником — правитель княжества.

Таким образом, логично предположение, выдвинутое еще М.В. Ломоносовым, ярым противником теории норманистов, что не слабость и не неспособность россов к государственному управлению, как это упорно старались утверждать сторонники норманской теории, а классовые противоречия, которые были подавлены силой варяжской дружины, были одной из причин призвания варягов.

О варягах Ломоносов пишет следующее: »Не правильно рассуждает кто варяжское имя предписывает одному народу, многие сильные доказательства уверяют, что они из разных племен языков состояли. Только одним они соединялись — обыкновенным тогда по морям разбоем».

По мнению Ломоносова варягами называли все северные народы, в доказательство этого он ссылается на шведских, норвежских, исландских, славянских и греческих историков того времени. Племена варягов были воинственными и совершали множество военных походов. Проходя по земле где жили славяне и чудь, они периодически останавливались в районе города Киева где хранили награбленное.

Упоминая о варягах — россах Ломоносов писал, что: » Варяги с пруссами произошли от одного поколения…» И Рюрик, по его мнению, был призван на владение к славянам из варягов — россов, при этом он ссылается на летописца Нестора.

Ломоносов выдвигает гипотезу о происхождении названия прусского рода: » Когда Рюрик с братьями со всем родом и с варягами — россами переселился к славянам новгородским, тогда оставшиеся жители после них на прежних своих местах поруссами или оставшимися по руссов переименованы. Основываясь на древних источниках, Ломоносов писал: что Русью назывались Литва, Жмуть и Подляхия. Еще до прихода Рюрика к новгородцам и распространялась по юго-восточным берегам Варяжского моря, основываясь на этом, можно сказать, что территория варяг — руссов простиралась до восточных пределов Белой Руси, а может быть, до Старой Русы, от которой она и получила свое название. В те временя Рюрику покорялись несколько народов: славянские — Новгород, Изборск, Полоцк, из чуди — меря, весь, мурома, т.е. Ростов, Бело — озеро, Муромская земля. Южные славяне — поляне, кривичи, древляне, северяне и прочие, отчасти управлялись своими старейшинами, а от части платили дань хозарам. Северные славяне от новых своих владетелей прозвались россами.

Еще одной из возможных причин (в дополнение вышеизложенной) призвания именно Рюрика было его кровное родство с одним из Новгородских посадников — Гостомыслом. Первые предания о Гостомысле появились XV в. в Первой Софийской летописи, где повествуется, что ильменские словены поставили город Новгород и посадили в нем старейшину Гостомысла.

В летописях Степенной Новгородской книги указывается, что Гостомысл умер в глубокой старости. Могила его существует якобы в районе Болотова холма близ Новгорода. По данным Иоакимовской летописи XVII в., перед своей смертью (844) Гостомысл пригласил в Новгород на княжение своего внука Рюрика, сына дочери Умили, которая была замужем за одним из западнославянских князей с острова Руген (современный Рюген в Германии) для соблюдения династической преемственности.

По данным летописи Гостомысл очень храбрый человек и мудрый правитель. Собственные подданные глубоко уважали и чтили, поскольку он являлся великим правосудцем, а соседи, боясь войны с ним, посылали ему дары и дани. Многие иноземные правители приходили морем и землею, видеть его суд, спросить у него совета, вкусить его мудрости.

Летопись повествует, что у Гостомысла было четверо сыновей и три дочери. Дочери вышли замуж за соседних князей. Одни сыновья умерли собственной смертью. Другие погибли на войне. Поэтому унаследовать власть было некому. Но однажды во сне Гостомысл увидел, как из чрева его средней дочери Умилы выросло большое и плодовитое дерево, которое покрыло весь Великий град и от плодов которого насытились все люди его земли. Гостомысл потребовал истолковать его сон. Волхвы-вещуны заявили, что наследником будет сын Умилы, который приведет к расцвету его землю. Перед смертью Гостомысл собрал старейшин от славян, руси, чуди, веси, мери, кривичей дреговичей, рассказал им про свое сновидение и послал избранных людей «за море» — за своим внуком.

К сожалению, точный подтверждений этой легенде пока не найдено, но такое стечение обстоятельств было вполне возможно, и в истории многих европейских государств есть примеры того, что при отсутствии прямого законного наследника по мужской линии, обращаются к наследникам по женской линии.

Таким образом, Рюрика можно рассматривать как вполне законного «наследника» правителя славянских земель.

Вызывает, правда, некоторое сомнение в точном датировании событий, изложенных в «Повести временных лет».

Почему летописец отнес появление Рюрика к 862 году? Это можно попробовать объяснить. Летопись создавалась во времена Ярослава Мудрого, то есть в первой половине XI века (и первая версия была завершена к 1039 году). Летописцу пришлось обращаться к событиям почти полуторавековой (для него) давности, а опереться он мог в основном на народные предания, которые, разумеется, никаких точных дат не фиксируют . Летописец рассуждал так: князь Игорь, как ему было известно, являлся современником византийского императора Романа I Лакапина, а следовательно, и закончить свою карьеру они должны были одновременно. Император сошел с политической сцены (хотя и не умер) около 945 года, и летописец отнес предание о смерти Игоря к этому же году. (То, что он при этом пользовался датами от сотворения мира, в ходе рассуждения ничего не меняет. Также в скобках заметим, что в тех же византийских источниках Игорь и в 949 году упоминается как живой.)

Далее, он рассудил так: по средневековым представлениям, человеческий век составляет 33 года, и если из 945 вычесть 33, получится 912, — и сделал 912 год датой вокняжения Игоря и смерти его предшественника Олега. Далее он повторил операцию, вычтя 33 из 912 — и получил 879, дату прихода к власти Олега и смерти Рюрика. И разве вас не настораживает удивительное совпадение: и Олег (879 — 912), и Игорь (912 — 945) правили в точности одинаковый срок, причем это срок соответствует былинной цифре «тридцать лет и три года»! Но Рюрик же явился на Русь уже зрелым мужем и главой своего рода. Стало быть, отводить ему полный век, 33 года, будет многовато — и летописец эту цифру разделил пополам и вычел из 879 не 33, а только 17. И получился у него 862 год, который и стал таким образом «началом русской государственности».

Таким образом, в 2012 г отмечается очередная юбилейная дата — 1150 лет российской государственности.

Глава 4. Исторические последствия призвания варягов

О дальнейших обстоятельствах жизни первого русского князя изложено в Иоакимовской летописи. В этом источнике отмечено, что у Рюрика родился сын Игорь. Сын был малолетним, когда в 879 г. умер отец и у власти оказался Олег, названный в русских летописях то воеводой, то великим князем. Неуверенность летописей относительно статуса Олега объясняется тем, что он был родственником Рюрика, а не его наследником. Согласно Иоакимовской летописи, он назван «князем Урманским», т. е. норвежским, братом жены Рюрика. Олег, прозванный Вещим, успешно продолжал устремления своего предшественника. Главное, ему удалось судьбоносное дело — объединить север и юг страны. Столицей стал Киев. В Европе довершилось образование могущественной державы — «империи Рюриковичей».

Основатель новой династии и его продолжатель, придя к правлению в чужой стране, поняли, что следует считаться с местными интересами и осуществлять внутренние задачи молодого Русского государства. На смену даням и нерегулярным торговле и поездкам пришла растущая регулярная прямая и посредническая торговля Руси со Скандинавией. Не только монеты, но и русские и восточные вещи все в большем количестве стали поступать в земли викингов. В этот период резко расширяются контакты Восточной и Северной Европы. Скандинавские пришельцы, будь то дружинники, придворная элита, купцы, мастера-ремесленники, включились в местную жизнь, охотно селились в русских городах, строили корабли и ковали оружие, изготовляли украшения, а в дальнейшем шли в услужение русским князьям. Где откупаясь от скандинавских соседей, где поощряя их военную, дипломатическую и купеческую деятельность, варяжские (норманнские) по происхождению руководители Руси укрепили страну, построили новые крепости, создали многоплеменное войско и оснастили его тяжелым вооружением, направляли в своих целях военную активность варягов, оказавшихся на просторах русской равнины. Они использовали их в качестве иноземной наемной части государственного войска. На месте разрозненных племенных областей возникло единое экономическое и социальное пространство. Действия правителей Руси способствовали безопасности северных земель и расширили международную торговлю. Выбор Рюрика в военном отношении, похоже, себя оправдал. Вплоть до конца Х в. скандинавы не нападали на области Ладоги и Новгорода, предпочитая войне торгово-транспортные и межгосударственные связи. На первый взгляд это выглядит парадоксально. Варяги-воители, ставшие составной частью древнерусского правящего класса, принесли не потрясения, а мир нескольким поколениям жителей Северной Руси. Ускорился ее хозяйственный подъем. Может быть, это стало одной из причин мощного политического и военного импульса, который шел с севера и способствовал образованию общерусского государства.

В ознаменование 1000-летия России в 1861-1862 гг. в Новгороде был воздвигнут многофигурный монумент, выполненный скульптором М.О.Микешиным и его помощниками. Среди главных персонажей мы видим Рюрика в образе воина в шлеме, кольчуге, с мечом. На щите проставлен 862 г. Россия оказалась едва ли не первой тогда страной Европы, где был сооружен памятник норманну, в данном случае основателю династии и, как думали, государства.

Цифры, отлитые на щите Рюрика — «862 год», при всей их условности, — крупная веха в жизни Руси и Скандинавии. Тогда народы этих стран вышли вместе на арену европейской истории. 862 год достойно признать в качестве государственной даты, не стыдясь того, что она запечатлена на щите норманнского пришельца. Побуждает к этому и «Сказание о призвании варягов», сохранившее драгоценные моменты исторической истины.

Россию всегда отличали живительные связи со всем миром, в том числе и Скандинавией. Русско-норманнские контакты в период создания государства обогатили технику и культуру обеих стран, ускорили их развитие. От славян и других восточноевропейских народов сканданавы получили меха, невольников, мед, воск, зерно, восприняли приемы кавалерийского боя и восточное оружие, приобщились к строительству городов. Скандинавы, славяне и финны обогатили себя арабским серебром, хлынувшим на европейские рынки по великим водным путям из «варяг в греки» и из «варяг в арабы».

Влияние варягов на Русь, вне всякого сомнения, было довольно существенным. Помимо законодательства и государственности скандинавы приносят с собой военное дело и кораблестроение. Разве славяне на своих ладьях могли бы доплыть до Царьграда и захватить его, бороздить черное море? Царьград захватывает Олег — варяжский конунг, со своей дружиной, но он теперь русский князь, а значит его корабли теперь русские корабли, и наверняка это не только суда пришедшие с варяжского моря, но и срубленные здесь, на Руси. Варяги приносят на Русь навыки мореплавания, владение парусом, ориентирование по звездам, науку обращения с оружием, военное дело.

Благодаря скандинавам на Руси развивается торговля. В начале IX века Древняя Русь — просто некоторые поселения на пути скандинавов к Византии, потом варяги начинают торговать с и туземцами, некоторые так и оседают здесь — кто станет князем, кто дружинником, кто останется торговцем. В последствие славяне и варяги вместе продолжают путь «из варяг в греки». Так благодаря своим князьям-варягам Русь впервые появляется на мировой арене и принимает участие в мировой торговле.

Уже Княгиня Ольга понимает, как важно заявить Русь среди других государств, а ее внук — Князь Владимир заканчивает ею начатое, осуществив Крещение Руси, тем самым, переводя Русь из эпохи варварства, из которой давно вышли другие государства, в эпоху средневековья.

Таким образом, несмотря на явные нестыковки противоречия в летописных источниках, ясно, что «Повесть временных лет» все же содержит в своем основании реальные факты — пришествие варягов на Русь является событием историческим и позитивно повлиявшим на развитие российской государственности.

рюрик норманнский варяг

Заключение

Прошло 1150 лет после рассматриваемых событий. Конечно, сейчас невозможно точно представить, как происходил процесс княжения Рюрика. Мне кажется, что гордые и совсем неслабые словянские племена не могли позвать возглавить свой народ просто чужестранца, а тем более, морского разбойника, какими тогда были в большинстве своем варяги. Я все-таки склонен полагать, что Рюрик действительно был кровным родственником одного из славянских вождей (посадников). И принял титул первого русского князя по праву рождения.

Список использованной литературы

1.«Повесть временных лет» в переводе Д.С.Лихачева. Пермь, Пермское книжное издательство, 1991

2.Н.М.Карамзин «Об истории государства Российского». Москва, «Просвящение», 1990.

.В.О. Ключевский «Курс русской истории» 1 том Москва, «Мысль», 1987.

.«История России с древнейших времен до конца XVII века» под ред. А.Н.Сахарова. Москва, «АСТ», 1997.

.С.М. Соловьев «Об истории древней России» Москва, Издательский дом «Дрофа»,1997.

.Книги, взятые из интернета:

Д.И. Иловайский «О мнимом призвании варягов»

Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. Полное собрание русских летописей.

А.Н. Кирпичников «Сказание о призвании варягов — легенды и действительность» А. Дегтярев, И. Дубов «Начала Отечества. Русская история»

Источник: Вопросы истории – 1991 – № 6 – С. 3 – 15.
Фроянов Игорь Яковлевич — доктор исторических наук, профессор, декан Исторического факультета Ленинградского университета.

Сохраненный древними летописями рассказ о призвании союзом северо-западных племен варяжского конунга Рюрика с братьями остается еще во многом загадочным для исследователей. Как явствует из летописного повествования, изнуренные взаимными войнами племена сошлись на совет «и реша сами в себе: «Поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву». И идоша за море к варягам, к руси. Сице бо ся зваху тьи варязи русь… Реша русь, чюдь, словени, и кривичи и вси: «Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет. Да пойдете княжить и володеть нами». И изъбрашася 3 братья с роды своими, пояша по собе всю русь и приидоша; старейший, Рюрик, седе Новегороде, а другий, Синеус, на Беле-озере, а третий Изберете, Трувор» 1) .

Русские ученые XVIII и XIX вв. обычно относились с полным доверием к Сказанию о призвании варягов. Они спорили лишь по вопросу об этнической принадлежности пришельцев, не сомневаясь в самой реальности сообщаемых летописью под 862 г. событий 2) . Постепенно, однако, складывается мнение, что в рассказе о призвании запечатлено и многое из действительности начала XII в., когда создавалась летопись. Так, Н. И. Костомаров на диспуте с М. П. Погодиным 19 марта 1860 г. о начале Руси говорил: «Наша летопись составлена уже в XII веке и, сообщая известия о прежних событиях, летописец употреблял слова и выражения, господствовавшие в его время» 3) . О влиянии новгородских порядков поздней поры при создании легенды писал Д. И. Иловайский 4) . Но настоящий перелом здесь наступил благодаря работам А. А. Шахматова, который показал, что Сказание о призвании варягов это — поздняя вставка, скомбинированная способом искусственного соединения нескольких северорусских преданий, подвергнутых глубокой переработке летописцами. Шахматов увидел преобладание в нем домыслов над мотивами местных преданий о Рюрике в Ладоге, Труворе в Изборске, Синеусе на Белоозере и обнаружил литературное происхождение записи под 862 г., явившейся плодом творчества киевских летописцев второй половины XI — начала XII века 5) .

После исследований Шахматова в области истории русского летописания ученые стали значительно осторожнее относиться к летописным известиям о происшествиях IX века. Не обошлось, впрочем, и без крайностей. В. А. Пархоменко, например, призывал «совершенно скептически» отнестись «к летописному повествованию о призвании на княжение Рюрика» и не придавать этому «северному легендарному эпизоду» серьезного научного значения 6) .

Однако не все историки столь недоверчиво воспринимали летописные известия 862 года. В «Русской истории с древнейших времен» М. Н. Покровского, написанной еще в дореволюционное время, говорилось, что в вопросе о том, как появилась династия Рюриковичей у восточных славян, «всего безопаснее» придерживаться текста летописи 7) .

Неоднократно обращался к данному сюжету Б. Д. Греков. Следует отметить, что его мнение не оставалось неизменным. В ранних изданиях монографии «Киевская Русь» он отмечал, что киевский летописец Сильвестр использовал запись новгородского летописца, приспособив «новгородское сказание к своим собственным целям», назидательньш по замыслу: «Отсутствие твердой власти приводит к усобицам и вос-станиям. Восстановление этой власти (добровольное призвание) спасает общество от всяких бед. Спаси-телями в К в. явились варяжские князья, в частности Рюрик. Рюриковичи несли эту миссию долго и успешно, и лишь в конце XI в. снова повторились старые времена — «встали сами на ся, бысть межи ими рать велика и усобица». Призвание Мономаха в Киев таким образом оправдано, и долг киевлян подчи-няться призванной власти, а не восставать против нее». Греков не отрицал полностью факта призвания Рюрика, хотя и сомневался в точности передачи его подробностей. Какие же реальные события увидел исследователь в предании о Рюрике? «Если быть очень осторожным и не доверять деталям, сообщаемым летописью, — писал он, — то все же можно сделать из известных нам фактов вывод о том, что варяжские викинги частью истребили местных князей и местную знать, частью слились с местной знатью в один господствующий класс. Так началось сколачивание аляповатого по форме и огромного по территории государства Рюриковичей» .

Очень скоро Греков стал перестраиваться в своих суждениях, смещая акценты, а то и вовсе меняя их смысл. Уже в издании 1939 г. он, опираясь на результаты исследований Шахматова, уличает летописца, стремившегося возвеличить род Рюриковичей, в склонности к норманизму. В известиях Повести времен-ных лет о Рюрике автор видит «переделку старых преданий о начале русской зеши, освещенную сквозь призму первого русского историка-норманиста, сторонника теории варяго-руси». Вносит он изменения и в историческую канву предания, а что касается призвания, повествует с некоторой неохотой: «Варяжские викинги, – допустим, даже и призванные на помощь одной из борющихся сторон, – из приглашенных превратились в хозяев и частью истребили местных князей и местную знать, частью слились с местной знатью в один господствующий класс. Но сколачивание аляповатого по форме и огромного по терри-тории Киевского государства началось с момента объединения земель вокруг Киева и, в частности, с включения Новгорода под власть князя, сделавшего Киев центром своих владений». Греков, как видно, круто меняет ход начальной истории Русского государства, перенося главную историческую сцену с се-вера на юг, из Новгорода в Киев. Давал о себе знать и нарастающий синдром норманизма, парали-зовавший вскоре исследовательскую мысль. Но некоторое время Греков не находил ничего невероят-ного в самой личности Рюрика, возглавившего «вспомогательный наемный датский отряд», который прибыл на «новгородскую территорию» по приглашению одной из борющихся сторон. В последней, по-смертной публикации «Киевской Руси» 1953 г., куда вошли поправки автора к тексту издания 1949 г., отношение к летописной записи о варягах еще более настороженное: «Есть большое основание сомневаться в точности предания о Рюрике, о котором тенденциозно говорят наши летописи. Несомненно, призвание трех братьев — ходячая легенда, весьма популярная в XI—XII веках. Возможно предположить лишь факт найма новгородцами варяжских вспомогательных отрядов. Такого рода факты имели место и при Владимире и Ярославе. Но это совсем не «призвание», на котором базируются норманисты» 9) .

Приглашение словенами «варяжской наемной дружины» допускал и В. В. Мавродин. Один из новгородских старейшин, полагал он, пригласил на помощь в борьбе с другими правителями «какого-то варяжского конунга, которого летописное предание назвало Рюриком». Явившись с дружиной в Новгород, варяжский викинг «совершает переворот, устраняет или убивает новгородских «старейшин», что нашло отражение в летописном рассказе о смерти Гостомысла «без наследия», и захватывает власть в свои руки». Мавродин не уверен, «существовали ли реальные Рюрик, Синеус и Трувор». Но нет никаких оснований «обязательно считать их легендарными» 10) .

Стремление автора выявить реальное значение варягов в образовании Древнерусского государства было расценено как сближение с норманизмом, как уступка норманистской концепции. В вину Мавродину было поставлено даже то, что он в отдельных случаях называл варягов «купцами», тогда как их следовало изображать как «разбойничьи дружины» или, по крайней мере, как «воинов-наемников» 11) . Эта, с позволения сказать, «критика» являлась веянием времени: в стране начиналась охота на «космополитов». Чтобы избежать обвинений в норманизме, лучше было не замечать конкретных реалий в летописном рассказе о призвании варягов или же свести их к минимуму.

В это тяжелое для исторической науки время появляются труды Д. С. Лихачева по истории летописания. В них затрагивался и вопрос о достоверности известий летописца о Рюрике; «Легенда о призвании трех братьев варягов — искусственного, «ученого» происхождения», — пишет Лихачев, причем в ней имеется «примитивная и отсталая часть», которую взяли на вооружение «современные псевдо-ученые норманисты». Автор подчеркивает ненародный характер легенды, «в основном созданной в узкой среде киевских летописцев и их друзей на основании знакомства с северными преданиями и новгородскими порядками». Историческое зерно ее невелико. Она была «на руку печерским летописцам, стремившимся утвердить родовое единство русских князей; легенда утверждала династическую унификацию: все князья – члены одной династии, призванной на Русь в качестве мудрых и справедливых правителей. Как представители одного рода, они должны прекратить братоубийственные раздоры: такова мысль киевских летописцев, постоянно проводимая ими в своих летописях» 12) . Легенда служила и еще одной цели. Так, Русское государство, с точки зрения греков, «было обязано своим происхождением Византии. Законная власть явилась на Русь лишь после ее крещения и была неразрывно связана с церковью. Вот с этой-то греческой точкой зрения и боролись печерские летописцы» 13) Привлекает внимание то обстоятельство, что автор ищет «историческое зерно» легенды не в событиях, каким она посвящена, а в политических коллизиях времен внуков Ярослава, то есть не в конце К в., а в конце XI — начале XII столетия. Такое хронологическое переключение, конечно, сглаживало остроту проблемы, но придавало ее изучению некоторую односторонность, недоговоренность и расплывчатость.

Аналогичную хронологическую перестановку произвел и С. В. Юшков. «Уже давно было отмечено, — рассуждал он, — что автор древнейшего летописного свода был далеко не тем летописцем, который добру и злу внимал равнодушно. При работе над своим произведением он планомерно и настойчиво проводил ряд тенденций, которые были интересны Киевской правящей верхушке. В условиях распада Киевского государства надо было всячески подчеркнуть значение государственного единства, значение единой сильной власти, указав, что при отсутствии этой власти неизбежны междоусобицы. Надо бьыо всячески возвеличить правящую династию, показав ее роль в организации Киевского государства». Юшков отдает должное мастерству летописца и отмечает, что его рассказ о призвании князей составлен с большим искусством, так что трудно отделить в нем правду от вымысла. И все же он, по Юшкову, сплошь легендарен. Юшков не видел никакой надобности в гипотезе Грекова, «объясняющей появление норманских варяжских князей в Новгороде приглашением их вместе с военным отрядом и с дружиной одной из враждовавших Новгородских группировок» 14) .

Так в исторической науке выхолащивалось конкретное содержание летописных известий о призвании варягов. В них вкладывался лишь идейный смысл, приуроченный к историческим событиям конца XI – начала XII века. Сама же варяжская проблема становилась ареной идеологического и политического противостояния. Красноречиво в этой связи заявление Грекова: «Легенда о «призвании варягов» много веков находилась на вооружении идеологов феодального государства и была использована русской буржуазной наукой. Ныне американско-английские фальсификаторы истории и их белоэмигрантские прислужники — космополиты вновь стараются использовать эту легенду в своих гнусных целях, тщетно пытаясь оклеветать славное прошлое великого русского народа. Но их попытки обречены на провал» 15) . Характерно, что эти обличения звучали со страниц солидного академического издания, свидетельствуя о превращении истории в служанку политики.

В середине 50-х — начале 60-х годов такого рода заявления оценивались как вульгаризация и упрощение сложных вопросов исторической науки 16) . Исследование Сказания о призвании варягов продолжалось.

Возникновение легенды о призвании князей Б. А. Рыбаков связал с историей Великого Новгорода: «Стремление новгородцев в XI—XII вв. обособиться от власти киевских князей, широкие торговые связи Новгорода со Скандинавией, использование новгородскими князьями в борьбе с Киевом наемных варяжских отрядов (Владимир и Ярослав в начале их деятельности) — все это в сочетании с тенденцией избирать себе князя и породило в новгородском летописании XI—XII вв. вымыслы о призвании варяжских князей и затем отождествление варягов с русью». Впоследствии Сильвестр, оправдывая призвание Мономаха в Киев, воспользовался новгородской летописью и внес ее рассказ в отредактированную им Повесть временных лет. Рыбаков полагает, что к тому моменту, когда на Севере славянского мира появились варяги, в Среднем Поднепровье уже сложилась Киевская Русь. «Варяги-пришельцы не овладевали русскими городами, а ставили свои укрепленные лагеря рядом с ними» 17) . Автор признает реальность Рюрика, но сомневается в двух других героях легенды — Синеусе и Труворе, считая их происхождение анекдотическим. Такое происхождение «братьев» Рюрика «говорит нам и о степени достоверности всей легенды в целом. Она сфабрикована, очевидно, из различных преданий и рассказов, в которых историческая правда сплеталась с вымыслом, окружившим описание событий, происходивших за два столетия до их записи. Источником сведений о Рюрике и его «братьях», вероятнее всего, был устный рассказ какого-нибудь варяга или готландца, плохо знавшего русский язык». Важно отметить, что Рыбаков допускает наличие «исторической правды» в легенде. Но еще более существенно то, что он выделял норманский период в истории Руси, охватывающий три десятилетия (882—911 гг.), когда «власть в Киеве захватил норманский конунг Олег, ставший на время киевским князем» 18) .

В книге, вышедшей сравнительно недавно, фигурирует уже новгородец, «плохо знавший шведский язык», поскольку «принял традиционное окружение конунга за имена его братьев»: Синеус — Sine hus («свой род») и Трувор — thru varing («верная дружина»). Достоверность легенды в целом невелика. «Было ли призвание князей или, точнее, князя Рюрика?» — ставит вопрос Рыбаков. Он полагает, что «ответы могут быть только предположительными. Норманские набеги на северные земли в конце IX и в Х в. не подлежат сомнению. Самолюбивый новгородский патриот мог изобразить реальные набеги «находников» как добровольное призвание варягов северными жителями для установления порядка. Такое освещение варяжских походов за данью было менее обидно для самолюбия новгородцев, чем признание своей беспомощности. Могло быть и иначе: желая защитить себя от ничем не регламентированных варяжских поборов, население северных земель могло пригласить одного из конунгов на правах князя с тем, чтобы он охранял его от других варяжских отрядов. Приглашенный князь должен был «рядить по праву», т. е. мыслилось в духе событий 1015 г., что он, подобно Ярославу Мудрому, оградит подданных какой-либо грамотой». Рыбаков не выделяет теперь «норманский период» в истории Руси конца IX — начала Х века. Источники, по его мнению, «не позволяют сделать вывод об организующей роли норманнов не только для организованной Киевской Руси, но даже и для той федерации северных племен, которые испытывали на себе тяжесть варяжских набегов. Даже легенда о призвании князя Рюрика выглядит как проявление государственной мудрости самих новгородцев» 19) .

Если Рыбаков рассматривал «призвание Рюрика» как один из возможных вариантов толкования варяжской легенды, то А. Н. Кирпичников, И. В. Дубов и Г. С. Лебедев не видят ему никакой альтернативы. Исходя из своих преувеличенных представлений о Ладоге «как первоначальной столице Верхней Руси», они именно ладожан наделяют инициативой «призвания Рюрика», которое, по уверению авторов, будучи «дальновидным» шагом, явилось «хорошо продуманной акцией, позволяющей урегулировать отношения практически в масштабах всей Балтики». По словам Лебедева, историческая канва событий «предания о варягах» ныне «восстанавливается подробно и со значительной степенью достоверности» 20) . Летописное «сказание о варягах» воспринимается, стало быть, названными учеными как вполне доброкачественный исторический материал, позволяющий воссоздать реальные события конца IX в., пережитые Северной Русью.

Таким образом, в советской историографии существуют три подхода к известиям летописи о призвании варягов. Одни исследователи считают их в основе своей исторически достоверными. Другие — полностью отрицают возможность видеть в этих известиях отражение реальных фактов, полагая, что летописный рассказ есть легенда, сочиненная много позже описываемых в ней событий в пылу идеологических и политических страстей, волновавших древнерусское общество конца XI — начала XII века. Третьи, наконец, улавливают в «предании о Рюрике» отголоски действительных происшествий, но отнюдь не тех, что поведаны летописцем. Кроме того, они говорят и об использовании этого предания в идейно-политической борьбе на грани XI и XII столетий. Последняя точка зрения представляется более конструктивной, чем остальные.

Что можно добавить или возразить по поводу имеющихся в исторической литературе суждений относительно рассказа летописца о призвании варягов? Необходимо прежде всего отделить вопрос об идейно-политическом звучании варяжской легенды на Руси конца XI — начала XII в. от проблемы ее исторического содержания, связанного со второй половиной IX века. Выскажем сразу же несогласие с идеей анти-греческой направленности легенды, обусловленной будто бы стремлением отстоять суверенитет Руси, отбросить притязания Византии на «игемонию» 21) .

Покушения Константинополя на политическую независимость Руси не находят обоснования в источниках, где «нет и намека на то, будто империя посягала на политическую самостоятельность Руси. Нет и намека на то, что какой-нибудь грек-митрополит (хоть он и являлся агентом империи) претендовал на заметную политическую роль» 22) . Поэтому «ни о какой вассальной зависимости от Византии, кроме признания авторитета императора и его первенства в системе христианских держав, не может идти речь при характеристике отношений между Русью и Византией» 23) .

Нельзя также мотив братьев, представленный в Сказании, ограничивать только идеей «родового единства русских князей» и «династической унификации».

В идейной ткани легенды обнаруживается сложное смысловое переплетение. Новгородские и киевские идеологи по-разному воспринимали рассказ о варяжских князьях, находя в нем то, что отвечало их настроениям и чаяниям. Для Южной Руси конца XI — начала XII в., истощаемой княжескими «которами», идея братства и единения князей была актуальной. В Новгороде она не имела такой остроты. Зато внутриволостные и некоторые территориальные вопросы приобрели несомненную злободневность. Верховенство Новгорода в волости, куда входили крупные по тому времени города, такие, как давняя его соперница Ладога и набиравший силу Псков, — вот что занимало новгородскую общину. В Сказании о варягах этот интерес обозначен достаточно рельефно. Он проглядывает здесь первый раз, когда говорится о том, что старший брат Рюрик сел на княжение в Новгороде, а его младшие братья обосновались в городах, тянущих к волховской столице, и второй раз, когда речь идет о смерти Синеуса и Трувора и об установлении единовластия Рюрика. В Новгородской Первой летописи это выглядит так: «И седе старейший в Новегороде, бе имя ему Рюрик; а другыи седе на Белеозере, Синеус, а третей в Изборьске, имя ему Трувор… По двою же лету умре Синеус и брат его Трувор, и прия власть един Рюрик, обою брату власть, и нача владети един». Лаврентьевская летопись содержит продолжение данного сюжета: «И прия власть Рюрик, и раздая мужем своим грады, овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро. И по тем городом суть находници варязи, а перьвии насельници в Новегороде словене, в Полотьски кривичи, в Ростове меря, в Беле-озере весь, в Муроме мурома; и теми всеми обладаше Рюрик» 24) . Легко заметить двустороннюю направленность приведенного летописного отрывка: внутриволостную и межволостную. Что это означает?

Новгород, во-первых, заявлял о своих претензиях на господствующее положение в волости, поскольку издревле являлся средоточием верховной власти, распространявшей свое действие на соседние города и земли. Во-вторых, он объявлял города Верхней Волги находящимися в сфере своих интересов, то есть притязал на эти города. Такая политика Новгорода вытекала из конкретной исторической ситуации, сложившейся в конце XI — начале XII века.

К этому времени Новгород заметно продвинулся в приобретении самостоятельности и независимости от Киева. В городе укрепляется местный институт посадничества 25) . Представители киевской власти вытесняются новгородскими «чиновниками». Так в Ладоге появляется новгородская администрация 26) . Вместе с тем обостряются внутриволостные отношения с такими крупными городами Новгородской земли, как Псков и Ладога, которые тяготеют к отделению от Новгорода и образованию собственных волостей. Внешне стремление к суверенитету выражалось в попытках обзавестись у себя княжеским столом, что на короткое время удалось Пскову; там нашел себе приют князь Всеволод Мстиславич, изгнанный новгородцами. Военный конфликт произошел у Новгорода с Ладогой, о чем, возможно, говорит летописная запись: «Идоша в Ладогу на воину». Но самое замечательное состоит в том, что ладожане в начале XII в. создают свою версию Сказания о призвании варяжских князей, согласно которой Рюрик княжит сначала в Ладоге, а лишь потом переходит в Новгород 27) . А. Г. Кузьмин верно почувствовал в ладожском варианте Сказания соперничество двух северных городов. Но он ошибся, сведя это соперничество к первоначальному смыслу всего Сказания. Оно, по нашему убеждению, заключает производный смысл, обусловленный историческими реалиями конца XI — начала XII века. То была идеологическая акция ладожской общины в ходе борьбы с Новгородом за создание собственной волости. Однако Ладога не сумела добиться поставленной цели, оставшись пригородом Новгорода, тогда как Псков получил со временем желанную свободу.

Сообщение летописца о княжении Синеуса на Белоозере выводит нас на межволостной уровень отношений Новгорода. Само княжение Синеуса, безусловно, вымысел. В IX в., как известно, Белоозера еще не было. Археологически город прослеживается только с Х века 28) . Отсюда затруднения, испытываемые исследователями, при определении «третьего племени-федерата» — участника северо-западного межплеменного союза. А. В. Куза считал, что «им могли быть и меря, и чудь, и даже весь или мурома, упомянутые Повестью временных лет. Вероятно, в роли союзников словен и кривичей устное предание помнило чудь вообще, а не какое-нибудь конкретное племя. Впоследствии летописцы или их информаторы, пытаясь осмыслить давно минувшие события, руководствовались на этот счет своими соображениями». Он склонялся к выводу о замене Ладоги, упоминаемой в устном предании, на Белоозеро, произведенной позднее интерпретатором этого предания 29) . Нам думается, что Белоозеро не только отсутствовало в первоначальной версии Сказания о «призвании варягов», но и не было заменой другого города. Оно появилось тоща, когда предание стало записываться и переписываться древними книжниками, то есть во второй половине XI — начале XII в., — во время интенсивного формирования городских волостей-земель, или городов-государств, в процессе которого возникали межволостные территориальные конфликты. Новгородская община пыталась установить свое влияние на Верхней Волге, движимая торгово-экономическими и геополитическими соображениями. Для этого у нее были основания, поскольку уже с IX в. волжская система становится торной дорогой новгородских словен и северо-западных финно-угров в их движении в Залесскую землю. В Белозерье же славяне начали проникать с Х в., утвердившись здесь даже раньше, чем в Приладожье. Белоозеро в Х в. заселялось преимущественно новгородскими словенами, что способствовало поддержанию связей между белозерцами и новгородцами 30) .

На рубеже XI и XII вв. Верхнее Поволжье становится театром межволостных и межкняжеских войн. Активную роль в них играют новгородцы, обеспечившие победу Мстислава над Олегом в решающей битве «на Кулачьце» 31) . Наивно думать, будто новгородцы втягивались в княжеские междоусобицы помимо своей воли и вопреки своему желанию. Межкняжеская борьба — это нередко поверхностное отражение процессов, происходивших в глубинах народной жизни 32) . Наступательная политика новгородцев в Верхнем Поволжье вылилась в 30-е годы XII в. в ряд походов. Она несколько ослабла после сокрушительного поражения новгородских полков в сражении при Ждане горе в 1135 году 33) .

Представляет интерес в плане истории текста Сказания о варягах и упоминание Ростова среди городов, которые Рюрик роздал своим мужам в кормление. Сама передача городов в кормление, соответствующая историческим реалиям второй половины XI—XII в., указывает на позднее происхождение записи о рюриковом пожаловании. Во время Рюрика, Олега и Игоря княжеским мужам предоставлялось право сбора дани с «примученных» племен, у которых данщики бывали наездами. На этом праве вырос своеобразный вассалитет, характеризуемый К. Марксом как примитивная ленная система, существовавшая «только в форме сбора дани» 34) .

Ростов попал в рассказ о призвании варягов, возможно, по инициативе князя Мстислава, находившегося под впечатлением от многочисленных военных конфликтов конца XI — начала XII в. из-за верхневолжских земель. Но если учесть, что редактирование Повести временных лет бьыо поручено Мстиславом некоему новгородцу, то в упоминании Ростова, подчиненного Рюрику, правящему в Новгороде, следует предположить интерес не столько князя Мстислава, сколько новгородской общины и рассматривать данное упоминание как идеологическую форму притязания волховской столицы на влияние в верхневолжском регионе. Не случайно текст редакции Мстислава переносится в новгородские летописи 35) .

Помимо Ростова в перечне городов, которыми распорядился Рюрик, значится и Полоцк, что опять-таки может быть понято лишь в контексте событий второй половины XI — начала XII века. Отношения Новгорода с Полоцком характеризовались яростной враждой. Особенно много зла причинил новгородцам Всеслав Полоцкий, неоднократно опустошавший и поджигавший их город. Но самый ощутимый удар Новгороду Всеслав нанес в 1065 г.: «Приде Всеслав и възя Новъгород, с женами и с детми; и колоколы съима у святыя Софие. О, велика бяше беда в час тыи; и понекадила съима» 36) . Беда великая стряслась с Новгородом: враг захватил его святыни, что, по понятиям людей того времени, было настоящей катастрофой, ибо лишало покровительства богов, делая беззащитным перед внешними враждебными силами. Упорную и длительную борьбу вели полоцкие князья с Владимиром Мономахом и Мстиславом, сыном Мономаха. Дело дошло даже до высылки в 1130 г. полоцких правителей в Византию 37) .

Неприязни к Полоцку у новгородцев и «вскормленного» ими Мстислава бьыо предостаточно, чтобы не упустить возможности выставить «город кривичей» перед читателями летописей как город издревле второразрядный, подчиненный власти новгородского князя. Этим и воспользовался новгородский книжник, редактировавший Повесть временных лет по заданию Мстислава. А затем этот политический выпад против Полоцка был использован составителями новгородских летописей. Рыбаков с полным основанием писал, что в результате редакторской работы начала XII в. варяжская легенда «обросла деталями, вставками, новыми генеалогическими домыслами» 38) . Подобные новации вносились, как мы видели, по политическим мотивам. Политический характер имело и сообщение о призвании варяжских князей как таковом. Оно не оставалось однозначным, а усложнялось со временем.

По наблюдению Рыбакова, «в русской исторической литературе XI в. существовали и боролись между собой два взгляда на происхождение Русского государства. Согласно одному взгляду, центром Руси и собирателем славянских земель являлся Киев, согласно другому — Новгород». Исторический труд, призванный «выдвинуть на возможно более заметное место в русской истории Новгород», — «Остромирова летопись», или шахматовский новгородский свод 1050 года, где впервые и было записано Сказание о призвании варягов 39) . Принимая мысль Рыбакова, что «новгородское посадничье летописание» повествованием о призвании князей утверждало паритет Новгорода с Киевом в создании русской государственности 40) , следует подчеркнуть и практическое значение этого, на первый взгляд сугубо исторического экскурса. Думается, оно заключалось в идеологическом обосновании борьбы Новгорода за независимость от киевских князей, распоряжавшихся новгородским столом и властно вмешивавшихся во внутреннюю жизнь местной общины.

Из «Остромировой летописи» легенда о призвании варягов перешла в «общерусское летописание», получив в XII в. «совершенно иное толкование». В Повести временных лет третьей редакции, осуществленной по инициативе Мстислава Владимировича, она «приобретала теперь новый смысл, более общий, как историческое объяснение происхождения княжеской власти вообще. Мстислав был вторично выбран новгородцами в 1102 г. Владимир был выбран в нарушение отчинного принципа Любечского съезда в 1113 г. Не исконность княжеской власти с незапамятных времен, как это было у Нестора, а всенародное избрание, приглашение князя со стороны — вот что выдвигалось на первое место. А что место действия переносилось из древнего Киева в окраинный Новый город, любезный сердцу Мстислава, это было не так уж важно» 41) .

Не со всеми, однако, положениями Рыбакова можно согласиться. Несколько поспешным представляется тезис, будто в XII в. легенда о призвании варяжских князей получила «совершенно иное толкование». Правильнее бьыо бы сказать, что содержание ее стало более емким и сложным, отвечая запросам не только Новгорода, но и Киева, не только новгородской, но и киевской общины. Легенда приобретает полифоническое звучание. Но самое, пожалуй, существенное заключалось в том, что она теперь в большей мере соответствовала исторической действительности, чем полвека назад. Если во времена Ярослава воля новгородцев («захотели они прогнать варягов-разбойников — и прогнали за море; захотели они призвать такого князя «иже бы владел нами и рядил на по праву» и призвали» 42) ) была скорее желанной, чем реальной, то в начале XII в. наметился перелом в отношениях Новгорода с князьями, а к исходу 30-х годов данного столетия принцип свободы среди князей восторжествовал окончательно. В этих условиях Сказание о призвании князей-варягов превращается в своеобразный манифест политической вольности Новгорода. Сказание также декларировало приоритет Новгорода над Киевом в создании государственности на Руси, что во Введении к Новгородской Первой летописи младшего извода выражено словами: «Преже Новгородчкая волость и потом Кыевская» 43) Наконец, в ней проводилась идея «первородности» княжеской власти в Новгороде, ее независимости от Киева и других крупных волостных центров, пытавшихся влиять на замещение новгородского княжеского стола. В этой связи привлекает внимание летописная фраза: «Новугородьци, та суть людье ноугородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени». Так читаем в Повести временных лет. В Новгородской Первой летописи текст яснее и короче: «И суть новгородьстии людие до днешняго дни от рода варяжьска» 44) . Рыбакову эта фраза кажется неясной и запутанной. Но на самом деле она, по нашему убеждению, таковой не является. Надо лишь вспомнить об особенностях мышления древних народов, наделявшего правителей сверхъестественной, божественной силой. Народная фантазия превращала их в родоначальников племен и народов, то есть творила этногенетические предания 45) .

В качестве отечественного примера можно назвать предание о Кие, Щеке и Хориве, сохранившееся в Повести временных лет. По всей видимости, оно, как полагает Д. С. Лихачев, «имело культовое значение и сохранялось в Киеве в связи с почитанием киевлянами своих пращуров» 46) . Именно духом преданий о пращурах веет от слов киевлян, говоривших Аскольду и Диру: «Была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градоко сь, изгибоша, и мы седим род их платяче дань козаром». Как видим, «кияне» считали себя потомками Кия, Щека и Хорива, а именитых братьев — своими родоначальниками 47) . Этот летописный фрагмент дает ключ к пониманию мотива о новгородцах «от рода варяжска». Согласно ему, прародителями, родоначальниками новгородцев являются варяжские князья, почему «людье ноугородьци» и есть «от рода варяжска», хотя «преже бо беша словени». Эта головокружительная, исходя из современной логики, комбинация выдержана в нормах традиционного мировоззрения древних людей, склонных искать у истоков этнической или политической жизни племен, чужих и собственных, овеянные мифологией фигуры героев. Для новгородцев таковыми были варяги Рюрик, Синеус и Трувор, положившие начало их политического бытия с его особенностями, основанными на свободе призвания и изгнания правителей. Заметим, что здесь имеется еще одно противопоставление новгородцев киевлянам: первые — потомки Рюрика с братьями, вторые — Кия с братьями. Наряду с этим новгородские патриоты, выдумав трех братьев-родоначальников, уравняли Новгород с Киевом, чтившим память Кия, Щека и Хорива.

Такова идея новгородского рассказа о призвании варягов. Но этот рассказ был известен и киевлянам, истолковавшим его на собственный лад. Причины включения новгородского Сказания в Повесть временных лет исследователи объясняли по-разному. Согласно Лихачеву, это было сделано «печерским летописцем» для пропаганды единства и братства древнерусских князей, чтобы восстановить среди них мир. и согласие. Мавродин вслед за Грековым связывал использование легенды Сильвестром с целью оправдать вокняжение Владимира Мономаха в Киеве 48) .

Более предпочтительным представляется мнение Рыбакова, согласно которому варяжская легенда, помещенная в Повесть временных лет, проводила идею «всенародного избрания, приглашения князя со стороны», противопоставленную мысли об «исконности княжеской власти с незапамятных времен», каковой придерживались прежние летописцы 49) . К сожалению, Рыбаков не обосновал должным образом свою, на наш взгляд, правильную по сути позицию, ограничившись двумя лишь иллюстрациями (избрания Мстислава новгородцами в 1102 г. и Владимира Мономаха киевлянами в 1113 г.), что создает впечатление случайности заключений.

Появление легенды в Киевском своде, по нашему убеждению, обусловливалось переменами в характере княжеской власти. Менялось положение князя в обществе, он превращался в орган общинной власти, пиком выражения которой являлось народное собрание — вече, то есть сходка всех свободных жителей Киева и его окрестностей. В основе этих изменений лежал процесс образования волостей-земель, или городов-государств, ще князю хотя и отводилась весьма существенная роль верховного правителя, но подотчетного вечевому собранию. Перемены происходили постепенно, исподволь. Однако их результаты зримо уже обозначились в киевских событиях 1068—1069 гг., когда горожане изгнали князя Изяслава, а на его место избрали Всеслава Полоцкого 50) . Обстоятельства появления в 1113 г. на киевском столе Владимира Мономаха еще показательнее. Он приехал в Киев по решению местного веча, которое пригласило его к себе на княжение. С Владимира Мономаха начинается, вероятно, систематическая практика избрания (приглашения) князей киевским вечем. Сын Мономаха прошел также через избрание, о чем можно судить по словам новгородского летописца: «Преставися Володимирь великыи Кыеве, сын Всеволожь; а сына его Мьстислава посадиша на столе отци». А через два десятилетия князья садятся в Киеве уже «на всей воли» киевлян 51) . Случалось, конечно, князья захватывали киевский стол с помощью силы. Но «кияне» с ними плохо уживались, ожидая удобного момента, чтобы выдворить из города неугодных правителей. Ко времени призвания в Киев Владимира Мономаха в общественном сознании киевлян созрела идея о вечевом избрании князей как естественном и законном способе их замещения. Она вошла в противоречие с принципом, выработанным князьями в 1097 г. на Любечском съезде: «Кождо да держить отчину свою» 52) . Договоренность князей осталась пустым звуком. Возобладало народное призвание, борьба за утверждение которого велась не только на вечевых площадях, но и на страницах летописей. Чтобы оправдать новьш порядок, надо было освятить его стариной. Легенда о призвании варягов хорошо подходила для этого. По Рыбакову, «было не так уж важно», что «место действия переносилось из древнего Киева в окраинный Новый город» 53) . Наоборот, для киевских идеологов очень важно было то, что события начинались в Новгороде, куда прибыли «призванные» князья и откуда потом они перебрались в Киев.

Только таким образом удалось бы показать пришлость князей, стороннее происхождение княжеской власти в Киеве. Для этого также потребовалось затушевать местную княжескую династию, ведущую родословие от Кия, что и было сделано в сцене появления Аскольда и Дира в Киеве: «И поидоста по Днепру, и идуче мимо и узреста на горе градок. И упрощаста и реста: «Чий се градок?» Они же реша: «Была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градоко сь, и изгибоша, и мы седим род их платяче дань козаром». Аскольд же и Дир остаста в граде семь, и многи варяги съвокуписта, и начаста владети польскою землею» 54) . Рассказ построен так, что Киев выглядит городом без князя, почему Аскольд и Дир просто остаются в нем, не совершая переворота и захвата власти. Отсутствие княжеской власти в городе подчеркивается здесь лексически: Киев, собственно, не «город», а «градок», то есть неполноценный город.

Под пером летописца княжеская власть в Киеве оказывается не только пришлой, но и запятнанной кровью: Олег, приплывший из Новгорода, коварно убивает Аскольда и Дира, садясь на княжение. По этике древнерусского общества времен составления Повести временных лет такое средство вокняжения являлось безнравственным, противоречащим христианским заповедям и морали.

Итак, для того, чтобы провозгласить право вечевого приглашения и избрания князей, киевскому летописцу пришлось отказаться от идеи исконности и непрерывности княжеской власти в Киеве с незапамятной поры 55) , а также бросить тень на ее «учредителей». Конечно, эту идеологическую акцию нельзя назвать прокняжеской. Она была предпринята в соответствии с потребностями киевской общины, что вполне естественно, ибо доминантой социальной жизни являлась община, а не князь или элитарная верхушка. Взгляд на летописцев как на проводников феодальной идеологии, интересов князей, бояр и высших иерархов церкви, широко распространенный в современной исследовательской литературе, представляется однобоким, отчасти даже поверхностным. Выдающийся знаток истории русского летописания М. Д. Приселков говорил: «Самые первые летописные своды Киева XI в. дают нам возможность глубже заглянуть чрез них в социальную жизнь, поскольку эти летописные своды отражали точку зрения управляемых, а не правителей» 56) . Полагаем, «точка зрения управляемых» отражалась также в летописных сводах XII в., примером чего и служит Сказание о варягах в составе Повести временных лет, независимо от того, кому мы обязаны включением ее в летопись — игумену Ивану, иноку Нестору, игумену Сильвестру или безымянному третьему редактору памятника.

Выдвигая на первое место «всенародное избрание, приглашение князя со стороны» (Рыбаков), киевские идеологи, опиравшиеся для этого на варяжскую легенду новгородского происхождения, поневоле уступали Новгороду первенство в создании государственности на Руси 57) . Отсюда и пошли впоследствии разговоры о старейшинстве Новгорода над Киевом. Но диалектика жизни обращала данную уступку к выгоде для Киева, освоенного Рюриковичами в качестве главной своей «резиденции», названной ими «матерью градов русских», что давало киевской общине основание направлять в Новгород князей и тем самым ставить его в зависимость от себя.

Мы рассмотрели идейную структуру Сказания о призвании варягов, стараясь показать, как использовали его новгородцы и киевляне на рубеже XI—XII вв. при решении своих задач. Каково же историческое содержание Сказания, отнесенное к концу IX в., или к событиям 250-летней давности? Имело ли место призвание варягов? Если имело, то что означало оно?

«Призвание», думается, было, но не на княжение, а для помощи в войне и не трех мифических братьев, а одного варяжского конунга с дружиной. Племенем, которое пригласило варяжский отряд наемников, являлись, вероятно, новгородские словене, боровшиеся за господство в родственном словенском союзе племен и стремившиеся завоевать руководящее положение в суперсоюзе, куда, помимо словен, входили племена кривичей и чуди. Греков и Мавродин, как мы знаем, допускают возможность найма новгородцами вспомогательного варяжского отряда, а Рыбаков, исходя из факта норманских наездов, полагает, что один из подобных наездов «был изображен новгородским патриотом как вполне добровольное приглашение, изъявление воли самих новгородцев» 58) . В последнем случае надо признать факт варяжского завоевания, замаскированный стыдливо патриотически настроенным новгородцем. Вряд ли это было в действительности. Более правдоподобно приглашение норманского конунга с дружиной, превращенное позднее в призвание варягов на княжение. Для такого предположения есть некоторые летописные данные, не учтенные в должной мере новейшими исследователями. В Новгородской Четвертой летописи читаем: «Въсташа Кривици и Словени и Меря и Чюдь на Варягы, изъгнаша я за море, и не даша им дани, начаша сами себе владими и городы ставити; и не бе в них правды; и воста род на род; и бысть межи ими рать велия, усобица, и воевати почаша сами на себе. И реша сами к себе: «поищем собе князя, иже бы володил нами и радил ны и судил в правду». И… послаша за море к Варягом… Реша Чюдь, Словене, Кривици Варягом: «вся земля наша добра и велика есть, изобилна всем, а нарядника в ней нет; и пойдите к нам княжить и володить нами». Изъбрашася от Немець три браты с роды своими, и пояша с собою дружину многу. И пришед старейшиною Рюрик седе в Новегороди, а Синеус, брат Рюриков, на Белиозере, а Трувор вы Избрьсце; и начаша воевати всюды» (курсив мой. — И. Ф.) 59) . Бросается в глаза явная несогласованность рассказа о призвании Рюрика в качестве «нарядника», обязанного «володеть, рядить и судить в правду», с известиями о его приезде в окружении большой дружины и начатых им войнах «всюды». Второе решительно подрывает первое и может быть объяснено только тем. что Рюрик прибыл к словенам для оказания военной поддержки племени, призвавшему варягов на помощь. Можно ли доверять сообщению Новгородской Четвертой летописи? Отбросить, не задумываясь, ее показания — самое простое дело. Но источниковедческий анализ вскрывает сложность состава протографа Новгородской Четвертой летописи: «Соединив ПВЛ в редакции Лаврентьевской — Троицкой летописи с новгородским летописанием, основанным на Начальном своде, сводчик использовал еще несколько сводов, претендовавших на обще-русский характер (свод, близкий к Ипатьевской, суздальско-ростовский и тверской своды), в результате чего в первую часть летописи попали и такие известия, которых не было ни в ПВЛ, ни в Новгородской I летописи» 60) . Следовательно, нет причин относиться с полным недоверием к разночтениям в Сказании о призвании князей-варягов Новгородской Четвертой летописи, версия которой могла восходить к сведениям, не дошедшим до нас в других летописных сводах.

Военная помощь, оказанная варягами новгородским словенам, была, очевидно, довольно эффективной, что и побудило их конунга посягнуть на местную княжескую власть. Вспомним схожий случай, происшедший столетие спустя, коща варяги помогали князю Владимиру овладеть Киевом. Войдя в город, варяги заявили Владимиру: «Се град нашь; мы пряхом и, да хочем имати окуп на них, по 2 гривне от человека». Это и понятно, ибо власть и тогда и раньше добывалась силой.

«Государственный переворот», сопровождавшийся истреблением словенских князей и знатных людей, признавался рядом советских историков. О нем писал Греков в своих ранних работах, посвященных Киевской Руси. По словам Мавродина, варяжскому викингу, призванному на помощь одним из словенских старейшин, «показалось заманчивым овладеть самим Holmgard — Новгородом, и он, с дружиной явившись туда, совершает переворот, устраняет или убивает новгородских «старейшин», что нашло отражение в летописном рассказе о смерти Гостомысла «без наследия», и захватывает власть в свои руки» 61) .

О физическом устранении Рюриком новгородского князя и окружавшей его знати можно догадаться по некоторым сведениям Никоновской летописи, уникальным в русском летописании. Под 864 годом в летописи говорится: «Оскорбишася Новгородци, глаголюще: «яко быти нам рабом, и много зла всячески пострадати от Рюрика и от рода его. Того же лета уби Рюрик Вадима храброго, и иных многих изби Новгородцев съветников его» 62) . В 867 г. «избежаша от Рюрика из Новагорода в Киев много Новгородцкых мужей» 63) . Известно, что древняя хронология летописей условна: под одним годом летописцы нередко соединяли события, происходившие в разные годы. Имело место, вероятно, и обратное, то есть разъединение происшествий, случившихся единовременно, по нескольким годам. Последнее, видимо, мы и наблюдаем в Никоновской летописи. Но, разбивая происшедшее на ряд разновременных эпизодов, летописец изменял ход и смысл действий, связанных с переворотом. Получалось, что после захвата Рюриком власти недовольные новгородцы долго еще сопротивлялись насильнику. Именно так и поняли средневекового «списателя» ученые-историки, дореволюционные и советские. «Касательно определения отношений между призванным князем и призвавшими племенами, — рассуждал С. М. Соловьев, — сохранилось предание о смуте в Новгороде, о недовольных, которые жаловались на поведение Рюрика и его родичей или единоземцев и во главе которых был какой-то Вадим; этот Вадим был убит Рюриком вместе с новгородцами, его советниками». Однако смуты продолжались, ибо в предании повествуется, «что от Рюрика из Новгорода в Киев бежало много новгородских мужей». Соловьев обращается к «последующим событиям новгородской истории» и встречает сходные явления: «И после почти каждый князь должен был бороться с известными сторонами и если побеждал, то противники бежали из Новгорода к другим князьям на юг, в Русь, или в Суздальскую землю, смотря по обстоятельствам. Всего же лучше предание о неудовольствии новгородцев и поступке Рюрика с Вадимом и с советниками его объясняется рассказом летописи о неудовольствии новгородцев на варягов, нанятых Ярославом, об убийстве последних и мести княжеской убийцам» 64) .

С полным вниманием к известиям Никоновской летописи о Вадиме Храбром с советниками, пострадавшими от Рюрика, относился Мавродин: «Вокняжение Рюрика в Новгороде, — замечал он, — произошло в результате переворота, помимо воли и желания новгородских «мужей» и даже вопреки им, а это, естественно, породило борьбу между узурпаторами-варягами и новгородцами, стремившимися сбросить навязанную им оружием власть варяжского викинга». Сопротивление новгородских «мужей» было «длительным и сильным» 65) .

Толкование Соловьевым и Мавродиным известий о Вадиме Храбром и «мужах»-новгородцах, возмущенных поведением Рюрика и сопровождавших его варягов, не учитывает воззрений древних людей на власть и способы ее приобретения, отвечая более образу мыслей человека нового времени. Задача же исследователя заключается в том, чтобы взглянуть на события новгородской истории второй половины IX в. с точки зрения их участников.

Начнем с главного героя противной Рюрику стороны — Вадима. Летописец ничего не говорит о социальном статусе Вадима, но именует его Храбрым, оставляя нам хотя и крошечную, но все же зацепку для дальнейших размышлений. Храбрый — это, конечно, прозвище, характеризующее того, кому оно дано 66) . Отталкиваясь от него, определяем род деятельности Вадима как военный. Храбрость на войне – качество, которое высоко ценилось в традиционных обществах. «Храбор на рати» — одна из наиболее восторженных характеристик древнерусских князей, читаемых в летописях. Князья, особенно прославившиеся храбростью, мужеством и удальством, получали и соответствующие прозвища: Мстислав Храбрый, Мстислав Удатный (Удалой). Возвращаясь к Вадиму Храброму, можем теперь предположить, что перед нами словенский военный предводитель, вождь или князь 67) . В лице же «советников» Вадима мы сталкиваемся, по всей видимости, с новгородскими старейшинами. Рюрик, убив Вадима и соправительствующих с ним старейшин, сам становится князем. Скорее всего, захват власти и убийство представителей высшего, говоря современным языком, эшелона власти новгородских словен были единовременной акцией. Но если кровавая драма растянулась на несколько актов, то, бесспорно, не на годы, как это изображено летописцем. Длительное сопротивление новгородцев Рюрику после смерти Вадима Храброго и старейшин должно быть исключено. Почему?

У первобытных народов верховная власть не всегда передавалась по наследству и доставалась тому, кто, например, победил правителя в единоборстве. Убийства властителей порой следовали одно за другим. Скажем, «за то время, пока Фернанд Перес д’Андрад по пути в Китай нагружал в княжестве Пассиер свой корабль пряностями, были убиты два правителя. Причем это не вызвало в городе ни малейших признаков волнения; жизнь продолжала идти своим ходом, как будто цареубийство бьыо здесь обычным делом. Однажды за один-единственный день со ступеней трона на пыльный эшафот один за другим ступили три правителя. Обычай этот представлялся народу достойным похвалы и установленным свыше. В обоснование его местные жители ссылались на то, что бог не допустил бы, чтобы царь, его наместник на земле, умер насильственной смертью, если бы он своими прегрешениями не заслужил такой участи». Джеймс Джордж Фрэзер, из книги которого взяты эти примеры, упоминает о подобном обычае и у древних славян: «Когда захваченные в плен Гунн и Ярмерик убили князя и княгиню славян и пустились в бегство, язычники кричали им вдогонку, чтобы они возвратились и правили вместо убитого князя. Такое предложение вполне соответствовало представлениям древних славян о престолонаследии. Однако беглецы не вняли посулам преследователей, сочтя их простой приманкой, и продолжали бегство до тех пор, пока крики язычников не смолкли вдали» 68) .

Таким образом, убийство Рюриком словенского князя Вадима с последующим присвоением княжеского титула нельзя считать чем-то необычайным, из ряда вон выходящим. Оно нисколько не диссонировало местным обычаям и понятиям об источниках власти правителей и потому едва ли вызвало в народе замешательство, а тем более жажду мести. Бог на стороне победителя — укоренившийся принцип, владевший умами язычников, каковыми и являлись новгородские словене рассматриваемой поры.

Приобретение власти посредством убийства соперника иллюстрирует вся дальнейшая история языческой Руси. Олег, по преданию, убивает Аскольда и Дира, чтобы вокняжиться в Киеве. Ярополк устраняет брата своего Олега. Смертельная опасность нависла над Владимиром. И он, прослышав, «яко Ярополк уби Ольга, убоявся бежа за море». Собрав множество воинов, Владимир «поиде на Ярополка». Намерение свое он не таил, говоря Блуду, воеводе Ярополка: «Поприяй ми! Аще убью брата своего, имети тя хочю во отца место…». Как и следовало ожидать, Ярополк был убит, и «нача княжити Володимер в Киеве един». После смерти Владимира по тем же языческим мотивам Святополк расправляется с Борисом и Глебом, причисленными позднее церковью к лику святых великомучеников, в чем надо видеть не одно лишь воздаяние убиенным братьям за страдания, но и осуждение этого кровавого обычая язычников, греховного с точки зрения христианской морали. Сам Святополк избежал смерти от руки Ярослава благодаря лишь бегству. И все же он «испроверже живот свой» где-то в пустыне «межю Ляхы и Чехы» 69) .

Убив правителя, соперник приобретал не только власть, но также имущество, жену и детей побежденного. Летописец, рассказывая об убийстве древлянским князем Малом киевского князя Игоря, подает это в завуалированной форме сватовства Мала к Ольге, вдове покойного Игоря. Но слова древлян не оставляют сомнений на сей счет: «Се князя убихом рускаго; поймем жену его Вольгу за князь свой Мал и Святослава, и створим ему, яко же хощем». Характерны и слова покорности киевлян, произнесенные под впечатлением гибели своего властителя: «Нам неволя; князь нашь убиен…» 70) В действительности, если верить преданию о мести Ольги, все получилось иначе: женитьба не состоялась, древляне наказаны. Но это не мешает нам находить в нем отзвуки архаических обычаев и ритуалов. В соответствии с древними нравами поступил князь Владимир, который, убив Ярополка, «залеже» его жену, «от нея же родися Святополк». Однако точно сказать, кто бьы отцом Святополка, Владимир или Ярополк, летописец не мог, а возможно, и не хотел, ограничившись двусмысленностью: «Бе бо от двою отцю, от Ярополка и от Владимира» 71) . Поэтому мы вправе предположить, что вместе с княжеским столом Владимир взял жену и сына убитого Ярополка. Выпукло и колоритно изображен архаический порядок перехода власти в летописном рассказе о поединке Мстислава с Редедей: «В си же времена (1022 г. — И. Ф.) Мьстиславу сущю Тмуторокани поиде на касогы. Слышав же се, князь касожьскый Редедя изиде противу тому. И ставшема обеима полкома противу собе, и рече Редедя к Мьстиславу: «Чего ради губиве дружину межи собою? Но снидеве ся сама бороть. Да аще одолееши ты, то возмеши именье мое, и жену мои, и дети мое, и землю мою. Аще ли аз одолею, то възму твое все». И рече Мьстислав: «Тако буди». И рече Редедя ко Мьстиславу: «Не оружием ся бьеве, но борьбою». И яста ся бороти крепко, и надолзе борющимися има, нача изнемогати Мьстислав: «О пречистая богородица помози ми. Аще бо одолею сему, съзижю церковь во иш твое». И се рек удари им о землю. И вын зе ножъ, и зареза Редедю. И шед в землю его, взя все именье его, и жену его и дети его, и дань възложи на касогы» 72) . Судя по летописному рассказу, пишет А. В. Гадло, «и «князь касожский», и Мстислав понимали исключительную значимость предстоявшего сражения, и этимбылошзвано обоюдное решение обратиться к поединку, то есть к суду высших, сверхъестественных сил, особую связь с которыми каждый из них ощущал и в помощи которых был уверен. Смысл поединка двух вождей и неотвратимость гибели одного из них, несомненно, были понятны и их дружинам, что объясняет их созерцательную позицию на поле боя. Такой способ решения важных политических вопросов в эпоху, о которой идет речь, был широко распространен». Победив касожского князя, Мстислав «приобрел право на власть не только над адыгами, населявшими Кубанскую дельту, но и над всей адыгской общностью, сувереном которой бьш Редедя. Причем акт единоборства, происходившего открыто на глазах представителей сторон, на паритетных условиях, должен был восприниматься как ритуальная форма передачи власти. Не случайно летопись не говорит ни о сопротивлении адыгов (касогов) Мстиславу, ни о битве, последовавшей за поединком. Согласно повествованию о событиях 1023—1024 гг., Мстислав бьш признан вождем адыгских дружин, и они последовали за ним на Русь, где составили ядро его войск в сражениях с Ярославом» 73) .

На фоне привлеченных исторических материалов захват власти Рюриком посредством убийства князя словен Вадима не покажется надуманным рассказом. В примерах с Гунном и Ярмериком, Мстиславом и Редедей мы видим случаи, когда власть могла быть передана или передавалась в руки иноплеменников, умертвивших местного вождя.

Таким образом, Сказание о призвании варягов предстает перед нами и в идейном и в конкретно-историческом плане как сложное и многослойное произведение, создававшееся и обрабатывавшееся на протяжении довольно длительного времени, заключающее в себе отголоски различных эпох восточнославянской и древнерусской истории. В этом оно родственно памятникам устного народного творчества, например былинам. Вот почему полностью отрицать причастность Сказания к фольклорной традиции и утверждать сугубо литературное его происхождение нет достаточных оснований. Но соотношение в нем фольклорного и литературного начал должно стать предметом специального исследования.

Примечания

1. Повесть временных лет (ПВЛ). Ч. 1. М.—Л. 1950, с. 18.
2. ШАСКОЛЬСКИЙ И. П. Норманская теория в современной буржуазной науке. М.—Л. 1965, с. 56.
3. См. Современник, 1860, т. 80, отд. 1, с. 279.
4.  ИЛОВАЙСКИЙ Д. И. Разыскания о начале Руси. М. 1876, с. 238—239.
5. ШАХМАТОВ А. А. Сказание о призвании варягов. СПб. 1904; ЕГО ЖЕ. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб. 1908, с. 289—340.
6. См.: ПАРХОМЕНКО В. А. Русь в IX веке. — Известия Отделения русского языка и словесности, 1917, т. 22, кн. 2, с. 128—129; ЕГО ЖЕ. У истоков русской государственности (VIII—XI вв.). Л. 1924, с. 5, 7.
7. ПОКРОВСКИЙ М. Н. Избранные произведения. Кн. 1. М. 1966, с. 98.
8. ГРЕКОВ Б. Д. Феодальные отношения в Киевском государстве. М.—Л. 1936, с. 170—171, 9; ТО ЖЕ. М.—Л. 1937, с. 170—171, 9; ЕГО ЖЕ. Киевская Русь. М.—Л. 1939, с. 227—228.
9. ГРЕКОВ Б. Д. Киевская Русь, с. 12, 229; ЕГО ЖЕ. Борьба Руси за создание своего государства. М.—Л. 1945, с. 50; ЕГО ЖЕ. Киевская Русь. М. 1953, с. 452.
10. МАВРОДИН В. В. Образование Древнерусского государства. Л. 1945, с. 211—213.
11. РУБИНШТЕЙН Н. Л. Путаная книга по истории Киевской Руси. — Вопросы истории, 1946, № 8—9, с. 113; ПОКРОВСКИЙ С. А. Новый труд об образовании древнерусского государства. — Советское государство и право, 1946, № 5—6, с. 93; БАЗИЛЕВИЧ К. В. Из истории образования Древнерусского государства. — Большевик, 1947, № 5, с. 54.
12. ПВЛ. Ч. 2. Комментарии. М.—Л. 1950, с. 115, 237, 238; ЛИХАЧЕВ Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.—Л. 1947, с. 93,158.
13.  ЛИХАЧЕВ Д. С. Ук. соч., с. 159—160; ПВЛ. Ч. 2, с. 113; см. также: АЛПАТОВ М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII—XVII вв. М. 1973, с. 40.
14.  ЮШКОВ С. В. Общественно-политический строй и право Киевского государства. М. 1949, с. 29, 67.
15. Очерки истории СССР. Период феодализма (IX—XIII вв.). Ч. 1. М. 1953, с. 76.
16. ШАСКОЛЬСКИЙ И. П. Ук. соч., с. 6.
17. РЫБАКОВ Б. А. Начало Русского государства. — Вестник МГУ, 1955, № 4—5, с. 74; ЕГО ЖЕ. Обзор общих явлений русской истории IX — середины XIII века. — Вопросы истории, 1962, № 4, с. 37.
18. Очерки истории СССР. Кризис рабовладельческой системы и зарождение феодализма на территории СССР III—IX вв. М. 1958, с. 784; РЫБАКОВ Б. А. Обзор общих явлений, с. 36.
19. РЫБАКОВ Б. А. Киевская Русь и русские княжества XII—XIII вв. М. 1982, с. 298—300.
20. КИРПИЧНИКОВ А. Н., ДУБОВ И. В., ЛЕБЕДЕВ Г. С. Русь и варяги. В кн.: Славяне и скандинавы. М. 1986, с. 193; ЛЕБЕДЕВ Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе. Л. 1985, с. 212, 214.
21. МАВРОДИН В. В. Образование Древнерусского государства и формирование древнерусской народности. М. 1971, с. 124.
22. БУДОВНИЦ И. У. Общественно-политическая мысль Древней Руси XI—XIV вв. М. 1960, с. 62—63.
23. ЛИТАВРИН Г. Г., ЯНИН В. Л. Некоторые проблемы русско-византийских отношений в IX—XV вв. — История СССР, 1970, № 4, с. 52. Новгородская I летопись (НПЛ). М.—Л. 1950, с. 106—107; ПВЛ. Ч. 1, с. 18.
24. См. ЯНИН В. Л. Новгородские посадники. М. 1962, с. 59.
25. См.: КИРПИЧНИКОВ А. Н., ДУБОВ И. В., ЛЕБЕДЕВ Г. С. Ук. соч., с. 196; КИРПИЧНИКОВ А. Н. Ладога и Ладожская земля VIII—XIII вв. В кн.: Историко-археологическое изучение Древней Руси. Л. 1988, с. 61; ЕГО ЖЕ. Каменные крепости Новгородской земли. Л. 1984, с. 41.
26. НПЛ, с. 19, 203; КУЗЬМИН А. Г. К вопросу о происхождении варяжской легенды. В кн.: Новое о прошлом нашей страны. М. 1967, с. 46, 53.
27. ГОЛУБЕВА Л. А. Весь и славяне на Белом озере X—XIII вв. М. 1973, с. 81.
28. КУЗА А. В. Новгородская земля. В кн.: Древнерусские княжества Х—XIII вв. М. 1975, с. 147, 155.
29. ДУБОВ И. В. Северо-Восточная Русь в эпоху раннего средневековья. Л. 1982, с. 44; ГОЛУБЕВА Л. А. Ук. соч., с. 194.
30. ПВЛ. Ч. 1, с. 170.
31. ФРОЯНОВ И. Я., ДВОРНИЧЕНКО А. Ю. Города-государства Древней Руси. Л. 1988, с. 6—7.
32. НПЛ, с. 23, 208.
33. МАРКС К. Разоблачения дипломатической истории XVIII века. — Вопросы истории, 19?9, № 4, с. 4; см. также: ФРОЯНОВ И. Я. Киевская Русь. Л. 1980, с. 52—54, 60—63.
34. Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Т. 4, Пг. 1915, с. 11; РЫБАКОВ Б. А. Древняя Русь. М. 1963, с. 291—293.
35. НПЛ, с. 17; АЛЕКСЕЕВ Л. В. Полоцкая земля. М. 1966, с. 242.
36. ПСРЛ. Т. 2. М. 1962, стб. 293; АЛЕКСЕЕВ Л. В. Ук. соч., с 251, 255, 258, 261.
37. ПСРЛ. Т. 4, с. 11; РЫБАКОВ Б. А. Древняя Русь, с. 294.
38. РЫБАКОВ Б. А. Древняя Русь, с. 193, 198, 199.
39. Там же, с. 293.
40. Там же, с. 206, 292.
41. Там же, с. 293.
42. НПЛ, с. 103.
43. РЫБАКОВ Б. А. Древняя Русь, с. 296. Ср.: ФРЭЗЕР Дж. Дж. Золотая ветвь. М. 1980, с. 99—125;
44. СОКОЛОВА В. К. Русские исторические предания. М. 1970, с. 10.
45. Русское народное поэтическое творчество. Т. 1. М.—Л. 1953, с. 155.
46. ПВЛ. Ч. 1, с. 18, 215.
47. ПВЛ. Ч. 2, с. 237; МАВРОДИН В. В. Образование Древнерусского государства, с. 125—126.
48. РЫБАКОВ Б. А. Древняя Русь, с. 292.
49. Подробнее о событиях 1068—1069 гг. см.: ФРОЯНОВ И. Я. Вече в Киеве 1068—1069 гг. В кн.: Из истории феодальной России. Л. 1978; ЕГО ЖЕ. Киевская Русь. Л. 1980, с. 164; ФРОЯНОВ И. Я., ДВОРНИЧЕНКО А. Ю. Ук. соч., с. 44—46.
50. НПЛ, с. 21, 205; ПСРЛ. Т. 2, стб. 322; см. также: СЕРГЕЕВИЧ В. И. Лекции и исследования по древней истории русского права. СПб. 1910, с. 144;
51. РЫБАКОВ Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М. 1971, с 107;
52. ФРОЯНОВ И. Я. Киевская Русь, с. 172.
53. ПВЛ. Ч. 1,с. 170.
54. РЫБАКОВ Б. А. Древняя Русь, с. 292.
55. ПВЛ. Ч. 1,с. 18—19.
56. См. РЫБАКОВ Б. А. Древняя Русь, с. 292.
57. ПРИСЕЛКОВ М. Д. История русского летописания XI—XV вв. Л. 1940, с. 5.
58. Наше наблюдение перекликается с тем, о чем в свое время писал Приселков: «Сплетая новгородские преданья с историей киевского юга, литературным путем вступая в борьбу с очевидным для его времени новгородским сепаратизмом, автор готов признать новгородское происхождение правящей династии, выдвигая тем Новгород как колыбель Киевского государства» (там же, с. 34—35)
59. ГРЕКОВ Б. Д. Киевская Русь. М.—Л. 1939, с. 452; МАВРОДИН В. В. Образование Древнерусского государства, с. 211; РЫБАКОВ Б. А. Древняя Русь, с. 293—294.
60. ПСРЛ. Т. 4, с. 11; см. также: т. 26. М—Л. 1959, с. 15; т. 27. М.—Л. 1962, с. 18.
61. ЛУРЬЕ Я. С. Общерусские летописи XIV—XV вв. Л. 1976, с. 101.
62. ГРЕКОВ Б. Д. Киевская Русь М.—Л. 1939, с. 229; МАВРОДИН В. В. Образование Древнерусского государства, с. 211—212.
63. КЛОСС Б. М. Никоновский свод и русские летописи XVI—XVII веков. М. 1980, с. 187.
64. ПСРЛ. Т. 9. СПб. 1862, с. 9. Отношение к оригинальным известиям Никоновской летописи IX—XI вв. у исследователей далеко не однозначное. Так, Н. М. Карамзин считал сообщение о Вадиме «догадкою и вымыслом» (КАРАМЗИН Н. М. История Государства Российского. Т. 1. М. 1989, с. 95); И. Е. Забелин, напротив, полагал, что известия Никоновской летописи за 864—867 гг. содержат «столько достоверности, что нет и малейших оснований отвергать их глубокую древность» (ЗАБЕЛИН И. Е. История русской жизни с древнейших времен. Ч. 1. М. 1876, с. 475). О несомненном использовании Никоновской летописью каких-то древних источников писал Мавродин (МАВРОДИН В. В. Образование Древнерусского государства, с. 212). Фраза о Вадиме Храбром вызвала у Рыбакова сомнение, хотя в другом месте Никоновский свод воспроизводит/записи «летописи Осколда», начатой в Киеве «в год крещения русов в 867 г. и законченной гибелью князя от руки норманна» (РЫБАКОВ Б. А. Древняя Русь, с. 169—173). Согласно Клоссу, древнейшие сведения Никоновской летописи «носят отчетливо легендарный характер или основаны на домыслах составителя» (КЛОСС Б. М. Ук. соч., с. 187). Косвенные данные позволяют отнестись к известиям Никоновской летописи о Вадиме Храбром с определенной долей доверия, о чем речь ниже.
65. СОЛОВЬЕВ С. М. Сочинения. Кн. 1. М. 1988, с. 128, 129.
66. МАВРОДИН В. В. Образование Древнерусского государства, с. 212.
67. По Соловьеву, «Вадим, водим, может быть и нарицательное имя: в некоторых областных наречиях оно означает коновод, передовой, проводник» (СОЛОВЬЕВ С. М. Ук. соч., с. 296). Думается, что это слишком смелая догадка.
68. У В. Н. Татищева Вадим назван князем: «В сии времяна словяне бежали от Рюрика из Новагорода в Киев, зане убил Вадимра храброго князя словенского» (ТАТИЩЕВ В. Н. История Российская. Т. 2. М—Л. 1963, с. 34).
69. ФРЭЗЕР Дж. Дж. Золотая ветвь, с. 329, 313.
70. ПВЛ. Ч. 1, с. 20, 53—56, 91, 93.
71. Там же, с. 40,41.
72. Там же, с. 56.
73. Там же, с. 99.
74. ГАДЛО А. В. Поединок Мстислава с Редедей, его политический фон и исторические последствия. В кн.: Проблемы археологии и этнографии Северного Кавказа. Краснодар. 1988, с. 95, 96.

     При позднейших описаниях ряда — договора с князем в летописях, как правило, указывалось, что в заключении договора принимали участие «все люди» — «все кияне», «весь Новгород» и т. п. (ср. Пашуто 1965. С. 40-51; Водов 1989. С. 53-58). В. Т. Пашуто подчеркивал условность этих летописных выражений, упоминающих всех жителей «от мала до велика»; можно с уверенностью предположить, однако, что эта условность имела особый правовой характер, указывала на правомочность отношений, установленных от имени «всей» общины (Эта правовая формула (весь город, весь уезд, вся волость), как указала автору И. И. Соколова, сохранялась в юридических документах по крайней мере до конца XVII в. — на протяжении всего средневекового периода русской истории. «Всем миром» принимала решение и русская сельская община). Это касалось обеих договаривающихся сторон: договор руси с греками 944 г. заключается «от всех людий Руския земля» (ср.: «людье вси рустии» в том же договоре), с одной стороны, «с самеми цари [и] со всемъ болярьством и со всеми людьми Гречьскими» — с другой (ПВЛ. С. 24). Соответственно, в легенде о призвании варягов послы, отправленные за море «к варягом, к руси», обращаются к ней со знаменитой формулой от имени чуди, словен, кривичей «и всех». Откликаются на призвание три князя со «всей русью». Позднейшие договоры сохраняют эти формулы. Договорная грамота Новгорода с Готским берегом (1189-1199 гг.) гласит: «Се яз, князь Ярослав Володимеричь, сгадав с посадником /…/ и с всеми новгородъци, подтвердихом мира старого /…/ съ всеми немьцкыми сыны, и с гты, и с всем латиньскымь языкомь» (ГВНП. С. 55, ср. те же формулы в грамотах 1262-1263 гг. — Там же. С. 56, и 1316 г. — Там же. С. 23). При этом формула «подтвердити мира» соответствует формуле «построите мира» в договорах с греками 911 и 944 гг. (Колесов 1989. С. 124); эта формула, как показал Б. А. Ларин, в свою очередь имеет болгаро-византийское происхождение: в собственно русской традиции ей соответствует формула «положити ряд» (Ларин 1975. С. 43). В преамбуле к договору 911 г. обе формулы помещены вместе: «Посла Олег мужи свои построити мира и положити ряд межю Русью и Грекы» (ПРП. I. С. 6).

     Может быть, тексты договоров повлияли на такое оформление варяжской легенды? Видимо, нет, потому что в середине X в. Константин Багрянородный описывает со слов русского информатора полюдье русских князей, которые выходят к данникам — пактиотам — славянам из Киева «со всеми росами» (Константин Багрянородный. Гл. 9; А. Е. Пресняков реконструировал и греческий текст договора Игоря, опираясь на слова Константина Багрянородного о «всех росах»: «все люди русской земли» — πάντων τῶν ‘ ρῶς: Пресняков 1993. С. 317-318 — ср. Малингуди 1997. С. 64). Ежегодный сбор полюдья предшествует, согласно сведениям византийского императора, походу росов на судах, которые им поставляют и продают пактиоты-славяне. Шведский исследователь Кнут-Улоф Фальк считал, что система сборов в поход на Византию у росов аналогична сборам морского ополчения в средневековой Швеции — ледунгу. Ледунг собирался в области на побережье Швеции — Рослаген, с которой не раз (начиная с А. Шлецера) связывали происхождение имени русь: в самом деле этот топоним содержит ту же основу *roþs-, что и реконструируемые слова, означавшие гребцов-дружинников и давшие основуназвания русь.

     Таким образом, из контекста источников ясно, что выражение «вся русь» означало не какое-то племя, искусственно выводимое летописцем из Скандинавии, а дружину в походе на гребных судах; недаром в тексте «варяжской легенды», содержащемся в Новгородской Первой летописи, составитель которой стремился разграничить русь и новгородцев, слова «вся русь» заменены словами «дружина многа и предивна» (ПВЛ. С. 107). Это название княжеских дружин распространилось в процессе консолидации древнерусского государства на все непосредственно подвластные ему территории от Ладоги и Верхнего Поволжья до Среднего Поднепровья, дав наименование «Русской земле» и «всем людям Русской земли» — восточнославянской в своей основе древнерусской народности. Естественно, что это название было известно Нестору прежде всего как этноним, и оно должно было занять место в обоих этнонимических рядах космографической части летописи — и среди скандинавских народов в соответствии с происхождением, и среди народов Восточной Европы в соответствии с современным летописцу положением (ср. гл. 3).

     Стало быть, в «легендарном» пассаже летописи просвечивает вполне исторический контекст, представления о котором основываются не на совпадениях и «нанизывании» фактов и гипотез, а на определенном соответствии структур — договорно-даннических отношений руси и славян — «по ряду» или «наряду» в летописи, «пакту» у Константина Багрянородного, — связанных, в частности, с организацией походов на Византию по пути «из варяг в греки». Договорная лексика и обнаруживает исторический контекст варяжской легенды (Мельникова, Петрухин 1991).

     Призвание варяжских князей было, согласно летописи, осуществлено словенами, кривичами (и мерей) по ряду — по праву (добавлено в Ипатьевском списке). Ряд в древней Руси — традиционный договор «народа», «вольного (вечевого) города» с князем, который должен был «судить и рядить» по праву, как справедливо замечал В. Т. Пашуто (Пашуто 1965. С. 34-35; ср. Мельникова, Петрухин 1995), и, вместе с тем, договор между князьями, делящими волости (равно как и завещание и договор вообще — ср. Сл. РЯ. Вып. 22. С. 281-284). Проблема, однако, заключается в том, как формулировки ряда попали в летопись — сохранила ли их традиция, или они были интерполированы летописцем начала XII в. в соответствии с современной ему практикой или даже по «социальному» заказу сына Владимира Мономаха Мстислава (его летописцу традиционно приписывалось включение в летопись пространного — Ипатьевского — варианта легенды о призвании, но сейчас наличие третьей — Мстиславовой — редакции Повести временных лет справедливо поставлено под сомнение: Творогов 1997).

     Определенные основания для таких предположений, безусловно, есть. Главным «противоречием» летописного текста, обнаруживавшим в глазах его критиков «искусственность» легенды о призвании, было сообщение об изгнании за море насильников-варягов, собиравших дань со словен, кривичей и мери: что заставило те же племена обратиться к тем же варягам с призванием? Рассказ об усобицах между освободившимися племенами и отсутствии у них «правды» выглядел слишком наивным, чтобы объяснить обращение к былым насильникам — со времен Г. Ф. Миллера его склонны были приписывать сочинительству (ср. Рыдзевская 1978. С. 165). Шахматов считал даже, что известие о дани, которую изначально платили варягам словене, кривичи и меря, восходит к Древнейшему киевскому своду, а сама легенда о призвании — к Новгородскому, следующему традиции вечевых вольностей (Шахматов 1908, С. 297 и сл.). В. О. Ключевский стремился объяснить противоречие примерно так же, как это сделал летописец: «Туземцы прогнали пришельцев…— писал он, — и для обороны от их дальнейших нападений наняли партию других варягов, которых звали русью. Укрепившись в обороняемой стране, нарубив себе «городов»… наемные сторожа повели себя как завоеватели… Наше сказание о призвании князей поставило в тени второй момент и изъяснительно изложило первый как акт добровольной передачи власти иноземцам туземцами. Идея власти перенесена из второго момента, с почвы силы, в первый, на основу права, и вышла очень недурно комбинированная юридически постройка начала Русского государства» (Ключевский 1987. С. 155). Историк отрицал «народные» истоки легенды о призвании, считая ее летописной «притчей» о происхождении государства. «Искусственность» этой «притчи» в общем подтверждается и тем, что, согласно Шахматову и другим исследователям, отождествление призванных варягов с русью — поздняя вставка в текст легенды. Однако тогда возникает естественный вопрос: если легенда о призвании варягов в целом — просто сочинение летописцев конца XI — начала XII вв., почему в этом сочинении исходно содержались противоречивые мотивы изгнания и призвания варягов? Ведь эти мотивы осознавались как противоречивые, иначе не понадобилась бы вставка — комментарий о варягах, называвшихся русью?

     Отметим сразу, что в контексте международных отношений эпохи викингов изгнание и последующее призвание тех же варягов — кажущаяся проблема: правители разных стран призывали норманнов и заключали с ними соглашения о том, чтобы они защищали их земли от своих же соотечественников (Мельникова, Петрухин 1991). Значит ли это, что мотив усобиц, предшествующих призванию варягов, должен был лишь «закамуфлировать» варяжское завоевание? Существовала ли реальная договорная основа отношений древнейшей руси и славян, или летопись лишь «прикрывала» традиционным мотивом «общественного договора» процесс завоевания, и дань платилась варягам лишь в качестве откупа «мира деля», как продолжали платить ее в Киеве варягам Олега?

     Такая постановка вопроса для раннесредневекового периода представляется не вполне корректной. Государственная власть и воплощавшая эту власть княжеская дружина оказывались «завоевателями» формирующейся государственной территории вне зависимости от того, существовали ли принципиальные различия в этническом составе дружины и подвластных ей земель. Так, и в раннесредневековой Чехии дань именовалась tributum pacis, то есть платилась «мира деля» (Пресняков 1993. С. 323) (от нее шла десятина церкви, как и на Руси после крещения — см. Флоря 1992а. С. 11 и сл. и главу 5). Термин «пактиоты», которым определяет зависимость славян от руси Константин Багрянородный, восходит к тому же слову рах, pactum, «мир» (см. ниже). Если мир и покупался подвластным княжеской дружине населением, то и дружина была заинтересована в мире, чтобы кормиться на подвластных землях, пользоваться услугами по поставке судов и т. п. Недаром лейтмотивом ранних летописных рассказов является конфликт князя и его дружины со славянскими (и другими) племенами и способы его правового разрешения: после изгнания варягов заключается «ряд» о призвании руси, после убийства Игоря Ольга устанавливает систему погостов и т. д. (см. ниже).

     Сравнительный анализ мотивов легенды о призвании варягов и др. традиций о призвании правителей (проводившийся начиная с Тиандера 1915) в целом показал, что «варяжская» легенда вполне соответствует традиционному мифоэпическому сюжету о происхождении государственной власти, правящей династии и т. п. Тем не менее поиски «внешнего» конкретного источника, из которого могла быть заимствована русская легенда, якобы лишенная «национальной» почвы, продолжаются.

     Разные исследователи возводили легенду о призвании варягов к легенде о призвании саксов в Британию, опираясь на совпадение самих формул призвания. «Чудь, словени и кривичи и вси» говорят руси: «Земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет. Да пойдете княжит и володети нами». В «Деяниях саксов» упоминается та же великая и обильная земля; послы бриттов говорят саксам: «Обширную, бескрайнюю свою страну, изобилующую разными благами [бритты] готовы вручить вашей власти» (Terram latam et spatiosam et omniam rerum copia refertem vestrae mandant ditioni parere) Видукинд I. 8). Однако «англосаксонская» легенда не содержит мотива внутренних распрей: бриттам грозили «внешние» враги. Кроме того, призваны были не три, а два брата, носящие заведомо мифологические, а не реальные имена. Вместе с тем эпическая формула призвания в «великую и обильную землю» указывает, возможно, на общий мифоэпический источник, восходящий к династическим преданиям Северной Европы: династические связи объединяли формирующиеся государства Скандинавии, Англии и Руси — неслучайно и в космографическом введении англы, варяги и русь объединены в одну «филиацию» потомков Иафета (ср. ниже об общих истоках княжеского культа в главе 5).

     Другую аналогию мотиву русской летописи указал Г. М. Барац (1913. С. 42-43): согласно ветхозаветной 1-й Книге Царств, состарившийся пророк Самуил поставил своих сыновей судьями над Израилем, но те судили неправедно: «И собрались все старейшины Израиля, и пришли к Самуилу […] и сказали ему: вот, ты состарился, а сыновья твои не ходят путями твоими; итак, поставь над нами царя, чтобы он судил нас» (1-я Царств. 8. 4-5). Пророк пытается вразумить народ словами самого Господа о царской власти: «сами вы будете ему рабами». Но народ не послушал пророка: «будем как прочие народы, будет судить нас царь наш, и ходить перед нами, и вести войны наши». Тогда Самуил призывает на царство Саула.

     Тот же Барац указал еще один источник начального русского летописания, основанный на библейской традиции — еврейский псевдоэпиграф II в. до н. э. «Книгу Юбилеев», или «Малое Бытие». Этот текст, посвященный библейским событиям от книги Бытия до книги Исхода, был переведен на греческий и другие языки (сохранилась полная эфиопская версия), фрагменты его вошли во многие византийские хроники, в том числе в древнерусские переводы, в частности — в состав Хроники Георгия Синкелла (XI в.), ЛетописЦа Еллинского и Римского (Франклин 1985. С. 12 и сл.; Вандеркам 1989) и при их посредстве, как показал С. Франклин, в Повесть временных лет (и даже в предполагаемый Начальный свод, как станет ясно ниже). В русской летописи по «Малому Бытию» изложены различные ветхозаветные сюжеты. В связи с легендой о призвании обращает на себя внимание мотив расселения потомков Ноя и неурядиц, возникших после того, как они стали сражаться друг с другом, брать пленных и убивать друг друга, строить города, стены и башни, создавать первые царства; и «встал род на род, племя на племя, град на град» (Книга Юбилеев. 11:2 — Вандеркам 1989. С. 64). Далее говорится об идолопоклонстве в Уре Халдейском и т. д. — мотив идолопоклонства увязан с расселением славян и в начальном русском летописании. Речь в Малом Бытии идет, таким образом, о происхождении идолопоклонства и войн после Вавилонского столпотворения. Русская летопись последовательно использует эти сюжеты и, естественно, библейские фразеологизмы для описания собственной истории (уже говорилось, что язык летописи был и языком Священного писания); более того, русская история продолжает славянскую и также воспроизводит священную историю — расселение славян среди потомков Иафета и обретение полянами своей земли, освобождение их от власти хазар, сопоставленное с избавлением от египетского рабства Богоизбранного народа (см. выше) продолжает сюжет основания государства: призвание варягов соответствует в этой исторической схеме призванию Саула в 1-ой Книге Царств. Можно заметить, что космографическое введение к летописи соответствует первой части Библии (и началу священной истории) — Пятикнижию Моисееву, собственно же летописание—«историческим» или «временным книгам», включающим и книги Царств (см. об этом традиционном делении в Толковой Библии А. П. Лопухина, 1904-1913; ср. СКК. XI— первая половина XIV вв. С. 75).

     Конечно, библейский сюжет призвания царя оказал существенное влияние на формирование раннеисторических традиций, в т.ч. славянских. Согласно Козьме Пражскому, у чехов сначала также были судьи — Крок и его дочь Либуше, но неразумный народ требовал себе князя. Либуше, как Самуил, призывала народ не отказываться «от той свободы, которую ни один добрый человек не отдаст иначе, как со своей жизнью». Народ упорствовал, и Либуше указала на пахаря Пршемысла. Послы от народа говорят ему: «Госпожа наша Либуше и весь наш народ просят тебя поскорей прийти к нам и принять на себя княжение» (Козьма I. 6). Однако просто возводить весь сюжет призвания к Библии невозможно: разные библейские мотивы, как уже говорилось, были синтезированы Козьмой, а упомянутый мотив призвания пахаря, согласно комментаторам Козьмы, имеет античные истоки. Более того, обращение к традициям, не связанным явно или вообще изолированным от культур средиземноморско-европейского круга, показывает, что мотивы интересующего нас сюжета о призвании правителя создавали вполне определенную и непротиворечивую структуру.

     Особое значение имеют параллели некоторым мотивам нашей легенды в фольклоре, не связанном напрямую с книжной библейской традицией. В эрзянских песнях говорится о том, как верховный бог Нишке создал мордовский народ. «Тот народ сильно умножился. Семь поселений народились… Не распределить им леса, не разделить луга… Теперь они ругаются, дерутся» (ср. в ПВЛ: «и въста род на род, и быша у них усобице» и т. д.), так как «нет у эрзян держателя». По совету старейшин народ избирает достойного правителя, в ряде вариантов песен — пахаря Тюштяна, по слову которого сухая палка пускает ростки (полная аналогия Пршемыслу у Козьмы Пражского) и т. д. Тюштян — типичный культурный герой архаического эпоса, если и допускать влияние книжной (славянской или библейской) традиции, то оно явно вторично. Фольклорные истоки мотивов, используемых в раннеисторических описаниях, — родовых неурядиц с последующим призванием правителя — становятся еще более очевидными в сравнении с данными такой отдаленной традиции, как корейская и др. (см. Петрухин 1995. С. 116 и сл.). Эти разительные параллели легенде о призвании варягов подтверждают ее фольклорные истоки, позволяют отнести легенду к жанру исторического предания, сохраненного в устной традиции, и делают неубедительными любые (не основанные на прямых текстологических изысканиях) предположения об искусственном и чисто книжном характере легенды.

     Показательно для древнерусской (и эрзянской) легенды отсутствие мотива рабства подданных и тиранической власти правителя — библейская традиция здесь не была усвоена так, как она была усвоена латинизированной (воспринявшей к тому же традиции римского права) официальной чешской культурой. Для древней Руси рабство — это иноземное иго: варяжские же князья были призваны «по ряду, по праву». Мотив рабства был воспринят позднее — не без влияния той же латинизированной западнославянской (польско-литовской) историографии (хотя некоторые современные историки стремились его удревнить) — но явно под воздействием новых исторических реалий средневековой Руси, эпохи становления самодержавия. В Никоновской летописи XVI в. говорится под 864 г. (начало единовластия Рюрика): «Того же лета оскорбишася новгородци, глаголюще: «яко быти нам рабом и многа зла всячески пострадати от Рюрика и от рода его». Того же лета уби Рюрик Вадима Храброго и иных многих изби новгородцев, съветников его» (ПСРЛ. Т. IX. С. 9). Но и первый новгородский посадник Гостомысл (ср. чешского Пршемысла — «промыслителя», «провидца») появляется лишь в позднем Новгородском летописании XV в. (1 Софийская летопись и др.), когда актуальным для Новгорода стало первенство вечевой власти над княжеской — московской. Мудрым же инициатором призвания из Прусской земли Рюрика, потомка Августа, Гостомысл стал уже тогда, когда новгородская традиция была подчинена официозной идеологии Московского царства и включена в контекст «Сказания о князьях Владимирских» (ср. «курфирста» Пруссии Рюрика, потомка Августа в четырнадцатом колене, в летописных легендах XVII в. и т. п.— Карамзин. Т. 1. Прим. 91; Лурье 1997. С. 71 и сл.), — здесь Гостомысл выполняет функцию библейского судьи-пророка, сходную с функциями Самуила (и Либуше чешской легенды).

     Собственно древнерусской традиции свойствен архаичный мотив «недостачи» — отсутствия порядка, правды — и восполнения этой недостачи: это — один из универсальных этиологических мотивов фольклора, перешедших в раннеисторические тексты.

     Ближайшая в этом отношении параллель варяжской легенде содержится в той же Повести временных лет: это упомянутый рассказ (под 898 г.) о призвании Кирилла и Мефодия. В нем уже бесспорно исторические лица получают функции культурных героев. Сказание посвящено включению руси в число славянских народов, обретших просвещение, т. е. вошедших в христианскую семью народов. Три славянских князя (снова характерная троица!), Ростислав, Святополк и Коцел «послаша ко царю Михаилу, глаголюще: «Земля наша (Этот мотив («концепт») земли-народа, в том числе в речах послов, характерен для летописной традиции, продолжающей кирилло-мефодиевскую (является ее начальным мотивом — вопросом «откуда есть пошла Русская земля»): ср. в речи «немцев от Рима», хвалящих свою веру перед князем Владимиром: «Земля твоя яко земля наша, а вера ваша не яко вера наша» и т. д. (ср. главу 5.4).) крещена и несть у нас учителя /…/ И поедете ны учителя, иже ны могуть сказати книжная словеса и разум их». Се слыша царь Михаил, и созва философы вся, и сказа им речи вся словенских князь». Те указали — избрали — Кирилла и Мефодия, которых и послали в славянскую землю (ПВЛ. С. 15). Естественно, ставить легенду о призвании варягов в прямую зависимость от этого текста было бы столь же опрометчиво, как и возводить ее к англосаксонскому преданию или прямо к библейской традиции: налицо прежде всего общая «формульность», свойственная древнерусской и общеславянской традиции, развивающейся под влиянием библейской: ср. призвание Пршемысла. Недаром в «Житиях» Константина (XIV) и Мефодия (V) — очевидных источниках «Сказания о преложении книг» — мотив призвания связан не только с «учительством», наставлением в правой вере, но и с правдой — законом, который должен исполнить («исправить») призванный учитель (ср. Флоря 1981. С. 86, 96, 147; Бернштейн 1984. С. 80-81).

     При этом очевидна тенденция, объединяющая оба пассажа Повести временных лет: и в призвании варягов, и в призвании первоучителей инициатива принадлежит призывающей стороне — «славянству» (эта единая тенденция еще раз обнаруживает тщету поисков «двух концепций» начала русской истории в летописных текстах — ср. главу 3.5).

     Учитывая универсальность мотива недостачи (конфликта) и ее восполнения (исчерпания конфликтной ситуации), следует подходить и к проблемам поиска летописных источников легенды о призвании. Л. В. Черепнин выявил повествовательную структуру, сходную с «варяжской легендой», в летописных статьях 1015-1016 гг., когда Ярослав после конфликта новгородцев с варягами дает им «Правду» (Черепнин 1948. I. С. 247-248) — первый писаный закон. Он был склонен возводить и легенду о призвании к тому же конфликту, вслед за А. А. Шахматовым, который писал: «Новгороду необходим был князь, который владел бы и рядил бы «по праву», причем последние два слова переносят нас, может быть, именно ко времени Ярослава, давшего новгородцам … правду и устав» (Шахматов 1904. С. 350). В дальнейшем Шахматов (1908. С. 311-314) предполагал, что легенда о призвании сложилась в Новгороде на основе преданий об обращении Владимира и Ярослава за помощью к варягам (для последующего захвата Киева). Но Б. А. Рыбаков (Рыбаков 1982) справедливо указал, что данная Ярославом «Правда» урегулировала отношения отнюдь не с варягами — они упоминались уже лишь в «периферийных» статьях, посвященных иноземцам. «Русская Правда» Ярослава регулирует отношения в первую очередь между княжескими дружинниками и новгородцами: это «русин» и «Словении», упомянутые в 1 параграфе (см. 4.2.5).

Д. С. Лихачев предполагал, что на «ряд» варяжской легенды повлияло летописное «завещание» Ярослава Мудрого (о нем см. ниже): князь «наряди сыны своя», заповедав им братнюю любовь и раздав города (ПВЛ. С. 70). Он считал, что мотивы варяжской легенды соответствовали политической идее этого завещания (Лихачев 1970. С. 172-173), а сам термин «ряд» относил к позднему княжому праву.

     Однако ряд Ярослава Мудрого не имеет прямого отношения к призванию князей. Приглашение же князя в Новгород упомянуто в летописи задолго до ряда Ярослава. В 970 г. «новгородские люди» обратились к Святославу Игоревичу с требованием дать им князя: «Аще не пойдете к нам, то налезем князя собе» (ПВЛ. С. 33). Святослав сажает в Новгороде малолетнего Владимира. Этот текст не мог быть «сочинен» летописцем — в Повести временных лет (и Начальном своде) нет соответствующего прецедента, которому только и мог следовать средневековый автор (ср. ниже о роли прецедента для начального летописания и древнерусского права; в отношении ветхозаветной и европейской средневековой историографии см.: Неретина 1994. С. 205 и сл.) за исключением самого призвания варяжских князей. Зато такие прецеденты не раз упоминаются в позднейшем летописании: так, в 1199 г. «идоша людье с посадникомь /…/ к Всеволоду; и прия е с великою честью и вда им сын Святослав /…/ и обрадовася въсь Новгород» и т.д. (НПЛ старшего извода. С. 44-45; ср. о формуле «докончаний» князей с новгородцами: Водов 1989). Речь идет о владимирском князе Всеволоде Большое Гнездо, который, как и Святослав Игоревич, сначала отправил в Новгород малолетнего сына, но затем, по требованию новгородцев и признавая «старейшинство» Новгорода, в 1205 г. послал новгородцам старшего сына Константина, как уже говорилось, имевшего среди братьев старейшинство и «во всей Русской земле». Характерна мотивировка и сама «формула», с которой обратился к новгородцам Всеволод: «Того же лета приела великыи князь Всеволод в Новгород, рекя тако: «в земли вашей рать ходить, а князь вашь, сын мои Святослав, мал; даю вы сын свои старейший Костянтин… и рад бысть всь град своему хотению»» (НПЛ. С. 49-50). Лаврентьевская летопись, снабжающая повествование пространными цитатами из псалмов Давида, рассказывает, как множество новгородцев «от мала до велика» с епископом посадили Константина на стол в святой Софии, и тот «поча ряды правити» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 423).

     О безусловной древности традиции сажать в Новгород сына у первых киевских князей свидетельствует Константин Багрянородный: в Новгороде-Немогарде при жизни князя Игоря, сына Рюрика, сидел сам (малолетний) Святослав. Можно считать, таким образом, что с момента заключения ряда с Рюриком отношения Новгорода с русскими князьями были постоянными и зиждились на традиционной правовой основе. Очевидно, прав В. Л. Янин (1986. С. 28; ср. Янин, Ллешковский 1971), утверждающий, что вечевой строй в Новгороде был древнее княжеского (Слова легенды об «избрании» трех князей-братьев напоминают о другой позднейшей новгородской традиции — избрании архиепископа. Ср. текст об избрании Мартирия (1193): «Новгородци же с князем Ярославом, с игуменом, и с софияны и с попы и думаша собе: инии хотяху Митрофана поставити, а друзии Мантурия, а сии хотяху паки Гричина; в них пакы распря бъгстъ немала, и ркоша к себе (курсив мой — В. П.): «да сице положим три жребиа на святей тряпезе в святей Софеи» […] и выняся Божию благодатью жребии Мантуриев; и послаша по него и привезоша и из Русе, и посадиша его в епископле дворе» (НПЛ. С. 231-232)).

     Термин ряд («творить ряд», «ряды рядити», «ряды правити» и т. п.) принадлежит древнему пласту русского и славянского (вероятно, праславянского) права (ср. Лихачев 1978. С. 139; Колесов 1989. С. 140 и сл.) и долго сохраняется в русской фольклорной традиции. Е. А. Рыдзевская (1978. С. 166-167) приводит в качестве параллели варяжской легенде былину об Илье Муромце, которого приглашают в спасенный им от татар русский город «суды судить да ряды рядить».

     Если обратиться к лексике легенды о призвании варягов в целом, то становится очевидным наличие в ней значительного пласта славянской правовой терминологии, имеющей истоки в обычном праве (Иванов, Топоров 1978. С. 230-231): «правда», «володеть и судить по праву», «наряд», «княжить и володеть».

     Таким образом, становится очевидной и неслучайность употребления термина «ряд», «наряд» в легенде о призвании, и структура договорного текста, опирающегося на те же формулы: «чюдь, словени, кривичи и вси» (Лаврентьевская летопись, в Ипатьевской — «вся») призывают для наряда «всю русь». Соответственно, по-иному звучит и преамбула к легенде, согласно которой варяги взимали дань с чуди, словен, мери и всех кривичей (ПВЛ): возможно, и здесь формула «все кривичи» указывает на договорную лексику. В сочинении Константина Багрянородного «Об управлении империей» князья-архонты выходят «со всеми росами» из Киева для сбора полюдья со славянских племен, являющихся их пактиотами: ситуация, соответствующая той, которую описывает для севера Восточной Европы легенда о призвании варягов. Недаром призванные князья садятся в славянских городах, а после смерти братьев Рюрик раздает города своим «мужам», — это традиционный для русской княжеской власти акт раздачи городов на «покорм» дружине (ср. Пашуто 1965. С. 51-53).

     Итак, в легенде о призвании варягов сохранилась славянская (и даже праславянская) правовая и социальная терминология, очевидно указывающая на то, что славяне были активной стороной в установлении ряда и формировании государственной власти. Ставшее расхожим мнение о том, что в ряде сохранилась и «варяжская» лексика, высказанное еще в XVIII в. Г. Байером, основано на упоминавшейся «кабинетной этимологии» имен скандинавских князей. «Реликтом» северогерманской традиции еще может считаться проанализированная формула призвания о «земле великой и обильной», но в целом скандинавы активно воспринимали славянский язык, славянскую лексику (а затем и славянские имена в самом княжеском роде — ср. имена Святослав, Володислав, Передслава уже в договоре 944 г., Ярополк, Владимир и т. д.) и, стало быть, славянское право. Это еще раз указывает на то, что «ряд» устанавливал договорные отношения скандинавов и славян: чтобы «прокормиться» и, тем более, чтобы организовать поход на Царьград, скандинавская дружина первых князей должна была опираться на поддержку славянских (и финно-угорских) «людей» и городов. Показательно, что оба неудачных похода руси на Царьград, описанные под 866 и 941 г., были, согласно летописи, предприняты только русъю (варягами): Олег в 907 г. и Игорь в 944 опирались уже на все подвластные им племена — прежде всего славян. Соответственно, договоры с греками заключались послами «от рода русского» на славянском языке.

     Аутентичность славянской правовой терминологии делает во многом риторическим вопрос о том, с кем заключался «ряд» легенды о призвании — с варягами или «всей русью»? Если исходить из договорной лексики, — со «всей русью», если из традиционных текстологических построений — с варягами, т. к. упоминание «руси» в тексте легенды считается позднейшей вставкой. Однако, еще А. Стендер-Петерсен (1953. С. 67) утверждал, что вставлено как раз упоминание варягов, и именно это упоминание было необходимо во время составления летописи, так как значение имени русь в корне изменилось с эпохи призвания, и это имя уже относилось к восточнославянской древнерусской народности. Следы, обнаруживающие такую трансформацию значения, прослеживаются в самом тексте легенды. В Лаврентьевском, Ипатьевском и Троицком списках Повести временных лет к призываемой руси обращается та же «русь(!), чюдь, словени и кривичи и вси». Получается, что сама русь обращается к той же руси, что истолковывалось исследователями как свидетельство присутствия какой-то части руси в Восточной Европе (Ладоге) и участия ее в акте призвания (Тихомиров 1947. С. 67; Д. А. Мачинский и др.). Но в Академическом и Радзивилловском списках сказано: «Реша руси чюдь, словени и кривичи и вси». Видимо, эти разночтения связаны с упомянутой «двойственностью» локализации руси в летописи — переписчики Лаврентьевского и др. списков «исправили» текст, перечислив «русь и чюдь» так же, как они были перечислены в космографическом введении. Послы обращаются со словами призвания именно к руси, и русь (дружина «гребцов») с родом своих вождей (ср. архонтов росов у Константина Багрянородного) отправляется в поход и садится в отведенных ей для «покорма» городах.

     Так или иначе, попытки лишить легенду о призвании варягов-руси местных «исторических» основ, изобразив ее занесенной извне или искусственно составленной тенденциозным сочинителем — редактором летописи, — лишены и текстологических, и собственно «исторических» оснований.

§ 4. «И изъбрашася 3 брата». Сага и история

Несмотря на то, что вся внутриполитическая история древней Руси есть, по существу, история отношений между князьями-«братьями», к очевидно легендарным известиям в легенде о призвании варягов обычно относят прибытие трех братьев на княжение и размещение их в трех городах.

В целом «фольклорные» истоки легенды о призвании, точнее — взаимодействие фольклорных и книжных традиций в формировании сюжета, были продемонстрированы еще К. Тиандером (Тиандер 1915), отнесшим летописный пассаж к «переселенческим сказаниям» о двух или трех братьях, возглавлявших переселение трети своего племени в далекие земли, делящих эти земли на три части, основывающих три города и т. д. К таким сказаниям можно отнести и дошедшие до восточных авторов рассказы о трех видах руси IХ — Х в., их трех центрах — Арсе, Славе и Куйабе, по крайней мере один из которых — Куйаба-Киев — «историчен», два других точно не идентифицируемы (Новосельцев 1965. С. 408 и сл.; Петрухин 1995). И исследователи продолжают подбирать «подходящие» троицы городов, которые могли бы претендовать на три древнейших «центра» Руси — Новгород (Слава), Ростов (Арса), Киев; Киев, Чернигов и Переяславль и т. д. Эти поиски практически «смыкаются» с фольклорными представлениями о трех русских столицах и трех «сторонах», куда ведут три дороги от белого камня на Дунае (в упомянутых исторических песнях).

Так или иначе, три призванных князя и «тернарное деление» начальной Руси идеально вписывались и в контекст «Повести временных лет», которая начиналась с общего космографического введения — расселения потомков трех сыновей Ноя, а также с легенды об основании Киева тремя братьями. Показательно, что в эту легенду вставлен рассказ о пути из варяг в греки и главных речных путях Восточной Европы, которых оказывается три: три главных реки — Днепр, Двина и Волга — вытекают из Оковского леса и ведут в три жребия сыновей Ноя: Иафетов — на юг, Хамов — на «полночь» и далее через море Варяжское по пути в Рим, Симов — на восток, через Хорезм-Хвалисы (ПВЛ. С. 9).

«Фольклорный» мотив варяжской легенды — как и библейский о жребиях сыновей Ноя — в летописи соотнесен с географическими и историческими реалиями: братья носят не мифологические, а реальные имена, садятся в реальных городах (в отличие от «топонимических» имен киевских братьев и их сестры Лыбеди). Упорное стремление разделить здесь «историю и сагу» заставило критиков текста легенды о призвании без достаточных оснований постулировать искусственность этого соотнесения легенды с историей.

Но исторический контекст легенды, конечно, не дает оснований впадать и в другую крайность — буквально следовать летописному тексту.

Цели раннеисторического описания, каковым и была «Повесть временных лет», состояли в том, чтобы включить исторические реалии в традиционную космологическую (в основе мифологическую — сакральную) картину мира, систематизировав реалии на основе общепринятой космологической схемы (Топоров 1973). Разделять в этих описаниях традицию и реальность нельзя, так же как нельзя и механически подчинять их действию «фольклорных законов», хотя «ряд» легенды о призвании и передавался в устной традиции до начала составления первых летописных сводов: суть здесь как раз в переходе от фольклора к истории.

Итак, в контекст легенды включены исторические реалии: не только древнерусские договорные формулы «ряда», но и города, а также имена трех братьев, имеющие отчетливое скандинавское происхождение. Проблема заключается в отборе этих реалий, принципе вычленения главного из общеисторического контекста в древнерусской истории.

Означает ли это, что исторические реалии здесь искусственно «подведены» под традиционную космологическую (или этногоническую) структуру, как подчинена вводная часть «Повести временных лет» и других раннеисторических описаний библейской традиции расселения колен трех сыновей Ноя и т. п.? Возможен ли вообще ответ на этот вопрос, ведь даже «самоописания» и «иноописания», взгляд «изнутри» и «извне», могут привносить совпадающие стереотипы, как, например, универсальное в средневековых описаниях мира деление Земли на три части (Европа, Азия, Африка — Ливия), совпадение преданий о трех братьях в библейской и иранской традиции (Траэтаона/Феридун, три сына которого делят мир), воспринятой многими восточными авторами. По их модели строятся, в частности, восточные сюжеты о братьях Хазаре и Русе (Новосельцев 1965. С. 401), упоминавшиеся западнославянские книжные легенды о Чехе, Лехе и Русе (Великопольская хроника и др.) и т. п. О славянских книжных легендах и о скифской этногонии шла речь во Введении. При этом, конечно, фантастичность для современного исследователя не была фантастикой для составителей средневековых хроник — подобного рода «артефакты» были не чем иным, как главным способом описания, включения в систему и, стало быть, познания новых фактов (ср. выше о венетах в римской традиции, «народе рус» и амазонках сирийской хроники).

Следует отметить при этом, что средневековыми авторами фиксировались и исторические факты, не приводимые ими в систему в соответствии с той или иной традицией, вне прямой связи с космологической моделью, особенно в тех случаях, когда описания ставили иные цели. Эти «факты» и представляют особый интерес для проблемы «история и сага» (см. Гуревич 1973; Джаксон 1993).

Так, одна из исландских королевских саг (точнее — «прядь», фрагмент «Саги об Олаве Святом») — «Сага об Эймунде» — повествует о подвигах варяга-наемника в далекой стране, на Руси (Гардарики). Это главное в ее сюжете, как и в сюжетах других подобных саг. И здесь не обошлось, как указал Тиандер, без мотивов переселенческого сказания: Эймунд — один из трех сыновей мелкого норвежского князька — бежит от преследования конунга Олава; число его дружинников — 600 (кратно трем). Так же варяг Шимон во второй половине XI в. бежит от преследований своего родича Якуна на Русь «со всем домом своим, около 3000 душ» — ПЛДР, XII в. С. 418) и т. п.

Исторический фон, к которому приурочены подвиги Эймунда, близок к тому, что мы знаем о русской истории начала правления Ярослава Мудрого (Ярицлейва саги), у которого Эймунд оказывается на службе. Русь, согласно саге, поделена между тремя сыновьями Вальдамара (Владимира Святославича): Ярицлейв правит в Хольмгарде-Новгороде, старший брат Бурислейв/Бурицлав — в Кэнугарде-Киеве, где, как известно по русским источникам, сидел старший сын Владимира Святополк; им был убит младший брат — будущий святой князь Борис, чье имя сопоставимо с именем Бурислейв. Здесь начинается область догадок, ибо имя Бурицлав/Бурислейв сходно и с именем тестя и союзника Святополка в борьбе с Ярославом — польского князя Болеслава. Важнее для нас, однако, что сага делит Русь на три части, принадлежащие трем братьям, и третий правитель — Вартилав-Брячис-лав — княжит в Палтескья-Полоцке. Правда, Брячислав был не братом, а племянником Ярослава, но в русском княжеском братском роде это различие считалось относительным. Варяги действительно принимали участие в княжеских распрях на стороне Ярослава. Распределение земель после усобиц изображено сагой тенденциозно: после гибели Бурислейва Киев переходит не Ярицлейву, а Вартилаву, сам же главный герой — Эймунд получает Полоцк (ср.: Рыдзевская 1978. С. 89–104; Джаксон 1994. С. 87 и сл.).

Получение Эймундом третьего центра Руси сближает этот мотив саги с мотивами переселенческих сказаний и даже с практикой распределения добычи в эпохе великого переселения народов. Тернарная структура деления страны или войска актуализировалась как раз в контексте переселенческих сказаний, как показал еще К. Тиандер: призванные в Британию два вождя саксов прибыли на трех боевых кораблях — сказание сохранило традиционное членение саксонского войска. Захваченные области Британии также были разделены на Эстсакс, Сутсакс и Мидельсекс (Ненний. История бриттов 46, с. 184). Ближайшую аналогию представляет готское переселенческое сказание у Иордана (О деяниях гетов, 94): на трех кораблях готы во главе с Беригом вышли из загадочной прародины Скандзы и добрались до материка, разделившись на остроготов, везеготов и гепидов.

Вероятно, сходная традиция сохранилась и в варяжской легенде, кроме того, в тех рассказах о трех видах руси, которые слышали от русских купцов арабские авторы, о выплате Ярославом трети собираемых с новгородской земли доходов варягам и т. п. Этот устойчивый тернарный мотив переселенческих сказаний связан, очевидно, не только с универсальными космографическими и социальными схемами (вроде трехродовых союзов и т. п. — Мисюгин 2009); дело также в том, что переселившиеся на территорию империи племена, получавшие статус федератов, получали и право на одну треть заселенных земель (или доходов с них) и две трети хозяйственного инвентаря (tertiatio, см. Петрухин 2008; Прокопий. Война с готами. I, 5, 8, 16). В русской традиции на три части делилась и дань, получаемая, согласно раннему летописанию, Ольгой и Ярославом Мудрым (см. далее).

На основании фактических неточностей — разделения Руси в Эймундовой саге — можно было бы отнести ее известия к вымыслу, способствующему возвеличиванию скандинавского героя, если бы не особая роль в истории Руси конца Х — первой половины ХI вв. именно Полоцка, наряду с Новгородом и Киевом. В окраинном «кривичском» Полоцке до подчинения его Владимиром Святославичем, правит норманн Рогволод, Владимир оставляет его в «отчину» насильно взятой в жены Рогнеде Рогволодовне и старшему сыну Изяславу. Это был естественный правовой акт — Рогнеде было возвращено ее вено, после того как Владимир вступил в христианский брак с царевной Анной. Но, по летописному преданию, подученный матерью младенец Изяслав вступился за Рогнеду, подняв оружие против отца. С тех пор «Рогволожи внуки» — потомки Изяслава, комментирует киевская летопись (ПСРЛ, т. 1, стб. 300–301), «мечь взимають» — претендуют на наследие потомков Ярослава, то на Новгород, то на Киев. В Полоцке, как в Киеве, а затем и в Новгороде, строится храм Святой Софии.

Таким образом, три центра Руси в XI в. претендовали на то, чтобы моделировать центр мира, сам Царьград со Святой Софией. Здесь нельзя не вспомнить о реках, текущих, согласно «Повести временных лет», в жребии сыновей Ноя: Полоцк и в географическом смысле соперничает с волховским Новгородом, также ориентированный на полнощные страны. Видимо, не случайны в этом отношении и известия «Саги об Эймунде» — Западная Двина была хорошо освоена скандинавами. По русской летописи, Владимир, отправляющийся в поход из Новгорода на Киев — повторяющий деяние Вещего Олега, присоединяя со своими варягами и словенами Полоцк, воссоздает исходное единство славянских племен, призвавших варягов — словен и кривичей.

При этом автор, представляющий совершенно иную традицию, Титмар Мерзебургский, описывая распри князей после смерти Владимира, упоминает лишь трех его сыновей: летописец насчитывал их двенадцать (число опять-таки символическое, но очевидна его связь с представлениями о «равноапостольной» миссии Владимира Святого, число сыновей которого равно числу апостолов, сыновей Иакова — колен Израилевых и т. п.). Лишь двух сыновей — Святополка и Ярослава — Титмар знает по имени. Свято-полка отец заключил в темницу, так как тот по наущению тестя, польского короля Болеслава, готовил заговор. Святополк бежал к Болеславу, который помог ему на время вернуть Киев, доставшийся Ярославу (Назаренко 1993. С. 166 и сл.; Титмар, VII, 72; VIII, 73).

Еще один источник, византийская хроника Скилицы, также упоминает трех сыновей Владимира. Правда, известия хроники относятся к 1036 г., когда многие сыновья князя — Борис, Глеб, Святослав и сам Святополк — погибли в распрях, но и здесь по имени названы лишь два сына из упомянутых трех: Мстислав и некий Зинислав (ср.: Назаренко 1993. С. 167), которого сопоставляют со смоленским («кривичским») князем Станиславом, упомянутым поздними летописями. Так или иначе, разным источникам было известно, что на Руси в начале XI в. правят три князя.

Следует учесть, что сам Владимир Святославич первоначально делил власть с еще двумя сыновьями Святослава — Олегом Древлянским и Ярополком Киевским. Наконец, текст так называемого завещания Ярослава Мудрого, содержащийся в Новгородской Первой летописи под 989 г. после известий о крещении Руси и разделе городов между сыновьями Владимира Святославича, гласит: «И преставися Ярослав, и осташася три сына его: ветшии Изяслав, а средний Святослав, меншии Всеволод. И разделяша землю, и взяша болшии Изяслав Киев и Новгород и иные городы многы киевськия во пределах; а Святослав Чернигов и всю страну въсточную и до Мурома; а Всеволод Переяславль, Ростов, Суздаль, Белоозеро, Поволжье» (НПЛ. С. 160).

Полоцк здесь не назван, так как он является отчиной Брячиславичей (при Ярославичах — знаменитого Всеслава Полоцкого), однако выделены новые три центра Руси, к которым «тянут» окраины: Киев, Чернигов и Переяславль, связанные опять-таки с тремя братьями-князьями. Историки указывали на парадоксальность такого выделения трех братьев: ведь у Ярослава было в год кончины (1054 г.) пять сыновей, которым он и оставил упомянутый ряд — «наряди сыны своя»: «имейте в собе любовь, понеже вы есте братья единого отца и матере. Да аще будете в любви межю собою, Богъ будет в васъ, и покорить вы противные подъ вы. И будете мирно живуще. Аще ли будете ненавидно живуще, в распряхъ и которающеся, то погыбните сами и погубите землю отець своих и дедъ своих, юже налезоша трудомъ своимъ великымъ; но пребывайте мирно, послушающе брат брата. Се же поручаю в собе место столъ старейшему сыну моему и брату вашему Изяславу Кыевъ; сего послушайте, якоже послушасте мене, да той вы будеть в мене место; а Святославу даю Черниговъ, а Всеволоду Переяславль, а Игорю Володимерь, а Вячеславу Смолинескъ». И тако раздели им грады, заповедав им не преступати предела братня…» (ПВЛ. С. 70; ср.: НПЛ. С. 181–182).

Текст «ряда» содержится в той же Новгородской летописи, что и «завещание» Ярослава — он же читается в «Повести временных лет» и, значит, был уже в предполагаемом Начальном своде (первой редакции ПВЛ). Недаром «пределы братни», как указано в главе II, были прямо соотнесены с жребиями сыновей Ноя космографического введения к начальной летописи.

Реконструируемый Шахматовым свод 1073 г. завершается опять-таки библейским комментарием, непосредственно связанным с историей Русской земли в целом: распри трех Ярославичей ассоциируются с преступлением потомков Хама — «преступиша сынове Хамове на землю Сифову и по 400 лет отъмьщение прияша от Бога; от племене бо Сифова суть евреи, иже избиша Хананейско племя, въсприяша свои жребии и свою землю; пакы преступи Исав заповедь отьца своего и прия убийство; не добро бо есть преступати предала чюжого» (ПВЛ. С. 79). Этот комментарий, как уже говорилось (глава 2, § 1), напрямую отсылает к «заповеди» Ярослава сыновьям, который, по А. А. Шахматову, также составлен Никоном: С. Франклин показал, что заповедь эта цитирует слова Исаака (брата Исава), сказанные 12 сыновьям в известном псевдоэпиграфе «Книга юбилеев» (или «Малое бытие», XXXVI, 1–12). Но «Книга юбилеев» цитируется также в другом, не менее показательном для истории Ярославичей фрагменте — в космографическом введении, где «Сим же и Хам и Афет, разделивше землю, жребьи метавше, не преступати никому же в жребий братень».

Летописцу не была известна собственно «Книга юбилеев» — он пользовался хронографической компиляцией, которую В. М. Истрин назвал Хронографом по великому изложению. Тот же Истрин усматривал в Хронографе образец для Начальной летописи, составленной в княжение Изяслава Ярославича в 1050-е гг. Очевидно, что Хронограф действительно был образцом для текста, завершающегося летописным известием 1073 г. и актуализировавшего «исторический» мотив трех братьев — от разделения земли между сыновьями Ноя до правления трех Ярославичей: комментарий из Хронографа дан и к «киевской» статье о знамениях 1065 г.

Эти наблюдения в целом подтверждают давно обнаруженное единство летописных текстов, связанных с Ярославичами, и композиционное единство летописного теста в целом, именуемого со времен А. А. Шахматова Начальным сводом, который и завершается статьей 1093 г. с характерной «авторской» фразой: «Се бо аз грешный и много и часто Бога прогневаю, и часто согрешаю по вся дни» (ПВЛ. С. 95). В сравнении с шахматовской реконструкцией, ныне «Начальный свод» — или Печерский свод, составлявшийся неким черноризцем или черноризцами Киево-Печерского монастыря в княжение трех Ярославичей (Изяслава, Святослава и Всеволода), — должен быть пополнен космографической частью с повествованием о жребиях трех сыновей Ноя. То была первая редакция «Повести временных лет».

Композиционная завершенность реконструируемого текста этой редакции представляется очевидной, потому что его концовка — мотив казней Божиих — «риторически» соотносится с началом, Введением, которое сохранила Новгородская первая летопись. Проблема «Введения» к Начальному своду выглядит ныне более сложной, ибо собственно введение к НПЛ содержит отсылку к некоему тексту, повествующему «о начале Русской земли и о князех, како откуду быша» (см. главу II). Этот вопрос — не праздный в отношении рассматриваемых текстов о трех Ярославичах, так как в княжеских «которах» речь шла о праве «причастия в Русской земле» (ПВЛ. С. 85): хазарская Тмутаракань (а затем и отнятые у «ляхов» Червенские города) — удел изгоев. Парадигма единовластия, свойственная эпохе, по летописи, эпохе первых князей — от Рюрика до Владимира Святославича и Ярослава, сменилась при Ярославичах представлениями о коллективном сюзеренитете братнего рода над Русской землей; для третьего Ярославича важен был исторический основополагающий прецедент. Вероятно, свод, составлявшийся при Всеволоде Ярославиче, начинался знаменитыми словами «Откуду есть пошла Руская земля» и содержал легенду о призвании трех варяжских князей, то есть представлял собой первую редакцию «Повести временных лет».

Закономерен вопрос: не отражает ли текст завещания, скорее, представления новгородского летописца (составлявшего перечень киевских князей в середине XII в. — Гиппиус 1994) об идеальном состоянии волостей и согласии триумвирата Ярославичей, нежели историческую действительность (Насонов 1969. С. 48–49; ср.: Ключевский 1987. С. 182; Пресняков 1993. С. 35–41)? Здесь можно обратить внимание на взаимную дополнительность «ряда» и «завещания»: по завещанию три сына Ярослава получают те города, которые остались без князей после распрей между потомками Владимира Святославича — Борис должен был княжить в Ростове, Глеб — в Муроме и т. д. Ростов, а с ним и Ростово-Суздальская (Северо-Восточная) Русь действительно оставались во власти линии переяславских князей — потомков Всеволода и его сына Владимира Мономаха, Муром — под рукой черниговских князей и их потомков (о судьбах Белоозера в связи с переделом отчин Ярославичей в 1170-х гг. — см. Кучкин 1984. С. 60 и сл.).

Наконец, сами три центра Среднего Поднепровья — Киев, Чернигов и Переяславль — впервые были отданы сыновьям именно Ярославом: Владимир Святославич не посадил там своих сыновей. Эти города, расположенные в древней области хазарской дани, оставались под властью киевского князя, входили в его домен — Русскую землю (в узком смысле) в Среднем Поднепровье (см. Насонов 1951 и главу III), составляли ядро Русской земли в широком смысле, к которому «тянули» окраины. С тех пор князья — потомки Ярослава, далекие от Киева, имевшие уделы в Ростово-Суздальской или Галицкой землях, требовали себе «части» в Русской земле, самого Киева или Переяславля: очевидно, без этого их положение, будучи достаточно прочным в собственных «отчинах», представлялось все же недостаточно легитимным. Не эти ли центры Русской земли — Киев, Чернигов и Переяславль — определяли число «главных» сыновей Ярослава?

Напомним, что сведения таких несхожих и явно независимых от русского летописания источников, как хроники Титмара и Скилицы, а также «Сага об Эймунде» повторяют сведения о трех братьях-князьях на Руси, при том, что у Владимира, как и у его сына Ярослава, было больше сыновей. Показательно, что именно три старших Ярославича, по летописи, решают судьбу меньших братьев и их столов.

Похоже, что правление трех князей было некоей «парадигмой» древнерусского престолонаследия, сохранявшейся и при перемене столиц. В целом эта парадигма вписывалась в ту систему «родовых отношений» князей Рюриковичей, которую обстоятельно исследовал еще в 1847 г. С. М. Соловьев, настаивавший на том, что с эпохи призвания князей и до середины XII в. «все князья суть члены одного рода, вся Русь составляет нераздельную родовую собственность» (Соловьев, Кн. XIX: 6). Специально на эту парадигму — в отношении «лествичной» системы престолонаследия, сложившейся после смерти Ярослава Мудрого — вслед за Соловьевым обратил внимание В. О. Ключевский. «В Сказании о Борисе и Глебе […] читаем, что Ярослав оставил наследниками и преемниками своего престола не всех пятерых своих сыновей, а только троих старших. Это известная норма родовых отношений, ставшая потом одной из основ местничества. По этой норме в сложной семье, состоящей из братьев с их семействами, то есть из дядей и племянников, первое, властное поколение состоит только из трех старших братьев, а остальные, младшие братья, отодвигаются во второе, подвластное поколение, приравниваются к племянникам: по местническому счету старший племянник четвертому дяде в версту (уравнивается в правах. — В. П.), причем в числе дядей считается и отец племянника» (Ключевский 1987. С. 182).

Виднейший исследователь русского княжого права А. Е. Пресняков (1993. С. 24–25) считал, однако, что построения Ключевского основываются на одном лишь примере трех Ярославичей (что, как мы видели, не вполне справедливо) и что понятие «генеалогической отчины» у Ключевского «столь отвлеченно, что едва ли могло быть усвоено конкретным мышлением древнерусского князя».

В принципе скепсис Преснякова в отношении генеалогической отчины, равно как и в отношении «родовой теории», оправдан, во всяком случае, в том смысле, что «родовые отношения» старшинства регулярно нарушались во время княжеских усобиц (не говоря уже о местничестве — позднейшей феодальной иерархии «думных людей» при царском дворе в XVI–XVII вв., которая лишь по форме напоминала княжий двор домонгольской Руси). Верно, что, когда в 1073 г. «въздвиже дьявол котору в братьи сей Ярославичих» и Святослав с Всеволодом изгнали Изяслава из Киева, у власти оказалось два брата: Всеволод занял черниговский стол, оставив за собой Переяславль, но в этом и заключалось «преступление против заповеди отней» и Божьей.

Представления о самостоятельном значении столов — Киевского, Черниговского и Переяславского — частей Русской земли в узком смысле, вне зависимости от того, кто из князей занимал тот или иной стол в данный момент, сохранялось на протяжении всего древнерусского периода. Более того, увековечить эти жребии стремились сами Ярославичи — единая киевская митрополия была разделена на три: Киевскую, Черниговскую и Переяславскую (ср.: Щапов 1989. С. 56 и сл.; Назаренко 1995. С. 87 и сл.).

Это разделение было упразднено при единодержавном княжении Всеволода, но и формировалось оно, судя по первому упоминанию двух митрополитов в связи с последним совместным деянием трех Ярославичей, не сразу: о перезахоронении мощей Бориса и Глеба в Вышгороде (1072 г.) говорится, что «совокупивъше ся вься братия Изяслав, Святослав и Всеволод, митрополит Георгий кыевьскый и другый Неофит чьрниговскый, и епископ Петр переяславьскый» (Усп. сб.: 62). Давно предполагалось (Л. Мюллер), что разделение митрополии на Киевскую и Черниговскую было связано с разделением Ярославом и Мстиславом Черниговским Русской земли «по Днепру» в 1026 г. (ПВЛ. С. 65; напомним о неясной судьбе — и «жребии» — третьего уцелевшего в «кривичском» Пскове брата Судислава). Показательно при этом, что Переяславская митрополия была выделена после 1072 г. — тогда, когда Всеволод княжил уже в Чернигове. Тем не менее «жребий» Всеволода сохранялся — вместе с «тянущими» к нему землями в Поволжье, в Ростове и Суздале, относящимися к переяславскому диоцезу (ср.: Щапов 1989. С. 61–62).

В процессе передела «жребиев» — формирования лествичной системы наследования столов — тернарная структура отчин Ярославичей продолжала существовать уже независимо от претензий тех или иных князей на конкретный стол. Однако лествичная система воспроизводила старые отношения между братьями уже внутри отдельных отчин. С. М. Соловьев специально обратил внимание на то, что представитель третьего поколения Ярославичей ростово-суздальский князь Юрий Долгорукий, четвертый сын Владимира Всеволодовича Мономаха, занял киевский стол, оттеснив старших племянников — сыновей Мстислава Владимировича. Правда, Киев был захвачен в процессе беспрестанных усобиц — племянники и третий сын Мономаха Вячеслав боролись за киевский стол с Юрием. Только после смерти Вячеслава (1155 г.) Юрий Долгорукий был признан племянником Ростиславом «во отца место», сам же назвал Ростислава «братом и сыном» и после крестного целования утвердился в Киеве.

Архаичное «родовое» право и связанное с ним «конкретное мышление» (к которому апеллировал А. Е. Пресняков), судя по данным культурной антропологии, как раз и порождали сложнейшие системы родства (и, соответственно, наследования) в архаичных обществах, по сравнению с которыми те ограничения, которые возникали в системах наследования в ранних государствах, можно считать предельным упрощением родоплеменных генеалогических традиций. Эти ограничения были необходимы ввиду того, что у правителей ранних государств — в том числе и у Владимира Святославича, славившегося своим женолюбием (о чем сообщает не только летопись, но и Титмар Мерзебургский) — было многочисленное потомство от разных жен и наложниц (сам Владимир был сыном наложницы Святослава).

В. М. Мисюгин обратил внимание на то, что не только в Библии и у индоевропейских народов существуют предания о трех братьях-наследниках. В архаичных африканских (оромо) и других традициях титул наследника также переходил сначала по очереди к трем старшим сыновьям, а затем — минуя других братьев — к старшему племяннику. Эта система диктовалась традицией возрастных классов: в один «класс» наследников могло попасть не более трех потомков правителя (Мисюгин 2009). Знаменитый русский историк предварял эти данные современной культурной антропологии, когда писал о том, что «объяснение такому счету (на Руси. — В. П.) можно найти в самом физическом старшинстве между членами семьи, ибо почти всегда в многочисленной семье только три старшие брата сохраняют некоторое равенство между собою» (Соловьев, Кн. XIX: 18),

Мы уже видели, что русские князья не следовали строго этому правилу, но можно понять «правовую» основу их претензий и усобиц, в частности, почему уже при Ярославе Мудром его старший племянник Брячислав Полоцкий претендует на Новгород, после того как Ярослав оставил этот город, заняв Киев. Видимо, не случайно в Эймундовой саге полоцкий князь принят за брата князей киевского и новгородского. Но в этом контексте предание о трех призванных князьях — братьях Рюрике, Синеусе и Труворе «с роды своими» — получает не фольклорную или библейскую ретроспективу, а историческую перспективу. Призванные варяги расселяются не в землях, как прочие «роды» на «своих местах», а в исторических городах.

В тексте «Повести временных лет» есть рубеж, которым летописец разделяет «сагу и историю», точнее, космологическое введение и предания о расселении славянских племен, основании Киева — с одной стороны, и начало Русской земли («начася прозывати Руска земля») — с другой. Этот раздел — введение летописных погодных дат — относится к тому же 852 г. царствования императора Михаила, при котором, как уже говорилось, приходила Русь на Царьград, что и было отмечено в греческом хронографе. О том, что эта дата условна, писалось не раз (см. ПВЛ. С. 395–397). Для нас важен не выбор даты, а связь начала отсчета истории летописцем именно с началом Русской земли. При этом предание о призвании варягов помещено им в исторической части (под 862 г.), то есть введено в актуальный исторический контекст, а не в область прочих преданий, примыкавших к космографии. Приводимые выше соображения позволяют заключить, что у летописца были основания для введения в исторический контекст именно этого предания с последующим повествованием об Олеге, провозгласившем Киев матерью городов русских и поименованным первым киевским князем (ПВЛ. С. 12), а не предания о Кие, Щеке и Хориве, отнесенного к эпическому — доисторическому прошлому.

Конечно, нельзя упускать из виду, что летописец — свидетель княжеских усобиц и изгнания старшего Ярославича Изяслава младшими — при составлении «Повести временных лет» настойчиво проводил идею братства князей. При этом он обращался и к авторитету преданий — не только варяжского, но и, прежде всего, библейского. Об этом свидетельствует дословное совпадение трех приведенных (в главе II.1) летописных пассажей о разделении земли между сыновьями Ноя и сыновьями Ярослава.

Библейская традиция вела летописца не к вымыслу, а к исторической реальности, к пониманию русской истории как продолжения истории всемирной. Эта традиция была не только способом описания и познания, но и действенной силой истории — достаточно действенной не только для того, чтобы вразумлять нарушавших «отни заповеди» князей, но и для осмысления новых событий русской и всемирной истории. Так, космографический принцип (заимствованный из ПВЛ) очевиден в повестях о Куликовской битве, где Русь и Орда — измаильтяне оказываются в разных «жребиях» — потомков Иафета и Сима («Задонщина»). Ясен и мотив молитвы Дмитрия Донского, слышавшего о похвальбе Мамая пойти «на всю землю Рускую, яко же при Батыи было»: «Господи, не повелел еси в чюжь предел преступати, аз же, господи, не преступих» (ПКЦ: 112).

Заповедь «братней любви» не относилась просто к религиозной риторике по поводу распадающегося триумвирата Ярославичей. Она имела более глубокие и, казалось бы, вполне очевидные истоки в собственно древнерусской традиции — русские князья действительно составляли единый род.

В статье анализируются сообщения «Повести временных лет» о событиях, датированных 6367 (859) и 6370 (862) гг. Рассматривается вопрос о соответствии сообщаемых летописью сведений об эпохе Рюрика и обстоятельствах его прихода к власти данным письменных и археологических источников.

Летописный Рюрик «из-за моря» лишён типичного для средневековых сочинений отличительного признака предводителя: не указаны обстоятельства его смерти. Ничего не сообщается и о способе его погребения, месте расположения могилы. Такие «умолчания» автора ПВЛ позволяют усомниться в том, что призванный князь входил в число древнерусских языческих властителей, предания о деяниях которых сохранились в устной традиции к началу летописания. Исторический портрет Рюрика в статье 6370 (862) г., казалось бы, указывает на невозможность отождествления родоначальника русской правящей династии с одним из его североевропейских тёзок. Частью специалистов этот сигнал ПВЛ воспринят: не исключая историчности Рюрика, они не заняты поисками его «двойника»-современника в европейских королевских родословиях Раннего Средневековья. Так, Анне Стальсберг предположила, что первые русские князья были наёмниками не самого высокого социального уровня(1) [Стальсберг А., 1994, с. 198].

Однако другая часть исследователей потратила немало сил на поиски приличествующих нашей славной истории прародителей призванного варяга и его идентификацию: одни ищут Рюрика среди балтийских славян, полагая, что те и есть упоминаемые «Повестью» варяги, другие же давно обрели искомое в лице конунга Рёрика, известного по западноевропейским раннесредневековым хроникам. Именно он, по их мнению, и явился с братьями(2) для наведения порядка к словенам и соседним с ними племенам в 60-е годы IX века, временно отстранившись от дел во Фрисландии и Дании. Любые иные древнескандинавские Рёрики из правящих родов никак не вписываются в систему летописных датировок ранней истории Руси и напрочь лишаются шансов считаться родоначальниками русской княжеской династии.

По логике так называемого здравого смысла, позиция приглашающей стороны трудно объяснима: племена, платившие дань варягам и несколько лет назад прогнавшие их, к ним же и обратились с просьбой прийти на княжение. Можно допустить, что призвали не тех варягов, а каких-то других, благо не наблюдалось недостатка в конунгах разного калибра. Правда, предполагать, что население бассейна Волхова в тонкостях разбиралось в том, чем дружинники Рюрика (Рёрика) отличались от их «коллег», служивших, скажем, Эйрику Анундсону, вряд ли возможно. Как те, так и другие, скорее всего, ассоциировались с большой вооружённой ватагой, бороздившей на кораблях водные просторы в поисках дани и другой добычи. Неслучайно, даже книжником-летописцем все скандинавы, упоминаемые им в рассказах о событиях IX – X вв., во всех случаях, кроме этнографических экскурсов, не идентифицируются точнее общего видового определения – «варяги». Для него они все, как бы, на одно лицо. Вряд ли, двумя сотнями лет ранее познания кривичей или словен в заморской этнографии были обширнее.

Впрочем, такое приглашение, имей оно место в действительности, не стоило бы относить к разряду немыслимого, ведь известны случаи, когда франкские императоры нанимали одних викингов для защиты от других. Примеров обращения за военной помощью к чужеземцам в литературе Средневековья множество. В их числе и приглашение вождём бриттов Вортигерном братьев-саксов Хенгиста и Хорсы, которое (в описании Видукинда Корвейского) некоторыми специалистами считается ближайшей параллелью летописному сказанию.(3) Другой, географически более близкий к Поволховью, пример известен из саги и датируется правлением Харальда Прекрасноволосого. Когда норвежец Торольв со своим вооружённым отрядом в очередной раз отправился в Финнмарк и вёл там торговлю с лопарями, к нему явились послы квенов и сообщили, что на их землю напали карелы и Фаравид (предводитель квенов – В.Л.) просит, чтобы Торольв «шёл к нему на подмогу» [Сага об Эгиле, XIV]. Помощь была оказана, карелы потерпели поражение, а победителям досталась богатая добыча. Квены не повторили судьбу бриттов: на их земли призванные союзники не покушались.

Возвращаясь к упомянутой нами ранее логике здравого смысла (которая, казалось бы, могла быть препятствием для приглашения на княжение изгнанных ранее варягов), предположим, что ею руководствовался и летописец. Допустим, что он, как бы убеждая своего читателя, что призывающие обращались не к тем, кого прогнали, именно для этого после слов «идоша за море къ варягомъ» вставил пояснение «къ руси», снабдив его комментарием, «созвучным» одному из перечней народов в этногеографическом экскурсе ПВЛ. Однако в легенде иной порядок перечисления «племён»: варяги, русь, свеи, урмане, «анъгляне», готландцы, в то время как в исходном тексте (в недатированной вводной части «Повести») – варяги, свеи, урмане, готландцы, русь, «анъгляне». Под пером летописца русь «подтянулась ближе к варягам для прямого отождествления» [Вилкул Т.Л., Николаев С.Л., 2020, с. 154], которое, думается, и было задачей автора, а вовсе не устранение нестыковок со здравым смыслом в нашем нынешнем его понимании.

Противоречие между изгнанием варягов и последующим приглашением их же на княжение и вовсе может оказаться надуманным, если согласиться с тем, что летописной легенде присущ мотив возвращения (в результате призвания на царство) ранее низложенной династии, которому уделено внимание в нашей, уже упоминавшейся (см. прим. 3), статье из этого сборника.

Этнографический комментарий в тексте легенды оставляет впечатление явно инородного, не имевшего места в источнике, с которым работал летописец. Совпадение с перечнем народов во введении подчёркивает это. Отождествление руси и варягов применительно к эпохе Рюрика (в её датировке в ПВЛ) тоже может иметь искусственный характер. Скорее всего, на Русь слово «варяг» попало в XI в., так как вероятные источники экзонима в значении «скандинавы» датируются не ранее первой половины этого столетия, поэтому летописные свидетельства о варягах в статьях о событиях ІХ – Х вв. с высокой вероятностью анахронистичны [там же, с. 141, 142, прим. 10]. Если прототип легенды создавался, как
полагают некоторые исследователи, ранее XI в., в нём должна бы фигурировать русь без отождествления её с варягами.

Строгое следование тексту ПВЛ убеждает её читателя, что приглашали не кого-то персонально, то есть не специально Рюрика: «поидѣте княжитъ и володѣти нами» относится к руси в целом. Летописец, словно предчувствуя, что потомки станут искать истоки первой русской правящей династии в кронах генеалогических деревьев королевских родов стран Северной Европы, выстроил текст легенды так, чтобы напрочь исключить такие попытки: «ся зваху тьи варязи русь, яко се друзии зъвутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гъте, тако и си» [ПВЛ, с. 13]. Возможно, в представлении создателя летописи и современного ему читателя, Рюрик и пришедшие с ним никак не должны были ассоциироваться со шведами и норвежцами, равно как и с обитателями Готланда или англами. Первый князь хотя и варяг, но особого рода: ни свей, ни урманин, ни кто-либо иной из представителей северных народов. Он, его братья и потомки принадлежат к отличному от других этническому образованию – руси, следы которого искать на севере Европы уже во времена создания ПВЛ было бы бессмысленно, ибо Рюрик, отозвавшись на приглашение княжить словенами, кривичами и чудью, «пояша по собѣ всю русь, и придоша».

Среди варяжских народов летописной легенды, равно как и в этногеографическом введении ПВЛ, отсутствуют даны, что сторонниками отождествления летописного Рюрика с Рёриком считается одним из доказательств их правоты и явным намёком на датские корни первоначальной руси.(4) Это заблуждение проистекает из особенностей введения, вернее, текста, послужившего ему источником. В нём мы не найдём, к примеру, ясов и касогов, летописцу хорошо известных [там же, с. 31, 64, 72, 129], не увидим и неоднократно отмеченных на страницах
«Повести» хазар и печенегов, и даже половцев – самого упоминаемого ею иноземного народа, но во введении нашлось место меотам и сарматам [там же, с. 7], сошедшим с исторической сцены за много веков до начала летописания. Перечни варяжских народов в легенде и в этногеографическом введении почти совпадают (см. выше). Первый из них, наверняка, создавался с оглядкой на второй, смоделированный по источнику, где не упоминались даны(5). Включение в этногеографическое введение руси как и ряда балтских и финнских образований (меря, мурома, весь, пермь, печера, корсь и другие), скорее всего, не принадлежит к числу книжных заимствований и отражает знание летописцем начала XII в. или его информатором восточноевропейских реалий своего времени.

Сторонники отождествления летописного Рюрика с Рёриком важнейшей составляющей своих построений считают частично совпадающие хронологические данные жизни и деяний этих персонажей. Последнее западноевропейское сообщение о Рёрике датировано 873 г., когда он присягнул на верность Людовику Немецкому, а девятью годами позже Фризия, которую он в 872 г. получил в управление от Карла Лысого, досталась ещё одному датчанину – родственнику Рёрика Годфриду, сыну Харальда Клака [Пчелов Е.В., 2001, с. 74]. Из этого следует, что Рёрик умер до 882 года, оставаясь до конца своих дней правителем Фризии. Предполагать иное, например, лишение его императором прав на владение, нет оснований, ибо такое событие непременно отразилось бы в хрониках.

Если допустить, что Рёрик = Рюрик, то его предполагаемая дата смерти (882 г. или немногим ранее) довольно близка той, что указана в ПВЛ (879 г.). «Княжитъ и володѣти» словенами, кривичами и иже с ними летописный Рюрик вызвался в 862 г. Отмеренные ему в «Повести» 17 лет правления не отмечены никакими событиями. Летописцу, похоже, нечего было сказать об этом княжении. Характеристика деятельности призванного князя в нежданно приобретённых им землях в Лаврентьевской летописи сведена к фразе «раздая мужемъ своимъ грады» [ПВЛ, с. 13]. По Ипатьевской редакции ПВЛ, Рюрик, по мере продвижения на юг, занят лишь обустройством мест пребывания: сначала пришедшие с ним «срубили» град Ладогу, затем – Новгород [ПСРЛ. Т. II, стб. 14].

В итоге получился портрет правителя-пацифиста: Рюрик – единственный из древнерусских раннесредневековых князей, который вовсе не ведёт войн. Все другие, от Олега до Ярослава, непременно воюют, если уж не с иноземцами или взбунтовавшимися древлянами, то с собственными братьями. В отсутствие традиции письменной передачи исторической информации, автор начала XII века мог вообще не располагать какими-нибудь сведениями, даже легендарными, о воинских делах давно минувших дней, ведь от предполагаемого «призвания» его отделяли два с лишним столетия, а предел живой памяти, как показал Ян Вансина, смещается каждые 80 лет вместе со сменой поколений [Vansina J., 1985, p. 23, 24, 168, 169]. Однако «миролюбие» варяга может объясняться вовсе не этим, а замыслом летописца: Рюрик прибыл к словенам, чюди и кривичам в смутные для тех времена, когда «не бѣ в нихъ правды, и въста родъ на родъ, и быша в них усобицѣ, и воевати почаша сами на ся» [ПВЛ, с. 13]. Его же, собственно за тем и пригласили, чтобы мир установил.

По убеждению автора «Повести», которое он стремится передать и своему читателю, только княжеская власть – источник закона и порядка на Руси. А.П. Толочко указывает на прямое сходство легенды о призвании варягов с рассказом о приглашении Владимира Мономаха на княжение в Киеве, где в 1113 г. вспыхнули беспорядки после смерти Святополка Изяславича: «Оба эпизода построены по одному сюжетному плану (безначалье – мятеж – призвание князя – восстановление порядка) и, в сущности, говорят об одном: призвание князя есть высшее проявление его власти» [Толочко А.П., 2015, с. 99].

В отличие от летописного Рюрика, Рёрик европейских хроник в эти же 17 лет не раз напоминал о себе. В январе – апреле 863 г., то есть год спустя после предполагаемого начала княжения в Ладоге (или Новгороде) он совершил поход вниз по Рейну, а осенью 867 г., утратив к тому времени владения во Фризии, угрожал императору Лотарю, вынудив того собирать ополчение для защиты от возможного набега [там же, с. 73]. Дважды (оба раза осенью) в 870 г. в Нимвегене и в 872 г. в Трейэктуме он проводит переговоры с Карлом Лысым, по результатам которых возвращает себе земли во Фризии, став вассалом Карла, а уже в июне следующего 873 г. присягает на верность Людовику Немецкому [там же, с. 74]. К тому же, часть времени, совпадающего с гипотетическим новгородским княжением, Рёрик владел землями между Северным морем и р. Эйдер, пожалованными ему в 857 г. датским королём Хориком II (854 – 867 / 873 гг.) [там же, с. 73].

Полемизируя с противниками тождества Рёрик = Рюрик, Е.В. Пчелов верно указывает на хронологические пробелы в данных западноевропейских источников, что, по его мнению, свидетельствует в пользу того, что Рёрик «мог оказаться и на Руси» [там же, с. 74]. Не станем исключать возможность (по крайней мере, теоретическую) такого («челночного») управления далеко расположенными друг от друга территориями: ведь оставляли же (временно) короли-викинги свои владения, отправляясь в заморские походы, иногда очень продолжительные.

В вопросе датировки прихода Рюрика сторонники его отождествления с Рёриком не проявляют согласия. Большинство верит в высокую точность летописной хронологии (иногда допускается незначительное, в несколько лет, отклонение от неё), но высказывались и отличные от господствующей точки зрения. Так, А.А. Горский, отталкиваясь от времени сокрытия клада Westerklief II, найденного во фрисландских владениях Рёрика, допускает, что тот отправился в Восточную Европу в начале 880-х годов [Горский А.А., 2014, с. 29, прим. 21]. А.П. Новосельцев, напротив, удревнял летописную дату и относил появление Рюрика к середине IX в. или даже более раннему временеми [Новосельцев А.П., 2000, с.
462], основанием для чего считал, прежде всего, такую очевидную ошибку древнерусского книжника, как запись о воцарении Михаила III в Византии под 852 годом вместо 842-го.

Существенным противопоказанием для совмещения одним лицом ролей двух исторических персонажей – Рёрика и Рюрика – является (помимо заметной искусственности летописного известия о нём), проблема хронологического свойства. Речь не об упомянутых Е.В. Пчеловым лакунах в данных западноевропейских источников, а об условности летописной хронологии событий второй половины IX – первой половины X вв. Принимая тождественность Рюрика и Рёрика, исследователи должны были бы признать и высокую степень точности ранних летописных дат. Например, уверовать в то, что Игорь и Ольга вступили в брак в 6411 (903) г. спустя 24 года после смерти Рюрика, отмеченной в «Повести» под
6387 (879) г., когда жениху уже исполнилась четверть века, что для единственного сына (каковым летопись представляет Игоря) родоначальника династии весьма поздно. Впрочем, эта дата выглядит не такой уж и невероятной при условии некоторых допущений (того, например, что по времени заключения это был не первый, то есть не самый ранний, его брак). Ещё менее правдоподобно, что в столь зрелом возрасте Игорь оставался под опекой Олега, как, впрочем, и в последующие годы, вплоть до смерти регента в 6420 (912) году. Сложно принять на веру и то, что на 39-м году совместной жизни6 Ольга подарила единственного наследника разменявшему шесть десятилетий князю Игорю (7).

Хронологические построения летописца в диапазоне от смерти Рюрика до вокняжения Святослава, прежде всего «растянутые» и равнопродолжительные периоды правления двух первых преемников родоначальника династии, дали основание М.Н. Тихомирову и О.В. Творогову считать искусственным соединением Игоря с Рюриком, а их прямое родство историографической легендой [Тихомиров М.Н., 1979, с. 35; Творогов О.В., 1994, с. 7]. Другие исследователи рассматривали столь малореалистичные датировки как основание для поиска «утраченного» княжеского поколения, не учтённого древнерусским книжником (8).

Искать его можно лишь при наличии непоколебимой веры в достоверность летописной даты варяжского призвания. Не понятно, правда, как автор ПВЛ, столь точно знавший самые ранние, первые даты начальной истории, мог в дальнейшем повествовании «потерять» одно, а то и два поколения, чтобы потом вынужденно и непомерно растягивать срок правления князя Игоря. Скорее всего, летописец ничего не «терял» и порядок первых княжеских поколений знал верно, а из Игоря сделал «долгожителя» по иным хронологическим соображениям. Автор ПВЛ не пытался максимально углубить корни правящей династии, возведя начало её истории, скажем, к царям троянским или римским императорам, как это не раз делали европейские книжники, руководствуясь тем, что престиж царственного рода в немалой степени определяется его древностью(9).

Устанавливая начальную дату княжения Рюрика, он опирался не только на легенды, но и на факт вполне исторический, почерпнутый из доступного ему источника, – «летописанья греческого». «Призвать» варяга автору «Повести» надо было до даты первого похода руси на Константинополь, известного ему из хроники Продолжателя Амартола [Истрин В.М., 1920, с. 511]. Нашествие случилось в 860 г., а в летописи оно ошибочно отнесёно к 866 г. [ПВЛ, с. 13]. Отсчитав от этой даты несколько лет, создатель ПВЛ и получил время прихода в Ладогу варягов-руси, которое без сомнения было бы иным, окажись год нападения на Царьград верно указан (10).

Если бы вычисление времени появления Рюрика велось от правильной даты похода (860 г.), то оно пришлось бы не на 86211, а, вероятно, на 856 г., и пожар горизонта Е2 культурного слоя Старой Ладоги12 уже не казался бы таким «блестящим подтверждением» летописной хронологии, как о том писали два известных исследователя [Булкин В.А., Мачинский Д.А., 1986, с. 19].

Ответ на вопрос, почему летописец остановил свой выбор на 862-м, а не каком-то другом годе, может быть получен при взгляде на дату в записи по летоисчислению «от сотворения мира» – 6370. Это круглое число. Такими же обозначены и другие «даты начал»: 852 / 6360 – «прозвание» русской земли, 882 / 6390 – утверждение Олега в Киеве и провозглашение того «матерью городов русских» [Арістов В., 2012, с. 164]. Определение других дат событий, относимых летописью к концу IX – середине X вв., в том числе начала и окончания правлений первых князей, было бы не возможно, не окажись в распоряжении автора «Повести» текстов византийско-русских соглашений. Приведённые в каждом из них даты и имена императоров «позволяли установить, когда жили эти князья, в каком порядке их нужно расположить, сколько между ними положить лет. Судя по тому, как стремительно летописец обрывал жизни Олега, Игоря и Святослава сразу же после договоров, год их заключения был единственной датой, известной ему из жизни этих князей» [Толочко А.П., 2015, с. 56]. При этом годы смерти первых князей строго привязаны в «Повести» к окончанию правлений византийских императоров. Проиллюстрируем это цитатой из статьи Е.В. Пчелова: «Лев VI умер 11 мая 912 (6420) г. К этому же году летописец приурочил и смерть Олега. Таким образом, конец правления императора Льва был сопоставлен с концом правления Олега. Та же ситуация сложилась и с хронологией княжения Игоря. Договор 944 г. был заключён <…> при византийских императорах Романе I Лакапине, правившем с 920 г., и его соправителях: зяте Романа, Константине VII Багрянородном, и сыне Романа, Стефане <…>. 16 декабря 944 (6453) г. Роман Лакапин был свергнут с престола. К концу его правления летописец приурочил и смерть Игоря, которую он пометил тем же, 6453 г. Поскольку Игорь, таким образом, правил 33 года, то такой же срок летописец отмерил и правлению Олега. Получалось, что Олег
должен был начать править в 879 (6387) г. Так была определена дата смерти его предшественника – Рюрика» [Пчелов Е., 2011, с. 583, 584].

Никаких источников для определения даты призвания Рюрика у создателя ПВЛ не было, если, конечно, не предположить, что информация о ней принесена теми самыми варягами, что пришли с приглашённым князем. Тогда останется загадкой, в какой же календарно-хронологической системе время появления Рюрика сохранялось в устной традиции в течение двух столетий? Саги, даже если допустить, что они были сложены скандинавскими переселенцами, к источникам точной хронологии не отнести.

Сложности, с которыми сталкиваются исследователи при установлении дат большинства событий скандинавской истории дохристианского времени, хорошо известны. Даже время жизни и правления объединителя Норвегии конунга Харальда I Прекрасноволосого определяется приблизительно, а начальная дата его вступления на престол в научных публикациях встречается в нескольких вариантах. Приглашённые на княжение варяги не могли донести точную дату своего прибытия, соотносимую с понятным будущему летописцу счётом лет «от сотворения мира» ни в устной (в сагах13, например), ни в письменной форме (14), равно как и призвавшие их не сумели бы зафиксировать это событие в таких хронологических координатах, которыми мог бы воспользоваться монах-летописец много лет спустя (в начале XII в.). Нет никаких оснований предполагать существование в 60-е годы IX в., то есть в эпоху призвания Рюрика по хронологии «Повести», у зазвавших заморских варягов словен, кривичей и чуди какой-то традиции «анналистического» исчисления времени, по годам правления князей, например. Сама возможность существования у них в то время наследственной княжеской власти ничем не подтверждена.

Отмечая искусственность даты прихода Рюрика, мы упомянули некоторое удревнение летописцем истории династии, носящей его имя. На много ли? Ответить на этот вопрос помогут уже высказывавшиеся в литературе мнения о времени утверждения Олега в Киеве и становления этого города как центра древнерусской политии (15). Выдвигалось предположение, что это случилось «около 900 г., вовсяком случае, ненамного раньше» [Франклин  С., Шепард  Д., 2000, с. 160](16). А.А. Амальрик относил это событие к 900 году [Амальрик А.А., 2018, с. 108]. А.В. Назаренко уверен в необходимости сдвинуть летописную дату начала княжения Олега в Киеве в сторону упозднения, ближе ко времени заключения договора с Византией в 911 г. [Назаренко А.В., 2012, с. 13, прим. 2].

К.А. Цукерман, предлагая новую хронологию правления Олега, приводит ряд аргументов в пользу того, что «экспансия на юг и завоевание Киева должны быть, видимо, передвинуты с 880-х – 890-х гг. на 910 – 930-е гг.», что, помимо прочего, «поможет ликвидировать большой разрыв между письменными источниками и археологическими находками, ведь долгие годы раскопок так и не дали никаких материалов, которые доказывали бы важность Киева в IX в.» [Цукерман К., 1996, с. 77; 2003(б), с. 84]. В других своих работах он относит появление Рюрика приблизительно к 895 г. [он же, 2003(a), с. 76 – 99], а утверждение Олега в Киеве (возникшем «на исходе IX века как торговая фактория на окраине Хазарского каганата») полагает возможным «лет 30 – 40 спустя после летописной даты этого события» [он же, 2018, с. 661].

А.С. Щавелёв связывает завоевания славянских «племён» киевскими князьями (начиная с Олега и Игоря) со временем после 900 г., отмечая, что такая датировка снимает большинство противоречий генеалогического и общеисторического плана летописного нарратива [Щавелёв А.С., 2017(б), с. 28]. Исследователь обращает внимание на то, что после нападения руси на Константинополь в 860 г. и возможного её крещения около 866 / 867 г. нет ни одного упоминания о ней в византийских источниках до начала X в. [он же, 2016, с. 534], но крайне маловероятно предполагать, что росы, обитая в Киеве, больше 30 лет не вступали в контакты с империей [там же, с. 535]. Отсутствие византийских сообщений о руси
согласуется с археологическими данными: в городе до начала X в. нет «ни скандинавских древностей, маркирующих распространение скандинавов-руси, ни кладов дирхамов, обозначающих пути дальней транзитной торговли, ни признаков какой-либо военно-политической элиты» [там же, с. 535].

Картина меняется в первой четверти X в. К тому времени относится целый комплекс известий о росах, клады дирхамов, археологические признаки (укрепления, погребения вооружённой элиты, торговый район Подол), возникновения Киева как политического и торгового центра [там же, с. 536]. Здесь уместно вспомнить и соображения Генрика Ловмянского, с Олегом прямо не связанные. Он, считая «явно вымышленным элементом» хронологию Рюрика, созданную в начале XII в. и не дающую оснований для выводов об отношении Рюрика к Рёрику, полагал, что «действительный Рюрик подвязался в Ладоге, скорее всего, на переломе IX и X веков – через четверть века после смерти Рорика фрисландского» [Ловмянский Г., 1963, с. 246, 247]. Имеющиеся сейчас в распоряжении исследователей археологические источники позволяют согласиться с теми учёными, которые относят утверждение варягов Олега в Киеве ко времени около рубежа столетий. В таком случае Рюрик, окажись он, в строгом соответствии с летописными данными, реальным родоначальником древнерусской династии (т. е. отцом Игоря), должен был появиться на исторической арене заметно позже 60-х годов, ближе к концу IX в.

Если связь двух этих князей достоверна, а степень их родства определяется как отец – сын, то при отсутствии подтверждённых дат жизни первого из них, о времени его деятельности можно было бы строить предположение по некоторым вехам жизни второго (рождение, начало княжения), окажись они достоверно известными. Однако источники позволяют говорить лишь о том, что в 911 г. Игорь не правил той русью, что заключала мирный договор с греками (в летописном тексте этого документа он не упомянут, как, впрочем, и никто из возможно имевшихся родственников Олега; не исключено даже, что к тому времени он ещё и не родился). Его вступление на престол могло приходиться на любой год в интервале от конца 911 до 941 г. Напомним, что А.А. Шахматов склонен был относить это событие к завершающей фазе указанного периода: «водворение Игоря в Киев относится ко времени около 940 года», – писал он [Шахматов А.А., 1915, с. ХХХIII; 1916, с. 74].(17)

В пользу начала правления скандинавской династии в Киеве около условного 900 года свидетельствуют и нумизматические данные, сейчас имеющиеся в распоряжении исследователей. В киевском монетно-вещевом кладе 1851 г., младшие монеты чеканены в 293 г. х. (905 / 906) саманидским эмиром Исма‘илом ибн Ахмадом. Вяч. С. Кулешов датой тезаврации клада считает время «вряд ли позднее 907 – 908 гг.» [Кулешов Вяч. С., 2012, с. 171]. Основанием для такого вывода, по его словам, служит беспрецедентно быстрое ежегодное обновление монетной массы в первой четверти X в., когда «запаздывание дат младших монет по отношению к датам тезаврации кладов этого времени минимально – буквально
считанные годы» [там же, с. 171, 172]. Другой киевский клад (1913 г.), где младшими монетами являются саманидские дирхамы, выпущенные между 287 и 294 гг. х. (900 – 907), мог быть сокрыт «около 908 г.» [там же, с. 177].

В завершение экскурса о времени утверждения руси в Киеве не лишне вспомнить, что в сочинении византийского императора Константина VII Багрянородного упоминаются представители только двух поколений архонтов росов – Игорь и его сын Святослав, правивший в Немогардасе(18) [DAI. 9. 4 – 5], отнесённом к городам «внешней» Росии19. Столь скупые сведения о княжеском семействе явно контрастируют с осведомлённостью этого автора в генеалогии правителей некоторых других народов, например, венгров. Тому могут быть разные причины: от недостатка информации до придания внешнеполитическим «делам венгерским» большего значения, чем росским. Допустимо, однако, предполо-жить, что знакомые византийскому императору киевские росы – образование совсем молодое, правящий род которого и был не глубже двух поколений.

Переключая внимание на вопрос о времени создания легенды, обратимся к древнерусскому княжескому именослову. В честь основателя династии впервые был наречён один из правнуков Ярослава Владимировича – Рюрик Ростиславич, умерший в 6600 (1092) г., и до этого лишь однажды упомянутый летописью под 6594 (1086) г. [ПВЛ, с. 88, 91]. Так как смерть его отца Ростислава Владимировича датирована (6574) 1066 г. [там же, с. 72], то появление на свет Рюрика Ростиславича должно приходиться на первую половину 60-х годов XI в.

Примечательно, что имя родоначальника династии фиксируется в княжеской ветви, утратившей шансы на киевский престол. Отметим и тот факт, что первым так назвал одного из своих сыновей именно новгородский князь, но для нас важнее другое – дата рождения второго из упомянутых «Повестью» Рюриков подтверждает то, что легенда о призвании варягов и её главный персонаж в указанное время уже были известны (в правящем семействе, по крайней мере). Такой порядок взаимодействия княжеского именослова и легенды (когда сначала возникнет некий текст, а имя, упоминаемое в нём, со временем получает распространение) не раз отмечен в историографии. Вариант обратного влияния (уже проникшее в княжескую среду имя было вставлено в легенду) обычно не рассматривается.

В древнерусском именослове у Рюрика схожее положение с родоначальником полоцкой династической линии: Рогволодом становится лишь сын Всеслава, внук Брячислава и правнук Изяслава Владимирича [Литвина А.Ф., Успенский Ф.Б.., 2021, с. 30], чьё княжение приходится уже на начало XII в.

Ввиду отсутствия в ПВЛ каких-либо иных «зацепок», проливающих свет на время создания легенды, исследователи вынужденно обращаются к «Похвале Владимиру»(20) Илариона – единственному древнерусскому внелетописному тексту раннего происхождения (написан до 1050 г.), как-то отражающему родословие княжеской династии. В ней автор упоминает Игоря, Святослава и Ольгу, но молчит о Рюрике. Из этого можно заключить, что во время создания этого сочинения легенды о призвании ещё не существовало и наиболее вероятное время её появления приходится на 50-е – первую половину 60-х годов XI века, но такой вывод базируется на весьма шатких основаниях, ведь целью сочинения Илариона была отнюдь не история правящей династии, и он вполне мог ограничиться теми её представителями, которые, по его словам, «мужьствомъ же и храборъствомъ прослуша въ странахъ многах, и побѣдами и крѣпостию поминаются нынѣ и словуть» [Молдован А.М., 1984, с. 91, 92].

Отсутствие упоминания имени династа-эпонима в произведениях Илариона и других древнерусских сочинениях домонгольской эпохи некоторыми исследователями рассматривается как ключевой факт, доказывающий неисторичность призванного князя. Их оппоненты аппелируют, в числе прочего, к названию пра-вившего на Руси рода Рюриковичей, видя в нём неоспоримое доказательство своей правоты и реального существования полулегендарного правителя.(21)

Княжеский именослов, отражённый в «Повести», демонстрирует крайне редкое обращение к древнейшим именам. Если Рюрик Ростиславич был единственным (кроме реального или мнимого основателя династии), известным летописцу, носителем этого имени, то тёзкой Игоря Старого оказывается только сын Ярослава Владимировича, умерший в 6568 (1060) г. [ПВЛ, с. 71]. То есть имя князя вполне исторического, известного не только «Повести», но и другим источникам, воспроизводилось в правящем семействе не чаще имени Рюрика. Олегов же в княжеском именослове «Повести» немногим больше, чем Игорей и Рюриков. Это имя носили сыновья Святослава Игоревича и Святослава Ярославича.
Первый родился, вероятно, в 950-х годах, второй – столетием позже. А.П. Толочко в связи с этим обращает внимание на симметрию имён и дат [Толочко А.П., 2015, с. 44].

Не лишне вспомнить, что ПВЛ знает лишь одну Ольгу – супругу и преемницу Игоря. Других носительниц этого имени не отмечено вплоть до второй четверти XII в., когда так были названы дочь полоцкого князя Вячеслава Святославича и дочь Юрия Владимировича Долгорукого, ставшая в 1150 г. женой Ярослава Владимировича Осмомысла [Коган В.М., 1993, с. 226, 227].

Впрочем, любые суждения о встречаемости в «Повести» женских имён стоит считать некорректными из-за особенностей этого источника, суммированных Анджеем Поппэ: «Не было принято называть по имени супругу <…> и упоминать о рождении княжеских дочерей, и даже о родственных связях с другими династиями в результате выдачи замуж княжон сообщалось весьма редко. Повесть временных лет, отметившая последовательно рождение сыновей Ярослава, ни словом не упоминает его дочерей» [Поппэ А., 1997, с. 108].

Итак, попытки рассчитать время создания легенды, опираясь на княжеский именослов, отражённый в ПВЛ и сочинении Илариона, не дают однозначного результата, а других источников, увы, нет.

Объясняя появление иноземца во главе восточнославянского государства, исследователи, с доверием воспринимающие летописный рассказ о приглашении Рюрика группой племён(22), остаются в плену таких представлений о возможных механизмах этого процесса, которые сложились под влиянием реалий развитого Средневековья и Нового времени, когда отпрыск европейской династии мог по-лучить власть за рубежами своей страны путём заключения удачного династического брака или же избрания на престол, которое и соответствует «призванию» в терминологии «Повести». Для финала первобытной эпохи более вероятны иные сценарии прихода чужеземцев к управлению социумами. Так, у пруссов и литовцев «власть в отделяющейся от рода дружине мог получить любой удачливый в битвах воин, в том числе и выходец из других этнических группировок, <…> вождями могли стать не представители родовой аристократии, а иноплеменники» [Кулаков В.И., 1989, с. 36]. Хорошо известен аналогичный случай (создание «державы» Само) и у славян в VII в. [Хроники Фредегара…, IV, 48 (с. 212)].

Такой путь прихода к власти, имей он отношение к Рюрику, мог бы объяснить, почему о родословной основателя династии ничего не знали даже современники, не говоря уже о летописце, взявшемся за перо два века спустя, и стало бы понятно, от чего «саги красноречиво молчат о скандинавском происхождении русских князей» [Джаксон Т.Н., 1991, с. 164]. Правда, для того, чтобы доказывать или опровергать возможность такого сценария, надо выяснить, а были ли знать и дружины у словен в IX веке(23), но на этот вопрос ответ при имеющихся источниках получить проблематично.

Чтобы занять иностранный престол требуется, помимо прочего, наличие важнейшего условия – самого престола, то есть, применительно к нашему случаю, совокупности признаков, обозначающих существование в Приильменье и в бассейне Волхова в 60-е годы IX века династической надплеменной княжеской власти, осуществляющей свои функции в иерархическом, социально и экономически стратифицированном обществе, преодолевшем управленческие традиции времён военной демократии. Остаётся загадкой, где авторам, уверовавшим в приглашение варягов-правителей, видится такой престол доваряжского времени.

Не маловажно, что титуловаться приглашённый властитель должен бы в соответствии с традицией обретённого им престола, то есть по наименованию страны или призвавшего племени: «князь словенский» или «князь Словении», ес-ли словене не летописный конструкт (см. прим. 20), а реально существовавшая общность, игравшая заметную или даже ведущую роль в конгломерате приглашающих правителя племён. К примеру, титул и престол английских королей сохранились даже после завоевания страны герцогом Нормандии, почему же в Приильменье и Поволховье должно быть иначе? О покорении словен нашему источнику ничего не известно. По данным ПВЛ, у них было своё «княженье» «в
Новѣгородѣ» [ПВЛ, с. 10]. Даже допуская, что автором «Повести» завышен уровень политогенеза восточноевропейских славянских общностей и что приход Рюрика к власти мог быть аналогичен истории уже упоминавшегося выше Само (избрание предводителем удачливого иноземца), мы всё равно не сможем объяснить, отчего его ближайшие летописные преемники (Олег, Игорь) зовутся только русскими князьями, без указания в титуле народов, пригласивших варягов. Этому можно найти обоснование в случае завоевания, но не «призвания».

Часть 2