Каков символический смысл калмыцкой сказки в раскрытии образа пугачева

Удивительная повесть Пушкина «Капитанская дочка» — одна из самых увлекательных, остросюжетных и неожиданно светлых книг в русской литературе. Если у вас сложилось впечатление об этой великой литературе, как о тяжеловесной и устрашающей, то именно пушкинская проза легко развеет его. И в то же время, вещь эта удивительно глубокая и философская – если вам будет угодно копнуть ее метафизический смысл. Пушкин читателя не насилует «проклятыми вопросами», ни к чему не принуждает и, как говорят сегодня, «не грузит». Но всегда дает простор для размышлений. Как? Ну, например, в «Капитанской дочке» огромный смысл несут в себе фольклорные вставки – сны, песни, пословицы, а также калмыцкая сказка о вороне.

Сюжет сказки и всего произведения

Повесть «Капитанская дочка» стала итогом большого пушкинского изыскания по истории пугачёвского бунта. Он написал не только внушительное историческое исследование «История Пугачева» — вполне официальное, в котором он безусловно осуждает бунтовщика, другого и быть не могло. Пушкин, как дворянин, мог лишь ужасаться стихии народного восстания и презирать ее. Рассказывают, когда ему показали кресло архиепископа, в котором сиживал Пугачев, думая, что это такой царский трон, Пушкин смеялся с презрением и брезгливостью над глупостью бунтовщика и кровопийцы.

К тому же, за историю пугачевского восстания поэт взялся, как известно, после восстания декабристов. Наверняка это было неспроста – он явно хотел исследовать тему русского бунта. Что ж, исследовал и вынес свой вердикт: «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». И он не лгал, не подлизывался к царю – он искренне верил в то, что все бунтовщики прокляты. Таков был Пушкин-дворянин…

Но если Пушкин-гражданин Пугачева осудил и проклял, посмеялся над ним, то Пушкин-поэт, Пушкин-творец его… понял. Понял и простил. Именно это мы видим в великой «Капитанской дочке».

Сюжет этой повести невероятен: юный дворянин Гринев случайно встречает Пугачева еще до того, как тот стал «царем Петром третьим», дарит ему свой заячий тулупчик, а потом вновь сталкивается с ним во время захвата Оренбургской крепости, уже как пленный. Пугачев, как бы страшен он ни был, с Гриневым ведет себя любезно, милосердно и… благодарно. Он помогает Гриневу спасти свою невесту и отпускает восвояси. А по дороге рассказывает ему калмыцкую сказку про орла и ворона.

Орел спросил у ворона, отчего тот живет 300 лет, а он, орел, 30. Ворон ответил – от того, что питается мертвечиной, орел же питается свежей кровью. Попробовал и орел питаться падалью, чтобы подольше прожить: клюнул раз, клюнул два, и так тошно ему стало, что решил – лучше 30 лет питаться свежей кровью, чем 300 лет падалью. Так в чем же смысл этой сказки?

Смысл сказки об орле и вороне

Мы понимаем, что Пугачев сравнивает себя с орлом. Почему? Потому, что решился на бунт и убийство. Он словно питается свежей кровью, захватывая крепость за крепостью. Знает ли он, что преступил закон христианский и государственный? О да! Понимает ли, какой конец его ждет? Да, Пугачев прямо отвечает, что готов к ранней смерти, к погибели и поражению. Хотя и не оставляет надежды дойти до Москвы. Но Пугачев – умный мужик, мы видим это на протяжении всей повести. Он знает, что его богатырский размах будет остановлен. И все равно готов идти – к победе или к поражению.

Ведь мог же он жить как все – служить, смиряться, терпеть. Так, пожалуй, и протянешь подольше – хоть в унижении, зато в целостности. Но человеку пугачевской закваски страшно не дать выхода дремлющим в нем силам. Он может быть счастлив, только преступая убогие правила той жизни, с которой, вроде бы, обязан смириться. И за свою свободу, за право пожить сполна, а не как таракан за печкой, вечно трясясь от страха и превращаясь в ту самую падаль, он согласен заплатить жизнью. И не только своей… Таков истинный смысл сказки о вороне и орле.

11. Рогалевич Н.Н. Словарь символов и знаков. — Минск: Харвест, 2004. — 512 с.

12. Телицын В.Л. Символы, знаки, эмблемы: энциклопедия. — М.: Локид-Пресс, 2003. — 495 с.

13. Тресиддер Д. Словарь символов. — М.: ГРАНД, 1999. — 448 с.

14. Турскова Т. А. Новый справочник символов и знаков. — М.: Рипол классик, 2003. — 800 с.

15. Тютчев Ф.И. О ты, последняя любовь… — М.: Эксмо, 2014. — 384 с.

16. Цветаева М.И. Сочинения в двух томах. Т1. — М.: Художественная литература, 1988. — 723 с.

17. Эфендиева Г.В. Художественное своеобразие женской лирики восточной ветви русской эмиграции. Дис. … канд. филол. наук. — М., 2006. — 219 с.

18. Языков Н.М. Полное собрание стихотворений. — М.: Советский писатель, 1964. — 706 с.

УДК 821.161.1 ББК 83.3 (2 Рос=2 Рос)

Б.А. Кичикова

«КАЛМЫЦКАЯ СКАЗКА» В СКАЗОЧНО-СИМВОЛИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ РОМАНА А. С. ПУШКИНА «КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА»

«Калмыцкая сказка»рассматривается в статье как один из важных элементов сказочно-символического контекста романа А.С.Пушкина «Капитанская дочка». Типологическая близость к структуре волшебной сказки обусловлена тяготением романа к сюжету испытания героя. Сказка об Орле и Вороне включена во «второй тур испытания» Гринева на верность долгу и чести. Многозначность «сказки» определена ее функцией испытательной загадки для героя и взаимосвязью содержащихся в ней оппозиций жизнь — смерть, свобода — рабство, высокое — низкое. Философское, нравственно-психологическое и социально-историческое значение «сказки старой калмычки» определяет ее роль ключевого эпизода в проблематике пушкинского романа.

В.А. Kichikova

«A KALMYK FAIRY TALE» IN THE SYMBOLIC CONTEXT OF THE NOVEL «CAPTAIN’S DAUGHTER» BY A.PUSHKIN

The article considers «Kalmyk fairy tales» as one of the important element of symbolic context of the novel «Captain’s Daughter» by A.Pushkin. The novel depicts troubles of the main hero and it makes the novel closer to the structure of a fairy tale. «The Fairy Tale About Eagle and Raven» is included in ‘the second stage of troubles’ by Grinev when he is examined for his devotion to duty and dignity. The fairy tale has many meanings and it determines its function as a testing riddle for the hero and the relationship of opposites like: life vs. death, liberty vs. slavery, high vs. low. Philosophical, moral and psychological and socio-historic meaning of the ‘the fairy tale by an old Kalmyk woman’ defines its role as the key scene in the issues of the novel by A.Pushkin.

Ключевые слова: «Капитанская дочка», Пушкин, Пугачев, Гринев, фольклор, структура сказки, сюжет испытания, «калмыцкая сказка», честь, свобода.

Keywords: «Captain’s Daughter», A.Pushkin, Pugachev, Grinev, folklore, the structure of a fairy tale, a scene of trouble, «Kalmyk fairy tale «, dignity, liberty.

Как известно, архивные материалы, устные свидетельства современников и мотивы фольклора органично включены в произведения А.С. Пушкина, посвященные крестьянской войне под предводительством Пугачева. И «История Пугачева», и «Капитанская дочка» пронизаны элементами казачьего и крестьянского фольклора, народных рассказов и устных воспоминаний [1; 2, с. 73-123; 3, с. 317-323, 334-345], в записях поэта сохранившихся лишь отчасти. Так, в роман «Капитанская дочка» введены около тридцати пословиц и поговорок, в том числе бытующих в южном При-уралье и в Оренбургском крае [4, с. 298]. Многие народные песни, приведенные в романе и в качестве эпиграфов к его главам, также известны в местах, где развивалось движение Пугачева. Как отметил Н. В. Измайлов, «через образы фольклора Пушкин осуществил одну из главных своих задач своего романа — поэтическую героизацию руководителей крестьянской войны» [4, с. 281].

В исследованиях последних десятилетий вновь обострился интерес к проблематике «Пушкин и фольклор», и в особенности — к сказочно-символическому началу в сюжете романа «Капитанская дочка». Так, И.П.Смирнов убедительно доказал, что пушкинский исторический роман в трансформированном виде сохранил композиционные звенья волшебной сказки на сюжет испытаний героя [5, с. 304-320]. В этих испытаниях разворачивается традиционная сказочная последовательность звеньев -семейная ситуация [6, с. 43-44], мотивация отлучки, запреты и заветы, по терминологии В.Я. Проппа[7, с. 47], тяготы основного и соблазны альтернативного пути [8, с. 270-281] для вчерашнего недоросля.

Так, развитие действия до поездки в метели и встречи с Вожатым соответствует сказочному испытанию и одновременно предвосхищает главное испытание, ожидающее героя романа в Белогорской крепости. В иерархии помощников героя главным является Вожатый, впоследствии идентифицируемый как Пугачев. Встреча с ним в снежном вихре аналогична встрече с чудесным помощником сказки.

Предварительное испытание героя романа «аккомпанировано» метелью. Символическое значение образа метели/бурана отметил Г. П. Макогоненко [9, с. 419-420]. Метель — грозное проявление природной стихии — воплощает в романе глубокий смысл стихийности народного мятежа. Развивая ряд наблюдений о сходстве функций снежной бури в повести «Метель» и «Капитанской дочке», А.И. Иваницкий приходит к выводу: «Обозначенная в «Метели» преемственность стихии и истории утверждается в «Капитанской дочке» тем же Пугачевым, который олицетворяет «буран» и возглавляет бунт» [8, с. 269].

Согласно анализу И.П.Смирнова, предварительное испытание «заканчивается вещим сном героя» [5, с. 310]. Прибытие Гринева в Белогорскую крепость инициирует первую серию основного испытания, все элементы которого «полностью отвечают фольклорному канону: 1) подвох (вредитель Швабрин прикидывается другом героя); 2) пособничество (Гринев сближается с антагонистом <…>); 3) выдача (Гринев открывает Швабрину тайну своей любви к комендантской дочке <…>); 4) вредительство (антагонист клевещет на Машу); начинающееся противодействие (герой вызывает Швабрина на дуэль <…>); 6) борьба (дуэль); 7) клеймение (героя ранят)»; мотив временной смерти — глубокое забытье после ранения — исследователь считает «факультативным для сказки» [5, с. 311].

Вторая серия испытаний начинается с осады крепости пугачевцами, когда Гринев снова встречается с Вожатым. За оказанную ему услугу Пугачев соглашается помогать Гриневу, однако вновь испытывает его: «задает ему трудную задачу, предлагая перейти в стан восставших. Отрицательная реакция героя — этически правильный <.> поступок, позволивший ему усилить расположение Пугачева» [5, с. 312-313]. Новое столкновение героя с Пугачевым в Бердской слободе повлекло «испытательный допрос, подкрепленный веселостью Пугачева — знак благополучного исхода проверки» [5, с. 315-316].

И.П. Смирнов квалифицирует этот эпизод как «дублет к первому предварительному испытанию героя чудесным помощником» [5, с. 315].

Во втором туре основного испытания героя исследователь выделяет эпизоды, маркированные как «поражение антагониста, нейтрализация беды при содействии чудесного помощника, обретение невесты, триумф героя» [5, с. 316].

Таким образом, типологическую близость сюжета «Капитанской дочки» с волшебно-сказочной схемой определяет, по словам автора уже ставшего классическим исследования, «не только общность испытательных блоков, но и самые принципы организации повествования» [5, с. 317].

В «Капитанской дочке» структура волшебно-сказочного сюжета погружена в фольклорно окрашенный в целом план выражения. В характеристике Пугачева, создаваемой «извне» и «изнутри» (самооценки, речевые характеристики), звучат формулы, приводятся тексты, сквозит сама образность устного народного творчества. Вожатый — Вождь — «мужицкий царь» говорит складно и хитро, иносказательно, а то и вовсе «пиитически». Встреча и беседа еще безымянного вожатого с хозяином «воровского» умета пересыпана конспиративными намеками на готовящееся восстание [10, с. 11-12]. Речь героев и персонажей — с пушкинским чувством художественной меры — уснащена пословицами и поговорками, обращаясь к которым, автор апеллирует к народной точке зрения на грозные события «пугачевщины», к самому «мнению народному» о совести, долге и чести, без которых невозможно «самостоянье человека».

Эпиграфом ко всему роману взята пословица «Береги честь смолоду». В заслуживающем признание комментарии читаем: «Эпиграф представляет собою сокращенный вариант русской пословицы: «Береги платье снову, а здоровье и честь смолоду». Полностью эту пословицу вспоминает Гринев-отец, напутствуя сына, отправляющегося в армию» [11, с. 62]. Однако комментаторы романа привели лишь один вариант пословицы, к тому же без ссылок на источники (источник-то — весь народ!).

В. И. Даль — врач, чиновник и писатель (с ним Пушкин познакомился в своем путешествии 1833 года по маршруту «пугачевщины», он же принял последний вздох поэта) — указал варианты данной пословицы. В сборнике пословиц: «Береги платье снову, а здоровье смолоду» [12, т. 1, с. 312]; в Толковом словаре: «Береги платье снову, а здоровье (а честь) смолоду» [13, т. 1, с. 84].

Пушкин вынес в эпиграф только ключевую для проблематики романа тему чести, но в нем имплицитно выражены все три компонента пословицы, что подтверждает сюжет: Гринев рискует своим имуществом — «платьем» («заячий тулупчик», подаренный Вожатому, составленный Савельичем знаменитый «реестр барскому добру, раскраденному злодеями»); рискует «здоровьем», а то и жизнью (поездка в буран, дуэль со Шва-бриным, заточение и угроза казни), наконец — самой честью (верность нравственному долгу и воинской присяге дворянина, уличенного в связях с вождем восстания).

Замечательное истолкование эпиграфа романа дал Г. П. Макогоненко: «Итак, честь (независимость, храбрость, благородство) — основа нравственного кодекса людей всех классов, ибо она носит «природный» характер. Честь свойственна и дворянству, и «трудолюбивому классу» — оттого народ и сформулировал в пословице свое понимание «природной» морали» [9, с. 353].

Понятие чести в «Капитанской дочке» действительно не носит индивидуальный или сословный характер. Принципами чести руководствуются те персонажи, которых можно назвать «служилыми людьми», то есть взявшими на себя обязанность верной службы [10, с. 12]. Парный мотив «славы и чести», известный со времен «Слова о полку Игореве», звучит в воинском призыве капитана Миронова: «<…> докажем всему свету, что мы люди бравые и присяжные!» [14, т. 8, с. 322]. Мотив чести — «честного боя» и честной смерти — обретает народно-поэтическое звучание в плаче Василисы Егоровны по казненному мужу.

Таким образом, фольклорные тексты, цитаты и реминисценции воспринимаются не как лишь отдельные «элементы», но как народно-поэтическое начало, пронизывающее сюжет, композицию, содержание и проблематику романа.

Важным эпизодом, созданным по принципу «сказка в сказке», является в романе одно из ключевых звеньев сюжета испытания героя, чью идейно-художественную значимость трудно переоценить. Этот эпизод соединяет предыдущие события «Капитан-

ской дочки» с последующими — первый «тур» испытания героя со вторым. Упоминания о калмыках, обуреваемых стихией восстания, — вымышленных (несчастный Юлай в «Капитанской дочке») и вполне реальных (знаменитый Федор Дербетев и множество других в «Истории Пугачева») — сконцентрированы, словно стянуты в тугой узел «сказки», слышанной Пугачевым от «старой калмычки», — по сути, философской притчи о смысле жизни.

Гринев выехал из осажденного Оренбурга в Белогорскую крепость для спасения Марьи Ивановны, по пути был задержан в Бердах и во «дворце» подвергся допросу Бело-бородовым и Хлопушей (Соколовым), ближайшими сподвижниками Пугачева, который вновь выказал ему свою благосклонность. Наутро оба отправились из Бердской слободы в Белогорскую — вызволять Машу. В кибитке, без «страшных товарищей» Пугачева, оба смогли поговорить откровенно. Речь идет о судьбе Пугачева: «Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают.<.. .> при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою». Гринев: «Не лучше ли тебе отстать от них самому, заблаговременно, да прибегнуть к милосердию государыни?» Пугачев: «Для меня не будет помилования» [14, т. 8, с. 352-353]. Сказкой об Орле и Вороне завершается переломная в сюжете романа глава Х1«Мятежная слобода». Приведем ее текст полностью.

«»Слушай» — сказал Пугачев с каким-то диким вдохновением. — «Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка. Однажды орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста лет, а я всего-навсе только тридцать три года? — Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орел подумал: давай попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орел да ворон. Вот завидели палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать, да похваливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон; чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст! — Какова калмыцкая сказка?»» [14, т. 8, с. 353].

Заметим, что диалогом в кибитке обозначена кульминация отношений героев: в нем очевидна высшая степень их доверия друг к другу — того, что Гринев ранее называл «мое доброе согласие с Пугачевым» [14, т. 8, с. 336], — и в нем же их позиции, как никогда ранее, представлены абсолютно противоположными. Эта беседа закономерно завершается «сказкой», где понятия об образе жизни и ее смысле выражены столь антиномично.

Заметим также, что соположение «мертвечины/падали» и «живой крови» переходит в «сказку» непосредственно из контекста «испытательного допроса» Гринева в пугачевском «дворце». Пугачев «сотоварищи» расспрашивают о положении осажденного Оренбурга: «<…> в каком состоянии ваш город?» Гринев «по долгу присяги стал уверять», «что в Оренбурге довольно всяких припасов». «Старый злодей» Белобородов парировал: «Все беглецы согласно показывают, что в Оренбурге голод и мор, что там едят мервечину, и то за честь», — и посоветовал повесить Гринева, но натолкнулся на возражения с позиций своеобразного (разбойничьего) кодекса чести. В жесте Хло-пуши и его призыве к совести Белобородова сквозит отчаяние: «Разве мало крови на твоей совести? <…> и я грешен, и эта рука <…> повинна в пролитой христианской крови. Но я губил супротивника, а не гостя» [14, т. 8, с. 349]. Разумеется, оппозиция «живая кровь» — «мертвечина/падаль» в «калмыцкой сказке» получает уже символическое переосмыление.

Сказка «старой калмычки» монографически исследована в содержательной работе В. В. Борисовой, из которой для нас принципиально важны следующие положения. «По глубинной семантической структуре» исследователь сближает «сказку» из романа

с «волшебно-героической сказкой, связанной с мифологической оппозицией «жизни -смерти», выраженной в типологическом для мирового фольклора противопоставлении орла ворону» [15, с. 110].

«Орел связан с небом, отсюда оппозиция орла ворону; параллельна оппозиции «высокое — низкое», о чем свидетельствует и пространственное перемещение персонажей в «калмыцкой сказке». В отличие от ворона орел связан с началом «жизни» <…>; «как метафоры «жизни и смерти» осознаются в тексте «падаль» и «живая кровь»; мифологическое представление о «живой крови» связывается со сказочным мотивом «живой воды», поскольку «еда» (в широком смысле, включая и питье) в мифологическом сознании является метафорой «жизни». «Падаль» осознается как метафора «смерти», то, что нельзя есть, не дает жизни, а значит, ведет к смерти» [15, с. 111].

При рассмотрении семантической структуры пугачевской «сказки», исследователь обращает внимание на исходную ситуацию — «выпытывание, связанное с решением главного вопроса — открытием тайны «жизни — смерти»» [15, с. 111]. «Происходит испытание орла едой», при котором еда функционирует «как средство, «форма передачи» тайны «жизни- смерти»; оно выступает здесь как необходимый способ формирования героической личности, свободно делающей необратимый выбор. <…> «Мертвечина» как плата за долгую жизнь отвергается, устанавливается новое содержание жизни. <…> Свободное поведение личности противопоставляется рабскому приспособленчеству; ради долгой жизни нужно питаться «падалью», «падаль» здесь выступает как элемент, относящийся к царству смерти, связанный с преисподней» [15, с. 112].

«Конкретный, собственно мифологический смысл» данного вставного сюжета позволяет В.В. Борисовой сделать вывод: «В поведении орла можно усмотреть черты культурного героя, вступившего в борьбу с демоническими силами и победившего их» [15, с. 112].

Казалось бы, последнее, но вовсе не окончательное, слово в мировоззренческом диалоге героев в конце XIX главы «Капитанской дочки» остается за Гриневым. После вопроса Пугачева: «какова калмыцкая сказка?» — следует:

«- Затейлива, — отвечал я ему. — Но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину.

Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал. Оба мы замолчали, погрузясь каждый в свои размышления» [14, т. 8, с. 353].

Вопрос Пугачева «Какова калмыцкая сказка?» Гринев, «услышал» иначе: «Что значит эта сказка?» Скупой ответ «Затейлива» констатирует то, что услышанное Гринев воспринял как нехитрое иносказание — некую испытательную загадку, с очерченным условием и подразумеваемой разгадкой. В его ответе лексика Хлопуши и Белобородо-ва из недавнего допроса парадоксально соединяется с лексикой Ворона из отзвучавшей «сказки». Очерченное условие загадки — «Жить убийством и разбоем». В истолковании-отгадке Гринев утверждает: «значит по мне клевать мертвечину». Так и кажется, что мыслями Гринев все еще остался на «допросном испытании» в Бердской слободе, а если и шагнул в пространство «сказки», то лишь прошел по его краю.

Между тем в тексте «калмыцкой сказки» имплицитно присутствует совсем другой вопрос: что лучше для истинной жизни? И удивление Пугачева вызвано тем, что его собеседник не понял запомнившуюся ему с «ребячества» сказку «старой калмычки». Ее иносказательная трагическая героика, символическое значение и художественно-обобщающий смысл не были и не могли быть восприняты Гриневым.

Мы полагаем, что по жанру «калмыцкая сказка» — это, скорее, философская притча-контроверза, так как в ней диалог персонажей выявляет две полярные точки зрения на коренные вопросы бытия: о жизни и ее смысле. А притча, по словам академика

Д.С. Лихачева, «всегда повествует о «вечном»» [16, с. 114]. Создавая «калмыцкую сказку», Пушкин явно отправлялся от притчи, ибо этот лаконичный жанр отображает универсальную, мифологически замкнутую и вневременную картину мира.

И лишь один вопрос не поставлен автором по отношению как к героям его сказки-притчи, так и по отношению к главным героям романа: кто прав? Взаимная притягательность Пугачева и Гринева перерастают в их необходимость друг к другу, как явствует из их диалогов [см.: 9, с. 369-383]. В диалогах же выражена полярная противоположность целей, идеалов и жизненных кредо героев. Таким образом, их отношения строятся, согласно утвердившейся терминологии Ю. В. Манна, по принципу диалогического конфликта, который не подразумевает некоего единственного ответа на вопрос: кто же прав? [17].

У проблемы восприятия пугачевской «сказки» — пушкинской философской притчи -есть, как нам представляется, и глубоко личный авторский подтекст. Социально-психологическая коллизия и нравственно-философская проблематика «Капитанской дочки» определяется кругом основных, категориальных понятий, живущих и развивающихся в творческом сознании Пушкина, — понятий свободы и счастья, чести и долга. Невозможно отделаться от мысли, что аллегорический смысл «калмыцкой сказки» выражает кредо не только Пугачева, но и самого поэта, которому после «Капитанской дочки» оставалось жить среди людей лишь несколько месяцев. Ворону заказан путь Орла — краткий миг полнокровной жизни выше мертвенного существования, а честь и свобода превыше самой жизни.

По пути чести, понимаемой как верность долгу, идет дворянин Гринев. Путем чести, понимаемой как стремление к свободе, идет беглый казак Пугачев. Третий, общий для обоих путь, ведущий к свободе и счастью, невозможен. Пусть утопической, но возможностью объединяющего людей взаимопонимания дорожит автор, оставивший «Капитанскую дочку» как свое нравственное завещание [18, с. 47-48].

«Свобода принадлежит к основным стихиям пушкинского творчества и, конечно, его духовного существа», — эта формула Г. П. Федотова звучит как отлитая в бронзе [19, с. 384]. В его философском эссе о пушкинском «этосе свободы» подмечена важная особенность авторского отношения к герою «Капитанской дочки», да и к самим свойствам национального характера: «Пугачев, рассказывающий с «диким вдохновением» калмыцкую сказку об орле и вороне: «Чем триста лет питаться падалью, лучше один раз напиться живой крови», — это ключ к пушкинскому увлечению. Оно порукой за то, что Пушкин <.> никогда не мог бы сбросить со счетов русской, хотя бы и дикой, воли» [19, с. 394].

Список литературы

1. Овчинников Р. В. Пушкин в работе над архивными документами («История Пугачева»). Л.: Наука, 1969. 274 с.

2. Петрунина Н. Н., Фридлендер Г. М. У истоков «Капитанской дочки» /Петру-нина Н.Н., Фридлендер Г.М. Над страницами Пушкина. Л.: Наука, 1974. С. 73-123.

3. Михайлова Н. И. Психея, задумавшаяся над цветком: о Пушкине. М.: ЛУч, 2015. 416 с.

4. Измайлов Н. В. Оренбургские материалы Пушкина для «Истории Пугачева» // Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина. Л.: Наука, 1975. С. 270-302.

5. Смирнов И. П. От сказки к роману // Труды отдела древнерусской литературы. Вып.ХХУП. История жанров в русской литературе Х-ХУ11 вв. Л.: Наука, 1972. С. 284-320.