Ким сисып новые рассказы услышанные на горе золотой черепахи

Пьяный в павильоне Плывущей лазури

Ким Сисып

Город Пхеньян лежит на земле, издревле именуемой Чосон. Еще когда чжоуский правитель У-ван одержал победу над государством Шан, он посетил там мудрого Киджа, и тот поведал царю «Великий план в девяти разделах». У-ван отдал мудрецу во владение эту местность, но числить Киджа своим подданным не стал.

Чего только не увидишь в Пхеньяне: там Узорчатая гора, и башня Феникса, и Тюлевый остров, и пещера Единорога, и скала Обращенная к Небу, и городище Чхунам… Всех красот и достопримечательностей, прославленных еще с давних пор, и не перечесть. Одна из них — павильон Плывущей лазури у монастыря Вечной ясности. Монастырь этот прежде звался «Дворцом е девятью лестницами», и владел им правитель Тонмён-ван. Стоит он в двадцати ли к северо-востоку от городской стены. Глянешь с высоты его вниз — увидишь реку, посмотришь вдаль — откроется бескрайняя равнина. Вот уж поистине прекрасное зрелище!

По вечерам расписные лодки и торговые суда, миновав ворота Тэдонмун, обычно останавливаются на реке возле утеса, поросшего ивами. И если кто из путников решит там заночевать, то не преминет подняться вверх по реке, вдоль и поперек осмотрит монастырь и возвращается ублаготворенный. К югу от павильона есть две каменные лестницы с высеченными на них надписями: слева — «Лестница белых облаков», справа — «Лестница черных туч». Узорные каменные колонны вызывают у приезжих восторг.

В начале годов «Послушания Небу» в Согёне жил некий Хон — молодой человек из состоятельной семьи. Он обладал привлекательной наружностью, изящными манерами, а вдобавок и хорошим слогом. Однажды в Праздник средины осени, — а он всегда приходится на полнолуние, — юноша вместе с компаньонами привез в Пхеньян на продажу полотно и шелк. Когда он причалил к берегу и сошел с судна, все прославленные певички города высыпали за ворота, чтобы поглазеть на него.

Живший в городе давний друг Хона, некто Ли, устроил в его честь пирушку, и молодой человек вернулся на судно, изрядно захмелев. Ночь выдалась прохладная, сон не приходил, и Хону вдруг вспомнились стихи Чжан Цзи о том, как поэт ночью приплыл к Кленовому мосту. Внезапный порыв охватил Хона: он прыгнул в лодчонку и, покорный какому-то смутному влечению, поплыл по освещенной луной реке. Вскоре он очутился у подножия павильона Плывущей лазури. Привязав лодку в зарослях тростника, юноша поднялся по лестнице. Опершись на перила, окинул он взором дали. Чистый напев зазвучал в дыхании ветра. Лунный свет разливался вокруг, как море, нитями шелка блестели в нем волны речные, над отмелями дикие гуси кричали, а меж сосен, стоя в росе, дрожал озябший журавль. Холодно и безмолвно было вокруг, словно юноша поднялся на луну, в Пурпурный чертог. С высоты устремил он взгляд на древнюю столицу: туманом окутаны побелевшие башни, волны бьются у обветшавших стен… Хотелось вздохнуть, как при виде пшеницы, растущей на развалинах инь-ских дворцов. И тогда Хон стал вслух сочинять стихи. Вот они ( Стихи в этой новелле даны в переводе Арк. Штейнберга. ).

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Когда было закончено шестое стихотворение, юноша, хлопая в ладоши и приплясывая, стал повторять строку за строкой. Время от времени он останавливался и переводил дух. Ни рокот струн, ни звук свирели не сопровождали его пение, но сколько было в нем разнообразных чувств: то казалось, будто пляшет дракон в мрачном ущелье, то будто стонет несчастная вдова в одинокой лодке.

Наступила уже третья стража, когда юноша наконец умолк и решил возвратиться, но вдруг с западной стороны донесся звук приближающихся шагов; Хон решил, что это кто-нибудь из монахов, услыхав его голос, удивился и пришел узнать, что здесь происходит. Молодой человек сел на ступеньку и стал ждать. Видит — появилась прекрасная дева в сопровождении двух прислужниц; У одной в руке опахало с яшмовой ручкой, у другой — веер из тонкого шелка. Строгостью одеяния и достоинством манер дева походила на барышню из знатного дома. Хон спустился с лестницы, притаился за стеной и стал смотреть, что они будут делать.

Облокотившись на перила в южной части павильона и любуясь луной, дева негромко запела. Нечто игривое появилось в чертах ее лица, но при этом оно ничуть не утратило своей благопристойности. Служанки разложили перед девой парчовые подушки.

Она села, оправила одежду и спросила звонким голосом:

— А куда делся тот, кто слагал здесь стихи? Я ведь не дух, что насылает любовные чары, не обольстительница с ножками-лотосами!.. Какая удача, что сегодня куда ни глянь — на тысячи ли раскинулось безоблачное небо, катится по небу холодный круг месяца, и от блеска его побледнела Серебряная река! Опадают плоды с коричного дерева, и похолодало в Нефритовом тереме. Можно ли в такую чудесную ночь не излить сокровенные чувства, кубком вина провожая каждую песнь!

Долго переминался Хон с ноги на ногу, не зная — страшиться ему или радоваться. Наконец он решился тихонько кашлянуть. К нему тотчас подошла служанка и сказала:

— Госпожа просит вас пожаловать.

Юноша робко приблизился и, отвесив поклон, опустился на колени. Красавица не выказала ему особого почтения, только произнесла:

— Можете подняться сюда.

Служанка мигом поставила между ними ширму, наполовину скрывшую лицо девы. Та продолжала с невозмутимым видом:

— Что за стихи вы сейчас читали? Прочтите-ка их еще раз для меня!

Юноша вновь прочитал одно за другим все шесть стихотворений.

— А вы, оказывается, знаете толк в стихах! — с улыбкой сказала красавица и велела служанкам принести вино и закуски.

Кушанья оказались непривычные для смертного — такие твердые, что не укусишь. Вино тоже нельзя было взять в рот — одна горечь.

Дева с усмешкой промолвила:

— Может ли житель этого бренного мира оценить по достоинству нектар из белой яшмы и мясо красного дракона! Сходи поскорее в монастырь Священной защиты, — приказала она служанке, — и попроси у монахов вареного рису.

А надобно вам сказать, что в монастыре том не было никаких монахов, одни только статуи архатов.

Служанка побежала исполнить повеление и очень скоро вернулась, неся, как и было ей сказано, вареный рис, только без всякой приправы. И снова раздался голос красавицы:

— Сбегай к Винному утесу и попроси какой-нибудь закуски.

(А под утесом в озере жил дракон.)

Прошло совсем немного времени, и появилось блюдо с мелко нарезанным карпом. Хон с удовольствием принялся угощаться. Не успел он закончить трапезу, как дева написала на бумаге из листьев коричного дерева стихи, созвучные по настроению стихам молодого человека. Через служанку она передала их Хону. Вот эти стихи.

* * *

и в морях иссякнуть воде!.. »

Стихи девы привели юношу в восторг. Но тут ему показалось, что красавица собирается покинуть павильон. Желая удержать ее подольше, Хон обратился к ней с вопросом.

— Смею ли я узнать, из какого рода вы происходите и какое носите имя? — спросил он.

Дева, печально вздохнув, так отвечала:

— Ваша недостойная собеседница происходит из рода Киджа, предки мои — иньские властители. Когда древний мой прародитель получил во владение эту местность, он во всем — в ритуалах и музыке, в канонах и наказаниях — наставлял народ с помощью восьми заповедей. Оттого-то более тысячи лет процветала наша страна и распространялось в ней просвещенье. Но пришло лихое время, Небо лишило нас своей благосклонности, разом обрушились на страну засухи и прочие беды. Государь, мой покойный отец, потерпел поражение от безвестного простолюдина, и пришлось ему покинуть храм своих царственных предков. Ви Ман, воспользовавшись смутой, похитил его трон. Злой рок постиг страну Чосон. Я же, слабая девушка, охваченная горем и смятением, решила ценой жизни сохранить верность трону. Вдруг мне явился некий святой и, ласково утешая меня, сказал: «Я — один из основателей этого государства. Как только закончился назначенный мне срок царствования, я удалился на остров посреди моря и приобщился к сонму бессмертных. Тому уже не одна тысяча лет. А ты, девушка, готова последовать за мной в Пурпурный чертог и в Потаенную столицу, чтобы жить там привольно и радостно?»

Я сказала, что готова. Тогда он взял меня за руку и повел за собой. Он поселил меня одну в павильоне и стал приносить мне эликсир бессмертия с Потаенных островов. Так прошло несколько дней, и вдруг я почувствовала, что тело мое обрело легкость, а дух окреп; мне даже стало казаться, будто все существо мое переродилось. С той поры я свободно летаю между небом и землей, достигаю самых отдаленных пределов вселенной, побывала в десяти землях и на трех островах — в тех блаженных местах, где в гротах обитают бессмертные.

Однажды, когда ярко блистало осеннее небо, а яшмовый свод был прозрачен и ясен, когда свет луны потоком струился на землю, я запрокинула голову и стала смотреть на лунную жабу и коричное дерево. И тут во мне родилось неодолимое желание полететь на луну, и я полетела, взошла там в обитель Холода и Пустоты и в Хрустальном дворце преклонила колени перед Чан-э. Она же, видя, что я целомудренна, скромна и к тому же сведуща в науках, обратилась ко мне с такой речью:

— Хотя и зовут у вас обитель бессмертных краем блаженства, сотворена она из праха и из пыли. А как чудесно ступать по синеве небосвода и впрягать в колесницу белого феникса, упиваться нежным ароматом под сенью алого коричного дерева и, словно покрывалом, окутывать себя прохладными лучами в небесной лазури, праздно бродить по Нефритовой столице и купаться в Серебряной реке!

И велела мне Чан-э прислуживать при алтаре с благовониями и помогать ей во всем. Наслаждалась я там блаженством, какого и не передашь словами.

Но нынешней ночью мною вдруг овладели думы о родине. Посмотрела я с высоты на этот бренный мир, недолговечный, как мотылек-однодневка, отыскала знакомые с детства места. Все здесь осталось, как прежде, только близких людей уже нет. Лунным сиянием залиты поля былых сражений, белая роса омыла нагромождения развалин. Я рассталась с прозрачной твердью, опустилась поспешно на землю, поклонилась могиле предков. А потом мне захотелось побродить над рекой у павильона, дать выход глубокому чувству… Тут я встретила вас, ученый юноша, и меня охватили радость и смущение. И дерзнула я своей грубой, бесталанной кистью прибавить несколько строк к вашему драгоценному творению. Не потому, что нашла у себя дар слова, но лишь затем, чтобы поведать о своих чувствах.

Хон упал на колени и, коснувшись лбом земли, произнес:

— Я, низкорожденный и невежественный, не смел даже надеяться, что дева из царского рода, небесная фея откликнется на мои строки!

Он приблизил к себе листы с ее стихами, проглядел их еще раз и тут же запомнил. Затем снова почтительно склонился и сказал:

— Не просветленный благодатью, я глубоко погряз в грехах и не в силах вкусить пищу бессмертных. Поистине чудо, что я хоть немного разбираюсь в письменах и рисунках и слышал кое-что о заоблачных напевах. Я, разумеется, не могу и мечтать о всех четырех удовольствиях жизни, но прошу вас написать мне в назидание сорок двустиший на тему: «Любуюсь луной осенней ночью в беседке над рекой».

Красавица кивнула, насытила тушью кисть, взмахнула ею — и на бумаге словно завихрились тучи и заклубился дым. Миг — и стихи были готовы:

Лютый тигр. Сим Саджон(?). Бумага. Тушь и краска бледных тонов. Центральный национальный музей (Сеул).

Дева отбросила кисть, взмыла ввысь и исчезла неведомо куда. Но перед тем, как покинуть юношу, велела служанке передать ему такие слова: «Строги веления Небесного владыки. Настала пора — уже впрягают белого феникса; не окончена возвышенная беседа, тоска проникла мне в душу».

Вдруг налетел вихрь, сбил юношу с ног и вырвал у него заветные листы, видимо, затем, чтобы стихи гостьи из иного мира не распространились среди людей. Хон застыл в растерянности и погрузился в глубокое раздумье. «Сон ли то был? Вроде бы не сон… Наяву ли это было? Не похоже, что наяву… » Опершись на перила, он старался припомнить каждое слово прекрасной девы. Вновь и вновь переживая чудесную встречу, он сокрушался, что не высказал деве своих чувств, и в конце концов сложил такие стихи:

Прочитав стихи вслух, он огляделся вокруг и прислушался: гудел колокол в горном храме; в прибрежном селении пели петухи; луна ушла на запад, и в небе ярче заблестели звезды. Слышно было, как пищат крысы да цикады поют возле павильона. Скорбь и благоговейный трепет овладели Хоном — он страдал оттого, что не смог удержать красавицу. Спустившись к реке, юноша сел в лодку и, вконец расстроенный, поплыл к тому месту, где покинул своих спутников. На судне его стали спрашивать, где он провел ночь. Хон в ответ выдумал, будто еще с вечера ему пришло в голову порыбачить при луне. Взял-де он удочку, добрался до Чан-гёнмун — ворот Долгого счастья — и расположился возле скалы Обращенной к Небу. Думал было добыть, что называется, «золотую чешую», однако ночь оказалась холодной, и в студеной воде не удалось поймать даже карася. Такая досада!.. Никто из спутников не стал допытываться, так ли было на самом деле.

С той поры Хон все думал и думал о прекрасной деве. Он стал чахнуть, ослаб и исхудал. Когда он добрался до дому, мысли его путались, а речь была несвязной. Долго метался он в постели, но болезнь все не проходила.

Однажды юноша увидел во сне красавицу в изысканном одеянии. Она подошла к нему и сказала:

— Дева-госпожа замолвила за вас словечко перед Верховным государем. Ценя ее за таланты, Верховный государь соблаговолил определить вас в свиту бога созвездия Волопаса. Таково повеление Небесного владыки, и никто не смеет его нарушить!

Юноша проснулся в страхе и тут же велел домашним умыть его, переодеть, возжечь курения, подмести двор и разложить циновки. Потом он лег, подпер рукой щеку и незаметно отошел. Случилось это в девятом месяце, как раз во время полнолуния. Несколько дней пролежал он в гробу, но цвет лица его не менялся. И люди решили, что он приобщился к сонму небожителей.

Мышь под судом (фрагменты)[47]Мышь под судом (Фрагменты) Лим Дже Перевод печатается по книге: Лим Дже. Мышь под судом. М., «Художественная литература», 1964. 291. Ча — мера длины, равная 3, 3 см. Чхи — мера длины, равная 3, 3 см. Королевская кладовая — правительственный склад, в котором хранились неприкосновенные запасы зерна на случай неурожая или стихийного бедствия. Сом — мешок, как мера емкости, равная примерно 80 кг. 292. … поэты древности писали обо мне в «Щицзине»… — В древнекитайской «Книге песен» в разделе песен царства Вэй есть стихотворение «Большая мышь», в котором говорится о жадной мыши. Совершенный муж упомянул мое имя в «Лицзи». — Подразумевается «Книга церемоний» (ок. IV в. до н. э.), представляющая собой свод древних установлений, норм обычного права и ритуальных предписаний. Создание ее приписывалось Конфуцию. 293. Семь отверстий (на голове) — глаза, уши, ноздри и рот. Сын Неба. — Так именовали императора в Китае потому, что он приносил жертвы Небу. 294. … закукует свое: «Лучше вернуться!» — Согласно китайской легенде, правитель царства Шу, потрясенный добродетельными качествами одного из своих приближенных, передал ему власть, а сам ушел в горы, где и скончался во вторую луну, когда кукуют кукушки. С тех пор стали считать, что кукование кукушки — это плач души правителя Шу. Пять отношений . — Имеются в виду взаимоотношения между людьми, составлявшие основу конфуцианского учения: между государем и подданными, родителями и детьми, старшими и младшими в семье, супругами, друзьями. 297. Луань — в китайских мифах сказочная птица с красным оперением, на которой будто бы ездят бессмертные. Пэн — по поверьям китайцев, огромная баснословная птица.

Лим Дже

В прежние времена амбары строили на отшибе, подальше от жилищ, чтобы уберечь зерно, если деревню охватит пожар. Со временем тропинки, ведущие к амбарам, зарастали бурьяном, загромождались камнями, густой зеленый мох покрывал стены ограды, а запах гнили пропитывал даже каменные ступени входа. Оно и понятно: жилища далеко, и люди здесь — редкие гости.

Жила когда-то в глубокой норе Мышь; туловище у нее было длиной в полча, шерсть — в два чхи; хитростью и лукавством превосходила она всех мышей, и те почитали ее своею наставницей. На уме у старой Мыши были одни только плутни да каверзы. Всякий знает: это она однажды устроила себе норку в горшке с рисом; она же повесила колокольчик на шею Кошке…

Как-то раз созвала Мышь-наставница своих подопечных и, поглаживая усы, повела речь о том, как тяжело стало жить.

— Припасов у нас нет, жилье не огорожено, всякий час угрожают нам то люди, то собаки: что и говорить, туго приходится! Проведала я, что в Королевской кладовой горы белояшмового риса гниют и никому до этого дела нет. Прогрызть бы нам стену, пробраться в кладовую, да и поселиться там — вот когда зажили бы мы припеваючи: и ели бы вволю, и веселились до упаду! Право же, Небо не обходит нас своими милостями! Эх, и заживем мы теперь!

Собрала Мышь-наставница всю стаю и повела к Королевской кладовой. Стали мыши стену грызть. Полдня не прошло, глядь, а в стене уже большая дыра. Юркнула Мышь в кладовую, огляделась и решила, что поселиться тут совсем неплохо. За нею ввалилась тьма-тьмущая мышей и ну шнырять да шарить, рыть да обнюхивать все углы. Видят, и впрямь: на земляном полу насыпаны горы риса — сразу весь и не съесть…

Лет десять прожила мышиная стая в Королевской кладовой. Почти совсем опустела кладовая.

Но тут очнулся ото сна Дух — хранитель кладовой. Взял он счетные книги и стал сверять по записям наличие зерна. До чего же он был удивлен и напуган, когда обнаружил, что в кладовой недостает много сомов риса. Созвал он тотчас же Святое воинство и приказал разыскать виновников. Вскоре схватили Воины Мышь-наставницу.

Грозно встретил Дух обвиняемую:

— Мерзкая тварь! Забыла, кто ты?! Дом твой — убогая пора, пища — в грязи и во прахе! Как посмела ты со своими прихвостнями прогрызть дыру в стене и поселиться в кладовой?! Как посмела уничтожить столетний запас зерна и оставить народ без риса?! Придушить бы все ваше племя до последнего мышонка — тогда только, наверно, и удастся искоренить воровство! А что до твоих сообщников и подстрекателей, никого не пощажу, всем воздам по заслугам!

Выслушала Мышь грозную речь, в притворном смятении пала ниц перед Духом-хранителем и, сложив передние лапы, запричитала:

— Осмелюсь слово молвить: хоть я и стара, и с виду невзрачна, но не так уж я плоха, ибо природа наделила меня многими талантами. Среди зверей я, конечно, не первая, но все-таки и не последняя: поэты древности писали обо мне в «Шицзине», Совершенный муж упомянул мое имя в «Лицзи». А это означает, что племя наше издавна знакомо людям. Но вспомните, ваша милость: даже Человек, этот двуногий царь природы, у которого нос торчком, а глаза — поперек лица, день-деньской на поле трудится, а поесть досыта никогда не может — вечно его голод терзает. Каково же мне, старухе? Как жить, если в норе пусто? А пожить охота, хотя и тяжко… И стала я отруби да бамбуковые гвозди грызть! Вот до чего дошла! Разве это с радости? С нужды это!

Велика моя вина, сознаюсь. Но что делать: семья голодает, дети мучаются. Сыновья погибли в ловушке у Восточного дома, внучата — в капкане у Западного. Да, страшное на меня обрушилось горе. Глаза мои потускнели и плохо видят, сама я одряхлела, одышка одолевает, где уж тут быстро бегать… Ни на что я теперь не гожусь. Да и кому я нужна такая? Правду говорю: не было у меня среди мышей сообщников!

И стала хитрая тварь зверей оговаривать, и не только зверей, а и растения, и Духов; они, мол, подстрекали ее преступление совершить! Без зазрения совести лгала она, лишь бы свалить на кого-нибудь свою вину…

Уселась коварная Мышь перед Хранителем кладовой и, глядя ему прямо в глаза, начала такими словами:

— Осмелюсь утверждать, все время говорила я правду: нет такого животного, которое хоть однажды не совершило бы провинности. Но ваша милость так добры — вы никого не покарали. Вот никто и не признался в своих преступлениях! Я же с самого начала не хотела лукавить. Вы считаете меня старой пройдохой, а ведь все эти звери в сто раз хитрее меня! Разве не досадно мне терпеть напраслину?

Возьмем, к примеру, Улитку: нет у нее ни семи отверстий, ни конечностей. Эта мелюзга, и согрешив, не ведает, что согрешила!

Или, скажем, Муравей: насекомое крохотное, хотя и рушит крепостные стены. Безо всякого права присвоил он себе королевское имя, образом жизни подражает Сыну Неба. Нет, лучше тысячу раз умереть, нежели оставить безнаказанными его дерзкие проделки! Уж если осмелился он присвоить себе королевский сан, то подстрекать меня на ограбление Королевской кладовой ему легче, чем, как говорится лежа на боку, бобы уплетать.

Или Светлячок: что сказать о нем? Большой огонь — Солнце и Луна, малый огонь — лампа и свечи. А Светлячок и ростом-то не более одного чхи: огонек у него слабенький; прилепится Светлячок к дереву, зажжет свой фонарик — огонек этот и от воды не гаснет. Вот Светлячок и бахвалится, что умеет ночь превращать в день! А что пользы? Тоскуя в одиночестве, осенней ночью досадует на него покинутая жена; морочит он усталых, промокших от дождя путников, которым мерещится вблизи постоялый двор. Что же тут хорошего? Зато он освещает путь хитрой Лисе, коварной Рыси, свирепому Тигру и злобному Шакалу. Он помогает им преодолеть ограду, войти в дом Человека, натворить неисчислимые беды. Хоть он и мал, а вреда приносит, ей-же-ей, немало!

Ну, а Петух? Живет он в доме Человека, пользуется его милостями и должен бы Человеку служить. А Петух что? Человек трудится, выращивает овощи — Петух топчет их, выклевывает зерно, которое Человеку дороже золота и драгоценных камней. Курица день-деньской кудахчет, а Петух — тот уже на заре горло дерет. Неблагодарный!

Кукушку, как известно, всегда легко узнать: перья у нее редкие, кукуя, харкает она кровью, детей подбрасывает в чужие гнезда, всех птиц считает своими подданными. По одному этому можно судить о ее невежестве. Кроме высоких гор да широких рек, нет для нее ничего недоступного. Порой идете вы — она молчит, но вдруг захочет возвратить вас назад — и закукует свое: «Лучше вернуться!» Хоть она и твердит, что воплощает в себе душу древнего императора, все это ложь! Зачем, покинув рощу, подлетает она к человеческому жилью и кукует? Каких бед натворила днем, если так жалобно стонет ночью? Не знаю, что и думать.

Попугай единственный понимает человеческую речь, умеет постичь ее смысл. А ведь с тех пор, как Небо создало живых тварей, Человек и Зверь говорят на разных языках: таков закон природы. Попугай же, едет ли гость — непременно известит о том хозяина, случится ли что — немедля доложит! Колдовская птица! И вот, ваша милость, поверив речам «вещего» Попугая, вы мое чистосердечное признание сочли коварной ложью. А ведь в старину говорили: «Колдовство не осилит мудрости!» Пустые это, значит, слова?

Что же сказать об Иволге? Как ни красиво ее оперение, на картинке оно все же лучше; как ни хорош ее голос, с музыкой его не сравнить! И все же люди отворачиваются от картинки, чтобы полюбоваться Иволгой! Люди пренебрегают музыкой, чтобы послушать ее пение! Это ли не волшебство?! К тому же голос Иволги то весел, то грустен — он заставляет Людей то радоваться, то печалиться. Не колдовство ли это? Но раз голос у нее колдовской, — значит, и душа такая же! Следовательно, ваша милость, напрасно вы называете коварной меня одну.

Или вот Бабочка. Ей и вовсе неведомы пять отношений. Бабочка — всего лишь никчемное насекомое. И все же Человек любуется этим легким и хрупким созданием, поэты воспевают нарядные белые крылышки Бабочки. Почему же? Да потому, что, желая понравиться Человеку, Бабочка всячески перед ним заискивает. Это крохотное существо умеет колдовать: то оно явится во сне философу, то примет облик красавицы и обольстит неискушенного юношу. Волшебные чары Бабочки под стать нечистой силе! Ну кто поручится, что это не она, обернувшись грызуном, съела все зерно в Королевской кладовой?

Что до Ласточки, — в ней, как известно, ничего хорошего нет, к тому же она глуповата: только и знает, что тараторить без толку да носиться взад-вперед, Она, как рассыльный, разносит чужие письма — разве почтенное это занятие? Беспечно резвится она в гнезде, развлекая своих птенцов, а огня-то зажечь и не умеет! Вот бестолковая!

Теперь скажу о Лягушке. Эта квакает всю ночь напролет, словно клянчит подачку, да и весь день бормочет, раздражая Человека и заставляя его хмуриться. К тому же негодница лопочет что-то непонятное. Кого она думает обмануть? Только вашу милость!

Летучая мышь — нашему племени сродни. Вначале род наш был беден, жилось ему нелегко, — вот Летучая мышь и восстала против своего рода, порвала с соплеменниками и переметнулась к летающим тварям. Выпросила она себе крылья и зажила подобно пернатым, но зажила, как отщепенец, позоря честь своих соплеменников. Собрала я тогда всех Мышей, позвала эту гнусную тварь, усадила перед алтарем предков, желая учинить допрос. Она же вспорхнула и улетела, бросив свысока: «Я искони птица и Мышам не родня!» Мало того, переметнувшись к птицам, она до конца раскрыла свою мерзкую сущность. Недаром говорят: «Посуда, протекавшая дома, протекает и в поле». И вот прогнали птицы от себя Летучую мышь — куда ей деваться? Приходит она ко мне, называет «тетенькой», прощения просит, но держится при этом нахально. Встретила я ее холодно, даже отчитала. Вот она и затаила ненависть и с тех пор наговаривает на меня. Когда же узнала она, что попала я в беду, — от радости в пляс пустилась… Да разве скажет Летучая мышь правдивое слово в мою защиту?

А Воробей? Ростом он меньше меня, да и ума у него не больше, но он все кичится своими талантами и наше племя поругивает. Если же Человек подобьет ему крыло, он непременно заберется ко мне в нору и умоляет приютить его. Однако, памятуя о чести нашего рода, я выгоняю его. Приходится ему у моего порога от голода и стужи подыхать. Вот он и затаил против меня злобу и норовит при всяком удобном случае заклевать меня. Разве не говорит это против него?

Теперь о Вороне. Нрав у нее подлый, голос препротивный. Умрет Человек — Ворона первая разносит эту весть, заболеет кто — сразу растрезвонит. Вот Люди и думают, что Ворону нечистая сила посылает. А Ворона-то бахвалится: «Я, мол, на двенадцать голосов пою!» Да только кто ее слушает?!

Сорока — птица хитрая. Все думают — она умная, искусница, а она попросту глупа. Говорят, если ранним утром стрекочут сороки — жди радостных вестей. Хорошая примета. Только неверная. Говорят еще, если Сорока совьет гнездо на дереве с южной стороны, это к счастью. Да ведь так только говорят. Зря, выходит, все хорошее приписывают Сороке. И как ей только не стыдно?

Вспомните Коршуна и Сову: и нравом и делами они друг с другом схожи. Зерно всем по вкусу, а Коршун его не терпит, тухлятиной питается. Солнечным лучам каждый радуется, а Сова их боится, признает лишь темную ночь. Вот какие это мерзкие птицы, вот какие гнусные у них повадки! Мне, право, стыдно, что поддалась я их уговорам.

Скажу еще о Гусе и об Утке. Живут они неподалеку от моей норы, неумолчным гамом непрестанно мой покой нарушают. Однажды, не сдержав накипевшую злость, пролезла я потихоньку к ним в птичник и укусила за ногу Гуся — тот с воплем кинулся бежать; тогда вцепилась я зубами в Утку, разодрала ей грудь, так что жир потек и кости чуть не вывалились — но она даже рта не раскрыла, не крякнула ни разу! Вот и видно, что Гусь легкомыслен, Утка же упряма донельзя. Можно ли добром добиться от них признания?

Что до Крапивника, так, право же, в нем ничего достойного внимания нету.

Голубь слишком кроток, да и не пригоден ни к чему.

Перепел и Фазан вечно терзаются мучительной заботой — как сохранить свою жизнь: уж очень у них мясо вкусное. Птицы они, правда, недалекие, но напрасно вы думаете, что в помощники мне они не годятся. У всякого скрытый талант имеется. Даже у Червяка — умение ползать!

У Сокола и Ястреба таланты особые, — вот почему за ними Человек и охотится. Право, лучше не иметь никаких талантов! Вот я, например, — не будь я так умна и хитра, не случилось бы со мной беды!

А Дикий гусь и Лебедь? Стоит их заметить — они улетают. Стоит коснуться — от страха чуть живы. Но часто заплывают они в камыши на поиски водяных орехов и плодов лотоса — тогда-то и вонзаются в них стрелы и копья Людей. Разве поступки этих птиц не схожи с моими? Ведь и я подвергаю опасности свою жизнь, чтобы продлить ее! Правду говорит поговорка: «Голодное брюхо до тюрьмы доведет!»

Что сказать об Аисте и Крякве? Только и есть у них хорошего что длинный клюв у одной да длинные ноги у другого. Ума у них маловато — вот и гибнут они от стрел Человека. Изворотливости нет — потому-то и подбивают их камнями. Добыть пропитание смекалки у них хватает, а вот сохранить себе жизнь — на это ума недостает! Разве не похожа я, старая, на этих птиц?

Чайка и Цапля снаружи белые, зато нутро у них черное, — этим они от других и отличаются. Над Вороной рады они потешаться: «Чернавка!» — воображают, что она и внутри черная, как снаружи. У самих же оперение белое, зато душа черным-черна. А раз душа у них черная, — значит, они преступницы. Тут и гадать нечего: они подбили меня на воровство.

Не могу умолчать ни о Беркуте, ни об Орле. Эти птицы сильны духом и жестоки сердцем, им и смерть не страшна; а раз они никого и ничего не боятся — никогда и ни в чем они не признаются.

Ну, а Зимородки, Мандаринский селезень и Мандаринская утка? Оперение у них красивое, поэтому и удалось им избегнуть кары! Право, все — даже судьи — смотрят только на внешность! А на мой взгляд, эти птицы и с виду лишены всякого благородства. Я, говорят, безобразна, но будь я, по милости предков, столь же красива, как они, уже конечно, не стала бы признаваться ни в каких преступлениях!

Ночная Цапля и Крахаль с утра до вечера только и знают рыбешку ловить. Уж если они так падки на свежую рыбу, не могут разве быть столь же падки на рис? Ведь вы слыхали про мудрецов древности? Достигнув почтенного возраста — шестидесятилетия, — они без рыбы не могли уже насытиться. Когда я поселилась в кладовой, я — что ни день — по три часа кряду ела рис, и вдруг захотелось мне рыбки. Вот и заключила я с Крахалем договор: он мне — рыбку, я ему — рис.

Луань и Журавль, Феникс и Павлин — красивы, как прекрасные плоды, что и говорить. Назовем в придачу Льва, Слона и Единорога, — вот и все удивительные животные. И стоят они четырнадцать лянов серебра, если считать по ляпу на самца и самку. Их-то вы рады освободить. Но ведь и я животное необыкновенное — по уму, способностям, положению. Разве нельзя простить и меня?

Что сказать о птице Пэн и Ките? Они в тысячу, в десять тысяч раз сильнее меня. Совести же и чести у них куда меньше: птица Пэн, как известно, может небо и землю опрокинуть, Кит — разом всю рыбу в море проглотить, — где еще видали вы подобную жадность и разнузданность? Если же ваша милость даст волю этим силачам, наступит время, когда сильные захватят власть и повсюду воцарится беззаконие. На кого тогда надеяться слабым и беззащитным зверюшкам, детям отца-Неба и матери-Земли?

Что до насекомых: Пчелы и Цикады, Паука и Богомола, Однодневки и Стрекозы, Мухи и Комара, то у них либо есть крылья, но нету хвоста, либо есть хвост — нету крыльев. Однако, если эти насекомые видом на животных и не похожи, они походят на них нравом. В одном все звери — и большие и малые — друг с другом схожи: все они одинаково коварны! Это они подбили меня на воровство!

Молча выслушал Дух-хранитель утомительную речь старой Мыши и прикрыл глаза, словно теряя сознание от усталости.

Только кончила Мышь, сидевший рядом Пес бросил на нее алчный взгляд, роняя слюну, страшная Кошка уставилась, готовая выпустить когти. Задрожала от страха Мышь, не знает, куда деваться. Поникла она, призадумалась, но вот вскинула голову и запричитала:

— Пришел мой смертный час! Как ни грустно сознаваться — каюсь: все время лгала я. Теперь же открою вам правду, честно назову подстрекателей!

Лишь тогда понял Дух, что все признания Мыши лживы. Гнев обуял его. Ударил он кулаком по столу и громовым голосом повелел своим Воинам:

— Возьмите камень, что лежит во дворе, и выбейте у этой твари зубы!

Пала ниц Мышь, извивается всем телом и вопит:

— Каюсь: по воле Небесного повелителя принудили меня съесть зерно из кладовой Духи неба, земли и полей, Духи гор, зеленая густая Сосна, стройный Кедр, легкий Ветерок, клубящиеся Облака, тусклый Туман, влажная Роса, мерцающие Звезды, яркое Солнце, серебристая Луна! Повинна ли я в этом преступлении?

Выслушал Дух-хранитель причитания Мыши, уже не помнившей себя от страха, хлопнул в ладоши и расхохотался:

— Глядя на тебя, можно подумать, что Небесный повелитель затем и сотворил гнусный мышиный род, чтобы нес он миру зло. Несколько месяцев оговаривала ты птиц и зверей, возводила на них напраслину, а под конец осмелилась объявить сообщником своим самого Небесного владыку! Это уже не просто преступление, это великое кощунство. Не вправе я своей властью карать тебя и вынужден доложить обо всем Повелителю Небес, дабы узнать его волю.

И повелел Дух заковать Мышь в двойные колодки, бросить в сырую темницу и не спускать с преступницы глаз, а сам, свершив трехдневное омовение, приготовил судебные бумаги и отправился в чертоги Небесного повелителя. Подал Дух Повелителю небес подробную запись всех допросов и почтительно молвил:

— Твой ничтожный раб совсем не печется о народе. Проглядел я вероломного преступника, — нет мне прощения во веки веков! Да падет позор на мою голову! В темнице полно обвиняемых, но ни один виновным себя не признает, а вынести справедливое решение мне самому не под силу. Наставь же ничтожного раба своего, Владыка верховный!

Прочитал Небесный владыка судебные бумаги и порешил:

— Преступники должны быть строго наказаны, а священные птицы и звери — вознаграждены. Ты, Дух-хранитель, возвратишься в свои владения, на площади перед кладовой казнишь грабительницу Мышь, а прах ее развеешь на все четыре стороны. А перед казнью повелишь ты всем, кто наделен клювом, когтями или зубами, рвать на части, раздирать и терзать тело Мыши, дабы звери могли дать волю справедливому гневу своему. Всех, оклеветанных Мышью, из темницы выпустить; нору преступницы разрыть до основания, соплеменников ее изничтожить. Искоренить вредоносное семя.

Выслушал Хранитель кладовой волю Небесного повелителя, поклонился низко и немедля возвратился в суд. Повелел он обезглавить старую Мышь, потом отворил двери темницы, выпустил томившихся там зверей на волю и сказал им:

— Дано вам Небесным владыкой право отмщения!

Услыхали это птицы и звери, толпою вырвались из темницы и радостно пустились в пляс. А потом взмыли птицы в небо, махая крыльями; побежали звери в леса, семеня всеми четырьмя лапами. Пошумели они, и смолкло все, словно рассеялись тучи и стих ветер.

Кинулись тогда Кошка и Пес к норе, где жила Мышь, разыскали всех ее родичей: отца и мать, сестер и братьев, детей и внуков — до третьего колена, выволокли их всех на площадь перед Королевской кладовой.

Вонзились Шакал и Рысь в мышиное отродье клыками, Ворона и Коршун стали клевать Мышам брюхо; Сокол и Ястреб теребили им лапы, Кабан и Выдра таскали их за хребет и загривок, Еж колол иглами, Богомол, вцепившись Мышам в хвост, взлетел в воздух, увлекая свои жертвы за собой; Петух клевал личинки, гнездившиеся в мясе поверженных, Сорока трепала мышиную шерсть, Червяк, Муха, Медведка и Муравей пили мышиную кровь. Все, кто жаждал свежей крови, рвали на части, терзали и пожирали мышиное мясо. Право, отталкивающее это зрелище — убийство.

Но были и такие, как Тигр, Дракон, Журавль и Луань; только выпустили их из темницы — тотчас убежали они и даже не оглянулись на растерзанное тело старой Мыши. А Единорог и Феникс, увидев кровавое побоище, сказали:

— Всех вас выпустили на волю — чего ради терзаете вы мертвое тело?

Так сказали они зверям и птицам. И тогда разошлись все по домам.

А Дух — хранитель кладовой повелел Святому воинству разрыть мышиную нору и осмотреть ее. Выполнили Воины повеление Духа и увидели, что всех родичей и соплеменников Мыши сожрала Кошка. Завалили тогда Воины мышиную нору землей и каменьями, не оставив даже малой щелочки, а Кошку и Рысь заставили по очереди сторожить то место, где было прежде логово преступницы. И никогда больше не пропадало зерно из Королевской кладовой.

Ким сисып эпилог к сборнику «новые рассказы, услышанные на горе золотой черепахи»

В
низкой комнате, устланной войлоком
черным,

так
уютно, тепло…

Тень
от сливы лежит силуэтом узорным,

ночное
светило взошло.

Лампу
я поправляю, вьется дым благовонный,

мигом
кажется час.

Праздно
дни провожу я, — только ночью бессонной

мой
огонь не погас.

На
казенную службу мне ходить неохота,

кистью
работать — невмочь.

Только
память со мной; не приходит дремота,

хоть
сейчас — глубокая ночь.

У
окна, за которым сосна молодая

радует
глаз,

Стол
да медный кувшин,— и сижу я, слагая

за
рассказом рассказ.

Песни радости

1

Есть
у меня       длинный
стальной меч.

Луч
от клинка       звездных
миров достиг.

Раз
ударю —       скалы
могу рассечь.

Два
ударю —       львиный
раздастся рык.

Когда
наступаю —       нет
преград впереди.

Когда
отступаю —       нет
врага позади.

Всех
бы неправых       этим
мечом достать!

Потом
отступить —       и в
оборону встать.

2

Есть
у меня       острый
бинчжоуский меч.

Могу
пучину       до самого
дна рассечь.

Там,
в берлоге,       черный
живет дракон —

Перл
бесценный       хочу
из моря извлечь.

Валы
сотрясают       великую
пустоту.

Гром
грохочет,       огнь
сечет темноту.

Схватил
за бороду,       пасть
драконью раскрыл,

Добыл
жемчужину —       сразу
прибыло сил.

Песня вола

«Му-ка,
му-ка!» —       о жизни
сказать хочу.

Слезы
лью,       сказать не
могу — мычу.

Тружусь
на чужих —       труды
моей жизни тяжки.

Годами
хожу       в тяжкой
упряжке.

Не
знаю, душу спасти       может
ли бессловесный?

Есть
ли для нас       где-нибудь
рай небесный?

Никто
не может       ответить
мне толком.

Морду
в кусты уткнул,       слезы
лью тихомолком.

ДЯТЕЛ

Дятел,
дятел-ттактагури,

о
чем печалишься? что утратил?

Сухое
древо долбишь на дворе —

только
и слышно: дя-тел! дя-тел!

От
древа к древу перелетаешь

с
горестным криком: ишь ты! ишь ты!

Людей
боишься — едва завидишь,

в
горные чащи летишь ты.

Чаще
и громче кричишь ты, дятел,

в
чащах лесных под горою.

Много
таится вредных личинок

на
деревах под корою.

Утробу
набьешь до отвала, дятел,

молью
и тлей отобедав.

Немало
заслуг приобрел ты в жизни,

поедая
жуков-короедов.

Чиновная
моль, тля и жучки

так
же вредят народу.

Их
тысячи тысяч — никто одолеть

не
в силах эту породу.

Деревья
спасая от многих бед,

ты
— мастер по этой части.

Так
почему же людей не можешь

спасти
от поганой напасти?

НАМ
И

*
* *

На
горной вершине один я стою

С
мечом обнаженным в руке.

Листочек
древесный — Корея моя!

Зажат
ты меж юэ и хо.

Когда,
о, когда мы развеем совсем

На
юге и севере пыль!

Отправляясь в поход на север

Мечами
сточены камни

на
горе Пэктусан.

Кони
испили до капли

течение
Туманган.

Коль
скоро, двадцатилетние,

мира
в стране не устроим,

Кто
же в будущем веке

меня
назовет героем?

Вольсан-тэгун

Ночь
на осенней реке.

Волны
как лед.

Снасти
смотал,

Ждал,
ждал — не клюет.

Возвращаюсь
в пустом челноке

С
грузом лунного света, чуждым страстей
и забот.

ЛИ
XЁНБО

*
* *

Склонившись,
смотришь — бездна вод синеет;

Оглянешься
назад — там зелень гор,

И
ржавый прах, прах суетного мира,

Блаженных
этих не коснется мест.

Луна
ясна над водяным простором,

И
оттого беспечнее душа.

*
* *

Несется
туча над вершиной горной,

И
чайка над морской резвится гладью.

О,
эти двое!

Как
они свободны!

Подобно
им, забыв о всех тревогах,

Я
буду в мире беззаботно жить!

*
* *

Взглянул
назад, где пышная столица,

Где
царственный красуется чертог.

О
нем я помню каждое мгновенье,

В
рыбачьей лодке лежа на спине.

А
это вовсе не моя забота —

Пусть
без меня мудрец спасает мир.

ПАК
ЫН

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]

• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #

Однажды Искандеру предстояло весь день мотаться из конца в конец большого города, решая рабочие вопросы. Задолбаюсь, подумал он, зато в поездках начитаюсь. Спустившись в метро Искандер обнаружил, что книга осталась лежать на столе. Непорядок, решил Искандер, вышел из недр мёртвого политена, зашёл в ближайшую книжную лавку и купил то, за что с ходу зацепился глаз, сел в следующий транспорт и принялся читать.

Один студент был шибко умным и стихи писал красивые, но громко страдал вслух, что бабы у него нету. И был ему глас свыше, мол, не ной, будет тебе баба. И пошёл студент на праздник в храм, и пришла туда же девица из приличной семьи, страдающая от одиночества, и читали они друг другу возвышенные стихи, а потом пошли совокупляться и так и этак. Затем баба позвала студента в гости, куда пришли её подруги, и все читали стихи, в том числе и в старинном духе, на всяческие возвышенные темы. А на следующий день пришла пора знакомиться с родителями бабы, они должны были в честь неё устраивать пиршество в каком-то там храме, баба договорилась встретиться со студентом на дороге и вмести пойти туда. Студент приходит, а там похоронная процессия, лежит милая в гробу, и всё такое. Оказывается, её японцы давно порешили, да предкам всё недосуг было её закопать, и вот сегодня настал подходящий день. И родители бабы такие: ну раз ты договорился с её духом о встрече здесь, так давай выпьем и закусим, а потом, давай, возляг с ней напоследок, а после похорон мы перепишем на тебя несколько земельных участков и отдадим её слуг. Так и сделали, но студент чёй-то приуныл, землю продал, деньги пропил, всё молился, постился, слушал радио «Радонеж», а затем свалил в горы собирать лекарственные травы. С той поры о нём ни слуху ни духу…

А вот другой студент шел мимо забора, на котором были написаны всем известные иероглифы, услышал, как некая девица читала вслух возвышенные стихи, стал читать ей в ответ свои не менее возвышенные вирши, перелез через забор, и тут она «отдалася ему в его полную власть». Студент забросил учёбу, стал приходить домой под утро, изнурённый постельной акробатикой, и папаша его решил, что негоже девок портить в таких количествах, надо и работать иногда, да и отправил сына в деревню. Девица без хахаля загрустила, осунулась, от неё лишь кожа да кости остались, и тут её предки случайно прознали про студента, да и послали сватов к его родителям, мол, мы все такие богатые, вы тут такие умные, давайте срочно породнимся, вот прямо завтра, пока доченька наша от несчастной любви коней не двинула, мы тут приданного за ней отвалим — мама не горюй. Студент на радостях написал новые стихи, баба евойная тоже разродилась всякими рифмованными многостишьями, свадьбу сыграли, студен резко взялся за учёбу, хотя обычно, если студент женится, у него появляются хвосты, если он все силы пускает на хвосты, у него отрастают рога, а если попытаться разобраться одновременно с рогами и хвостами, можно легко отбросить копыта, но тут иное дело, студент получил красный диплом и полез вверх по карьерной лестнице. Затем пришли враги, началась резня, он спасся, а её порешили, но потом она пришла к нему в виде духа, он бросил госслужбу, стал предаваться яростному сексу с покойной женой, короче совсем поехал крышей. Через несколько лет жена сказала: всё, хватит, пора мне обратно на тот свет, а ты найди в горах мои кости и похорони их. Тот так и сделал, а потом взял, да и помер от тоски…

А третий юноша был не студентом, а барыгой, поэтому мёртвая баба в разрушенном храме не отдалась ему, но они друг другу всё ночь читали возвышенные стихи как в обычной манере, так и в старинной. Наутро молодой предприниматель загрустил, поехал домой, приболел, а потом совсем слёг, но тут ему явилась та баба, мол, я за тебя словечко замолвила где надо, и тебя теперь ждут в созвездии Волопаса. Бизнесмен умылся, надел чистую рубаху, лёг в койку, подпёр голову рукой да и помер счастливым…

Другие новеллы примерно в том же духе.

Такая вот она, классическая корейская литература XV века. Автор сам был из студентов, но потом чиновничья карьера не задалась по политически причинам, и он ушёл в бродячие монахи.

А стихи в старинном стиле, кстати, идеально ложатся на музыку БГ.

К. Монголов

Б. Рифтин

Тихими вечерами по невысоким корейским горам когда-то бродил нестарый еще человек в простом платье мирянина. Иногда он подходил к сосне или лиственнице, зачищал кору, разводил на камне тушь, потом вынимал из футляра кисть, и влажные мазки густо ложились на ствол. Человек писал стихи, читал их вслух, соскабливал и снова писал. Уходя, он уничтожал написанное. Он часто уничтожал то, что писал. Стихи на желтоватой рисовой бумаге он бросал в воду или сжигал на костре. Человек этот был одинок.

Свое жилище он называл «Мэ Вольдан», что значит «Зал дикой сливы и луны», и это название стало псевдонимом поэта. У него было имя — Ель Гён, но все звали его Ким Си Сыпом — Кимом, Учащимся Постоянно.

Ким Си Сып родился в Сеуле на десятом году правления под девизом Провозглашенная добродетель, то есть в 1435 году по европейскому календарю, в небогатой семье конфуцианского ученого. Про него рассказывают, что уже в пять лет он знал иероглифы и умел сочинять стихи на литературном языке — ханмуне, что однажды король Седжон, прослышав об удивительных способностях мальчика, которого близкие ввали «божественным отроком», велел пригласить его во дворец и, удостоверившись в его одаренности, приказал выдать в награду пятьдесят кусков лучшего шелка. Подарок был слишком тяжел, чтобы ребёнок мог унести его, и все ждали, что он придумает. А мальчик, ни слова не говоря, связал все куски вместе и вышел из дворца, волоча за собой королевские дары.

Известны и другие, более реальные факты из жизни поэта: мать его рано умерла, отец постоянно болел, юный Ким жил без друзей, общаясь лишь с книгами. Тринадцати лет его отдали в придворную школу, а потом в монастырь, вернее, в школу при монастыре Чингван.

Период правления короля Седжона (1419—1450 гг.) ознаменовался блестящим расцветом корейской культуры. В 1444 году изобретен был национальный корейский алфавит, много способствовавший укреплению и развитию литературы на родном языке. В это же время четырежды производилась отливка металлических шрифтов, улучшилась техника книгопечатания. Господствующий класс феодального государства составляли военные и гражданские чиновники из янбанского — дворянского — сословия. Янбаны большей частью были помещиками и владели почти всей пахотной землей Кореи. Их воспитывали на китайской литературе, с детства им внушали конфуцианские этические нормы и правила поведения человека в обществе.

К этому сословию принадлежал по происхождению и Ким Си Сып. Знатное происхождение и рано проявившиеся способности, несомненно, сулили ему блестящую карьеру государственного деятеля и ученого. Однако политические перипетии в стране сделали судьбу его трагичной, жизнь его была полна превратностей и прошла в скитаниях. В 1450 году умер покровительствовавший ему король Седжон. На престол вступил Мунджон, который правил недолго и в 1452 году умер. Трон достался его малолетнему наследнику Танджону. Тогда дядя юного короля, при содействии ряда крупных сановников, захватил в 1455 году престол и объявил себя королем (он известен в истории Кореи под именем Седжо). Конфуцианские ученые, занимавшие до этого высокие посты, тяготели к старой политической группировке, поддерживавшей Танджона, открыто осуждали нового короля. Они заявили, что свержение Танджона и захват трона — есть узурпация власти, несовместимая с конфуцианским учением. Вместе с членами придворной академии они сговорились свергнуть нового короля, чтобы восстановить па престоле Танджона. Заговор был раскрыт. Седжо жестоко расправился с противниками. Более семидесяти конфуцианцев было казнено, свыше тысячи бежало в горные и в прибрежные районы. Придворная академия была закрыта.

В это время Ким Сн Сыну исполнился двадцать один год. Воспитанный на конфуцианских идеях, он, естественно, оказался в числе противников короля узурпатора, и карьера чиновника была для него закрыта. Узнав о жестокой расправе с конфуцианскими учеными, юноша в знак протеста принял постриг и стал вести жизнь бродячего буддийского монаха.

Долгие странствия по горам и долинам Кореи принесли много новых впечатлений, отразившихся в его стихах. Сначала Ким Си Сып уходит в древнюю столицу Кореи периода Корё — город Сондо (ныне Кэсон). В 1457 году, после того как Седжо умертвил малолетнего Танджона, поэт вместе с несколькими друзьями, изгнанными с государственных постов, ищет уединения в уезде Кымхва, живет в простом шалаше на лоне природы. Сообща пишут они сатиру на нового короля. Но постепенно пыл его единомышленников охладевает, и они разбредаются в разные стороны. Ким Си Сып вновь один отправляется в путь и, бродя в горах провинции Квансо (ныне Пхёнандо), сочиняет стихи о глубоких пропастях и высоких пиках, отделяющих его от мира людей. Покоренный красотою природы, поэт объявляет себя человеком, «жаждущим прекрасных пейзажей». Он посещает места, издавна славящиеся своей красотой. У источника Пагён — Бездонная тыква-горлянка, он размышляет о величии природы, а в стихах его появляются традиционные фантастические образы — то спящего дракона, то скорбящих и плачущих горных духов, то встревоженных русалок. И среди гимнов природе — внезапные строки раздумья о далеком прошлом Кореи, когда была:

Вода в Тэдонгане чиста, и полный над ним покой.

Луну в середине реки можешь погладить рукой…

От картин идиллической природы поэт переходит к стихам о рыбаке — извечной теме поэтов Дальнего Востока. Рыбак живет на воде, и все его достояние — лодка да шест; дружит он только с чайками, и неведомы ему людские печали ни о былом, ни о сегодняшнем дне. Но «в прошлом году чиновники собирали рыбный налог» и в нынешнем деньги нужны. Давно уже сменил рыбак дом на лодку, холод и дождь проникают под бамбуковый навес… Жизненная и художественно тонкая зарисовка поэта напоминает стихи его предшественников Ду Фу и Бо Цзюй-и, которые писали о страданиях простых людей, о лихоимстве чиновников, безжалостно отбиравших последний кусок у бедных людей. Впрочем, поэзия Ким Си Сыпа картинна, созерцательна и спокойна.

Таким настроением некоторой отрешенности от мирской суеты проникнуто маленькое послесловие поэта к его стихам, написанным во время путешествия по Квансо: «С малых лет я бродил без цели, не заботился о выгоде и славе, не интересовался имуществом и занятиями, думал только о том, как в чистой бедности сохранить свои высокие стремления». В этих словах соединяются два мироощущения: буддийско-даосское, с характерными для него созерцательностью и погруженностью в самое себя, и конфуцианское — с жаждой активной деятельности на государственном поприще, требующей высоких общественных устремлений, потому что сам термин «высокие стремления» есть термин конфуцианский. Это сочетание двух различных начал всю жизнь отражалось на мировоззрении поэта — он преклонялся перед конфуцианскими идеальными правителями, а сам жил как буддийский монах или даже отшельник — даос. Такая двойственность мировосприятия в средние века была характерна для многих мыслителей и литераторов стран Дальнего Востока, которые в своей практической деятельности руководствовались идеалами конфуцианства, а в трактовке проблем мироздания, природы и человека использовали постулаты буддизма и даосизма. Отсюда столь типичное для ряда писателей и поэтов Китая, Кореи, Вьетнама и, может быть, в меньшей степени Японии соединение в одном лице или в одном произведении столь разнородных идейных тенденций. Известно, что государственное устройство и управление страной всегда строилось в этих странах по конфуцианскому образцу, и человек, находившийся на официальном посту чиновника, обязан был выполнять все положенные конфуцианским ритуалом обряды и мыслить, исходя из предписанных этим учением норм. Уходя со службы, он мог и порвать с этим учением, и целиком отдаться космическим идеям даосизма, не вторгавшегося в сферу государственных отношений, а трактовавшего вопросы единения человека и природы, естественного развития всех вещей и т. п. Проникнув в первых веках нашей эры на Дальний Восток из Индии (через Среднюю и Центральную Азию), буддизм сразу же нашел точки соприкосновения с даосизмом и в средние века нередко выступал в своеобразном синтезе с последним. В свою очередь, постепенно сложившийся на основе трех этих учений идеологический синкретизм нередко проявлялся и в творчестве дальневосточных писателей.

После Квансо, в 1460—1462 годах Ким Си Сып скитается по Квандону (ныне провинция Канвондо) и снова пишет стихи одинокого странника, который «за десять лет пути стер свои башмаки». Вселенная представляется ему огромным пустым мешком, где слышны лишь песни горных птиц. Ему кажутся тщетными все потуги людей изменить мир, и он пишет стихотворение «Высмеиваю птицу цзинвэй». Оп прекрасно знает древний миф о маленькой птичке, которая в клюве носила землю, чтобы засыпать море. Другие писатели Дальнего Востока восхваляли ее решимость, а Ким Си Сыпу ее упорство представляется смешным и нелепым, «напрасным умерщвлением собственной плоти». Но больше всего стихов посвящает он родной природе. И если, следуя установившемуся в то времена литературному этикету, многие предшественники и современники его воспевали красоты соседнего Китая, то Ким Си Сып противопоставляет Корею и Китай, отдавая свои симпатии родине. «Наша земля хоть и наклонена в одну сторону и зажата морями, но горы и реки на ней чисты и прекрасны. Кругом пейзажи, о которых мечтают благородные мужи. Конфуций когда-то хотел поселиться среди девяти корейских племен, а сейчас китайцы говорят: «Хотел бы родиться в стране Корё, чтобы собственными глазами увидеть Алмазные горы»,— пишет Ким Си Сып в послесловии к стихам о путешествии по Квандону.

Все новые дали манят поэта-монаха. Теперь на его пути южная земля Хонам:

С этих пор я в Хонаме ищу красоты.

Там, за изгородью, апельсины желты…

И опять размышляет он в стихах об идеальном прошлом страны, пишет о сосне, которой хочется превратиться в дракона и дотянуться до высокого неба; благодарит башмачника за сработанные им туфли, что защищают ноги поэта от «укусов» камней. Иногда стихи не получаются, и путник расстроен:

Шаман говорит, злые духи вселились в меня;

Врач говорит, меня просто хватил удар. Ошибаются тот и другой:

Не идут стихи — вот и злюсь на себя.

Но и в Хонаме не кончилось путешествие поэта. В 1464 году он скитается по юго-восточному побережью Кореи и после почти десяти лет странствовании тридцатилетним приходит в древнюю столицу государства Силла город Кёнджу. И здесь, в шести ли от города, на горе Золотой Черепахи — Кымосан, он решил остаться навсегда.

В это время Седжо, власть которого уже значительно упрочилась, стал принимать меры, чтобы привлечь на свою сторону ученых, которых он некогда преследовал. Знал он и о недовольном существующими порядками Ким Си Сыпе. В 1465 году в Сеуле была завершена постройка огромного буддийского монастыря Вонгакса. Король пригласил Ким Си Сыпа на торжества по случаю открытии монастыря. Поэт явился, но не остался в столице при дворе и ранней весной снова ушел в свою обитель на горе Кымосан. Последующие шесть лет его жизни были наиболее плодотворными. В этот период он создает сборник новелл «Новые рассказы, услышанные на горе Золотой Черепахи», объединяет в книгу поэтические зарисовки, сделанные во время путешествий, создает новые стихи и, заключая новый сборник, пишет: «Я поселился в Кымо, поскольку не хотел больше странствовать в дальних краях… И здесь я страдаю от холода, и болезни приходят одна за другой. Только забавы ради брожу иногда по морскому берегу или гуляю у дальних пригородов и усадеб, разыскивая дикую сливу и расспрашивая, где растет бамбук. Чаще же развлекаю себя чтением вслух стихов да вином».

Между тем в столице произошли большие перемены. В 1468 году умер узурпатор Седжо. Сын его Еджон вскоре был свергнут, и новым королем в 1470 году стал Сонджон. Вступив на престол, король пригласил Ким Си Сыпа к себе и предложил поступить на государственную службу, обещая поэту почести и свое благоволение. Но Ким Си Сып отказался от чиновничьей карьеры, решив до конца дней своих вести жизнь отшельника.

Он поселился в горах Сураксан уезда Янджу и, по примеру великого китайского поэта Тао Юань-мина, занялся земледелием. Он вспоминает о своем предшественнике и в стихах «О чувствах», и во введении в поэтический цикл «Вторя Тао, призываю к занятию земледелием». Ким Си Сып считает, что в Корее много пустующих земель и много не занятых и голодных людей, бродящих по стране.

Поэт стал старше, он все больше задумывается над судьбами отчизны и над законами человеческих отношений. «О любви к народу», «О любви к живым существам и вещам», «О наказаниях и правлении», «О талантах», «О возникновении богатства» — сами названия его стихов и эссе говорят о том, как далеко отошел этот необычный монах от созерцательного буддийского учения. Все эти темы — привычная сфера ученых конфуцианцев, трактовавших вопросы этики и государственного устройства, разрабатывавших стройную систему поощрений и наказаний. Ким Си Сып в этих произведениях выступает с конфуцианских позиций, резко осуждая догматы буддизма: «Говорят: «Буддийские книги запрещают убивать, и это считается исключительной добродетелью». Я же скажу: «Птиц и зверей убивают только затем, чтобы избавить народ от голода и накормить его. Доводить людей до того, что они едят друг друга, и при этом говорить: «Не убий!» — вот уж воистину прекрасное дело!» («О любви к живым существам и вещам»), Ким Си Сып — философ исходит в этих своих рассуждениях из традиционных конфуцианских идей, но мы видим, что перед нами не ученый-схоласт, а человек, радеющий о благе государства, об участи трудового люда. «Если сердца народа отданы правителю, то он может властвовать десять тысяч поколений; если сердца народа отвращены от него, то он не продержится и один вечер». Эти гневные слова оставались бы философским рассуждением на темы, излюбленные древними классиками, которые любили поговорить о народе и о том, как следует управлять им, если бы не стихи Ким Си Сыпа о бедном люде, о крестьянах, у которых ничего не остается от урожая после сбора налогов и уплаты аренды, и о прожорливых мышах-чиновниках, которые спокойно растаскивают народное добро под покровительством правителей-котов:

Нынче все мыши носят чиновные шапки,

Видно, хозяйские кошки стали слишком гуманны.

Так писал Ким Си Сып в 60-х годах XV века. В этот период он был уже широко известен. У него появились ученики и последователи. В 1478 году, отказавшись от своего монашества, Ким Си Сып женился. Но семейная жизнь его тоже но задалась: жена и маленький сын вскоре умерли. Грустный, он снова вернулся к монашеской жизни в горах Сураксан.

Умер Ким Си Сып в 1493 году на пятьдесят девятом году жизни в монастыре Мурянса в горах Хонсан провинции Южная Чхунчхондо. Незадолго до смерти он нарисовал свой портрет, на котором написал «Истинную хвалу самому себе»:

«Почётная слава или хула — что повстречалось тебе? Твой облик невзрачен, а слова твои — великое невежество. И ты достоин того, чтобы среди холмов и падей тебя поместили».

В этих предсмертных словах поэта лаконично выражена философская суть его жизни. В последней фразе он говорит о холмах и падях, то есть об уединенном месте, где селятся мудрые отшельники. Именно таким отшельником был Ким Си Сып, автор поэтичных новелл, представленных в этой книге. Как стихи и эссе, он писал их на вэньяне, бывшем в средние века общим литературным языком стран Дальнего Востока, подобно арабскому языку на Ближнем Востоке или латыни в Европе. Общий язык во многом сближал литературы, давал возможность художнику одного народа и одной культуры пользоваться достижениями соседей. Но это оказывалось возможным лишь тогда, когда созревали условия для восприятия литературы соседней страны. Таково развитие литературного процесса и в Корее: корейцы имели свою родную песенную поэзию, и на эту почву легло то, что было воспринято ими у китайских авторов. Корейцы читали танских поэтов, использовали их достижения, но до времени не проявляли интереса к знаменитой тайской новелле, созданной на том же вэньяне. Дело, видимо, в том, что для восприятия новеллы еще не созрели литературные условия. Так же, как в Европе, где новелле предшествуют короткие «новеллетты», в странах Дальнего Востока и во Вьетнаме литературной новелле предшествуют сборники коротких рассказов об удивительных случаях, чудесах, встречах человека с привидениями и духами. В Китае такие сборника появляются начиная с III—IV веков, и только в VI—VII веках рождается настоящая литературная новелла. В Корее короткие записи забавных случаев из жизни известных поэтов или государственных деятелей, монахов или простолюдинов, известные под названием пхэсоль (дословно — рассказы, собранные чиновниками), появились в XII—XIII веках. Первым сборником литературы такого рода была книга Ли Ин Но «Чтение от безделья», за ней в XIII—XIV веках появляются «Дополнения к «Чтению от безделья» Чхве Джа, «Рассказы Пэгуна» Ли Гю Бо и некоторые другие. Эти сборники подготовили появление литературной новеллы, честь создания которой принадлежит Ким Си Сыпу. В сборниках пхэсоль, как показывают исследователи, можно было встретить изложение достопримечательностей древних столиц, описания обрядов, короткую запись пли обработку народных анекдотов, сказок, рассказов о встрече человека с духом и т. п.[1]  В отличие от давно уже существовавших в Корее произведении исторической и философской прозы, сборники создавались для целей развлекательных, а не дидактических или познавательных. В этих «новеллеттах», не было еще определенных литературных типов героя, там важен был случай как таковой, а произойти он мог с любым человеком. Новелле же свойствен более разработанный сюжет, герой ее значительно определеннее, устойчивее как своеобразный литературный тип. Как правило, это студент, молодой ученый-конфуцианец, и девушка из богатой семьи, красивая и образованная, искусная в вышивании, поэзии, музыке. Поскольку новелла вырастает из рассказов об удивительном и необычном, герои ее встречаются с существами из иного мира — с душой умершей девушки, с небожительницей или с обитателями подводного царства.

В сборнике «Новые рассказы, услышанные на горе Золотой Черепахи» пять новелл. В конце пятой приписка: «Конец первой части». Была ли написана вторая — неизвестно. Старинное предание рассказывает, что рукопись была замурована писателем в стене и найдена через много лет после смерти «отшельника с горы Кымо». Она попала в Японию и впервые была издана там в 1653 году. В XVII—XVIII веках японцы Мисима Насаку и Оно Кояма написали к сборнику комментарии, затем он стал известен в Корее и в последние годы не раз издавался в КНДР в переводе на современный корейский язык с комментариями.

В 1378 году, почти за девяносто лет до того, как Ким Си Сып поселился на горе Кымо, в Китае писателем Цюй Ю был составлен сборник «Новые рассказы у догорающей лампы». Хотя сборник был продолжением уже устоявшейся традиции танской новеллы, у читателей и литераторов того времени он вызвал большой интерес. Начался как бы новый подъем литературной новеллы на вэньяне: в 1420 году появляется «Продолжение рассказов у догорающей лампы» Ли Чжэня, за ним  в конце XVI века — «Продолжение» Шао Цзин-чжаня. Первое же ксилографическое издание новелл Цюй Ю попадает в Корею и вскоре перепечатывается там. Между 1532 и 1555 годами «Новые рассказы» появляются в Японии и сразу же вызывают там повторения и подражания, насчитывающиеся десятками. Особенно много обработок этих сюжетов появляется в Японии в XVII веке в связи с развитием жанра городской повести. Одна из наиболее поздних японских переделок новеллы Цюй Ю «Записки о фонаре с цветами пионов», принадлежащая замечательному японскому рассказчику Санъютэю Энтё (1839— 1900), уже известна нашим читателям.

Но вернемся к Ким Си Сыпу. Он познакомился с новеллами Цюй Ю в то время, когда они, по-видимому, как безнравственные, были запрещены в самом Китае. Поэт написал к сборнику своего предшественника стихотворное послесловие. «Новые рассказы» показались ему «прекрасными, как весенние цветы, и изменчивыми, как очертания облаков». Ким Си Сып сравнивает прозу Цюй Ю с шедеврами китайской классики — с Цюй Юанем и Чжуан-цзы, с четкой философской прозой Хань Юя и образными притчами Лю Цзун-юаня. Словом, «Новые рассказы у догорающей лампы» так захватили Ким Си Сыпа, что он сам написал новеллы на эти сюжеты (явление обычное для всех средневековых литератур) и назвал свой сборник также «Новыми рассказами», как бы солидаризируясь с автором запрещенной в Китае книги.

Конечно, корейский писатель лишь отталкивался от существующей и полюбившейся ему литературной традиции. В одних случаях он брал из нее больше, в других меньше. Сборник открывается рассказом «О том, как в храме Беспредельного Счастья играли в ют». Он навеян, по-видимому, новеллой «Женщина в зеленом платье из книги Цюй Ю. Это заметно по отдельным перенесенным фразам, по общей схеме сюжета — встреча юноши, рано лишившегося родителей, с девушкой-духом; совпадают и концы рассказов: герой не женится вновь, а уходит в первом случае в монахи, во втором — в далекие горы. Близки и некоторые мелкие детали: у Цюй Ю герой играет в шахматы, у Ким Си Сына — в ют. Но гораздо больше у этих новелл различий, и весьма существенных. Прежде всего, различны характеры персонажей. С «кощунственной» смелостью герой Ким Си Сыпа предлагает Будде сыграть с ним в кости и выигрывает у самого божества. Вольнодумие Ким Си Сипа — буддиста вырастает здесь в пафос, сообщающий значительность земному человеку. Героини Цюй Ю — простая служанка, героиня Ким Си Сыпа — добродетельная, с твердой волей, девушка-дух, погибшая во время нападения на Корею японских пиратов; в несчастье она отважно обращается к Будде за помощью. Отличие корейской новеллы и в том, что ее автор, следуя, казалось бы, традиции народной сказки, в которой связь смертного человека с неземной девой не может быть долговечной, — вкладывает в то же время в новеллу буддийский смысл об иллюзорности всякого счастья, о непрочности земного бытия.

Китайские новеллисты черпали сюжеты и мотивы из сборников рассказов об удивительном, составленных в III—VI веках. Ким Си Сып обращается к этим же источникам и к корейской прозе малых форм — пхэсоль. В новелле его фигурирует, например, серебряная чаша, которую героиня дарит юноше при расставании. Эту чашу видят родители девушки и подозревают студента в ограблении могилы их дочери. Мотив этот известен литературе Дальнего Востока еще с первых веков нашей эры. Самую раннюю разработку мы находим в «Жизнеописании девицы по прозванию Пурпурный Нефрит», принадлежащем писателю I века нашей эры Чжао Е. Это удивительная история о любви студента Хань Чжуна и девицы Цзы-юй — Пурпурный Нефрит. Родители не пожелали отдать ее замуж за студента, и она умерла с горя. Когда студент вернулся из дальних краев, где он проходил науки, то, узнав о смерти возлюбленной, отправился на ее могилу. Выйдя из могилы, девица-дух три дня провела с милым, а потом на прощание подарила ему большую жемчужину. Из-за этой драгоценности отец девушки пытался обвинить студента в ограблении могилы, но дух его дочери на мгновение вернулся в родной дом и попытался объяснить, как все было, и просил не винить студента напрасно. После Чжао Е этот мотив не раз встречался и у других прозаиков, например, в рассказе об удивительной встрече ученого Таня с чудесной девой из сборника «История о чудесах», приписываемого вэйскому императору Вэнь-ди (III в. н. э.).

Конец первой новеллы Ким Си Сыпа очень напоминает эту историю, но в изложении корейского поэта древний мотив этот выглядит более иллюзорным и не столь вещественно реальным, как у его предшественников. Его студент не продает серебряную чашу за десять миллионов монет, как это сделал Тань, родители девушки верят ему на слово и не вскрывают гроб. На всем рассказе «отшельника с горы Кымо» лежит тонкая, подвижная дымка романтики, которая то приближает изображение к нам, то как бы отодвигает его в иной, нереальный мир. Этой поэтизации сюжета верно служат и стихи, в обилии вводимые в текст. Стихи были и у его предшественника Цюй Ю, который, однако, остался в истории литературы все же только искусным новеллистом. Известность же Ким Си Сыпа — поэта ничуть не меньше, чем его слава новеллиста. В устах его героев стихов больше и роль их значительнее, чем это было в танской новелле или в «Новых рассказах» Цюй Ю. Этим Ким Си Сып как бы раздвинул рамки жанра.

Действие новеллы «О студенте Ли, который заглянул за стену» происходит на фоне драматических событий на Корейском полуострове в годы восстания «Красных повязок». В 1351 году большинство провинций Китая охватило пламя крестьянской войны. В 1358—1359 годах крестьянская армия, оторванная от родных мест и возглавляемая военачальниками, думавшими прежде всего о личном обогащении, перешла через реку Амноккан и напала на государство Корё. Нашествие это, сопровождаемое грабежами и насилием, продолжалось до 1361 года. Были разграблены и уничтожены столица Корё — Когён (ныне Кэсон), Пхеньян и другие города. Трагедия страны стала испытанием и для любви студента Ли и девушки Цой — главных персонажей новеллы. В названии ее использована предшествующая традиция: в широко известной новелле танского поэта Юань Чжэня (779—831) «Повествование об Ин-ин» и драме на тот же сюжет Ван Ши-фу (XIII в.) «Западный флигель, где Цуй Ин-ин ожидала луну», рассказывается о студенте Чжане, который перелез через стену в сад к полюбившейся ему девушке. На этот сюжет писали многие литераторы, в том числе и Цюй Ю.

Одинаково звучащие имена, стена (важная деталь в развитии сюжета) и другие штрихи указывают на знакомство Ким Си Сыпа с первоисточником — новеллой Юань Чжэня, но действие и у танского автора, и у Цюй Ю развивается в мире людей, а Ким Си Сып уводит читателя в мир, где действуют и люди и духи. Корейский новеллист вновь подчеркивает свою мысль о том, что счастье недолговечно и больше похоже на мираж, чем на истинную жизнь.

В этой новелле есть и еще один важный момент: деятельное начало в ней принадлежит девушке. В отличие от слабовольного, нерешительного Ли, не осмеливающегося пойти против родительской волн, его возлюбленная Цой твердо заявляет: «Я ведь и вправду хочу стать вашей женой и до конца дней прислуживать вам с метелкой и совком… Государь мой, хоть я и женщина, но в сердце моем нет страха. Отчего же вы, мужчина, такой робкий? Что ж, если пойдет недобрая молва и нас осудят родные, я одна буду за все в ответе». Эти слова были вызовом конфуцианской морали, которая требовала от женщины лишь повиновения — до замужества отцу, потом мужу, а во вдовстве сыну. Цой погибает, предпочтя смерть поруганию. Она не только хранит верность возлюбленному, но полна и гордым патриотическим чувством, любовью к родным местам, которые не захотела оставить. И это в то время, когда глава государства вместе со своей свитой бежал из столицы, бросив на произвол судьбы народ и страну. Даже здесь, в любовной новелле, Ким Си Сып нашел случай намеком упрекнуть ненавистного ему узурпатора Седжо.

Третья новела сборника как бы продолжает первые две, основа ее сюжета — также встреча юноши с девой из мира духов. Только здесь нет трагической любви — вся новелла посвящена раздумью о судьбах родной страны. События ее развертываются в Пхеньяне, где приходилось бывать Ким Си Сыпу в годы странствий. Герой новеллы видит развалины древней столицы первых правителей Кореи и слагает стихи о былом ее величии и о том, что мудрые государи навсегда, к сожалению, поселились на Небе. Стихотворные фрагменты рассказа и его настроение в целом очень созвучны самостоятельным поэтическим произведениям Ким Си Сыпа, которые писал он во время путешествия по провинции Квансо.

Новелла Ким Си Сына имела своим прототипом «Историю о Тан Му, который пьяным бродил по садам Цзюйцзин» из того же сборника Цюй Ю. Сады Цзюйцзин были местом прогулок китайских императоров династии Южная Сун (1127—1279). Через сорок лет после падения династии студент Тэн, попав в эти места, видит разрушенные иизумрудные беседки, заросшие сорной травой сады. Здесь он, как впоследствии и герой Ким Си Сыпа, встречает деву-духа. Только если у Цюй Ю суть новеллы в любви юноши и девы-духа — умершей красавицы из гарема государя Ли-цзуна, что правил в XIII веке, которая даже остается со студентом на целых три года, живёт у него в доме и восхищает всех своим примерным поведением, то Ким Си Сып, отталкиваясь от сюжета своего предшественника, создал произведение философское и гражданственное — новеллу-раздумье о судьбах своей земли. Многие корейские писатели, жившие до Ким Си Сыпа и позднее его, выбирали местом действия героев своих произведений соседний Китай. Это было литературным этикетом, а иногда спасало и от карающей кисти цензора. Ким Си Сып же наоборот перенес действие своих новелл на родную землю; они созвучны его стихам о родных краях и глубоко национальны, ибо героев волнует судьба их родины, страдающей от жестоких правителей, которые не желают понять, что «народ — это основа государства», как учили древние мудрецы.

«Остров, плавающий в огне» — так называется четвертая новелла в сборнике. Это философское произведение написано в форме беседы студента-конфуцианца Пака с царем таинственной страны, подобной загробному миру, куда герой попадает во сне. Форма диалога о законах вселенной и мире духов избрана писателем не случайно: он как бы воспроизводит на новой художественной основе стиль древних философских трактатов конфуцианского канона. Там основной формой изложения была беседа учеников с учителем или князя с философом. Ученики или князь задают лаконичные вопросы, а философ дает на них пространные ответы.

В новелле земной герой-конфуцианец верит лишь в разумное начало устройства вселенной и государства. И самое удивительное, что и царь таинственной, вроде бы буддийской, земли разделяет его взгляды, восхваляя Конфуция как мудреца, победившего ересь разумом, в отличие от Будды Гаутамы, который, по его словам, «тщится устранить ересь с помощью ереси». Мудрый царь поражен, когда слышит о том, что люди на земле стали верить в буддийский рай и ад, приносить жертвы владыке загробного мира, чтобы откупиться от кары за грехи. Ему-де известно о существовании добрых и злых духов, но он считает нелепыми всякие бредни об ином свете, кроме известного и видимого людям. Таков, по всей вероятности, и взгляд самого автора. Ким Си Сын, воспитанный о детства на крайне рационалистических конфуцианских классиках, хотя и стал потом буддийским монахом, явно сомневался в удивительных историях о загробной жизни и в необходимости всяких обрядов и подношений богам, лишь разоряющих бедный люд. Вольнодумные и передовые для своего времени, мысли Ким Си Сыпа направлены против мистики, против обрядности религиозного буддизма и шаманистских верований, еще живших в народе.

Отрицая иной мир, вне земли и небосвода, Ким Си Сып вместе с тем рисует в последней новелле яркую, веселую картину пира в подводном дворце царя драконов, призвавшего к себе из мира людей молодого ученого и поэта для того, чтобы тот сделал изящную надпись на новых царских чертогах. На Дальнем Востоке, где издавна славилось каллиграфическое искусство и почитались люди, умевшие слагать стихи и красиво писать иероглифы, такая странная ситуация не казалась, может быть, столь уж удивительной. В окруженной морем Корее, как и в соседних странах, слагалось много сказок о людях, попадавших в подводный дворец царя драконов. Но герои этих простых повествований были, как правило, рыбаки, а не ученые. В новелле Ким Си Сыпа как бы сочетаются две традиции — литературная, восходящая к новеллам на вэньяне, и фольклорная, тянущая нити к рыбацкой сказке. Первая оказалась сильнее — она дала поэту сюжет (поездка ученого к дракону) и немалое количество частных деталей: двое посланцев из подводного мира, трое духов на пиру, песня, помогающая ставить балки, и буддийский, а может быть, и даосский конец, когда вернувшийся на землю герой отвергает все мысли о мирской славе и суете и уходит в горы, где теряется его след. От литературной традиции идут и многочисленные намеки в тексте новеллы, иногда весьма сложные и не всегда теперь ясные, свидетельствующие об исключительной начитанности корейского писателя. В самом деле, нужно было помнить уйму отдельных  фраз и стихотворных строк предшественников разных веков о крабах, черепахах и прочих обитателях водной стихии, чтобы вплести их в текст повествования. От народной сказки Ким Си Сып взял, видимо, яркость красок, чисто народную стихию веселья и удали, особенно проявившихся при описании плясок в водяном царстве. Эта фольклорная сказочность умело сочетается с литературной утонченностью речей подводных персонажей.

В этой, как и в других новеллах, язык прозы писателя поэтически совершенен. Особую четкость придает ему параллелизм и ритмическая организация фраз, передающих то патетику речи героев, то совершенство их облика, то волнующую красоту или величие пейзажа.

Итак, существовавшая до Ким Си Сыпа литературная традиция дала корейскому писателю сюжеты для пяти ярких рассказов, но то, что он создал, ни в коей мере нельзя назвать прямым подражанием. Он лишь оттолкнулся от полюбившегося ему «запретного» сборника Цюй Ю и создал свои собственные, национальные корейские произведения, заложив у себя на родине основу традиции литературной новеллы, которую развивали впоследствии такие прекрасные писатели, как Лим Дже с его «Мышью под судом» или «Историей цветов»[2], как Пак Чи Вон с его «Бранью тигра» или Лю Мон Ии с его «Простыми рассказами О У». Сказалось влияние «отшельника с горы Кымо» и на поздней простонародной повести, писавшейся неизвестными авторами в XVII—XIX веках уже на разговорном корейском языке. Достаточно открыть изданные на русском языке «Повести страны зелёных гор»[3], чтобы увидеть в «Повести о поэтессе Ун Ён» отголоски новеллы Ким Си Сыпа «Пьяный в беседке Плывущей Лазури», а в «Элегии Чхэ Бон» — завязку, заимствованную из рассказа «О студенте Ли, который заглянул за стену». Так жило веками творчество замечательного поэта и поэтичного прозаика. Он любил вольную жизнь в горах, писал стихи на листьях деревьев и скалах или вырезал из дерева фигурки крестьян и ставил их в хижине на грубом дощатом столе, за которым писал. Эти фигурки он потом также предавал огню, как многие свои стихотворения, а может быть, и прозаические сочинения, так и не дошедшие до нас.

К. Монголов

Б. Рифтин

_____

[1] См. Д. Д. Е л и с е е в , О характере литературы пхэсоль.— «Народы Азии и Африки», 1966, № 1, стр. 116—120.

[2] См. Л и м Ч ж е. Мышь под судом. «Художественная литература», М. 1964; Черепаховый суп, «Художественная литература», JI. 1970.

[3] «Повести страны зеленых гор», «Художественная литература», М. 1960.

***

Источник: РАУК — Рифтин Б.Л., Монголов К. Поэт и новеллист Ким Си Сып  

Ссылка по теме:

Д. Д. Елисеев. К вопросу о роли Ким Си Сыпа в становлении жанра корейской средневековой новеллы

Текст книги «Классическая проза Дальнего Востока»

Автор книги: Юань-мин Тао

Соавторы: Сайкаку Ихара,Гань Бао,Сикибу Мурасаки,Тун-чжи Юй,Сянь Го,Сигён Отшельник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 64 страниц)

Из «Новых рассказов, услышанных на горе Золотой черепахи» [46]46

  Из «Новых рассказов, услышанных на горе Золотой черепахи»
  Ким Сисып
  Перевод печатается по одноименному изданию: М., «Художественная литература», 1972.
  Пьяный в павильоне Плывущей лазури
  275. Павильон Плывущей лазури(Пубённу) – башня, сооруженная в XII в. на горе Узорчатой к востоку от монастыря Вечной ясности; одна из достопримечательностей Пхеньяна, не раз воспевавшаяся поэтами. Разрушена во время войны в 1951 г.
  Чосон– название первого политического объединения древнекорейских племен, о происхождении и местонахождении которого существуют легенды. Согласно одной из них, Древний Чосон был основан мифическим правителем Тангуном на территории Северо-восточного Китая и Северной Кореи со столицей Вангомсон (будто бы в районе нынешнего Пхеньяна) и в 108 г. до н. э. был захвачен ханьским императором У-ди. Это название, неточно переводимое в литературе как «Страна утреннего спокойствия», вновь стало употребляться с конца XIV в. и поныне как самоназвание страны.
  … когда чжоуский правитель У-ван одержал победу над государством Шан, он посетил там мудрого Киджа…– Правитель китайского царства Чжоу, У-ван, в 1122 г. до н. э. сверг последнего государя династии Шан-Инь и установил династию Чжоу (1122-247 гг. до н. э.). Киджа (по-китайски Цзи-цзы) – опальный вельможа из государства Инь, отказавшийся служить новой династии Чжоу и получивший владения на востоке, где будто бы в 1121 г. до н. э. вновь создал после Тангуна государство Древний Чосон.
  «Великий план в девяти разделах»– глава в «Книге исторических преданий», приписываемая легендарному правителю Юю и пересказанная Цзи-цзы чжоускому У-вану. В девяти разделах этой главы излагались этические нормы и правила взаимоотношений между людьми.
  Башня Феникса(Понхвандэ) – смотровая площадка в юго-западной части Пхеньяна.
  Тюлевый остров(Ныннадо) – остров на реке Тэдонган, недалеко от Пхеньяна.
  Пещера Единорога(Кирингуль) – грот под холмом, на котором находился павильон Плывущей лазури, где будто бы Тонмён-ван разводил единорогов – сказочных животных, покрытых чешуей, с телом оленя, коровьим хвостом и лошадиными копытами. Появление единорога предвещало мудрое правление и благоденствие.
  Скала «Обращенная к небу»(Чочхонсок) -скала, находившаяся к югу от пещеры Единорога и отделявшая эту пещеру от реки Тэдонган. Городище Чхунам – развалины дворца Чугуна в Пхеньяне. Монастырь Вечной ясности (Ёнмёнса) – один из девяти древних буддийских монастырей Пхеньяна, сооруженный в конце IV в. будто бы на месте бывшего дворца Тонмён-вана; разрушен во время войны в 1951 г. Ли – мера длины, равная в Корее 0, 393 м.
  276. Ворота Тэдонмун– восточные ворота с башней в Пхеньянской крепости, воздвигнутые в 1406 г.
  «Лестница белых облаков» (Пэгунгё) и «Лестница черных туч» (Чхон-унгё)– возведены будто бы во времена Тонмён-вана к югу от павильона Плывущей лазури.
  Годы «Послушания Небу»(Тянь-шунь) – девиз правления китайского императора Ин-цзуна (1457-1464).
  Согён– старинное название Пхеньяна, означающее «Западная столица» государства Корё в XI-XIII вв.
  Праздник середины осени. – См. прим. к с. НО.
  … стихи Чжан Цзи…– Имеется в виду стихотворение китайского поэта Чжан Цзи (ок. 725-780 гг.) «Ночью пристал к берегу у Кленового моста». Кленовый мост находится близ портового города Гусу на юго-востоке Китая. Пурпурный чертог. – См. прим. к с. 153.
  Хотелось вздохнуть, как при виде пшеницы, растущей на развалинах иньских дворцов. – В китайских летописях рассказывается, как в преклонном возрасте Киджа посетил бывшую столицу династии Шан-Инь. Увидев развалины дворцов, покрытых травой и злаками, он сочинил грустную песню «Пшеничные колосья».
  277. Пхэган– старинное название реки Тэдонган. 278. … алтарь Небесам. – Алтарь Небу устанавливался в конфуцианском храме Неба, и все обряды этого культа должен был отправлять сам государь.
  Храм Киджа– сооружен в Пхеньяне в 1105 г.
  Храм Тангуна– один из главных храмов, построенных в Пхеньяне в связи с распространением в средневековой Корее культа мифического первопредка корейцев.
  279. … души воинов суйских…– Имеется в виду поход китайского императора Суйской династии Ян-ди против Когурё, окончившийся полным поражением после битвы под Пхеньяном в 612 г.
  280. … обольстительница с ножками-лотосами!..– По китайским канонам красоты было принято бинтовать ноги женщинам, чтобы уменьшить их рост.
  Опадают плоды с коричного дерева, и похолодало в Нефритовом тереме. – По китайским легендам, на луне, возле Обители Холода и Пустоты (называемой также Нефритовым теремом), где жила лунная фея Чан-э, росло коричное дерево, под которым Яшмовый заяц толок в ступе снадобье бессмертия.
  Серебряная река– Млечный Путь.
  Монастырь Священной защиты(Синхоса) – буддийский монастырь, построенный на горе Чхангвансан в Пхеньяне.
  Винный утес(Чуам) – находится на реке Тэдонган, недалеко от Пхеньяна.
  282. Дворец Владыки Небес. – Разумеется сказочный Нефритовый дворец верховного божества.
  283. Чэн Тан(XVIII в. до н. э.) – легендарный основатель китайской династии Шан-Инь, одержавший победу над последним правителем династии Ся – жестоким и беспутным Цзе. Его заветами были: «Почитать Небо и заботиться о народе».
  … наставлял народ с помощью восьми заповедей.– Речь идет о восьми государственных делах, описанных в «Книге исторических преданий» в главе «Великий план». К ним относились: продовольствие, товары, жертвоприношения, управление общественными работами, культы и просвещение, уголовное управление, прием иностранных гостей, военные дела.
  284. Ви Ман (китайск. Вэй Мань)– беглый из китайского царства Янь (близ Пекина), с тысячью своих подчиненных отдавшийся под власть правителя Древнего Чосона Чун-вана и в 194 г. до н. э. занявший его трон.
  Потаенная столица– в даосской мифологии обитель бессмертных.
  Потаенные острова– в китайских мифах сказочные острова, на которых живут бессмертные.
  … побывала в девяти землях и на трех островах.– В китайских мифах – десять сказочных островов в океане и три священных горы-острова (Пэн-лай, Фанчжан и Инчжоу) в Восточном море, куда Цинь Ши-хуан посылал своих людей на поиски травы бессмертия.
  Чан-э– героиня китайских мифов, укравшая у своего мужа, знаменитого стрелка И, эликсир бессмертия, который ему подарила богиня Запада – Си-ван-му, и вознесшаяся на луну, где, по одним преданиям, стала одинокой небесной феей, а по другим – лунной жабой, толкущей в ступе снадобье бессмертия.
  285. Четыре удовольствия жизни– приятный досуг, любование природой, наслаждения, приятные дела.
  286. Гун-юань и Чжи-вэй.– Гун-юань – прозвище китайского мага Ло Гун-юаня, сопровождавшего будто бы императора Сюань-цзуна в Лунное царство, дабы послушать мелодии небесных фей; Чжи-вэй («Познавший сокровенное») – прозвище китайского ученого и каллиграфа X в. Ван Чжо.
  Царство Вэй– китайское царство, существовавшее в 220-264 гг.
  Озаряет луна Ц черных буйволов княжества У…– По преданию, в древнекитайском княжестве У стояла как-то сильная жара, из-за которой даже ночью тяжело дышали буйволы, принимая яркую луну за солнце.
  В эту пору Ли Во Ц подымать свою чарку любил…– Великому китайскому поэту Ли Бо нравилось пить вино наедине с луной.
  … У Ган // ствол коричный упорно долбил…– Китайский волшебник У Ган, мечтавший о бессмертии, за непослушание богам был навсегда отправлен на луну рубить коричное дерево, которое вновь срасталось.
  288. Какчхок (Отметка на свече)– состязание в сочинении стихов, распространенное в старой Корее. За время, пока свеча догорит до отметки, нужно было успеть сложить стихотворение.
  … с Инь Хао на башне Юй Лян…– Сохранился эпизод, как Инь Хао (ум. в 356 г.), китайский сановник и последователь даосизма, однажды ночью поднялся на Южную башню в Учане и встретил там Юй Ляна (298– 340), старшего брата императрицы и полководца. Инь Хао хотел было уйти, но Юй Лян попросил его остаться, и они беседовали всю ночь.
  289. Монмёк– другое название горы Намсан в Сеуле, на которой будто бы захоронены останки Тангуна. Алтарь духу этой горы был установлен в Пхеньяне.
  Сушэнь– древние кочевые племена тунгусского происхождения, обитавшие в Северо-восточном Китае.
  … Ткачихой подхлестнут, Ц поспешает зеленый дракон.– Персонажи из популярной китайской легенды о Ткачихе, которая ткет на небе одеяния из облаков.
  Ланъ-сян(Аромат орхидеи) – по-видимому, небожительница Ду Лань-сян в китайских мифах. За провинности она была изгнана в мир людей, но потом была прощена небесными богами.
  Конху– корейский инструмент типа арфы.
  290. Чангёнмун– бывшие восточные ворота в Пхеньянской крепости.

[Закрыть]

Пьяный в павильоне Плывущей лазури

Ким Сисып

Город Пхеньян лежит на земле, издревле именуемой Чосон. Еще когда чжоуский правитель У-ван одержал победу над государством Шан, он посетил там мудрого Киджа, и тот поведал царю «Великий план в девяти разделах». У-ван отдал мудрецу во владение эту местность, но числить Киджа своим подданным не стал.

Чего только не увидишь в Пхеньяне: там Узорчатая гора, и башня Феникса, и Тюлевый остров, и пещера Единорога, и скала Обращенная к Небу, и городище Чхунам… Всех красот и достопримечательностей, прославленных еще с давних пор, и не перечесть. Одна из них – павильон Плывущей лазури у монастыря Вечной ясности. Монастырь этот прежде звался «Дворцом е девятью лестницами», и владел им правитель Тонмён-ван. Стоит он в двадцати ли к северо-востоку от городской стены. Глянешь с высоты его вниз – увидишь реку, посмотришь вдаль – откроется бескрайняя равнина. Вот уж поистине прекрасное зрелище!

По вечерам расписные лодки и торговые суда, миновав ворота Тэдонмун, обычно останавливаются на реке возле утеса, поросшего ивами. И если кто из путников решит там заночевать, то не преминет подняться вверх по реке, вдоль и поперек осмотрит монастырь и возвращается ублаготворенный. К югу от павильона есть две каменные лестницы с высеченными на них надписями: слева – «Лестница белых облаков», справа – «Лестница черных туч». Узорные каменные колонны вызывают у приезжих восторг.

В начале годов «Послушания Небу» в Согёне жил некий Хон – молодой человек из состоятельной семьи. Он обладал привлекательной наружностью, изящными манерами, а вдобавок и хорошим слогом. Однажды в Праздник средины осени, – а он всегда приходится на полнолуние, – юноша вместе с компаньонами привез в Пхеньян на продажу полотно и шелк. Когда он причалил к берегу и сошел с судна, все прославленные певички города высыпали за ворота, чтобы поглазеть на него.

Живший в городе давний друг Хона, некто Ли, устроил в его честь пирушку, и молодой человек вернулся на судно, изрядно захмелев. Ночь выдалась прохладная, сон не приходил, и Хону вдруг вспомнились стихи Чжан Цзи о том, как поэт ночью приплыл к Кленовому мосту. Внезапный порыв охватил Хона: он прыгнул в лодчонку и, покорный какому-то смутному влечению, поплыл по освещенной луной реке. Вскоре он очутился у подножия павильона Плывущей лазури. Привязав лодку в зарослях тростника, юноша поднялся по лестнице. Опершись на перила, окинул он взором дали. Чистый напев зазвучал в дыхании ветра. Лунный свет разливался вокруг, как море, нитями шелка блестели в нем волны речные, над отмелями дикие гуси кричали, а меж сосен, стоя в росе, дрожал озябший журавль. Холодно и безмолвно было вокруг, словно юноша поднялся на луну, в Пурпурный чертог. С высоты устремил он взгляд на древнюю столицу: туманом окутаны побелевшие башни, волны бьются у обветшавших стен… Хотелось вздохнуть, как при виде пшеницы, растущей на развалинах инь-ских дворцов. И тогда Хон стал вслух сочинять стихи. Вот они ( Стихи в этой новелле даны в переводе Арк. Штейнберга.).

* * *

 

«Я вошел, вдохновения полный,
в павильон над рекою Пхэган.
Плачут волны, – печальные стоны
долетают ко мне сквозь туман.
Духа тигра и духа дракона
в этих древних развалинах нет,
Но величье покинутый город
не утратил до нынешних лет.
Серебристые отмели блещут,
белый месяц в полночь высок,
И пролетные дикие гуси
принимают за воду песок.
В длинных травах, как звезды в тумане,
размерцались рои светлячков.
Берега Пхэгана безлюдны,
город пуст уже столько веков…

* * *

 

Вместо тронного зала – осенние травы…
Полон ветра и стужи древний чертог.
Где далекие годы расцвета и славы?
Смотрит лестница в небо – и нет к ней дорог…
Там, где жили певицы, – терновник колючий.
На руинах стены, под белесой луной,
Лишь вороны кричат и взвиваются тучей
Над лесистою кручей, во тьме ледяной.
Неужели навек, навсегда?.. Неужели?
Где богатство и роскошь, тепло и уют?
Только волны речные шумят, как шумели,
да на запад все к– морю бегут и бегут…
Как меняются судьбы!.. Но люди упрямо
гнезда вьют, хоть от гибели на волоске!
Дальний звон колокольный из горного храма
слышу я, размышляя в глубокой тоске.

* * *

 

В Пхэгане волна – синей синевы,
а в душе нестерпима печаль:
Разрушенье, паденье, забвенье… Увы!
Мне величья прошлого жаль.
Над забытым колодцем струится листва,
в нем давно иссякла вода,
Тамариски да сосны над ним, и едва
серебрится в тучах звезда.
Я гляжу на забытый алтарь Небесам,
он в убранстве косматых мхов.
Шепчет ветер, шепчу нескончаемо сам
шелестящие строки стихов.
Край родной в этом дальнем и чуждом краю
вспоминаю, хмельной, с неизбывной тоской,
И, не в силах уснуть, на террасе стою,
под луной, над бегущей на запад рекой.

* * *

 

Как хорош в этот праздник осенней поры
свет, пролитый полной луной!
Но печально гляжу, как на склоне горы
мертвый город возник предо мной.
Постарели деревья у храма Киджа,
храм Тангуна приметен вдали.
Вижу, стены его – зеленей бирюзы
от лиан, что их оплели.
Где героев безмолвных могучий отряд,
где ушедших витязей след?
Лишь деревья и травы о них говорят
и о том – сколько минуло лет.
Да луна, как в древние те времена,
озаряя одежды мои,
Смотрит строго и льет на землю она
серебристого света ручьи.

* * *

 

Над восточной горой проплывает луна.
Не смолкают сорок и ворон голоса!..
Ночь, глубокая ночь холодна.
На одежде сверкает роса.
Где одежды и шапки чиновников? Где
кисти, свитки древних ученых? Давно
Поистлели в песке и подземной воде
и в забвенье ушли, на самое дно…
Древний город разрушен. В небесный чертог
вознесся король; но если б сейчас,
По ошибке, на землю вернуться он мог,
что нашел бы ныне у нас?
От его золотых колесниц, от коней
не осталось даже следа, —
Заросла дорога травой, и по ней
лишь монахи идут иногда…

* * *

 

Студеная осень… С травы облетает роса,
посветлели уже облака вдалеке.
С переката чуть слышно журчат голоса —
души воинов суйских вторят реке.
Стала звонкой цикадой царевны душа, и грустна
ее песенка – не умолкает она!
Императорская дорога пуста: ни одна
на ней колесница теперь не видна.
На месте дворца – бурелом, поваленных сосен стволы,
лишь колокол спорит с глухой тишиной…
Слагаю стихи, взобравшись на гребень скалы,
но видом никто не любуется вместе со мной,
Мне тревожно и сладко, веет ветер ночной.
Я стою и гляжу сквозь легкий туман
На холмы, озаренные полной луной, на бегущий внизу Пхэган… «

Когда было закончено шестое стихотворение, юноша, хлопая в ладоши и приплясывая, стал повторять строку за строкой. Время от времени он останавливался и переводил дух. Ни рокот струн, ни звук свирели не сопровождали его пение, но сколько было в нем разнообразных чувств: то казалось, будто пляшет дракон в мрачном ущелье, то будто стонет несчастная вдова в одинокой лодке.

Наступила уже третья стража, когда юноша наконец умолк и решил возвратиться, но вдруг с западной стороны донесся звук приближающихся шагов; Хон решил, что это кто-нибудь из монахов, услыхав его голос, удивился и пришел узнать, что здесь происходит. Молодой человек сел на ступеньку и стал ждать. Видит – появилась прекрасная дева в сопровождении двух прислужниц; У одной в руке опахало с яшмовой ручкой, у другой – веер из тонкого шелка. Строгостью одеяния и достоинством манер дева походила на барышню из знатного дома. Хон спустился с лестницы, притаился за стеной и стал смотреть, что они будут делать.

Облокотившись на перила в южной части павильона и любуясь луной, дева негромко запела. Нечто игривое появилось в чертах ее лица, но при этом оно ничуть не утратило своей благопристойности. Служанки разложили перед девой парчовые подушки.

Она села, оправила одежду и спросила звонким голосом:

– А куда делся тот, кто слагал здесь стихи? Я ведь не дух, что насылает любовные чары, не обольстительница с ножками-лотосами!.. Какая удача, что сегодня куда ни глянь – на тысячи ли раскинулось безоблачное небо, катится по небу холодный круг месяца, и от блеска его побледнела Серебряная река! Опадают плоды с коричного дерева, и похолодало в Нефритовом тереме. Можно ли в такую чудесную ночь не излить сокровенные чувства, кубком вина провожая каждую песнь!

Долго переминался Хон с ноги на ногу, не зная – страшиться ему или радоваться. Наконец он решился тихонько кашлянуть. К нему тотчас подошла служанка и сказала:

– Госпожа просит вас пожаловать.

Юноша робко приблизился и, отвесив поклон, опустился на колени. Красавица не выказала ему особого почтения, только произнесла:

– Можете подняться сюда.

Служанка мигом поставила между ними ширму, наполовину скрывшую лицо девы. Та продолжала с невозмутимым видом:

– Что за стихи вы сейчас читали? Прочтите-ка их еще раз для меня!

Юноша вновь прочитал одно за другим все шесть стихотворений.

– А вы, оказывается, знаете толк в стихах! – с улыбкой сказала красавица и велела служанкам принести вино и закуски.

Кушанья оказались непривычные для смертного – такие твердые, что не укусишь. Вино тоже нельзя было взять в рот – одна горечь.

Дева с усмешкой промолвила:

– Может ли житель этого бренного мира оценить по достоинству нектар из белой яшмы и мясо красного дракона! Сходи поскорее в монастырь Священной защиты, – приказала она служанке, – и попроси у монахов вареного рису.

А надобно вам сказать, что в монастыре том не было никаких монахов, одни только статуи архатов.

Служанка побежала исполнить повеление и очень скоро вернулась, неся, как и было ей сказано, вареный рис, только без всякой приправы. И снова раздался голос красавицы:

– Сбегай к Винному утесу и попроси какой-нибудь закуски.

(А под утесом в озере жил дракон.)

Прошло совсем немного времени, и появилось блюдо с мелко нарезанным карпом. Хон с удовольствием принялся угощаться. Не успел он закончить трапезу, как дева написала на бумаге из листьев коричного дерева стихи, созвучные по настроению стихам молодого человека. Через служанку она передала их Хону. Вот эти стихи.

 

* * *
«Лунный свет над восточной беседкой
разгоняет ночную тьму.
Задушевные речи нередко
порождают печаль… Почему?
Ветви – словно зеленая крыша,
колонной высится ствол,
И река сияет, колыша
волны, как юбки подол.
Словно птиц перелетная стая,
проносились тут времена,
Шли события, нарастая,
как в реке – за волной волна.
На душе – томительно странно…
Кто поймет мой ночной полусон?
Из-за гущи лиан, средь тумана,
колокольный слышится звон.
* * *
От города к югу, в долинах плутая,
двумя рукавами ветвится река.
С криком слетает гусиная стая
на синий плес, на полоску песка.
Вовек королевская колесница
сюда не прикатит; скрылся дракон.
Могилой стала земля, – ей снится
свирельная трель минувших времен.
Облако озарено лучами
позднего солнца… Хмельна от вина,
Перед дождем в заброшенном храме
слагаю стих за стихом дотемна.
С болью гляжу на верблюдов медных,
позеленевших, скрытых листвой,
Жизнь, отгремевшая в бурях победных,
Облачком стала и мглой дождевой…
* * *
Плачет цикада на высохшей ветке,
никнут желтые травы, шурша…
Едва поднялась я к высокой беседке —
тоской омрачилась моя душа.
Стихающий дождь и рваные тучи
напомнили мне о беге веков,
И символом бренности неминучей
упала в воду горсть лепестков.
А волны плещут снова и снова,
бьют о край скалистой стены.
Беседка, среди теченья речного,
озарена лучами луны.
Могучей жизни уклад старинный
когда-то цвел над этой рекой,
А нынче безлюдные эти руины
переполняют сердце тоской.
* * *
Горы – ярче парчи, воздух – чище слюды,
но пейзаж осенний печален…
Кроны кленов у берега шумной воды
скрыли стены развалин.
Что за странные звуки слышны вдалеке? —
Это стук вальков о каменья.
Чалят лодку, и крик на туманной реке
гулко слышится из отдаленья.
Одинокое дерево возле скалы
издает печальные вздохи.
Древний памятник выступает из мглы —
отшумевшей, ушедшей эпохи…
Прислонившись к перилам, в беседке стою
молчаливо и строго.
Лунный свет и волна вторглись в душу мою, —
в ней печаль и тревога.
* * *

 

Дворец Владыки Небес чуть-чуть
горсткой звезд озарен.
Ясна луна, бледен Млечный Путь,
и в мире царствует сон.
Я только теперь осознала вполне,
что расцвет бесследно пройдет,
Что новое воплощение мне
лишь новую боль принесет.
Но в чарке не оскудело вино,
и нас дурманит оно.
Минувшее пылью покрылось давно,
тоскуй, не тоскуй – все равно!
Герои, чья слава храниться должна
вовеки в преданьях людских, —
Истлели. Пустые одни имена
остались нынче от них.

* * *

 

Ночь склонилась к рассвету. Руины стены,
пережившей столько времен,
Озаряет свет равнодушной луны,
покидающей небосклон.
Скоро каждый из нас в мир особый, свой,
Отойдет, утечет, как ручей,
И лишь память о радостной встрече со мной
пронесется сквозь тысячу дней.
Мы проститься должны над шумной рекой,
в этой беседке, увы!
Лучезарные звезды ушли на покой,
блещут росы на стеблях травы.
Но приникнет ли снова стих ко стиху?
Мы сойдемся ли снова и где? —
Легче персикам вызреть на голой скале

и в морях иссякнуть воде!.. «

Стихи девы привели юношу в восторг. Но тут ему показалось, что красавица собирается покинуть павильон. Желая удержать ее подольше, Хон обратился к ней с вопросом.

– Смею ли я узнать, из какого рода вы происходите и какое носите имя? – спросил он.

Дева, печально вздохнув, так отвечала:

– Ваша недостойная собеседница происходит из рода Киджа, предки мои – иньские властители. Когда древний мой прародитель получил во владение эту местность, он во всем – в ритуалах и музыке, в канонах и наказаниях – наставлял народ с помощью восьми заповедей. Оттого-то более тысячи лет процветала наша страна и распространялось в ней просвещенье. Но пришло лихое время, Небо лишило нас своей благосклонности, разом обрушились на страну засухи и прочие беды. Государь, мой покойный отец, потерпел поражение от безвестного простолюдина, и пришлось ему покинуть храм своих царственных предков. Ви Ман, воспользовавшись смутой, похитил его трон. Злой рок постиг страну Чосон. Я же, слабая девушка, охваченная горем и смятением, решила ценой жизни сохранить верность трону. Вдруг мне явился некий святой и, ласково утешая меня, сказал: «Я – один из основателей этого государства. Как только закончился назначенный мне срок царствования, я удалился на остров посреди моря и приобщился к сонму бессмертных. Тому уже не одна тысяча лет. А ты, девушка, готова последовать за мной в Пурпурный чертог и в Потаенную столицу, чтобы жить там привольно и радостно?»

Я сказала, что готова. Тогда он взял меня за руку и повел за собой. Он поселил меня одну в павильоне и стал приносить мне эликсир бессмертия с Потаенных островов. Так прошло несколько дней, и вдруг я почувствовала, что тело мое обрело легкость, а дух окреп; мне даже стало казаться, будто все существо мое переродилось. С той поры я свободно летаю между небом и землей, достигаю самых отдаленных пределов вселенной, побывала в десяти землях и на трех островах – в тех блаженных местах, где в гротах обитают бессмертные.

Однажды, когда ярко блистало осеннее небо, а яшмовый свод был прозрачен и ясен, когда свет луны потоком струился на землю, я запрокинула голову и стала смотреть на лунную жабу и коричное дерево. И тут во мне родилось неодолимое желание полететь на луну, и я полетела, взошла там в обитель Холода и Пустоты и в Хрустальном дворце преклонила колени перед Чан-э. Она же, видя, что я целомудренна, скромна и к тому же сведуща в науках, обратилась ко мне с такой речью:

– Хотя и зовут у вас обитель бессмертных краем блаженства, сотворена она из праха и из пыли. А как чудесно ступать по синеве небосвода и впрягать в колесницу белого феникса, упиваться нежным ароматом под сенью алого коричного дерева и, словно покрывалом, окутывать себя прохладными лучами в небесной лазури, праздно бродить по Нефритовой столице и купаться в Серебряной реке!

И велела мне Чан-э прислуживать при алтаре с благовониями и помогать ей во всем. Наслаждалась я там блаженством, какого и не передашь словами.

Но нынешней ночью мною вдруг овладели думы о родине. Посмотрела я с высоты на этот бренный мир, недолговечный, как мотылек-однодневка, отыскала знакомые с детства места. Все здесь осталось, как прежде, только близких людей уже нет. Лунным сиянием залиты поля былых сражений, белая роса омыла нагромождения развалин. Я рассталась с прозрачной твердью, опустилась поспешно на землю, поклонилась могиле предков. А потом мне захотелось побродить над рекой у павильона, дать выход глубокому чувству… Тут я встретила вас, ученый юноша, и меня охватили радость и смущение. И дерзнула я своей грубой, бесталанной кистью прибавить несколько строк к вашему драгоценному творению. Не потому, что нашла у себя дар слова, но лишь затем, чтобы поведать о своих чувствах.

Хон упал на колени и, коснувшись лбом земли, произнес:

– Я, низкорожденный и невежественный, не смел даже надеяться, что дева из царского рода, небесная фея откликнется на мои строки!

Он приблизил к себе листы с ее стихами, проглядел их еще раз и тут же запомнил. Затем снова почтительно склонился и сказал:

– Не просветленный благодатью, я глубоко погряз в грехах и не в силах вкусить пищу бессмертных. Поистине чудо, что я хоть немного разбираюсь в письменах и рисунках и слышал кое-что о заоблачных напевах. Я, разумеется, не могу и мечтать о всех четырех удовольствиях жизни, но прошу вас написать мне в назидание сорок двустиший на тему: «Любуюсь луной осенней ночью в беседке над рекой».

Красавица кивнула, насытила тушью кисть, взмахнула ею – и на бумаге словно завихрились тучи и заклубился дым. Миг – и стихи были готовы:

 

«К павильону Плывущей лазури
лунной ночью упала роса.
Млечный Путь
нежным светом омыл небеса.

 
 Тень павлоний —
не преграда палящей жаре.
Лунный мир
потонул в серебре.

 
 Здесь двенадцать террас —
и по-своему все хороши.
Ветерок
пробудился в душистой глуши.

 
 Он коснулся
утомленных, поникших ресниц,
Будит их,
словно дремлющих птиц.

 
 На бегущих волнах
остроносые лодки видны,
И жилье бедняка
освещается светом луны.

 
 Виден остров,
где густые цветут камыши,
И сдается – звучит
затаенная песня в тиши.

 
 Красота этих мест
в изумленный вторгается взор.
Все вокруг
словно яшмовый высек топор.

 
 Так прекрасен дворец,
где владыка – подводный дракон.
Мир – как царство умерших,
где факел огромный зажжен.

 
 Гун-юань и Чжи-вэй
побывали тут вместе со мной.
Лунный свет
падал вниз, как поток ледяной.

 
 И пугал
в царстве Вэй длиннохвостых сорок
Что за зной —
даже ветер не впрок!

 
 Озаряет луна
черных буйволов княжества У…
Вся земля
в эту пору глядит на луну.

 
 Мы замок
нашим старым ключом отомкнем
И вдвоем
веселиться пойдем.

 
 В эту пору Ли Бо
подымать свою чарку любил,
И У Ган
ствол коричный упорно долбил…

 
 Белой ширмой
восхищен вознесенный мой взор:
На шелку
вышит пестрый узор.

 
 Надо мной
колесо ледяное – луна,
Над моей головой,
словно зеркало, блещет она,

 
 Под луной
на бегу золотится волна.
И вокруг —
тишина, тишина…

 
 Острый меч подниму
и коварную жабу убью.
В западню
зайца лунного я заманю.

 
 Дождевая
с края неба развеялась мгла
И дымок
с горных троп увела.

 
 Выше старых стволов
этой древней террасы порог,
А к реке
пролегли десять тысяч дорог.

 
 Кто не сыщет
верный путь свой у этой реки —
Пропадет
на чужбине с тоски.

 
 Я вернулась домой,
на родимую землю свою.
Друга встретив,
с ним рядом стою.

 
 Поверяем друг другу
мы заветные чувства сейчас,
И вино
чем-то сблизило нас.

 
 Сочиняя стихи,
мы устроили нынче какчхок
И глотком
провожаем каждый глоток.

 
 Пусть в жаровне
потемнел уже уголь давно,
Но горит
в наших чарках вино.

 
 Пена бьет через край,
и куренья струят аромат.
Журавли
между сосен тревожно кричат.

 
 Донеслось до меня
заунывное пенье сверчка —
Я опять
загрустила слегка.

 
 Вижу, словно сквозь даль:
вот с Инь Хао на башне Юй Лян…
Как время летит!
Где башня была – там бурьян.

 
 А на кленах,
у развалин стены крепостной,
Сверкает роса,
все сильнее блестит под луной…

 
 Желтизну камышей
на лету взволновал ветерок,
Небосвод
над волшебной страною широк.

 
 Здесь когда-то
красовался дворец-исполин,
А теперь —
только груда руин.

 
 Остается от нас
только имя на камне седом!
Журавли,
расскажите вы мне о былом!

 
 Острый месяц
округлился над морем листвы.
Человек —
лишь поденка, увы!..

 
 Был когда-то дворец,
а теперь – только храм на холме.
Прах царей
затерялся в лесах и во тьме.

 
 У опушки
блуждают рои светляков.
Полон дом
голубых огоньков…

 
 О минувшем грущу
и о том, как летят времена.
Но ведь жизнь
и сегодня тревоги полна.

 
 Только кости
от Тангуна остались в Монмёк,
От Киджа —
только камень да мох.

 
 Словно единорог
спрятал след свой в пещерную тень,
А в полях
наконечники стрел сушэнь…

 
 Но, Ткачихой подхлестнут,
поспешает зеленый дракон,
И Лань-сян
возвратилась на трон.

 
 Утомленный стихами,
кисть и тушь отодвинет поэт.
Расстаемся…
Для бесед уже времени нет.

 
 Фея кончила песню,
свой затихший конху унесла,
И слышны
только всплески весла».

Лютый тигр. Сим Саджон(?). Бумага. Тушь и краска бледных тонов. Центральный национальный музей (Сеул).

Дева отбросила кисть, взмыла ввысь и исчезла неведомо куда. Но перед тем, как покинуть юношу, велела служанке передать ему такие слова: «Строги веления Небесного владыки. Настала пора – уже впрягают белого феникса; не окончена возвышенная беседа, тоска проникла мне в душу».

Вдруг налетел вихрь, сбил юношу с ног и вырвал у него заветные листы, видимо, затем, чтобы стихи гостьи из иного мира не распространились среди людей. Хон застыл в растерянности и погрузился в глубокое раздумье. «Сон ли то был? Вроде бы не сон… Наяву ли это было? Не похоже, что наяву… » Опершись на перила, он старался припомнить каждое слово прекрасной девы. Вновь и вновь переживая чудесную встречу, он сокрушался, что не высказал деве своих чувств, и в конце концов сложил такие стихи:

 

«В павильоне чудесная встреча!
Она – как сон под луной.
Мне доведется ли снова
напиток испить неземной?
Даже бесстрастные волны
плачут вместе со мной!»

Прочитав стихи вслух, он огляделся вокруг и прислушался: гудел колокол в горном храме; в прибрежном селении пели петухи; луна ушла на запад, и в небе ярче заблестели звезды. Слышно было, как пищат крысы да цикады поют возле павильона. Скорбь и благоговейный трепет овладели Хоном – он страдал оттого, что не смог удержать красавицу. Спустившись к реке, юноша сел в лодку и, вконец расстроенный, поплыл к тому месту, где покинул своих спутников. На судне его стали спрашивать, где он провел ночь. Хон в ответ выдумал, будто еще с вечера ему пришло в голову порыбачить при луне. Взял-де он удочку, добрался до Чан-гёнмун – ворот Долгого счастья – и расположился возле скалы Обращенной к Небу. Думал было добыть, что называется, «золотую чешую», однако ночь оказалась холодной, и в студеной воде не удалось поймать даже карася. Такая досада!.. Никто из спутников не стал допытываться, так ли было на самом деле.

С той поры Хон все думал и думал о прекрасной деве. Он стал чахнуть, ослаб и исхудал. Когда он добрался до дому, мысли его путались, а речь была несвязной. Долго метался он в постели, но болезнь все не проходила.

Однажды юноша увидел во сне красавицу в изысканном одеянии. Она подошла к нему и сказала:

– Дева-госпожа замолвила за вас словечко перед Верховным государем. Ценя ее за таланты, Верховный государь соблаговолил определить вас в свиту бога созвездия Волопаса. Таково повеление Небесного владыки, и никто не смеет его нарушить!

Юноша проснулся в страхе и тут же велел домашним умыть его, переодеть, возжечь курения, подмести двор и разложить циновки. Потом он лег, подпер рукой щеку и незаметно отошел. Случилось это в девятом месяце, как раз во время полнолуния. Несколько дней пролежал он в гробу, но цвет лица его не менялся. И люди решили, что он приобщился к сонму небожителей.