Кэти берет власть рассказ

First edition cover
Author	Susan Coolidge
Country	United States
Language	English
Series	The Katy Books
Genre	Children’s literature Coming of age
Publisher	Roberts Brothers
Publication date	1872
Media type	Print (Hardcover and Paperback)
Pages	277 (Little, Brown edition, 1925)
Followed by	What Katy Did at School
Text	What Katy Did at Wikisource

What Katy Did is an 1872 children’s book written by Sarah Chauncey Woolsey under her pen name «Susan Coolidge». It follows the adventures of a twelve-year-old American girl, Katy Carr, and her family who live in the fictional lakeside Ohio town of Burnet in the 1860s. Katy is a tall untidy tomboy, forever getting into scrapes but wishing to be beautiful and beloved. When a terrible accident makes her an invalid, her illness and four-year recovery gradually teach her to be as good and kind as she has always wanted.

Two sequels follow Katy as she grows up: What Katy Did at School and What Katy Did Next. Two further sequels relating the adventures of Katy’s younger siblings were also published—Clover and In the High Valley. There is also a short story about the Carr children, Curly Locks in a collection called Nine Little Goslings. The books were frequently reprinted and all are available online.

Coolidge modeled Katy on her own childhood self, and the other ‘Little Carrs’ on her brothers and sisters.^[1] The title is a play on the katydid, a family of insects – which explains the insects on the first-edition book cover.

Plot summary[edit]

12-year-old Katy Carr lives with her widowed father and her two brothers and three sisters in Burnet, a small Midwestern American town. Her father is a very busy doctor who works long hours; the children are mostly in the care of his sister Aunt Izzie, who is very particular and something of a scold. Bright, headstrong Katy can hardly avoid getting into mischief almost daily under these circumstances, but she is unfailingly remorseful afterward. She behaves somewhat kindly to the children and dreams of some day doing something «grand» with her life: painting famous pictures, saving the lives of drowning people, or leading a crusade on a white horse. She also wants to be «beautiful, of course, and good if I can.» When her mother died four years earlier, she hoped Katy would be a little mother to her siblings: in practice, she is the kind of big sister who is sometimes impatient and cross with them but leads them into all sorts of exciting adventures.

When Cousin Helen, an invalid, comes to visit, Katy is so enchanted by her beauty and kindness that on the day of Helen’s departure she resolves to model herself on Helen ever afterward. The very next day, however, Katy wakes in an ill humor, quarrels with her aunt and pushes her little sister so hard that she falls down half a dozen steps. Afterward, sulky and miserable, Katy decides to try out the new swing in the woodshed although Aunt Izzie has forbidden it. Had Aunt Izzie actually explained that the swing was unsafe because one of the staples supporting it had cracked, «all would have been right,» but she believes that children should unquestioningly obey their elders. Katy swings as high as she can and then, as she tries to touch the roof with her toes, the staple gives way. She falls hard, bruising her spine.

The lively Katy is now bedridden and suffering terrible pain and bitterness. Her room is dark, dreary, and cluttered with medicine bottles; when her siblings try to comfort her, she drives them away. However, a visit from Cousin Helen shows her that she must either learn to make the best of her situation or risk losing her family’s love. Helen tells Katy that she is now a student in the «School of Pain» where she will learn lessons in patience, cheerfulness, hopefulness, neatness, and making the best of things.

With Cousin Helen’s help, Katy makes her room tidy and nice to visit and gradually all the children gravitate to it, coming in to see her whenever they can. She becomes the heart of the home, beloved by her family for her unfailing kindness and good cheer. After two years Aunt Izzie dies and Katy takes over the running of the household. At the end of four years, in a chapter called «At Last», she learns to walk again.

The book includes several poems that the characters wrote.

Characters[edit]

Katy Carr: the eldest of
the Carr children and the novel’s protagonist. At the beginning of the book she is a twelve-year-old tomboy, who much prefers running around outdoors to quiet ‘ladylike’ pursuits, and so tears her clothes and is always untidy; however, she longs to be good.

Clover Carr: the second-eldest sister adores Katy and follows her in everything she does. Clover is pretty and clever with a cheerful disposition; she is described as loving everyone and is loved by everyone in return.

Elsie Carr: the third sister, an awkward child at the beginning of the book, too old to play with the ‘babies’ and too young to be included in Katy and Clover’s games. She tries her hardest to join in, but is usually ignored. After Katy is injured Elsie proves very helpful and considerate, and she and Katy finally grow close.

Dorry Carr: a stolid boy and great eater, the fourth Carr is the eldest son. He develops a certain mechanical skill over time.

Johnnie Carr (short for Joanna): the fifth child, a tomboy. She and Dorry are close.

Phil Carr: the baby of the family, who is only four years old at the book’s beginning.

Cecy Hall: a pretty and tidy girl, the daughter of a nearby neighbour and a good friend of the siblings.

Imogen Clark: a classmate of Katy and Clover; a silly, affected girl. Initially she enthralls Katy with her romantic imagination, but she proves dishonest and self-centered and, as her father predicted, Katy grows disillusioned with her.

Papa (Dr Philip Carr): the children’s father, a very busy doctor who has been a single parent, firm but understanding, since his wife’s death when Katy was eight.

Aunt Izzie: Papa’s sister, an old-fashioned woman who raises the children after their mother dies. She is very particular and often scolds because she does not understand the children’s ways, although she has a heart of gold.

Cousin Helen: Papa’s niece; she cannot walk because of an accident years ago. Despite her suffering she is amusing, cheerful, and kind; just what Katy wants to be. After Katy’s accident, Cousin Helen helps her adjust to her illness.

Themes[edit]

Susan Coolidge shared her publisher, Roberts Brothers, with Louisa May Alcott, and What Katy Did helped satisfy the demand for naturalistic novels about girlhood that followed the 1868 success of Little Women. Like Alcott, Coolidge heightened the realism of her novel by drawing on her own childhood memories.^[1]

What Katy Did also illustrates social shifts. First the novel depicts the treatment of serious injury in the 19th century. After her accident, young Katy is given much love and care; however, she is sad, confined to an upstairs room, and, although she has a wheelchair, she never goes further than her bedroom window. The possibility that she could leave her room is barely considered and no-one thinks of moving her to the ground floor. She copes by making herself and her room so pleasant that everyone comes to her. Early on, she goes out in a carriage, but finds the experience so painful that she never tries it again. Thereafter, she lives in her bedroom, makes the best of things and waits, hoping to outgrow her injury. There is no physical therapy – instead Katy is warned to avoid too much movement lest she «set herself back». Cousin Helen manages to travel a little, and even goes for a hydrotherapy water cure at one point, but it is made clear that she has no hope of ever walking again.

[edit]

Katy’s hair was forever in a snarl; her gowns were always catching on nails and ‘tearing themselves’; and, in spite of her age and size, she was as heedless and innocent as a child of six. Katy was the longest girl that was ever seen. What she did to make herself grow so, nobody could tell; but there she was—up above Papa’s ear, and a half a head taller than poor Aunt Izzie. Whenever she stopped to think about her height she became very awkward, and felt as if she were all legs and elbows, and angles and joints. Happily, her head was so full of other things, of plans and schemes and fancies of all sorts, that she didn’t often take time to remember how tall she was. She was a dear, loving child, for all her careless habits, and made bushels of good resolutions every week of her life, only unluckily she never kept any of them. She had fits of responsibility about the other children, and longed to set them a good example, but when the chance came, she generally forgot to do so. Katy’s days flew like the wind; for when she wasn’t studying lessons, or sewing and darning with Aunt Izzie, which she hated extremely, there were always so many delightful schemes rioting in her brains, that all she wished for was ten pairs of hands to carry them out.

— What Katy Did, Chapter 1.

Adaptations[edit]

Two TV movies and a brief TV series have been based on What Katy Did. The most recent film (1999) starred Alison Pill as Katy, with Kevin Whately as Papa, Megan Follows as Cousin Helen, Michael Cera as Dorry, Bryn McAuley as Joanna, and Dean Stockwell as «Tramp». A 1972 UK movie adaptation, Katy, starred Clare Walker, and the 1962 eight-part TV series made in the UK, also called Katy, featured rising star Susan Hampshire in the title role.
In 2015, author Jacqueline Wilson wrote her novel Katy, which is a modern retelling of What Katy Did; in 2018, the Wilson novel was adapted into the CBBC TV series Katy. The August 2016 edition of Storytime featured a new illustrated adaptation with illustrations by Italian artist Marco Guadalupi.

Sequels[edit]

What Katy Did was followed by four sequels: What Katy Did at School in which Katy and Clover attend the fictional Hillsover School (set in Hanover, New Hampshire); What Katy Did Next, in which a new friend of Katy’s takes her on a once-in-a-lifetime trip to Europe; Clover, in which Katy is married and Clover accompanies her brother Phil to Colorado after he falls ill; and In the High Valley, which shows the lives of a handful of young people living in the High Valley in Colorado, including Clover, Elsie and their husbands.

References in popular culture[edit]

• «What Katie Did» is the name of a song by the Libertines that may have been inspired by the book. The lyrics refer to the characters, e.g. «Hurry up Mrs. Brown». The group Babyshambles later released a song entitled «What Katy Did Next». Both were written by Libertines and Babyshambles frontman Pete Doherty.
• «What Kate Did» is the name of the ninth episode of season 2 of Lost.
• «What Kate Does» is the name of the second episode of season 6 of Lost.
• A character named Katy Carr appears in the first volume of Alan Moore’s graphic novel The League of Extraordinary Gentlemen. As Katy beats a student at Ms Coote’s school, the headmistress says she believes in the «School of Pain».
• Idahoan songwriter Josh Ritter includes a reference to What Katy Did in his song «Monster Ballads» on his album The Animal Years.
• In the movie Coffee and Cigarettes by Jim Jarmusch, a Steve Coogan fan says her name is Katy and he answers «What Katy did next».
• The protagonist of Avi’s The True Confessions of Charlotte Doyle introduces her own story by saying «This is no ‘Story of a Bad Boy,’ no ‘What Katy Did,'» to indicate that she is not remorseful for her unladylike behavior.

Footnotes[edit]

External links[edit]

• What Katy Did at School at Project Gutenberg

• What Katy Did Next at Project Gutenberg
• What Katy Did (1999) at the Internet Movie Database.
• What Katy Did series at LibriVox (public domain audiobooks)

First edition cover
Author	Susan Coolidge
Country	United States
Language	English
Series	The Katy Books
Genre	Children’s literature Coming of age
Publisher	Roberts Brothers
Publication date	1872
Media type	Print (Hardcover and Paperback)
Pages	277 (Little, Brown edition, 1925)
Followed by	What Katy Did at School
Text	What Katy Did at Wikisource

What Katy Did is an 1872 children’s book written by Sarah Chauncey Woolsey under her pen name «Susan Coolidge». It follows the adventures of a twelve-year-old American girl, Katy Carr, and her family who live in the fictional lakeside Ohio town of Burnet in the 1860s. Katy is a tall untidy tomboy, forever getting into scrapes but wishing to be beautiful and beloved. When a terrible accident makes her an invalid, her illness and four-year recovery gradually teach her to be as good and kind as she has always wanted.

Two sequels follow Katy as she grows up: What Katy Did at School and What Katy Did Next. Two further sequels relating the adventures of Katy’s younger siblings were also published—Clover and In the High Valley. There is also a short story about the Carr children, Curly Locks in a collection called Nine Little Goslings. The books were frequently reprinted and all are available online.

Coolidge modeled Katy on her own childhood self, and the other ‘Little Carrs’ on her brothers and sisters.^[1] The title is a play on the katydid, a family of insects – which explains the insects on the first-edition book cover.

Plot summary[edit]

12-year-old Katy Carr lives with her widowed father and her two brothers and three sisters in Burnet, a small Midwestern American town. Her father is a very busy doctor who works long hours; the children are mostly in the care of his sister Aunt Izzie, who is very particular and something of a scold. Bright, headstrong Katy can hardly avoid getting into mischief almost daily under these circumstances, but she is unfailingly remorseful afterward. She behaves somewhat kindly to the children and dreams of some day doing something «grand» with her life: painting famous pictures, saving the lives of drowning people, or leading a crusade on a white horse. She also wants to be «beautiful, of course, and good if I can.» When her mother died four years earlier, she hoped Katy would be a little mother to her siblings: in practice, she is the kind of big sister who is sometimes impatient and cross with them but leads them into all sorts of exciting adventures.

When Cousin Helen, an invalid, comes to visit, Katy is so enchanted by her beauty and kindness that on the day of Helen’s departure she resolves to model herself on Helen ever afterward. The very next day, however, Katy wakes in an ill humor, quarrels with her aunt and pushes her little sister so hard that she falls down half a dozen steps. Afterward, sulky and miserable, Katy decides to try out the new swing in the woodshed although Aunt Izzie has forbidden it. Had Aunt Izzie actually explained that the swing was unsafe because one of the staples supporting it had cracked, «all would have been right,» but she believes that children should unquestioningly obey their elders. Katy swings as high as she can and then, as she tries to touch the roof with her toes, the staple gives way. She falls hard, bruising her spine.

The lively Katy is now bedridden and suffering terrible pain and bitterness. Her room is dark, dreary, and cluttered with medicine bottles; when her siblings try to comfort her, she drives them away. However, a visit from Cousin Helen shows her that she must either learn to make the best of her situation or risk losing her family’s love. Helen tells Katy that she is now a student in the «School of Pain» where she will learn lessons in patience, cheerfulness, hopefulness, neatness, and making the best of things.

With Cousin Helen’s help, Katy makes her room tidy and nice to visit and gradually all the children gravitate to it, coming in to see her whenever they can. She becomes the heart of the home, beloved by her family for her unfailing kindness and good cheer. After two years Aunt Izzie dies and Katy takes over the running of the household. At the end of four years, in a chapter called «At Last», she learns to walk again.

The book includes several poems that the characters wrote.

Characters[edit]

Katy Carr: the eldest of
the Carr children and the novel’s protagonist. At the beginning of the book she is a twelve-year-old tomboy, who much prefers running around outdoors to quiet ‘ladylike’ pursuits, and so tears her clothes and is always untidy; however, she longs to be good.

Clover Carr: the second-eldest sister adores Katy and follows her in everything she does. Clover is pretty and clever with a cheerful disposition; she is described as loving everyone and is loved by everyone in return.

Elsie Carr: the third sister, an awkward child at the beginning of the book, too old to play with the ‘babies’ and too young to be included in Katy and Clover’s games. She tries her hardest to join in, but is usually ignored. After Katy is injured Elsie proves very helpful and considerate, and she and Katy finally grow close.

Dorry Carr: a stolid boy and great eater, the fourth Carr is the eldest son. He develops a certain mechanical skill over time.

Johnnie Carr (short for Joanna): the fifth child, a tomboy. She and Dorry are close.

Phil Carr: the baby of the family, who is only four years old at the book’s beginning.

Cecy Hall: a pretty and tidy girl, the daughter of a nearby neighbour and a good friend of the siblings.

Imogen Clark: a classmate of Katy and Clover; a silly, affected girl. Initially she enthralls Katy with her romantic imagination, but she proves dishonest and self-centered and, as her father predicted, Katy grows disillusioned with her.

Papa (Dr Philip Carr): the children’s father, a very busy doctor who has been a single parent, firm but understanding, since his wife’s death when Katy was eight.

Aunt Izzie: Papa’s sister, an old-fashioned woman who raises the children after their mother dies. She is very particular and often scolds because she does not understand the children’s ways, although she has a heart of gold.

Cousin Helen: Papa’s niece; she cannot walk because of an accident years ago. Despite her suffering she is amusing, cheerful, and kind; just what Katy wants to be. After Katy’s accident, Cousin Helen helps her adjust to her illness.

Themes[edit]

Susan Coolidge shared her publisher, Roberts Brothers, with Louisa May Alcott, and What Katy Did helped satisfy the demand for naturalistic novels about girlhood that followed the 1868 success of Little Women. Like Alcott, Coolidge heightened the realism of her novel by drawing on her own childhood memories.^[1]

What Katy Did also illustrates social shifts. First the novel depicts the treatment of serious injury in the 19th century. After her accident, young Katy is given much love and care; however, she is sad, confined to an upstairs room, and, although she has a wheelchair, she never goes further than her bedroom window. The possibility that she could leave her room is barely considered and no-one thinks of moving her to the ground floor. She copes by making herself and her room so pleasant that everyone comes to her. Early on, she goes out in a carriage, but finds the experience so painful that she never tries it again. Thereafter, she lives in her bedroom, makes the best of things and waits, hoping to outgrow her injury. There is no physical therapy – instead Katy is warned to avoid too much movement lest she «set herself back». Cousin Helen manages to travel a little, and even goes for a hydrotherapy water cure at one point, but it is made clear that she has no hope of ever walking again.

[edit]

Katy’s hair was forever in a snarl; her gowns were always catching on nails and ‘tearing themselves’; and, in spite of her age and size, she was as heedless and innocent as a child of six. Katy was the longest girl that was ever seen. What she did to make herself grow so, nobody could tell; but there she was—up above Papa’s ear, and a half a head taller than poor Aunt Izzie. Whenever she stopped to think about her height she became very awkward, and felt as if she were all legs and elbows, and angles and joints. Happily, her head was so full of other things, of plans and schemes and fancies of all sorts, that she didn’t often take time to remember how tall she was. She was a dear, loving child, for all her careless habits, and made bushels of good resolutions every week of her life, only unluckily she never kept any of them. She had fits of responsibility about the other children, and longed to set them a good example, but when the chance came, she generally forgot to do so. Katy’s days flew like the wind; for when she wasn’t studying lessons, or sewing and darning with Aunt Izzie, which she hated extremely, there were always so many delightful schemes rioting in her brains, that all she wished for was ten pairs of hands to carry them out.

— What Katy Did, Chapter 1.

Adaptations[edit]

Two TV movies and a brief TV series have been based on What Katy Did. The most recent film (1999) starred Alison Pill as Katy, with Kevin Whately as Papa, Megan Follows as Cousin Helen, Michael Cera as Dorry, Bryn McAuley as Joanna, and Dean Stockwell as «Tramp». A 1972 UK movie adaptation, Katy, starred Clare Walker, and the 1962 eight-part TV series made in the UK, also called Katy, featured rising star Susan Hampshire in the title role.
In 2015, author Jacqueline Wilson wrote her novel Katy, which is a modern retelling of What Katy Did; in 2018, the Wilson novel was adapted into the CBBC TV series Katy. The August 2016 edition of Storytime featured a new illustrated adaptation with illustrations by Italian artist Marco Guadalupi.

Sequels[edit]

What Katy Did was followed by four sequels: What Katy Did at School in which Katy and Clover attend the fictional Hillsover School (set in Hanover, New Hampshire); What Katy Did Next, in which a new friend of Katy’s takes her on a once-in-a-lifetime trip to Europe; Clover, in which Katy is married and Clover accompanies her brother Phil to Colorado after he falls ill; and In the High Valley, which shows the lives of a handful of young people living in the High Valley in Colorado, including Clover, Elsie and their husbands.

References in popular culture[edit]

• «What Katie Did» is the name of a song by the Libertines that may have been inspired by the book. The lyrics refer to the characters, e.g. «Hurry up Mrs. Brown». The group Babyshambles later released a song entitled «What Katy Did Next». Both were written by Libertines and Babyshambles frontman Pete Doherty.
• «What Kate Did» is the name of the ninth episode of season 2 of Lost.
• «What Kate Does» is the name of the second episode of season 6 of Lost.
• A character named Katy Carr appears in the first volume of Alan Moore’s graphic novel The League of Extraordinary Gentlemen. As Katy beats a student at Ms Coote’s school, the headmistress says she believes in the «School of Pain».
• Idahoan songwriter Josh Ritter includes a reference to What Katy Did in his song «Monster Ballads» on his album The Animal Years.
• In the movie Coffee and Cigarettes by Jim Jarmusch, a Steve Coogan fan says her name is Katy and he answers «What Katy did next».
• The protagonist of Avi’s The True Confessions of Charlotte Doyle introduces her own story by saying «This is no ‘Story of a Bad Boy,’ no ‘What Katy Did,'» to indicate that she is not remorseful for her unladylike behavior.

Footnotes[edit]

External links[edit]

• What Katy Did at School at Project Gutenberg

• What Katy Did Next at Project Gutenberg
• What Katy Did (1999) at the Internet Movie Database.
• What Katy Did series at LibriVox (public domain audiobooks)

• Подписаться

Наверное, каждому знакомо это чувство, когда навязчивые мысли целиком и полностью забивают нам голову, и нет никакой возможности избавиться от них. Услужливый разум тут же с радостью начинает во всем многообразии красок строить ужасные картины прошлого, настоящего и будущего. И вот, человек уже на краю депрессии. Есть ли возможность избежать этого? Об одном способе я уже рассказывала: это метод Седоны. «Работа» дополняет его. На мой взгляд, их нужно использовать вместе: сначала с помощью «Работы» обнаружить и проанализировать негативные мысли и эмоции, а затем с помощью метода Седоны отбросить их.

Автор «работы», Кэти Байрон, обнаружила, что четыре простых вопроса способны полностью изменить ее жизнь. В то время она находилась на пороге отчаяния, была «совершенно подавленной, склонной к суициду, увязшей в страданиях, ненавидящей себя женщиной». Мать троих детей, предприниматель, она имела настолько низкую самооценку, что в какой-то момент даже решила, что не достойна спать в своей постели и переместилась на пол.

Однажды утром она проснулась от того, что по ее ноге ползал таракан. В этот момент что-то перевернулось в ее сознании, и она ясно осознала, что всему виной не ситуация сама по себе, а ее мысли по этому поводу. Страдания приносят именно мысли о той или иной вещи, но не сама вещь. Как писал давным давно древнегреческий философ Эпиктет, «Людей мучают не вещи, а представления о них». Именно это правило и открыла для себя Кэти.

Вот четыре вопроса, которые предлагает задавать себе Кэти каждый раз, когда вас мучает тягостная мысль:

1. Правда ли это?
2. Знаете ли вы это наверняка?
3. Как вы реагируете, когда верите в эту мысль?
4. Каким бы вы были без этой мысли?

На эти вопросы можно отвечать и устно, и письменно. Еще их можно дополнить тем, что также рассмотреть противоположную мысль по поводу данной ситуации.
Более подробно об этом методе можно прочитать на сайте Кэти Байрон www.thework.com.

Чтобы показать, как функционирует метод «Работы», ниже я привожу историю Брюса, которая приведена в книге Марси Шимофф и Кэрол Клайн «Книга №1. О счастье»:

История Брюса. Ничего, кроме правды.

Мы с моей женой сыграли свадьбу более двадцати лет назад. У нас взрослая девятнадцатилетняя дочь. О чем я всегда думал, так это о том, что существуют твердые обязательства. Если мы захотим разойтись, то, по крайней мере, поговорим об этом. Если мы когда-нибудь расстанемся, то я был уверен, что это решение придет только после долгого периода совместных попыток все наладить.

Я отдавал себе отчет, что мы прожили сложные двадцать лет. Из-за моей работы я временно переехал в другой город, поэтому мы общались на расстоянии и виделись только два-три раза в месяц. Все шло не так уж гладко, но я действительно думал, что мы сможем пережить это.

Мы не смогли.

В один из выходных, когда я был дома, моя жена сказала, что хочет поговорить со мной. «Я много думала, — начала она, — и поняла, что хочу развестись». Я смотрел на нее в изумлении. не веря. Что она сказала?

Она продолжала: «Конечно, я еще люблю тебя и хочу, чтобы мы остались друзьями, но нам надо развестись».

Развод. Это слово потрясло меня до глубины души. Было ощущение, что мне дали под дых. Даже в таком шоковом состоянии я понял, что она не хотела, чтобы мы поговорили о разводе. Она уже все решила сама. Она просто сообщила мне, что наш брак распался.
Я никак не мог поверить, что она даже не пыталась обсудить это важное решение со мной. В течении дня я испробовал все, чтобы изменить ее мнение. Я умолял. Я пытался договориться. Я кричал.

В течение следующей недели ситуация ухудшилась. Моя жена, непоколебимая в своем решении разойтись, наконец призналась, что встретила другого человека. Это объясняло, почему она не была заинтересована в том, чтобы спасти наши отношения. Она просто хотела свободы, чтобы быть с ним.

Я как будто зашел в тупик. Я чувствовал себя отвергнутым, нелюбимым и непривлекательным. Как она могла так поступить со мной? Мое уныние начало сказываться на моей работе, здоровье и особенно на рассудке. В отчаянии я записался на десятидневный семинар, который должен был помочь мне изменить ход моих мыслей.

В начале семинара нас спросили: «Насколько вы счастливы по шкале от 1 до 10?» Мой уровень счастья был низким — я поставил 1 балл.

Следующие два дня я просто сидел и слушал. Основная предпосылка того, чему нас учили, заключалась в следующем: когда с нами что-то происходит, мы реагируем на это, создавая в голове свою версию событий. Не сами события заставляют нас страдать, это наш рассказ о них порождает страдания, поэтому, когда мы из-за чего-то несчастны, нужно задать вопросы рассказу, чтобы понять, правдив ли он. Это имело смысл, но я был слишком парализован своим горем, чтобы что-то делать.

На третий день, когда все казалось абсолютно безнадежным, я наконец начал задавать вопросы моей версии событий, используя прием, который рекомендовал руководитель семинара. Я спросил себя: «Что я действительно думаю об этой жалкой неприятности?» Ответ нашелся сразу: «Моя жена не должна была себя так вести. Из-за ее предательства я потерял дом и семью, я не смогу больше обрести счастье». Не знаю почему, но в этот момент тиски боли разжались, и я смог задать следующий вопрос: «Правда ли это?»

Казалось бы, что все это правда, но я решил копнуть глубже. «Уверен ли я на сто процентов, что ей не следовало так поступать? Уверен ли я в том, что никогда не буду счастлив больше?» К моему удивлению, я ответил «нет» на оба вопроса.

На минуту я был ошеломлен. Я прервал бесконечную цепочку «мысль-боль-мысль-боль-мысль-боль», которая жила в моей голове последние несколько недель. Я почти расхохотался. Без постоянного барабанного боя моих прискорбных мыслей я чувствовал себя тихо и спокойно.

Я осознал, что если бы более широко посмотрел на ситуацию, у меня не возникало бы мысли определять ее как «плохую» или «хорошую». Это было просто не в моей власти — знать, должна ли была моя жена так поступить. Внезапно все, что я думал о моей ситуации раньше, показалось мне подозрительным. Страх перед моим «разрушенным» будущим исчез, и вместо него я почувствовал эмоциональное возбуждение. Я подумал: «Может быть, все будет еще лучше, чем было».

Это состояние длилось всего три-четыре минуты, пока я не представил мою жену с другим человеком. В сердце снова вспыхнули боль и гнев: «Как она могла так поступить со мной?!»

Однако облегчение, которое я ощущал в течение нескольких минут, расшатало мою версию событий. Я еще раз посмотрел на нее и увидел новый пласт: я верил в то, что моя жена любит кого-то другого сильнее, чем меня. Я глубоко вздохнул и задал себе все тот же вопрос: «Правда ли это?»

Опять мне показалось, что это правда, поэтому я задал следующий вопрос: «Могу ли я быть абсолютно уверен, что она любит его больше, чем меня?»

«Нет, не могу». Мысль о том, что она любит кого-то больше, заставила меня согнуться от боли. И все же я не мог быть в этом уверен. Меня поразило, что одна мысль — то, как я отвечал на вопросы, — могла повлиять на мое счастье.

Это было озарение. Все, что я услышал на семинаре, внезапно встало на свое место. Все было очень просто: мой рассказ о ситуации родился в моей голове в виде констатации фактов и вызвал непроизвольную реакцию страдания и уныния. Когда же я начал разбираться в этом изложении фактов, они оказывались совершенно неубедительными. Осознание того, что ситуация сама по себе не была источником моей боли, ужаснуло меня и одновременно утешило. Меня так взволновало это открытие, что всю следующую неделю я охотно продолжал задавать вопросы моим мыслям и убеждениям.

К концу девятого дня я был уже не таким отчаявшимся и измученным человеком, который пришел в первый день на семинар. Я успокоился и ощущал безмятежность и приятие мира. Я понял, что мои мучения всегда вызваны моей версией событий. Теперь меня интересовало настоящее. Какая свобода!

Когда я вернулся с семинара, я позвонил жене и сказал, что готов отпустить ее от себя. Я предложил ей свою помощь в переезде. Я даже сказал ей, что, если она видит что-то важнее наших отношений, ей стоит добиваться этого. И я был с ней искренен.

Год спустя это ощущение свободы все еще со мной. Иногда возникает остаточная боль, но как только я ловлю себя на рассказе о том, что я потерял и как много это значит, я останавливаюсь. Я смотрю на мою версию и задаюсь вопросом: какое убеждение прячется за этой болью? После того как я осознаю убеждение, я перехожу к ключевому вопросу: правда ли это? Сначала мне требовалось делать сознательные усилия, но позже это стало происходить непроизвольно.

Я помню момент — это было спустя несколько недель после семинара, — когда я наткнулся на нашу с женой любимую фотографию, которая всегда стояла у меня на столе. Когда я смотрел на наши улыбающиеся лица и вспоминал все счастливые моменты, пережитые вместе, волна грусти и тоски захлестнула меня. Я остановил себя и задал себе вопрос: «Хорошо, какое убеждение прячется за этим?» Это было мое старое убеждение «я никогда больше не буду счастлив». Тогда я задал крайне важный вопрос: уверен ли я, что так и будет? Тут я неожиданно рассмеялся, вспомнив день, в который мы сделали эту фотографию. Не все тогда шло гладко, мы препирались периодически в течение всего дня. На самом деле я был счастливее за минуту перед тем, как увидел фотографию, чем в тот день, когда мы ее сделали.

Суть заключалась в том, что мысли приходят и уходят, отношения приходят и уходят, боль приходит и уходит. Я понял, что держаться за свои рассказы о том, что я хочу и что мне нужно, — это прямой путь к страданию.

Сегодня я добился настоящего спокойствия и умиротворения, я либо выкидываю из головы лишнее, либо принимаю события как должное, такими, какими они являются, и не более. Эта простая перемена сделала меня счастливее, чем я мог себе представить. По шкале от 1 до 10 я ставлю себе 9 баллов, стремлюсь к 10 и не оглядываюсь назад.

© Сайт «Дорогами Срединного Пути», 2009-2022. Копирование и перепечатка любых материалов и фотографий с сайта anashina.com в электронных публикациях и печатных изданиях запрещены.

Июль 2006 года

От редакции. Издательский Дом «САМОКАТ» поздравляет «Костер» с 70-летием и дарит всем читателям журнала главы новой повести известного французского писателя Даниэля Пеннака из тетралогии о неугомонном, независимом и сильном духом мальчишке Камо. А о самом Даниэле Пеннаке вы можете узнать, прочитав статью «Власть книг и рассказчик историй» в рубрике «Аптека для души» («Костер» N 11—12, 2003 г., стр. 26—27).

KAMO’S MOTHER

— Три по английскому! Из двадцати!

Мать Камо швырнула дневник на стол.

— И не стыдно?

Иногда она швыряла его так яростно, что Камо приходилось отскакивать, чтоб не забрызгало расплескавшимся кофе.

— Зато по истории восемнадцать!

Она одним круговым движением стирала кофейную лужу, и вот уже перед сыном дымилась новая чашка.

— Да хоть двадцать пять, это не причина, чтоб я глотала тройки по английскому!

Это был их постоянный спор. Камо в долгу не оставался.

— А сама? Кого вышибли из «Антибио-пул»?

«Антибио-пул», почтенная фармацевтическая фирма, была последним местом работы его матери. Она продержалась там десять дней, а потом объяснила клиентам, что девяносто пять процентов лекарств, которые фирма производит, — туфта, а на остальные пять цена вдесятеро завышена.

— Подумать только — все подростки во всем мире говорят по-английски! Все! Один только мой сын — ни в какую! Ну почему именно мой, почему?

— Подумать только — все матери во всем мире работают себе и работают! Все! Одна только моя нигде больше недели не удерживается! Ну почему именно моя, почему?

Но она была из тех женщин, которым только кинь перчатку. На эти слова Камо она весело рассмеялась (да, это они оба умели: ссориться и смеяться одновременно), а потом, ткнув в него пальцем, припечатала:

— О’кей, умник: вот прямо сейчас я иду искать работу, и найду, и буду за нее держаться, а ты через три месяца выучишь английский. По рукам?

Камо согласился не задумываясь. Мне он объяснил, что никакого риска нет:

— С ее-то характером она и смотрителем маяка не продержится: переругается с чайками!

Однако прошел месяц. Месяц, как она нашла работу — редакторшей в какой-то международной организации. Камо хмурился:

— Что-то такое насчет культурного обмена, насколько я понял…

Иногда она возвращалась с работы так поздно, что Камо приходилось самому ходить по магазинам и стряпать.

— Она и домой приносит папки, прикинь?

Я прикидывал, и вытекало из этого в основном то, что скоро моему дружку Камо придется основательно взяться за английский. Прошло два месяца, и лицо у него вытягивалось с каждым днем.

— Слушай, ты представляешь? Она и по воскресеньям работает!

И в последний вечер третьего месяца, когда мать зашла поцеловать его перед сном, Камо содрогнулся при виде ее ангельской торжествующей улыбки.

— Спокойной ночи, сынок, у тебя ровно три месяца, чтобы выучить английский!

Бессонная ночь.

Наутро Камо все же попытался сопротивляться, но без особой надежды.

— Как я могу выучить язык за три месяца, подумай?

Пальто, шляпа, сумка — она уже была в дверях.

— У твоей матери все предусмотрено!

Она открыла сумку и протянула ему листок, на котором оказался список каких-то имен, по виду английских.

— Это что?

— Имена пятнадцати адресатов. Выбираешь одно, пишешь ему или ей по-французски, он или она отвечает тебе по-английски, и через три месяца ты владеешь языком!

— Но я их никого не знаю, мне нечего им сказать! Она поцеловала его в лоб.

— Опиши свою мать, расскажи, с каким чудовищем тебе приходится жить, — может, это тебя вдохновит.

Сумка защелкнулась. Вот она уже в конце коридора, берется за ручку входной двери.

— Мам!

Не оборачиваясь, она ласково помахала ему на прощанье.

— Три месяца, милый, ни минуты больше. У тебя получится, увидишь!

KAMOS FATHER

Двумя-то языками Камо уже владел. Французский литературный и французский уличный, любые темы и вариации. Отношение к английскому досталось ему в наследство от отца.

— Не язык, а дребедень, малыш!

Но бывает, что отцы умирают. В больнице, в последний свой день, отец Камо еще нашел в себе силы посмеяться:

— Везет, как утопленнику… и было бы куда спешить!

Больница… до того белая!

Мать в коридоре разговаривала с врачом. Она мотала головой за стеклом — нет, нет и нет! Врач смотрел в пол.

Сидя в ногах кровати, Камо слушал шепот отца… его слова… последние.

— Характер у нее — ого-го, сам увидишь. Одно спасение — рассмешить, это она любит. А вообще, молчи в тряпочку и не брыкайся, она всегда права.

— Всегда?

— Всегда. Никогда не лопухнется.

Камо долго верил, что так оно и есть (что его мать никогда не ошибается). Но теперь он уже не был в этом уверен.

— На этот раз она лопухнулась. Никто не может выучить язык за три месяца. Никто!

— Но почему ей так приспичило, чтоб ты знал английский?

— Эмигрантская осторожность. Моя бабушка бежала из России в двадцать третьем, потом, через десять лет, из Германии, от психа с усами-свастикой. Так что ее дочь выучила добрый десяток языков и хочет, чтоб и я тоже, а то мало ли что…

Мы помолчали. Я проглядывал список адресатов: Мэйзи Ферендж, Гэйлорд Пентекост, Джон Тренчард, Кэтрин Эрншо, Холден Колфилд… и так далее, пятнадцать имен. Дело было в коллеже. У нас был свободный урок. Длинный Лантье заглянул мне через плечо:

— Список гостей? Устраиваешь вечеринку, Камо?

— Отвали, а то будет тебе вечеринка!

Длинный Лантье сложился, как аккордеон. А я спросил:

— И что ты будешь делать?

Камо пожал плечами.

— А что мне, по-твоему, делать? Что велено, то и буду делать, пропади оно пропадом!

Тут он чуть-чуть улыбнулся:

— Только на свой лад…

Его мать в тот вечер пришла поздно. Камо сидел, затворясь у себя в комнате.

— Ты здесь, сынок?

Она всегда стучалась к сыну. У них так было заведено — не мешать друг другу.

— Здесь.

Но дверь Камо не открыл.

— Не поужинаешь со мной?

В магазин он не ходил. Обеда не готовил.

— Я пишу.

Он услышал за дверью смешок.

— Роман?

Он тоже усмехнулся. Ему гораздо больше хотелось поболтать с ней, посмеяться. Но он только ответил:

— Никак нет, мамочка, я пишу моему адресату — мисс Кэтрин Эрншо. Там, в холодильнике, есть ростбиф!

DEAR BEEF

«Dear Cathy, дорогой ростбиф, именно так у нас во Франции называют вас, англичан: ростбифами! Считается, что вы такие все из себя крутые, что ваш идиотский язык — прямо международная феня. А по-моему, это вообще не язык: в каждой фразе проглатывается половина слов, в каждом слове — три четверти слогов, в каждом слове — четыре пятых букв. Остаток сплюнуть — как раз на телеграмму хватит.

Прелестная Кэти, любезный ростбиф, у меня есть великая цель: быть единственным, кто не говорит по-английски и говорить не будет! Ты скажешь — зачем тогда эта бодяга? Из-за моей матери. Мы заключили сделку. Я дал себя сделать. И обязан выполнить условие. А вообще, мои семейные дела тебя не касаются, иди гуляй.
Пока, дорогая подруга по переписке. В случае, бели ты собираешься изучить французский язык, купи себе словарь. Да потолще. И не слишком парься насчет грамматики.

Камо.

P.S. Может быть, тебя интересно, почему я выбрал адресатом тебя? Агентство всучило моей матери список из пятнадцати имен. И я, зажмурив моргалы, метнул в него циркуль, он воткнулся в твое имя: Эрншо. Прямо в заглавное «Э». Ты ничего не почувствовала?»

Камо вывел адрес самым аккуратным почерком {Кэтрин Эрншо, агентство «Вавилон», абонентский ящик 723, 75013, Париж), наклеил марку и ночью же сбегал опустить письмо в почтовый ящик. Такого веселого завтрака, как на следующее утро, давно уже не бывало. Мать встала пораньше и купила рогаликов, и на работу ушла позже, чем обычно. Они болтали обо всем на свете, кроме английского. Камо обещал приготовить на ужин картофельную запеканку «с мускатом ровно по вкусу», какую готовил, бывало, его отец.

В коллеже он безмятежно объяснил мне:

— Я ей обещал, что напишу, и написал. Не могу же я обещать, что мне ответят…

Настроение у него было превосходное всю неделю. Длинный Лантье под это дело припахал Камо решать за него математику. Наш математик Арен отметил, что Лантье делает успехи. Похвалы с одной стороны, законная гордость с другой — хорошее настроение заразило весь класс, как всегда, когда оно бывало у Камо. Он даже одарил парой-тройкой улыбок мадемуазель Нахоум, нашу англичанку. Она улыбнулась в ответ, назвав его «my gracious lord».

Мы ее очень любили, мадемуазель Нахоум. На педсовете она всегда заступалась за отстающих: «Никто не может выучить иностранный язык, если ему нечего на этом языке сказать».

У меня было, что сказать мадемуазель Нахоум. Например, что она похожа на мою мать, — такая же молодая и почти такая же красивая. По английскому я был первым в классе.

Стало быть, целая неделя всеобщего хорошего настроения. Это было редкостью с тех пор, как Камо потерял отца. Неделя. Не знаю, могло ли так продолжаться дольше. Конец этому настал в тот день, когда Камо получил письмо из агентства «Вавилон»: ответ Кэтрин Эрншо.

DIRTY LITTLE SICK FROG

В то утро он пришел в коллеж заметно возбужденный.

— Она ответила! Сейчас посмеемся!

Он протянул мне конверт, еще не распечатанный.

— Будешь моим официальным переводчиком, о’кей?

— Любовное письмо? — спросил Длинный Лантье, нависая над нами.
Только на большой перемене мы смогли открыть конверт. И вот ведь совпадение: утро прошло под знаком Англии. Мадемуазель Нахоум дала нам великолепное описание викторианской Англии — викторианская мораль, фонари, туман, паровые машины, туберкулез — и посоветовала прочесть «Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда», «in english, если можно».

А Бейнак, наш историк, начертал портрет республиканца Кромвеля, который произвел сильное впечатление на Камо.

В конверте агентства «Вавилон» оказался еще один, с английским штемпелем, из толстой, какой-то сероватой бумаги, на котором перед нами предстал почерк Кэтрин Эрншо. Нервный, резкий почерк. Местами перо продирало бумагу. И первый сюрприз…
Перевернув конверт, чтоб распечатать, мы увидели, что он не заклеен, а именно запечатан маленькой печатью бурого воска. Камо оттопырил губу.

— Печать… понту-то, понту! Строят из себя аристократов, ростбифы вонючие.

Я подковырнул печать ногтем и развернул листок, вынутый из конверта. Он тоже был из толстой, грубой бумаги, как будто отсырелой на ощупь, и весь исписан тем же резким, стремительным почерком — строки, разогнавшись, загибались на поля, на точках перо аж брызгало, заглавные буквы вспарывали бумагу, вымаранные фразы — длинные, иногда на целый абзац — казались лиловыми шрамами (такие у нее были чернила: блекло-лиловые).

— Не письмо, а поле битвы какое-то! — пробормотал Камо, сдвинув брови. — Ну ладно, а что она пишет-то?

Вопрос прозвучал не так небрежно, как ему хотелось бы.

— Она называет тебя «dirty little sick frog».

— To есть?..

— «Грязный больной лягушонок».

Камо расхохотался так безудержно, что Длинный Лантье в три прыжка подлетел с другого конца двора.

— Я-то думал, что пишу зануде, а попал на родственную душу! Грязный больной лягушонок?

— Это нас так ростбифы называют: лягушатники.

— А ты лягушек ел когда-нибудь?

— В жизни не пробовал.

— Давай, переводи дальше; чувствую, она мне должна понравиться, эта девчонка!

Я прочел про себя первый абзац и, прежде чем переводить, не удержался и взглянул на Камо. Он уже не скрывал любопытства.

— Ну, давай же!

Вот что писала мисс Кэтрин Эрншо:

«Грязный больной лягушонок, не сомневаюсь, вам понравилось бы, если б я продолжала в том же духе; я чувствую, это в вашем вкусе. Так вот нет! У меня нет ни малейшего желания смеяться, равно как и развлекать вас.

Вам захотелось пооригинальничать, месье Камо (господи, до чего мальчишки моего возраста глупо ребячливы!), но, попав циркулем в мое имя, вы попали в беду».

Следующий абзац целиком зачеркнут. Камо больше не улыбался. Длинный Лантье от греха подальше бесшумно убрался на другой конец двора.

Повинуясь нетерпеливому знаку друга, я продолжал переводить:

«Вы спрашиваете, почувствовала ли я укол. Не знаю: в день, когда вы воткнули ножку циркуля в заглавное «Э» имени Эрншо, я была поглощена другой болью. В этот день умер мой отец, день в день, два года назад. Тот же ветер свистел вокруг дома и завывал в трубе. (Вообще-то, была буря, но, хотя никому не пришло в голову зажечь огонь, я не чувствовала холода.)

Сидя на полу у его пустого кресла, я читала ваше письмо. Наверное, вы догадываетесь, какое впечатление оно на меня произвело! Однако, читая ваши слова, злилась я на себя. Ваше глупое письмо напомнило мне, как я разговаривала с отцом вот в таком же тоне, как то и дело ради своих мелких прихотей пренебрегала его усталостью, ради своего желания казаться забавной — его покоем. Безмозглое детство — ничего не видит, ничего не чует, не знает, что люди умирают! А в последний вечер, когда я сидела у его ног, положив голову ему на колени (иногда такое бывало, когда я добивалась прощения за проказы, которые завтра же собиралась повторить), он, как раз перед тем как уснуть, погладил меня по голове и сказал: «Почему ты не можешь всегда быть хорошей девочкой, Кэти?» Это были его последние слова».

Тут Камо выхватил у меня письмо.

— Как это по-английски, вот эта фраза?

— Какая?

— Последние слова ее отца!

Я показал ему эту фразу: «Why canst thou not always be a good lass, Cathy?»

— «A good lass»? Что значит «lass»?

— Это шотландское слово, мадемуазель Нахоум нам говорила, «девочка, девушка» по-шотландски.

— Читай дальше.

«Больше мне вам сказать нечего. Вы отправили письмо, как будто камень кинули через стену: надо же вам узнать, куда этот камень упал. Ответа не жду.

Кэтрин Эрншо».

САТНУ, PLEAS, YOUR PARDON!

С обеда Камо в коллеж не вернулся. Вечером он позвонил мне, умоляя прийти к нему. Поп, мой отец, еле согласился отпустить меня. Дневник у меня был не в самом лучшем виде, а ему как раз вздумалось провести полицейскую проверку. (Иногда на него такое находило — в основном его интересовало, не задали ли нам сочинение. Сочинения — это было мое слабое место.)

— Поп, я ему правда очень нужен!

В конце концов, его убедил взгляд Мун, моей матери. И мое обещание вернуться не поздно. Мне открыла мать Камо. Я ее довольно давно не видал. Она выглядела усталой. Но глаза улыбались.

— А, это ты! Заходи. Камо у себя. По-моему, английским занимается.

Она сказала это таким естественным тоном, словно Камо всю жизнь занимался английским.

Он и правда был у себя, но не занимался. Шагал взад-вперед по комнате, бледный, зубы стиснуты. Ни слова не говоря, он протянул мне исписанный листок.

«Простите, Кэтрин, о, простите меня! Я не хотел причинить вам боль. Вы правы, я кинул камень, не глядя, как ребенок. Я не знал, что там окажетесь вы! Однако я уже не ребенок, мне четырнадцать лет, скоро пятнадцать, — мне нет оправдания. Кэтрин, я хочу, чтоб вы знали…»

И он снова пускался в извинения, объясняя, что это идиотское письмо («идиотское» он зачеркнул, написал «дурацкое»), что это дурацкое письмо он адресовал в каком-то смысле своей матери, это было что-то вроде игры между ними, и он никого не хотел ранить.

«…И уж никак не вас, Кэтрин, никак не вас! И еще, Кэти, я хочу, чтоб вы знали — мой отец тоже…»

Дальше он рассказывал про своего отца, какой это был друг, какой виртуоз уличного жаргона, как они были счастливы втроем, пока он был жив, но вот болезнь, клиника — «Никогда не покрасил бы у себя стены белым!» — и последние слова отца, обращенные к нему: «Она никогда не лопухнется» (эта фраза с переводом)… И опять, и опять извинения… Все это — прыгающим почерком, таким же неистовым, как у Кэтрин Эрншо!

— Можешь перевести на английский?

Я так оторопел от прочитанного, что не сразу ответил.

Панический взгляд:

— Не переведешь?

Я с грехом пополам перевел письмо. Заглядывая мне через плечо, Камо следил, как я пишу.

— «Pardon», ты почему не переводишь «pardon»? Ты написал «pardon» по-французски!

— По-английски это будет так же, Камо!

— Точно? А нет чего-нибудь более… какое-нибудь слово, чтобы не так…

Он зашагал по комнате, подкрепляя слова жестами:

— Надо, чтоб она поняла, понимаешь, поняла правильно!

ME TOO

«Дорогой Камо, вы прощены, и я, в свою очередь, прошу у вас прощения. Я была с вами груба и жалею об этом. Правда, ваше письмо пришло в такой момент, что хуже не придумаешь. Во-первых, эта печальная годовщина, а к тому же атмосфера, которая царит здесь с тех пор, как главой семьи стал мой брат Хиндли. Он настоящий скот, при этом слабодушный (да, слабодушный скот!), и мучает окружающих, потому что сам себе противен. У вас во Франции такие бывают? Я, например, сомневаюсь, чтоб во всей Империи существовал еще один такой Хиндли. Вот бы о чем спросить нашего славного капитана Кука, правда? «А скажите, Джеймс Кук, не попадался ли вам образчик Хиндли на Сандвичевых островах? Нет? А может быть, на Новой Земле? Или в Новой Зеландии?»

Как видите, сегодня у меня настроение получше. Вас я окончательно простила. Теперь должна вам кое в чем признаться: я тоже не имела ни малейшего желания изучать иностранный язык. (Зачем, если я никогда нигде не бываю?) Это моя невестка Фрэнсис послала мое имя в агентство «Вавилон». Говорит, чтоб мне было не так скучно! Мне никогда не бывает скучно! Правильнее было бы сказать — чтоб занять мой ум. Да. Им хотелось бы занять мой ум, чтоб я забыла о X., им хотелось бы изгнать его из моих мыслей, из моего сердца, заставить меня закрыть глаза на то, как дурно с ним обращается Хиндли (вчера так избил, что Джозеф, и тот вмешался и оттащил его. Не то убил бы!).

Изгнать X. из моих мыслей? Все равно что просить меня забыть саму себя! Сначала я поклялась, что никому писать не стану. Потом пришло ваше письмо. Отозлившись, я почувствовала в нем сильную волю, характер, близкий к моему и в смехе, и в гневе, а также возможность довериться другу, который не предаст. В качестве предосторожности я, тем не менее, послала вам тот ответ, который вас так расстроил. Теперь я знаю, что у меня есть друг. Друг, с которым я могу говорить про другого моего друга. Здесь после смерти моего отца все не замечают X. или ненавидят. Вы согласны, чтоб я вам рассказывала про него? Про то, как нам с X. живется в этом доме, а жизнь у нас, заранее предупреждаю, не из веселых.

Дорогой Камо, учтите, ваша роль наперсника будет неблагодарной. Так что оставляю выбор за вами и, если не ответите, не обижусь.

Кэтрин.

Р.S. Если все-таки решите мне отвечать, пишите по-французски. Ваш английский оставляет желать лучшего. И еще объясните мне одну загадку: вы употребляете, даже на моем языке, некоторые слова, смысл которых мне совершенно неизвестен. Вы упоминаете какое-то «метро» («в метро, когда мы ехали в больницу»), какие-то «телефонные разговоры»…

Метро? Телефонные? Вы не могли бы истолковать мне эти слова?»

Камо выслушал мой перевод молча. По мере того, как я читал, лицо его разглаживалось. В самом деле, за неделей хорошего настроения последовала просто-таки адская. Он ждал этого письма в таком нетерпении, в такой тревоге, что бедняга Лантье едва осмеливался попадаться ему на глаза.

— Ты чего, Камо? Что я тебе сделал?

Теперь он успокоился, даже как-то просветлел. Что-то вроде торжественной радости. Немного погодя он спросил:

— Почему ты мне выкаешь?

— А?

— Почему ты, когда переводишь, называешь меня на «вы»? Кэти ведь может мне и «ты» говорить! «You»… разве не так?

Он смотрел на меня в упор. {Очень характерный для него взгляд: вроде он и здесь, и в то же время где-то далеко.)

Я даже не сразу нашелся, что ответить.

— Камо, да неважно, в письме важнее не это!

— Да неужели? По-твоему, это неважно. Ну-ну…

Он хмыкнул, сложил письмо, убрал в конверт, не сводя с меня глаз.

— Значит, если я стану тебе выкать, ты сочтешь, что это неважно?

С такой это иронией. Я знал, что спорить бесполезно. И что Камо не остановишь, если его понесло. Он продолжал тем же тоном, так же глядя на меня:

— Должно быть, не больно-то ты здорово перевел…

Любимый друг начинал действовать мне на нервы.

— Кстати, сам видишь, что Кэти пишет: английский-то у тебя не ахти!

Я целый вечер убил, переводя это письмо, — для него, между прочим! Так что тут я очень мирно и спокойно, взявшись за ручку двери (мы были в его комнате), ответил так:

— А пошел-ка ты сам знаешь куда, сам переводи, раз такой умный!

MY GOD!

И больше я не переводил ни одного письма Кэтрин Эрншо. Камо занялся этим сам.

Уж английский он учил, так учил! Да быстро! Да здорово! Чуть выпадал часок свободный — он проводил его с мадемуазель Нахоум.

— Мадемуазель, у меня нашлось, что сказать по-английски!

Она ни о чем не спрашивала. Когда он предложил платить за эти частные уроки, изящно отказалась:

— Лучшей платой будут ваши успехи, little Камо.

И плата не заставила себя ждать! Кривая успеваемости Камо полезла вверх, как температура летом {скоропалительное лето после затяжной зимы!). Для общества он был потерян. Все сидел где-нибудь в углу, зарывшисьв один из толстенных словарей, которые дарила ему мать. А он все время просил ее покупать еще новые.

Мать Камо, надо отдать ей должное, торжествовала очень умеренно. Даже была обеспокоена:

— Ты бы хоть передохнул, милый, я же тебя просила учить английский, а не превращаться в англичанина!

Он ничего не отвечал, и она призывала в свидетели меня:

— Вот ты, хоть ты ему скажи, что нельзя столько заниматься! В кино его вытащи, что ли…

После чего возвращалась к своим бумагам. Потому что она тоже все раньше и раньше бралась за работу и все позже и позже за ней засиживалась. Хорошо если раз в день им случалось перемолвиться хоть словом. У обоих свет горел до зари — Камо рылся в английских словарях, его мать — в папках из агентства «Вавилон», становившихся чем дальше, тем толще.

В сущности, все были довольны и счастливы. Мадемуазель Нахоум, Камо, его мать…

Один только я был обеспокоен. «Обеспокоен» — это еще слабо сказано.

Не по душе мне была эта история, и все тут!

Еще при чтении второго письма Кэтрин Эрншо где-то у меня внутри прозвонил первый звоночек, вроде сигнала тревоги. Он подкрепил неуютное ощущение, вызванное необузданным почерком ее первого письма. И уже не умолкал. Напротив, по мере того, как проходила неделя за неделей, он становился все громче, и скоро уже все сирены Лондона выли у меня в голове, объявляя воздушную тревогу!

«Что же это за девочка, которая не знает, что такое метро, и понятия не имеет о телефоне?» — вот первый вопрос, который я себе задал.

В наше время надо жить уж в очень уединенном месте, чтоб не знать таких вещей!

А кстати, в каком это уединенном месте? Кэтрин Эрншо в своем письме говорила «здесь» («атмосфера, которая царит здесь»), ни разу не уточняя, где именно. И этот ее X… Почему только инициал? Таковы были первые мои вопросы. Бесполезно задавать их Камо, главная забота которого — выяснить, на «вы» его называют или на «ты». Непонятно…

Насколько я мог понять из его взволнованных излияний, X. был найденыш, живущий в семье Кэти, этакий неисправимый бунтарь, который на все плюет, ничего не боится и любит только одно существо в этом мире: Кэти. Не столько сам X., сколько сила этой любви восхищала Камо.

— Он ради нее на все способен!

Случалось, когда мы вместе шли из школы, он вдруг останавливался как вкопанный, схватив меня за локоть. (Хватка — ого-го!)

— Знаешь, этот Хиндли, ну, ее братец, который все гнобит Х., ты не представляешь, какой это гад! Пьет с утра до вечера. На той неделе собственного сына ухнул в лестничный пролет. Хорошо, внизу оказался X. и сумел поймать ребенка на лету.

My God…

KING GEORGE

Сам не знаю, как я пришел к этой мысли. Пришел, и все. Интуиция, наверно. И вот я подловил нашего историка Бейнака, когда он выходил после урока, и спросил его:

— Скажите, месье, а путешественник Джеймс Кук, он нашего времени?

Этот учитель никогда не смеялся над нашими ошибками. Он их поправлял.

— Нет, конца XVIII века. Погиб в 1780-х годах — его убили туземцы Сандвичевых островов.

Должно быть, я изменился в лице, потому что Бейнак спросил полузаботливо, полунасмешливо:

— Что с тобой? Тебя настолько огорчила гибель капитана Кука? Он что, твой родственник?

Но я уже не слышал его, перед глазами у меня встали строки из письма Кэтрин Эрншо: «Вот бы о чем спросить нашего славного капитана Кука, правда?»

Сумасшедшая! Она вообразила, что живет в XVIII веке!

Камо переписывается с несчастной сумасшедшей, у которой мозги сдвинуты на два века назад! Ни метро, ни телефона — вот все и объясняется! А ее «здесь», «в этом доме» — которого она ни разу не назвала — это же сумасшедший дом, ясное дело. Жуткое заведение, где другие психи кидают живых младенцев в лестничный пролет! (Если, конечно, она и это не выдумала, бедняжка. Как выдумала, скорее всего, своего друга X., который существует только в ее больном сознании…)

— Камо, мне хочется перечитать то первое письмо Кэтрин Эрншо!

— Между прочим, мог бы назвать ее «Кэти»…

— Ладно, первое письмо Кэти. Дашь почитать? Его пришлось долго упрашивать. Он дал мне письмо только до завтра.

— С чего ты взял, что это почерк сумасшедшей? — спросил доктор Грапп, возвращая мне письмо.

Он был наш школьный врач. Я его очень любил, потому что он никогда не говорил, что я самый маленький в классе. Он говорил только, что я не самый высокий.

— И вообще, ты что, и вправду думаешь, что у сумасшедших какой-то особый почерк?

— Но столько зачеркнуто, перо аж бумагу рвет…

— Темперамент, надо полагать.

Он задумчиво, изучающее смотрел на меня поверх своих рыжих усов.

— Ты сам-то здоров? Спишь хорошо? Если переутомился, не стесняйся, давай сразу ко мне.

Я пошел к месье Пуи, учителю рисования. Вот уж кто был наш любимец. Волосы у него были встрепанные, как перья метелки, в карманах чего только не напихано, а на уроках рисования он говорил с нами в основном про кино. Каждый из нас поверял ему свои беды — под большим секретом и считая себя единственным. Он выслушивал нас с необычайным вниманием. И его ответы попадали прямо в точку. Именно то, что надо было сказать.

Сначала он долго разглядывал конверт.

— Интересно, слушай-ка, очень интересно! Где ты это раздобыл?

— У Камо, месье.

Потом он прочитал письмо, задумчиво кивая и приговаривая в такт:

— Да, так я и думал…

В конце концов вернул мне письмо и объявил:

— Английское.

Я только рот разинул, да так и остался. Английское? Да неужели? Но он пояснил:

— Английское, XVIII века. Старинное письмо, написано гусиным пером. Перо плохо очинённое, царапает бумагу.

Когда ко мне вернулось дыхание, я пролепетал:

— Вы имеете в виду, что это письмо написано в XVIII веке?

— Судя по всему. Впрочем, вот, посмотри.

Он перевернул конверт и показал мне восковую печать, оставшуюся на клапане. На ней были переплетенные инициалы: «К» и «Э».

— Такие монограммы были в ходу в XVIII веке. А есть и еще кое-что.

Смеркалось. На улице начинался дождь. Мы были одни в кабинете рисования. Он включил большие лампы под потолком, влез на стол и поднес конверт к самой лампочке.

— Вот, погляди.

Я забрался к нему и поднялся на цыпочки. Он ткнул пальцем в круглую печать, которая стала видна на просвет. Явственно прочитывалось: «KING GEORGE III», потом неразборчивые следы каких-то букв или римских цифр и начало даты 177… или 179…

— Может быть, почтовый штемпель, не знаю. Во всяком случае, сколько мне помнится, Георг III был на коне в конце XVIII — начале XIX века, ну, сам проверишь.

Дождь хлестал по стеклам. Сверкнула молния.

— Пожалуйте под душ, — проворчал месье Пуи, выключая в кабинете свет.

Он извлек из карманов две бесформенные шляпы (да, две, такие вот у него были карманы!) и нахлобучил одну мне на голову. По сей день так и слышу, как я спросил его, когда он запирал кабинет:

— Но ведь тогда… та, что написала это письмо, — она… ее ведь нет в живых?

Его смех раскатился по коридорам, в этот час уже пустынным.

— Если она еще жива, попроси ее поделиться рецептом бессмертия!

Рис. О.Граблевской

Если вы находите время на то, чтобы часами мониторить у экрана сводки с полей, найдите время  и на то чтобы почитать Дневник комбрига А. Мозгового, ибо то что он писал было написано по живому, и по увиденному и пройденному воочию,т.е.  от боли душевной  за веру , народ и отечество. Если уже читали, то прочтите еще раз.  

То что он описал повторяется один в один сегодня, спустя 8 лет, т.к. все проводят по тем же лекалам, но к сожалению весьма многим очень нравятся танцы на граблях.

Последние 2 года устроили чистку(отсеивание) среди людей, и я говорю не о смертях, а о том, что корона стала некоей лакмусовой бумажкой для каждого в определении его окружения, когда ты решаешь — кто есть кто. И вот сегодня началась новая чистка и новое отсеивание. В этой новой войлне   мы узнаем еще больше, как о себе самих, так и о тех кто окружает нас, и даже многие из тех кто выступал против коронобесия скоро(или уже) предстанут в ином свете.

• Лк.22:31 И сказал Господь: Симон! Симон! се, сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу,

• «Какая живая картина грознаго испытания! Как пшеница, просеваемая сильною рукою, подвергается быстрому кругообращению и переворотам, мгновенно сменяющимся: таково же должно быть положение учеников, по домогательству сатаны. Страшное положение! Сатана надеется, что при его просевании не останется ни одного добраго зерна, а все окажется то плевою, то пылью, то мелким, пустым зерном, — которое легко если и не пройдет сквозь решето, то вылетит из него.»Филарет (Гумилевский) святитель

АЛЕКСЕЙ МОЗГОВОЙ. Отрывки из  ДНЕВНИКА КОМБРИГА

Полностью тут:

Алексей Мозговой. Дневник комбрига

Я призываю соратников, призываю тех, кто сегодня в строю, и будущих воинов. Мы не могли иначе, у нас не было выхода. Но вы будьте мудрее нас. Не доверяйте врагам. Не верьте Москве и Киеву. Ни хорошему, ни плохому. Ни победам, ни поражениям. Даже если весь Донбасс от Славянска до Мариуполя они отдадут вам, даже если всю Новороссию — не верьте! Они всё превратят в поражение. Власть в России и Украине в одних руках. И там, и там спецслужбы служат еврейским олигархам. И им нет разницы, кто ты — украинский националист или русский доброволец, писатель Олесь Бузина или командир ополчения Александр Беднов.

Люди Донбасса! Русские и украинцы! Братья!

Наша жертва не напрасна! Не напрасна ни для тех, кто встал на защиту Донбасса, ни для тех, кто встал за единство Украины. Наша общая беда в том, что наши идеалы оказались в руках подлецов, которые играя на патриотических чувствах русского и украинского народа, организовали нам эту войну.

Скоро нам всем — русским, украинцам, белорусам предстоит сражаться за единое государство вместе со всеми когда-то отпавшими от нашей Родины народами. И надо благодарить Бога, что накануне большой войны нам открылись лица наших истинных врагов, которые разделили наши народы в 1991 году и до сих пор удерживают свою власть на нашей земле, организуя в ней перевороты и майданы, а затем стравливая нас в гражданских войнах. Но они рано радуются! Здесь, в Новороссии, в горниле братоубийственной гражданской войны куется оружие великой мести, которое пройдет по земле России, Украины и Белоруссии и выжжет эту вселенскую скверну.

Потому я говорю вам: наша жертва не напрасна! Эта война не разделит наши народы. Стыд за пролитую братскую кровь окажется сильнее, чем мираж независимости. На крови воинов-мучеников, на братской крови русского и украинского народа воскреснет наше единое государство. Это для нас набатом звучат слова святого Лаврентия Черниговского: «Как нельзя разделить Святую Троицу — Отца и Сына и Святого Духа — это един Господь Бог, так нельзя разделить Россию, Украину и Белоруссию — это вместе Святая Русь!»

Поэтому я обращаюсь к вам, братья, чтобы вы всегда видели истинного врага и не поднимали руку друг на друга.

Комбриг Мозговой

Люди в недоумении. Москва поддержала восстание, посылает войска, вооружение. И одновременно пытается впихнуть восставший народ обратно в Украину.

Тогда зачем это все? Для чего поддерживать, если цель не победа? Вопросов каждый день все больше.

*

Из российских СМИ часто слышим, как зомбированы украинцы. Однако никто не замечает, как зомбирован теми же СМИ народ в России. Несмотря на трусливые маневры своего руководства, люди верят, что на Донбассе Россия проводит свою независимую политику.

*

Убежденность, что власть в России неоднородна и в ней действуют разные силы, часть которых за русских и Новороссию, — иллюзия. К сожалению, вера в это — наша общая болезнь.

*

Российским политикам и СМИ хорошо известно, что фашистскую и бандеровскую атрибутику на украинскую молодежь налепили еврейские олигархи. Но они с упорством продавливают тему именно «украинского фашизма». Разжигают ненависть и еще больше усугубляют конфликт. Оскорбляют людей и все дальше отталкивают их от России.

*

В 90-е цепочкой войн по границам Союза со страны содрали кожу. А вот теперь дошло до сердцевины. Уничтожение начала и колыбели Руси — это ритуал, который должен сорвать с точки опоры все российское государство.

*

В Кремле делают вид, что не при делах, скромно умалчивая о своей роли в украинских событиях. Однако там сделали все, чтобы эта война разгорелась.

Не препятствовали госперевороту, ссылаясь на то, что это внутреннее дело Украины. Но забыли про это, когда брали Крым.

Не ввели войска для защиты населения Донбасса. Но послали вооруженные отряды в Славянск, Луганск и Донецк.

Обещали военную помощь. Но цедили так, чтобы нельзя было победить.

В августе, наконец, ввели войска, но не дали им наступать.

Провозглашали Новороссию от Луганска до Одессы, а позволили удержать лишь две области. Но и от них половину оставили противнику, а оставшийся огрызок поделили на ДНР и ЛНР, чтобы русские и здесь не могли объединиться и не стали самостоятельной силой.

*

Еврейские политики Украины и их СМИ делают дебильные заявления от имени украинского народа, выставляя украинцев дураками. Еврейские СМИ в России подхватывают эту глупость и провокацию против украинцев, вызывая смех у российской аудитории.

Недобрый смех ожесточает. Глумление и смех над украинцами не дает увидеть трагедию лишенного голоса украинского народа. И точно так же еврейские шоумены глумятся над Россией и русскими в украинских СМИ. Они за нас все решили — мы должны смеяться и убивать друг друга.

*

Москва установила здесь воровскую власть не лучше киевской, а для вразумления непонятливых присылает своих кураторов и спецслужбы. В общем, шило на мыло и веревку в придачу.

Если в Украине враг открылся, то в России еще нет. Людям трудно поверить, что в России под видом наших благодетелей выступает тот же олигархический кагал. Для них свои не в Донбассе, а в Киеве, где их единокровные братья взяли власть. В общем, театр с двух сторон, а поле боя русские сердца.

*

По сценарию, который отрабатывают российские СМИ, русский народ борется с «украинским фашизмом». По сценарию украинских СМИ украинцы защищают единство своего государства. Какие удачные грабли! Как в Гражданскую. Опять у русских идеи разные, а у их исконных врагов одна — стравить простофиль и грабить, пока те будут рвать чубы друг другу за «правое дело».

*

Те, кто ищет доказательства существования «украинского фашизма» на форумах радикалов и копаясь в трофейной символике, наверное, и не подозревают, что их противники столь же успешно находят доказательства «русского фашизма», выкапывая его на маргинальных сайтах и изучая фото наколок русских добровольцев.

*

Удивительное дело! Стоило нам с украинскими командирами выйти за привычный шаблон, то есть — просто поговорить по-человечески, как нам тут же напинали с обеих сторон. Ведь мы разрушаем образ врага! Который так кропотливо создавали для нас СМИ и их хозяева.

Похоже, критикам в сетях все равно, сколько еще прольется братской крови. Но почему паскудные ярлыки, навязанные инородцами, дороже нам, чем родные братья?

*

Свой каганат у нас они строят с такой же жестокостью, с какой уничтожают палестинцев на их земле. Только здесь они расчищают территорию нашими руками. Мы воюем друг с другом, как нам кажется за нашу землю. А они считают ее своей и называют Украину и Крым Хазарией. Зачем же нам делить между собой Украину, Крым, Донбасс? Пока власть у врагов, нельзя нам спорить друг с другом за землю. А когда власть будет наша, и спорить не придется!

*

В этой войне победит не тот, кто лучше вооружен (кукловоды будут вооружать и одну и другую сторону). Победит тот, в ком быстрее пробудится стыд за братоубийство и братские чувства. Это будет наша общая победа.

*

Не хочу спорить, но считаю, что Москва только создает видимость помощи (техника, советники, гумконвои), чтобы успокоить российское общество. Вполне возможно, сливать Новороссию как территорию не будут. Ее будут использовать для взаимного уничтожения русских и украинцев, все более углубляя раскол, который со временем перейдет в открытое военное противостояние Украины и России.

*

В этой связи, когда Москва и Киев осуществляют здесь совместную кампанию по утилизации ВСУ и ополчения, единственным выходом для всех было бы объединение ополчения с ВСУ и движение на Киев. Этого нам сделать не дадут — в Киеве и Москве очень забеспокоились, когда мы провели телемосты с командирами тербатов. Однако это единственный выход из тупика гражданской войны.

*

Все более очевидно, что и Крым, и массовое убийство в Одессе, и Волноваха, и бомбардировка Луганской администрации — это не стихийные события, а спланированные действия, исходящие из одного центра, катализаторы для русско-украинской войны.

Даже непонятные поначалу и бессмысленные с военной точки зрения обстрелы городов — это не ошибки или плохая подготовка армии, а часть плана по разжиганию обоюдной ненависти.

*

Все, что исходит от Москвы, лукаво. Лукавы заявления о помощи. Лукавство — гумконвои, которые не доходят до людей и распродаются на рынках. Лукавы речи о Русском мире и противостоянии Западу. Лукавы войны, которые они ведут. Лукав мир, который они якобы хотят установить. Все ложь, измена и обман.

Лукавое не имеет веса и цены. Но дорого платит тот, кто поверил.

*

Монахи с Афона прислали мне весточку, чтобы я готовился к мученичеству, если конечно, не подчинюсь. Еще сказали, что скоро большая война и воевать против Запада мы будем вместе — Украина, Россия, Белоруссия и Сербия. Это хорошо. Значит, наши телемосты не зря. И еще, что во время войны придет православный Царь и Россия с потерями, но восстановит границы и силу империи. В общем, все не так безнадежно, только обо мне как-то невесело.

*

Несчастный Донбасс. Мы зажаты с одной стороны украинскими войсками, с другой российскими. И те, и другие — наши кровные братья. Но и те, и другие — послушные орудия в руках врагов.

*

Соседи недовольны, что мы с головой не лезли в Дебальцево. Но я вообще не понимаю, почему ополчение должно класть людей в лобовых атаках, когда по указанию из Москвы командование выпустило из котла около тысячи западных наемников! Артиллерии запретили стрелять, когда те колонной выходили мимо позиций ополчения. Кому нужна такая война?

*

Дебальцево отдадут. Кремлю нужен пиар и маленькая победа. Видно по их скользким рожам, что они уже обо всем договорились. Наемников выводят, хлопцев оставляют в котле, как летом.

*

Мы говорим, что несем потери. Кто мы? Я по привычке говорю о своих, но те-то тоже не чужие!

Украинская армия планомерно готовится сионистами для войны с Россией. А большие потери им сегодня нужны, чтобы тысячи украинских семей, потерявших своих сыновей, проклинали Россию, чтобы и в армии, и в тылу возникла устойчивая ненависть к братьям. Поэтому украинские части целенаправленно подводятся под удары российской артиллерии и оставляются в котлах.

*

Какой одинаковый сценарий! Те же снайперы в Москве 93-го и в Киеве, та же стрельба по своим и чужим, те же израильские боевики. И одинаковый итог: им — власть, нам — война.

*

Они хотят убить меня не потому, что я как-то реально угрожаю их власти, а потому, что говорю, что это война не русских и украинцев, а война против русских и украинцев.

*

Российские войска давно втянуты в эту войну, но их усилия и жертвенность так же предаются, как наши. Русских и украинцев просто изматывают перед большой войной.

*

Людям я всего сказать не могу, они потеряют веру. Но может быть, эти заметки пригодятся тем, кто придет вслед за нами. Они не будут так доверчивы. И если им пригодится наш опыт, значит мы ошибались не зря.

*

На Украине майдан и добровольческие батальоны. Но управляют ими не украинские националисты, а украинские евреи. Нацбаты только прикрыты свастикой и бандеровскими лозунгами, но созданы олигархами, чтобы разжигать русско-украинский конфликт. В войска и МВД фактически введена структура еврейских комиссаров и карательных отрядов, как в Гражданскую. Они расстреливают солдат, отказавшихся стрелять в ополчение, стоят в заградотрядах, уничтожая отступающие подразделения. И они же принуждают ВСУ вести огонь по жилым кварталам и совершают зверские убийства, терроризируя русское население Украины.

Это и есть третья сила, а на самом деле Первая, которая провоцирует и разжигает войну. Они проникли во все структуры государства и растворились среди не различающих их украинцев и русских.

*

Я воюю за право говорить правду. Не российскую и не украинскую, а одну на всех — о моем обманутом и разделенном народе. Правда — это мое последнее оружие в борьбе за честь моего народа.

*

П.С.

Эти слова принадлежат последнему Российскому Императору Николаю Второму. Они были переданы в письме Великой Княжной Ольгой Николаевной весной 1918 года, во время пересылки Царской Семьи в Екатеринбург. Этот текст принято считать духовным завещанием Царя-Страстотерпца.

• «Отец просит передать всем тем, кто Ему остался предан и тем, на кого они могут иметь влияние, чтобы они не мстили за Него, так как Он всех простил и за всех молится, и, чтобы не мстили и за себя, и чтобы помнили, что то зло, которое сейчас в мире, будет еще сильнее, но не зло победит зло, а только любовь!»

Если по правде — давай без обид: 

Тот, кто убил — тот и убит. 

Кто в дождь отдал плащ —тот под плащом. 

Тот, кто простил — тот и прощён. 

Пусть разлетаются листья и пусть, 

Дерево шепчет на радость и грусть, 

Мчится корабль навстречу волнам, 

Всё, что случится — останется нам.

П.П.С.

Отпишитесь пожалуйста от меня или удалите  те кто читает, если вам нравится читать или использовать новости с клише вроде:  фашисты, укропы, москали, кацапы, и прочих которые разделяют и без того разозленный и разрозненный народ. 

Лучше хранить молчание, предоставив суд времени и Богу.