Какое впечатление произвел на вас рассказ туруханская лилия

Поминки

Аким работает в геологическом отряде на речке Ерачимо. Он сталкивается сплошь и рядом с «охотничьими забавами» – когда приезжают «городские» и убивают зверей не ради пропитания, а для того, чтобы самоутвердиться и «выхвалиться друг перед другом». Аким отправляется на лося и берет с собой товарища по имени Петруня. В самый ответственный момент Аким вдруг слышит у себя за спиной шум и предсмертный крик Петруни. Обернувшись, Аким видит, что товарища заломал медведь. Аким укоризненно разговаривает с медведем, чем невероятно удивляет и пугает зверя, и, улучив момент, метким выстрелом заваливает его. Аким плачет по погибшему другу, прибегают люди, появляется следователь, Акима допрашивают, он не понимает, почему его подозревают в том, что он обезглавил Петруню. Следствие прекращают за отсутствием состава преступления, но Аким на всю оставшуюся жизнь напуган контактами с представителями закона. На поминках Аким варит медвежатину, ест ее с черемшой. У «городских» тошнота подкатывает к горлу, особенно резко выступает против подобной трапезы практикант из Томского университета Гога Герцев. Аким засыпает на могиле Петруни.

Туруханская лилия

Автор приезжает на рыбалку на Казачинские пороги. Со своим спутником, Павлом Егоровичем, он разговаривает о варварском отношении человека к природе, о том, как перевернулся вековой уклад жизни на Енисее – в магазины привозят рыбные консервы, озера стали «ржавыми и мертвыми». Автор задает сам себе риторический вопрос: «Когда же мы научимся не только брать, брать – миллионы, тонны, кубометры, киловатты, – но и отдавать, когда мы научимся обихаживать свой дом, как добрые хозяева?» Во время рыбалки автор видит удивительной красоты цветок – саранку, яркую-яркую красную лилию. Нигде впоследствии ему не удавалось отыскать похожий цветок, только однажды на далеком юге он видит туруханскую лилию на клумбе.

Сон о белых горах

Аким с собакой Розкой отправляется в устье речки Эндэ на промысел. В тайге в зимовье он обнаруживает умирающую от голода и воспаления легких девушку. Отложив промысел, Аким день за днем выхаживает больную лечит ее не только лекарствами, но и таежными средствами, собирает травы, отпаивает девушку ягодным сиропом. Когда она приходит в себя и рассказывает, что ее зовут Эля, что оказалась она в тайге вместе с Гогой Герцевым, которого уже много дней нет, Аким решает, что тот попросту бросил надоевшую ему женщину. Аким знает историю Герцева: у него была семья, которую он бросил, исправно, впрочем, отправляя алименты за дочь, чья судьба его ничуть не волновала. Поселившись в Чуше, Герцев ведет себя высокомерно, ни с кем не сходится, пользуется «услугами» библиотекарши Люды, которая, в конце концов, вынуждена делать от него аборт. Герцев покупает у инвалида Киряги, жаждущего выпить, его медаль «За отвагу», а когда к нему является Аким и просит вернуть медаль, отказывается и заявляет, что он сам себе бог. Аким начинает драку, Герцев говорит, что «мордобой – дело недоносков», и предлагает драться на пистолетах. Зная, что Герцев прекрасный стрелок, Аким ставит условие: если их пути пересекутся в тайге, стреляться, «чтоб концов не было». Вспомнив всю эту давнюю историю, Аким находит на берегу Эндэ тело Герцева (он упал на камни и разбил голову). Аким хоронит своего врага, ничего не говорит Эле, ружье Гоги берет с собой, думая, что пуля в стволе, возможно, предназначалась ему самому. Элю Герцев, с ее слов, «подцепил» на теплоходе: москвичка, она пустилась в дальнее странствие, чтобы найти своего папу. Папа – известный эпидемиолог. Герцев утверждает, что знает, где стоит в тайге эпидемиологическая экспедиция, и берется проводить туда Элю. Дома у Герцева Эля сталкивается с Людой. Герцев утверждает, что Люда «не стоит разговора», что она сама вешалась ему на шею, навязывалась, называет бывшую подругу «вонючкой». Через две недели Эля с Герцевым выступают в тайгу, но экспедицию не обнаруживают, а Эля простужается. Так она оказывается в зимовье, где и обнаруживает ее Аким.

Приближается зима. Аким заботится об Эле, ее здоровье поправляется, и городская жительница начинает капризничать – ей не нравится таежная еда (птичий суп). Вскоре она понимает, как обязана Акиму и, устыдившись, напротив, принимается помогать ему, чем возможно. Аким часто задает себе вопрос, зачем ему нужна возня с Элей, когда он подписал договор на поставку шкурок, которых не добыл, потому, что спасал Элину жизнь. Он раздумывает, не бросить ли ему ее, пока не поздно, но сам прекрасно понимает, что никогда не сделает этого. К тому же Эля, не знающая о гибели Герцева, здраво рассудив, догадывается, что тот вполне мог бросить ее. Эля с Акимом перечитывают дневники Герцева, которые он вел ежедневно, стихи, которые он записывал для себя. Эля открывает для себя, что любимым литературным героем ее избранника, как и ее собственным, был Печорин. С каждым днем Эля все больше уважает Акима, называет его хозяином и понимает, какая разница между этим необразованным, малорослым, «дремучим», но надежным и порядочным мужчиной и не желающим ничем себя в жизни обременить, «свободным и свободно мыслящим» Герцевым. Однажды ночью, растроганная собственной глубокой благодарностью, Эля сама зовет Акима, преодолевая «горьковатый, но приятный стыд».

Аким экипирует Элю, ведет ее через тайгу, когда она выбивается из сил, тащит ее на салазках. У него обмерзает лицо. Аким приводит Элю в зимовье, где по его подсчетам, должны быть люди, но зимовье пусто. Эля набрасывается на Акима с обвинениями. Тот замолкает и больше уже не разговаривает с ней. Над зимовьем пролетает самолет. Аким раскладывает сигнальные костры, и их забирают. Эля ложится в больницу, вызывает из Москвы маму, которая уже оплакивала дочь. Аким провожает Элю на самолет, вылетающий их Чуша в Красноярск. Прощаются они почти как чужие, но в последний момент Аким сует Эле деньги (чтобы она не ехала по Красноярску на транспорте, а взяла бы такси).

Нет мне ответа

Автор улетает из Красноярска, вспоминает знакомых и родню. «Переменилась моя родная Сибирь. Все течет, все изменяется – свидетельствует седая мудрость. Так было. Так есть. Так будет. Всему свой час и время всякому делу под небесами; Время родиться и время умирать… Время разрушать и время строить… Время искать и время терять… Время любить и время ненавидеть… Время войне и время миру. Так что же я ищу? Отчего мучаюсь? Почему? Зачем? Нет мне ответа».

Анализ текста

История создания повести

Виктор Петрович Астафьев вошел в литературу в конце 50-х годов прошлого века по воле случая. Как-то, оказавшись мимоходом на занятиях литкружка и прослушав «конфетный» далекий от действительности рассказ о Великой Отечественной войне, возмутился и за ночь написал без прикрас, «без лишней «лирики», без обременительных красот, без тонкого анализа «сфер жизни» рассказ о войне «Гражданский человек». «Разозлился и ночью, на дежурстве, стал писать свой первый рассказ о друге-связисте Моте Савинцеве из алтайской деревни Шумихи, – вспоминал Астафьев. – Умирал Мотя с прирожденным спокойствием крестьянина, умеющего негромко жить и без истерик отойти в мир иной».

Писатель обратил на себя внимание уже с первых литературных опытов, в которых прослеживался индивидуальный почерк уральского самородка: бескомпромиссность и реалистичность описываемых событий, колоритность художественного слова, заправленного драматическим лиризмом, иронией, житейской обстоятельностью и серьезностью. Основное содержание произведений Астафьева – военные тяготы и мирная деревенская жизнь, однако, точность, истинность и натурализм повествований были встречены в штыки властью. Если Виктор Петрович писал о войне, то главными героями выступали простые русские солдаты со всей своей окопной правдой, если рассказ о деревне, то о коллективизации и последствиях оной беседа с читателем шла начистоту, с чрезвычайной горечью писал о Сибири, «как ее, милую и могучую, измордовали, поувечили, изнахратили и изнасиловали доблестные строители коммунизма». «Настойчивым правдолюбцем, – назвал Астафьева Солженицын, – одним из первых, чутко отозвавшихся на нравственную порчу нашей жизни». Отторжение сталинизма и осуждение терпимости русского народа особенно проявилось в повести «Последний поклон»: «Нет на свете ничего подлее русского тупого терпения… Тогда, в начале тридцатых годов, сморкнись каждый русский крестьянин в сторону ретивых властей – и соплями смыло бы всю эту нечисть вместе с наседающим на народ обезьяноподобным грузином и его приспешниками… Нет, сидели, ждали, украдкой крестились и негромко, с шипом воняли в валенки. И дождались! Окрепла кремлевская клика, подкормилась пробной кровью красная шпана и начала расправу над безропотным народом размашисто, вольно, безнаказанно».

К 70-м годам Астафьев уже был сложившийся известный писатель, состоял членом редколлегии журнала «Наш современник», где и была опубликована в 1976 году повесть «Царь-рыба». Это было сложное «застойное» время не только в литературе, когда прогрессивная мысль с большим трудом пробивала себе дорогу сквозь препоны цензуры. «Хитростью, ловкостью, изворотливостью главных редакторов и их помощников можно было бы восхищаться, если б самому не подвергаться «редактуре», – сетовал Астафьев. – Не диво ли, затиснутые в угол, давимые, ловимые, ругаемые в высоких идейных кабинетах направителей морали, истязаемые журналы эти в лучшие свои времена умудрялись печатать не просто хорошую литературу, но и вещи выдающиеся». Повести Гавриила Троепольского «Белый Бим – черное ухо» и Валентина Распутина «Прощание с Матерой», роман Сергея Залыгина «Комиссия» были впервые опубликованы в «Нашем современнике» в том же году, что и «Царь-рыба», в которой рассказывается «о…нашей незадавшейся жизни», затрагивая свойственную деревенской прозе тему противопоставления городского и деревенского жителя. Повесть не удалось опубликовать полностью, главы «Дамка» и «Норильцы» пришлось вообще убрать, редактор поделился, что лет через двести, возможно, «Царь-рыбу» опубликуют без сокращений, так как её уже окрестили «антисоветской продукцией». Астафьев настолько тяжело переживал цензурные вымарки своего произведения, что даже слег в больницу. «…До того измордовали повесть, что полное у меня к ней отвращение появилось, – писал Астафьев, – и с тех пор не правил я ее, ничего не восстанавливал, не делал новых редакций, как это бывало у меня с другими повестями и рассказами. Лишь много лет спустя, вороша старые бумаги, наткнулся я на пожелтевшую главу – «Норильцы», и ощутил, что именно этого «звенушка» повести остро недостает. Сел и выправил, где и дописал текст главы, назвав ее по-новому, более точно и современно – «Не хватает сердца», да и отправил в тот же «Наш современник», где глава и была напечатана в № 8 за 1990 год, всего лишь через 25 лет, вместо обещанных двухсот».

Повествование в рассказах «Царь-рыба» было переведено на многие языка мира, и каждый раз переводчики сталкивались с проблемами необычайной самобытности и колоритности языка, «и везде мучились с переводом как самого витиеватого, непереводимого названия, так и с текстом, перенасыщенным «русскостью», но это меня мало волновало, – вспоминал Виктор Петрович. – Главное, что наш, российский читатель воспринял книгу взаболь, где и бурно, и чудеса с нею разные случались, и приключения».

К концу жизни Астафьев признавался, что написать что-либо подобное «Царь-рыбе» уже не в состоянии, и не потому, что таланта не хватит, а душевных сил не достанет: «Пусть придут другие радетели слова и отразят «деяния» свои и наши, постигнут смысл трагедии человечества, в том числе и поведают о сокрушении Сибири, покорении ее, отнюдь не Ермаком, а гремящим, бездумным прогрессом, толкающим и толкающим впереди себя грозное, все истребляющее оружие, ради производства которого сожжена, расплавлена, в отвалы свезена уже большая часть земного наследства, доставшегося нам для жизни от предков наших и завещанных нам Богом. Они, богатства земные, даны нам не для слепого продвижения к гибельному краю, а к торжеству разума. Мы живем уже в долг, ограбляя наших детей, и тяжкая доля у них впереди, куда более тяжкая, чем наша».

Сюжет, композиция и жанровое своеобразие

Астафьев «принадлежит» школе критического реализма в русской литературе, традиционно консервативной в отношении формы и объекта изображения, а также сознательно придерживающейся русского литературного канона, утверждает интуитивную, нерациональную связь человека с природным миром и отмечает нравственные и духовные потери, происходящие в случае разрыва этой связи», – пишет один из зарубежных критиков.

Астафьев писал в самых разнообразных жанрах: рассказ, повесть, роман, эссе, публицистика. Работу над произведением писатель сравнивал со строительством дома, и особенно удобен был для него при «воздвижении здания» жанр миниатюрного эссе, который Астафьев любовно называл Затесями. Затеся, или, говоря современным литературным языком, зарубка, образующаяся ударом топором наискось, – символическое название жанра.

Это никакой-нибудь там «сюсюкающий … розовенький рассказец», которой, прочитав, можно практически сразу же и забыть, и не просто серьезное произведение, наталкивающие на глубокомысленные думы, а «зарубка» на долгую память – Затеся. Каждый из рассказов Астафьева можно отнести к жанру Затеси, а если говорить о «Царь-рыбе», то повесть как раз и состоит из Затесь, «где человек, его характер, его дела и страсти, его поиск смысла жизни и, наконец, русская природа – сущность всего».

Сам автор отнес «Царь-рыбу» к жанру «повествований в рассказах», основанных на собственных впечатлениях от поездки по родному Красноярскому краю. В повести переплетаются мифология и публицистика, базирующаяся на документально-биографическом материале, отчего сюжет повествования наполнен не только житейской мудростью, но и нравоучением, свойственном русским сказкам и легендам. Впечатление достоверности остается даже после прочтения глав «Царь-рыба» и «Сон о белых горах», где вымысел очевиден.

Композиционно повесть состоит из двух частей. Рассказы первой части повести имеют общую идейную направленность, в них отвергается хищничество, браконьерское отношение к природе. Важная идея заключена в сюжете рассказа «Царь-рыба», название его вынесено в заглавие книги. Содержание второй части «Царь-рыбы» больше сосредоточено на нравственных, духовных проблемах человеческого бытия. На первый план выходит конфликт между Акимом и Герцевым. Части повести состоят из двенадцати рассказов, в каждом из которых автор по-разному показывает взаимоотношения человека и природы, вскрывая экологические, нравственные и философские проблемы, заставляя читателя к концу повествования задуматься о быстротечности времени: «Все течет, все изменяется – свидетельствует седая мудрость. Так было. Так есть. Так будет. Всему свой час и время всякому делу под небесами; Время родиться и время умирать… Время разрушать и время строить… Время искать и время терять… Время любить и время ненавидеть… Время войне и время миру. Так что же я ищу? Отчего мучаюсь? Почему? Зачем?». И Астафьев не избежал извечного вопроса о смысле жизни, ответ на который он ищет на просторах Сибири, на великой реке Енисей, в необозримой суровой тайге, в туруханской лилии, в созревшей «продолговатой капле» воды, в человеке, который сам является частью красоты мироздания и вершиной пирамиды всего сущего. Потому автор с горечью пишет о духовном вырождении людей, о потребительском отношении человека к природе, об опасности подобной легкомысленной позиции, о том, что природа терпелива, но не безгранично, что, накопив отрицательную энергетику, она может жестоко отомстить и расправиться с человеком, если он вовремя не остановится и не раскается в содеянном, как это случилось в главе «Царь-рыба».

В рассказе «Капля» Астафьев затронул философскую проблему бытия: одна единственная замершая угрожающе застывшая капля воды может переполнить чашу терпения природы, и тогда обрушится она со всей силой на головы человечьи и сметет род людской с лица Земли. «На заостренном конце продолговатого ивового листа набухла, созрела крупная капля и, тяжелой силой налитая, замерла, боясь обрушить мир своим падением. И я замер… Не падай! Не падай! – заклинал я, просил, молил, кожей и сердцем внимая покою, скрытому в себе и в мире». «Не падай!», потому что невинные дети спят, они не должны отвечать за отцов и дедов, но последние обязаны помнить, что дети «останутся одни, сами с собой и с этим прекраснейшим и грозным миром, и ни я, ни кто другой не сможет их греть и оберегать!.. И эта капля! Что, если она обрушится наземь? Ах, если б возможно было оставить детей со спокойным сердцем, в успокоенном мире!» Тысячи лет стояли «монолитная твердь» тайги, небо, звезды, так неужели же человек пришел на эту Землю для того, чтобы уничтожить красоту мира, да и сам мир? – в этом философская проблематика не только главы «Капля», но и всей повести.

Развитие сюжетных линий тесно связано с образом автора. Героев в повести много, но повествование ведется скорее от лица автора, который художественно преломляет рассказы своих персонажей, объединяя главы повести в единое произведение. Не смотря на то, что в некоторых главах образ автора внешне отсутствует, его черты всё равно ясно проступают в комментировании событий, как, например, в главах «Царь-рыба», «Уха на Боганиде» и «Сон о белых горах». Слияние эпических и лирических начал позволяет определить вид произведения как лиро-эпическую повесть в рассказах. «Лучше всего удаются вещи, написанные как бы единым порывом, в которых мелодия рвет сердце, вздымает тебя на такие высоты, что ты задыхаешься от счастья, как птица в свободном полете. Разумеется, от этой музыки какая-то малая лишь частица, может, всего капля упадет на бумагу и отзовется ответным звуком в сердце чуткого читателя. Однако и это уже большое счастье для пишущего, высокопарно выражаясь, – творца», – утверждал В. П. Астафьев. Его «Царь-рыбу» по праву можно назвать мелодией, рвущей сердца читателей.

Царь-рыба и человек

Главный герой данного рассказа, Зиновий Игнатьевич Утробин, уважаемый среди односельчан человек: «в поселке Чуш его звали вежливо и чуть заискивающе – Игнатьичем». Всегда помочь был рад советом и делом, умелый и настолько удачливый рыбак, что «суеверные души» тронуло подозрение: «Слово знает!», да и умом его Бог не обидел. «Был он старшим братом Командора и как к брату, так и ко всем остальным чу-шанцам относился с некой долей снисходительности и превосходства, которого, впрочем, не выказывал, от людей не отворачивался, напротив, ко всем был внимателен, любому приходил на помощь, если таковая требовалась, и, конечно, не уподоблялся брату, при дележе добычи не крохоборничал». Кроме того, Игнатьич, обладая большим рыбацким чутьем и опытом, в котором чувствовалась многовековая мудрость предков, сумел стать самым зажиточным в поселке человеком, а это значит, что были у него завистники, и первый среди них – родной брат, «который всю жизнь чувствовал себя на запятках у старшего брата, а был с мозглятинкой – гнильцой самолюбия, не умел и не хотел скрывать неприязни к брату и давно уже, давно они отурились друг от друга, встречались на реке да по надобности – в дни похорон, свадеб, крестин». Дело дошло до того, что Командор даже «не просто руку – ружье!» поднял на родного брата. Однако и Игнатьич далеко не безгрешный Авель: не всегда искренен по отношению к другим, браконьерствует во вред природе, так как жажда наживы преобладает над остальными чувствами. Хотя сам Игнатьич прекрасно осознает всю неприглядность своего положения, потому что «незавидная, рисковая доля браконьера: возьми рыбу да при этом больше смерти бойся рыбнадзора – подкрадется во тьме, сцапает – сраму наберешься, убытку не сочтешь, сопротивляться станешь – тюрьма тебе. На родной реке татем живешь…»

Однако азарт рыбака довлеет над чувством самосохранения, а риск только будоражит и волнует кровь. Это и сыграло роковую роль при встрече Игнатьича с царь-рыбой, походившую на «доисторического ящера», у которого «глазки без век, без ресниц, голые, глядящие со змеиной холодностью» и таившие в себе явную опасность. Однако пораженный размерами осетра Игнатьич вступил без долгих раздумий в схватку с этой «загадкой природы». «А-а, была не была!», – подумал он. – «Царь-рыба попадается раз в жизни, да и то не «всякому Якову». И замахнулся рыбак топором на «богоданную, сказочную» рыбину. А ведь предупреждал дед – не связываться с чудой-рыбой, советовал, перекрестившись, отпустить восвояси, да не послушался упрямый рыбак, мало ли какие сказки рассказывают старики, жившие в лесу да молившиеся колесу. Помимо прочего, алчность затуманивает разум человека, Игнатьич и на помощь звать никого не хочет, – придется делиться.

Герой рассказа почти уверен, что ему все дозволено и по силам, но автор опровергает его убежденность. Игнатьич оказывается в воде, опутанный крючками и удами наравне с царь-рыбой. «Реки царь и всей природы царь – на одной ловушке», тут-то и понял рыбак, что «не по руке ему» дело. Погибель ждет и рыбу (природу!) и человека, когда человек забывает в себе человека.

Вспомнил Игнатьич и Бога, и промелькнула в голове вся его браконьерская жизнь, и всплыли в памяти все, кого обидел, да слова деда: «А ежли у вас, робяты, за душой што есть, тяжкий грех, срам какой, варначество – не вяжитесь с царью-рыбой, попадется коды – отпушшайте сразу». Был на душе Игнатьича грех по более браконьерства, – когда-то еще в молодости надругался он над Глашкой Куклиной, и «поддал он хнычущей, трясущейся девчонке коленом в зад, и она полетела в воду». Прошло время, Игнатьич осознал пакостность своего поступка, просил прощения у Глашки, но та ответила: «Пусть вас Бог простит, Зиновий Игнатьевич, а у меня на это сил нету, силы мои в соленый порошок смололись, со слезьми высочились… Во мне не только что душа, во мне и кости навроде как пусты…» Теперь Игнатьичу черед настал держать ответ за свой грязный поступок, потому что «женщина – тварь божья, за нее и суд, и кара особые».

Философский смысл данного рассказа заключается в том, что человек должен и будет держать ответ за бездумное отношение не только к природе, но и к себе подобным. И когда, отчаявшись, он кричит: «Прос-сти-и-тееее… ее-еээээ… Гла-а-аша-а-а, прости-и-и», он просит прощения и у природы, и у человека.

Искренняя мольбы не осталась безответной, – Игнатьич освободился от пут не только физически, но и душевно. Жизнь дала ему еще один шанс доказать, что он Человек.

метки: Природа, Здоровье, Человек, Духовный, Астафьев, Жизнь, Рассказ, Совесть

Вопросы с комментариями

1. Определим лексическое значение слов «природа» и «человек».

(Природа – все существующее во Вселенной, органический и неорганический мир. Человек – живое существо, обладающее даром мышления и речи, способностью создавать орудия и использоваться ими в процессе общественного труда. )

Но кто же мы: враги или части целого? Как нам жить дальше: бороться , медленно уничтожая друг друга, или научиться сочувствовать, понимать, помогать?

—- Какое впечатление произвел на вас рассказ?

• Рассказ понравился драматическим сюжетом и неожиданной развязкой.
• Рассказ заинтересовал нравственными проблемами, которые затрагивает автор.
• Рассказ поражает мастерством описания внутреннего состояния человека.

• Каков сюжет рассказа?

Кто его герой?

• Почему главного героя все зовут Игнатьич?
• Чем он выделяется среди односельчан?
• Как жители поселка относятся к Игнатьичу
• Почему не может наладить отношения с братом?
• Чем занимается Игнатьич?
• Кто такие браконьеры? Чем они опасны?
• Почему Игнатьич браконьерствует?
• Почему так много внимания уделил им Астафьев?
• Что происходит с Игнатьичем на рыбалке
• Какой увидел рыбу Игнатьич?

— Почему же не отпустил рыбу с крючков? Почему не отправился за подмогой?

А что такое совесть?

• Признание вины за совершенный неблаговидный поступок
• Самоконтроль человека
• Стеснение, стыд, неловкость

• А зачем совесть нужна человеку?

• Совесть дана для того, чтобы проконтролировать свои поступки, исправлять недостатки.
• Совесть может предотвратить плохой поступок.

• А какие факты говорят о том, что совесть у Игнатьича пробудилась?
• О чём просит Игнатьич?

— Почему несколькими минутами ранее Игнатьич был уверен в своих силах, а сейчас нет? Что изменилось?

• В чём их смысл?
• Как ведет себя рыба и человек, оказавшись на одной ловушке?

— Что понимает Игнатьич?

• Вся жизнь прошла только в погоне за рыбой
• Браконьерствует, хапает – а зачем? для кого?
• Отстранился от людей, от жизни, а жизнь поставила на место – погибла от рук пьяного шофера любимая племянница

— За что же наказан Игнатьич? За что же такая страшная смерть?

5 стр., 2216 слов

Главная основная мысль рассказа Человек на часах Лескова

… читателя предлагается сочинение «Человек на часах» по одноименному рассказу Лескова. На уроках литературы мы проходили рассказ Николая Лескова «Человек на часах». Я не могу сказать, … Человек на часах» Оцените пожалуйста этот пост Сохрани к себе на стену! Главные герои и их характеристика Постников — солдат Измайловского полка. Очень чувствительный, нервный и живущий по закону совести человек. …

• Перед лицом надвигающейся гибели всплывает постыдное, горькое воспоминание – надругательство над любимой девушкой. И ни время, ни покаяние перед Глашей не смогли смыть грязь с души от постыдного поступка. «Ни на одну женщину…»
• Смерть настигла человека за его небрежение к миру природы, за хищническое её уничтожение, за тот разбой, который приобрел неимоверные масштабы.

Учитель: Так и получается: все в связи: начинается ли с человека, с рыбы – а чем заканчивается, показывает Астафьев. Круги жестокости распространяются широко и беспощадно.

Учитель: И, видимо, раскаяние, душевное возрождение, осознание гибельности браконьерского отношения к жизни, понимание ответственности за содеянное на земле помогает чудесным образом освобождению Игнатьича и рыба.

• Какова авторская позиция по отношению к браконьерству?

Учитель: Истребление живого связано с огромной опасностью потери чувства меры, а через это потери человеческого, то есть разумного, доброго, нравственного. Писатель обеспокоен масштабами браконьерства, при котором человек начинает утрачивать своё человеческое достоинство.

«Того и страшусь, когда люди распоясываются в стрельбе, пусть даже по зверю, по птице, и мимоходом, играючи, проливают кровь. Не ведают они, что, перестав бояться крови, не почитая её, горячую, живую, сами для себя незаметно переступают ту роковую черту, за которой кончается человек и из дальних, наполненных пещерной жутью времен выставляется и глядит, не моргая, низколобое, клыкастое мурло первобытного человека.»

• Почему писатель испытывает острую неприязнь к браконьерам?
• Как вы можете объяснить эпиграф к нашему уроку?
• В чём смысл конца книги?

Может быть, сейчас время мучиться и искать. Каждое время рождает вопросы, на которые должны ответить именно мы. И мучиться этими вопросами, и отвечать на них должны именно для того, чтобы сохранилась жизнь, и могли следующие поколения плакать и смеяться, спрашивать и отвечать.

Как бы ни был разумен, велик и научно оснащен человек, без единения с природой, заботливого и вдумчивого отношения с природой, к её богатствам, он обречен на гибель.

Мир для Астафьева – это мир людей и природы, пребывающей в вечном и непрерывном единстве, нарушение которого грозит вырождением и гибелью. Вся книга Астафьева – вера писателя в торжество добра, в органичность его для единого мира, вера в то, что семечко туруханской лилии прорастет цветком.

ДЗ: сочинение на тему «Актуальные проблемы защиты родной природе в моем регионе» или «Природа и духовное здоровье народа».

Приложение 1

Композиция повести В. П. Астафьева «Царь — рыба»

Книга «Царь-рыба» появилась в печати в 1976 году, оказавшись сразу в центре общественного внимания.

Тему «Царь-рыбы» можно определить, как размышления о чистоте нашего бытия, о чистом доме, чистых людях, о чистой незамутненной природе.

3 стр., 1234 слов

Царь-рыба по рассказу Астафьева

… Петрович Астафьев задается вопросом, над которым размышляет любой человек в мире. Вопрос о связи людей с первозданным миром. Как раз эта проблематика является основной в произведении. В процессе чтения мы … богат разнообразной флорой и фауной. Можно ли в таких декорациях найти сюжеты для художественных произведений? Ответ кажется очевидным. Сама сила природы словно готова взять писательское перо и …

Всего «Царь-рыба» включает 12 рассказов. Сюжет повести связан с путешествием автора — лирического героя — по родным местам в Сибири.

У «Царь-рыбы» два эпиграфа. Один взят из стихотворения Н. Рубцова. Другой принадлежит перу американского ученого Халдора Шепли. Эти строки выражают авторскую позицию, предуведомляя читателей о противоречивом содержании «Царь-рыбы». Она включает материал о «зловещем празднике бытия», о «смятенном облике родного края», поруганной, испоганенной самим же человеком природе и одновременно отражает надежду на то, что ещё не поздно наладить гармоничные отношения с природой, миром.

Открывает цикл рассказ «Бойе». Название рассказу дала кличка собаки, в переводе с эвенкийского означающая «друг». Бойе – это символ преданности, беззащитности, взывающий к совести и справедливости.

«Капля» — своеобразный лирико-философский центр первой части «Царь — рыбы». В нем автор размышляет не только о природе – её великой красоте. Недоступности, величии, но и обращается к сложным проблемам личной ответственности человека за все, что совершается в этом мире.

Вслед за новеллой «Капля» следуют несколько рассказов о браконьерах: «Дамка», «У Золотой Карги», «Рыбак Грохотало». Перед нами проходит целая галерея характеров, сложных человеческих судеб и непростых отношений.

Яркий эмоциональный центр всего произведения – глава «Царь-рыба», в которой волею судьбы на одном крючке оказались огромный осетр и человек.

Заканчивает первую часть «Царь — рыбы» новелла «Летит чёрное перо», выполненная в стиле репортажа с места событий.

Вторая часть «Царь- рыбы» связана с образом охотника Акимки. Первый рассказ «Уха на Богадане» посвящен детству и семье Акимки. Последующие рассказы «Поминки», «Туруханская лилия», «Сон в белых горах» знакомят нас с раскрытой нараспашку душой.

Финальным аккордом «Царь — рыб» является лирическая миниатюра «Нет мне ответа». При прощании автора – рассказчика с родными местами у него возникают ассоциации. Воспоминания и философские размышления. Дух этих раздумий очень точно передают стихи Алексея Прасолова, приведенные самим писателем в тексте: «Что значит время? Что пространство? Для вдохновенья и труда явись однажды и останься самим собою навсегда».

Образы браконьеров

В первой части книги Астафьев рисует нам колоритные характеры современных браконьеров: Дамки, Грохотало, Командора.

Герой Астафьева, прозванный собачьей кличкой дамкой из-за своего лающего смеха, живет бездумно и легко, пьянствует, ёрничая и мешая людям. Единственной отрадой его разгульной жизни является «шпионское ремесло», а попросту подкарауливание парочек в темных углах поселка. Этот бесшабашный мужичонка, подчиняясь общему настроению поселковых мужиков. Занимается браконьерской ловлей рыбы.

Пойманный рыбнадзором с незаконно добытой стерлядью, но привыкший к безнаказанности и какому – то брезгливому всепрощению, он, испугавшись, все-таки не ожидал суда и возмездия. Поэтому Дамка снова занялся тайным промыслом, пил, веселился. И хотя рыбнадзор ужесточился. Река снова была полна недозволенными снастями и погубленной рыбой.

Совсем другие браконьеры появляются в последующих главах. Эти скроены из другого человеческого материала. Они отличаются волей, напористостью, сметливостью, твердостью характера, изворотливостью. Силы и страсти богатой сибирской натуры находят реализацию лишь в стремлении обмануть рыбнадзор, наловить тайным образом и нажиться.

18 стр., 8853 слов

Проблема экологии и нравственные проблемы повествования в рассказах …

… поэтики, по существу, вскрывают главную, исходную позицию автора. В. Астафьев напоминает нам, что человек и … пойманным осётром перед человеком, который оказывается…инспектором рыбнадзора («Рыбак Грохотало»). Наказание неминуемо настигает человека даже за давние … вот между его обитателями: изувеченным войной приемщиком рыбы Кирягой-деревягой, бабами-резальщицами, детишками – существует какая-то …

Судьбы этих героев говорят о том, что человек, творящий зло и находящий себе оправдание, сам страдает от зла.

Больше всего на свете любил Командор свою дочка Тайку, но не суждено было ему, как мечталось, выучить умницу-дочку и уехать с ней в далекие края. Такой же браконьер, только сухопутный, сгубил дочку неустрашимого Командора. «Нажравшись бормотухи, шофер уснул за рулем, вылетел на тротуар и сбил двух школьниц, возвращавшихся с утренника». Неизбывное горе замучило Командора, отдалило его от семьи и людей.

Другая, но такая же трудная, тяжелая судьба у рыбака по фамилии Грохотало. Он появился в сибирском поселке Чуш с Украины, отбывал срок заключения за связь с бандеровцами. Грохотало был мужик «фартовый», везло ему на улов, но лишь однажды, когда единственный раз в жизни зацепил огромного осетра, сразу был пойман рыбинспектором. И такие ненависть и ярость охватили заведующего свинофермой Грохотало, что крушил и ломал на своё пути и в своем доме, пытался даже облить бензином своё жильё и поджечь его – народ отстоял.

Астафьев ясно показывает свою позицию: каждый рассказ о браконьерах заканчивается наказанием. Наказание рано или поздно неминуемо настигает виновного – таков смысл рассказов о браконьерах.

История появления слова «Царь- рыба»

Известны случаи, когда человек находился один на один со зверем во время какой-либо опасности, и это ни у кого удивления не вызывает. Но чтобы герой оставался один на один с рыбой – это в русской литературе впервые. Почему же испытание Игнатьичу пришлось пережить не просто с рыбой, а с царь – рыбой?

Разберемся вначале, что означает это выражение «царь-рыба». Такое выражение не единственное в русском языке: «царь-девица» (у А. С. Пушкина), царь зверей, царь природа. Оно, скорее всего , означает вершину иерархии, всемогущество, силу, которой необходимо подчиниться.

Во – вторых, в языческие времена человек ставил запреты (табу) на имена обожествляемых им животных, чтобы не накликать на себя беду. «Со всего маху Игнатьич жахнул обухом топора в лоб царь-рыбе…» Последние слова этой цитаты – традиционное фольклорное иносказание. Вместо прямого названия «осётр» даётся косвенное, описательное «царь-рыба». Это обозначение мощного существа, от которого зависит жизнь и благополучие рыбака.

Образ рыбы в произведении Астафьева возник не случайно и насыщен символическим смыслом. В образе царь-рыбы ощущается фольклорный слой, связанный с русскими сказками и преданиями о могучей рыбе (кит, щука), обладающей чудесными возможностями, плодотворящей силой, умеющей исполнять все желания (золотая рыбка).

На ней (на рыбке) держится земля, все мироздание, с её смертью наступает катастрофа, вселенский потоп. «Когда кит-рыба потронется, тогда мать-земля всколеблется, тогда белый свет наш покончится…» именно это фольклорный мотив – «рыбы, на которой держится вся Вселенная и которая всем рыбам мати» — является в произведении В. П. Астафьева ведущим и символизирует природу, ту основу жизни, без которой не может существовать человек, и вместе с её истреблением обрекает себя на медленную мучительную смерть. «Так зачем же перекрестились их пути? Царь реки и всей природы царь – на одной ловушке. Караулит их одна и та же мучительная смерть».

2 стр., 688 слов

Рассуждение «Мой верный друг! Мой враг коварный! Мой царь! Мой раб! Родной язык»

… – роль врага. Следующая, использованная Валерием Яковлевичем метафора — «Мой царь!..» так же говорит о значительной роли языка. Язык является царем человека. «Величайшее богатство народа – его язык», — сказал … на ум совершенная ошибка, лишаются главного в жизни: близких друзей и любви окружающих. Разве можно этих людей назвать друзьями собственного языка? Отрадно отметить, что в данное время …

Туруханская лилия

Наконец-то
побывал я на Казачинских порогах! Не
проплыл их на пароходе, не промчался на
«Метеоре», не пролетел на самолете –
посидел на берегу у самого порога, и он
перестал быть для меня страшным, он еще
больше привораживал, поднимал буйством
какую-то силу, дремлющую в душе.

Я
знавал пору, когда входивший в порог
старикашка «Ян Рудзутак» верст за десять
начинал испуганно кричать заполошными
гудками и до того доводил команду, сплошь
выходившую на вахту, в особенности
пассажиров, что средь них случались
обмороки, и своими глазами видел я, как
било припадком рыхлую бабу и голова ее
гулко брякала о железный пол парохода.
Публику всю в ту пору с палубы удаляли,
да она большей частью и сама удалялась,
залазила под койки, под бочки, хоронилась
в узлах, в поленницах дров, которыми
пароход забивался до потолка. «Рудзутак»
хоть и числился «скоростной линией»,
отапливался дровишками и, случалось,
из Игарки в Красноярск прибывал на
десятый или двенадцатый день.

Конечно,
и тогда уже попадались ухари, которым
ничего не страшно на этом свете. Они
лаялись с командой, желая стоять грудью
наперекор стихиям, глядеть на них и
презирать их, а удаленные с палубы иной
раз с применением силы парни и девки, в
особенности же ребятишки, пялились в
окна, расплющив о стекла носы.

Когда
мне первый раз в жизни довелось проходить
Казачинские пороги, я спрятался на
палубе под шлюпку и как там не отдал
богу душу, до сих пор понять не могу.

Берега
к порогу сужались каменным коридором,
воду закручивало, вывертывало вспученной
изнанкой, от темени скал река казалась
бездонной, ее пронзало переменчивым
светом, местами тьму глубин просекало
остриями немых и потому особенно страшных
молний, что-то в воде искристо пересыпалось,
образуя скопище огненной пыли, которая
тут же скатывалась в шар, набухала,
раскалялась, казалось, вот-вот она лопнет
взрывом под днищем суденышка и разнесет
его в щепки. Но пароход сам бесстрашно
врезался плугом носа в огненное месиво,
сминал его, крошил и, насорив за собою
разноцветного рванья, пер дальше с
немыслимой скоростью и устрашающим
грохотом.

Кипело,
ахало, будто тысячи мельниц одновременно
гремели жерновами, лязгали водосливом,
бухали кованым вертелом, скрипели
деревянными суставами передач и еще
чем-то. Глохли, обмирали в камнях всякие
земные краски, звуки, и все явственней
нарастало глухое рокотание откуда-то
из-под реки, из земных недр – так
приближается, должно быть, землетрясение.

Лес
по обоим берегам отчего-то сухой, да и
нет лесу-то, веретье сплошь, пальник
черный. И они, эти полуголые берега,
крутились, земля кренилась, норовя
сбросить все живое и нас вместе с
пароходом в волны, задранные на грядах
камней белым исподом. Пароход подрагивал,
поскрипывал, торопливо бил об воду
колесами, пытаясь угнаться за улетающей
из-под него рекой, и на последнем уж
пределе густо дымил трубою, ревел,
оглашая окрестности, не то пугая реку
и отгоняя морочь скал, не то умоляя
пощадить его, не покидать и в то же время
вроде бы совсем неуправляемо, но вертко
летел меж гор, оплеух, быков, скал,
надсаженно паря, одышливо охая. Что-то
чем-то лязгнуло, брякнуло, громыхнуло,
ахнуло, и шум поднялся облаком ввысь,
отстал, заглухая, воцарилась мертвая
тишина. «Все! Идем ко дну! Не зря бабушка
мне пророчила: „Мать-утопленница позовет
тебя, позовет…“

Но
пароход не опрокидывался, никакого
визгу и вою не слышалось. Я выглянул
из-под шлюпки. Порог дымился, бело кипел,
ворочался на грядах камней уже далеко
за кормою. Ниже порога, смирно ткнувшись
головою в камни берега, как конь в
кормушку, стояло неуклюжее судно с
огромной трубою, с лебедкой на корме, и
с него что-то кричали на «Рудзутак». Из
недоступной нашему брату верхней палубы
голосом, сдавленным медью рупора, капитан
«Рудзутака» буднично объяснял: «Зарплату
не успели. Не успели. Со „Спартаком“
ждите, со „Спартаком“.

Разговор
про зарплату всех пассажиров разом
успокоил.

Пароходик
с лебедкою под названием «Ангара» был
туер. Он пережил целую эпоху и остался
единственным в мире. Трудились когда-то
туеры на Миссисипи, на Замбези и на
других великих реках – помогали судам
проходить пороги, точнее, перетаскивали
их через стремнины, дрожащих, повизгивающих,
словно собачонок на поводке. Туер, что
кот ученый, прикован цепью к порогу.
Один конец цепи закреплен выше порога,
другой ниже, под водой. И весь путь туера
в две версты, сверху вниз, снизу вверх.
Однообразная, утомительная работа
требовала, однако, постоянного мужества,
терпения, но никогда не слышал я, чтоб
покрыли кого-нибудь матом с туера, а
причин тому ох как много случалось: то
неспоро и плохо учаливались баржа или
какое другое судно, то оно рыскало, то
не ладилось на нем чего-нибудь при
переходе через пороги, в самой страшной
воде. Сделав работу, туер отцепит от
себя суденышко, пустит его своим ходом
на вольные просторы, в которых самому
никогда бывать не доводилось, и пикнет
прощально, родительски снисходительно.

Ныне
в порогах трудится другой туер – «Енисей»
– детище Красноярского судоремонтного
завода. Он заменил старушку «Ангару».
Ее бы в Красноярск поднять, установить
во дворе краевого музея – нигде не
сохранилось такой реликвии. Да где там!
До «Ангары» ли?

Почти
нагишом сидя на песчаном лоскутке
берега, слушая шум воды, размышлял я о
всякой всячине, но, сколь ни копался,
прежних ощущений в себе не мог возбудить,
и порог мне казался мирным, ручным,
раздетым вроде бы. Ах, детство, детство!
Все-то в его глазах нарядно, велико,
необъятно, исполнено тайного смысла,
все зовет подняться на цыпочки и заглянуть
туда, «за небо».

Казачинский
порог «подровняли» взрывчаткой, сделали
менее опасным, и многие суда уже своим
ходом, без туера, дырявят железным клювом
тугую, свитую клубами воду, упрямо, будто
по горе, взбираются по реке и исчезают
за поворотом. «Метеоры» и «Ракеты» вовсе
порогов не признают, летают вверх-вниз
без помех, и только синий хвостик дыма
вьется за кормой. Туер «Енисей», коли
возьмется за дело, без шлепанья, без
криков, суеты и свистков вытягивает «за
чуб» огромные самоходки, лихтера, старые
буксиры. Буднично, деловито в пороге.
По ту сторону реки пустоглазая деревушка
желтеет скелетами стропил, зевает
провалами дверей, крыш и окон – отработала
свое, отжила деревушка, сплошь в ней
бакенщики вековали, обслуга «Ангары»,
спасатели-речники и прочий нужный
судоходству народ.

Шумит
порог, оглаживая, обтекая гряды камней,
кружатся потоки меж валунов, свиваются
в узлы, но не грозно, не боязно шумит. И
судно за судном, покачиваясь, мчатся
вдаль. Вот из-за поворота выскочила
куцезадая самоходка, ворвалась в пороги,
шурует вольно, удало, не отработав по
отбою к правому берегу, от последней в
пороге гряды, где крайней лежит, наподобие
бегемота, гладкая, лоснящаяся глыбища
и вода круто вздыбленным валом валится
на нее, рушится обвально, кипит за нею,
клокочет, сбитая с борозды. Порог, и
выровненный, чуть обузданный, никому с
собою баловаться не позволит. Стотонную
самоходку сгребло, потащило на каменную
глыбу. Из патрубка самоходки ударил
густой дым, по палубе побежал человек
с пестрой водомеркой. Ставши почти
поперек стремнины, самоходка, напрягаясь,
дрожа, изо всех сил отрабатывала от
накатывающей гряды, от горбатого камня,
который магнитом притягивал ее к себе
– пять-десять метров, секунды три-четыре
жизни оставалось суденышку, ударило,
скомкало, как мусорное железное ведро,
и потащило бы ко дну. Обезволев, отдало
себя суденышко стихиям, положилось на
волю божью. Его качнуло, накренило и,
кормой шаркнув о каменный заплесок,
выплюнуло из порога, словно цигарку,
все еще дымящуюся, но уже искуренную.

– Там
не один дурак лежит и обдумывает свое
поведение, – присев по-хозяйски к
нашему огню и вытащив из него сучок на
раскурку, сказал незаметно и неслышно
из-за шума порога приблизившийся к нам
пожилой человек. Прикурив, он по-ребячьи
легко вздохнул, приветно нам улыбнулся,
приподняв с головы старую форменную
фуражку речника, и продолжил о том, что
в порогах покоятся забитые камнями,
замытые песком удалые плотогоны, купчишки
в кунгасах добро стерегут,
переселенцы-горемыки, долю не нашедшие,
отдыхают; определился на свое постоянное
место разный непоседливый народишко.

– А
больше всех там нашего брата – баканщика
покоится…

Моложавое
лицо с прикипелой обветренностью, на
котором спокойно светились таежным,
строгим светом глаза, мягкое произношение,
когда слова вроде бы не звучат, а поются,
свойское поведение – как будто всю
жизнь мы знали друг друга, вызывали
ответное доверие к этому человеку,
рождалась уверенность – где-то он и в
самом деле встречался. Есть люди, что
вроде бы сразу живут на всей земле в
одинаковом обличье, с неуязвимой и
неистребимой открытостью. Все перед
ними всегда тоже открыты настежь, все
к ним тянутся, начиная от застигнутых
бедой путников и кончая самыми
раскапризными ребятишками. Таких людей
никогда не кусают собаки, у них ничего
не крадут и не просят, они сами все свое
отдают, вплоть до души, всегда слышат
даже молчаливую просьбу о помощи, и
почему-то им, никогда не орущим, никого
плечом не отталкивающим, даже самая
осатанелая продавщица, как-то угадав,
что недосуг человеку, подает товар через
головы, и никто в очереди не возражает
– потому что они-то, такие люди, отдают
больше, чем берут. Попиливают таких
мужей за простодырство жены, и они,
виновато вздыхая, делают вид, будто ох
как правильно все говорится и ох как
раскаивается муж перед женою, ох как ее
слушается. На фронте, в санроте не раз
случалось – такой вот отодвигается,
отодвигается в сторонку, уступая очередь
в перевязочную более пробойным людям,
считая, что им больнее, а ему еще терпимо,
и, глядишь, догорит скромняга в уголке
церковной свечкой. Совсем на другой
реке такой же вот человек утонул недавно,
уступая место на опрокинутой лодке тем,
которые казались ему слабее, а был болен
сердцем и, спасая других, ушел под воду
без крика, без бултыханья, боясь собою
обременить и потревожить кого-то.

Душевно
легка, до зависти свободна жизнь таких
людей. И как же убиваются жены по скоро
износившимся, рано их покинувшим, таким
вот простофилям-мужьям, обнаружив, что
не умевший наживать копейку, постоять
за себя. с необидчивым и тихим нравом
мужичонка был желанней желанного и
любила, оказывается, она его, дура,
смертно, да ценить не умела.

Мы
пригласили Павла Егоровича – так
назвался наш гость – разделить с нами
трапезу. Он не манежился, выпил водочки,
утер губы и с бережной, праздничной
отрадой разговелся кружочком огурчика
и редиски, сказавши, что свежей зелени
нынче еще не пробовал. Вежливо поблагодарив
за угощение, он посулился порадовать и
нас ответно: «Да куда же это годится –
гости пробавляются чаем на Казачинских-то
порогах!»

Я
увязался за Павлом Егоровичем и скоро
узнал, что приехал он сюда в двадцать
шестом году из Пермской области. Жил я
тогда в Перми, и, когда сказал об этом
Павлу Егоровичу, он от такого сообщения
опешил, уставив на меня зеленовато-хвойные
глаза:

– Ну,
не зря молвится – тесна земля, тесна.

– А
вас-то, вас-то какими же ветрами занесло
сюда?

– Нас-то? –
Павел Егорович окинул сощуренным
взглядом Казачинский порог, и я догадался
– он его «не слышит», не то, чтобы вовсе
не слышит, он привык к нему, как мы
привыкаем к часам-ходикам, к мурлыканью
кошки, – обжито слышит, понимая голоса
камней, различая их, отделяя гул порога
в разнопогодье, во время высокой воды,
в меженную пору и в осень, когда река
расшита седовато-голубой, стежью, и
скатившийся на глуби хариус лениво
теребит эти стежки, выбирая из них корм,
и нет-нет жахнет хвостом редкий уже
здесь таймень.

– Вырос
я невдалеке от Чернушки, речку в нашем
селе к середине лета коровы выпивали, –
заговорил Павел Егорович, – а вот
почему-то на воду меня тянуло, на большую.
Должно быть, в кровях запутался моряк! –
Он прервался, помолчал, не отрывая глаз
от порога и от заречной протоки, огнувшей
каменный островок с пучком наветренного,
голого леса на макушке. По окружью
островка внахлест лежали смытые деревья,
по-за порогом, ниже его, на берега тоже
столкало много хламу, он горел, растекаясь
сизым дымом вдоль реки, по обе стороны
которой то разбродно, то в одиночку, то
кучно, то волнисто уходили вдаль хребты,
хмуролесье, блестели игольно останцы,
с которых бурями и огнем смахнуло
растительность, однако у подножия
хребта, в веселой пестрине кружились
хороводы осин, березняков, боярышника,
жимолости, проталинами стекали по
каменистым склонам заросли дикой
акации. – И потопал я пеши по стране, –
продолжал Павел Егорович с легким
выдохом, – молодой, силой не обделенный,
рубить-пилить еще в зыбке наученный. До
Анисея дотопал!

«Пермяк-то,
солены уши, совсем очалдонился, Енисей
по-нашенски зовет!»

– Хошь
верь, хошь нет, притопал я к Анисею,
глянул – и все во мне улеглося. «Здесь,
Павел! – сказало сердце, – здесь
твоя пристань!» По Анисею матросом ходил
и как попал сюда, обалдел: «Их ты, батюшки
мои! Неуж такое наяву может быть? Надо
остановиться!» – Павел Егорович не
отрываясь смотрел на порог, слушал его,
а я догадался, что удивление его не
кончилось, что невозможно привыкнуть
к этакой красотище, надивоваться ею. И
только теперь уразумел, отчего умирающие
в подпорожье старики просили выносить
их на волю перед кончиной. Бабы ворчали:
«Не опостылел те еще Анисей-то? Ухайдакался
на ем! Руки-ноги он те искорежил…»

Должно
быть, хотелось человеку верить, что там,
за гробом, во все утишающей тьме продлится
видение родной реки. А может, звала,
толкала его к реке потребность
удостовериться, что за его жизнью
продлится жизнь, нескончаем будет бег
реки, рев порога, и горы, и лес все так
же непоколебимо будут стоять, упираясь
в небо, – сила полнит силу, уверенность
в нетленности жизни помогает с достоинством
уйти в иной мир.

– Всю
жизнь проработал я баканщиком. Теперь
надобности в нас нету…

Большими
алыми погремками цвели в Казачинских
порогах бакена-автоматы. Осиротела,
задичала деревушка на правом берегу,
пустеет и Подпорожная, на левом. Подались
отсюда кто помоложе, но, родившиеся под
шум порога, до последнего часа будут
они слышать его в себе, и, пока видят их
глаза, все будет катить порог перед
взором вспененные валы, клубиться
голубым дымом брызг, неостановимо биться
на каменьях, тороситься горами льда в
ледостав, грохотать, пластая и круша
земные тверди в ледоход, и засосет в
груди под ложечкой, когда уроженец
Подпо-рожной вспомнит осеннюю ночь,
скребущихся на деревянной скорлупке-лодчонке
к крестовинам двух маленьких, отважных
человеков – деда и внука. Хруст коробка,
хранимого у сердца в нагрудном кармане,
просверк спички, один, другой, отчаянье
– не раздобыть, не вздуть огня, не
засветить погасший бакен, и рев,
торжествующий рев порога кругом – ни
берега не видно, ни суши, а работу делать
надо. Не раз, не два за ночь из теплого
избяного уюта отчалит бакенщик в ревущую
бездну ночи, к погасшему сигнальному
огню, и светились они во тьме, в дождь и
в непогоду, в снежном заволоке и при
ураганной дуроверти.

Помня
еще старенькие, ламповые, бакены, я
дивился вслух искусству и мужеству
здешних речников. Павел Егорович только
пожимал плечами, чего, мол, такого
особенного? Надо было, вот и работали,
пообвыкли, а когда я сказал ему, что,
возможно, в детстве на «Рудзутаке» или
еще на каком пароходе проходил меж
бакенов, им засвеченных, он на минуту
задумался и, кротко вздохнув, вымолвил:

– Ничего
хитрого, жизнь большая произошла…

Подняли
вентерь – узкий, длинный, плотно вязанный.
Стоял он в расщелине, жерлом открытый
течению. Ниточную ловушку забило слизкой
плесенью. Попался один усатый пескарь,
совсем не премудрый на вид, замученный
до смерти течением. Павел Егорович
брезгливо вытряхнул воняющую рыбеху
из вентеря. Пескаря покрутило за бычком
и выбросило на струю. Там его сцапали
чайки, принялись с визгом драться,
уронили рыбешку, потеряли и, успокоившись,
затрепыхались над нами, ожидая еще
подачки. Павел Егорович выколачивал из
вентеря плесневелую слизь – все в пороге
и сам порог забрызганы грязью, похожей
на коровий помет.

– Гэса, –
пояснил Павел Егорович, – Гэса правит
рекой: часом вода подымется, часом
укатится. Дышит река, берега не успевают
обсыхать, а дрянь эту, сопли эти слизкие
тащит и тащит…

Второй
вентерь стоял опять же в каменном
коридорчике с ровно стесанными стенками
и ловко вовлеченным в него потоком.

– Шшэли
эти не природны, – охотно пояснил
Павел Егорович, – их люди изладили.
Вдревле грели камень огнем, лесу возами
сжигали. Камень от жару трескался, его
расшатывали, по многу лет долбили
клиньями – всякая семья себе место лова
проворила. Ну а на моем веку аммоналом
подсобляли, однако без толку не пластали
каменья. Его, камня-то, хоть тут и гибель,
мешат он вроде бы, но рвать лишку нельзя,
заголятся верхние шивера, река несудоходная
сделается. Порог легулирует реку.
Легулировал, по правде сказать. Теперь
Гэса всем правит…

В
третьем вентере болталась пара дохлых
ельцов и до синевы избитая, скомканная
сорожонка.

– Вот
дак попотчевал я вас рыбкой, гости
дорогие! – Павел Егорович разжал
руку с тремя жалкими рыбками, поглядел
на добычу, качая головой, и шлепнул их
в воду. Оставив вентери на камнях, он
молча взнялся на измолотый высокой
водою яр, по бровке которого курчавился
брусничник.

Мы
обмылись водою – купаться нельзя –
величайшая в мире ГЭС держит такую толщу
воды, что она не прогревается, температура
ее почти постоянная зимой и летом.
Чалдоны невесело шутят: если охота
купаться, валяй в Заполярье!

По
заведенной привычке вытащены к зиме на
берег лодки, загнаны в затоны суда и
суденышки, но, всеми покинутая, окутанная
морозным паром, безглазо и безгласно
мается река в тяжелом полусне, меж
изморозью покрытых берегов – ни души
на воде, ни души на берегу, лишь полоснет
по громадам скал, замечется тревожно
огонек браконьера, промышляющего рыбу
острогой, и тут же поглотит его непроглядная
мгла, да продырявит нежданно волглую
муть где-то в вышине, ровно в преисподней,
один-другой огонек – это в горах
пробираются машины, в морозное время
круглые сутки вынужденные светить
фарами. Плывут и плывут по измученной
реке, кружатся рыхлые коросты шуги,
где-нибудь в затишке, украдкой смерзнутся
в забережку – реке хочется остановиться,
успокоиться, покрыться льдом.

Нет
и никогда уж не будет покоя реке. Сам не
знающий покоя, человек с осатанелым
упорством стремится подчинить, заарканить
природу. Да природу-то не переиграть.
Водорослей, которые в народе зовутся
точно – водяной чумой, развелось полторы
тысячи видов, и они захватывают по всему
миру водоемы, особенно смело и охотно
свежие, ничем не заселенные. В одном
только Киевском водохранилище – факт
широкоизвестный – за лето накапливается
и жиреет пятнадцать миллионов тонн
страшного водяного хлама. Сколько
скопилось его в Красноярском водохранилище
– никто не считал.

…Обожженные
ледяной водицей, выползли мы на солнце,
на гладкий песочек, намытый меж бычков,
и собрались вздремнуть под шум порога,
как увидели спускающегося по яру блекло,
но все же не без довольности улыбающегося
Павла Егоровича.

– Вот, –
разворачивая тряпицу, сказал бывший
бакенщик, – соседу в сетчонки три
штуки попались. Одну кой-как выцыганил.

Мы
быстренько сварили из стерлядки уху.

– Вы
ешьте, ешьте! – отсовывал от себя
рыбу Павел Егорович, – мы ее тут
перевида-али! – похвалился он и ложкой
показал на другую сторону Енисея, на
нижнюю гряду порога. – Там есть две
ямы, и на зиму в них «залегала» красная
рыба. Вот прямо как поленья, друг на
дружку, – пояснил он. – Сторожа
ставили с ружьем, чтобы никто не пакостил
на ямах. Каждой семье перед ледоставом
разрешалось сделать два замета неводом.
Два – и шабаш! Но брали рыбы на всю зиму.
Сами хозяйничали на реке, сами ее и
блюли, жадюг не жаловали.

Нет
теперь красной рыбы на тех ямах ни летом,
ни осенью. Сошла она с порога, укатилась
в низовья Енисея и на Ангару, плесень
согнала ее, капризную, к грязи непривычную.
Лишь реденькие стерлядки добредают до
порога по древнему зову природы. На
туере «Енисей» в колпите каша, казенный
борщ, жареная ставрида, хек вместо
стерлядки.

– И
в наш поселковый магазин бычков в томате
привезли, – вздохнул Павел Егорович, –
и эту, как ее? Вот уж при жэнщыне и сказать
неловко, бледугу какую-то. На Анисей –
бледугу! Чем же мы дальше жить-то будем?

«И
этот про „дальше“! Все-все печемся о
будущем! Головой! А руками чего делаем?..»

Замолк
Павел Егорович, загорюнился и я, не стал
ему рассказывать про его родину, Урал,
которому прежде всех и больше всех
досталось от человека, про ржавые и
мертвые озера, пруды, реки, про загубленную
красавицу Чусовую, про Камское
водохранилище, где более уже четверти
века мучается земля, пробуя укрепиться
возле воды, и никак не может сделаться
берегом, сыплется, сыплется, сыплется.

Кто
будет спорить против нужности, против
пользы для каждого из нас миллионов,
миллиардов киловатт? Никто, конечно! Но
когда же мы научимся не только брать,
брать – миллионы, тонны, кубометры,
киловатты, – но и отдавать, когда мы
научимся обихаживать свой дом, как
добрые хозяева?..

Ревел
порог. Шумел порог, как сотню и тысячу
лет назад, но не плескалась, не вилась
в его струях, не шлепалась на волнах,
сверкая лезвием спины, стерлядь – живое
украшение реки.

…И
отправился я за тысячу верст от
Казачинского порога, на Нижнюю Тунгуску,
где, по слухам, нет еще враждебных природе
мет человека. Лишь бросится в глаза, что
на много сотен километров берега Енисея
купаются в розовом разливе медовой
травы – кипрея, средь которого торчат
карандашиками небогатырского сложения
северные леса, вьется кислица, кустится
малина, таволожник, волчья ягода, веретье
и жердинник – по всем видам палеж, но
для пожаров слишком уж широки эти убитые
пространства, непосильно продраться
огню средь запаренных болот, обсеченных
распадками речек, хлесткими потоками
и надзорно нависшими сверху осередышами
– хребтами с вечным снегом на горбу,
оградившими беззащитную тайгу.

Есть,
оказывается, кое-что посильнее огня –
лесная тля, древоточцы, разные червяки,
гусеницы, и среди них самая ненасытная,
неостановимо упорная

– шелкопряд.
Это он сделал опустошительное нашествие
на сибирские леса сначала в Алтайском
крае, затем перешел, точнее, хлынул
широкой, мутной рекою к Саянам, оставляя
за собою голую, обескровленную землю, –
поезда буксовали, когда гнойно прорвавшийся
нарыв лесной заразы плыл через
железнодорожную сибирскую магистраль.
Усталый, понесший утраты в пути паразит
затаился в Саянах по распадкам малых
речек, незаметно развешивал паутинные
мешочки на побегах черемух, смородины,
на всем, что было помягче, послаще и
давалось ослабевшим от безработицы
пилкам челюстей. В мешочках копошились,
свивались, слепо тыкались друг в дружку,
перетирая свежий побег, зелененькие, с
виду безобидные червячки. Подросши, они
в клочья пластали паутинное гнездо и
уже самостоятельно передвигались по
стволу, бойко подтягивая к голове зад,
и там, где неуклюже, инвалидно вроде бы
проходил, извиваясь, гад, деревце делалось
немым, обугленным.

Окрепнув,
паразит уже открыто двинулся на леса,
сады, дачи и палисадники. Я своими глазами
видел, как сын старого друга нашей семьи,
лесничего Петра Путинцева, Петр Петрович
сидел в нарядном, что у маршала, картузе
лесничего в ограде родимого кордона,
на Караулке, под мертвыми черемухами,
а вниз и вверх по речке, опаляя черным
пламенем низину и косогоры, поедая
осинники, вербу, ивняки, пробуя уже и
хвойный лес, от поколения к поколению
набирающий силу, двигался молчаливый
враг, нарывами повисая на беспомощно
притихшем лесе, в котором бесились,
хохотали самцы-кукуши, крякали ронжи
да хлопотливо трещали веселые сороки
– только эти птицы у нас могут есть
мохнатую гусеницу, и кому горе, а им пир!

Не
думал, не гадал я, что враг этот доберется
аж до Осиновского порога и двинется по
Подкаменной и Нижней Тунгуске, все-таки
гусеница начиналась когда-то на юге, но
там у нее есть противники, с нею борется
сама природа. Здесь же, в северных краях,
в раздетых, ошкуренных лесах лишь кипрей
полыхает в середине лета – спутник
бедствующих российских земель,
прославленный в народе под названием
иван-чай. Кипрей создан природой укрывать
земную скорбь, утешать глаз. В гущине
своей храня теплую прель, он яркими,
медовыми цветами манит пчел, шмелей,
мелкую живность, которая на лапах, в
клюве иль к брюшку прилипшим занесет
сюда семечко, обронит его в живительное
тепло и влагу, накопленные кипреем, и
оно воспрянет там цветком, кустиком,
осинкой, елочкой, потеснит, а после и
задавит, уморит кипрей, и погаснет
растение, отдавши себя другой жизни.

Мудрость
природы! Как долго она продлится?

Туруханск
ликом смахивает на природу, его окружающую.
Изломанный на краюшки крутым яром,
оврагами и речками, он живет настороженной
жизнью, найдут ли геологи чего в здешних
недрах? Найдут – процветать городу и
развиваться. Подкузьмят недра – хиреть
ему дальше. Но чего-нибудь да найдут, не
могут не найти – район на восемьсот
длинных верст распростерся по Енисею,
поперек же, в глубь тайги сколь его,
району? «Мерили черт да Тарас, но веревка
в здешних болотах оборвалась…» «С
самолета кака мера? – спорят таежники. –
С самолета верста короче».

В
устье Нижней Тунгуски, на стыке ее с
Енисеем, и стоит Туруханск – село
Монастырское, а в пушной торговле –
Новая Мангазея – его прошлые названья.

Сама
Тунгуска отгорожена от Енисея громадами
скал, которые заслоняют собою все, что
есть дальше, за их стеной, за оснеженными
вершинами. Река шатается меж утесов,
осыпей, оплеух, вода катится, то вбирая
лодку в разлом и круговерть, то вздымает
ее на горку и шлепает, шлепает по дюралевым
щекам. Лодка щепочкой рыскает, катается
из стороны в сторону, со вмятины на
вмятину, с бугорка на бугорок, не шибко
слушается руля и не очень-то подается
вперед. Но минешь пятнадцать – двадцать
километров, и все успокаивается, даже
скучно становится: скалы, нагромождения
утесов, отвесные стены серой и рыжей
луды, ребристо иль гладко уходящей прямо
в глубину, тискающие реку с боков, –
все это, постращав человека, испытав
его нервишки и характер, отступает.

Там,
впереди, конечно, всего еще будет – река
больше двух тысяч верст длиной, по ней
если плыть, натерпишься и навидаешься
всяких диковин: и порогов, и унырков, и
колдовских проток, в которые, сказывала
одна туруханская переселенка, как
угодишь, то можешь и закружиться.

Кому-то
в тридцатые годы понадобилось переселять
людей из Ербогачона в Туруханск, а из
Туруханска в Ербогачон. От Ербогачона
плыли на сплотках. «В Туруханске, –
сказали переселенцам, – сдадите лес,
за него выплатят деньги, начнете
строиться, обживаться». До Туруханска
дошло всего лишь несколько семей, побила
плоты Угрюм-река, растрепала в шиверах
и порогах, утащила в унырки.
Женщина-переселенка видела распятого
на скале мужика, волосатого, нагого –
вершиной бревна поддело его и приткнуло
к камню, и, когда спала вода, он остался
вверху – борода треплется, широкий
черный рот кричит из поднебесья, кости
рук раскинуты, будто не пускал мужик
людей дальше, видя с высоты погибельное
устье реки.

Рассказывая
о том страшном пути по Тунгуске и тридцать
лет спустя, опасливо озиралась переселенка,
вытирая согнутым пальцем глаза: «Заташшыло
плот одинова в слепое плесо, день носит
по кругу, другой, третий – не пристать
к берегу, не выбиться, сил уж никаких
нету. Пятеро детей на плоту, есть нечего,
помощи ждать не от кого – раз стронули
людей с места, сдвинули одних туда,
других сюда на погибель – какая уж
помощь? Лег тогды мой хозяин на плот,
ребятишкам велел лечь и кричать в щели
меж бревен: „Спаси нас, господи! Или
покарай! За грехи людские!“ Но он у меня
из иноверцев был, он иконы из дому
повыбрасывал, стало быть, молитва не в
кон. И тогда по ихнему, по языческому
способу молебствие изладил: нащепал
лучины, велел жечь ее и по очереди бросать
в воду. У младшенького сынка лучинка
упала крестиком и не гаснет. Хозяин всем
велел лечь головой ко крестику, руки
сделать крестом и повторять: „Вода,
лиху не насылай! Ветер, ветер, пробудись,
о полуночь обопрись, в полудень подуй,
наши души не минуй…“ Ну, много чего он
там выл-городил – и помогло! Верховичок
потянул, на реку выташшыл».

…Я
смотрю на такую простенькую после
бурного устья реку и невольно думаю о
красивой эвенкийке, каких до войны не
встречал. Косолапы они прежде сплошь
были, курносеньки. Эвенкийка сидела на
бревне возле туруханского дебаркадера,
в радужном японском платье. С одного
бока ее кособочился ровно бы в помоях
выкупанный мужик со шрамами на лице и
на голове, с половиной пальцев на руках
– появился на Севере сорт людей, до того
истаскавшихся по баракам, зимовьям,
пристаням, что уж ни возраста, ни пола
их сразу не определишь; с другого бока
вроде бы вместе со всеми и в то же время
как-то врозь сидел и сосал мокрый окурок
эвенк в развернутых до пахов резиновых
сапогах.

Перед
троицей на камнях стояла бутылка дорогого
коньяку, захватанный грязными руками
стакан. Время от времени, не отрывающая
взгляда от чего-то, ей лишь видимого,
девушка-эвенкийка ощупью брала бутылку,
наливала в стакан коньяку, медленно его
высасывала, доставала из пачки зубами
сигарету, властно хватала руку
соплеменника, прикуривала от его цигарки,
отбрасывала руку и снова вперивалась
во что-то взглядом. В глуби светящихся
тоскливой темью глаз настоялась глубокая
печаль, и она, эта древняя печаль, вызывала
необъяснимую тягу к женщине, хотелось
узнать, о чем думает, что видит она там,
за белыми вершинами гор и «об чем
гуляет?».

Первым
умом, тем, что сверху, я разумею: пьяница
и потаскушка она, эта неожиданно красивая
северянка в моднейшем грязном платье,
которое она сбросит, как только платье
начнет ломаться от грязи, и напялит на
себя новое. Вторым умом, наджабренным,
но еще острым, и не умом, нет, а вечным
мужицким беспокойством я ощущаю зов
этой свободной красавицы.

На
другой день, сидючи на берегу Нижней
Тунгуски, возле удочек, изъеденный
комарами, я мучился, вспоминая северную
красавицу – кого же, кого она мне
напоминает? И внезапно открыл: да ее,
вот эту реку, Нижню Тунгуску, которая,
догадываюсь я, всю жизнь теперь будет
звать, тянуть к себе молчаливой печалью.
Одетая в каменное платье, украшенная
по оподолью то тяжелыми блестками
алмазов вечной мерзлоты, то жарким
пламенем цветов по берегам – бечевкам,
то мысом, вспененным пушицею, лужком,
поляной, галечными заплесками, угорело
пенящимися потоками, выдравшимися из
хламной зябкости лесов, всем, что растет,
живет, звучит и успокаивается ею, будет
помниться подвидно-печальная Угрюм-река.

В
небе, над тайгой, над болотными марями,
то ближе, то дальше, то ниже, то выше
призрачно белеют дальние хребты, куда
в эту пору уходит, уползает, бежит всякая
живая тварь, спасаясь от гнуса. Лишь мы
с Акимом остались на съедение комарам
возле потока, дымчато курящегося,
опьянелого от дикой воды. Палатка наша
оранжевого цвета стала желто-серой,
даже грязноватой. На ней, чуя живую
кровь, сплошняком налип комар. Он не
дает есть, спать, думать, жить. Когда
обогреет солнце, не выносящий тепла
северный гнус, дитя мерзлой земли,
западает в траву, и шевелится тогда,
шипит седая трава по прилескам. Аким
куревом вытравил из палатки комаров,
застегнулся на «молнию», сидит, не дышит,
слушает слитный, металлический звон
над собою, время от времени кличет меня
в укрытие и, не дозвавшись, роняет: «Ну,
как знас! Пропадай, раз чокнутай, дак!»

У
меня есть флакончик «дэты», на мне надета
штормовка, под нею костюм, белье, я крепко
замкнут, завязан, зашпилен, и все-таки
комары находят чего есть: веки, ноздри,
губы, запястье под часами, голову сквозь
башлык. Но я столько лет мечтал посидеть
на северной реке, половить непуганую
рыбу, послушать большую тишину – мне
уж не попасть на Север, годы и здоровье
не пустят, так что ж, бросать все,
попуститься, сдаться из-за комаров?

Хариус
и таймень прошли в верха Тунгуски,
разбрелись по ее студеным притокам,
заканчивался ход сига. Но все же изредка
брал местный, становой хариус и ленивый,
любящий вольно погулять хвостовой, не
стайный сиг. И как брал! Удочек у меня
развернуто две – длинная и короткая.
Рыба берет почему-то на одну и ту же, на
длинную, заброшенную ниже потока, шумно
врывающегося в тугие, надменные воды
Тунгуски. Груз на удочке – всего две
картечины, иначе замоет, затащит снаряду
песком. Вода в потоке чище слезы, но все
же с кустов, с лесу какая-никакая козявка,
блоха, гусеница падают, из-под камней
или песка букашку иль стрекача вымоет,
и потому хариусы и сиги чутко дежурят
в устье потока, шпаной бросаются на
корм.

Я
жду поклевки крупной рыбы – в такую
даль забирался неужто зря?! И вот леску
длинной удочки потащило по течению
вверх; затем резко повело вглубь, в реку.
Жидкий конец удилища заколотился,
задергался, изогнулся вопросительным
знаком.

Я
взялся за удилище.

Пяток
хариусов и четырех сижков-сеголетков
я достал – те брали не так. Напружиненное
мое сердце подсказывало: «Клюет дурило!»
Я спешно вспоминал сечение лески, нет
ли узлов, жучин? Леска без изъянов, все
привязано прочно, крючок крупный, удилище
проверено на зацепах. Чего же сиг медлит?
Хитрован или дурак? Зажал червя за конец
и ждет, когда я рвану и подарю ему наживку,
которой осталось у меня по счету? …

Была
не была! Без подсечки, тихонько я стронул
удочку с места, в ответ удар – едва
удержал удилище! И пошел, пошел стряпать
крендели сиг! Я не мог подвести его к
берегу, не мог остановить, взять на
подъем, чтобы хлебнул ухарь воздуха.
Сиг правил мной, а не я им, но все у меня
стойко, прочно, рыбина взяла червя
взаглот, иначе давно бы сошла. Значит,
сиг стоял на быстри и спокойно зажирал
червя – удилище вопросом. Ох, какой я
молодец! Какой молодец! Заторопился бы,
сплоховал – и с приветом! Это я на охоте:
то пальну возле ног, то уж когда версты
две птица отлетит, но тут шалишь! Тут я
выдержал характер, и сиг ходил на удочке,
танцевал, рвался на волюшку, в просторы.
Я бегал, метался по берегу, спуску ему
не давал. И вдруг рыбина, понявши, что в
реку не уйти – не пущают, резко помчалась
к берегу, рассекая воду святым пером –
так в Сибири зовут спинной плавник, –
это была еще одна ошибка сига, последняя
в жизни – по ходу, по лету я взбежал на
приплесок и выбросил на темный песок
бунтующего, темноспинного красавца,
сшибающего с себя серебро чешуи. Отбросив
сига ногой в сторону, я запрыгал и
закричал хвастливо, что есть я старый
рыбак и коли сиг хотел со мной игрушки
играть, не надо бросаться к берегу –
мигом подберу слабину, и отыми ее,
попробуй! И вообще я хороший парень, а
сиг – хороший людя! Взял вот, попался и
надолго, если не на всю оставшуюся жизнь,
подарил мне такую радость.

Никого
нигде не было, что хочешь, то и делай,
впадай хоть в какое детство – и я
поцеловал сига в непокорную, стремительно
заточенную морду, вывалянную в песке,
снес рыбину и швырнул за гряду камней,
в поток, где он сразу заходил, заплескался,
взбивая муть и раскатывая гальку,
пробовал куда-нибудь умчаться, да только
выбросился на камни и долго скатывался
обратно в щекочущую воду…

В
эту ночь брало еще несколько крупных
сигов, но удачи мне больше не было – все
они оказались хитрее и сильнее меня.

Я
ждал дня, чтобы перевести дух от комаров
и хоть маленько поспать. Но день пришел
такой парной, что палатка сделалась
душегубкой. В насквозь мокрой одежде,
задохнувшийся, почти в полуобмороке я
отправился в лес, надеясь найти червяков
и отдышаться в холодке, но как только
вошел в тряпично завешенный мхами,
обляпанный по стволам плесенью и лишаем,
мелкоствольный, тыкучий лесишко,
почувствовал такую недвижную духотищу,
что сразу понял: ничего живого, кроме
мокрецов, плотно залепивших мне рот и
уши, здесь нет, все живое изгнано, выбито
отсюда на обдув высоких хребтов. Жил,
резвился и вольно дышал в обмершем лесу
лишь поток – дитя вечных снегов. Не было
ему ни метра пространства, где бы
выпрямиться, потянуться, успокоиться.
Рычащей, загнанной зверушкой метался
он меж ослизлых камней, заваливался,
весь почти терялся под вымытыми корнями,
застревал в завалах и бурлил тут, пенился
взъерошенно, катался кругами, но
продирался-таки, протачивался в невесть
какие щели и скакал с гряды на гряду, с
камня на камень, вытягиваясь змейкой в
расщелинах, в клочья рвал себя на осыпях
и вывалился, наконец, из тайги, из-под
гряды прибрежного завала, навороченного
ледоходом, совсем было его удушившего
к Тунгуске.

Пьяный,
с разорванной на груди белопенной
рубахой – и свободы-то сотня сажен, но
он и этакой волюшке рад, заурчав радостно,
будто дитенок, узревший мать, он внаклон
катился к Нижней Тунгуске, припадал к
ее груди и тут же умиротворенно смолкал.
Зимой дикий поток погрузится в оцепенелый,
ледяной сон, заметет его снегом, и никто
не узнает, что средь заметенного леса,
под глубокими сувоями распластанно,
окаменело спит он мертвецки, спит до
той счастливой поры, пока не оживит его
солнце и снова он кипуче, светло, бурно
отпразднует лето.

Понявши,
что червей мне не раздобыть, я сломил
пучку, зубами содрал с нее жесткую кожу
и жевал сочный побег, прыгая с камня на
камень, как вдруг, при выходе из завала,
средь наносного хлама, пробитого там и
сям пыреем, метлицей, трясункой и всякой
разной долговязой травкой, увидел лилию,
яркую-яркую, но как-то скромно и незаметно
цветущую среди травы, кустов и прибрежного
разнотравья.

– Саранка!
Саранка! – себя не помня, заблажил я
и чуть не свалился с камня в ледяной
поток.

Саранками
в наших местах зовут всякую лилию. Самая
среди них распространенная – высокая,
с кукушечно пестрым пером сиреневого
или сизого цвета, лепестками ее
маслянистыми, скатанными в стружку, мы
в детстве наедались до тошноты. Есть
высокогорные, будто чистой, детской
кровью налитые и в то же время ровно бы
искусственные саранки, но это то самое
искусство, которое редко случается у
человека, – он непременно переложит
красок, полезет с потаенным смыслом в
природу и нарушит ее естество своей
фальшью.

Я
стал на колени, дотронулся рукою до
саранки, и она дрогнула под ладонью,
приникла к теплу, исходившему от
человеческой руки. Красногубый цветок,
в глуби граммофончика приглушенный
бархатисто-белым донцем, засыпанный
пыльцой изморози, нежданно теплой на
взгляд, напоминал сказочно цветущий
кактус из заморских стран.

– Да
как же тебя занесло-то сюда, голубушка
ты моя ясная? – защипало разъеденные
комарами веки – неужто такой я
сентиментальный сделался? Да нет, не
спал вот двое суток, гнус душит, устал…

И
здесь, на первобытно-пустынном берегу
реки, надо было перед кем-то оправдаться
за нахлынувшую на меня нежность. Я
бережно отнял лилию от луковки, чтоб на
будущий год из земли снова взнялся
цветок, и она насорила мне на руки белой
крупки, один стебелек цветка чуть подвял,
сморенно обвалился. Так же бережно я
опустил саранку в пузырящийся поток,
неподалеку от того места, где рыбачил,
и, вынесенная из приурманной темени на
свет, опущенная в снежную воду, лилия
открылась, что тихая душа, освещенная
яркой любовью, во всю ширь, со всем
доверием, и дикий поток, показалось мне,
заметно присмирел и ровно бы поголубел
даже, шевеля бледные ниточки тычинок,
на которых едва приметными мушками
лепились три коричневых семечка.

Я
перелистал потом справочники-травники
и разные пособия, но нигде не отыскал
подобной саранки. Встретилось в одном
атласе под названием «даурская лилия»
что-то похожее на нее, и я уж решил, что
больше никогда такого цветка не увижу,
но однажды на юге, в ухоженной клумбе
засияла мне приветливо туруханская
лилия – «Валлота прекрасная» было
написано на табличке.

Бог
знает, какими долгими путями добиралась
в туруханские дебри южная валлота,
утрачивая в пути горластую роскошь,
назойливую яркость. Но. может, все
наоборот? Может, нежный северный цветок
спускался на юг по рекам и морям,
подхваченное бурями, летело его семя,
обретая в долгом пути имя, накаляясь от
жаркого красного солнца? Перекалило
цветок напористым южным солнцем. Южная
ночь слишком грузно навалилась на него
чернотой, и потому лилия стала жесткой
на вид, ломка лепестками и напоминала
скорее вареного рака, а не цветок. Лишь
в середке лилии, в углублении граммофончика
затаенно белела первозданная сердцевина,
застенчиво освещая донышко цветка;
наружу без опаски, с вызовом высовывались
семена, не два, не три – целый пучок
семян, переполненных грузом плоти,
изнемогшей в раскаленном цветочном
нутре, спешащих скорее оплодотвориться
и пасть на землю.

Туруханскую
лилию не садили руками, не холили.
Наливалась она студеным соком вечных
снегов, нежили и стерегли ее уединение
туманы, бледная ночь и незакатное солнце.
Она не знала темной ночи и закрывалась,
храня семя, лишь в мозглую погоду, в
предутренний час, когда леденящая стынь
катила с белых гор и близкий, угрюмый
лес дышал знобящим смрадом.

Как
было, что было – не угадать. Но я нашел
цветок на далеком пустынном берегу
Нижней Тунгуски. Он цветет и никогда
уже не перестанет цвести в моей памяти.

Настала
еще одна ночь, мутная, до звона в ушах
тихая и еще более душная. Тело мое
замзгнуло, стало быть, прокисло,
задохнулось от пота. Из-за мыса вымчалась
деревянная лодка, задрав нос, полетела
на меня, ударилась в берег.

– Дру-уг! –
закричали с нее два окровавленных
мужика. – Бери, че хочешь! Дай
намазаться! Съели! Сгрызли! О-о-ой!.. Это
че же тако?.. – Я подал им флакончик.
Они со стоном намазались и воскрешенно
выдохнули: «Во-о-осподи-и-и!». Рыбаки эти
гнались за хариусом вверх по Тунгуске.
Рыбу не догнали, себя гнусу стравили.
Покурили, матерно ругая комаров: – Э-э!
Закружался, затренькал! Че, взял? Взя-ал,
паскуда! Не ндравлюсь я те намазанный-то,
не ндравлюсь?! – и от благодарности
предложили мне сматывать удочки и
двигать в Туруханск, пить вино.

Я
отказался и, жалеючи: «Доедят ведь!» –
мужики отдали мне червей, завели мотор,
и умчались.

На
свежих червей я взял еще одного сига,
несколько рыб помельче, но густела марь,
густел воздух, густел комар. Я сидел,
засунув руки в рукава штормовки, всему
уже покорившийся, ко всему безразличный,
раскаиваясь в том, что не согласился
уплыть с рыбаками.

Когда
мы ехали в Туруханск, Аким не переставал
хвастаться, что дружки его по геологической
экспедиции, неутомимые разведчики недр,
если потребуется, так и на луну доставят.
Но на Севере все течет, все изменяется
в народе куда быстрее, чем во всякой
иной Земле. Подверженные зову кочевых
дорог, соратники Акима давно покинули
Туруханск, и, до пыху набегавшись по
городу, он в каком-то бараке сыскал
непроспавшегося мужика, который за
червонец доставил нас сюда, единожды
лишь за дорогу разжав рот: «Дожидайтесь
пересменки». Пересменка – воскресенье,
ждать еще два дня – попробуй доживи до
назначенного срока!

Из
скалистого устья Нижней Тунгуски
послышался мощный рокот, гулкое,
отрывистое, слишком какое-то уверенное
биение моторного сердца. Встречь воде,
задирая ее высоко и разделяя белыми
крылами, шла серебристо блистающая
обводами моторка. По-акульи хищно
вытянутое тело моторки без напряжения
скользило по воде. В носу судна заподлицо
заделан кубрик с двумя круглыми фрамугами,
застекленными авиационным стеклом.

Клюнув
носом и отбросив ком воды, моторка точно
бы ненароком подвернула ко мне. У руля
сидел крепкий, непромокаемо и плотно,
под космонавта одетый парень с изветренным
лицом и адмиральски надменным взглядом.
В ногах его пятизарядный вороненый
карабин. Парень не здоровался, ни слова
не говорил, ощупывал меня настороженными
глазами, обыскивал, выворачивал карманы
взглядом, пытаясь уяснить, какое там
лежит удостоверение и кто затаился в
палатке? Мотор поуркивал отлаженно,
мощно, удерживая лодку на месте. Из
кубрика выскочили два заспанных и тоже
здоровенных парня, одетых в редкостные
летные костюмы. Кормовой повел на меня
взглядом. Подобранные, напружиненные
парни тоже обшарили меня неприязненными
взглядами, один из них раздосадованно
бросил: «А-а!» – и стал мочиться через
борт, стараясь угодить в поплавок моей
удочки.

Три
вот этих разбойника еще недавно были
нормальными рабочими парнями, но утомило
их производство. Они сконструировали
на авиационном заводе и воровски, по
частям вывезли люкс-лодку. Полмесяца
назад увезли с одного из притоков Нижней
Тунгуски шестьсот килограммов тайменьего
балыка и вот идут за хариусом. Прикрытые
брезентом, стоят в лодке бочки. Закончив
харюзную страду, они примутся за сига.
Тем временем взматереет птица, вызреет
орех. Бензопилой они сведут сотни
гектаров кедрачей. За один только сезон
три добрых молодца вырывают из тайги
дани на многие тысячи рублей, живут
размашисто, разбойничают открыто.
Пробовал их преследовать и застукать
рыбинспектор Черемисин – был из леса
подстрелен, и ладно, лодку течение
вынесло к Туруханску.

Пришлось
Черемисину после больницы переводиться
на более «спокойный» чушанский участок.
В Туруханске силы нет против этой вот
маленькой, но нахрапистой банды, которую
по закону, видите ли, следует брать на
месте преступления, но бандюги так
вооружены, подлы и ловки, что взять их
сможет разве что воинское подразделение.
Войско же занято совсем другими делами,
и безнаказанно, разнузданно пиратничает
банда по обезлюдевшему Северу, да кабы
одна!

– Ну,
чего выпялился? – сорвался я. –
Не видел, как удочкой рыбу ловят?
Взрывчаткой гробить ее привык?

Кормовой
дернулся, сжал рукой шейку карабина
так, что наколка на тыльной ее стороне
сделалась синее, но тут же поймал взглядом
палатку, харкнул за борт, процедил сквозь
зубы: «Попадись нам еще, шибздик!» – и
врубил скорость. Взрыхлилась муть,
заголило лоскутом устье потока, скрутило
удочки, толкнуло волной песок, шевельнуло
рыхлый приплесок, и серебристая моторка
уверенно удалилась за мыс.

Ну
почему, отчего вот этих отпетых головорезов
надо брать непременно с поличным, на
месте преступления? Да им вся земля
место преступления!

В
глухой час, в минуты самой необъятной
тишины взялись переплывать Тунгуску
лось с лосихой и отвлекли меня от мрачных
дум. Отпустилась парочка напротив мыса
с явным расчетом выйти на берег вдали
от человека, но течением зажало зверей,
потащило по реке. Шумно хукая ртом, сопя
ноздрями, отфыркивая воду, вытаращив
то вспыхивающие, то меркнувшие от
небесного света глаза, они плыли на
меня, погрузнув в воду до подбородков.
Выходило так, что зверюги ткнутся в
удочки. Я стал соображать, как и чем
отпугивать парочку, собрался уже бежать
к палатке, но сохатые все же осилились,
коснулись дна саженях в пяти от меня,
какое-то время стояли, загнанно дыша,
уронив тяжелые обрубыши голов, с которых
потоками рушилась вода. Сохатые, должно
быть, поняли: если стрелять, так я бы уже
давно стрелял, и не обращали на меня
внимания – сидит и сидит дяденька на
уступе при-плеска, руки в рукава, не
двигается, комары его, видать, приканчивают.

– Че
хулиганите-то?

От
моего голоса звери дрогнули, взбили
воду, долговязо выбросились на берег и
нырко понеслись в кусты, щелкая копытами
о камни. За нагромождением завала они
загромыхали, стряхивая с себя мокро. Я
улыбнулся себе – появление добродушных
и неуклюжих зверей сняло тяжесть и
унижение с души, которые с возрастом
больше давят и сильнее ранят.

Неслышно
подошел Аким. «Зывой ли ты иссо?» –
спросил. Я сообщил ему, что приставали
«туристы», которым человека щелкнуть
все равно, что высморкаться. Потом лось
с лосихой чуть было меня не слопали.
Аким буркнул, мол, тырился небось опять?
Тут, мол, тайга, милиция далеко… и, увидев
саранку, дотронулся пальцами до алых
лепестков, окропленных светлыми брызгами:

– Сто
за светок, пана? Какой красивай! – и
опять, в который уж раз, начал мне
повествовать про тот цветок, который
однажды весною, в далеком детстве, нашел
он в тундре возле Боганиды, и я подумал:
«Аким начинает ощущать годы, чувствовать
груз памяти».

Наутре
спускался по Тунгуске железный тихоходный
катер. Мы замахали, заорали, забегали
по берегу. На катере оказались симпатичные
ребята: капитан Володя, матрос дядя Миша
и тихий паренек, едущий из поселка
Ногинска поступать в туруханское ПТУ.
Нам дадено было пятнадцать минут на
сборы. Мы уложились в десять. Но и за эти
короткие минуты щенок, которого везли
на катере, опрокинулся на спину, закатался,
завизжал – свалили комары.

На
катере, тоже забитом комарами, сварена
уха из стерляди, у нас бутылка. Мы ее
выпили за знакомство, принялись артельно
хлебать уху из кастрюли, и я тут же
поперхнулся – стерлядь оказалась
нечищеной. Давиться плащом стерляди
страшнее, чем костью, плащ – что тебе
стеклорез, распорет кишки. «Ты че же,
друг», – сбавляя темпы в еде, собрался
я укорить дядю Мишу. Но тут же догадался
– комар помешал! Месяц-полтора всей
жизнью на Севере будет править гнус:
мокрец, комар, слепень, мошка.

Без
сна дюжить не было мочи. Намазавшись
«дэтой», я упал в кубрике на топчан,
замотал лицо простыней и проснулся
вроде бы через несколько минут от тишины
– мы стояли в Туруханске. И вот оказия,
вот ведь наказанье за непочтение
родителей: только сошли с катера,
взобрались на яр, рухнул обвальный
дождь, который собирался все последние
дни, потому и было так глухо в тайге,
оттого и свирепствовал непродыхаемый
гнус.

Дождь
хлестал, пузырился, крошил гладь Енисея,
обмывал запыленные дома старенького
скромного городка, высветляя траву,
листья на деревьях, прибивал пыль,
обновлял воздух. Бродячие собаки, которых
здесь не счесть, лезли под лодки, где-то
визжали и резвились дети, все канавки,
выбоины, ямы и бочажины взбухали,
наполняясь водою, превращались в ручьи,
оплывал грязью высокий яр, из города
потащило хлам, мусор, щепу, опилки,
обрывки старых объявлений и реклам.

Спеша
укрыться в речном вокзале, бежал туда,
светясь белью зубов и придерживая
нарядную фуражку, щеголеватый милиционер.
За ним, не решаясь оставлять власть на
запятках, трусили бабенки с узлами, по
ступеням вверх кидал себя в кожаной
корзине пристанской инвалид. Слизывая
с губ мокро, он чего-то кричал веселое,
замешкался на лестнице, выдохшись, и
одна женщина, бросив пестренький узел,
схватила за руку инвалида, потянула за
собой, перебрасывая со ступеньки на
ступеньку влажно шлепающую корзину,
что-то озорное, бодрящее крича ему, а
инвалид все так же по-детски, игровито
слизывал мокро с губ и норовил хапнуть
бабу за мягкое место. Обе руки у него
были заняты: одной он толкался, за другую
его перекидывала женщина, но он все же
уловил момент, щипнул бабу, за что целил,
она взлягнула, завизжала, милиционер и
народишко, набившийся под крышу, хохотали,
поощряя инвалида в его вольностях.
Передав кому-то фуражку, милиционер,
оказавшийся с модной, длинноволосой
прической, выскочил под дождь, схватил
мокнущий узел и помог женщине перекинуть
до нитки уже мокрого инвалида через
порог вокзала.

Дышалось
легко, смотрелось бодро. Всех в такой
вот дождь, даже самых тяжелых людей,
охватывает чувство бесшабашности,
дружелюбия, с души и тела, будто пыль и
мусор с земли, смываются наслоения
усталости, раздражения, житейской
шелухи.

Мне
вспомнился таежный поток: как он вздулся,
наверное, как дурит сейчас, ворочая
камни, обрушивая рыхлый приплесок, и
как, поныривая, крича ярким ртом, кружится,
плывет несомая им лилия, а ею покинутая
необъятная тайга из края в край миротворно
шуршит под дождем, и распускаются
заскорблые листья, травы, мягчает хвоя,
прячется, не может найти себе места от
хлестких струй проклятый гнус, его
смывает водой, мнет, выбрасывает потоком
в реку, рыбам на корм.

Дождь
не лил, дождь стоял отвесно над нами,
над городком, над далекой тайгой, обновляя
мир. Возле деревянного магазина,
обнявшись, топтались в луже, пытаясь
плясать, три пьяных человека, среди
которых я узнал красавицу эвенкийку.
Нарядное полосатое платье под дождем
сделалось болотного цвета, облепило
стройное, но уже расхлябанное тело
девушки, мокрые волосы висюльками
приклеились к шее и лбу, лезли в рот.
Девушка их отплевывала. Мужиков, которые
мешали ей плясать, она оттолкнула, и они
тут же покорно повалились в лужу. Дико
крича, девка забесновалась, запрыгала,
разбрызгивая воду обутыми в заграничные
босоножки ногами. Похожа она была на
шаманку, и в криках ее было что-то шаманье,
но, приблизившись, мы разобрали: «А мы
– ребята! А мы – ребята сэссыдисятой
сыроты!..»

Связчик
мой, «пана», понуро за мной тащившийся,
мгновенно оживился, заприплясывал на
тротуаре, подсвистывая, раскинув руки,
топыря пальцы, работая кистями, пошел
встречь красотке, словно бы заслышал
ему лишь понятные позывные.

– Хана
абукаль!

– Харки
улюка-а-аль! – отозвалась красотка,
сверкая зубами.

«Они
поприветствовали друг друга», –
догадался я и попробовал остепенить
связчика, но он уже ничего не слышал,
никому, кроме женщины, не внимал. Продолжая
выделывать руками и ногами разные
фортели, цокая языком, прищелкивая
пальцами, «пана», точно на токовище,
сближался с самкой, чудилось мне, и хвост
у него распустился, но из лужи приподнялся
беспалый бродяга и увесисто сказал:
«Канай».

Продолжая
прищелкивать пальцами, заведенно
посвистывая, то и дело оборачиваясь,
запинаясь за тротуар, с большим сожалением
«папа» последовал за мной, уверяя, что,
если бы он был один да без багажа, да не
мокрый, да при деньгах, он не отступил
бы так просто, он бы…

Я
не поддерживал разговора, и, вздохнув
почти со всхлипом, Аким смолк, однако
чувствовал мое молчаливое неодобрение
и через какое-то время принялся
подмазываться:

– Ах,
собаки! Собаки! – сокрушался он. –
Забыли саранку! Сигов вот не забыли! А
саранку, такую хоросыньку, забыли! Сто
мы за народ?!

Я
ничего ему в ответ не говорил, потому
что верил: саранку вынесет потоком в
реку, выбросит на берег Тунгуски, Енисея
ли, и, поймавшись за землю, хоть одно
семечко дикой туруханской лилии прорастет
цветком.

Тема урока:

Взаимоотношения человека и природы в рассказе В. П. Астафьева «Царь — рыба»

Цель урока:

          выявить нравственные законы, определяющие отношения человека и мира, в котором он живет, законы, обеспечивающие жизнестойкость нашего «единого человечьего общежития».

Тип урока:

          урок — беседа

Ход урока

1. Организационный момент.
2. Определим лексическое значение слов «природа» и «человек».

 (Природа – все существующее во Вселенной, органический и  неорганический мир. Человек – живое существо, обладающее даром мышления и речи, способностью создавать орудия и использоваться ими в процессе общественного труда. )

Учитель: Сопоставляя словарные статьи, мы делаем вывод, что человек и природа – часть целого, человек и природа —  единое целое.

Но кто же мы: враги  или части целого? Как нам жить дальше: бороться , медленно  уничтожая друг друга, или научиться сочувствовать, понимать, помогать?

 Тема нашего урока: Взаимоотношения человека и природы в рассказе В. П. Астафьева «Царь — рыба»

 Цель урока: выявить нравственные законы, определяющие отношения человека и мира, в котором он живет, законы, обеспечивающие жизнестойкость нашего «единого человечьего общежития».

Эпиграфом станут слова одного из героев В. П. Астафьева, рыбинспектора Черемисина: «Помните: земля наша едина и неделима, и человек в любом месте, даже в самой темной тайге должен быть человеком!»

Учитель: В. П. Астафьев ушел из жизни недавно, в 2002 году. Таких людей, как он, называют совестью нации. Восприимчивость и чуткость к людям, ярость при встрече со злом, предельная честность и способность по – новому видеть мир, жестокая требовательность прежде всего к самому себе – это лишь некоторые черт неординарной личности. А о непростой судьбе В. П. Астафьева расскажет…

Индивидуальное задание: рассказ о биографии В. П. Астафьева.

Индивидуальное задание: рассказ о композиции повести В. П. Астафьева «Царь — рыба»(см. приложение 1)

Учитель: В центре нашего внимания рассказ «Царь — рыба». Он дал название всему сборнику, став средоточием всех философско – нравственных мыслей автора.

1. Беседа:

—- Какое впечатление произвел на вас рассказ?

• Рассказ понравился драматическим сюжетом и неожиданной развязкой.
• Рассказ заинтересовал нравственными проблемами, которые затрагивает автор.
• Рассказ поражает мастерством описания внутреннего состояния человека.

—- Каков сюжет рассказа?

Однажды опытный рыбак, переоценив свои возможности, пытался изловить слишком большую рыбу, выпал из лодки в реку, зацепился за самоловные крючки и упустил смертельно раненного осетра; неизвестно, остался ли жив сам.

—- Кто его герой?

Герой рассказа – Зиновий Игнатьич Утробин, житель поселка Чуш. Работает на местной пилораме наладчиком станков и пил, но все именуют его механиком. У Игнатьича есть жена, сын – подросток.

—- Почему главного героя все зовут Игнатьич? (Уважают)

  —- Чем он выделяется среди односельчан?

— Как жители поселка относятся к Игнатьичу?( При всех достоинствах Игнатьича чувствуется некоторая отчужденность  односельчан. Его ценят, но сторонятся. Скорее всего,потому что Игнатьич не похож на односельчан: всегда опрятен, трудолюбив и работящ, не жаден.)

— Почему не может наладить отношения с братом? ( О причинах конфликта Командора и Игнатьича  нам ничего неизвестно, но вражда у них такая непримиримая, что выросла до ненависти, до желания убить. Мне кажется, что причина   ненависти Командора заключается в зависти: у Игнатьича и дом лучший в деревне,  и в семье мир и лад, и в поселке его  уважают,                                              и рыбак он отменный. Вот и лютует Командор.

— Чем занимается Игнатьич? (браконьерствует)                                                        

— Кто такие браконьеры? Чем они опасны? Браконьер – человек, занимающийся браконьерством.

Браконьерствовать – охотиться или ловить рыбу в запрещенных местах или запрещенным способом, а также заниматься незаконной вырубкой леса. Браконьеры убивают птиц, животных, нанося вред природе, нарушая экосистему.

— Почему Игнатьич браконьерствует?

Уитель: Образы браконьеров очень часто появляются на страницах первой части «Царь — рыбы».

Индивидуальное задание: образы браконьеров (см. приложение 2).

— Почему так много внимания уделил им Астафьев? Браконьерство – страшное зло, потому что

 превращает человека в зверя, в хищника, желающего урвать лишний кусок.

Учитель: И автор поворачивает нас к мысли, что если к подобным людям мы испытываем сочувствие, то оно больше похоже на соболезнование.

— Что происходит с  Игнатьичем на рыбалке?(на крючок попалась огромная рыбина, стр. 159, 161)

— Какой увидел рыбу Игнатьич? (Зачитать отрывок со слов : «…увидел и опешил, стр. 161»)

Учитель: Многим людям свойственно желание стать значительным, прославиться.

 А Игнатьич? Он к таким относится? (Скорее нет)                                                          

— Почему же не отпустил рыбу с крючков? Почему не отправился за подмогой?

(жадность, настырность, самолюбность не позволили Игнатьичу ни отпустить рыбу, ни позвать на помощь) (Зачитать  отрывок на стр. 163)                                                                         

 Учитель : Стоит обратить внимание в связи с этим на фамилию Игнатьич – Утробин от слова «утроба» — живот, брюхо, внутренности; ненасытная утроба – так говорят о прожорливом, в переносном значении – о жадном, алчном человеке.

Учитель: От жадности пострадала душа. Но это безнадежная болезнь? Или заговорившая совесть свидетельствует о начале выздоровления? А что такое совесть?

• Признание вины за совершенный неблаговидный поступок
• Самоконтроль человека
• Стеснение, стыд, неловкость

Учитель: Уточним значение слова по словарю Ожегова: «Совесть – это чувство нравственной ответственности за своё поведение перед обществом, перед людьми».

—А зачем совесть нужна человеку?

• Совесть дана для того, чтобы проконтролировать свои поступки, исправлять недостатки.
• Совесть может предотвратить плохой поступок.

— А какие факты говорят о том, что совесть у Игнатьича пробудилась? (Игнатьич обращается к Богу)                                                                          

— О чём просит Игнатьич? («Господи! Да разведи ты нас!  Не по рукам она мне!»)                          

— Почему несколькими минутами ранее Игнатьич был уверен в своих силах, а сейчас нет? Что изменилось? (Игнатьич вспомнил слова деда)                                                        

— В чём их смысл? (Царь – рыбу может добыть только человек с чистыми помыслами, не запятнавший свою душу ничем, а если совершил «варначий » поступок, лучше отпустить царь — рыбу)                                                                                                                                                                                  

Индивидуальное задание ученика «Значение слова Царь-рыба» (см. приложение 3)

— Как ведет себя рыба и человек, оказавшись на одной ловушке?

                                                                  (зачитать отрывок на стр. 166)

Учитель: Находясь между жизнью и смертью, человек часто осмысливает свою жизнь.

— Что понимает Игнатьич?

• Вся жизнь прошла только в погоне за рыбой
• Браконьерствует, хапает – а зачем? для кого?
• Отстранился от людей, от жизни, а жизнь поставила на место – погибла от рук пьяного шофера любимая племянница

                                                                                (Зачитать отрывок на стр. 170)

— За что же наказан Игнатьич? За что же такая страшная смерть?

• Перед лицом надвигающейся гибели всплывает постыдное, горькое воспоминание – надругательство над любимой девушкой. И ни время, ни покаяние перед Глашей не смогли смыть грязь с души от постыдного поступка. «Ни на одну женщину…» (Зачитать отрывок на стр.174)
• Смерть настигла человека за его небрежение к миру природы, за хищническое её уничтожение, за тот разбой, который приобрел неимоверные масштабы.

Учитель: Так и получается: все в связи: начинается ли с человека, с рыбы – а чем  заканчивается, показывает Астафьев. Круги жестокости распространяются широко и беспощадно.

Учитель: И, видимо, раскаяние, душевное возрождение, осознание гибельности браконьерского отношения к жизни, понимание ответственности за содеянное на земле помогает чудесным образом освобождению Игнатьича и рыба.

                                                                                  (Зачитать отрывок на стр. 175)

— Какова авторская позиция по отношению  к браконьерству? Автор, без сомнения, осуждает браконьерство как зло многогранное и страшное. Причём речь писатель ведет не только об уничтожении живой и неживой природы вокруг нас, но и о своеобразном самоубийстве, об уничтожении природы внутри человека, человеческой природы.

Учитель: Истребление живого связано с огромной опасностью потери чувства меры, а через это потери человеческого, то есть разумного, доброго, нравственного. Писатель обеспокоен масштабами браконьерства, при котором человек начинает утрачивать своё человеческое достоинство.

 «Того и страшусь, когда люди распоясываются в стрельбе, пусть даже по зверю, по птице, и мимоходом, играючи, проливают кровь. Не ведают они, что, перестав бояться крови, не почитая её, горячую, живую, сами для себя незаметно переступают ту роковую черту, за которой кончается человек и  из дальних, наполненных пещерной жутью времен выставляется и глядит, не моргая, низколобое, клыкастое мурло первобытного человека.»

— Почему писатель испытывает острую неприязнь к браконьерам? За бездуховность. Бездуховность не в смысле отсутствия культурных интересов, а в смысле отказа признать нравственные законы, объединяющие людей и природу, отсутствие ответственности за все, что не «мы».                                                                                                                                                                                                                                                                                                                            

— Как вы можете объяснить эпиграф к нашему уроку?

Учитель: Астафьев говорит не о благоговейно – созерцательном отношении к природе, он знает, что нужно стрелять дичь для голодных геологов, что людям необходимы рыба, лес, энергия воды. Писатель убеждает нас, что сегодняшний день лишь одна из веточек на стволе великого древа жизни, поэтому и думает писатель о том, как надо жить, чтобы так же, как и он, слышали мир его сын, дети его детей, что надо делать, чтобы не ранить, не повредить, не истоптать, не исцарапать, не ожечь мир, в котором мы живем.

Учитель: В финале книги «Царь-рыба» приведена обширная цитата из Екклезиаста…

                                                                                                    Чтение отрывка

— В чём смысл конца книги?

Может быть, сейчас время мучиться и искать. Каждое время рождает вопросы, на которые должны ответить именно мы. И мучиться этими вопросами, и отвечать на них должны именно для того, чтобы сохранилась жизнь, и могли следующие поколения плакать и смеяться, спрашивать и отвечать.

Как бы ни был разумен, велик и научно оснащен человек, без единения с природой, заботливого и вдумчивого отношения с природой, к её богатствам, он обречен на гибель.

Мир для Астафьева – это мир людей и природы, пребывающей в вечном и непрерывном единстве, нарушение которого грозит вырождением и гибелью. Вся книга Астафьева – вера писателя в торжество добра, в органичность его для единого мира, вера в то, что семечко туруханской лилии прорастет цветком.

Приложение 1

Композиция повести В. П. Астафьева «Царь — рыба»

Книга «Царь-рыба» появилась в печати в 1976 году, оказавшись сразу в центре общественного внимания.

Тему «Царь-рыбы» можно определить, как размышления о чистоте нашего бытия, о чистом доме, чистых людях, о чистой незамутненной природе.

Всего «Царь-рыба» включает 12 рассказов. Сюжет повести связан с путешествием автора — лирического героя — по родным местам в Сибири.

У «Царь-рыбы» два эпиграфа. Один взят из стихотворения Н. Рубцова. Другой принадлежит перу американского ученого Халдора Шепли. Эти строки выражают авторскую позицию, предуведомляя читателей о противоречивом содержании «Царь-рыбы». Она включает материал о «зловещем празднике бытия», о «смятенном облике родного края», поруганной, испоганенной самим же человеком природе и одновременно отражает надежду на то, что ещё не поздно наладить гармоничные отношения с природой, миром.

Открывает цикл рассказ «Бойе». Название рассказу дала кличка собаки, в переводе с эвенкийского означающая «друг». Бойе – это символ преданности, беззащитности, взывающий к совести и справедливости.

«Капля» — своеобразный лирико-философский центр первой части «Царь — рыбы». В нем автор размышляет не только о природе – её великой красоте. Недоступности, величии, но и обращается к сложным проблемам личной ответственности человека за все, что совершается в этом мире.

Вслед за новеллой «Капля» следуют несколько рассказов о браконьерах: «Дамка», «У Золотой Карги», «Рыбак Грохотало». Перед нами проходит целая галерея характеров, сложных человеческих судеб и непростых отношений.

Яркий эмоциональный центр всего произведения – глава «Царь-рыба», в которой волею судьбы на одном крючке оказались огромный осетр и человек.

Заканчивает первую часть «Царь — рыбы» новелла «Летит чёрное  перо», выполненная в стиле репортажа с места событий.

Вторая часть «Царь- рыбы» связана с образом охотника Акимки. Первый рассказ «Уха на Богадане» посвящен детству и семье Акимки. Последующие рассказы «Поминки», «Туруханская лилия», «Сон в белых горах» знакомят нас с раскрытой нараспашку душой.

Финальным аккордом «Царь — рыб» является лирическая миниатюра «Нет мне ответа». При прощании автора – рассказчика с родными местами у него возникают ассоциации. Воспоминания и философские размышления. Дух этих раздумий очень точно передают стихи Алексея Прасолова, приведенные самим писателем в тексте: «Что значит время? Что пространство? Для вдохновенья и труда явись однажды и останься самим собою навсегда».

Образы браконьеров

В первой части книги Астафьев рисует нам колоритные характеры современных браконьеров: Дамки, Грохотало, Командора.

Герой Астафьева, прозванный собачьей кличкой дамкой из-за своего лающего смеха, живет бездумно и легко, пьянствует, ёрничая и мешая людям. Единственной отрадой его разгульной жизни является «шпионское ремесло», а попросту подкарауливание парочек в темных углах поселка. Этот бесшабашный мужичонка, подчиняясь общему настроению поселковых мужиков. Занимается браконьерской ловлей рыбы.

Пойманный рыбнадзором с незаконно добытой стерлядью, но привыкший к безнаказанности и какому – то брезгливому всепрощению, он, испугавшись, все-таки не ожидал суда и возмездия. Поэтому Дамка снова занялся тайным промыслом, пил, веселился. И хотя рыбнадзор ужесточился. Река снова была полна недозволенными снастями и погубленной рыбой.

Совсем другие браконьеры появляются в последующих главах. Эти скроены из другого человеческого материала. Они отличаются волей, напористостью, сметливостью, твердостью характера, изворотливостью. Силы и страсти богатой сибирской натуры находят реализацию лишь в стремлении обмануть рыбнадзор, наловить тайным образом и нажиться.

Судьбы этих героев говорят о том, что человек, творящий зло и находящий себе оправдание, сам страдает от зла.

Больше всего на свете любил Командор свою дочка Тайку, но не суждено было ему, как мечталось, выучить умницу-дочку и уехать с ней в далекие края. Такой же браконьер, только сухопутный, сгубил дочку неустрашимого Командора. «Нажравшись бормотухи, шофер уснул за рулем, вылетел на тротуар и сбил двух школьниц, возвращавшихся с утренника». Неизбывное горе замучило Командора, отдалило его от семьи и людей.

Другая, но такая же трудная, тяжелая судьба у рыбака по фамилии Грохотало. Он появился в сибирском поселке Чуш с Украины, отбывал срок заключения за связь с бандеровцами. Грохотало был мужик «фартовый», везло ему на улов, но лишь однажды, когда единственный раз в жизни зацепил огромного осетра, сразу был пойман рыбинспектором. И такие ненависть и ярость охватили заведующего свинофермой Грохотало, что крушил и ломал на своё пути и в своем доме, пытался даже облить бензином своё жильё и поджечь его – народ отстоял.

Астафьев ясно показывает свою позицию: каждый рассказ о браконьерах заканчивается наказанием. Наказание рано или поздно неминуемо настигает виновного – таков смысл рассказов о браконьерах.

История появления слова «Царь- рыба»

Известны случаи, когда человек находился один на один со зверем во время какой-либо опасности, и это ни у кого удивления не вызывает. Но чтобы герой оставался один на один с рыбой – это в русской литературе впервые. Почему же испытание Игнатьичу пришлось пережить не просто с рыбой, а с царь – рыбой?

Разберемся вначале, что означает это выражение «царь-рыба». Такое выражение не единственное в русском языке: «царь-девица» (у А. С. Пушкина), царь зверей, царь природа. Оно, скорее всего , означает вершину иерархии, всемогущество, силу, которой необходимо подчиниться.

Во – вторых, в языческие времена человек ставил запреты (табу) на имена обожествляемых им животных, чтобы не накликать на себя беду. «Со всего маху Игнатьич жахнул обухом топора в лоб царь-рыбе…» Последние слова этой цитаты – традиционное фольклорное иносказание. Вместо прямого названия «осётр» даётся косвенное, описательное «царь-рыба». Это обозначение мощного существа, от которого зависит жизнь и благополучие рыбака.

Образ рыбы в произведении Астафьева возник не случайно и насыщен символическим смыслом. В образе царь-рыбы ощущается фольклорный слой, связанный с русскими сказками и преданиями о могучей рыбе (кит, щука), обладающей чудесными возможностями, плодотворящей силой, умеющей исполнять все желания (золотая рыбка). На ней (на рыбке) держится земля, все мироздание, с её смертью наступает катастрофа, вселенский потоп. «Когда кит-рыба потронется, тогда мать-земля всколеблется, тогда белый свет наш покончится…» именно это фольклорный мотив – «рыбы, на которой держится вся Вселенная и которая всем рыбам мати» — является в произведении В. П. Астафьева ведущим и символизирует природу, ту основу жизни, без которой не может существовать человек, и вместе с её истреблением обрекает себя на медленную мучительную смерть. «Так зачем же перекрестились их пути? Царь реки и всей природы царь – на одной ловушке. Караулит их одна и та же мучительная смерть».