Какие сказки слушал обломов в детстве

Ребенок слушал ее, открывая и закрывая глаза, пока, наконец, сон не сморил его совсем. Приходила нянька и, взяв его с коленей матери, уносила сонного, с повисшей через ее плечо головой, в постель.

— Вот день-то и прошел, и слава богу! — говорили обломовцы, ложась в постель, кряхтя и осеняя себя крестным знамением. — Прожили благополучно; дай бог и завтра так! Слава тебе, господи! Слава тебе, господи!

Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют все добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде щуки, которая изберет себе какого-нибудь любимца, тихого, безобидного — другими словами, какого-нибудь лентяя, которого все обижают, — да и осыпает его ни с того ни с сего разным добром, а он знай кушает себе да наряжается в готовое платье, а потом женится на какой-нибудь неслыханной красавице, Милитрисе Кирбитьевне.

Ребенок, навострив уши и глаза, страстно впивался в рассказ.

Нянька или предание так искусно избегали в рассказе всего, что существует на самом деле, что воображение и ум, проникшись вымыслом, оставались уже у него в рабстве до старости. Нянька с добродушием повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на наших прадедов, а может быть, еще и на нас самих.

Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни, но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка.

Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет в ту сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей; у него навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом, незаработанном платье и поесть на счет доброй волшебницы.

И старик Обломов и дед выслушивали в детстве те же сказки, прошедшие в стереотипном издании старины, в устах нянек и дядек, сквозь века и поколения.

Няня между тем уже рисует другую картину воображению ребенка.

Она повествует ему о подвигах наших Ахиллов и Улиссов, об удали Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о Колечище прохожем, о том, как они странствовали по Руси, побивали несметные полчища басурманов, как состязались в том, кто одним духом выпьет чару зелена вина и не крякнет; потом говорила о злых разбойниках, о спящих царевнах, окаменелых городах и людях; наконец переходила к нашей демонологии, к мертвецам, к чудовищам и к оборотням.

Она с простотою и добродушием Гомера, с тою же животрепещущею верностью подробностей и рельефностью картин влагала в детскую память и воображение Илиаду русской жизни, созданную нашими гомеридами тех туманных времен, когда человек еще не ладил с опасностями и тайнами природы и жизни, когда он трепетал и перед оборотнем, и перед лешим, и у Алеши Поповича искал защиты от окружающих его бед, когда и в воздухе, и в воде, и в лесу, и в поле царствовали чудеса.

Страшна и неверна была жизнь тогдашнего человека; опасно было ему выйти за порог дома: его, того гляди, запорет зверь, зарежет разбойник, отнимет у него все злой татарин, или пропадет человек без вести, без всяких следов.

А то вдруг явятся знамения небесные, огненные столпы да шары; а там, над свежей могилой, вспыхнет огонек, или в лесу кто-то прогуливается, будто с фонарем, да страшно хохочет и сверкает глазами в темноте.

И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек долго и хорошо — ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет кричать не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого ни с того ни с сего начнет коробить и бить оземь. А перед тем как сделаться этому, только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.

Терялся слабый человек, с ужасом озираясь в жизни, и искал в воображении ключа к таинствам окружающей его и своей собственной природы.

А может быть, сон, вечная тишина вялой жизни и отсутствие движения и всяких действительных страхов, приключений и опасностей заставляли человека творить среди естественного мира другой, несбыточный, и в нем искать разгула и потехи праздному воображению или разгадки обыкновенных сцеплений обстоятельств и причин явления вне самого явления.

Ощупью жили бедные предки наши; не окрыляли и не сдерживали они своей воли, а потом наивно дивились или ужасались неудобству, злу и допрашивались причин у немых, неясных иероглифов природы.

Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника головой, а не ногами из ворот; пожар — от того, что собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а ели все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую собаку били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину гнилого пола.

И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенной вымысла действйтельности любит верить соблазнительным сказаниям старины, и долго, может быть, еще не отрешиться ему от этой веры.

Слушая от няни сказки о нашем золотом руне — Жар-птице, о преградах и тайниках волшебного замка, мальчик то бодрился, воображая себя героем подвига, — и мурашки бегали у него по спине, то страдал за неудачи храбреца.

Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала с пылом, живописно, с увлечением, местами вдохновенно, потому что сама вполовину верила рассказам. Глаза старухи искрились огнем; голова дрожала от волнения; голос возвышался до непривычных нот.

Ребенок, объятый неведомым ужасом, жался к ней со слезами на глазах.

Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся в полночь из могил, или о жертвах, томящихся в неволе у чудовища, или о медведе с деревянной ногой, который идет по селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную ногу, — волосы ребенка трещали на голове от ужаса; детское воображение то застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс; нервы напрягались, как струны.

Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т.д.; когда медведь входил наконец в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.

Заселилось воображение мальчика странными призраками; боязнь и тоска засели надолго, может быть навсегда, в душу. Он печально озирается вокруг и все видит в жизни вред, беду, все мечтает о той волшебной стороне, где нет зла, хлопот, печалей, где живет Милитриса Кирбитьевна, где так хорошо кормят и одевают даром…

Сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми до конца жизни сохраняет свою власть. Все в доме и в деревне, начиная от барина, жены его и до дюжего кузнеца Тараса, — все трепещут чего-то в темный вечер: всякое дерево превращается тогда в великана, всякий куст — в вертеп разбойников.

Стук ставни и завыванье ветра в трубе заставляли бледнеть и мужчин, и женщин, и детей. Никто в крещенье не выйдет после десяти часов вечера один за ворота; всякий в ночь на пасху побоится идти в конюшню, опасаясь застать там домового.

В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал усомниться в этом, — так сильна вера в чудесное в Обломовке!

Илья Ильич и увидит после, что просто устроен мир, что не встают мертвецы из могил, что великанов, как только они заведутся, тотчас сажают в балаган, и разбойников — в тюрьму; но если пропадает самая вера в призраки, то остается какой-то осадок страха и безотчетной тоски.

Узнал Илья Ильич, что нет бед от чудовищ, а какие есть — едва знает, и на каждом шагу все ждет чего-то страшного и боится. И теперь еще, оставшись в темной комнате или увидя покойника, он трепещет от зловещей, в детстве зароненной в душу тоски; смеясь над страхами своими поутру, он опять бледнеет вечером.

Далее Илья Ильич вдруг увидел себя мальчиком лет тринадцати или четырнадцати.

Он уж учился в селе Верхлёве, верстах в пяти от Обломовки, у тамошнего управляющего, немца Штольца, который завел небольшой пансион для детей окрестных дворян.

У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому и никто любимого пирожка не испечет ему.

Кроме этих детей, других еще в пансионе пока не было.

Нечего делать, отец и мать посадили баловника Илюшу за книгу. Это стоило слез, воплей, капризов. Наконец отвезли.

Немец был человек дельный и строгий, как почти все немцы. Может быть, у него Илюша и успел бы выучиться чему-нибудь хорошенько, если б Обломовка была верстах в пятистах от Верхлёва. А то как выучиться? Обаяние обломовской атмосферы, образа жизни и привычек простиралось и на Верхлёво; ведь оно тоже было некогда Обломовкой; там, кроме дома Штольца, все дышало тою же первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью.

Ум и сердце ребенка исполнились всех картин, сцен и нравов этого быта прежде, нежели он увидел первую книгу. А кто знает, как рано начинается развитие умственного зерна в детском мозгу? Как уследить за рождением в младенческой душе первых понятий и впечатлений?

Может быть, когда дитя еще едва выговаривало слова, а может быть, еще вовсе не выговаривало, даже не ходило, а только смотрело на все тем пристальным немым детским взглядом, который взрослые называют тупым, оно уж видело и угадывало значение и связь явлений окружающей его сферы, да только не признавалось в этом ни себе, ни другим.

Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ка ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.

Может быть, детский ум его давно решил, что так, а не иначе следует жить, как живут около него взрослые. Да и как иначе прикажете решить ему? А как жили взрослые в Обломовке?

Делали ли они себе вопрос: зачем дана жизнь? Бог весть. И как отвечали на него? Вероятно, никак: это казалось им очень просто и ясно.

Не слыхивали они о так называемой многотрудной жизни, о людях, носящих томительные заботы в груди, снующих зачем-то из угла в угол по лицу земли или отдающих жизнь вечному, нескончаемому труду.

Плохо верили обломовцы и душевным тревогам; не принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись, как огня, увлечения страстей; и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от вулканической работы внутреннего, душевного огня, так душа обломовцев мирно, без помехи утопала в мягком теле.

Не клеймила их жизнь, как других, ни преждевременными морщинами, ни нравственными разрушительными ударами и недугами.

Добрые люди понимали ее не иначе, как идеалом покоя и бездействия, нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то: болезнями, убытками, ссорами и между прочим трудом.

Они сносили труд как наказание, наложенное еще на праотцев наших, но любить не могли, и где был случай, всегда от него избавлялись, находя это возможным и должным.

Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или нравственными вопросами; оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись с трудной, мучительной смертью, а, дожив до невозможности, умирали как будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох. Оттого и говорят, что прежде был крепче народ.

Да, в самом деле крепче: прежде не торопились объяснять ребенку значения жизни и приготовлять его к ней, как к чему-то мудреному и нешуточному; не томили его над книгами, которые рождают в голове тьму вопросов, а вопросы гложут ум и сердце и сокращают жизнь.

Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и отцах, так делалось при отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и теперь в Обломовке.

О чем же им было задумываться и чем волноваться, что узнавать, каких целей добиваться?

Ничего не нужно: жизнь, как покойная река, текла мимо их; им оставалось только сидеть на берегу этой реки и наблюдать неизбежные явления, которые по очереди, без зову, представали пред каждого из них.

И вот воображению спящего Ильи Ильича начали так же по очереди, как живые картины, открываться сначала три главные акта жизни, разыгрывавшиеся как в его семействе, так у родственников и знакомых: роди́ны, свадьба, похороны.

Потом потянулась пестрая процессия веселых и печальных подразделений ее: крестин, именин, семейных праздников, заговенья, разговенья, шумных обедов, родственных съездов, приветствий, поздравлений, официальных слез и улыбок.

Все отправлялось с такою точностью, так важно и торжественно.

Ему представлялись даже знакомые лица и мины их при разных обрядах, их заботливость и суета. Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую хотите торжественную свадьбу или именины — справят по всем правилам, без малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому с кем ехать в церемонии, примету ли соблюсти — во всем этом никто никогда не делал ни малейшей ошибки в Обломовке.

Ребенка ли выходить не сумеют там? Стоит только взглянуть, каких розовых и увесистых купидонов носят и водят за собой тамошние матери. Они на том стоят, чтоб дети были толстенькие, беленькие и здоровенькие.

Они отступятся от весны, знать ее не захотят, если не испекут в начале ее жаворонка. Как им не знать и не исполнять этого?

Тут вся их жизнь и наука, тут все их скорби и радости: оттого они и гонят от себя всякую другую заботу и печаль и не знают других радостей; жизнь их кишела исключительно этими коренными и неизбежными событиями, которые и задавали бесконечную пищу их уму и сердцу.

Они с бьющимся от волнения сердцем ожидали обряда, пира, церемонии, а потом, окрестив, женив или похоронив человека, забывали самого человека и его судьбу и погружались в обычную апатию, из которой выводил их новый такой же случай — именины, свадьба и т.п.

Как только рождался ребенок, первою заботою родителей было как можно точнее, без малейших упущений, справить над ним все требуемые приличием обряды, то есть задать после крестин пир; затем начиналось заботливое ухаживанье за ним.

Мать задавала себе и няньке задачу: выходить здоровенького ребенка, беречь его от простуды, от глаза и других враждебных обстоятельств. Усердно хлопотали, чтоб дитя было всегда весело и кушало много.

Только лишь поставят на ноги молодца, то есть когда нянька станет ему не нужна, как в сердце матери закрадывается уже тайное желание приискать ему подругу — тоже поздоровее, порумянее.

Опять настает эпоха обрядов, пиров, наконец свадьба; на этом и сосредоточивался весь пафос жизни..

Потом уже начинались повторения: рождение детей, обряды, пиры, пока похороны не изменят декорации; но ненадолго: одни лица уступают место другим, дети становятся юношами и вместе с тем женихами, женятся, производят подобных себе — и так жизнь по этой программе тянется беспрерывной однообразною тканью, незаметно обрываясь у самой могилы.

Навязывались им, правда, порой и другие заботы, но обломовцы встречали их по большей части с стоическою неподвижностью, и заботы, покрутившись над головами их, мчались мимо, как птицы, которые прилетят к гладкой стене и, не найдя местечка приютиться, потрепещут напрасно крыльями около твердого камня и летят далее.

Так, например, однажды часть галереи с одной стороны дома вдруг обрушилась и погребла под развалинами своими наседку с цыплятами; досталось бы и Аксинье, жене Антипа, которая уселась было под галереей с донцем, да на ту пору, к счастью своему, пошла за мочками.

В доме сделался гвалт: все прибежали, от мала до велика, и ужаснулись, представив себе, что вместо наседки с цыплятами тут могла прохаживаться сама барыня с Ильей Ильичом.

Все ахнули и начали упрекать друг друга в том, как это давно в голову не пришло: одному — напомнить, другому — велеть поправить, третьему — поправить.

Все дались диву, что галерея обрушилась, а накануне дивились, как это она так долго держится!

Начались заботы и толки, как поправить дело; пожалели о наседке с цыплятами и медленно разошлись по своим местам, настрого запретив подводить к галерее Илью Ильича.

Потом, недели через три, велено было Андрюшке, Петрушке, Ваське обрушившиеся доски и перила оттащить к сараям, чтоб они не лежали на дороге. Там валялись они до весны.

Старик Обломов всякий раз как увидит их из окошка, так и озаботится мыслью о поправке: призовет плотника, начнет совещаться, как лучше сделать — новую ли галерею выстроить или сломать и остатки; потом отпустит его домой, сказав: «Подь себе, а я подумаю».

Это продолжалось до тех пор, пока Васька или Мотька донес барину, что вот-де, когда он, Мотька, сего утра лазил на остатки галереи, так углы совсем отстали от стен и, того гляди, рухнут опять.

Тогда призван был плотник на окончательное совещание, вследствие которого решено было подпереть пока старыми обломками остальную часть уцелевшей галереи, что и было сделано к концу того же месяца.

— Э! Да галерея-то пойдет опять заново! — сказал старик жене. — Смотри-ка, как Федот красиво расставил бревна, точно колонны у предводителя в дому! Вот теперь и хорошо: опять надолго!

Кто-то напомнил ему, что вот кстати бы уж и ворота исправить и крыльцо починить, а то, дескать, сквозь ступеньки не только кошки — и свиньи пролезают в подвал.

— Да, да, надо, — заботливо отвечал Илья Иванович и шел тотчас осмотреть крыльцо.

— В самом деле, видишь ведь как, совсем расшаталось, — говорил он, качая ногами крыльцо, как колыбель.

— Да оно и тогда шаталось, как его сделали, — заметил кто-то.

— Так что ж, что шаталось? — отвечал Обломов. — Да вот не развалилось же, даром что шестнадцать лет без поправки стоит. Славно тогда сделал Лука!.. Вот был плотник, так плотник… умер — царство ему небесное! Нынче избаловались: не сделают так.

И он обращал глаза в другую сторону, а крыльцо, говорят, шатается и до сих пор и все еще не развалилось.

Видно, в самом деле славный был плотник этот Лука.

Надо, впрочем, отдать хозяевам справедливость: иной раз в беде или неудобстве они очень обеспокоятся, даже погорячатся и рассердятся.

Как, дескать, можно запускать или оставлять то и другое? Надо сейчас принять меры. И говорят только о том, как бы починить мостик, что ли, через канаву или огородить в одном месте сад, чтоб скотина не портила деревьев, потому что часть плетня в одном месте совсем лежала на земле.

Илья Иванович простер свою заботливость даже до того, что однажды, гуляя по саду, собственноручно приподнял, кряхтя и охая, плетень и велел садовнику поставить поскорей две жерди: плетень благодаря этой распорядительности Обломова простоял так все лето, и только зимой снегом повалило его опять.

Наконец даже дошло до того, что на мостик настлали три новые доски, тотчас же, как только Антип свалился с него, с лошадью и с бочкой, в канаву. Он еще не успел выздороветь от ушиба, а уж мостик отделан был заново.

Коровы и козы тоже немного взяли после нового падения плетня в саду: они съели только смородинные кусты да принялись обдирать десятую липу, а до яблонь и не дошли, как последовало распоряжение врыть плетень как надо и даже окопать канавкой.

Досталось же и двум коровам и козе, пойманным на деле: славно вздули бока!

Снится еще Илье Ильичу большая темная гостиная в родительском доме, с ясеневыми старинными креслами, вечно покрытыми чехлами, с огромным, неуклюжим и жестким диваном, обитым полинялым голубым барканом в пятнах, и одним большим кожаным креслом.

Наступает длинный зимний вечер.

Мать сидит на диване, поджав ноги под себя, и лениво вяжет детский чулок, зевая и почесывая по временам спицей голову.

Подле нее сидит Настасья Ивановна да Пелагея Игнатьевна и, уткнув носы в работу, прилежно шьют что-нибудь к празднику для Илюши, или для отца его, или для самих себя.

Отец, заложив руки назад, ходит по комнате взад и вперед, в совершенном удовольствии, или присядет в кресло и, посидев немного, начнет опять ходить, внимательно прислушиваясь к звуку собственных шагов. Потом понюхает табаку, высморкается и опять понюхает.

В комнате тускло горит одна сальная свечка, и то это допускалось только в зимние и осенние вечера. В летние месяцы все старались ложиться и вставать без свечей, при дневном свете.

Это частью делалось по привычке, частью из экономии. На всякий предмет, который производился не дома, а приобретался покупкою, обломовцы были до крайности скупы.

Они с радушием заколют отличную индейку или дюжину цыплят к приезду гостя, но лишней изюминки в кушанье не положат и побледнеют, как тот же гость самовольно вздумает сам налить себе в рюмку вина.

Впрочем, такого разврата там почти не случалось: это сделает разве сорванец какой-нибудь, погибший в общем мнении человек; такого гостя и во двор не пустят.

Нет, не такие нравы были там: гость там прежде троекратного потчеванья и не дотронется ни до чего. Он очень хорошо знает, что однократное потчеванье чаще заключает в себе просьбу отказаться от предлагаемого блюда или вина, нежели отведать его.

Не для всякого зажгут и две свечи: свечка покупалась в городе на деньги и береглась, как все покупные вещи, под ключом самой хозяйки. Огарки бережно считались и прятались.

Вообще там денег тратить не любили, и как ни необходима была вещь, но деньги за нее выдавались всегда с великим соболезнованием, и то если издержка была незначительна. Значительная же трата сопровождалась стонами, воплями и бранью.

Обломовцы соглашались лучше терпеть всякого рода неудобства, даже привыкали не считать их неудобствами, чем тратить деньги.

От этого и диван в гостиной давным-давно весь в пятнах, от этого и кожаное кресло Ильи Иваныча только называется кожаным, а в самом-то деле оно — не то мочальное, не то веревочное: кожи-то осталось только на спинке один клочок, а остальная уж пять лет как развалилась в куски и слезла; оттого же, может быть, и ворота все кривы и крыльцо шатается. Но заплатить за что-нибудь, хоть самонужнейшее, вдруг двести, триста, пятьсот рублей казалось им чуть не самоубийством.

Услыхав.. что один из окрестных молодых помещиков ездил в Москву и заплатил там за дюжину рубашек триста рублей, двадцать пять рублей за сапоги и сорок рублей за жилет к свадьбе, старик Обломов перекрестился и сказал с выражением ужаса, скороговоркой, что «этакого молодца надо посадить в острог».

Вообще они глухи были к политико-экономическим истинам о необходимости быстрого и живого обращения капиталов, об усиленной производительности и мене продуктов. Они в простоте души понимали и приводили в исполнение единственное употребление капиталов — держать их в сундуке.

На креслах в гостиной, в разных положениях, сидят и сопят обитатели или обычные посетители дома.

Между собеседниками по большей части царствует глубокое молчание: все видятся ежедневно друг с другом; умственные сокровища взаимно исчерпаны и изведаны, а новостей извне получается мало.

Тихо; только раздаются шаги тяжелых, домашней работы сапог Ильи Ивановича, еще стенные часы в футляре глухо постукивают маятником да порванная время от времени рукой или зубами нитка у Пелагеи Игнатьевны или у Настасьи Ивановны нарушает глубокую тишину.

Так иногда пройдет полчаса, разве кто-нибудь зевнет вслух и перекрестит рот, примолвив: «Господи помилуй!»

За ним зевает сосед, потом следующий, медленно, как будто по команде, отворяет рот, и так далее, заразительная игра воздуха в легких обойдет всех, причем иного прошибет слеза.

Или Илья Иванович пойдет к окну, взглянет туда в скажет с некоторым удивлением: «Еще пять часов только, а уж как темно на дворе!»

— Да, — ответит кто-нибудь, — об эту пору всегда темно; длинные вечера наступают.

А весной удивятся и обрадуются, что длинные дни наступают. А спросите-ка, зачем им эти длинные дни, так они и сами не знают.

И опять замолчат.

А там кто-нибудь станет снимать со свечи и вдруг погасит — все встрепенутся: «Нечаянный гость!» — скажет непременно кто-нибудь.

Иногда на этом завяжется разговор.

— Кто ж бы это гость? — скажет хозяйка. — Уж не Настасья ли Фаддеевна? Ах, дай-то господи! Да нет; она ближе праздника не будет. То-то бы радости! То-то бы обнялись да наплакались с ней вдвоем! И к заутрене и к обедне бы вместе… Да куда мне за ней! Я даром что моложе, а не выстоять мне столько!

— А когда, бишь, она уехала от нас? — спросил Илья Иванович. — Кажется, после ильина дня?

— Что ты, Илья Иваныч! Всегда перепутаешь! Она и семика не дождалась, — поправила жена.

— Она, кажется, в петровки здесь была, — возражает Илья Иванович.

— Ты всегда так! — с упреком скажет жена. — Споришь, только срамишься…

— Ну, как же не была в петровки? Еще тогда все пироги с грибами пекли: она любит…

— Так это Марья Онисимовна: она любит пироги с грибами — как это не помнишь! Да и Марья Онисимовна не до ильина дня, а до Прохора и Никанора гостила.

Они вели счет времени по праздникам, по временам года, по разным семейным и домашним случаям, не ссылаясь никогда ни на месяцы, ни на числа. Может быть, это происходило частью и оттого, что, кроме самого Обломова, прочие все путали и названия месяцев и порядок чисел.

Замолчит побежденный Илья Иванович, и опять все общество погрузится в дремоту. Илюша, завалившись за спину матери, тоже дремлет, а иногда и совсем спит.

— Да, — скажет потом какой-нибудь из гостей с глубоким вздохом, — вот муж-то Марьи Онисимовны, покойник Василий Фомич, какой был, бог с ним, здоровый, а умер! И шестидесяти лет не прожил — жить бы этакому сто лет!

— Все умрем, кому когда — воля божья! — возражает Пелагея Игнатьевна со вздохом. — Кто умирает, а вот у Хлоповых так не поспевают крестить: говорят, Анна Андреевна опять родила — уж это шестой.

— Одна ли Анна Андреевна! — сказала хозяйка. — Вот как брата-то ее женят и пойдут дети — столько ли еще будет хлопот! И меньшие подрастают, тоже в женихи смотрят; там дочерей выдавай замуж, а где женихи здесь? Нынче, вишь, ведь все хотят приданого, да все деньгами…

— Что вы такое говорите? — спросил Илья Иванович, подойдя к беседовавшим.

— Да вот говорим, что…

И ему повторяют рассказ.

— Вот жизнь-то человеческая! — поучительно произнес Илья Иванович. — Один умирает, другой родится, третий женится, а мы вот все стареемся: не то что год на год, день на день не приходится! Зачем это так? То ли бы дело, если б каждый день как вчера, вчера как завтра!.. Грустно, как подумаешь…

— Старый старится, а молодой растет! — сонным голосом кто-то сказал из угла.

— Надо богу больше молиться да не думать ни о чем! — строго заметила хозяйка.

— Правда, правда, — трусливо, скороговоркой отозвался Илья Иванович, вздумавший было пофилософствовать, и пошел опять ходить взад и вперед.

Долго опять молчат; скрипят только продеваемые взад и вперед иглой нитки. Иногда хозяйка нарушит молчание.

— Да, темно на дворе, — скажет она. — Вот, бог даст, как дождемся святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно, как будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут было бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у меня всех с пути собьет. Затеет игры разные… такая, право!

— Да, светская дама! — заметил один из собеседников. — В третьем году она и с гор выдумала кататься, вот как еще Лука Савич бровь расшиб…

Вдруг все встрепенулись, посмотрели на Луку Савича и разразились хохотом.

— Как это ты, Лука Савич? Ну-ка, ну, расскажи! — говорит Илья Иванович и помирает со смеху.

И все продолжают хохотать, и Илюша проснулся, и он хохочет.

— Ну, чего рассказывать! — говорит смущенный Лука Савич. — Это все вон Алексей Наумыч выдумал: ничего и не было совсем.

— Э! — хором подхватили все. — Да как же ничего не было? Мы-то умерли разве?.. А лоб-то, лоб-то, вон и до сих пор рубец виден…

И захохотали.

— Да что вы смеетесь? — старается выговорить в промежутках смеха Лука Савич. — Я бы… и не того… да все Васька, разбойник… салазки старые подсунул… они и разъехались подо мной… я и того…

Общий хохот покрыл его голос. Напрасно он силился досказать историю своего падения: хохот разлился по всему обществу, проник до передней и до девичьей, объял весь дом, все вспомнили забавный случай, все хохочут долго, дружно, несказанно, как олимпийские боги. Только начнут умолкать, кто-нибудь подхватит опять — и пошло писать.

Наконец кое-как с трудом успокоились.

— А что, нынче о святках будешь кататься, Лука Савич? — спросил, помолчав, Илья Иванович.

Опять общий взрыв хохота, продолжавшийся минут десять.

— Не велеть ли Антипке постом сделать гору? — вдруг опять скажет Обломов. — Лука Савич, мол, охотник большой, не терпится ему…

Хохот всей компании не дал договорить ему.

— Да целы ли те… салазки-то? — едва от смеха выговорил один из собеседников.

Опять смех.

Долго смеялись все, наконец стали мало-помалу затихать: иной утирал слезы, другой сморкался, третий кашлял неистово и плевал, с трудом выговаривая:

— Ах ты, господи! Задушила мокрота совсем… насмешил тогда, ей-богу! Такой грех! Как он спиной-то кверху, а полы кафтана врозь…

Тут следовал окончательно последний, самый продолжительный раскат хохота, и затем все смолкло. Один вздохнул, другой зевнул вслух, с приговоркой, и все погрузилось в молчание.

По-прежнему слышалось только качанье маятника, стук сапог Обломова да легкий треск откушенной нитки.

Вдруг Илья Иванович остановился посреди комнаты с встревоженным видом, держась за кончик носа.

— Что это за беда? Смотрите-ка! — сказал он. — Быть покойнику: у меня кончик носа все чешется…

— Ах ты, господи! — всплеснув руками, сказала жена. — Какой же это покойник, коли кончик чешется? Покойник — когда переносье чешется. Ну, Илья Иваныч, какой ты, бог с тобой, беспамятный! Вот этак скажешь в людях когда-нибудь или при гостях и — стыдно будет.

— А что ж это значит, кончик-то чешется? — спросил сконфуженный Илья Иванович.

— В рюмку смотреть. А то, как это можно: покойник!

— Все путаю! — сказал Илья Иванович. — Где тут упомнишь: то сбоку нос чешется, то с конца, то брови…

— Сбоку, — подхватила Пелагея Ивановна, — означает вести; брови чешутся — слезы; лоб — кланяться: с правой стороны чешется — мужчине, с левой — женщине; уши зачешутся — значит, к дождю, губы — целоваться, усы — гостинцы есть, локоть — на новом месте спать, подошвы — дорога…

— Ну, Пелагея Ивановна, молодец! — сказал Илья Иванович. — А то еще когда масло дешево будет, так затылок, что ли, чешется…

Дамы начали смеяться и перешептываться; некоторые из мужчин улыбались; готовился опять взрыв хохота, но в эту минуту в комнате раздалось в одно время как будто ворчанье собаки и шипенье кошки, когда они собираются броситься друг на друга. Это загудели часы.

— Э! Да уж девять часов! — с радостным изумлением произнес Илья Иванович. — Смотри-ка, пожалуй, и не видать, как время прошло. Эй, Васька! Ванька, Мотька!

Явились три заспанные физиономии.

— Что ж вы не накрываете на стол? — с удивлением и досадой спросил Обломов. — Нет, чтоб подумать о господах? Ну, чего стоите? Скорей, водки!

— Вот отчего кончик носа чесался! — живо сказала Пелагея Ивановна. — Будете пить водку и посмотрите в рюмку.

После ужина, почмокавшись и перекрестив друг друга, все расходятся по своим постелям, и сон воцаряется над беспечными головами.

Читать окончание сна Обломова »

---

Часть 1. Глава 9 (продолжение). Роман «Обломов» И. Гончарова.

Обновлено: 09.01.2023

В Обломовке, в далекие детские годы, сложилась важная и в последующей жизни во многом определяющая черта характера Ильи Ильича — поэтическая мечтательность. Здесь же Гончаров, вслед за Пушкиным, подчеркивает, что дворянская культура неразрывно связана с народной почвой. Эти сословные традиции, с одной стороны, сыграют печальную роль в становлении характера Обломова, превратясь отчасти в черты 288

Обломов — лишь дитя своего времени. Царство крепостной России -вот истоки обломовской апатии, бездеятельности, страха перед жизнью. Привычка получать все даром, не прикладывая никакого труда, — основа всех поступков и действий Обломова.

Жизнь Обломова лишена стремлений к изменениям, преобразованиям. Больше всего на свете он ценит покой, не имея сил и желания бороться, если можно жить и так. Как только судьба ставит перед ним проблему выбора, возникающую рано или поздно перед любым человеком, Обломов пасует перед жизненными проблемами и трудностями.

Деревня — это особый мир, чуждый суетности и потрясениям жизни. Картины природы представляют собой идиллический пейзаж, который не может быть нарушен никакими бурями и стихиями. Солнце светит ровно, осадки выпадают в свое время в нужном количестве, мороз крепчает, как и положено в Крещение. Ничего не нарушает сложившийся порядок. В природе присутствует гармония.

Используя уже известный прием в литературе, Гончаров подвергает своего героя испытанию любви. Ведь именно в любви и дружбе личность проявляется наиболее ярко.

Гончаров реалистично изобразил картину русской дворянской жизни, при которой лучшие ценности человека убиваются бездеятельностью. Образ Обломова оказался вневременным понятием, воплотившим в себе лень, апатию, неспособность к самостоятельному действию, и приобрел нарицательное значение.

Сон Обломова краткое содержание

Главные герои

Илья Ильич Обломов – мужчина средних лет, дворянин, который во сне попадает в свое детство и отрочество.

Другие персонажи

Родители Ильи – добродушные, любящие родители, которые всячески оберегали сына от внешних проявлений жизни. Няня – старушка, которая на всю жизни привила Илюше любовь к сказкам. Штольц – немец, учитель Ильи, строгий и требовательный человек.

Краткое содержание

Сон Обломова краткое содержание

Главные герои

Илья Ильич Обломов – мужчина средних лет, дворянин, который во сне попадает в свое детство и отрочество.

Другие персонажи

Родители Ильи – добродушные, любящие родители, которые всячески оберегали сына от внешних проявлений жизни. Няня – старушка, которая на всю жизни привила Илюше любовь к сказкам. Штольц – немец, учитель Ильи, строгий и требовательный человек.

Краткое содержание

НЯНЯ ИВАНА ГОНЧАРОВА

№ 2006 / 14, 23.02.2015

Добавить комментарий Отменить ответ

Сон Обломова

И.А.Гончаров: русский герой и русская сказка

] Аксиоматично, что тяготение писателя к фольклорным образам, мотивам и пр. говорит не только о его вниманиии к национальным корням, но и о его попытке представить в своем творчестве определенную версию национального характера. Илья Ильич Обломов, несомненно, национальный персонаж. Смеем утверждать — самый национальный из великих литературных героев русской литературы XIX века. Ни Евгений Онегин, ни любимый Гончаровым Чацкий, ни Печорин, ни Пьер Безухов не идут в сравнение с Ильей Обломовым в этом смысле. И это сразу, кстати сказать, заставляет отказаться от примитивных трактовок образа Обломова, которыми грешили Аполлон Григорьев, Р. В. Иванов-Разумник и др.

— Отчего это, няня, тут темно, а там светло, а ужо будет и там светло? — спрашивал ребенок.

— Оттого, батюшка, что солнце идет навстречу месяцу и не видит его, так и хмурится; а ужо, как завидит издали, так и просветлеет.

Ясно, что Гончаров среди волшебных сказок (как типичный образец) особенно выделяет сказку «о нашем золотом руне — Жар-птице

, доктор филологических наук

Краткое содержание

Вдосталь набегавшись и напрыгавшись, Илюша принимался пристально наблюдать за окружающим его миром. Словно губка, впитывал он различные явления, которые глубоко западали в его душу, росли и зрели вместе с ним.

Так и рос Илья, будто цветок в теплице. Он стремился жадно познавать мир, резвиться, играть в снежки вместе с деревенскими мальчишками, но родители видели в этой славной живости характера лишь угрозу его здоровью, и тщательно кутали мальчика в теплые одеяла.

Умиротворяющая, тихая природа, сон которой не нарушался ни величием высоких гор, ни буйством шумящего моря, ни неистовыми ветряными бурями или ливнями, способствовала восприятию маленьким Ильей именно такого, размеренного, спокойного, пассивного образа жизни, где за него всегда все делает кто-то другой, не нарушая спокойствия непрерывной лени.

«Воспитанный в недрах провинции, среди кротких и теплых нравов и обычаев родины, переходя в течение двадцати лет из объятий в объятия родных, друзей и знакомых, он до того был проникнут семейным началом. «
(часть 1 глава V)

«У них, как и у всех людей, были и заботы и слабости, взнос подати или оброка, лень и сон. «
(часть 1 глава IX)

«

Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его советником в палате, а мать даже и губернатором; но
всего этого хотелось бы им достигнуть как-нибудь подешевле, с разными хитростями,
обойти тайком разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды, не трудясь перескакивать через них, то есть, например, учиться слегка, не до изнурения души и тела, не до утраты благословенной, в детстве приобретенной полноты, а так,
чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат
, в котором бы сказано было, что Илюша прошел все науки и искусства.

«Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть – уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно вещь, да не достанет, – принести ли что, сбегать ли за чем. «
(часть 1 глава IX)

«. ему иногда, как резвому мальчику, так и хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг отец и мать, да три тетки в пять голосов и закричат:

– Зачем? Куда? А Васька, а Ванька, а Захарка на что?

Эй! Васька! Ванька! Захарка! Чего вы смотрите, разини? Вот я вас.

И не удастся никак Илье Ильичу сделать что-нибудь самому

для себя. «
(часть 1 глава IX)

«. Илья Ильич не умел ни встать, ни лечь спать, ни быть причесанным и обутым, ни отобедать без помощи Захара. «
(часть 1 глава VII)

«. а ему бы одно могло быть полезно: опять играть в снежки. «
(часть 1 глава IX)

Образование Обломова

Живя в Обломовке, Илья Ильич перенял от своих родственников основную науку жизни – книги и образование ему не нужно, как ненужно было его отцу и деду. Повторяющаяся, основанная на обрядах жизнь обломовцев не требовала особых знаний, все, что было нужно, с самых пеленок передавалось от родителей к детям. Именно в такой атмосфере полного безразличия к новым знаниям, видения их как необязательного и ненужного аспекта человеческой жизни, и сформировалось отношение Обломова к образованию. В большие праздники или в непогоду родители сами оставляли мальчика дома, считая, что школа всегда может подождать.

Школьные уроки были для Ильи сущим мучением и он только для вида продолжал сидеть там ровно, внимательно следя за речью учителя, – на самом деле герой не понимал ни то, зачем ему нужен весь даваемый в школе багаж знаний, ни когда он ему понадобиться в жизни. И главным вопросом, которым задавался Обломов еще в подростковом возрасте было то, что если человек обязан сначала долго учиться, а затем много работать – когда же ему суждено жить полной жизнью? Илье казалось неестественным читать много книг и узнавать много нового, для него это было тяжело и непонятно.

Впрочем, единственной отдушиной для Обломова становились сборники поэзии. С раннего детства чувствительный к красоте природы, поэтичный, рефлексирующий Илья находил в поэзии близкие ему идеи и мировосприятие – только поэтичные сроки пробуждали в его сердце активность и деятельность, присущую его близкому другу Андрею Штольцу. Однако даже самые интересные книги не захватывали Илью Ильича полностью, он не спешил прочитывать их одну за одной, обогащая свой ум новыми знаниями и открытиями, порой ленясь дочитать даже первый том, прерывая чтение необходимостью пойти поспать или поесть. Даже тот факт, что Обломов все-таки закончил школу, а затем прослушал курс наук в Москве говорит скорей о послушании и безвольности героя, во всем слушавшего родителей и не желающего самостоятельно распоряжаться своей судьбой. Для Ильи Ильича было проще, когда кто-то решал все за него, а ему достаточно было лишь повиноваться чужой воле.

Московский университет

После долгих раздумий родители отдали сына учиться дальше. Он поступил на факультет права в Московском университете. Так продолжилось образование Обломова.

Надо отметить, что Обломов изначально учился с увлечением, его вдохновляли идеи Гете и Байрона, но потом он потерял интерес к учебе.

Воспитание Штольца

Воспитание и образование Обломова кардинально отличается от жизни Штольца. Деятельностный, живой Штольц получил образование за границей и постоянно стремился к самосовершенствованию, будь это гуманитарные или технические науки.

Отношение к образованию Обломова и Штольца, таблица

1 ответ

Отношение Обломова к образованию

Отношение Штольца к образованию

Учеба в пансионе Штольца — старшего

Учился отлично под руководством отца, который не баловал его. Штольц был репетитором в пансионе отца благодаря отличным знаниям в области разных наук.

Учеба в университете

Окончил университет без всяких проблем.

Учеба дала только теоретические знания, которые герой не смог применить на практике.

Относился к учебе как к наказанию, считал её бессмысленной тратой времени.

Учеба принесла большую пользу герою. Благодаря ей и огромному желанию учиться он смог получить хорошее образование и стать успешным человеком.

Оценка: 3.9 ( 16 голосов)

Судьба Штольца и Обломова

Обломов селится в доме Агафьи Пшеницыной, у них рождается ребенок. Обломов умирает, а его жизнь так и остается ничем не примечательной и тусклой.

У Штольца совершенно другая жизнь. Он женится на Ольге, они забирают на воспитание Андрюшу, сына Обломова, много путешествуют.

Таким образом, читатель видит, как воспитание и образование Штольца и Обломова повлияло на их дальнейшую жизнь. Обломов так и остался если не физически, то в мечтах в своей любимой деревне Обломовке, а Штольц начал строить новую, собственную жизнь.

Илья Ильич Обломов является единственным ребенком у своих родителей. Из-за этого супруги Обломовы всячески баловали сына:

«.. .в школе, где не делали исключений в пользу балованных сынков.» (об Илье Обломове, часть 1 глава VI)

Воспитание Обломова прошло в теплом семейном кругу, в домашней и уютной атмосфере в его родном имении Обломовка:

«Воспитанный в недрах провинции, среди кротких и теплых нравов и обычаев родины, переходя в течение двадцати лет из объятий в объятия родных, друзей и знакомых, он до того был проникнут семейным началом. « (часть 1 глава V)

Родители Обломова и другие его родственники были ленивыми людьми. От всех них Илья Ильич перенял свою лень и беспечность:

«У них, как и у всех людей, были и заботы и слабости, взнос подати или оброка, лень и сон. « (часть 1 глава IX)

Одна из главных проблем воспитания Обломова заключается в том, что родители не научили его трудолюбию, терпению и усердию. Родители мечтали, чтобы их сын Илья стал высокопоставленным чиновником или даже губернатором, но чтобы на пути к этому успеху он приложил как можно меньше усилий, не изнуряя душу и тело. Эта своеобразная «система воспитания» Обломовых абсолютно не нравилась их соседу господину Штольцу, который воспитывал своего сына Андрея Штольца в совершенно другом ключе:

« Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его советником в палате, а мать даже и губернатором; но всего этого хотелось бы им достигнуть как-нибудь подешевле, с разными хитростями, обойти тайком разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды, не трудясь перескакивать через них, то есть, например, учиться слегка, не до изнурения души и тела, не до утраты благословенной, в детстве приобретенной полноты, а так, чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат, в котором бы сказано было, что Илюша прошел все науки и искусства.

Вся эта обломовская система воспитания встретила сильную оппозицию в системе Штольца. Борьба была с обеих сторон упорная. Штольц прямо, открыто и настойчиво поражал соперников, а они уклонялись от ударов вышесказанными и другими хитростями. » (часть 1 глава IX)

Родители Обломова не научили его быть самостоятельным человеком. Слуги приносили маленькому Илюше все, что ему могло понадобиться. Таким образом, он не научился сам себя обслуживать в повседневной жизни:

«Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть – уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно вещь, да не достанет, – принести ли что, сбегать ли за чем. « (часть 1 глава IX)

Отец, мать и прочие родственники не давали маленькому Илье сделать какое-либо самостоятельное движение:

«. ему иногда, как резвому мальчику, так и хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг отец и мать, да три тетки в пять голосов и закричат:

– Зачем? Куда? А Васька, а Ванька, а Захарка на что? Эй! Васька! Ванька! Захарка! Чего вы смотрите, разини? Вот я вас.

Маленький Илюша с детства привык к помощи своего верного слуги Захара. Без него он не мог ни одеться, ни обуться:

«. Илья Ильич не умел ни встать, ни лечь спать, ни быть причесанным и обутым, ни отобедать без помощи Захара. « (часть 1 глава VII)

Один из главных принципов воспитания Обломовых заключался, в том, чтобы не позволять ребенку шалить и исследовать окружающий мир. Эти ограничения негативно повлияли на личность Ильи Обломова:

Родители Обломова оберегали сына от всяческих невзгод и проблем. Мальчик рос, как цветок в теплице. Это, безусловно, вредило его развитию:

В маленьком Илье Обломове бурлила энергия, жизнь и жажда приключений, но все это не находило выхода. В результате ребенок рос медленно и вяло:

«А иногда он проснется такой бодрый, свежий, веселый; он чувствует: в нем играет что-то, кипит, точно поселился бесенок какой-нибудь. » (часть 1 глава IX)

«. он рос медленно и вяло. Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая. » (часть 1 глава IX)

Иногда маленькому Илюше все же удавалось вырываться из домашнего плена и порезвиться на воле. Но такое случалось редко, потому что родители всячески пресекали подобные побеги:

«Бесенок так и подмывает его: он крепится, крепится, наконец не вытерпит, и вдруг, без картуза, зимой, прыг с крыльца на двор, оттуда за ворота, захватил в обе руки по кому снега и мчится к куче мальчишек. » (часть 1 глава IX)

Со временем маленький Обломов привык к вялой, ленивой жизни. Еще будучи ребенком, он научился кричать на слуг и приказывать им:

Очевидно, система воспитания, которой придерживались старики Обломовы, нанесла непоправимый вред их сыну. Родители не понимали, что своей безмерной опекой лишали сына самого главного – возможности шалить, резвиться и исследовать мир вокруг:

В результате воспитание, полученное Обломовым, сделало из него апатичного и слабого человека, не приспособленного к жизни.

Это были материалы для сочинения о воспитании Обломова в романе «Обломов» Гончарова: анализ системы воспитания, ее проблем и принципов.

События юных лет оказывают значительное влияние на жизнь человека. Не стало исключением детство Обломова — литературного персонажа И. А. Гончарова. В детских годах следует искать причины, по которым главный герой одноименного романа вырос апатичным и ленивым. Его характер формировался под влиянием близкого окружения и родителей, которые не смогли привить сыну волевой характер и стремление к успеху.

• Идея романа
• Сюжет литературного произведения
• Родина Обломова
• Умственное развитие
• Обучение мальчика
• Близкие люди в детстве Ильи
• Роль воспитания
• Последствия событий юных лет

Идея романа

Сюжет литературного произведения

Знакомство с кратким содержанием и цитатами из произведения поможет понять его суть и выделить моменты из детства главного героя. Им выступает Илья Ильич Обломов, человек 30—32 лет, который со слугой Захаром живет в Петербурге на улице Гороховой. Он практически не встает с дивана, не ведет никакую деятельность. По описанию автора, это полный обрюзгший человек с выразительным серыми глазами. Его лицо можно было бы назвать привлекательным, если бы он весил намного меньше.

Полнота для Обломова — великое дарование бога. Илья считает, что она дана свыше и предопределяет образ жизни, который он ведет. Внешний вид его не волнует — подобное отношение к внешности и гардеробу передалось от родителей. Сдвинуть с дивана апатичного Обломова не могут ни чувство к Ольге Ильинской, ни угроза разорения поместья.

Антиподом в произведении выступает Андрей Штольц, которому автор дает хорошую характеристику. Он помогает Илье на время очнуться от вымышленного мира и окунуться в реальность. После долгих размышлений Илья даже решается просить руки Ольги Ильинской. Поддавшись интригам Тарантьева, он переезжает в дом Агафьи Пшеницыной, который расположен на Выборгской стороне.

Постепенно все хозяйство лентяя оказывается прибрано к рукам Агафьи, сам же Обломов окончательно деградирует. В это время по Петербургу уже ходят слухи о его женитьбе на Ольге Ильинской. Обломов этому удивлен, ведь он еще ничего не решил. Ольга приходит в новую квартиру Ильи и убеждается, что он не может очнуться он мира фантазий, сочинений, размышлений. Она разрывает отношения, а на Обломова начинает претендовать Пшеницына.

Брат Агафьи старается прибрать к рукам дела Обломова, а сама она рожает ему сына. Вскоре девушка раскрывает планы брата и отрекается от него. Ольга выходит замуж за Андрея Штольца, который посещает Обломова, так и не способного покинуть диван и начать жить интересно. Илья просит не оставлять его сына. Спустя пять лет после инсульта он умирает, а опеку над его ребенком оформляют Андрей и Ольга.

Роль сына в жизни Пшеницыной стала главной. Слуга Захар пережил своего барина, он стал испытывать лишения и просить милостыню.

Родина Обломова

Обитатели редко выезжали за пределы усадьбы, практически не принимали у себя гостей. Единственным преступлением была кража урожая на огородах. Жители Обломовки хорошо знали друг друга в лицо и боялись чужаков. Когда слуга привез письмо из города, все вдруг чего-то испугались и четыре дня не решались его прочитать. Открыв, успокоились: в письме знакомый помещик просил рецепт варки пива.

Забота о пище — главное занятие обитателей поместья. При деревенском изобилии составить меню на каждый день было непросто. О том, что подать к столу на обед и ужин, совещались всем домом. Каждый предлагал свое блюдо, поэтому выбрать было сложно. После еды в усадьбе становилось тихо, все засыпали. В ожидании сна и еды проходило детство ребенка. В Обломовке не любили перемен, все незнакомое у ее жителей вызывало страх:

1. Галерею не чинили. Однажды ее часть обрушилась, задавив наседку с цыплятами. При этом едва осталась в живых дворовая Аксинья.
2. Крестьяне боялись подходить к упавшему от усталости страннику и думали, что это чудовище. В отсутствии стремления к лучшему заключалась жизнь обитателей Обломовки.

Умственное развитие

В сказках и историях, которые рассказывала мальчику няня, мир представал жестоким и полным опасностей. Обломовка на этом фоне казалась островком спокойствия и благополучия. Такой она и была, пока управление не было передано в руки апатичного Ильи Ильича. Из процветающего уголка, где ткали холсты, варили пиво, а в каждом домохозяйстве было все необходимое, произошло формирование имения в заброшенный мирок.

Умственное развитие мальчика нельзя назвать нормальным. Любознательный от природы, он часто расспрашивал мать и няньку о вещах и явлениях, которые его интересовали. Однако невежественные женщины давали ребенку бестолковые ответы:

1. На вопрос, почему в одном месте темно, а в другом светло, няня ответила, что солнце идет навстречу месяцу. Если оно не видит луны, то хмурится, а как увидит — сразу посветлеет.
2. Идеальный край по представлению няни был в медовых реках и кисельных берегах. Там ничего не делают, лишь празднуют и гуляют. Сказки о богатырях, колдунах, Милитрисе Кирбитьевне посеяли в душе ребенка ложную надежду на то, что все проблемы могут решаться сами собой. Они же породили у повзрослевшего Ильи страх перед жизнью, от которой он спрятался в петербургской квартирке на Гороховой улице, а впоследствии — в Выборгской стороне.

Обучение мальчика

Обломовка навсегда осталась в воспоминаниях Ильи Ильича райским местом. В распорядке дня Обломова в детстве находилось место шалостям и играм. Он обожал убегать из дома к роще и оврагу, прогуливаться по галерее, следил за делами старших жителей имения, внимал их рассуждениям и беседам.

Единственным другом Обломова был сын его учителя — Андрей. В детстве у мальчиков были похожие характеры, они увлекались многими вещами и все хотели познать. Однако родительское воспитание дало разный результат. Под опекой родителей и нянек Обломов стал апатичным юношей, Андрей же вырос активным молодым человеком.

Если бы Верхлёво располагалось дальше от Обломовки, то из обучения мальчика вышел бы толк. Однако родители жалели Илюшу, часто забирали домой из пансиона, чтобы он не перетрудился. Все искренние желания и порывы мальчика не находили поддержки у близких.

Из подвижного жизнерадостного ребенка, который смотрел на мир восторженным взором, он вырос в бездельника, не приученного к труду и обучению.

Близкие люди в детстве Ильи

Из сна Обломова становится понятно, что он был единственным ребенком в семье. Близкие его ласкали и баловали, а слуги не позволяли ничего делать самому. Илья постоянно вспоминает нежный голос и руки матери, объятия друзей и близких.

Родители мальчика были беспечными и ленивыми владельцами имения, не желали уделять внимания хозяйственным вопросам. Больше всего их заботила еда, и ее культ прививался ребенку. Переедание отразилось на внешности Обломова — он рос полным мальчиком. Близкие и родители Обломова хорошо описаны в романе:

1. Отец Илья Иванович. Добрый и искренний человек, который при этом абсолютно ленив и безынициативен. С детства Илья замечал, что его отец целыми днями сидел у окна и делал пустые замечания дворовым или ходил по дому, заломив назад руки. Его не занимали дела, а жизнь была посвящена лишь созерцанию действительности. Все, что нужно было для благоустройства поместья, откладывалось на последний момент. В результате дом пришел в запустение, но исправлять недостатки никто не спешил. Отец мальчика читал только газеты, делая это скорее автоматически, чем в стремлении узнавать что-то новое. Для обычных людей газета — источник свежей информации, однако старший Обломов находил удовольствие в прочтении новостей трехлетней давности.
2. Имя матери осталось неизвестным, она покинула этот мир намного раньше отца. Илья горячо ее любил и часто вспоминал во взрослом возрасте. Известно, что мать постоянно хлопотала о еде. Хозяйство она не вела и создавала видимость своего участия в делах.
3. Штат приживалок и дальних родственников. Близкие ребенка предавались только еде и сну. Привычка спать после обеда передалась и мальчику.

Роль воспитания

Будучи единственным ребенком в семье, Илья был обласкан со всех сторон и не привык ничего делать самостоятельно. Без помощи слуг он одевался, выполнял гигиенические процедуры. Если же Илья был не в духе, он мог ударить слугу в лицо ногой. Это было в порядке вещей, ведь слуги существовали для угождения господам.

Беготня и подвижные игры запрещались родителями, поэтому Илье часто приходилось тайком уходить из дома. Однако из-за усиленной слежки совершить побег с каждым днем становилось все труднее. В скором времени природная активность и любознательность угасли, уступив место апатии и лени.

Стремление родителей уберечь дитя от тягот мира было естественным, однако оно не принесло пользы главному герою романа. Детство промелькнуло, а воспитание Обломова не помогло ему обрести даже элементарных навыков самообслуживания. Он вырос несамостоятельным и безынициативным молодым человеком. Конечно, родители мечтали о блестящей карьере для ребенка, но без денежных затрат и усилий со своей стороны.

Последствия событий юных лет

Воспитание Обломова в детстве серьезно повлияло на его судьбу. Переняв манеру и стиль жизни близкого окружения, он стал ленивым и апатичным. При этом никакие доводы на взрослого Илью не действовали: он коротал время на диване, не заботясь о выполнении даже самых необходимых дел.

Неприспособленность к жизни не позволила Обломову стать великой личностью, реализовать себя в карьере, успешном управлении поместьем, семейной жизни. Из-за лени, которую в романе описывают как обломовщину, он упустил все возможности, которые давала молодость. В итоге любовь и успех прошли стороной, а в реальности остались пустые фантазии.

Читайте также:

  

• Что такое часовые пояса география 8 класс определение кратко

  

• Приемы педагогической техники в начальной школе

  

• Почему некоторые полихеты поселяются на теле губок на морских звездах и рыбах кратко

  

• Какими типами анализа учебно воспитательного процесса больше всего пользуются руководители школ

  

• Скачать бесплатно план урока обж 5 класс если вы водитель велосипеда

Трудно переоценить значение фольклорных образов и мотивов для Гончарова, постоянно размышлявшего о национальном русском характере, его достоинствах и недостатках. Впитывая художественный опыт мировой классики, разрабатывая «мировые» вопросы жизни человека и человечества, писатель исходной точкой своих размышлений всегда делает национальную жизнь в ее устойчивых моментах. Он как бы «накладывает» свои культурные и цивилизационные разработки на «плато» русского национального характера, русской жизни. Для него чрезвычайно важны — не как фоновый, но как объясняющий фактор — и сказочный Емеля, и былинный Илья Муромец. В конечном счете воздействие национального фольклора на личность и творчество писателя не поддается точной оценке и учету — и все равно окажется (несмотря на сравнительно небольшое количество прямых следов влияния и «реминисценций») гораздо более важным, чем какое-либо другое «влияние». Недаром Ф. М. Достоевский сказал: «Вспомните Обломова, вспомните «Дворянское гнездо» Тургенева. Тут, конечно, не народ, но все, что в этих типах Гончарова и Тургенева вековечного и прекрасного, — все это от того, что они в них соприкоснулись с народом; это соприкосновение с народом придало им необычайные силы. Они заимствовали у него его простодушие, чистоту, кротость, широкость ума и незлобие, в противоположность всему изломанному, фальшивому, наносному и рабски заимствованному». [1]

Аксиоматично, что тяготение писателя к фольклорным образам, мотивам и пр. говорит не только о его вниманиии к национальным корням, но и о его попытке представить в своем творчестве определенную версию национального характера. Илья Ильич Обломов, несомненно, национальный персонаж. Смеем утверждать — самый национальный из великих литературных героев русской литературы XIX века. Ни Евгений Онегин, ни любимый Гончаровым Чацкий, ни Печорин, ни Пьер Безухов не идут в сравнение с Ильей Обломовым в этом смысле. И это сразу, кстати сказать, заставляет отказаться от примитивных трактовок образа Обломова, которыми грешили Аполлон Григорьев, Р. В. Иванов-Разумник и др.

Весьма характерно письмо И. С. Аксакова к М. Ф. Де Пуле от 6 июля 1859 года: «Вы называете Обломова поэтической превосходной натурой, «поэтом — народным» [2]. Разве дворянским? Вы не объясняете нигде, что именно поэтического в этой натуре? Что общего между Обломовым и народными песнями, напр<имер>, «Вниз по матушке, по Волге»? Звучит ли этот бодрый мотив в натуре Обломова? Нисколько. Он возрос не на народной, а на искаженной дворянской почве… Он чует что-то…» [3] Славянофил И. С. Аксаков ограничивает мироощущение народа одним только «бодрым мотивом». Однако при всем своем отрицательном отношении к фольклоризму Гончарова, по его мнению, фольклоризму неорганичному, ущербному, — все же вынужден был признать, что Гончаров «чует что-то». А. Ф. Кони правильно обозначил национальный акцент в творчестве автора «Обломова»: «Гончаров стремился изобразить национальную природу русского человека, народные его свойства независимо от того или иного общественного положения». [4]

Считалось, что Гончаров не знает русских пословиц и поговорок. Однако произведения, статьи, письма Гончарова показывают как раз обратное. «Кто старое помянет, тому глаз вон», «Кто на море не бывал, тот Богу не маливался», «Не в пору гость хуже татарина», «На грех мастера нет», «Велика Федора, да дура», «Если б не бы, да не но, были бы мы богаты давно», «На воре шапка горит», «Всем сестрам по серьгам», «Рад бы в рай, да грехи не пускают» (письма к Е. В. Толстой. Pour и contre), «Ни Богу свеча, ни черту кочерга» (письмо к Е. В. Толстой от 3 ноября 1855 года) — вот лишь некоторые из пословиц и поговорок, цитируемых Гончаровым.

К сожалению, научная биография Гончарова пока еще не написана, причем особенно темным периодом для исследователей является детство Гончарова. В частности, мы почти ничего не знаем о том, как шло соприкосновение будущего писателя с устным народным творчеством в этот чрезвычайно важный период его жизни. Ведь именно в детстве писатели, как правило, органично усваивают «золотой запас» народного творчества. В автобиографиях писатель никак не акцентирует знакомство с фольклором, но все-таки отмечает в одной из них, что находил «в лакейской дома у себя сказки о Еруслане Лазаревиче, Бове Королевиче и другие, читал и их» (VIII. 221). [5] Сказки эти были чрезвычайно популярны в то время. Брат Ф. М. Достоевского А. М. Достоевский вспоминал: «В наше время, т. е. во время нашего детства, были очень распространены так называемые лубочные издания сказок: про «Бову королевича», «Еруслана Лазаревича» и т. п. Это были тетради в четвертушку, на серой бумаге, напечатанные лубочным способом или славянскими, или русскими буквами, с лубочными картинками вверху каждой страницы. Таковые тетрадки и у нас дома не переводились». [6] Очевидно, с этими изданиями имел дело и мальчик Гончаров. Между прочим, сказка о Еруслане Лазаревиче эхом отзовется в романе «Обломов»: «Он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит» (Ч. 1, гл. VI).

Ясно, что лакейская никогда не была для писателя единственным или, тем более, главным источником познания народного творчества. Несомненно, главную роль в этом сыграла его няня. О ней романист упомянул в воспоминаниях «На родине», а также в письмах к родным. Звали ее Аннушкой, Анной Михайловной. Она оказала на маленького Ваню Гончарова огромное влияние, о чем, к сожалению, совершенно умалчивает академическая наука. Именно она открыла для будущего писателя сокровищницу русского фольклора. На всю жизнь Гончаров сохранил к няне сердечную любовь. Это глубокое благодарное чувство к Анне Михайловне отмечают мемуаристы. Так, племянник писателя М. В. Кирмалов пишет: «Иван Александрович нежно любил свою няню Аннушку. Я хорошо помню эту старушку, нянчившую и меня и жившую в то время на покое у бабушки моей Александры Александровны в Хухореве. В ее слабом, иссохшем теле жила кристально чистая душа ребенка, полная до краев любовью к детям и ко всем домашним…». [7] Перед нами вполне классический со времен Арины Родионовны образ своеобразной «литературной няни»: чем-то оказалась она слишком дорога писателю, помнившему ее до конца своей жизни. И это «что-то», думается, верно обозначено в воспоминаниях Г. Н. Потанина: «волшебные сказки»! В отличие от Пушкина, автор «Обломова» не посвящал своей няне отдельных литературных произведений, но заслуживает внимания образ няни, например, в «Сне Обломова». Здесь явно чувствуются личные впечатления автора. Няня дает маленькому Илюше сказочное, мифологическое объяснение мира, которым довольствуется сама. При этом она развивает в ребенке воображение и поэтическое мировосприятие:

— Отчего это, няня, тут темно, а там светло, а ужо будет и там светло? — спрашивал ребенок.

— Оттого, батюшка, что солнце идет навстречу месяцу и не видит его, так и хмурится; а ужо, как завидит издали, так и просветлеет.

Можно не сомневаться, что эти перлы народного воображения и поэзии Гончаров узнал от своей няни, Аннушки. В романе он как бы вспоминает, как он «в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода». В «Сне Обломова» указан репертуар, видимо, близкий репертуару реальной няни Гончарова: «Она повествует ему… об удали Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о Колечище прохожем». Здесь же сказка о Жар-птице, Емеле-дураке, Медведе на деревянной ноге. Въяве видим мы и манеру Анны Михайловны рассказывать чудные народные сказки: «Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала с пылом, живописно, с увлечением, местами вдохновенно, потому что сама вполовину верила рассказам. Глаза старухи искрились огнем: голова дрожала от волнения; голос возвышался до непривычных нот». Свое восприятие этих рассказов Гончаров также описывает: «Ребенок, объятый неведомым ужасом, жался к ней со слезами на глазах… ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни».

Ясно, что Гончаров среди волшебных сказок (как типичный образец) особенно выделяет сказку «о нашем золотом руне — Жар-птице» (IV. 123). Маленький Илюша Обломов слушал «о преградах и тайниках волшебного замка» (IV. 123).

В творческом сознании писателя сказка присутствует постоянно и проявляется порою очень неожиданно. Как ассоциативный фон она ясно ощущается в описании кругосветного путешествия в книге «Фрегат «Паллада»». Так, при посещении Японии Гончаров восклицает: «9-го августа, при той же ясной, но, к сожалению, чересчур жаркой погоде, завидели мы тридесятое государство… Вот этот запертой ларец, с потерянным ключом…» (Ч. 2, гл. I). Или: «Мне не верилось, что всё это делается наяву. В иную минуту казалось, что я ребенок, что няня рассказала мне чудную сказку о неслыханных людях, а я заснул у ней на руках и вижу всё это во сне. Да где же это я в самом деле?» (Ч. 2, гл. III). Гончаров может вспомнить сказку и в дружеском письме: «… Я духом не смутился, а только, обращаясь мысленно к автору, вспомнил одно место из древних сказок: «дурень ты, дурень, неразумный ты бабин, то же бы слово, да не так бы молвил»…» [8]

Еще Н. Д. Ахшарумов, несколько сузивший образ Ильи Обломова параллелью с Емелей-дурачком, призывал читателей вглядеться попристальнее в Обломова: «… и вы увидите, что он недалеко ушел от Емели-дурачка… Обломов больше развит, и потому идеал его гораздо сложнее; но если внимательно сверить его с идеалом Емели, то едва ли окажется какое-нибудь существенное различие». [9] Разговор о бессильном богатырстве Ильи Обломова окрашен в романе в сказочные тона. То же касается и Тарантьева: «В петербургской службе ему нечего было делать с своею латынью и с тонкой теорией вершить по своему произволу правые и неправые дела; а между тем он носил и сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нем враждебными обстоятельствами навсегда, без надежды на проявление, как бывали запираемы, по сказкам, в тесных заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить» (Ч. 1, гл. III).

Сам Гончаров, судя по «Сну Обломова», в детстве выслушал от няни Анны Михайловны немало волшебных сказок. Впрочем, упомянул здесь писатель всего несколько: сказку «о Емеле-дурачке» («Емеля-дурак», «По щучьему велению»), сказку «о Жар-птице» («Сказка об Иване-царевиче, жар-птице и о сером волке»), сказку «о медведе с деревянной ногой» («Медведь»). Последнюю сказку о медведе Гончаров подробно цитирует, приводя из нее слова медведя, отправившегося на поиски своей ноги: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет». Судя по этой цитате, романист не пользовался сборником сказок Афанасьева, а скорее всего просто хорошо помнил сказки своего детства, приводя какой-то поволжский вариант текста сказки о медведе на липовой ноге.

Тема волшебной сказки входит в роман «Обломов» еще в первой части. «Сон Обломова» буквально пропитан атмосферой русской волшебной сказки. Стоит только вспомнить избушку «на курьих ножках» [10] Онисима Суслова: «Не всякий и сумеет войти в избу к Онисиму; разве только что посетитель упросит ее стать к лесу задом, а к нему передом«. Вспоминается сказка и тогда, когда автор начинает характеризовать своего героя и главную его черту — мечтательность (гл. VI): «Он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит…» Судя по всему, именно из сказки о Бове-королевиче попадает в «Сон Обломова» столь важное для всей концепции романа, и в особенности для женских центральных его образов, имя Милитрисы Кирбитьевны. Правда, ни в сказке о Еруслане Лазаревиче, где действует дочь Кербита Кербитовича, ни в «Бове-королевиче», где героиня прямо названа Милитрицей Кирбитьевной [11], этот женский персонаж вовсе не похож на ту сказочную волшебницу (своего рода волшебную щуку), которая призвана дать герою покой, негу и ласку (что в романе достается на долю Агафьи Матвеевны): в первом случае перед нами мать Еруслана Лазаревича [12], во втором — мать, обрекшая на смерть отца, неверная жена и т. п. Не совсем подходит для сопоставления и вариант сказки о Кащее Бессмертном из сборника Афанасьева (Т. 1. № 158), где упоминается Василиса Кирбитьевна: «Когда царевич был мал, то мамки и няньки его прибаюкивали: «Баю-баю, Иван-царевич! Вырастешь большой, найдешь себе невесту: за тридевять земель, в тридесятом царстве сидит в башне Василиса Кирбитьевна — из косточки в косточку мозжечок переливается»…». Скорее всего, и здесь следует говорить о каком-то поволжском варианте сказки, поведанной все той же Анной Михайловной.

Волшебная сказка для автора «Обломова» — несомненно, символ. Феномен волшебной сказки — это, по Гончарову, феномен русского национального сознания. Это сознание принципиально мифилогизированное, в котором, как известно, «нерасчлененность материального и идеального являет себя в мифологической теме жизни- сна. Сон (идеальное) поясняет и направляет жизнь (материальное). Жизнь — продолжение и расшифровка сна». Сон-жизнь Ильи Обломова в своих фундаментальных характеристиках предопределен именно мифологизированным сознанием, вынесенным из нежного детства. В Обломовке «терялся слабый человек, с ужасом озираясь в жизни, и искал в воображении ключа к таинствам окружающей его и своей собственной природы» (Ч.1, гл. IХ). Населив воображение утопическим мечтами «о той волшебной стороне, где нет зла, хлопот, печалей, где… хорошо кормят и одевают даром» — (Ч.1, гл. IХ) и суевериями («странными призраками»), человек подпадает под абсолютную власть сказки. Жизнь и сон смешиваются в нечто единое: «Сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка» (Ч.1, гл. IХ).

Впрочем, волшебная сказка и ее главный герой инстинктивно оцениваются Гончаровым неоднозначно: как с негативной, так и с позитивной стороны. Негативная оценка ясно сформулирована — и вся на виду: сказка о Емеле-дурачке, например, названа прямо «злой и коварной сатирой на наших прадедов, а может быть, еще и на нас самих». Романист дает уничтожающую характеристику и интерпретацию волшебной сказки: «Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде щуки, которая изберет себе какого-нибудь лентяя, которого все обижают, да и осыпает его, ни с того, ни с сего, разным добром, а он знай кушает себе да наряжается в готовое платье, а потом женится на какой-нибудь красавице Милитрисе Кербитьевне» (Ч.1, гл. IХ). Однако если принять проводимую самим автором параллель между Ильей Обломовым и Иванушкой-дурачком, то не все будет столь одназначно. Обломов не только лентяй (как и Иван-дурак), но и «золотое сердце». Гончаров в 1-й части романа слишком прямо и категорично судит «обломовщину», забывая об Обломове. Эта часть слишком «социальна», — недаром писатель не советовал Л. Н. Толстому читать ее: «Не читайте первой части «Обломова», а если удосужитесь, то почитайте вторую часть и третью: они писаны после, а та в 1849 году и не годится» (VIII. 303).

Почти все, писавшие об отношении Гончарова к волшебной сказке, отмечали лежавшее на поверхности негативное отношение к ней как к источнику «обломовщины». Позитивная же сторона дела не столь явна, — и ускользала от взоров исследователей. Если «сон» погубил Илью Обломова, то он же является источником и лучших качеств его души, о чем почти прямо, но по другому поводу сказал еще Ф. М. Достоевский. [13] В образе Ильи Обломова явно проглядывают черты, характерные для героя не только русской сказки, героя «обиженного, обездоленного, гонимого и униженного представителя семьи, рода, селения» [14]. Как и Иван-дурак, Илья Обломов все делает «не так», он не может, как другие, устроиться в жизни, приспособиться к ней, а если и устраивается, то лишь чудом, по принципу: «Бог дурака поваля кормит», «дуракам везет». Но обязательное условие такого везения в русской сказке — незлобливость или прямая доброта героя, — что и подчеркнуто в образе Обломова. Иван-дурак в сказке часто чудесным образом превращается в Ивана-царевича. В Илье Обломове мелькают черты и того, и другого, ибо свою чудесную «награду» Илья Ильич тоже получает в романе (спокойная, сну подобная, жизнь с Агафьей Матвеевной — Милитрисой Кирбитьевной). В этом смысле имена Еруслана Лазаревича и Бовы Королевича упомянуты в романе не даром: на Выборгской стороне герой находит совершенно случайно, без каких-либо усилий жизнь покойно-сказочную, волшебную, тихую, без перемен, жизнь Ивана-царевича, которая в сказке не изображается, а лишь достигается в финале: «И стали они жить-поживать»… Вот это «жить-поживать» и изображает в своем романе Гончаров, разоблачая сказку, но и утверждая исключительность нравственной чистоты героя.

Сам роман многое позаимствовал у поэтики сказки. Как и в волшебной сказке, в романе показаны повторяющиеся циклы жизни героев. Время, изображаемое в романе, не просто охватывает несколько исторических периодов (в отличие от романа о лишних людях, где временной диапазон значительно уже и принципиально историчен) — оно фольклорно, устойчиво, незыблемо. Все изменения событий, пространства, героев происходят как бы внутри устойчивых родовых признаков, циклично: Обломовка — Выборгская сторона, Илья Иванович — Илья Ильич, Милитриса Кирбитьевна, няня и матушка (женщина-хранительница) — Агафья Матвеевна. Из сказочного времени выпадают лишь такие герои, как Штольц и, впоследствии, Ольга. Это люди линейного времени и несказочного пространства, они вполне историчны, с их образами ассоциируются конкретные исторические события, реалии и проблемы: реформы, постройка железных дорог, устройство концессий, проблема эмансипации женщин и пр. Остальные герои живут в том времени, которое в сказке обозначается формулой: «Жили-были…». Подобно тому, как в волшебной сказке герой нарушает запрет — и теряет свою невесту, Илья Обломов не выполняет указаний своей невесты Ольги Ильинской — и утрачивает ее. В романе Гончарова разоблачение сказки, демифологизация сочетаются с явным тяготением к нравственному ядру русской волшебной сказки, с ее поэтизацией «дурака», не обычного, заурядного ленивца, но с «золотым сердцем».

Е. Трубецкой в свое время писал: неведение, «неделание» сказочного героя есть не только отрицательные свойства его характера, но прежде всего — особая установка, включающая в себя недоверие к обыденным, традиционным представлениям о правде и смысле жизни: «В отрицательных свойствах сказочного героя, в его немощи, неведении… обнаруживается некоторое отрицательное определение искомого им «нового царства». Оно есть запредельная человеку сила и мудрость… С мыслию об «ином царстве» связывается мечта о полном преображении законов естества, о… совершенном одухотворении мира». [15]

Емеля-дурак, а вместе с ним и Обломов делают установку не на здравый смысл, не на «земное» разрешение проблем жизни, а на «запредельное», на «Божий промысел». И в этом главную роль играет то обстоятельство, что сказочный дурак живет не умом, а сердцем. Им-то, сердцем и постигается запредельное, внелогичное, неземное. Кто из умных братьев Емели поверил бы обещаниям щуки и отпустил ее?

Известно, что «мудрость в сказке олицетворяется преимущественно двумя женскими типами — вещей старухой и вещей невестой». [16] В романе Гончарова есть своя «вещая старуха», ориентирующая героя на мудрость сердца, а не ума. Это нянюшка, передающая Илюше недосягаемый, утопический идеал счастья: «Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни, но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у него смешалась с жизнью и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка».

Есть у Обломова и «вещая невеста». Это Агафья Матвеевна Пшеницына (Милитриса Кирбитьевна). «Мудрая жена» (вспомним, например, царевну-лягушку) в сказке руководит всей жизнью героя, как бы ограждает его жизнь от «земной логики». У Агафьи Матвеевны то же бескорыстие (т. е., по сказке — «дурь»), что и у Обломова (история с жемчугами). Встретились дурак и дурочка. Ольга же для Обломова слишком умна, но при этом не мудра. Ее духовность раздваивается. Огражденность от мира земных забот сказочного героя в «Обломове» выражается в том, что «Илья Ильич жил как будто в золотой рамке жизни» (Ч. 4, гл. IХ).

Е. Трубецкой пишет, что в русской сказке «в числе искателей «иного царства» есть люди низшего, высшего и среднего духовного уровня». [17] Низший уровень — «мечта о богатстве», которое «само собою валится в рот человеку без всяких с его стороны усилий». Высший — «уровень несогласия с установившимися законами здравого смысла». С этой точки зрения, Обломов представляет оба уровня. Там, где он ищет «покой-праздник», он изображается автором почти сатирически («Нянька с добродушием повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на… нас самих»). С другой стороны, в его «неделании» заключен запрос искания «иного царства», живущего вековечными законами «сердца». Это, по Трубецкому, «средний» уровень духовности. Но Обломов не дорастает до «высшего» уровня, как герой сказки, жертвующий птице части своего тела ради того, чтобы она вынесла его к свету. Обломов не способен на жертву, как и другие герои романа. Не потому ли в «Обломове» звучит ностальгическая нота о прожитой «не своей» жизни?

Таким образом, в «Обломове» мы сталкиваемся с оригинальным, ранее не известным видом романа, который не подходит под привычные определения («социальный», «исторический», «психологический» и пр.). Это «роман-сказка», в котором доминирует хронотоп волшебной сказки и действуют герои сказочного типа,- в них важны не столько индивидуальные особенности, сколько родовые черты. Вглядываясь в своего героя, Гончаров писал о русском человеке и русском национальном характере как таковом, — во всей его драматической неоднозначности. Романист прекрасно видит борьбу в русской душе мечты о «даровом богатстве» и мечты о высшей духовности, не досягаемой в земном пределе.

Многомощные фольклорные слои пронизывают романное сознание Гончарова не только в «Обломове». В «Обрыве» опора на фольклор, конечно, не столь очевидно выражена, как во втором романе, но не менее ощутима. Достаточно сказать, что центральная сюжетная линия, связанная с именами Веры, Марка Волохова, Тушина, Райского, играет фольклорными обертонами совершенно открыто и даже акцентированно. Совершенно очевидно, что образ Веры спроецирован в том числе и на славянский миф о русалке. [18] Образ русалки нередко встречается в произведениях русской и мировой классики, прежде всего в произведениях европейских романтиков. В русской литературе это и «Ундина» В. А. Жуковского, и «Яныш-королевич» А. С. Пушкина из цикла «Песни западных славян», «Майская ночь или утопленница» Н. В. Гоголя, «Русалка» М. Ю. Лермонтова, стихотворения «Русалка» и «Наяда» Д. П. Ознобишина [19]. У русалки есть набор признаков, в том числе тех, что важны для автора «Обрыва»: притягивающая красота, ночная активность, таинственность. Если Марфенька дана в солнечном свете, то Вера — в лунном. Если Марфенька вся понятна с первого взгляда, то в Вере мерцает какая-то тайна, которую не сразу разгадал Райский. Вера в «Обрыве», «пропадая куда-то на глазах у всех, в виду, из дома, из сада, потом появляется, будто со дна Волги, вынырнувшей русалкой, с светлыми, прозрачными глазами, с печатью непроницаемости и обмана на лице, с ложью на языке, чуть не в венке из водяных порослей на голове, как настоящая русалка!» (Ч. 3, гл. Х). [20]

Весь сюжет духовного соблазнения Веры Марком Волоховым напоминает мотивы волшебной сказки о похищении Царевны-девицы злым колдуном. Есть и добрый молодец — Тушин. Овраг (обрыв) предстает как место обитания злого волшебника. В XIII главе 3-й части романа между Верой и Тушиным состоялся такой разговор: » — Когда у вас загремит гроза, Вера Васильевна, — спасайтесь за Волгу, в лес: там живет медведь, который вам послужит… как в сказках сказывают. [21]
— Хорошо, буду помнить! — смеясь, отвечала Вера, — и когда меня, как в сказке, будет уносить какой-нибудь колдун — я сейчас за вами!»

Лишь в первом своем романе (и в раннем творчестве вообще) Гончаров упускает шанс использования столь богатых возможностей фольклора. «Обыкновенная история» скорее построена на основе евангельской притчи о блудном сыне. Но уже в 1840-е годы, сразу после «Обыкновенной истории» пишется «Сон Обломова», в котором Гончаров как бы «подключается» к мощным слоям народного фольклорного мышления, обогащая евангельскую основу своих романов (неизменную во всей трилогии) и вводя еще один важный «вектор измерения». Дело в том, что «Обыкновенная история» — роман сравнительно «космополитичный». Как только Гончаров начинает осмысливать национальную жизнь в ее глубине (а это не только «Обломов», но и «Фрегат «Паллада»» и «Обрыв»), на уровне особенностей национального характера, он с неизбежностью обращается к тем жанрам, в которых наиболее рельефно выразились черты этого характера (волшебная сказка и былина). В результате меняется сам жанровый код гончаровского романа в «Обломове». Былинные черты характера главного героя даны в противопоставлении со «сказочными» его чертами. Отношения героев, развитие характера в «Обломове» во многом строются по сюжетной канве волшебной сказки. В итоге роман приобретает новые жанровые признаки, в нем господствует атмосфера волшебной сказки. Роман «Обрыв» в этом смысле строится несколько иначе, в нем заложены структурные элементы сказки о злом волшебнике и красавице. Марк Волохов очаровывает Веру, одурманивает ее — точно так же, как нигилизм, это новое учение, пришедшее в Россию с Запада, одурманивало русскую молодежь 1860-х гг. Роман полон «чудовищ». Кроме злого волшебника Марка, там в Марфинькином сне мы встречаемся с гоголевским Вием, с языческими богами (Геркулес и пр.). Вера сравнивается с хищной птицей, страсть, ее гложущая, с тигром. Такой набор не случаен. Все это «лики» страшного чудовища, или злого вошебника, пытающегося отобрать душу у красавицы Веры. Благодаря фольклорному фону, роман «Обрыв» наполняется фольклорным же временем: современная история, с ее злободневными вопросами, сочленяется в романе с внеисторичной, метафизически осмысленной судьбой России, в основе которой — национальный характер русского человека, отраженный различными гранями в образах бабушки Татьяны Марковны, Райского, Марка Волохова, Веры, Марфиньки, «доброго медведя» Тушина. Наряду с героями «обломовского» типа, связанного с волшебной сказкой (Райский и Волохов), в романе есть герои, показывающие, сколь большую роль сыграло в становлении национальных основ жизни Православие (Бабушка, Вера, Марфинька). Роман ставит вопрос об исторической судьбе России — в зависимости от судьбы православной веры. У Гоголя Вий вошел в церковь, у Гончарова в «Обрыве» — злой волшебник Волохов посягает на всю Россию, на ее Веру.

Богатства русского фольклора достались Гончарову «даром» — и мощно питали его творчество на протяжении всей его жизни. Ведь одним из главных объектов его писательского интереса является русский национальный характер. Недаром однажды романист заметил: «Я терпеть не могу видеть себя переведенным: я пишу для русских…» (VIII. 388).
Владимир Иванович Мельник, доктор филологических наук

Работа выполнена при поддержке РГНФ. Грант 08-04-00079а «И.А.Гончаров и мировой литературный процесс».

Примечания:

1 — Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30-ти томах. Л., 1981. Т. 22. С. 44.
2 — Очевидная ориентация на точку зрения А. В. Дружинина.
3 — И. А. Гончаров в неизданных письмах, дневниках и воспоминаниях современников (Публикация Н. Г. Розенблюма) // Русская литература. СПб., 1969. N 1. С. 165-166.
4 — И. А. Гончаров в воспоминаниях современников. Л., 1969. С. 240.
5 — Сказку о Еруслане Лазаревиче (полное название: «Сказка полная о славном и сильном витязе Еруслане Лазаревиче, о его храбрости и невообразимой красоте царевны Анастасии Вахрамеевны»), по указанию Д. А. Ровинского, была издана в 1810-1820-х гг. и выдержала до 1839 года четыре издания» (Ровинский Д. А. Русские народные картинки. СПб., 1900. Т. 1. Стб. 203-204). Полная редакция сказки о Бове королевиче была издана в 1790 или 1791 гг. и многократно переиздавалась в первой трети XIX века (Кузьмина В.Д. Рыцарский роман на Руси. Бова, Петр Златых Ключей. М., 1964. С. 65-66).
6 — Достоевский А.М. Воспоминания. Л., 1930. С. 51.
7 — И. А. Гончаров в воспоминаниях современников. Л., 1969. С. 40-41.
8 — М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. СПб., 1912. Т. 4. С. 139.
9 — Роман И. А. Гончарова «Обломов» в русской критике. Л., 1991. С. 147.
10 — Недаром автор говорит, что в избу Онисима Суслова «курице страшно войти».
11 — Там же. С. 516-524.
12 — Телегин С. М. «Слышать» умолкнувший звук божественной эллинской речи…» // Русский язык и литература в средних учебных заведениях УССР. 1991. N8. С. 59.
13 — Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30-ти томах. Т. 22. Л., 1981. С. 44.
14 — Мифы народов мира. Изд. 2-е. М., 1988. С. 422.
15 — Трубецкой Е. «Иное царство» и его искатели в русской народной сказке // Литературная учеба. М., 1990. Кн. 2. С. 113.
16 — Там же.
17 — Там же. С. 102.
18 — Хотя, возможно, для Гончарова важнее была литературная традиция (это надо еще выяснять), ведь как пишет Э. В. Померанцева, образ русалки «корнями своими к древним верованиям, однако укреплен и уточнен в представлениях человека не мифологическими рассказами, а профессиональным искусством — живописью и литературою. С течением времени сложный фольклорный образ блекнет, стирается, верование уходит из народного быта. Литературый же образ русалки, чеканный и выразительный, живет как явление искусства и способствует жизни образа» (Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М., 1975. С. 91).
19 — См.: Иванова Т. Ф. Образ русалки в творчестве Д. П. Ознобишина // Русское литературоведение на современном этапе. Материалы VI Международной конференции. Т. 1. М., 2007. С. 72 — 75.
20 — См.: Жужанна Зельдхейи-Деак. К проблеме реминисценций в лейтмотивах романа И. А. Гончарова «Обрыв» // И. А. Гончаров. Материалы международной конференции, посвященной 180-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 1994.

21 — Подобный мотив встречается в сказке о Кащее бессмертном (Афанасьев, № 157): «Бежит медведь: «Ах, Мишка косолапый! Я тебя убью да сырком съем» — «Не ешь, Иван-царевич! В нужное время я тебе пригожусь! «

Смотри также Литературные типы произведений Гончарова

— Няня Ильи Ильича. Старуха. «Целый день и все дни, и ночи» Н. «наполнены были суматохой, беготней: то пыткой, то живой радостью за ребенка, то страхом, что он упадет и расшибет нос, то умилением от его непритворной детской ласки или смутной тоской за отдаленную его будущность: этим только и билось сердце ее, этими волнениями подогревалась кровь старухи и поддерживалась кое-как ими сонная жизнь ее, которая без того, может быть, угасла бы давным-давно. Она отвечала на расспросы ребенка, почему свет чередуется с тенями: «оттого, батюшка, что солнце идет навстречу месяцу и не видит его, так и хмурится: а ужо завидит как его, так и просветлеет». В долгие зимние вечера она нашептывала Ильюше «о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, нп холода, где все свершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют все добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать». «Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде щуки, которая изберет себе какого-нибудь любимца, тихого, безобидного, другими словами, какого-нибудь лентяя, которого все обижают, да и осыпает его ни с того. ни с сего разным добром, а он знай кушает себе да наряжается в готовое платье, а потом женится на какой-нибудь неслыханной красавице, Милитрисе Кирбитьевне». Н. «искусно избегала в рассказе всего, что существует на самом деле». Она повествовала «о подвигах наших Ахиллов и Улиссов, об удали Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о Колечище прохожем, о том, как они странствовали по Руси. побивали несметные полчища басурманов, как состязались в том, кто одним духом выпьет чару зелена вина и не крякнет; потом говорила о злых разбойниках, о спящих царевнах, окаменелых городах и людях; наконец, переходила к нашей демонологии, к мертвецам, к чудовищам и к оборотням». «Она с простотою и добродушием Гомера, с той же животрепещущею верностью подробностей и рельефностью картин, влагала в детскую память и воображение Илиаду русской жизни, созданную нашими гомеридами тех туманных времен, когда человек еще не ладил с опасностями и тайнами природы и жизни, когда он трепетал и перед оборотнем, и перед лешим, и у Алеши Поповича искал защиты от окружавших его бед, когда и в воздухе, и в воде, и в лесу, и в поле царствовали чудеса».