Каково первоначальное название рассказа один день ивана денисовича

One Day in the Life of Ivan Denisovich

Author	Aleksandr Solzhenitsyn
Original title	Один день Ивана Денисовича
Translators	Ralph Parker (1963); Ron Hingley and Max Hayward (1963); Gillon Aitken (1970); H.T. Willetts (1991)
Country	Soviet Union
Language	Russian
Publisher	Signet Classic
Publication date	1962
ISBN	0-451-52310-5
OCLC	29526909

One Day in the Life of Ivan Denisovich (Russian: Один день Ивана Денисовича, romanized: Odin den’ Ivana Denisovicha, IPA: [ɐˈdʲin ˈdʲenʲ ɪˈvanə dʲɪˈnʲisəvʲɪtɕə]) is a short novel by the Russian writer and Nobel laureate Aleksandr Solzhenitsyn, first published in November 1962 in the Soviet literary magazine Novy Mir (New World).^[1] The story is set in a Soviet labor camp in the early 1950s and features the day of prisoner Ivan Denisovich Shukhov.

The book’s publication was an extraordinary event in Soviet literary history, since never before had an account of Stalinist repressions been openly distributed. Novy Mir editor Aleksandr Tvardovsky wrote a short introduction for the issue entitled «Instead of a Foreword».

Translations[edit]

At least five English translations have been made. Of those, Ralph Parker’s translation (New York: Dutton, 1963) was the first to be published,^[2][3] followed by Ronald Hingley and Max Hayward’s (New York: Praeger, 1963), Bela Von Block’s (New York: Lancer 1963), and Gillon Aitken’s (New York: Farrar Straus Giroux, 1971). The fifth translation, by H.T. Willetts (New York: Noonday/Farrar Straus Giroux, 1991), is the only one that is based on the canonical Russian text^[4] and the only one authorized by Solzhenitsyn.^[5] The English spelling of some character names differs slightly among the translations.^{[citation needed]}

Plot[edit]

Ivan Denisovich Shukhov has been sentenced to a camp in the Soviet Gulag system. He was accused of becoming a spy after being captured briefly by the Germans as a prisoner of war during World War II. Although innocent, he is sentenced to ten years in a forced labor camp.

The day begins with Shukhov waking up feeling unwell. For arising late, he is forced to clean the guardhouse, but this is a comparatively minor punishment. When Shukhov is finally able to leave the guardhouse, he goes to the dispensary to report his illness. It is relatively late in the morning by this time, however, so the orderly is unable to exempt any more workers and Shukhov must work.

The rest of the novel deals mainly with Shukhov’s squad (the 104th, which has 24 members), their allegiance to the squad leader, and the work that the prisoners (zeks) do in hopes of getting extra food for their performance. For example, they are seen working at a brutal construction site where the cold freezes the mortar used for bricklaying if not applied quickly enough. Solzhenitsyn also details the methods used by the prisoners to survive; the whole camp lives by the rule of day-to-day survival.

Tyurin, the foreman of gang 104, is strict but kind, and the squad’s fondness of Tyurin becomes more evident as the book progresses. Though a morose man, Tyurin is liked because he understands the prisoners, he talks to them, and he helps them. Shukhov is one of the hardest workers in the squad, possessing versatile skills that are in great demand, and he is generally well-respected. Rations are meager – prisoners only receive them on the basis of how productive their work units are (or the authorities think they have been) – but they are one of the few things that Shukhov lives for. He conserves the food that he receives and is always watchful for any item that he can hide and trade for food at a later date, or for favors and services he can do prisoners that they will thank him for in small gifts of food.

At the end of the day, Shukhov is able to provide a few special services for Tsezar (Caesar), an intellectual who does office work instead of manual labor. Tsezar is most notable, however, for receiving packages of food from his family. Shukhov is able to get a small share of Tsezar’s packages by standing in lines for him. Shukhov reflects on his day, which was both productive and fortuitous for him. He did not get sick, his group had been assigned well paid work, he had filched a second ration of food at lunch, and he had smuggled into camp a small piece of metal he would fashion into a useful tool.

Main characters[edit]

The 104th is the labor-camp team to which protagonist Ivan Denisovich belongs. There are over 24 members, though the book describes the following characters the most thoroughly:

• Ivan Denisovich Shukhov (Иван Денисович Шухов), the protagonist of the novel. The reader is able to see Russian camp life through Shukhov’s eyes, and information is given through his thoughts, feelings, and actions. Although the title refers to the main character by his given name, Ivan, and patronymic name, Denisovich (son of Denis), the character is primarily referred to by his surname, Shukhov.
• Alyoshka (Алёшка),^[6] a Baptist. He believes that being imprisoned is something that he has earned, since it allows him to reflect more on God and Jesus. Alyoshka, surprisingly, is able to hide part of a Bible in the barracks. Shukhov responds to his beliefs by saying that he believes in God but not heaven or hell, nor in spending much time on the issue.
• Gopchik (Гопчик), a young member of the squad who works hard and for whom Shukhov has fatherly feelings, as he reminds Shukhov of his dead son. Gopchik was imprisoned for taking food to Ukrainian ultranationalists. Shukhov believes that Gopchik has the knowledge and adjustment skills to advance far at the camp.
• Andrey Prokofyevich Tyurin (Андрей Прокофьевич Тюрин), the foreman/squad leader of the 104th. He has been in the camp for 19 years. Tyurin likes Shukhov and gives him some of the better jobs, but he is also subject to the camp hierarchy; Tyurin must argue for better jobs and wages from the camp officers in order to please the squad, who then must work hard in order to please the camp officers and get more rations.
• Fetyukov (Фетюков), a member of the squad who has thrown away all of his dignity. He is particularly seen as a lowlife by Shukhov and the other camp members. He shamelessly scrounges for bits of food and tobacco.
• Tsezar, or Caesar Markovich (Цезарь Маркович), an inmate who works in the camp office and has been given other special privileges; for example, his civilian fur hat was not confiscated by the Personal Property department. Tzesar is a film director who was imprisoned before he could finish his first feature film. Some discussions in the novel indicate that he holds formalist views in art, which were probably the reason for his imprisonment. A cultured man, Tzesar discusses film with Buynovsky. His somewhat higher class background assures him food parcels.
• Buynovsky (Буйновский) also called «The Captain», a former Soviet Naval captain and a relative newcomer to the camp. Buynovsky was imprisoned after he received a gift from an admiral on a British cruiser on which he had served as a naval liaison. In the camp, Buynovsky has not yet learned to be submissive before the wardens.
• Pavlo (Павло), a Ukrainian who serves as deputy foreman/squad leader and assists Tyurin in directing the 104th, especially when Tiurin is absent.
• Ivan Kilgas, or Janis Kildigs (Иван Кильдигс), the leading worker of the 104th squad along with Shukhov, a Latvian by birth. He speaks Russian like a native, having learned it in his childhood. Kilgas is popular with the team for making jokes.
• Senka Klevshin (Сенька Клевшин), a member of the 104th who became deaf from intense fighting during World War II. He escaped from the Germans three times and was recaptured each time, ending up in the Buchenwald concentration camp.

History[edit]

One Day is a sparse, tersely written narrative of a single day of the ten-year labor camp imprisonment of a fictitious Soviet prisoner, Ivan Denisovich Shukhov.^[7] Aleksandr Solzhenitsyn had first-hand experience in the Gulag system, having been imprisoned from 1945 to 1953 for writing derogatory comments in letters to friends about the conduct of the war by Joseph Stalin, whom he referred to by epithets such as «the master» and «the boss».^[9][10] Drafts of stories found in Solzhenitsyn’s map case had been used to incriminate him (Frangsmyr, 1993). Solzhenitsyn claimed the prisoners wept when news of Stalin’s death reached them. He uses the epithet batka usaty (батька усатый) in his novel, which translates to «Old Whiskers»^[11] or «Old Man Whiskers».^[12] This title was considered offensive and derogatory, but prisoners were free to call Stalin whatever they liked:^[12] «Somebody in the room was bellowing: ‘Old Man Whiskers won’t ever let you go! He wouldn’t trust his own brother, let alone a bunch of cretins like you!»

In 1957, after being released from the exile that followed his imprisonment, Solzhenitsyn began writing One Day. In 1962, he submitted his manuscript to Novy Mir, a Russian literary magazine. The editor, Aleksandr Tvardovsky, was so impressed with the detailed description of life in the labor camps that he submitted the manuscript to the Communist Party Central Committee for approval to publish it—until then Soviet writers had not been allowed to refer to the camps. From there it was sent to the de-Stalinist Nikita Khrushchev,^[13] who, despite the objections of some top party members, ultimately authorized its publication with some censorship of the text. After the novel was sent to the editor, Aleksandr Tvardovsky of Novy Mir, it was published in November 1962.^[14]

The labor camp featured in the book was one that Solzhenitsyn had served some time at, and was located in Karaganda in northern Kazakhstan.

Reception[edit]

One Day in the Life of Ivan Denisovich was specifically mentioned in the Nobel Prize presentation speech when the Nobel Committee awarded Solzhenitsyn the Nobel Prize in Literature in 1970.^[1][15]

Following the publication of One Day… Solzhenitsyn wrote four more books, three in 1963 and a fourth in 1966 which cataclysmically led to the controversy of his publications. In 1968, Solzhenitsyn was accused by the Literary Gazette, a Soviet newspaper, of not following Soviet principles. The Gazette’s editors also made claims that Solzhenitsyn was opposing the basic principles of the Soviet Union, his style of writing had been controversial with many Soviet literary critics especially with the publication of One Day … . This criticism made by the paper gave rise to further accusations that Solzhenitsyn had turned from a Soviet Russian into a Soviet enemy, therefore he was branded as an enemy of the state, who, according to the Gazette, had been supporting non-Soviet ideological stances since 1967, perhaps even longer. He, in addition, was accused of de-Stalinisation. The reviews were particularly damaging. Solzhenitsyn was expelled from the Soviet Writers’ Union in 1969. He was arrested, then deported in 1974.

The novella had sold over 95,000 copies after it was released^[3] and throughout the 1960s. While Solzhenitsyn and his work were originally received negatively, under the leadership of Nikita Khrushchev, the book’s mass publication was allowed to undermine the influence of Josef Stalin on the Soviet Union. Critics of this action argue that it unleashed liberalization that would cause the publication of more radical works and eventually the dissolution of the Soviet Union.^[16]

Influence[edit]

Vitaly Korotich declared: «The Soviet Union was destroyed by information – and this wave started from Solzhenitsyn’s One Day«.^[17]

Film[edit]

A one-hour dramatization for television, made for NBC in 1963, starred Jason Robards Jr. in the title role and was broadcast on November 8, 1963. A 1970 film adaptation based on the novella starred British actor Tom Courtenay in the title role. Finland banned the film from public view,^[18] fearing that it could hurt external relations with its eastern neighbor.^[19]

See also[edit]

• In the Claws of the GPU, apparently the earliest ever Gulag memoir, published in 1935.
• The Gulag Archipelago
• Gulag: A History
• List of Nobel laureates in Literature

Notes[edit]

Sources[edit]

• Feuer, Kathryn (Ed). Solzhenitsyn: A collection of Critical Essays. (1976). Spectrum Books, ISBN 0-13-822619-9
• Moody, Christopher. Solzhenitsyn. (1973). Oliver and Boyd, Edinburgh ISBN 0-05-002600-3
• Labedz, Leopold. Solzhenitsyn: A documentary record. (1970). Penguin ISBN 0-14-003395-5
• Scammell, Michael. Solzhenitsyn. (1986). Paladin. ISBN 0-586-08538-6
• Solzhenitsyn, Aleksandr. Invisible Allies. (Translated by Alexis Klimoff and Michael Nicholson). (1995). The Harvill Press ISBN 1-86046-259-6
• Grazzini, Giovanni. Solzhenitsyn. (Translated by Eric Mosbacher) (1971). Michael Joseph, ISBN 0-7181-1068-4
• Burg, David; Feifer, George. Solzhenitsyn: A Biography. (1972). ISBN 0-340-16593-6
• Medvedev, Zhores. 10 Years After Ivan Denisovich. (1973). Knopf, ISBN 0394490266
• Rothberg, Abraham. Aleksandr Solzhenitsyn: The Major Novels. (1971). Cornell University Press. ISBN 0-8014-0668-4
• Klimoff, Alexis (1997). One Day in the Life of Ivan Denisovich: A Critical Companion. Evanston, Ill: Northwestern University Press. ISBN 978-0-8101-1214-8. (preview)
• Salisbury, Harrison E. (January 22, 1963). «One Day in the Life of Ivan Denisovich (review)». New York Times.
• Solzhenitsyn, Aleksandr (1980). The Oak and the Calf: Sketches of Literary Life in the Soviet Union. Harry Willetts (trans.). New York: Harper & Row. ISBN 978-0-06-014014-4.. In the early chapters, Solzhenitsyn describes how One Day came to be written and published.
• Nobel Lectures, Literature 1968-1980, Editor-in-Charge Tore Frängsmyr, Editor Sture Allén, World Scientific Publishing Co., Singapore, 1993.
• Solzhenitsyn, Aleksandr (1995). One Day in the Life of Ivan Denisovich. H. T. Willetts (trans.), John Bayley (intro.). New York: Knopf, Everyman’s Library. ISBN 978-0-679-44464-0.
• Solzhenitsyn, Aleksandr (2000). One Day in the Life of Ivan Denisovich. Ralph Parker (trans. and intro.). Penguin Modern Classics. ISBN 978-0-14-118474-6.

External links[edit]

• Text of One Day in the Life of Ivan Denisovich translated by H.T. Willets (in English)
• Text of One Day in the Life of Ivan Denisovich (in Russian)
• One Day in the Life of Ivan Denisovich (1970) at IMDb
• Audiobook (in Russian)

One Day in the Life of Ivan Denisovich

Author	Aleksandr Solzhenitsyn
Original title	Один день Ивана Денисовича
Translators	Ralph Parker (1963); Ron Hingley and Max Hayward (1963); Gillon Aitken (1970); H.T. Willetts (1991)
Country	Soviet Union
Language	Russian
Publisher	Signet Classic
Publication date	1962
ISBN	0-451-52310-5
OCLC	29526909

One Day in the Life of Ivan Denisovich (Russian: Один день Ивана Денисовича, romanized: Odin den’ Ivana Denisovicha, IPA: [ɐˈdʲin ˈdʲenʲ ɪˈvanə dʲɪˈnʲisəvʲɪtɕə]) is a short novel by the Russian writer and Nobel laureate Aleksandr Solzhenitsyn, first published in November 1962 in the Soviet literary magazine Novy Mir (New World).^[1] The story is set in a Soviet labor camp in the early 1950s and features the day of prisoner Ivan Denisovich Shukhov.

The book’s publication was an extraordinary event in Soviet literary history, since never before had an account of Stalinist repressions been openly distributed. Novy Mir editor Aleksandr Tvardovsky wrote a short introduction for the issue entitled «Instead of a Foreword».

Translations[edit]

At least five English translations have been made. Of those, Ralph Parker’s translation (New York: Dutton, 1963) was the first to be published,^[2][3] followed by Ronald Hingley and Max Hayward’s (New York: Praeger, 1963), Bela Von Block’s (New York: Lancer 1963), and Gillon Aitken’s (New York: Farrar Straus Giroux, 1971). The fifth translation, by H.T. Willetts (New York: Noonday/Farrar Straus Giroux, 1991), is the only one that is based on the canonical Russian text^[4] and the only one authorized by Solzhenitsyn.^[5] The English spelling of some character names differs slightly among the translations.^{[citation needed]}

Plot[edit]

Ivan Denisovich Shukhov has been sentenced to a camp in the Soviet Gulag system. He was accused of becoming a spy after being captured briefly by the Germans as a prisoner of war during World War II. Although innocent, he is sentenced to ten years in a forced labor camp.

The day begins with Shukhov waking up feeling unwell. For arising late, he is forced to clean the guardhouse, but this is a comparatively minor punishment. When Shukhov is finally able to leave the guardhouse, he goes to the dispensary to report his illness. It is relatively late in the morning by this time, however, so the orderly is unable to exempt any more workers and Shukhov must work.

The rest of the novel deals mainly with Shukhov’s squad (the 104th, which has 24 members), their allegiance to the squad leader, and the work that the prisoners (zeks) do in hopes of getting extra food for their performance. For example, they are seen working at a brutal construction site where the cold freezes the mortar used for bricklaying if not applied quickly enough. Solzhenitsyn also details the methods used by the prisoners to survive; the whole camp lives by the rule of day-to-day survival.

Tyurin, the foreman of gang 104, is strict but kind, and the squad’s fondness of Tyurin becomes more evident as the book progresses. Though a morose man, Tyurin is liked because he understands the prisoners, he talks to them, and he helps them. Shukhov is one of the hardest workers in the squad, possessing versatile skills that are in great demand, and he is generally well-respected. Rations are meager – prisoners only receive them on the basis of how productive their work units are (or the authorities think they have been) – but they are one of the few things that Shukhov lives for. He conserves the food that he receives and is always watchful for any item that he can hide and trade for food at a later date, or for favors and services he can do prisoners that they will thank him for in small gifts of food.

At the end of the day, Shukhov is able to provide a few special services for Tsezar (Caesar), an intellectual who does office work instead of manual labor. Tsezar is most notable, however, for receiving packages of food from his family. Shukhov is able to get a small share of Tsezar’s packages by standing in lines for him. Shukhov reflects on his day, which was both productive and fortuitous for him. He did not get sick, his group had been assigned well paid work, he had filched a second ration of food at lunch, and he had smuggled into camp a small piece of metal he would fashion into a useful tool.

Main characters[edit]

The 104th is the labor-camp team to which protagonist Ivan Denisovich belongs. There are over 24 members, though the book describes the following characters the most thoroughly:

• Ivan Denisovich Shukhov (Иван Денисович Шухов), the protagonist of the novel. The reader is able to see Russian camp life through Shukhov’s eyes, and information is given through his thoughts, feelings, and actions. Although the title refers to the main character by his given name, Ivan, and patronymic name, Denisovich (son of Denis), the character is primarily referred to by his surname, Shukhov.
• Alyoshka (Алёшка),^[6] a Baptist. He believes that being imprisoned is something that he has earned, since it allows him to reflect more on God and Jesus. Alyoshka, surprisingly, is able to hide part of a Bible in the barracks. Shukhov responds to his beliefs by saying that he believes in God but not heaven or hell, nor in spending much time on the issue.
• Gopchik (Гопчик), a young member of the squad who works hard and for whom Shukhov has fatherly feelings, as he reminds Shukhov of his dead son. Gopchik was imprisoned for taking food to Ukrainian ultranationalists. Shukhov believes that Gopchik has the knowledge and adjustment skills to advance far at the camp.
• Andrey Prokofyevich Tyurin (Андрей Прокофьевич Тюрин), the foreman/squad leader of the 104th. He has been in the camp for 19 years. Tyurin likes Shukhov and gives him some of the better jobs, but he is also subject to the camp hierarchy; Tyurin must argue for better jobs and wages from the camp officers in order to please the squad, who then must work hard in order to please the camp officers and get more rations.
• Fetyukov (Фетюков), a member of the squad who has thrown away all of his dignity. He is particularly seen as a lowlife by Shukhov and the other camp members. He shamelessly scrounges for bits of food and tobacco.
• Tsezar, or Caesar Markovich (Цезарь Маркович), an inmate who works in the camp office and has been given other special privileges; for example, his civilian fur hat was not confiscated by the Personal Property department. Tzesar is a film director who was imprisoned before he could finish his first feature film. Some discussions in the novel indicate that he holds formalist views in art, which were probably the reason for his imprisonment. A cultured man, Tzesar discusses film with Buynovsky. His somewhat higher class background assures him food parcels.
• Buynovsky (Буйновский) also called «The Captain», a former Soviet Naval captain and a relative newcomer to the camp. Buynovsky was imprisoned after he received a gift from an admiral on a British cruiser on which he had served as a naval liaison. In the camp, Buynovsky has not yet learned to be submissive before the wardens.
• Pavlo (Павло), a Ukrainian who serves as deputy foreman/squad leader and assists Tyurin in directing the 104th, especially when Tiurin is absent.
• Ivan Kilgas, or Janis Kildigs (Иван Кильдигс), the leading worker of the 104th squad along with Shukhov, a Latvian by birth. He speaks Russian like a native, having learned it in his childhood. Kilgas is popular with the team for making jokes.
• Senka Klevshin (Сенька Клевшин), a member of the 104th who became deaf from intense fighting during World War II. He escaped from the Germans three times and was recaptured each time, ending up in the Buchenwald concentration camp.

History[edit]

One Day is a sparse, tersely written narrative of a single day of the ten-year labor camp imprisonment of a fictitious Soviet prisoner, Ivan Denisovich Shukhov.^[7] Aleksandr Solzhenitsyn had first-hand experience in the Gulag system, having been imprisoned from 1945 to 1953 for writing derogatory comments in letters to friends about the conduct of the war by Joseph Stalin, whom he referred to by epithets such as «the master» and «the boss».^[9][10] Drafts of stories found in Solzhenitsyn’s map case had been used to incriminate him (Frangsmyr, 1993). Solzhenitsyn claimed the prisoners wept when news of Stalin’s death reached them. He uses the epithet batka usaty (батька усатый) in his novel, which translates to «Old Whiskers»^[11] or «Old Man Whiskers».^[12] This title was considered offensive and derogatory, but prisoners were free to call Stalin whatever they liked:^[12] «Somebody in the room was bellowing: ‘Old Man Whiskers won’t ever let you go! He wouldn’t trust his own brother, let alone a bunch of cretins like you!»

In 1957, after being released from the exile that followed his imprisonment, Solzhenitsyn began writing One Day. In 1962, he submitted his manuscript to Novy Mir, a Russian literary magazine. The editor, Aleksandr Tvardovsky, was so impressed with the detailed description of life in the labor camps that he submitted the manuscript to the Communist Party Central Committee for approval to publish it—until then Soviet writers had not been allowed to refer to the camps. From there it was sent to the de-Stalinist Nikita Khrushchev,^[13] who, despite the objections of some top party members, ultimately authorized its publication with some censorship of the text. After the novel was sent to the editor, Aleksandr Tvardovsky of Novy Mir, it was published in November 1962.^[14]

The labor camp featured in the book was one that Solzhenitsyn had served some time at, and was located in Karaganda in northern Kazakhstan.

Reception[edit]

One Day in the Life of Ivan Denisovich was specifically mentioned in the Nobel Prize presentation speech when the Nobel Committee awarded Solzhenitsyn the Nobel Prize in Literature in 1970.^[1][15]

Following the publication of One Day… Solzhenitsyn wrote four more books, three in 1963 and a fourth in 1966 which cataclysmically led to the controversy of his publications. In 1968, Solzhenitsyn was accused by the Literary Gazette, a Soviet newspaper, of not following Soviet principles. The Gazette’s editors also made claims that Solzhenitsyn was opposing the basic principles of the Soviet Union, his style of writing had been controversial with many Soviet literary critics especially with the publication of One Day … . This criticism made by the paper gave rise to further accusations that Solzhenitsyn had turned from a Soviet Russian into a Soviet enemy, therefore he was branded as an enemy of the state, who, according to the Gazette, had been supporting non-Soviet ideological stances since 1967, perhaps even longer. He, in addition, was accused of de-Stalinisation. The reviews were particularly damaging. Solzhenitsyn was expelled from the Soviet Writers’ Union in 1969. He was arrested, then deported in 1974.

The novella had sold over 95,000 copies after it was released^[3] and throughout the 1960s. While Solzhenitsyn and his work were originally received negatively, under the leadership of Nikita Khrushchev, the book’s mass publication was allowed to undermine the influence of Josef Stalin on the Soviet Union. Critics of this action argue that it unleashed liberalization that would cause the publication of more radical works and eventually the dissolution of the Soviet Union.^[16]

Influence[edit]

Vitaly Korotich declared: «The Soviet Union was destroyed by information – and this wave started from Solzhenitsyn’s One Day«.^[17]

Film[edit]

A one-hour dramatization for television, made for NBC in 1963, starred Jason Robards Jr. in the title role and was broadcast on November 8, 1963. A 1970 film adaptation based on the novella starred British actor Tom Courtenay in the title role. Finland banned the film from public view,^[18] fearing that it could hurt external relations with its eastern neighbor.^[19]

See also[edit]

• In the Claws of the GPU, apparently the earliest ever Gulag memoir, published in 1935.
• The Gulag Archipelago
• Gulag: A History
• List of Nobel laureates in Literature

Notes[edit]

Sources[edit]

• Feuer, Kathryn (Ed). Solzhenitsyn: A collection of Critical Essays. (1976). Spectrum Books, ISBN 0-13-822619-9
• Moody, Christopher. Solzhenitsyn. (1973). Oliver and Boyd, Edinburgh ISBN 0-05-002600-3
• Labedz, Leopold. Solzhenitsyn: A documentary record. (1970). Penguin ISBN 0-14-003395-5
• Scammell, Michael. Solzhenitsyn. (1986). Paladin. ISBN 0-586-08538-6
• Solzhenitsyn, Aleksandr. Invisible Allies. (Translated by Alexis Klimoff and Michael Nicholson). (1995). The Harvill Press ISBN 1-86046-259-6
• Grazzini, Giovanni. Solzhenitsyn. (Translated by Eric Mosbacher) (1971). Michael Joseph, ISBN 0-7181-1068-4
• Burg, David; Feifer, George. Solzhenitsyn: A Biography. (1972). ISBN 0-340-16593-6
• Medvedev, Zhores. 10 Years After Ivan Denisovich. (1973). Knopf, ISBN 0394490266
• Rothberg, Abraham. Aleksandr Solzhenitsyn: The Major Novels. (1971). Cornell University Press. ISBN 0-8014-0668-4
• Klimoff, Alexis (1997). One Day in the Life of Ivan Denisovich: A Critical Companion. Evanston, Ill: Northwestern University Press. ISBN 978-0-8101-1214-8. (preview)
• Salisbury, Harrison E. (January 22, 1963). «One Day in the Life of Ivan Denisovich (review)». New York Times.
• Solzhenitsyn, Aleksandr (1980). The Oak and the Calf: Sketches of Literary Life in the Soviet Union. Harry Willetts (trans.). New York: Harper & Row. ISBN 978-0-06-014014-4.. In the early chapters, Solzhenitsyn describes how One Day came to be written and published.
• Nobel Lectures, Literature 1968-1980, Editor-in-Charge Tore Frängsmyr, Editor Sture Allén, World Scientific Publishing Co., Singapore, 1993.
• Solzhenitsyn, Aleksandr (1995). One Day in the Life of Ivan Denisovich. H. T. Willetts (trans.), John Bayley (intro.). New York: Knopf, Everyman’s Library. ISBN 978-0-679-44464-0.
• Solzhenitsyn, Aleksandr (2000). One Day in the Life of Ivan Denisovich. Ralph Parker (trans. and intro.). Penguin Modern Classics. ISBN 978-0-14-118474-6.

External links[edit]

• Text of One Day in the Life of Ivan Denisovich translated by H.T. Willets (in English)
• Text of One Day in the Life of Ivan Denisovich (in Russian)
• One Day in the Life of Ivan Denisovich (1970) at IMDb
• Audiobook (in Russian)

Работа — она как палка, конца в ней два: для людей делаешь — качество дай, для начальника делаешь — дай показуху.

Мнение главного героя. Да, начальники — не люди.

Один день Ивана Денисовича — рассказ (по объёму скорее повесть, но автор настаивал на жанровом определении рассказа из-за единства места и времени действия) Александра Исаевича Солженицына (1918—2008), первое его официально опубликованное произведение, вышедшее в 1962 году в журнале Александра Твардовского «Новый мир» и произведшее на советских и мировых читателей самый настоящий эффект разорвавшейся бомбы. Это не было первое официально опубликованное в СССР произведение о жизни в сталинских лагерях (незадолго до того «Известия» Алексея Аджубея напечатали очерк Георгия Шелеста «Самородок», прошедший незамеченным и заметно уступавший как художественное произведение), но первое, которое массово прочли и хорошенько запомнили, что сделало дискуссию о недавнем прошлом одной из главных дискуссий шестидесятых. Спустя более чем полвека «Один день…» остаётся не только самым известным, но и самым популярным произведением Солженицына. И даже открытые противники и ненавистники Солженицына как писателя и человека в большинстве своём признают этот рассказ выдающимся произведением и уже устоявшейся классикой русской и советской литературы. С 1997 году входит в обязательную школьную программу по литературе.

История создания и публикации[править]

Сама идея рассказа появилась у Солженицына зимой 1950—1951 годов во время заключения в Степлаге в Экибастузе: «Я в 50-м году, в какой-то долгий лагерный зимний день таскал носилки с напарником и подумал: как описать всю нашу лагерную жизнь? По сути, достаточно описать один всего день в подробностях, в мельчайших подробностях, притом день самого простого работяги, и тут отразится вся наша жизнь. И даже не надо нагнетать каких-то ужасов, не надо, чтоб это был какой-то особенный день, а — рядовой, вот тот самый день, из которого складываются годы» (Из интервью Солженицына для ВВС)

Собственно же работа над рассказом началась в мае 1959 г. и продолжалась сорок пять дней. К этому времени уже была написана первая редакция романа «В круге первом», «Матрёнин двор» и несколько частей будущего цикла «Крохотки», начался сбор материала для будущих «Архипелага ГУЛАГ» и «Красного колеса». Но всё это были вещи очевидно «непроходные» и писались по понятным причинам в стол. К 1962 г., однако, обстоятельства наконец сложились для автора удачно — во-первых, XXII съезд КПСС продолжил курс на десталинизацию, во-вторых, сам рассказ попал в руки к Александру Твардовскому, лично знакомому с Хрущёвым, в-третьих, помимо Твардовского, публикацию повести поддержали такие выдающиеся представители советской литературы как Илья Эренбург, Константин Паустовский и Корней Чуковский.

Сюжет[править]

Описывает рассказ буквально один день из жизни простого советского зэка «Щ-854», он же Иван Денисович Шухов, попавшего в советский лагерь из немецкого плена. Очередной зимний день заключённого полон и тяготами, и поиском маленьких радостей (насколько они в этой ситуации возможны) от побудки в пять утра до самого отхода ко сну.

«Прошёл день, ничем не омрачённый, почти счастливый. Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось…» (Знаменитая завершающая фраза рассказа).

Тропы и штампы[править]

• Ботать по фене — к рассказу прилагается приложение из небольшого словарика терминов и выражений, употребляемых зэками в тексте.
  • Большая часть их благополучно вошла в современный русский язык.
• Говорящее имя — Волковой, начальник режима в лагере. Подсвечено автором: «Вот Бог шельму метит, фамильицу дал!» «Волкового не то что зэки и не то что надзиратели — сам начальник лагеря, говорят, боится». «Он еще плетку таскал, как рука до локтя, кожаную, крученую. В БУРе ею сек, говорят. Или на проверке вечерней столпятся зэки у барака, а он подкрадется сзади да хлесь плетью по шее».
  • Фетюков — ничтожество. Шухов можно считать отсылкой и к «зашуганный», и к «шухер, гражданин начальник идёт, прячемся!»
• Гулаги и рабы. У Солженицына без этого никуда. Собственно, эта повесть вполне себе кодификатор.
• Гурман-гуро. «Баланда не менялась ото дня ко дню, зависело — какой овощ на зиму заготовят. В летошнем году заготовили одну соленую морковку — так и прошла баланда на чистой моркошке с сентября до июня. А нонче — капуста черная. Самое сытное время лагернику — июнь: всякий овощ кончается и заменяют крупой. Самое худое время — июль: крапиву в котел секут. … Из рыбки мелкой попадались все больше кости, мясо только на голове и на хвосте держалось. Шухов в любой рыбе ел все: хоть жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались. … Магара застыла в один слиток. Она и горячая ни вкуса, ни сытости не оставляет. Каша не каша, а идет за кашу».
• Доносчик. «Двух стукачей известных прям на вагонке зарезали, по подъему. И один стукач сам к начальству в БУР убежал».
• Зыбучий грёбаный песец — «фуимется» и «фуяслице» из речи зэков. По свидетельству самого Александра Исаевича («Бодался телёнок с дубом») эта эвфемизация нецензурщины принадлежит Твардовскому и по сути представляет собой Шрамы от цензуры. Но при этом автор сумел отстоять слово «смехуёчки».
  • Редупликация-шмедупликация
    • «На столике у них маслице да фуяслице».

    • …Взлез на столб и протирал термометр. Снизу советовали: — Ты только в сторону дыши, а то поднимется. — Фуимется! — поднимется!… не влияет.

      «Один день Ивана Денисовича»

      • Кошмарные медицинские состояния — цинга и кровавый понос, пережитые Иваном Денисовичем в Усть-Ижме, памятны ему до сих пор.
      • Маленький человек — сам Иван Денисович. В лагере есть и бандеровцы, и кавторанг Буйновский, и простой крестьянин Шухов на их фоне ничем особенно не выделяется.
        • А Фетюков «в какой-то конторе большим начальником был», а в лагере не брезгует собирать табак из выплюнутых окурков. «Из последних бригадников, поплоше Шухова. …Шухов не всякую работу возьмет, есть пониже».
      • МТХ — ну, не совсем МТХ, но близко: новый промысел «красилей», рисующих «ковры» на простынях сквозь трафареты, привезённые как трофей с войны. Родная деревня Шухова, если верить письмам его жены, живёт с малевания таких «ковров».
      • Невиновный в тюрьме — не только Шухов, которому дали десять лет лагерей за сутки во вражеском плену (якобы он получил задание вредить СССР), но и почти весь лагерь, кроме разве что бендеровцев и настоящего румынского шпиона.
      • Не в ладах с историей — два ляпа в одном. Два образованных зэка обсуждают фильм Эйзенштейна «Иван Грозный. Часть II», причём один из них обвиняет режиссёра в оправдании тирании и подхалимаже перед властью, а второй в защиту говорит, что иначе фильм бы не пропустили. Первая половина ляпа заключается в том, что в реальности фильм вызвал ярость советского начальства, обвинения в очернении великого правителя и опалу для автора. А вторая половина — в том, что фильм по вышеназванным причинам именно что не пропустили, а положили на полку до 1958 года, так что зэки его смотреть никак не могли. То ли Солженицын ошибся, то ли пожертвовал фактами ради незаслуженного На тебе! в адрес Эйзенштейна.
      • Неловкое прозвище — заключенный Фетюков, презираемый всеми остальными зеками, носит прозвище «шакал» за привычку шакалить, то есть выпрашивать у солагерников окурки.
      • Неясно-смуглый — «в Цезаре всех наций намешано: не то он грек, не то еврей, не то цыган». Судя по тому, что прототип — киносценарист Лев Гроссман, Цезарь Маркович таки еврей. «Картины снимал для кино. Но и первой не доснял, как его посадили».
        • Сало и горилка — среди солагерников Ивана Денисовича есть не просто украинцы, но украинцы западные и даже прямо называемые «бендеровцами» (sic!).
        • Есть в лагере и эстонцы и латыши с литовцами — прямо это не сказано (а про двух эстонцев опровергается в тексте), но вероятно, среди них есть и «лесные братья».
      • Оно из грузовика выпало — заключённые закрывают окна на стройке «найденным» там же толем (чтобы было теплее), а для начальства придумывают объяснение — пришли, а уже так было (а потом популярно объясняют мелкому начальнику тоже из заключённых, что с ним будет, если он эту версию не поддержит).
      • Полицай — Шкуропатенко, сам зэк, охраняющий зэков.
      • Православные плохие — с точки зрения фанатика-баптиста Алёшки. «Православная церковь от Евангелия отошла. Их не сажают или пять лет дают, потому что вера у них не твёрдая». Цитата вызывает законное возмущение православных христиан, потому что наглая ложь и первое, и второе, и третье.
      • Религиозный фанатик — получившие по двадцать пять лет баптисты и в лагере сохраняют отчаянную верность вере и даже пытаются её проповедовать. Иван Денисович, однако, не уверовал — очень уж проповеди баптистов ему напоминают такие же проповеди политруков.
      • Светлее и мягче — каторжный лагерь, в котором сидит Шухов, кажется таковым не только самому Шухову, не понаслышке знакомому с лагерем в Усть-Ижме, но и читателям, знакомым, например, с колымскими лагерями (Варлам Шаламов, в частности, указывает, что там, где он сидел, лагерный кот был бы немыслим — его бы давно съели)
        • К тому же в лагере Ивана Денисовича в основном политзэки, не притесняемые уголовниками.
      • Серийный номер — Щ-854, личный номер Ивана Денисовича. Именно так — «Щ-854» — изначально и хотел назвать рассказ автор, но позднее рассудил, что предложенный Твардовским и ныне канонический вариант названия, ничуть не хуже, а в чём-то и удачнее.
      • Тюремщик — много типажей. Есть приличные люди, а есть те, кто упивается своей маленькой властью.
      • Тюрьма — дом родной — заключенный под номером Ю-81. «Об этом старике говорили Шухову, что он по лагерям да по тюрьмам сидит несчётно, сколько советская власть стоит, и ни одна амнистия его не прикоснулась, а как одна десятка кончалась, так ему сразу новую совали».
      • Убийство по ошибке: «Двух стукачей известных прям на вагонке зарезали, по подъему. И потом еще работягу невинного — место, что ль, спутали».
      • Шпион — как минимум один настоящий, севший за дело, в бригаде Шухова имеется, но многие, как и сам протагонист, тоже в таковых числятся.

      Адаптации[править]

      • Норвежско-британский фильм 1970 г. Одобрен автором. В роли Ивана Денисовича — Том Кортни.
      • Российский фильм, премьера которого ожидается в 2021-22 г. Режиссёр — Глеб Панфилов, ранее удачно экранизировавший роман «В круге первом». В роли Ивана Денисовича — Филипп Янковский.

      [изменить] Классика школьной программы
      Денис Фонвизин	Недоросль
      Александр Грибоедов	Горе от ума
      Александр Пушкин	Евгений Онегин • Капитанская дочка • Руслан и Людмила • Сказки
      Михаил Лермонтов	Герой нашего времени
      Иван Гончаров	Обломов
      Николай Гоголь	Вечера на хуторе близ Диканьки • Тарас Бульба • Ревизор • Мёртвые души
      Иван Тургенев	Записки охотника • Отцы и дети
      Александр Островский	Бесприданница • Гроза
      Николай Некрасов	Кому на Руси жить хорошо
      Фёдор Достоевский	Белые ночи • Бесы • Братья Карамазовы • Идиот • Преступление и наказание
      Михаил Салтыков-Щедрин	Господа Головлёвы • История одного города
      Лев Толстой	Анна Каренина • Война и мир
      Антон Чехов	Каштанка • Вишнёвый сад • Человек в футляре
      Максим Горький	Детство — В людях — Мои университеты • Старуха Изергиль • На дне
      Евгений Замятин	Мы
      Михаил Шолохов	Тихий Дон • Поднятая целина
      Михаил Булгаков	Собачье сердце • Мастер и Маргарита
      Андрей Платонов	Котлован
      Александр Твардовский	Василий Тёркин
      Александр Солженицын	Один день Ивана Денисовича

Как же я не знал об Иване Шухове? Как мог не чувствовать, что вот в это тихое морозное утро его вместе с тысячами других выводят под конвоем с собаками за ворота лагеря в снежное поле — к объекту?

Владимир Лакшин

Публикации

«Новый мир». Москва, 1962 год

«Роман-газета». Москва, 1963 год

Издательство «Советский писатель». Москва, 1963 год

Издательство Signet Classics. Нью-Йорк, 1963 год

Издательство «Интербук». Москва, 1990 год

Издательство «Азбука». Москва, 2012 год

Один день Ивана Денисовича
Щ-854. Один день одного зэка
Первое издание отдельной книгой. Москва: Советский писатель. 1963.
Жанр	рассказ (повесть)
Автор	Александр Солженицын
Язык оригинала	русский
Дата написания	1959
Дата первой публикации	1962, «Новый мир»
Издательство	Советский писатель
Электронная версия

«Оди́н день Ива́на Дени́совича» (первоначальное авторское название — «Щ-854. Один день одного зэка»^[1]) — первое опубликованное произведение Александра Солженицына, принёсшее ему мировую известность, публикация которого, по мнению историков и литературоведов, повлияла на весь дальнейший ход истории СССР^[2].
По авторскому определению — рассказ, но при публикации в журнале «Новый мир» по решению редакции назван «для весомости» повестью^[3]:578.

Рассказывается об одном дне из жизни советского заключённого, русского крестьянина и солдата Ивана Денисовича Шухова:

Просто был такой лагерный день, тяжёлая работа, я таскал носилки с напарником и подумал, как нужно бы описать весь лагерный мир — одним днём. Конечно, можно описать вот свои десять лет лагеря, там всю историю лагерей, — а достаточно в одном дне всё собрать, как по осколочкам, достаточно описать только один день одного среднего, ничем не примечательного человека с утра и до вечера. И будет всё.^[3]:574

Анна Ахматова, прочитав «Один день Ивана Денисовича», сказала Лидии Чуковской:

История создания и публикации

Рассказ был задуман в лагере в Экибастузе, северный Казахстан, зимой 1950—1951 годов, написан в 1959 году (начат 18 мая, закончен 30 июня)^[5] в Рязани, где в июне 1957 года Александр Исаевич окончательно поселился по возвращении из вечной ссылки. Работа заняла меньше полутора месяцев.

Я в 50-м году, в какой-то долгий лагерный зимний день таскал носилки с напарником и подумал: как описать всю нашу лагерную жизнь? По сути, достаточно описать один всего день в подробностях, в мельчайших подробностях, притом день самого простого работяги, и тут отразится вся наша жизнь. И даже не надо нагнетать каких-то ужасов, не надо, чтоб это был какой-то особенный день, а — рядовой, вот тот самый день, из которого складываются годы. Задумал я так, и этот замысел остался у меня в уме, девять лет я к нему не прикасался и только в 1959, через девять лет, сел и написал. … Писал я его недолго совсем, всего дней сорок, меньше полутора месяцев. Это всегда получается так, если пишешь из густой жизни, быт которой ты чрезмерно знаешь, и не то что не надо там догадываться до чего-то, что-то пытаться понять, а только отбиваешься от лишнего материала, только-только чтобы лишнее не лезло, а вот вместить самое необходимое^[1].

В 1961 году создан «облегчённый» вариант, без некоторых наиболее резких суждений о режиме.

В редакции «Нового мира»

После речи Хрущёва на XXII съезде КПСС машинописный экземпляр^[6] рассказа 10 ноября 1961 года был передан Солженицыным через Раису Орлову, жену друга по камере на «шарашке» Льва Копелева,— в отдел прозы редакции журнала «Новый мир», Анне Самойловне Берзер. На рукописи автор указан не был, по предложению Копелева Берзер вписала на обложку — «А. Рязанский» (по месту жительства автора).

8 декабря Берзер предложила ознакомиться с рукописью появившемуся после месячного отсутствия главному редактору «Нового мира» Александру Твардовскому: «Лагерь глазами мужика, очень народная вещь».

В ночь с 8 на 9 декабря Твардовский читал и перечитывал рассказ. 12 декабря в рабочей тетради он записал:

…Сильнейшее впечатление последних дней — рукопись А. Рязанского (Солженицына)…^[7]

9 декабря Копелев сообщил телеграммой Солженицыну: «Александр Трифонович восхищён статьёй^[8]».

11 декабря Твардовский телеграммой попросил Солженицына срочно приехать в редакцию «Нового мира».

12 декабря Солженицын приехал в Москву, встретился с Твардовским, Берзер, А. Кондратовичем, Б. Заксом, А. Дементьевым в редакции «Нового мира» (на встрече присутствовал и Копелев). Рассказ, который изначально назывался «Щ-854. Один день одного зэка», было предложено назвать повестью^[9][10] под названием «Один день Ивана Денисовича»^[11][12]. Между редакцией и автором был заключён договор^[13].

Первые отзывы. Редакционная работа

В декабре 1961 года Твардовский дал рукопись «Ивана Денисовича» для прочтения К. Чуковскому, С. Маршаку, К. Федину, К. Паустовскому, И. Эренбургу. По просьбе Твардовского они написали свои письменные отзывы о рассказе. Твардовский планировал использовать их при продвижении рукописи к печати.

Чуковский назвал свой отзыв «Литературное чудо»:

Шухов — обобщённый характер русского простого человека: жизнестойкий, «злоупорный», выносливый, мастер на все руки, лукавый — и добрый. Родной брат Василия Тёркина. Хотя о нём говорится здесь в третьем лице, весь рассказ написан ЕГО языком, полным юмора, колоритным и метким.^[14]

В то же время «Иван Денисович» начал распространяться в рукописных и машинописных списках-копиях.

Члены редакционной коллегии «Нового мира», в частности, Дементьев, а также высокопоставленные деятели КПСС, которым текст был также представлен для ознакомления (заведующий сектором художественной литературы Отдела культуры ЦК КПСС Черноуцан), высказали автору произведения ряд замечаний и претензий. В основном они были продиктованы не эстетическими, а политическими соображениями. Предлагались и поправки непосредственно к тексту. Как указывает Владимир Лакшин, все предложения тщательно фиксировались Солженицыным:

Солженицын тщательно записал все замечания и предложения. Сказал, что делит их на три разряда: те, с которыми он может согласиться, даже считает, что они идут на пользу; те, о которых он будет думать, трудные для него; и наконец, невозможные — те, с которыми он не хочет видеть вещь напечатанной^[15].

Солженицын позже с иронией писал об этих требованиях:

И, самое смешное для меня, ненавистника Сталина, — хоть один раз требовалось назвать Сталина как виновника бедствий. (И действительно — он ни разу никем не был в рассказе упомянут! Это не случайно, конечно, у меня вышло: мне виделся советский режим, а не Сталин один.) Я сделал эту уступку: помянул «батьку усатого» один раз…^[16]

«Иван Денисович», Твардовский и Хрущёв

В июле 1962 года Твардовский, чувствуя цензурную непроходимость рассказа в печать по политическим мотивам, составил краткое предисловие к рассказу и письмо на имя Первого секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Министров СССР Н. С. Хрущёва с краткой оценкой произведения^[17]. 6 августа Твардовский передал письмо и рукопись «Ивана Денисовича» помощнику (референту) Хрущёва В. Лебедеву:

<…> Речь идёт о поразительно талантливой повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Имя этого автора до сих пор никому не было известно, но завтра может стать одним из замечательных имён нашей литературы.

Это не только моё глубокое убеждение. К единодушной высокой оценке этой редкой литературной находки моими соредакторами по журналу «Новый мир», в том числе К. Фединым, присоединяются и голоса других видных писателей и критиков, имевших возможность ознакомиться с ней в рукописи.
<…> Никита Сергеевич, если Вы найдёте возможность уделить внимание этой рукописи, я буду счастлив, как если бы речь шла о моём собственном произведении.

^[18]

В сентябре Лебедев в часы отдыха стал читать рассказ Хрущёву. Хрущёв был взволнован и распорядился предоставить в ЦК КПСС 23 экземпляра «Ивана Денисовича» для ведущих деятелей КПСС.

15 сентября Лебедев передал Твардовскому, что рассказ Хрущёвым одобрен.^[19]

12 октября 1962 года под давлением Хрущёва Президиум^[20] ЦК КПСС принял решение о публикации рассказа, а 20 октября Хрущёв объявил Твардовскому об этом решении Президиума.^[21]

В период с 1 по 6 ноября появилась первая журнальная корректура рассказа.

В 1982 году в радиоинтервью к 20-летию выхода «Одного дня Ивана Денисовича» для Би-би-си Солженицын вспоминал:

Совершенно ясно: если бы не было Твардовского как главного редактора журнала — нет, повесть эта не была бы напечатана. Но я добавлю. И если бы не было Хрущёва в тот момент — тоже не была бы напечатана. Больше: если бы Хрущёв именно в этот момент не атаковал Сталина ещё один раз — тоже бы не была напечатана. Напечатание моей повести в Советском Союзе, в 62-м году, подобно явлению против физических законов <…> теперь, по реакции западных социалистов, видно: если б её напечатали на Западе, да эти самые социалисты говорили бы: всё ложь, ничего этого не было, и никаких лагерей не было, и никаких уничтожений не было, ничего не было. Только потому у всех отнялись языки, что это напечатано с разрешения ЦК в Москве, вот это потрясло.^[22]

«Иван Денисович» вышел в свет

18 ноября 1962 года тираж журнала «Новый мир» № 11 с «Одним днём»^[23] был отпечатан и стал распространяться по стране^[24][25]. Вечером 19 ноября около 2000 экземпляров журнала были завезены в Кремль для участников очередного пленума ЦК КПСС. Первоначально тираж журнала составлял 96 900 экземпляров, но по разрешению ЦК КПСС было отпечатано ещё 25 000^[26]. Через довольно короткое время — в январе 1963 года — рассказ был переиздан «Роман-газетой» (№ 1/277, январь 1963; тираж 700 тысяч экземпляров) и — летом 1963 года — отдельной книгой в издательстве «Советский писатель» (тираж 100 тысяч экземпляров)^[27]. Тем не менее в библиотеках появились огромные очереди желающих прочитать повесть^[28].

Весть об этой публикации облетела весь мир. Солженицын сразу стал знаменитостью^[29]. 30 декабря 1962 года Солженицын был принят в члены Союза писателей СССР.

Роман Гуль в статье в эмигрантском Новом журнале (1963) писал, что повесть «зачёркивает весь соцреализм, т. е. всю советскую литературу <…> не имеет с ней ничего общего. И в этом её большое литературное (и не только литературное) значение. <…> предвестник, указание пути для всей русской литературы»^[30].

Потоком поступали Солженицыну письма читателей:

…когда напечатался «Иван Денисович», то со всей России как взорвались письма ко мне, и в письмах люди писали, что они пережили, что у кого было. Или настаивали встретиться со мной и рассказать, и я стал встречаться. Все просили меня, автора первой лагерной повести, писать ещё, ещё, описать весь этот лагерный мир. Они не знали моего замысла и не знали, сколько у меня уже написано, но несли и несли мне недостающий материал.^[31]
…так я собрал неописуемый материал, который в Советском Союзе и собрать нельзя, — только благодаря «Ивану Денисовичу». Так что он стал как пьедесталом для «Архипелага ГУЛАГа»^[32]

28 декабря 1963 года редакция журнала «Новый мир» и Центральный государственный архив литературы и искусства выдвинули «Один день Ивана Денисовича» на соискание Ленинской премии по литературе за 1964 год. Выдвижение на столь высокую премию литературного произведения «малой формы» было воспринято многими «литературными генералами» по меньшей мере как кощунственное, такого в СССР ещё никогда не бывало. Обсуждение рассказа на заседаниях Комитета по премиям принимало форму жёстких споров^{[К 1]}. 14 апреля 1964 года при голосовании в Комитете кандидатура была провалена^{[К 2]}.

В годы застоя

После отставки Хрущёва тучи над Солженицыным стали сгущаться, оценки «Ивана Денисовича» стали приобретать иные оттенки. Примечателен отклик первого секретаря ЦК КП Узбекистана Рашидова, выраженный в форме записки в ЦК КПСС 5 февраля 1966 года, где Солженицын прямо назван клеветником и врагом «нашей замечательной действительности»:

Его повесть «Один день Ивана Денисовича» под видом развенчания культа личности дала пищу буржуазным идеологам для антисоветской пропаганды^[33].

Окончательно Солженицын отредактировал текст в апреле 1968 года.

В 1971—1972 годах все издания «Ивана Денисовича», включая журнальное, негласно изымались из публичных библиотек и уничтожались. Из журнала страницы с текстом рассказа просто вырывали, фамилию автора и название рассказа в оглавлении — замазывали. Официально Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР по согласованию с ЦК КПСС приняло решение изъять произведения Солженицына из библиотек массового пользования и книготорговой сети 28 января 1974 года^[34]. 14 февраля 1974 года, после изгнания писателя из СССР, вышел специально посвящённый Солженицыну приказ Главлита № 10, где были перечислены подлежащие изъятию из библиотек общественного пользования номера журнала «Новый мир» с произведениями писателя (№ 11, 1962; № 1, 7, 1963; № 1, 1966) и отдельные издания «Одного дня Ивана Денисовича», включая перевод на эстонский язык и книгу «для слепых». Приказ был снабжён примечанием: «Изъятию подлежат также иностранные издания (в том числе газеты и журналы) с произведениями указанного автора»^[35]. Запрет снят запиской Идеологического отдела ЦК КПСС от 31 декабря 1988 года^[36].

Снова «Один день Ивана Денисовича» издаётся на родине с 1990 года.

Художественные особенности

Впервые в советской литературе читателям была правдиво, с огромным художественным мастерством^[37][38] показана жизнь в сталинских лагерях, эпохи сталинских репрессий.

Рассказывается об одном дне из жизни заключённого Ивана Денисовича Шухова:

Ивана Денисовича я с самого начала так понимал, что не должен он быть такой, как вот я, и не какой-нибудь развитой особенно, это должен быть самый рядовой лагерник. Мне Твардовский потом говорил: если бы я поставил героем, например, Цезаря Марковича, ну там какого-нибудь интеллигента, устроенного как-то в конторе, то четверти бы цены той не было. Нет. Он должен был быть самый средний солдат этого ГУЛАГа, тот, на кого всё сыпется.

Повесть начинается со слов:

В пять часов утра, как всегда, пробило подъём — молотком об рельс у штабного барака.

и заканчивается словами:

Прошёл день, ничем не омрачённый, почти счастливый.

Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три.
Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось…

Почти все герои имеют своих прототипов. Так, главный персонаж, Иван Шухов, списан отчасти с самого автора, отчасти с его знакомого, солдата Ивана Шухова (никогда не сидевшего). Собирательным также является образ капитана Буйновского — его прототипами являлись капитан Борис Васильевич Бурковский и спортсмен Георгий Павлович Тэнно. Фельдшера Колю Вдовушкина в реальности звали Николай Боровиков, а Цезарь Маркович списан с режиссёра Льва Алексеевича Гросмана.

Критика и отзывы

Вокруг публикации развернулась острая полемика.

Первая рецензия, написанная Константином Симоновым, «О прошлом во имя будущего», появилась в газете «Известия» буквально в день публикации «Ивана Денисовича»:

<…> Лаконичная и отточенная проза больших художественных обобщений <…> Повесть «Один день Ивана Денисовича» написана рукой зрелого, своеобычного мастера. В нашу литературу пришел сильный талант.^[39]

22 ноября — статья Г. Бакланова «Чтоб никогда не повторилось» в «Литературной газете»:

Среди ежемесячного, ежедневного потока литературных произведений, в разной степени талантливых, отвечающих различным читательским вкусам, являются вдруг книги, знаменующие собой гораздо большее, чем даже появление нового выдающегося писателя. <…> Верится, однако, что человеку этому предстоит многое сказать людям.^[40]

23 ноября — статья В. Ермилова «Во имя правды, во имя жизни» в газете «Правда»:

В нашу литературу пришел писатель, наделенный редким талантом. <…> …как это свойственно истинным художникам, рассказал нам такую правду, о которой невозможно забыть и о которой нельзя забывать, правду, которая смотрит нам прямо в глаза. <…> Повесть А. Солженицына, порою напоминающая толстовскую художественную силу в изображении народного характера, особенно значительна в том, что автор целиком сливается со своим изображаемым героем и мы видим все изображаемое в произведении глазами Ивана Денисовича.^[41]

Неприятие рассказа «литературными генералами» было обозначено в аллегорическом стихотворении Николая Грибачёва «Метеорит», опубликованном в газете «Известия» 30 ноября.

В ноябре под свежим впечатлением от «Одного дня Ивана Денисовича» Варлам Шаламов писал в письме автору:

Повесть — как стихи — в ней всё совершенно, всё целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал. И столь нужного — ибо без честного решения этих самых вопросов ни литература, ни общественная жизнь не могут идти вперёд — всё, что идёт с недомолвками, в обход, в обман — приносило, приносит и принесёт только вред.

Есть ещё одно огромнейшее достоинство — это глубоко и очень тонко показанная крестьянская психология Шухова. Столь тонкая высокохудожественная работа мне ещё не встречалась, признаться, давно.
Вообще детали, подробности быта, поведение всех героев очень точны и очень новы, обжигающе новы. <…> Таких подробностей в повести — сотни — других, не новых, не точных, вовсе нет.

Вся Ваша повесть — это та долгожданная правда, без которой не может литература наша двигаться вперёд.^[42]

8 декабря в статье «Во имя будущего» в газете «Московская правда» И. Чичеров написал, что Солженицын неудачно выбрал в качестве главного героя повести крестьянина Шухова, нужно было бы усилить «линию» Буйновского, «настоящих коммунистов, партийных вожаков». «Трагедия таких людей почему-то мало интересовала писателя».^[43]

Неофициально Солженицыну говорили, что повесть стала бы значительно лучше, если бы он сделал своего Шухова не невинно пострадавшим колхозником, а невинно пострадавшим секретарем обкома^[44].

На историческое литературное событие живо откликнулась эмигрантская печать и критика: 23 декабря в «Новом русском слове» появилась статья Мих. Корякова «Иван Денисович», а 29 декабря «Один день Ивана Денисовича» вышел впервые за рубежом на русском языке (в газете «Новое русское слово»; газета печатала рассказ частями, вплоть до 17 января 1963 года). 3 января 1963 года Г. Адамович написал статью о Солженицыне под рубрикой «Литература и жизнь» в газете «Русская мысль» (Париж).

В январе 1963 года появились статьи И. Друцэ «О мужестве и достоинстве человека» (в журнале «Дружба народов», № 1):

Небольшая повесть — и как просторно стало в нашей литературе!^[45]

Феликса Кузнецова «День, равный жизни» (в журнале «Знамя», № 1):

За внешней сдержанностью ощущается огромная нравственная сила автора^[46]

в марте — В. Бушина «Насущный хлеб правды» (в журнале «Нева», № 3), Н. Губко «Человек побеждает» (в журнале «Звезда», № 3):

Лучшие традиционные черты русской прозы XIX века соединились с поисками новых форм, которые можно назвать как полифоничность, синтетичность^[47]

В 1964 года издана книга С. Артамонова «Писатель и жизнь: Историко-литературные, теоретические и критические статьи», куда была оперативно включена статья «О повести Солженицына».

В январе 1964 года в журнале «Новый мир» опубликована статья В. Лакшина «Иван Денисович, его друзья и недруги»:

Если бы Солженицын был художником меньшего масштаба и чутья, он, вероятно, выбрал бы самый несчастный день самой трудной поры лагерной жизни Ивана Денисовича. Но он пошёл другим путём, возможным лишь для уверенного в своей силе писателя, сознающего, что предмет его рассказа настолько важен и суров, что исключает суетную сенсационность и желание ужаснуть описанием страданий, физической боли. Так, поставив себя как будто в самые трудные и невыгодные условия перед читателем, который никак не ожидал познакомиться со «счастливым» днём жизни заключённого, автор гарантировал тем самым полную объективность своего художественного свидетельства…^[48]

30 января — статья С. Маршака «Правдивая повесть» в газете «Правда»:

Повесть написана с тем чувством авторского достоинства, которое присуще только большим писателям… Эта повесть не о лагере — о человеке.^[49]

11 апреля под заглавием «Высокая требовательность» «Правда» опубликовала обзор писем читателей о повести «Один день…», в то же время из «Нового мира» (№ 4) была изъята подборка писем читателей «Ещё раз о повести А. Солженицына „Один день Ивана Денисовича“».

С декабря 1962 по октябрь 1964 года рассказам Солженицына (включая «Один день…», «Матрёнин двор», «Случай на станции Кочетовка», «Для пользы дела») в периодической печати были посвящены более 60 рецензий и статей^[50].

Характер споров вокруг рассказа обозначен Чуковским. В своем дневнике, опубликованном много лет спустя (в 1994 году), Корней Иванович записал 24 ноября 1962 года:

…встретил Катаева. Он возмущён повестью «Один день», которая напечатана в «Новом Мире». К моему изумлению, он сказал: повесть фальшивая: в ней не показан протест. — Какой протест? — Протест крестьянина, сидящего в лагере. — Но ведь в этом же вся правда повести: палачи создали такие условия, что люди утратили малейшее понятие справедливости и под угрозой смерти не смеют и думать о том, что на свете есть совесть, честь, человечность. Человек соглашается считать себя шпионом, чтобы следователи не били его. В этом вся суть замечательной повести — а Катаев говорит: как он смел не протестовать хотя бы под одеялом. А много ли протестовал сам Катаев во время сталинского режима? Он слагал рабьи гимны, как и все (мы).^[51]

Осенью 1964 года в «самиздате» стал распространяться анонимный (написанный В. Л. Теушем) анализ основных идей повести. Этот анализ очень точно был оценён «литераторами в штатском»:

В анонимном документе автор стремится доказать, что повесть «Один день Ивана Денисовича» имеет важное значение, так как раскрывает не только жизнь конкретного исправительно-трудового лагеря, а является по существу отражением одного дня жизни советского общества. Он проводит прямую аналогию взаимоотношений, с одной стороны, между руководителями лагеря и заключенными, а с другой — между руководящими деятелями страны и населением; между положением заключенных и жизнью советских людей, непосильным трудом заключенных и «рабским» трудом советских трудящихся и т. д. Все это маскируется под изображение периода культа личности, хотя фактически налицо — явная критика социалистической системы.^[52]

Писатель в ответ на издание получил большое число писем читателей:^[53]

Когда бывшие зэки из трубных выкликов всех сразу газет узнали, что вышла какая-то повесть о лагерях и газетчики её наперехлёб хвалят, — решили единодушно: «опять брехня! спроворились и тут соврать». Что наши газеты с их обычной непомерностью вдруг да накинутся хвалить правду — ведь этого ж, всё-таки, нельзя было вообразить! Иные не хотели и в руки брать мою повесть.
Когда же стали читать — вырвался как бы общий слитный стон, стон радости — и стон боли. Потекли письма.^[54]

Значительное количество исследований и воспоминаний появилось в 2002 году, к 40-летию первой публикации^[55].

На сцене и экране

• Телеспектакль по мотивам рассказа^[56] был впервые показан американской телекомпанией NBC 8 ноября 1963 года, в главной роли — Джейсон Робардс-младший.
• Фильм «Один день Ивана Денисовича» (Норвегия — Англия) был снят в 1970 году финским режиссёром Каспаром Ридом (Caspar Wrede), иной вариант прочтения фамилии — Вреде. В роли Ивана Денисовича — Том Кортни.
• В 1975 году в США была выпущена грампластинка (ISBN 0-694-50262-6), на которой перевод повести читает актёр Илай Уоллак.
• Спектакль «Один день Ивана Денисовича» был поставлен в 2003 году украинским режиссёром Андреем Жолдаком в Харьковском драматическом театре им. Шевченко. Солженицын был возмущён «дикостью и наглостью харьковской труппы, укравшей название моего произведения для своего действа». Этот спектакль был показан в Москве в рамках театрального фестиваля NET (Новый европейский театр) в ноябре 2003 года^[57].
• Моноспектакль Александра Филиппенко «Один день Ивана Денисовича» был поставлен в 2006 году совместно с театральным художником Давидом Боровским^[58][59].
• Существуют две записи повести в авторском чтении: 1982 года (к двадцатилетию выхода повести) для Би-би-си (выпущена на кассетах) и 2000 года^[55].
• Мировая премьера оперы Александра Чайковского по мотивам рассказа (либретто Георгия Исаакяна и Александра Чайковского) состоялась^[60] 16 мая 2009 года в Пермском академическом театре оперы и балета. Музыкальный руководитель постановки — Валерий Платонов, режиссёр-постановщик — Георгий Исаакян, хормейстеры — Владимир Никитенков, Дмитрий Батин, Татьяна Степанова, художник-постановщик — Эрнст Гейдебрехт.
• Премьера спектакля Архангельского театра драмы «Один день огромной страны» состоялась 22 февраля 2013 года (инсценировка и постановка Александра Горбаня; в роли Шухова Сергей Чуркин)^[61]

Издания

В связи с большим количеством изданий, перечень которых существенно влияет на объём статьи, здесь приведены лишь первые или отличные от других издания.

На русском языке

• А. Солженицын. Один день Ивана Денисовича. — М.: Советский писатель, 1963. — Первое издание рассказа отдельной книгой. Библиотека Конгресса США: 65068255.
• А. Солженицын. Один день Ивана Денисовича. — London: Flegon press, [196-?]. — Первое пиратское издание на русском языке за рубежом.
• Солженицын А. Рассказы. — М.: Центр «Новый мир» — 1990. (Библиотека журнала «Новый мир») ISBN 5-85060-003-5 (Репринтное издание. Печатается по тексту Собрания сочинений А. Солженицына, Вермонт-Париж, YMCA-PRESS, т. 3. Восстановлены подлинные доцензурные тексты, заново проверенные и исправленные автором). Тираж 300000 экз. — Первое издание книги в СССР после длительного перерыва, вызванного изгнанием писателя в 1974 году.
• Солженицын А. И. Собрание сочинений в 30 томах. Т. 1. Рассказы и Крохотки. — М.: Время, 2006. ISBN 5-94117-168-4. Тираж 3000 экз. — Текст, выверенный автором. (С комментариями Владимира Радзишевского).

На других языках

На английском языке

Выдержал, по меньшей мере, четыре перевода на английский^[62].

• англ. One day in the life of Ivan Denisovich. [Translated from the Russian by Ralph Parker] With an introd. by Marvin L. Kalb. Foreword by Alexander Tvardovsky. [1st ed.] New York, Dutton, 1963. — Перевод Ральфа Паркера. Библиотека Конгресса США: 63012266
• англ. One day in the life of Ivan Denisovich / translated by Max Hayward and Ronald Hingley; introduction by Max Hayward and Leopold Labedz. New York: Praeger, 1963. — Перевод Макса Хейуорда и Рональда Хингли. Библиотека Конгресса США: 6301276
• англ. One day in the life of Ivan Denisovich / Alexander Solzhenitsyn; translated by Gillon Aitken. New York: Farrar, Straus and Giroux, 1971. — Перевод Гиллона Айткена. Библиотека Конгресса США: 90138556
• англ. Alexander Solzhenitsyn’s One day in the life of Ivan Denisovich: a screenplay, by Ronald Harwood from the translation by Gillon Aitken. London, Sphere, 1971. ISBN 0-7221-8021-7 — Сценарий кинофильма. Автор сценария — Рональд Харвуд, по переводу Гиллона Айткена.
• англ. One day in the life of Ivan Denisovich / Aleksandr Solzhenitsyn; translated by H.T. Willetts. 1st ed. New York: Farrar, Straus, Giroux, 1991. ISBN 0-374-22643-1 — Перевод Гарри Виллетса, авторизован Солженицыным.

На болгарском языке

• болг. Александър Солженицин. Един ден на Иван Денисович: Повест: Разкази. — София: Интерпринт, 1990.

На венгерском языке

• венг. Alekszandr Szolzsenyicin. Ivan Gyenyiszovics egy napja. Ford. Wessely László. — 2. kiad. — Budapest: Európa, 1989. ISBN 963-07-4870-3.

На датском языке

• дат. Solzjenitsyn, Aleksandr. En dag i Ivan Denisovitjs liv. Gyldendal, 2003. ISBN 87-02-01867-5.

На идише

• идиш ‏אײן טאָג אין לעבן פֿון איװאַן דעניסאָװיטש‏‎. Перевод Залмена Гостинского. Тель-Авив: И.-Л. Перец Фарлаг, 1970.^[63]

На испанском языке

• исп. Un día en la vida de Iván Denísovich. Versión de Ismael Antich. Herder, Barcelona, 1963
• исп. Un día en la vida de Iván Denísovich. Traducción de J. Ferrer Aleu. Plaza & Janes Editores, Barcelona, 1969. ISBN: 9789203216678
• исп. Un día en la vida de Iván Denísovich. Traducción de J. A. Mercado y J. Bravo. Círculo de Lectores, Barcelona, 1970
• исп. Un día en la vida de Iván Denísovich. Con prólogo de Mario Vargas Llosa. Semblanza biográfica de Jesús García Gabaldón. Traducción de J. A. Mercado, J.A. Bravo, M.A. Chao. Círculo de Lectores, Barcelona, 1988. ISBN: 9788422625667
• исп. Un día en la vida de Iván Denísovich. Traducción y prólogo de Enrique Fernández Vernet. Tusquets Editores, 2008. ISBN: 9788483831076

На немецком языке

• нем. Ein Tag im Leben des Iwan Denissowitsch: Erzählung / Alexander Solschenizyn. [Dt. von Wilhelm Löser, Theodor Friedrich u.a.] — Berlin-Grunewald: Herbig, 1963. — Перевод Вильгельма Лёзера, Теодора Фридриха и других.
• нем. Ein Tag im Leben des Iwan Denissowitsch: Roman / Alexander Solschenizyn. [Aus d. Russ. übers. von Max Hayward u. Leopold Labedz. Dt. Bearb. von Gerda Kurz u. Siglinde Summerer] — München — Zürich: Droemer/Knaur, 1963. — Перевод Макса Хейуорда и Леопольда Лабедзя под редаукцией Герды Курц и Зиглинде Зуммерер. Выдержал, по меньшей мере, двенадцать изданий.
• нем. Ein Tag des Iwan Denissowitsch und andere Erzählungen / Alexander Solschenizyn. Mit e. Essay von Georg Lukács. [Aus d. Russ. von Mary von Holbeck u. a.] — Frankfurt (Main): Büchergilde Gutenberg, 1970. ISBN 3-7632-1476-3. — Перевод Мэри фон Хольбек. Очерк Дьёрдя Лукача.
• нем. Ein Tag des Iwan Denissowitsch: Erzählung / Alexander Solschenizyn. [Aus d. Russ. übertr. von Kay Borowsky u. Gisela Reichert] — Husum (Nordsee): Hamburger-Lesehefte-Verlag, 1975 (?). ISBN 3-87291-139-2. — Перевод Кая Боровски и Гизелы Райхерт.
• нем. Ein Tag des Iwan Denissowitsch: Erzählung / Alexander Solschenizyn. Dt. von Christoph Meng. — München: Deutscher Taschenbuch-Verlag, 1979. ISBN 3-423-01524-1 — Перевод Христофа Менга. Выдержал, по меньшей мере, двенадцать изданий.
• нем. Ein Tag im Leben des Iwan Denissowitsch [Tonträger] / Alexander Solschenizyn. Gelesen von Hans Korte. Regie und Bearb.: Volker Gerth. — München: Herbig, 2002. ISBN 3-7844-4023-1. — Аудиокнига на 4 компакт-дисках.

На польском языке

• польск. Aleksander Sołzenicyn. Jeden dzień Iwana Denisowicza. Przekł. Witold Dąbrowski, Irena Lewandowska. — Warszawa: Iskry, 1989. ISBN 83-207-1243-2.

На румынском языке

• рум. Alexandr Soljeniţîn. O zi din viaţa lui Ivan Denisovici. În rom. de Sergiu Adam şi Tiberiu Ionescu. — Bucureşti: Quintus, 1991. ISBN 973-95177-4-9.

На сербохорватском языке

• сербохорв. Aleksandar Solženjicin. Jedan dan Ivana Denisoviča; prev. sa rus. Mira Lalić. — Beograd: Paideia, 2006. ISBN 86-7448-146-9.

На французском языке

• фр. Une journée d’Ivan Denissovitch. Paris: Julliard, 1969. Библиотека Конгресса США: 71457284
• фр. Une journée d’Ivan Denissovitch / par Alexandre Soljenitsyne; trad. du russe par Lucia et Jean Cathala; préf. de Jean Cathala. — Paris: Julliard, 2003. ISBN 2-264-03831-4. — Перевод Люси и Жана Катала.

На чешском языке

• чеш. Alexandr Solženicyn. Jeden den Ivana Děnisoviče. Praha: Nakladatelství politické literatury, 1963.
• чеш. Alexandr Solženicyn. Jeden den Ivana Děnisoviče a jiné povídky. Z rus. orig. přel. Sergej Machonin a Anna Nováková. — Praha: Lid. nakl., 1991. ISBN 80-7022-107-0. — Перевод Сергея Махонина и Анны Новаковой.

На шведском языке

• швед. Solzjenitsyn, Aleksandr. En dag i Ivan Denisovitjs liv [översättning av Hans Björkegren]. 1963.
• швед. Solzjenitsyn, Aleksandr. En dag i Ivan Denisovitjs liv. Arena, 1963, översättning av Rolf Berner. Trådhäftad med omslag av Svenolov Ehrén — Перевод Рольфа Бернера.
• швед. Solzjenitsyn, Aleksandr. En dag i Ivan Denisovitjs liv. Wahlström & Widstrand, 1970. Nyöversättning av Hans Björkegren. Limhäftad med omslag av Per Åhlin — Перевод Ханса Бьёркегрена.

См. также

• «Архипелаг ГУЛАГ»
• «Бодался телёнок с дубом»
• Сталинские репрессии

Комментарии

Примечания

Литература

• Фоменко Л. Большие ожидания: Заметки о художественной прозе 1962 года // Литературная Россия. — 1963, 11 января.
• Сергованцев Н. Трагедия одиночества и «сплошной быт» // Октябрь. — 1963. — № 4.
• Твардовский А. Убеждённость художника // Литературная газета. — 1963, 10 августа.
• Чалмаев В. «Святые» и «бесы» // Октябрь. — 1963. — № 10.
• Паллон В.. «Здравствуйте, кавторанг» // Известия. — 1964, 15 января.
• Лакшин В. Иван Денисович, его друзья и недруги // Новый мир : журнал. — 1964. — № 1.
• Карякин Ю. Ф. Эпизод из современной борьбы идей // Проблемы мира и социализма. — 1964. — № 9. Статья перепечатана в «Новом мире» (1964, № 9).
• Geoffrey Hosking. Beyond socialist realism: Soviet fiction since Ivan Denisovich. — London etc.: Granada publ., 1980. — ISBN 0-236-40173-4.
• Латынина А. Крушение идеократии. От «Одного дня Ивана Денисовича» к «Архипелагу ГУЛАГ» // Литературное обозрение. — 1990. — № 4.
• Мурин Д. Н. Один день, один час, одна жизнь человека в рассказах А. И. Солженицына // Литература в школе. — 1990. — № 5.
• Из истории общественно-литературной борьбы 60-х годов: Твардовский, Солженицын, «Новый мир» по документам Союза писателей СССР. 1967—1970. Публикация подготовлена Ю. Буртиным и А. Воздвиженской // Октябрь. — 1990. — № 8—10.
• Лифшиц М. О повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»; О рукописи А. И. Солженицына «В круге первом» / Публ. Л. Я. Рейнгардт. // Вопросы литературы. — 1990. — № 7.
• Научная конференция «А. Солженицын. К 30-летию выхода в свет повести „Один день Ивана Денисовича“» // Русская литература. — 1993. — № 2.
• Молько А. Повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» на уроке литературы // Изучение литературы XIX—XX веков по новым школьным программам. — Самара, 1994.
• Муромский В. П. Из истории литературной полемики вокруг повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». // Литература в школе. — 1994. — № 3.
• Ячменева Т. Лагерная проза в русской литературе (А. И. Солженицын и В. Шаламов). // Литература. Приложение к газете «Первое сентября». 1996. № 32.
• Карпенко Г. Ю. Литературная критика 1960-х годов о повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» // В сб. «Литература „третьей волны“ русской эмиграции». — Самара: изд-во «Самарский университет», 1997. — ISBN 5-230-06063-8.
• Газизова А. А. Конфликт временного и вечного в повести А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича». // Литература в школе. — 1997. — № 4.
• Темпест Р. Геометрия ада: поэтика пространства и времени в повести «Один день Ивана Денисовича». // Звезда. — 1998. — № 12.
• Семёнов А. Н. Картина мира прозы А. И. Солженицына: Рассказ «Один день Ивана Денисовича». Учебное пособие. — Ханты-Мансийск: [Югорский государственный университет], 2003. — ISBN 5-9611-0002-2.
• «Один день Ивана Денисовича» А. И. Солженицына: Художественный мир. Поэтика. Культурный контекст. Сб. науч. ст. — Благовещенск: Изд-во Благовещенского гос. пед. ун-та, 2003. — ISBN 5-8331-0052-6.
• «Ивану Денисовичу» полвека: Юбилейный сб. (1962–2012) / Сост. П. Е. Спиваковский, Т. В. Есина; вступ. ст. П. Е. Спиваковского. — М.: Дом Русского Зарубежья им. Александра Солженицына / Русский путь, 2012. — 744 с. — ISBN 978-5-85887-403-4.
• «Дорогой Иван Денисович!..»: Письма читателей: 1962–1964 / Сост., коммент., предисл. Г. А. Тюриной; Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына. — М.: Русский путь, 2012. — 360 с. — ISBN 978-5-85887-404-1.
• Международная научная конференция «“Ивану Денисовичу” — полвека»: К 50-летию публикации рассказа Александра Солженицына. Москва, 15–16 ноября 2012 г. / Дом рус. зарубежья им. А. Солженицына; сост. И. Е. Мелентьевой. — М.: Русский путь, 2013. — 248 с.

Ссылки

• Радиоинтервью А. И. Солженицына, данное Барри Холланду к 20-летию выхода «Одного дня Ивана Денисовича» для Би-Би-Си в Кавендише 8 июня 1982. Проверено 7 марта 2009 г.
• Олег Павлов. Русский человек в XX веке. Александр Солженицын в зазеркалье каратаевщины Проверено 7 марта 2009 г.
• Савельзон И. В. Повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»: пространство, время, идея Проверено 7 марта 2009 г.
• Никита Хрущёв. Отзыв на «Один день Ивана Денисовича»
• Солженицын читает «Один день Ивана Денисовича». Русская служба Би-би-си. Проверено 3 ноября 2012. Архивировано 5 ноября 2012 года.
• Виктор Некрасов. Исаичу…
• «50 лет «Ивана Денисовича»: один день и целая эпоха»

«Оди́н день Ива́на Дени́совича» (первоначальное авторское название — «Щ-854. Один день одного зэка») — повесть о ГУЛАГе, первое опубликованное произведение Александра Солженицына, принёсшее ему мировую известность и повлиявшее на весь дальнейший ход истории СССР. Впервые издана в журнале «Новый мир» в ноябре 1962 года. Окончательную редакцию автор сделал в апреле 1968, о чём сообщает в эпиграфе.

Обложка американского издания New American Library

ЦитатыПравить

В пять часов утра, как всегда, пробило подъём — молотком об рельс у штабного барака. Перерывистый звон слабо прошёл сквозь стекла, намёрзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать. Звон утих, а за окном всё так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал к параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три жёлтых фонаря: два — на зоне, один — внутри лагеря.[К 1] —

— Здесь, ребята, закон — тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать. Насчёт кума — это, конечно, он загнул. Те-то себя сберегают. Только береженье их — на чужой крови.

Тяжело ступая по коридору, дневальные понесли одну из восьмивёдерных параш. Считается, инвалид, лёгкая работа, а ну-ка, поди вынеси, не пролья!

Мороз был со мглой, прихватывающей дыхание. Два больших прожектора били по зоне наперекрёст с дальних угловых вышек. Светили фонари зоны и внутренние фонари. Так много их было натыкано, что они совсем засветляли звёзды.

Шухов <…> босиком, щедро разливая тряпкой воду, ринулся под валенки к надзирателям. — Ты! гад! потише! — спохватился один, подбирая ноги на стул. <…> Да ты сколько воды набираешь, дурак? Кто ж так моет? — Гражданин начальник! А иначе его не вымоешь. Въелась грязь-то… — Ты хоть видал когда, как твоя баба полы мыла, чушка? Шухов распрямился, держа в руке тряпку со стекающей водой. Он улыбнулся простодушно, показывая недостаток зубов, прореженных цингой в Усть-Ижме в сорок третьем году, когда он доходил. Так доходил, что кровавым поносом начисто его проносило, истощенный желудок ничего принимать не хотел. А теперь только шепелявенье от того времени и осталось. — От бабы меня, гражданин начальник, в сорок первом году отставили. Не упомню, какая она и баба. — Та́к вот они моют… Ничего, падлы, делать не умеют и не хотят. Хлеба того не стоят, что им дают. Дерьмом бы их кормить.

Уже рассмеркивалось. Догорал костёр конвоя за вахтой. Они перед разводом всегда разжигают костёр — чтобы греться и чтоб считать виднее. Один вахтёр громко, резко отсчитывал: — Первая! Вторая! Третья! И пятёрки отделялись и шли цепочками отдельными, так что хоть сзади, хоть спереди смотри: пять голов, пять спин, десять ног. А второй вахтёр — контролер, у других перил молча стоит, только проверяет, счёт правильный ли. И ещё лейтенант стоит, смотрит. Это от лагеря. Человек — дороже золота. Одной головы за проволокой не достанет — свою голову туда добавишь. <…> А конвоиров понатыкано! Полукругом обняли колонну ТЭЦ, автоматы вскинули, прямо в морду тебе держат. И собаководы с собаками серыми. Одна собака зубы оскалила, как смеётся над зэками. <…> Руки держа сзади, а головы опустив, пошла колонна, как на похороны. И видно тебе только ноги у передних двух-трёх, да клочок земли утоптанной, куда своими ногами переступить.

Дума арестантская — и та несвободная, всё к тому ж возвращается, всё снова ворошит: не нащупают ли пайку в матрасе? в санчасти освободят ли вечером?

… прибежал за ним Гопчик, хлопец лет шестнадцати, розовенький, как поросёнок, с жалобой, что растворного ящика им другая бригада не даёт, дерутся.

В лагере бригада — это такое устройство, чтоб не начальство зэков понукало, а зэки друг друга. Тут так: или всем дополнительное, или все подыхайте. Ты не работаешь, гад, а я из-за тебя голодным сидеть буду? Нет, вкалывай, падло!

Посадили Гопчика за то, что бендеровцам в лес молоко носил. Срок дали как взрослому[К 2]. Он — телёнок ласковый, ко всем мужикам ластится. А уж и хитрость у него: посылки свои в одиночку ест, иногда по ночам жуёт. Да ведь всех и не накормишь.

Считается по делу, что Шухов за измену родине сел. И показания он дал, что таки да, он сдался в плен, желая изменить родине, а вернулся из плена потому, что выполнял задание немецкой разведки. Какое ж задание — ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто — задание.

Вышли наружу с Павлом. И Гопчик сзади зайчишкой бежит. — Потеплело, — сразу определил Шухов. — Градусов восемнадцать, не больше. Хорошо будет класть.

Кто кого сможет, тот того и гложет.

Доел Шухов пайку свою до самых рук, однако голой корочки кусок — полукруглой верхней корочки — оставил. Потому что никакой ложкой так дочиста каши не выешь из миски, как хлебом. Корочку эту он обратно в тряпицу белую завернул на обед, тряпицу сунул в карман внутренний под телогрейкой, застегнулся для мороза и стал готов, пусть теперь на работу шлют.

Павло сказал: — Капитан! А, капитан? Буйновский вздрогнул, как просыпаясь, и оглянулся. Павло протянул ему кашу, не спрашивая, хочет ли он. Брови Буйновского поднялись, глаза его смотрели на кашу, как на чудо невиданное. <…> Виноватая улыбка раздвинула истресканные губы капитана, ходившего и вокруг Европы, и Великим северным путём. И он наклонился, счастливый, над неполным черпаком жидкой овсяной каши, безжирной вовсе, — над овсом и водой.

Слушают, как бригадир у печки двум-трём рассказывает. Он слов зря никогда не роняет, уж если рассказывать пустился — значит, в доброй душе. Тоже он в шапке есть не научился, Андрей Прокофьич. Без шапки голова его уже старая. Стрижена коротко, как у всех, а и в печном огне видать, сколь седины меж его сероватых волос рассеяно. — …Я и перед командиром батальона дрожал, а тут комполка! «Красноармеец Тюрин по вашему распоряжению…» Из-под бровей диких уставился: «А зовут как, а по отчеству?» Говорю. «Год рождения?» Говорю. Мне тогда, в тридцатом году, что ж, двадцать два годика было, телёнок. «Ну, как служишь, Тюрин?» — «Служу трудовому народу!» Как вскипятится, да двумя руками по столу — хлоп! «Служишь ты трудовому народу, да кто ты сам, подлец?!» Та́к меня варом внутри!… Но креплюсь: «Стрелок-пулемётчик, первый номер. Отличник боевой и полити…» — «Ка-кой первый номер, гад? Отец твой кулак! Вот, из Каменя бумажка пришла! Отец твой кулак, а ты скрылся, второй год тебя ищут!» Побледнел я, молчу. Год писем домой не писал, чтоб следа не нашли. И живы ли там, ничего не знал, ни дома про меня. «Какая ж у тебя совесть, — орет, четыре шпалы трясутся, — обманывать рабоче-крестьянскую власть?» Я думал, бить будет. Нет, не стал. Подписал приказ — шесть часов и за ворота выгнать… А на дворе — ноябрь. Обмундирование зимнее содрали, выдали летнее, б/у, третьего срока носки, шинельку кургузую. Я раз…бай был, не знал, что могу не сдать, послать их… И лютую справочку на руки: «Уволен из рядов… как сын кулака». Только на работу с той справкой. Добираться мне поездом четверо суток — литеры железнодорожной не выписали, довольствия не выдали ни на день единый. Накормили обедом последний раз и выпихнули из военного городка. <…> Барахольце, какое было, загнал скупщику за четверть цены. Купил из-под полы две буханки хлеба, уж карточки тогда были. Думал товарными добираться, но и против того законы суровые вышли: стрелять на товарных поездах… А билетов, кто помнит, и за деньги не купить было, не то что без денег. Все привокзальные площади мужицкими тулупами выстланы. Там же с голоду и подыхали, не уехав. Билеты известно кому выдавали — ГПУ, армии, командировочным. На перрон тоже не было ходу: в дверях милиция, с обех сторон станции охранники по путям бродят. Солнце холодное клонится, подстывают лужи — где ночевать?… Осилил я каменную гладкую стенку, перемахнул с буханками — и в перронную уборную. Там постоял — никто не гонится. Выхожу как пассажир, солдатик. А на путе́ стоит как раз Владивосток — Москва. За кипятком — свалка, друг друга котелками по головам. Кружится девушка в синей кофточке с двухлитровым чайником, а подступить к кипятильнику боится. Ноги у неё крохотулечные, обшпарят или отдавят. «На, говорю, буханки мои, сейчас тебе кипятку!» Пока налил, а поезд трогает. Она буханки мои дёржит, плачет, что с ими делать, чайник бросить рада. «Беги, кричу, беги, я за тобой!» Она впереде́, я следом. Догнал, одной рукой подсаживаю, — а поезд гону! Я — тоже на подножку. Не стал меня кондуктор ни по пальцам бить, ни в грудки спихивать: ехали другие бойцы в вагоне, он меня с ними попутал. Толкнул Шухов Сеньку под бок: на, докури, мол, недобычник. С мундштуком ему своим деревянным и дал, пусть пососет, нечего тут. Сенька, он чудак, как артист: руку одну к сердцу прижал и головой кивает. Ну, да что́ с глухого!.. Рассказывает бригадир: — Шесть их, девушек, в купе закрытом ехало, ленинградские студентки с практики. На столике у них маслице да фуяслице, плащи на крючках покачиваются, чемоданчики в чехолках. Едут мимо жизни, семафоры зелёные… Поговорили, пошутили, чаю вместе выпили. А вы, спрашивают, из какого вагона? Вздохнул я и открылся: из такого я, девочки, вагона, что вам жить, а мне умирать… <…> Ахали, охали, совещались… Всё ж прикрыли меня плащами на третьей полке. Тогда кондуктора с гепеушниками ходили. Не о билете шло — о шкуре. До Новосибирска дотаили, довезли… <…> Домой я ночью пришёл с огородов. Отца уже угнали, мать с ребятишками этапа ждала. Уж была обо мне телеграмма, и сельсовет искал меня взять. Трясёмся, свет погасили и на пол сели под стенку, а то активисты по деревне ходили и в окна заглядывали. Тою же ночью я маленького братишку прихватил и повёз в теплые страны, во Фрунзю. Кормить было нечем что его, что себя. Во Фрунзи асфальт варили в котле, и шпана кругом сидела. Я подсел к ним: «Слушай, господа бесштанные! Возьмите моего братишку в обучение, научите его, как жить!» Взяли… Жалею, что и сам к блатным не пристал…

Кажется, и бригадир велел — раствору не жалеть, за стенку его — и побегли. Но так устроен Шухов по-дурацкому, и никак его отучить не могут: всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтоб зря не гинули. Раствор! Шлакоблок! Раствор! Шлакоблок! — Кончили, мать твою за ногу!

Гретому мёрзлого не понять.

Кто арестанту главный враг? Другой арестант. Если б зэки друг с другом не сучились, не имело б над ними силы начальство.

Шухов <…> не был шакал даже после восьми лет общих работ — и чем дальше, тем крепче утверждался.

Тут, в очереди, услышал Шухов и новость: воскресенья опять не будет на этой неделе, опять зажиливают воскресенье. Так он и ждал, и все ждали так: если пять воскресений в месяце, то три дают, а два на работу гонят. Так он и ждал, а услышал — повело всю душу, перекривило: воскресеньице-то кровное кому не жалко? Ну да правильно в очереди говорят: выходной и в зоне надсадить умеют, чего-нибудь изобретут — или баню пристраивать, или стену городить, чтобы проходу не было, или расчистку двора. А то смену матрасов, вытряхивание, да клопов морить на вагонках. Или проверку личности по карточкам затеют. Или инвентаризацию: выходи со всеми вещами во двор, сиди полдня.

Дождался Шухов, что все опять своё заговорили (про войну в Корее спорят: оттого-де, что китайцы вступились, так будет мировая война или нет), наклонился к латышу: — Самосад есть? — Есть. — Покажи. Латыш ноги с откосины снял, спустил их в проход, приподнялся. Жи́ла этот латыш, стакан как накладывает — всегда трусится, боится на одну закурку больше положить. Показал Шухову кисет, вздержку раздвинул. Взял Шухов щепотку на ладонь, видит: тот самый, что и прошлый раз, буроватый и резки той же. К носу поднес, понюхал — он. А латышу сказал: — Вроде не тот. — Тот! Тот! — рассердился латыш. — У меня другой сорт нет никогда, всегда один. — Ну, ладно, — согласился Шухов, — ты мне стаканчик набей, я закурю, может, и второй возьму. Он потому сказал набей, что тот внатруску насыпает. Достал латыш из-под подушки ещё другой кисет, круглей первого, и стаканчик свой из тумбочки вынул. Стаканчик хотя пластмассовый, но Шуховым меренный, гранёному равен. Сыплет. — Да ты ж пригнетай, пригнетай! — Шухов ему и пальцем тычет сам. — Я сам знай! — сердито отрывает латыш стакан и сам пригнетает, но мягче. И опять сыплет. А Шухов тем временем телогрейку расстегнул и нащупал изнутри в подкладочной вате ему одному ощутимую бумажку. И двумя руками переталкивая, переталкивая её по вате, гонит к дырочке маленькой, совсем в другом месте прорванной и двумя ниточками чуть зашитой. Подогнав к той дырочке, он нитки ногтями оторвал, бумажку ещё вдвое по длине сложил (уж и без того она длинновато сложена) и через дырочку вынул. Два рубля. Старенькие, не хрустящие. А в комнате орут: — Пожале-ет вас батька усатый! Он брату родному не поверит, не то что вам, лопухам! Чем в каторжном лагере хорошо — свободы здесь от пуза. В усть-ижменском скажешь шепотком, что на воле спичек нет, тебя садят, новую десятку клепают. А здесь кричи с верхних нар что хошь — стукачи того не доносят, оперы рукой махнули.

Прошёл день, ничем не омрачённый, почти счастливый. Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось… —

О повестиПравить

Никак не можешь согласиться с одним: с попыткой сделать Ивана Денисовича чуть ли не знаменем советской литературы последних лет, воплощением современного народного характера, героем-эталоном, с которым якобы и связано все то новое, знаменательное, истинно живое и народное, что пришло в нашу литературу после поворотного XX съезда партии. Слишком много в Иване Денисовиче Шухове такого, что противоречит нашим представлениям о подлинном герое, представлениям, отнюдь не являющимся плодом умозрительных, кабинетных предписаний, а опирающимся на жизнь, на сегодняшний живой художнический опыт.[2][1]

… статья Александра Твардовского «По случаю юбилея»[3]. <…> Смущает меня лишь категоричность автора, когда он пишет о первом произведении А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», выдавая его за своеобразный эталон современной прозы. Думается, что Александр Твардовский здесь просто заблуждается, и время уже показало это… Я помню, какой в начале тридцатых годов огромный резонанс вызвали некоторые модные тогда произведения. Тогда тоже находились критики, утверждавшие, что без этих произведений литература якобы была бы неполна. Но кто их помнит теперь? Разве только старички-библиографы…[4][1]

— Евгений Вучетич[5], «Внесём ясность. Некоторые мысли по поводу одного юбилейного выступления»

Были <…> отклики на выступление Солженицына в литературе, относившие огромный успех его лишь к «сенсационности лагерного материала», — один из руководителей Союза писателей говорил, что «через три-пять месяцев об этой повестушке забудут». Однако так не случилось. В короткий срок «повестушка» принесла автору необычайную и всё возрастающую популярность в стране и за рубежом, имя его — хотим мы этого или не хотим — приобрело мировую известность как имя одного из крупнейших писателей современности <…>. Известная часть литераторов предпочла бы, вопреки тому, что говорил Г. Бакланов[6], писать по-старому, — так оно легче и привычнее. Но и эти люди, желающие писать по-прежнему, не могут не видеть, что читать по-прежнему их уже не хотят, — не хотят даже те из читателей, которые в своих высказываниях способны поддержать самую неприязненную критику Солженицына. Словом, очень он осложнил литературную жизнь, этот вдруг появившийся на свет писатель.[1]

— Александр Твардовский, письмо К. А. Федину 7—15 января 1968

	Журнал был в трудном положении: разрешив, по исключению, напечатать повесть Солженицына, «лагерной теме» поставили заслон. Была сочинена даже удобная теория: мол, Солженицыным сказано всё о лагерном мире, так зачем повторяться?[7]
	— Владимир Лакшин, «Не уставал вспоминать…», 1989

Нет сомнения, что высшую точку хрущевизма могло бы обозначить и другое литературное произведение, кроме «Ивана Денисовича», например, рассказы Шаламова. Но до этого высший гребень волны не дошёл. Нужно было произведение менее правдивое, с чертами конформизма и вуалирования, с советским положительным героем. Как раз таким и оказался «Иван Денисович» с его идеей труда, очищающего и спасающего, с его антиинтеллигентской тенденцией».[8]

— Давид Самойлов, «Памятные записки» (часть V)

Бригада, в которой состоит Иван Денисович, это не сплавленная гневистью (гневом и ненавистью) лемовская изоломикрогруппа, в которой главный враг — тот, кто лежит рядом на нарах, а достаточно сплочённый коллектив, нацеленный на общее выживание. Бригадир сто четвёртой — не убийца с «дрыном», загоняющий бригаду «под сопку», чтобы выжить самому, а ответственный и разумный человек, действующий в интересах всей группы, помнящий добро — и на дух не принимающий насаждаемого «умри ты сегодня, а я завтра». <…> В реальности подобная бригадная спаянность была делом нечастым <…>. Очень возможно, что часть аудитории «Одного дня» при чтении соотносилась именно с этой реальностью, с подлёдным, междустрочным течением, как бы взвешивающим все обстоятельства внелагерного мира на весах лагерного, добавляющим к каждому «материковому» слову и определению дополнительный объём, дополнительное значение <…>. Спор с Эйзенштейном о средствах, наиболее практически и этически пригодных для изображения социальных бедствий XX (и XVI) века, полемическое сотрудничество с русской классикой, война с советской речью и культурой сами в значительной мере становились языковым средством, инструментом изображения лагеря и окружающего его мира. Ибо представление о том, как можно — и как нельзя — отображать конкретное событие или явление, будучи встроено в текст, само становится характеристикой этого события или явления и частью риторической системы. Возможно, отчасти поэтому все эти маневры и не воспринимались значительной частью читателей как высказывания идеологического свойства.[9]

— Елена Михайлик, «Один? День? Ивана Денисовича? Или Реформа языка»

Эта повесть написана с математической точностью и при всей художественной глубине тоже представляет собой Систему. Только главной ценностью этой Системы является не государство, а Иван Денисович Шухов. Человек, в общем-то, без особых талантов и уж точно не выдающийся. Вернувшись в Россию из изгнания, Солженицын скажет, что главной национальной идеей должно быть сбережение народа. Не послушали. До сих пор ищут что-то «погорячее» и «поинтереснее». Перечитайте повесть. Нет ничего интереснее Ивана Шухова, совсем, может, неинтересного человека с точки зрения «элиты».[10]

— Павел Басинский, «Иван Денисович повзрослел»

Александр СолженицынПравить

	… моей книги не дают читать в лагерях: её не пропускали в лагеря, изымали обысками и сажали за неё в карцер даже в те месяцы, когда все газеты трубно хвалили «Один день Ивана Денисовича» и обещали, что «это не повторится».
	— слова на заседании Секретариата Союза писателей СССР, 22 сентября 1967

Но что-нибудь же значил гул подземных пластов, прорвавшийся на XXII съезд! Я — решился. Вот тут и сгодился неизвестно для какой цели и каким внушением «облегчённый» «Щ-854». Я решился подать его в «Новый мир». (Не случись это — случилось бы другое и худшее: я послал бы фотоплёнку с лагерными вещами — за границу, под псевдонимом Степан Хлынов, как она уже и была заготовлена. Я не знал, что в самом удачном варианте, если на Западе это будет и опубликовано и замечено, — не могло бы произойти и сотой доли того влияния.)

— «Бодался телёнок с дубом», 1967, 1978

• см. там же главы «Обнаруживаясь» и «На поверхности»

• см. 1-ю главу 7-й части «Архипелага», [1975]

Продуктом Хрущёва меня назвать никак нельзя, потому что я писал независимо от его реформ, задолго до них, и писал в своих основных произведениях совсем не то, что Хрущёв хотел бы. <…> Да, волей Хрущёва и стараниями Твардовского случилось так, что меня напечатали. Но если бы Хрущёв сам знал, что́ он делает, когда он меня печатал, и если бы остальные члены ЦК это знали, — никогда б они меня не напечатали. В этом состоит система наша, <…> восточно-европейская, китайская, — она не терпит правды нисколечко, вот маленькая капелька правды, «Иван Денисович», <…> — а сколько она имеет последствий! Например, «Архипелаг» появился как следствие «Ивана Денисовича», — почему? потому что я ещё до «Ивана Денисовича» задумал «Архипелаг», я чувствовал, что нужна такая систематическая вещь, общий план всего того, что было, и во времени, как это произошло. Но моего личного опыта, сколько я ни расспрашивал о лагерях, все судьбы, все эпизоды, все истории, и опыта моих товарищей было мало для такой вещи. А когда напечатался «Иван Денисович», то со всей России как взорвались письма ко мне, и в письмах люди писали, что они пережили, что у кого было. <…> Все просили меня, автора первой лагерной повести, писать ещё, ещё, описать весь этот лагерный мир. <…> Хрущёв действовал совершенно бессознательно, ему нужен был «Иван Денисович» в тот момент, когда с Китаем он спорил, о Сталине. Ещё долго будут в Кремле подсчитывать — не подсчитают, сколько последствий от этого ничтожного эпизода.

— интервью CBS 17 июня 1974

Я переписываю, переписываю, и всегда стараюсь уплотнить. Вот «Один день Ивана Денисовича», например, как это родилось? Просто был такой лагерный день, тяжёлая работа, я таскал носилки с напарником, и подумал, как нужно бы описать весь лагерный мир — одним днём. Конечно, можно описать вот свои десять лет лагеря, там всю историю лагерей, — а достаточно в одном дне всё собрать, как по осколочкам, достаточно описать только один день одного среднего, ничем не примечательного человека с утра и до вечера. И будет всё. Это родилась у меня мысль в 52-м году. В лагере. Ну конечно, тогда было безумно об этом думать. <…> И вот уже <…> в 59-м году, однажды я думаю: кажется, я уже мог бы сейчас эту идею применить. Семь лет она так лежала просто. Попробую-ка я написать один день одного зэка. Сел — и как полилось! со страшным напряжением! Потому что в тебе концентрируется сразу много этих дней. И только чтоб чего-нибудь не пропустить. Я невероятно быстро написал «Один день Ивана Денисовича», и долго это скрывал.

— «Интервью на литературные темы», 1976

• см. интервью к 20-летию выхода «Одного дня Ивана Денисовича», 8 июня 1982

	В моём «Иване Денисовиче» XX съезд и не ночевал, повесть досягала не «нарушений советской законности», а самого коммунистического режима.
	— «Наши плюралисты», 1982

1962Править

Шухов — обобщённый характер русского простого человека: жизнестойкий, «злоупорный», выносливый, мастер на все руки, лукавый — и добрый. Родной брат Василия Тёркина. <…> Великолепная народная речь с примесью лагерного жаргона. Только владея таким языком и можно было прикоснуться к той теме, которая поднята в этом рассказе. <…> Словом: с этим рассказом в литературу вошёл очень сильный, оригинальный и зрелый писатель. Уже одно описание работы Ивана Шухова, его упоения работой кажется мне классическим. В каждой сцене автор идёт по линии наибольшего сопротивления и всюду одерживает победу. <…> В сущности, рассказ можно бы назвать «Счастливый день Ивана Денисовича». Впрочем, трагическая ирония автора и без того ощутима на каждой странице. <…> Он осуждает прошлое, которого, к счастью, уже нет. И весь написан во славу русского человека.[11]

— Корней Чуковский, «Литературное чудо» (внутренняя рецензия[К 3]), 11 апреля

Один день из жизни лагерного заключённого <…> вырастает в картину, наделённую необычайной живостью и верностью правде человеческих характеров. В этом прежде всего заключается редкостная впечатляющая сила произведения. Многих людей, обрисованных здесь в трагическом качестве «зэков», читатель может представить себе и в иной обстановке — на фронте или на стройках послевоенных лет. Это те же люди, волею обстоятельств поставленные в особые, крайние условия жестоких физических и моральных испытаний. В этой повести нет нарочитого нагнетания ужасных фактов жестокости и произвола, явившихся следствием нарушения советской законности. Автором избран один из самых обычных дней лагерной жизни от подъёма до отбоя. Однако этот «обычный» день не может не отозваться в сердце читателя горечью и болью за судьбу людей, которые встают перед ним со страниц повести такими живыми и близкими. Но несомненная победа художника в том, что эта горечь и боль ничего общего не имеет с чувством безнадёжной угнетённости. Наоборот, впечатление от этой вещи, столь необычной по своей неприкрашенной и нелёгкой правде, как бы освобождает душу от невысказанности того, что должно было быть высказано, и тем самым укрепляет в ней чувства мужественные и высокие. Эта суровая повесть — ещё один пример того, что нет таких участков или явлений действительности, которые были бы в наше время исключены из сферы советского художника и недоступны правдивому описанию. Всё дело в том, какими возможностями располагает сам художник. <…> В «Одном дне» форма ярка и своеобразна в самой своей будничной обычности и внешней непритязательности, она менее всего озабочена самой собою и потому исполнена внутреннего достоинства и силы.[12][1]

— Александр Твардовский, «Вместо предисловия»

• см. письмо Варлама Шаламова Солженицыну ноября

… ты, читатель, начинаешь чувствовать: да ведь эти люди, все вместе взятые, это же не что иное, как просто-напросто часть нашего общества, с кровью выдранная из этого общества и засаженная в лагеря! <…> Солженицын нигде не делает этого вывода прямо, в упор, потому что это не нужно ему как художнику. Но, не тыча пальцем, он даёт это почувствовать, пережить, понять. <…> бесстрашно сказать об этом страшном прошлом у нас нашли в себе решимость люди, безгранично любящие свой народ и безгранично верящие в его нравственную силу и красоту, а ожесточённо сопротивлялись этому люди, не любившие своего народа и не верившие в его нравственную силу. <…> Партия назвала писателей своими помощниками. Думается, что А. Солженицын проявил себя в своей повести как подлинный помощник партии в святом и необходимом деле борьбы с культом личности и его последствиями.[13][1]

— Константин Симонов, «О прошлом во имя будущего»

[Некоторые] книги призваны оказать влияние на то, что пишется сейчас, на то, что будет написано после них. Они всегда появляются как бы вдруг. На самом же деле появление их подготовлено всем ходом развития жизни. И читатель их ждёт, не зная ещё, какая это будет книга, кто написал её, зная только, что она нужна ему. <…> и книга эта появляется на свет. После неё становится совершенно очевидно, что писать так, как писали ещё недавно, нельзя уже. <…> С позиции умудрённого тягчайшими испытаниями человека написана повесть А. Солженицына. Это не крик раненой души, не первый крик боли — повесть написана спокойно, сдержанно, с юмором даже — эта житейская простота изложения действует значительно сильнее. Один день «зэков», <…> где люди от прошлой жизни только между собой сохранили фамилии и имена, как между собой сохранили они и человеческие отношения. <…> Впрочем, стоит ли бередить старые раны? Нужно ли это сейчас? Старые, зажившие раны не болят. А рана, которая кровоточит ещё, — эту рану лечить нужно, а не обходить её трусливо. И лечение есть одно — правда. На этот путь правды зовёт нас партия. <…> вытравить из душ остатки того, что поселил в них культ личности, — задача не лёгкая и не быстрая. Солженицын написал суровую, мужественную, правдивую повесть о тяжком испытании народа, написал по долгу своего сердца, с мастерством и тактом большого художника. Читая её, испытываешь многие чувства. Среди них боль, но это очищающая боль. И испытываешь гордость. Гордость за народ наш. <…> Народ строил, создавал, но такой ли могла быть наша страна сегодня, если бы во все её славные и тяжёлые годы и эти люди были бы с нами![6][1]

— Григорий Бакланов, «Чтоб это никогда не повторилось»

	Повесть А. Солженицына, порою напоминающая толстовскую художественную силу в изображении народного характера, особенно замечательна тем, что автор целиком сливается со своим главным героем, и мы видим всё изображаемое в произведении глазами Ивана Денисовича.[14][1]
	— Владимир Ермилов, «Во имя правды, во имя жизни. По страницам литературных журналов»

Имени Сталина вы не встретите на всём протяжении повести, только в одном месте, в описании лагерного вечера после рабочего дня, мелькнула как бы случайно брошенная реплика <…> — и только! Но вся повесть, с первой строки до последней, — суровое, беспощадное осуждение того — увы, далеко не короткого — отрезка нашей жизни, который вошёл в историю под названием культа личности, когда произвол и беззаконие сделались явлениями настолько обычными, что многие наивные (или злонамеренные) люди всерьёз думали, что так должно и быть, что без этого, как говорится, не проживёшь. Лес рубят — щепки летят. Но ведь летели не щепки, а люди, человеческие жизни.<…> Читая эту суровую и честнейшую в своей суровости повесть, некоторые готовы проливать сентиментальные слезы: «Ах, колючая проволока!», «Ах, конвой!», «Ах, параша и баланда!»… Дело не в этом. Тюрьма, как известно, не ресторан, тюрьма по сути своей — вещь жестокая, даже если в камерах или лагерных бараках стоят цветочки. Дело в том, что за колючей проволокой, отрезанные от всего мира, от жизни и света, сидели люди ни в чем не повинные, такие же честные, как и те, кто жил на воле <…>. Только тот, кто был там, кто пережил всё это каждой жилкой своего естества, мог дать такую исчерпывающую и точную панораму жизни заключённых в ежовско-бериевское время, создать волнующий документ обвинения канувшего в прошлое периода культа личности. Но это не только документ. Это — художественное произведение, написанное рукой великолепного мастера, умеющего коротким, как бы случайно брошенным мазком, точно подмеченной деталью, выразительной репликой, двумя-тремя оброненными словами дать законченную характеристику человека и его чувствований во всём их своеобразии и своеобычности.[15][1]

— Николай Кружков, «Так было, так не будет»

	Необычна судьба одиннадцатого номера журнала «Новый мир». Иные книжки толстых журналов неделями, а то и месяцами лежат в киосках «Союзпечати». А этот, как рассказывают мурманские киоскёры, был раскуплен буквально за несколько минут. В библиотеках на последний номер «Нового мира» стали занимать очереди.[16][1]
	— Е. Бройдо, «Такому больше никогда не бывать!»

Отношение к этой повести, мне думается, своего рода лакмусовая бумага. Тот, кто её не принимает (а уже слышатся голоса в спорах: «А зачем это вообще?.. Мы ведь всё это знаем! Зачем об этом писать, ведь это материал для наших врагов! То-то они уж обрадуются…» Или ещё острее: «Это спекуляция на разоблачении культа личности. Зачем конъюнктурно смаковать то, что смаковать не к чему? Знай себе и помалкивай…»), тот, по моему мнению, не видит её огромного художественно-политического значения в деле морального оздоровления народа и должен спросить себя: а не сидят ли ещё во мне остатки культа личности? <…> Существенным недостатком повести, на мой взгляд, является то, что в ней не раскрыта эта интеллектуальная и моральная трагедия людей остро думающих, и не только о том, что стряслась «бяда», а и о том, как и почему всё это произошло?![К 4][18][1]

— И. Чичеров, «Во имя будущего»

Представленные Шаламовым рассказы убедительно говорят о том, что «Один день Ивана Денисовича» Солженицына не только не исчерпал темы «Россия за колючей проволокой»[К 5], но представляет пусть талантливую и самобытную, но ещё очень одностороннюю и неполную попытку осветить и осмыслить один из самых страшных периодов в истории нашей страны. <…> восприятие системы принудительного труда его героем оставляет незадетыми ворохи жгучих вопросов, невольно встающих перед читателем. Малограмотный Иван Шухов в некотором смысле лицо, принадлежащее прошлому — теперь не так уж часто встретишь взрослого советского человека, который бы воспринимал действительность так примитивно, некритически, мировоззрение которого было бы так ограничено, как у героя Солженицына. Его повесть лишь коснулась ряда проблем и сторон жизни в лагере, скользнула мимо, не только не разобравшись, но и не заглянув в них. «Один день Ивана Денисовича», представляющая Суриковской силы картину лагерного быта, нисколько не помогает уяснению того — «как дошла ты до жизни такой», как могло случиться, что в Советской стране лагери получили права гражданства, полноправно определили её лицо? Между тем, именно эта сторона вопроса более всего занимает людей и тревожит их совесть.[19]

— Олег Волков, внутренняя рецензия на «Колымские рассказы» для «Советского писателя», декабрь

	При самом критическом отношении к этой повести, при учёте узости кругозора автора, односторонности и поверхностности многих описаний, нельзя не видеть, что пафос этого произведения в утверждении стойкости человека, который и в трагических, бесчеловечных условиях лагерной жизни не теряет качеств человека <…>. Это и дало основание поддержать повесть Солженицына.[20]
	— А. К. Дремов[К 6], аналогичная рецензия тогда же

	Печатные отклики на первое произведение А. Солженицына уже наверняка превышают размеры этой небольшой повести. Устных откликов ещё больше.[21][1]
	— Б. Каган, «Да будет полной правда»

	Если заглянуть поглубже в историю литературы, то мы найдем там немало примеров бесстрашия мысли и любви к честному, мужественному слову. <…> Отвергнув в своём произведении худшие традиции нашей жизни, он отказался и от эстетики, восхваляющей их. А. Солженицын продолжает лучшие традиции великой русской литературы.[22][1]
	— А. Астафьев, «Солнцу не прикажешь»

1963Править

Повесть Солженицына при всей её художественной отточенности и жестокой, горькой правде всё же не раскрывает всей диалектики времени. <…> Нельзя видеть в прошлом только чудовищные злодейства. В том-то и счастье, что культ не так всемогущ, как сам он, Сталин, об этом думал, как думали почти все тогда. <…> «Один день Ивана Денисовича» лишь приблизился к трагическому произведению полной, всеобъемлющей правды.[23][1][К 7]

— Л. Фоменко, «Большие ожидания»

	Сама публикация этого произведения <…> является частью гарантий того, что ни советский народ, ни весь мир никогда больше не испытают нарушений социалистической законности.[25][26]
	— Сэм Лессер

Вот постучится к нам завтра никому не известный художник с никем ещё не прочитанной книгой, и всё, о чём мы толкуем, окажется пустяком… <…> Мы привыкли и приучили своих читателей к определённому темпу читки художественных произведений. То ли времени нам не хватает, то ли интереса, но мы наловчились в погоне за интересными сценами пробегать глазами многие десятки страниц, легко скользя по поверхности смыслового узора. <…> Солженицын с первых страниц своей повести предложил нам другой, давно забытый нами, святой и робкий способ сложения букв по слогам. Солженицын доказал, что спор о физике и лирике не правомерен, если учесть, что литературу можно читать по вздохам, по паузам, по чугунно-литым, крохотным и полным мужества абзацам. <…> Один день Ивана Денисовича — это, на мой взгляд, самое крупное и ёмкое художественное осмысление произвола, царившего у нас во время культа личности Сталина. Больше того, это не столько осмысление самой механики произвола, сколько перекличка с будущими поколениями. На предполагаемый вопрос потомства: «Как же вы всё-таки выжили?» — русский крестьянин Иван Шухов отвечает удивительно просто, печально и мудро: «Вот так и жили, день за днём… Глядишь — и выжили!» Тема, открытая партией для литературы, ждала своего первого крупного художника, своего, если хотите, героя, ибо мужество, с которым описана жизнь Ивана Денисыча, есть мужество героическое. <…> Небольшая повесть — и как просторно стало в нашей литературе! Нормы, выработанные и узаконенные для литературы культом личности, окончательно рухнули с появлением повести Солженицына. Мы свыклись с тем, что биография нашего героя имеет свои границы, обозначенные законом. Мы кончали главу судебным приговором, начинали новую вместе с появлением героя из тюремных ворот, а меж этими двумя главами красовался банальный вензелёк издательского художника <…>. Мы верили, может быть, верили недостаточно, что придёт художник и меж этими двумя главами допишет недостающую главу <…>. Решениями XX и XXII съездов нашей партии карта литературы стала всё больше и больше приближаться к размерам естественной карты, и теперь, с печатанием повести Солженицына, эстетическая и политическая карта дозволенного и необходимого для изображения средствами литературы приравнялась наконец к натуральной карте Советского Союза — двадцать два миллиона квадратных километров, и ни одним метром меньше.[27][1]

— Ион Друцэ, «О мужестве и достоинстве человека»

	Достаточно было одного месяца, чтобы имя рязанского учителя узнали в Москве и Владивостоке, в Париже и на зимовьях Антарктиды. Повесть <…> вызвала всеобщий интерес и потоки рецензий.[28][1]
	— Виктор Буханов, «У Солженицына в Рязани»

Солженицын не из тех, кто царапает раны для того, чтобы их бередить. <…> Этот лагерь несёт в себе самом своё собственное разрушение с того самого момента, когда люди могут здесь побеждать. <…> «Один день Ивана Денисовича» — это составная часть нынешних усилий, очищающих революцию от тех преступлений, которые её грязнят, и более того: эта книга нацелена на то, чтобы вернуть революции всё её значение.[29][26]

— Пьер Де

	… прочитать великое произведение искусства и обрадоваться ему как долгожданному счастью. «Иван Денисович» поразил меня раньше всего своей могучей поэтической (а не публицистической) силой. Силой, уверенной в себе: ни одной крикливой, лживой краски; и такая власть над материалом; и такой абсолютный вкус.[11]
	— Корней Чуковский, письмо Солженицыну 12 марта

И по самой жизни, и по всей истории советской литературы мы знаем, что типичный народный характер, выкованный всей нашей жизнью, — это характер борца, активный, пытливый, действенный. Но Шухов начисто лишён этих качеств. Он никак не сопротивляется трагическим обстоятельствам, а покоряется им душой и телом. Ни малейшего внутреннего протеста, ни намека на желание осознать причины своего тяжкого положения, ни даже попытки узнать о них у более осведомленных людей — ничего этого нет у Ивана Денисовича. Вся его жизненная программа, вся философия сведена к одному: выжить! Некоторые критики умилились такой программой: дескать, жив человек! Но ведь жив-то, в сущности, страшно одинокий человек, по-своему приспособившийся к каторжным условиям, по-настоящему даже не понимающий неестественности своего положения. Да, Ивана Денисовича замордовали, во многом обесчеловечили крайне жестокие условия — в этом не его вина. Но ведь автор повести пытается представить его примером духовной стойкости. А какая уж тут стойкость, когда круг интересов героя не простирается дальше лишней миски «баланды», «левого» заработка и жажды тепла. <…> Узость «жизненной программы» Ивана Денисовича привела к тому, что он, в сущности, одинок. <…> Нет, не может Иван Денисович претендовать на роль народного типа нашей эпохи.[30][17][К 8]

— Н. Сергованцев, «Трагедия одиночества и „сплошной быт“»

По-моему, «Один день» — из тех явлений литературы, после которых невозможно вести речь о какой-либо литературной проблеме или литературном факте, так или иначе не сопоставив их с этим явлением. И я никогда не забуду, с какой теплотой отзывался Н. С. Хрущёв об этой повести <…>. Если бы нужно было доказывать широту взглядов Центрального Комитета нашей партии на литературу и искусство, то одного факта одобрения им этой повести А. Солженицына было бы более чем достаточно.[31][1]

— Александр Твардовский, интервью United Press International в Москве

Побеждённые оказываются победителями. <…> Гранитная тяжесть культа Сталина не уничтожила, не раздавила то лучшее, что было в массах. <…> Солженицын <…> не провозглашает вечных добродетелей, абсолютное благо, абстрактную положительность. Он хорошо знает, что от начальника лагеря до чемпиона бюрократии тянется невидимая, но прочная нить и что страдает от этого только социализм. <…> Как можем мы определить его сознание, если не социалистическим, «социализмом в самом сердце»!.. Книга эта непонятна для тех, кто ставит её в разряд литературы только о концлагерях. <…> На страницах произведения Солженицына я снова открываю ту истину, что причины превосходства социализма кроются лишь в нём самом.[32][26]

— Витторио Страда

	Слова старинные, своеобразные, редкостные, никогда не входившие в так называемую литературную лексику. <…> Свежие, сверкающие народные краски <…>. И не нужно отличаться слишком изысканным слухом, чтобы заметить, что этот текст подчинён ненавязчивому сказовому народному ритму…[33][11]
	— Корней Чуковский, «Вина или беда»

	Я хотел бы слышать того, кто бы сказал, что это художник, обременённый узами социалистического реализма, не свободен в своей беседе с читателем, что он чем-то связан, что он ограничен какими-то рамками. Ведь этого нет![34][1]
	— Александр Твардовский, речь на сессии Руководящего совета Европейского сообщества писателей «Убеждённость художника»

В критике высказывалось сожаление по поводу того, что писатель избрал своим главным героем такую рядовую личность, как Шухов. Ведь были репрессированы многие крупные деятели партии и государства. <…> Если художник возьмётся решать тему борьбы против культа личности на [таком] материале, <…> то, пожалуй, при этом он в первую очередь покажет бесчеловечность и жестокость лишь самого Сталина. <…> Поставив в центр повествования рядовых, обыкновенных людей, <…> Солженицын тем самым с убедительной силой рисует бесчеловечность и жестокость <…> культа личности в целом с его бессмысленным недоверием к людям. <…> Любовь к труду, вера в его силу <…> — черты глубоко народные, исконно русские в характере Ивана Шухова. Они составляют его стержень, они в первую очередь и помогли ему остаться в тех нечеловеческих условиях человеком.[35][1]

— Владимир Бушин

	… А. Солженицын верно схватил в Иване Денисовиче некоторые подлинные черты русского народного характера в их исторически сложившемся качестве.[36][1]
	— Виктор Чалмаев, «Я есть народ…»

	… Иван Денисович — шестёрка, сукин сын, «каменщик, каменщик в фартуке белом», потенциальный охранник и никакого восхваления не достоин. Крайне характерно, что отрицательными персонажами повести являемся мы (рассуждающие о «Броненосце «Потёмкине»), а положительными — гнуснейшие лагерные суки… Уж одна расстановка сил, света и теней говорит о том, кем автор был в лагере…[37][8] —
	— Юрий Домбровский, письмо П. П. Косенко

1964Править

• см. Владимир Лакшин, «Иван Денисович, его друзья и недруги»^[17][1]

В сущности Александр Солженицын написал повесть не о лагере, а о человеке. О самых обыкновенных советских людях, но в таких обстоятельствах, при которых человека можно увидеть без покрова каких-либо условностей, во всей наготе его характера, чувств и побуждений. Люди как бы держали труднейший экзамен. Выдержат — выживут. Испытанию подвергались их терпение, воля, выносливость, человеческое достоинство и чувство товарищества, без которого и в лагере не проживёшь.[39][1]

— Самуил Маршак, «Правдивая повесть»

	Солженицын и героя-то выбрал, исходя из того принципа, что «святая простота» выше любой мудрости. Такая «толстовская философия» по самой своей сути далека от ленинской философии, её активного, боевого духа.[40][1]
	— Дмитрий Ерёмин

	Упрекать повесть в торжестве философии пассивности можно лишь при условии, если мы станем безоговорочно отождествлять автора и главного героя. Что было бы, разумеется, неверно.[40][1] —
	— Лев Копелев

	Тот, кому, возможно, доведется ставить фильм по повести «Один день Ивана Денисовича», должен будет думать не только о передаче смысла и проблематики вещи, но и о нравственном аспекте формы выражения. Потому что любая изысканность, любая попытка щегольнуть формой будет не только неуместна и бестактна, но и может быть оскорбительной к смыслу произведения.[41][1]
	— Владимир Скуйбин, «Глубинное постижение жизни»

Почти в каждом читательском письме содержатся весьма серьёзные критические замечания и по поводу языка повести А. Солженицына. Надо прямо сказать: автор не встречает здесь поддержки читателей, которые выражают большую неудовлетворенность тем, что писатель не следует в своём творчестве лучшим традициям русского литературного языка, забывает о его весьма важной эстетической воспитательной роли.[42][1]

— «Высокая требовательность» (из редакционной почты)

У всех тех, кто фальсифицирует и ненавидит повесть, есть очень веские «основания» делать это. Можно сказать, что у них есть для этого даже значительно больше «оснований», чем подсказывает их чутьё, которое отнюдь не способствует просветлению их разума или приобретению таких качеств, как объективность, добросовестность и пр. <…> Повесть разоблачает те самые «идеалы» и порядки, которые и сегодня насаждаются защитниками культа личности <…>. Художественность в повести гармонически соединяется с документальностью, символика — с предельной конкретностью. «Что» и «как» здесь слиты абсолютно. А. И. Солженицын вместе со своим героем презирает лёгкий промысел, вроде раскраски ковриков <…>. Перед нами живой протест против той небывалой инфляции слова, которая принимает размеры настоящего бедствия и развращает писателей, подчас малюющих книги, как красиля — ковры, и читателей, скупающих эти поделки. <…> Конечно, народ далеко не исчерпывается шуховыми, но можно ли противопоставлять шуховых советскому народу, как это делают маоисты? Да, можно, если забыть о его человечности, о его труде, об отсутствии малейшей национальной нетерпимости, о его вражде к паразитам, о том, что он сумел «себя поставить». Можно, если проглядеть неслучайную близость Шухова к кавторангу Буйновскому: в главном — в сохранении человеческого достоинства, в отношении к труду — капитан для него — свой, таких коммунистов он уважает и признает. Можно, если отбросить то, какую власть защищал на войне, почему он после ранения «доброй волею в строй вернулся». <…> Но это уже один раз было: его уже однажды не признали за советского. Расправа над Шуховым в жизни и попытка лишить его советского гражданства в качестве литературного образа — это два крайних звена одной цепи. Ненависть нынешних защитников культа личности к Шухову имеет социальное происхождение. Они относятся к нему так именно потому, что он начал ставить опасные для них вопросы, и они боятся этих «наивных» (и убийственных) вопросов со стороны своих шуховых. Наступит время, когда все услышат голос китайского Ивана Денисовича: «Зачем вы нас за дурачков считаете?», когда и в Китае по-своему пройдёт свой XX съезд и появятся свои художники, разоблачающие культ личности <…>. Марксистская критика разных стран всё глубже и всё успешнее разъясняет смысл повести. Она не требует восхваления, но опровергает злословие. <…> чем дальше, тем больше повесть ненавидят и боятся, как ненавидит и боятся живого и сильного врага, — такой ненавистью к ней автор может только гордиться. Чем дальше, тем более деятельную роль играет она в борьбе и с антикоммунистами, и с маоистами — сторонниками казарменного коммунизма. Тем очевиднее становится её дальний прицел и дальний прицел её публикации, тем сильнее «обжигаются» на ней те, кто хотел бы на ней спекулировать. Никого повесть не оставляет равнодушным.[26][1]

— Юрий Карякин, «Эпизод из современной борьбы идей»

А. И. Солженицын <…> отошёл от суровой правды жизни. А правда жизни состоит в том, что и в этой нечеловечески трудной обстановке (и никто не собирается оспаривать этой истины) несгибаемые, честные люди, закалённые в огне борьбы, оставались прежде всего и раньше всего людьми мужественными, взращенными ленинской партией и глубоко верящими, что пройдёт, обязательно пройдет это мрачное время произвола.[43][1]

— Н. Волгин, «Всегда в строю солдаты революции»

Я, Захарова Анна Филипповна, сотрудник Министерства Охраны общественного порядка с 1950 года. <…> Понятно, что герой произведения Шухов с таким настроением к советским людям только и надеется на санчасть, чтобы как-то увильнуть от работы, от искупления своей вины перед Родиной. А ведь он находится в исправительно-трудовых лагерях, пусть даже и невинный, так он должен, как настоящий советский человек, как коммунист, показать всем пример, зажечь остальных, а не разлагаться и других не разлагать. <…> Просто удивляешься, сколько желчи в этом произведении против администрации лагеря, насмешек, издевательств, унижений и т. д. <…> у Солженицына, скрытая ненависть к коммунистам, к работникам лагеря злоба. <…> Нечего позволять порочить МООП таким писателям, как Солженицын <…>. Я почему-то уверена, что все работники МООП чувствуют именно так, как я, в чём я убедилась, беседуя с очень многими и многими. И все, с кем мне приходилось беседовать, только одного мнения — авторитет МООП окончательно подорван перед народом, и теперь его не восстановить.[1]

— письмо главному редактору «Известий», 1 октября

	Потомки оценят её спокойно. Для них она не будет горящим куском железа. Они возьмут его в руку и сравнят с другими свидетельствами эпохи.[44][1]
	— Игорь Золотусский, «Подводя итоги»

	Лагерной темой не исчерпывается круг вопросов, затрагиваемых Солженицыным <…>. Параллельно с нею, на приглушённых тонах, через восприятие Шухова читатель получает представление и о том, что происходило на воле. <…> «Один день Ивана Денисовича» — это день, в свете которого ясно видятся главные рубежи четвертьвековой мученической истории советского народа.[1]
	— «Об историчности повести А. Солженицына»

1966Править

	На повесть было обращено более пристальное и вдумчивое внимание, и тогда-то стало очевидно, что она не лишена серьёзных недостатков: автор её в разработке острейшей темы не смог подняться над личной трагедией.[45][1]
	— Михаил Алексеев, «Этапы большого пути»

Мы сталкиваемся с явлениями, когда отдельные наши литераторы попытались взять в творчестве Льву Толстого самое реакционное, то, что связано с каратаевщиной, то, что было осуждено ещё до революции передовой русской мыслью. Эта каратаевщина была в произведении А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» не только в идеологической позиции, но и в системе художественных приёмов, которыми был обрисован этот образ.[46][1]

— Вадим Кожевников, отчёт «За Давыдовых и Корчагиных наших дней. С пленума правления Союза писателей РСФСР»

Мне пришлось несколько лет назад собирать едва ли не все зарубежные отзывы на «Один день Ивана Денисовича», их были многие сотни, и я поразился, что единодушное осуждение эта повесть получила на страницах троцкистской, албанской, корейской и китайской печати. <…> подавляющее большинство положительных отзывов на «Один день Ивана Денисовича» принадлежит самым выдающимся марксистам нашего времени, самым преданным коммунистам из зарубежных партий. Эта повесть своей правдой и своим жизнеутверждением приобрела нам колоссальное количество союзников, она вернула <…> подлинность тех идей, которые были до того испохаблены <…>. Меня потрясло отношение к Фетюкову. <…> высшая мера наказания искусства — это, если угодно, — расстрелять, покарать, а потом в общем помиловать, но не по тому счёту социальному и политическому, а так, чтобы потом либо как Иуда — вешаться, либо иди искупись.[1]

— Юрий Карякин, речь на заседании бюро творческого объединения прозы московской писательской организации Союза писателей РСФСР 16 ноября

2000-еПравить

	… повесть <…> вселила надежды в одних, страх в других, а страх бывает порой причиной смелых поступков, каким был заговор партийной верхушки против Хрущёва. Кажется, в списке обвинений при свержении Хрущёва в 1964 году публикация «Ивана Денисовича» не значилась, но у меня нет сомнений, что она была не последней причиной объединения заговорщиков.
	— Владимир Войнович, «Портрет на фоне мифа», 2002

Мы можем заключить, что «типические обстоятельства» «Одного дня…» на самом деле далеко нетипичны. Они чрезвычайно благоприятны — и автор всячески привлекает внимание читателя к этому факту. <…> Сталкиваясь с очередным лагерным безобразием, Шухов всякий раз вспоминает коллективизацию — она для него символ развала и преступного небрежения, губительного для человека, земли и традиций. Шухов не просто крестьянин. Он — сохранившийся в вечной мерзлоте реликт предыдущей эпохи. Иван Денисович — это пресловутый «крепкий хозяин», чьё отношение к труду отделяет его не только от собригадников, но и от односельчан — ибо они, в отличие от Шухова, пошли в ногу с новым временем. <…> Создаётся впечатление, что Иван Денисович является типическим характером разве что в терминологии соцреализма, где говорили «типический», а подразумевали «идеальный». Впрочем, «ненастоящесть» Ивана Денисовича имеет ещё одну сторону. Так же, как баптист Алёшка — это в некотором роде ипостась Алёши Карамазова (которого Достоевский и собирался отправить на каторгу за чужую вину), Иван Денисович Шухов вместе с горетым валенком в значительной мере обязан своим происхождением Льву Толстому <…>. Итак, «типичный работяга» оказался на поверку столь же демонстративно исключительным явлением, что и «среднестатистический лагерь». <…> <…> Солженицыну нужно было создать протокол для трансляции нечеловеческого лагерного опыта в нечто, доступное человеческому восприятию. <…> метод, которым воспользовался Солженицын, по структуре напоминает тот приём, при помощи которого Джонатан Свифт некогда описывал разницу в масштабе между Гулливером и лилипутами. Свифт указывал, сколько лилипутских коров ел Гулливер на обед, а Солженицын приводит данные о том, сколько может работать человеческое существо в обмен на 200 грамм некачественного хлеба. <…> На определённом уровне «Один день Ивана Денисовича» существует как толковый словарь лагерных терминов. И взаимодействие этих терминов и комментариев к ним образует потенциальные высказывания — и потенциальные сюжеты — куда более уничтожающего свойства, нежели история з/к Щ-854. <…> У коммуникативной модели Солженицына, при всей её эффективности, есть один существенный недостаток — происходит взаимная контаминация сред. Парадоксальным образом, для изображения настоящего лагеря требуется лагерь «ненастоящий». Используя термины и концепции мира, расположенного по внешнюю сторону колючей проволоки, автор тем самым как бы впускает в текст и их конвенционные семантические ореолы. Раз выбрав носителем информации язык живых, Солженицын вынужден описывать лагерь в категориях жизни.[47]

— Елена Михайлик, «Кот, бегущий между Солженицыным и Шаламовым»

КомментарииПравить

ПримечанияПравить

В истории всей русской и советской журналистики невозможно найти примера, чтобы первое же опубликованное произведение писателя из провинции вызвало такой интерес. «Один день Ивана Денисовича» читали буквально все — от стариков до подростков. Прочитав повесть, Анна Ахматова сказала, что, по её мнению, эту вещь должны выучить наизусть все жители СССР.

Первоначально тираж журнала составлял 96 900 экземпляров, но было принято решение отпечатать еще 25 000. Однако и этого было мало: повесть перепечатывали на машинках, переписывали от руки, распространяя среди друзей и знакомых. Поистине «Один день Ивана Денисовича» тогда читала вся страна, а затем и весь цивилизованный мир на всех языках.

Между тем сам автор уже тогда не считал эту повесть своей главной вещью. Солженицын считал это даже не повестью, а рассказом, которому первоначально дал название «Щ-854» — именно такой лагерный номер был на телогрейке его главного героя, обычного деревенского мужика Ивана Денисовича Шухова, попавшего в лагерь потому, что во время войны оказался в окружении.

Почти треть тюремно-лагерного срока — с августа 1950 по февраль 1953 года — Александр Солженицын отсидел в Экибастузском особом лагере на севере Казахстана. Там, на общих работах, и мелькнул долгим зимним днем замысел рассказа об одном дне одного зэка.

«Просто был такой лагерный день, тяжёлая работа, я таскал носилки с напарником и подумал, как нужно бы описать весь лагерный мир — одним днём, — рассказал автор в телеинтервью с Никитой Струве в марте 1976 года. — Конечно, можно описать вот свои десять лет лагеря, там всю историю лагерей, — а достаточно в одном дне всё собрать, как по осколочкам, достаточно описать только один день одного среднего, ничем не примечательного человека с утра и до вечера. И будет всё».

История публикации повести была сложна. После речи Хрущева на XXII съезде КПСС машинописный экземпляр рассказа 10 ноября 1961 года был передан Солженицыным через Раису Орлову, жену друга по камере на «шарашке» Льва Копелева, в отдел прозы «Нового мира», Анне Самойловне Берзер. На рукописи автор указан не был, по предложению Копелева Берзер вписала на обложку — «А. Рязанский» (по месту жительства автора). 8 декабря Берзер предложила ознакомиться с рукописью главному редактору «Нового мира» Александру Твардовскому. Зная вкусы своего редактора, она сказала: «Лагерь глазами мужика, очень народная вещь».

В ночь с 8 на 9 декабря Твардовский читал и перечитывал рассказ. 12 декабря в рабочей тетради он записал: «Сильнейшее впечатление последних дней — рукопись А. Рязанского (Солженицына)…»

Видео: Виктор Васенин/ РГ

9 декабря Копелев сообщил телеграммой Солженицыну: «Александр Трифонович восхищён…». 11 декабря Твардовский телеграммой попросил Солженицына срочно приехать в редакцию «Нового мира». 12 декабря Солженицын приехал в Москву, встретился с Твардовским и его замами Кондратовичем, Заксом, Дементьевым в редакции «Нового мира». На встрече присутствовал также Копелев. Рассказ решили назвать повестью «Один день Ивана Денисовича».

Но одного желания Твардовского опубликовать эту вещь было мало. Как опытный советский редактор, он прекрасно понимал, что она не выйдет в свет без разрешения верховной власти. В декабре 1961 года Твардовский дал рукопись «Ивана Денисовича» для прочтения Чуковскому, Маршаку, Федину, Паустовскому, Эренбургу. По просьбе Твардовского они написали свои письменные отзывы о рассказе. Чуковский назвал свой отзыв «Литературное чудо».

6 августа 1962 года Твардовский передал письмо и рукопись «Ивана Денисовича» помощнику Хрущёва Владимиру Лебедеву. В сентябре Лебедев в часы отдыха стал читать рассказ Хрущёву. Хрущёву повесть понравилась, и он распорядился предоставить в ЦК КПСС 23 экземпляра «Ивана Денисовича» для ведущих деятелей КПСС. 15 сентября Лебедев передал Твардовскому, что рассказ Хрущёвым одобрен. 12 октября 1962 года под давлением Хрущёва Президиум ЦК КПСС принял решение о публикации рассказа, а 20 октября Хрущёв объявил Твардовскому об этом решении Президиума. Позже в своей мемуарной книге «Бодался телёнок с дубом» Солженицын признался, что без участия Твардовского и Хрущёва книга «Один день Ивана Денисовича» не вышла бы в СССР. И в том, что она все-таки вышла, было еще одно «литературное чудо».

Факт

Как читали рукопись «Одного дня Ивана Денисовича» Александр Твардовский и Никита Хрущёв

«Как Твардовский потом рассказывал, он вечером лег в кровать и взял рукопись. Однако после двух-трех страниц решил, что лежа не почитаешь. Встал, оделся. Домашние его уже спали, а он всю ночь, перемежая с чаем на кухне, читал рассказ — первый раз, потом и второй… Так прошла ночь, пошли часы по-крестьянскому утренние… Уже Твардовский и не ложился. Он звонил Кондратовичу и велел узнать у Берзер: кто же автор и где он… Особенно понравилось ему, что это — не мистификация какого-нибудь известного пера, что автор — и не литератор, и не москвич. Для Твардовского начались счастливые дни открытия: он бросился с рукописью по своим друзьям и требовал выставлять бутылку на стол в честь появление нового писателя. Надо знать Твардовского: в том он и истый редактор, не как другие, что до дрожи, до страсти золотодобытчика любит открывать новых авторов».

Фото:Из архива А. И. Солженицына

«На даче в Пицунде Лебедев стал читать Хрущёву вслух… Никита хорошо слушал эту забавную повесть, где нужно смеялся, где нужно ахал и крякал, а со средины потребовал позвать Микояна, слушать вместе. Всё было одобрено до конца, и особенно понравилась, конечно, сцена труда, «как Иван Денисович раствор бережет» (это Хрущёв потом и на кремлевской встрече говорил). Микоян Хрущёву не возражал, судьба рассказа… была решена».

(Из книги А. И. Солженицына «Бодался телёнок с дубом»)

Прямая речь

Борис Любимов,  театровед, ректор театрального училища имени Щепкина:

— В 1962 году мне было пятнадцать лет. Я учился в девятом классе и был, как мне казалось, вполне современным мальчиком. Но современную литературу практически не читал, так уж сложилось мое воспитание. Последним писателем ХХ века, которого я почитал, был Михаил Булгаков. Конечно, вместе со своими сверстниками я за год до этого прочитал «Звездный билет» Василия Аксенова и относился к нему с симпатией, но все-таки мне казалось, что он не пишет о чем-то самом главном.

Тогда почти невозможно было поверить в то, что в СССР после 30 лет господства соцреализма появится писатель, который вдруг станет силой, проявляющей и организующей твои убеждения, твою веру и даже твой образ жизни. Я думаю, что, если бы я вовремя не прочитал «Один день Ивана Денисовича», мне было бы несоизмеримо тяжелее служить в армии, в которой я вскоре оказался.

Тем не менее, когда повесть вышла и все стали говорить: «Почитай! Это новый Толстой! Новый Достоевский!», — я поначалу рассердился. Обычно в молодости хватаются за все новое, но я был, наоборот, таким юным консерватором. Ах, говорите, Толстой и Достоевский? Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что он там пишет! И первая же фраза, где два раза употребляется слово «было», меня, мальчика, воспитанного на прозе Бунина, просто покоробила. Так вот это у вас считается Толстым и Достоевским! Но, читая повесть дальше, я поневоле увлекался и уже потом стал понимать, что это проза, скорее, близкая к лесковскому сказу. Это речь не от автора, а внутренний монолог героя. И этот монолог захватил меня настолько, что я не просто прочитал повесть, но несколько раз ее перечитывал.

Фото:Из архива А. И. Солженицына

Обычно любишь тех писателей, на героев которых ты либо похож, либо хочешь быть на них похожим. С этой точки зрения, Иван Денисович мне как будто должен был быть чужим и по возрастному, и по социальному признакам. Мне наиболее должны были стать близки или Коля Вдовушкин, бывший студент литературного факультета, или Цезарь Маркович, бывший режиссер, кстати, изображенный автором без особой симпатии. Но тем-то и удивительна эта повесть, что автор рассказывает в ней о том, что происходит в лагере, языком и через сознание человека, социально тебе не близкого, а ты тем не менее начинаешь жить каждой минутой его жизни, его мыслями о семье, о том, чем он будет жить после освобождения. Получается, что с этим человеком говорить тебе вроде не о чем, но, пока читаешь повесть, живешь его мироощущением и не можешь от повести оторваться. Это и есть всепобеждающая сила искусства.

Я понял, что появился писатель, который осуществил связь между великой русской литературой и современностью. Было радостное ощущение, что не все у нас позади.

Галина Волчек, художественный руководитель театра «Современник»:

— После публикации «Одного дня Ивана Денисовича» кто-то из знакомых позвонил Олегу Ефремову и сказал, что Солженицын хочет познакомиться с «Современником». Условие одно — встреча должна состояться в узком кругу. Олег собрал основателей театра: он сам, Олег Табаков, Евгений Евстигнеев, Лилия Толмачева, Игорь Кваша и я. Мы трепетно готовились к этой встрече. Когда Александр Исаевич появился, нам с трудом удалось скрыть удивление, настолько он был не похож ни на наше представление об известном писателе, ни на одного из тех авторов, с кем дружил театр. Он пришел в синем плаще с подкладкой в клеточку. В таких тогда работали кондукторы в трамваях. И шляпа на нем была какая-то необычная, совсем не писательская. Но вот что меня сразу поразило. Мы встали вокруг — шесть человек. Обычное знакомство, формальный момент. Но он, пожимая руку каждому, внимательно всматривался в его лицо. Он знакомился с людьми по-настоящему, не формально. Сразу было понятно: этот человек ничего не делает просто так, потому что так принято. Он переспрашивал, если что-то не понимал, он задавал вопросы. Всматривался в нового человека, запоминая, казалось, навсегда. И это так отличалось от общепринятого, диктуемого форматом: встреча знаменитого писателя с артистами.

После этого подробного знакомства он сел в кресло, и начался деловой разговор о пьесе. Мы хотели поставить «Оленя и шалашовку». Он сам стал читать нам пьесу. И хотя это было много-много лет назад, я отлично помню, как, произнеся какую-то реплику, он прерывался и говорил: «Нет, я не тем тоном прочитал». И перечитывал, как считал правильным.

Фото:Из архива А. И. Солженицына

Вообще в его поведении, в речи, в манере общаться с людьми была какая-то абсолютная неподдельность. Он говорил быстро, но всегда собранно и точно. Например, мы спрашивали: «Александр Исаевич, а когда мы с вами снова можем увидеться?» Он ведь тогда еще жил в Рязани. Он говорил: «В восемь тридцать я буду там-то, но во столько-то я уже должен встретиться с другим человеком». И это означало, что ни он ни на минуту не опоздает, но и мы не должны опаздывать.

Пьесу запретили. Хотя уже было распределение ролей, начался подготовительный период. Мы-то были готовы репетировать день и ночь. Но мы были полузапрещенным театром. Нас, как мы потом узнали, чуть раньше этих событий хотели отправить чуть ли не в Муром. Так что наша идея поставить Солженицына изначально была похожа на утопию: уж кому-кому не дали бы «лит» на постановку, так это «Современнику».

Но отступать, не попытавшись переломить ситуацию, было не в наших правилах.

Как откликнулись на повесть простые читатели

«Дорогой Иван Денисович!»

В издательстве «Русский путь» выходит уникальная книга «Дорогой Иван Денисович!..» Письма читателей. 1962-1964. Составление, комментарии, предисловие Г. А. Тюрина». С любезного разрешения издательства предлагаем отрывки из книги.

С. Колпаков — А.Т. Твардовскому

Москва. Получено редакцией «Нового мира» 22 декабря 1962

Товарищу Твардовскому А.Т.

Фото:Из архива А. И. Солженицына

Все верно в повести Солженицына, но им взяты относительно светлые страницы (это еще не самый жестокий режим!), светлые и потому, что в повести представлены люди еще работоспособные, в основном морально не сломленные. Но можно ли забыть миллионы замученных людей, похороненных в сталинских лагерях, оторванных от родных полным запретом переписки и посылок, интеллигентов, умышленно размещаемых среди отпетых уголовников-рецидивистов, изобретательность издевательств которых по отношению к «врагам народа» превосходила самые разнузданные представления…

Литература должна рассказать о миллионах политических арестантов, «дело» которых заключалось в слове «стакановец» вместо «стахановец», «оскорблении» забредшей в огород колхозной коровы («колхозная б…»), соответствующей реплики по поводу засиженного мухами портрета Сталина, жалобы студента на тяжелое материальное положение, отсутствие восторга по отношению к многочисленным «спасибам тов. Сталину за…». Об их семьях, подвергшихся ссылкам, а очень часто заключению в лагеря, специально созданные для семей «врагов народа»…

Ему ставят в заслугу коллективизацию и индустриализацию? Но как он их осуществил? Эти мероприятия стоили народу больше жертв, нежели Гражданская и Отечественная войны, голодовки и разруха первых послереволюционных лет, вместе взятых. Ему приписывалась величайшая дипломатическая прозорливость: вспомните его детище советско-германский договор, не оттянувший, как принято говорить, войну, а развязавший Гитлеру руки. Его называли гениальным полководцем всех времен и народов, приведшим нашу страну к победе. Мы уже знаем немного о его полной стратегической никчемности.

До сих пор говорят о том, что народ его любил. Это была «любовь», привитая палкой и директивами. Человек легко поддается тому и другому, а человек напуганный — тем паче…

…Должен быть окончательно развеян миф о великих заслугах Сталина, показано, каких жертв стоила народу его диктатура, как он достиг ее, как наша родина очутилась в руках маньяка и кровавого садиста. Как этот «настоящий коммунист» дошел до преследования отдельных народов и каковы наследники Сталина во всем мире, ничего общего не имеющие с идеей коммунизма…

С. Колпаков — учитель

Москва, проездом

В. Горовая — А.Т. Твардовскому

Псков. 7 декабря 1962

Т. Твардовскому

Фото:Из архива А. И. Солженицына

По поводу книги Солженицына «Один день Ивана Денисовича», напечатанной в журнале «Новый мир».

Вероятно, на Ваш взгляд, это очень талантливое произведение. Но я тоже хочу задать вопрос. Для меня ясно, что культ Сталина — это наш позор, черные страницы нашей истории. Черной — это мне очень понятно — мой отец был репрессирован.

Мне уже 25 лет. На многие вещи я имею свой взгляд, много стараюсь понять. А сейчас я задаю Вам вопрос: зачем печатать такие произведения? Зачем, как хоругви, разворачивать перед миром свои грязные портки? Это произведение унижает мое достоинство советского человека.

Опубликовать такое произведение — значит, дать почесать языки многим. Ой, как многим!

Вот и чешут. Во всем мире. Я критики не боюсь. И Вы скажете: пусть говорят, наша страна критики не боится. Я тоже так считаю. Но не мешает почаще вспоминать: нечего сор из избы выносить…

Валентина Горовая, г. Псков

М. Л. Липский — А.Т. Твардовскому

Новосибирск. 22 декабря 1962 г.

Уважаемый Александр Трифонович!

С большим трудом достал так нашумевший одиннадцатый номер Вашего журнала (когда поступил в продажу — мгновенно расхватали, в библиотеках на него длинные очереди).

Не отрываясь, прочитал в нем сильную, впечатляющую, страшную в своей правде повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»…

Впервые я узнал об этой повести из рецензии Константина Симонова в газете «Известия» за 18 ноября. Тогда же меня поразила знакомая фамилия автора.

Подумалось, не совпадение ли, не однофамилец ли он тов. Солженицыну — моему командиру батареи, с которым мы вместе прошли тяжелый фронтовой путь в одном и том же артиллерийском дивизионе с 1943 по 1945 год.

Когда мы были уже в Восточной Пруссии, в феврале 1945 г., прямо на фронте капитана Солженицына неожиданно арестовали. В то время и в тех условиях это было почти равносильно смертному приговору. Для всех нас, фронтовиков, знавших А. Солженицына как горячего патриота и бесстрашного офицера, его арест был ошеломляющим. Мы были уверены, что это какая-то ошибка. Но лишь в последние годы стало известно, что такие «ошибки» во времена Сталина были системой.

Не могу выразить своей радости: недавно в здешней «Вечерке» были помещены некоторые биографические данные об авторе этой повести, и я убедился, что он действительно тот самый Солженицын…