КОГДА НАСТУПИТ УТРО
(рассказ-пьеса)
— Я даже не представляю, что можно жить как-то по-другому. То есть, я хочу сказать, что вот как я сейчас живу — так я и хочу жить…
— Всегда, — подсказал кто-то.
— Ну-у, не всегда. Так не получится… А как можно дольше. Побольше и подольше…
Язык у Володьки уже заплетался. Однако ему очень хотелось говорить. Говорить ярко, убедительно и доходчиво для всех. Но именно так у него и не получалось. Получалась сумятица мыслей и винегрет из слов. А Володька всё пытался и пытался выбраться из словесных дебрей и сформулировать чётко свою главную идею жизни.
Он раскраснелся, распустил узел галстука, под светлыми усиками прилепилась, как хлебная крошка, виноватая улыбочка.
— А, ладно. Скажу лучше чужими словами. За то — чтобы молодость знала, а старость — могла.
— Наконец-то. Разродился мыслью, — с облегчением вздохнул парень лет двадцати восьми, по стилю одежды похожий на дерзкого рокера, а по лицу — на простого деревенского парнягу. — Сколько можно слушать твои бредни, Вовик?
— Пусть болтает. Он всё-таки виновник торжества, — с начальнической интонацией в голосе сказал полнеющий блондин с аккуратным прямым пробором.
Залапанный стакан с тёплым армянским коньяком обошёл по кругу. Освобождающиеся от стакана руки потянулись вниз, к картонному ящику из-под экспортной водки, на котором горкой навалены колбаса, куски жареной курицы, мелко нарезанные яблоки.
— Для дамы, — Володька с дурашливой галантностью преподнёс куриную ножку единственной в этой мужской компании девушке, которая стояла в общем круге над ящиком с закуской, постукивая белым сапожком по бетонному полу и небрежно поигрывая концами длинного шарфа.
Девушка откинула назад кудлатые рыжие волосы и ответно улыбнулась Володьке мокрыми от коньяка губами.
В полукружьях окон высоко над полом постепенно темнело. Включили свет. Высокие штабеля ящиков с пустыми бутылками загораживали мощную лампочку под потолком и бросали на всех присутствующих мрачно-трагические тени. Но полумрак и смягчал грубую обстановку подвального помещения, в котором размещался пункт приёма стеклотары.
Коньяк уже оказывал своё разлагающее воздействие на психику и, как в химической реакции, характеры — у кого быстрей, у кого медленней, распадались на составляющие элементы. Постепенно одни из этих элементов растворялись без остатка, как будто их и не было, другие выпадали в осадок и никакая «царская водка» ничего не могла с ними поделать.
— Я извиняюсь перед своими гостями, что мы собрались в такой, хм… экзотической обстановке. Просто так получилось… экспромтом, можно сказать, Все мои друзья, которые в тот момент под руку, так сказать, подвернулись… — Володька, немного стушевавшись, поправился в выражении: — Не подвернулись, нет, нет… Которые, точнее выражаясь, оказались в тот момент рядом. Вот так лучше звучит.
Володька опять разговорился на все темы сразу, блуждая в словесном тумане, но на него, казалось, никто не обращает внимания.
— А почему вы — виновник торжества? — перебила его словесные мучения девушка, в свою очередь, мучаясь с куриной ножкой, не зная, как укусить её наиболее культурным образом. — У вас что, день рождения?
Володя тут же сбился с мысли и замолчал с виноватой улыбкой. Потом перестроился на «волну» вопроса и всё с той же витиеватостью принялся объяснять, что вот ему присвоили новый чин. И, если подводить под общий табель о рангах, он в тридцать лет добился майорского чина, а…
— А в тридцать пять уже станет полковником. По табелю рангах. И дальше, и дальше… — вместо Володьки продолжил его фразу блондин с аккуратным пробором на головной растительности. — Надоел уже всем своими подсчётами. — Он выплюнул спичку, которой ковырял в зубах, и поднялся со своего ящика.
— Это – мой начальник, — с пьяной почтительностью шепнул Володька на ухо девушке.
Та, в самом деле, или нарочно, сделала вид, что удивилась, и уронила на бетонный пол куриную ножку. Володькин начальник посмотрел на часы, разыскал среди бутылочных ящиков свой бархатно-кофейный кейс и без разъяснений и прощаний направился к выходу.
— Максим! Максим Альбертыч!.. Ну, Альбертыч… ну ты что?..- Володька с расстроенным лицом побежал за своим начальником.
Через полминуты они вдвоём вернулись и виновник торжества поспешно достал из своего объёмного мятого портфеля очередную бутылку коньяка. В портфеле при этом красноречиво зазвякало и весь круг присутствующих у ящика с закуской, до этого загрустивший, опять оживлённо загомонил.
— Где наш стакан? Где наш стаканчик? — сюсюкающим голосом завопрошал Володька. А его начальник, видимо, продолжая начатый разговор, смотрел на Володькин портфель, бубня себе под нос:
— Меня возмущает такое поведение… Пьянствовать чёрте где, чёрт знает с кем. Со всяким ханыжьём… То в каком-то сарае грязном, то в какой-то подсобке подпольной шашлычной, то в какой-то бане полубандитской. Теперь в этом бутылочном подвале… Какой там к чёрту авторитет…
Слова Максима Альбертовича насчёт «всякого ханыжья» обидели мужчину в кожаном пальто. Он выглядел постарше других в этой компании, лет под пятьдесят, и всё время до этого момента его одутловатое бледное лицо сохраняло выражение самоуважения и отстранённости от всего тут происходящего. Но теперь он вдруг, как встрепенувшись, выпрямил спину, вздёрнул надменно подбородок и возразил Максиму мягким баритоном:
— Почему вы так категорически, всех под одну гребёнку? Мы с вами не знакомы, но это не причина, чтобы огульно причислять меня ко всякому ханыжью. Я пришёл в прокуратуру по вызову Владимира Сергеевича. Он записал мои слова для протокола — а тут ему объявили приказ о присвоении чина… И он в общей возникшей суете потащил меня в этот подвал. Я просто так подумал, что у Владимира Сергеевича возможно ещё имеется ко мне ряд вопросов… Но причислять меня к ханыжью… Это, знаете ли. Если мы с вами не незнакомы, то…
— А давайте познакомимся! — задорно предложила улыбающаяся девушка. Начав с Максима Альбертовича, она протянула ему ладошку и, с кокетливым поворотом головы, назвалась: — Лина.
— Максим, — без всякого дружелюбия, тремя пальцами пожал он её ладонь. – И добавил: — Начальник этого обормота, виновника торжества.
— Давайте, вправду познакомимся, — пробубнил сам виновник торжества, поочередно разливая коньяк в единственный на всех стакан. — Мы все тут такие хорошие ребята…
— Действительно, когда пьёшь из одного стакана, надо знать, кого потом тащить на анализы, — хмыкнул парень в рокерской кожанке и пожал своей рукой в кожаной перчатке мягкую ладошку Лины. — Станислав, или просто Стас… Человек мужественной профессии, почти как пожарник, если уж тут ввели в оборот представляться в должности.
— Мужественной профессии, — прокомментировал виновник торжества. – Из уголовного розыска, старший опер. Опасен приёмами каратэ, которые применяет языковым способом, без предупреждения…
— Ну, зачем же так грубо фантазировать, — Стас в упор посмотрел на Володьку. — Этак я тоже могу соврать, что ты старший следователь областной прокуратуры.
— А у меня вот… нет профессии, — сказала весело девушка Лина.
— У тебя есть профессия, — хмыкнул Стас. — Не прибедняйся. Самая наидревнейшая профессия, дорогуша. А по современным критериям — самой высшей категории, грандесса.
— Николай, — представился скромно флегматичный парень в очках и старомодной кургузой шляпе. — Работаем вместе с Владимиром. Близкие, так сказать, коллеги.
— Виталий, если кто не знает, — по-гусарски щёлкнул каблуками высокий парень с широченными плечами штангиста и в синем рабочем халате. — Хозяин этого погребка. Извините за некомфорт, но это рабочее место. И стакан всего один поэтому. И потому, что сам — абсолютно непьющий, хотя и связан, в некотором роде, с алкогольной продукцией.
— Непьющий, — вставил реплику небрежным голосом Стас, — Потому что зашитый на смерть. Если выпил — сразу в гроб. А то ж такой гари давал, так зажигал…
Хозяин погребка, Виталий посмотрел на Стаса тяжёлым взглядом и тяжело перевёл дыхание, как перед поднятием тяжелой штанги.
— Я тоже — коллега Владимира Сергеевича, — пожимая ладошку Лины, робко сказал паренёк с худым конопатым лицом и по-девичьи большими карими глазами. — Дима.
— Воплощённая невинность, — добавил Максим Альбертович, иронично скривив губы, — будущий столп правосудия… Ну, столбы, за вас, ха-ха, — и резко выдохнув, Максим Альбертович приложился губами к залапанному стакану. Постепенно
подымая донышко стакана, втянул в себя всё его содержимое.
— А вы? — — спросила игриво Лина у мужчины в кожаном пальто. — Вы, наверное, ого-го-го — самый-самый важный?
— Ну, почему же? С чего вы так решили, девушка? — мужчина чуть смущенно повёл в сторону головой, пригладил седую шевелюру. – Конечно, такая обстановка и меня шокирует. Непривычно, однако. Но будем считать, что это просто дружеская пирушка. Но, пожалуй, я тоже представлюсь. — Секунду поразмыслив, он
приподнялся с бутылочного ящика, на котором сидел, и покивал направо-налево. – Гласов Андрей Петрович. Директор пятого универсама.
— То–то чувствую, что сервелатом попахивает, — заметил язвительно Стас.
И директор пятого универсама сделал вид, что очень обиделся, с надменно-надутым видом отодвинул свой ящик подальше от Стаса, поближе к Максиму Альбертовичу.
Максим, чуть ли не слюнявя губами ухо виновника торжества, громко шептал в нетрезвой таинственности и тряс указательным пальцем:
— Володя, почему он здесь? Почему он здесь, твой подозреваемый по уголовному делу? Владимир, ты совершенно забываешь о престиже и авторитете своей должности.
— Альбертыч, — улыбчиво возражал Володька своему начальнику, — Ну, мы же в неформальной обстановке. Почему бы не пообщаться с народом. Я так люблю общаться с народом. Чтобы… чтобы, ну, понятно, в общем, Максим Альбертыч?
— Эх, я так жалею, что затащился с тобой на эту помойку. Наприглашал всякую шваль. Подследственного своего — это ж надо было додуматься… Проститутку какую-то. Какой тут к чёрту авторитет.- Ой, — а одного ещё не хватает! — звонко воскликнула Лина, громко хлопая в ладоши для привлечения общего внимания. — Я помню, был ещё один. Такой смешно-смешной… Ой, помру со смеху. Было восемь, стало семь — а один усох совсем…
— Кто ещё? — Максим строго и подозрительно посмотрел на Володьку. — Кого ещё притащил за собой?
— Да не может быть, — удивился сам Володька. — Кто же это ещё мог припереться?
А девушка Лина смеялась, по-ребячьи хлопала в ладоши и твердила:
— Был, был… Смешной такой…
— Вот так, на полном скаку теряем мы лучших товарищей, — сказал Стас, не отвлекаясь от колоды карт, которую они с хозяином подвала Виталием раскладывали на ящике в сторонке от остальных. — Что же ты, Вовик, забыл своего друга-горемыку, который наверняка спит сейчас, всеми позаброшенный – позабытый, где –нибудь за ящиками в сплошных антисанитарных условиях.
— Ах, точно! — Володька хлопнул себя по лбу. — Калистратов!.. Вы же его все знаете, адвокат, кореш мой со студенческих лет.
— Этого-то мы знаем, — согласился Максим, но опять неодобрительно. – Тоже личность — не идеал морали.
— Какая для горемыки мораль, — добавил издалека Стас. — У него вся душа изорвана борьбой с правосудием, а череп весь в шрамах от инструментов богини Фемиды.- Поэтому он стал пьянеть от одного стакана, — сочувственно вздохнул Володька, поднимаясь со своего ящика. — Пойду его искать. Ау!..
— Я же говорила! — обрадовалась Лина. Она пристроилась на коленях флегматичного Николая, обвив его шею концами своего длинного шарфа, и одновременно заигрывая с сидевшим рядом Димой. То строя ему серьёзные глазки, то шаловливо показывая розовый кончик языка. Дима вспыхивал застенчивым румянцем, прятал глаза и рукавом пальто стирал со лба капельки пота. — Ой, помрёшь со смеху! Как в лесу, друг друга растеряли, «ау» кричат. Ой, помрёшь со смеху…
Володька подвёл к коллективу сонного, помятого, испачканного в пыли и паутине Калистратова. Худощавое, с впалыми щеками лицо Калистратова выражало муку и мольбу о покое. Виновник торжества помог своему приятелю опуститься на свободный ящик и затем, как в знак наказания за причинённое беспокойство, шлёпнул ребром ладони по шляпе на голове адвоката. Шляпа примялась и по-клоунски сползла на самые уши Калистратова.
Всем сделалось очень смешно или, может просто общее настроение дошло именно до такой стадии. А девушку Лину смех до того разобрал, что она начала икать и, если бы не сидела на коленях Николая, то не удержалась бы на ногах. Виновник торжества достал из своего портфеля ещё одну бутылку коньяка и крикнул Виталию, увлёкшемуся картёжной схваткой:
— А мы пустую тару не выкидываем. За сегодняшний вечер на целый ящик тебе наберём, хи–хи. Как за аренду помещения, Виталь… Противно, наверное, трезвому среди пьяненьких дурачков?
Калистратов движением обеих рук попытался вернуть свою шляпу на место. Но только он поправлял шляпу, как Максим Альбертович или виновник торжества снова хлопали по ней — и все опять заходились хохотом.
— Ну, что вы, в самом деле, — со слабым возмущением бурчал Калистратов и пытался очередной раз поправить шляпу. — Я устал. У меня сегодня тяжёлый день. Обтяпал в суде такой тяжёлый спорчик — уже года два тянулся, а сегодня, бац-бац — и в самую десятку. Клиент прямо обалдел. Я и говорю, не скупись, дядя, ответчика разгромили. Правосудие торжествует. Давай, дядя, не скупись. Повёл меня этот барыга в ресторан, там и встретил Володьку, который коньяком затаривался… Ну, ребята… Ну, Альбертыч, ты же начальник… — Калистратов перестал бороться с нахлобучиваньем своей шляпы, сложил руки меж колен и с грустны лицом затянул песню:
— Вот и встретились два-а-а а-адиночества…
Девушка Лина пересела на ящик Калистратова, прислонилась бочком, доверчиво, словно была с ним знакома, по крайней мере, лет пять, и начала тихонько подпевать.
— Вот, точный горемыка, — хмыкнул Максим Альбертович, — Там, где другой адвокат поимел бы гонорарчик в много-много тыщ — этот тюха, хе-хе, за ужин в кабаке.
Директор универсама, всё такой же отрешённый, замкнутый, как пленник благородного происхождения на пирушке диких разбойников, часто доставал из кармана носовой платок и утирал губы. Будто в задумчивости, опустив взгляд в бетонный пол, он внимательно и впитывающее прислушивался к тихому разговору виновника торжества и его начальника. Те говорили о работе, точно только сейчас поняли острую необходимость решить нерешённые раньше проблемы. Володька что-то объяснял с оправдывающими интонациями, а Максим перебивал его и часто повторял: «Ты запомни, что досрочный чин тебе присвоили благодаря мне-е». «Я помню», — кивал Володька и опять начинал что-то объяснять.
Виталий, хозяин подвала стеклотары, и Стас, ни на что не обращая внимания, по очереди кидали друг другу карты. Виталий — с высокомерным презрением проигравшегося вдрызг графа, Стас — с ехидной улыбочкой человека себе на уме.
— Поосторожней с окурками! — ни к кому конкретно не обращаясь, раздражённым голосом предупредил Виталий. — У меня тут всё-таки какие-никакие, а материальные ценности…
— Не отвлекайся, — коротко бросил Стас. — Себе дороже выйдет… Мои, мои – не лапай.
Флегматичный Николай, как объевшийся рыбой тюлень, смирно сидел, прижавшись спиной к трубе батареи и уставившись в одну точку. То ли ему было очень хорошо, то ли, наоборот, очень плохо. Застенчивый Дима, морща конопатое лицо, мучился от каких-то внутренних борений. В конце концов, на что-то решившись, он тронул за плечо Андрея Петровича.
— Не скажете, сколько времени?
— Что… а? — Андрей Петрович вздрогнул и посмотрел на Диму так, как будто тот наступил ему на ногу. — Время? Без пяти минут десять.
— Так нельзя, — разговаривая сам с собой, вздохнул Дима. — Нельзя так.
— Это вы о чём? — насторожился Андрей Петрович и, уже с вниманием, посмотрел на Диму.- Жена меня ждёт дома. А я здесь. Мы три месяца женаты — а я уже гуляю. Нехорошо, правда?- Что ж, — рассудительно проговорил Андрей Петрович, — мыслите вы очень положительно. Одобряю. Я сам — сторонник домашнего очага.
Стас, потирая руки, поднялся со своего ящика за «карточным столом». Сказал взгрустнувшему хозяину подвала:
— Виталик, ты же знаешь истину — раз не повезло в картах, повезёт в любви. Вон и займись своей гостью… — Виталий подмигнул в сторону девушки Лины, которая уже второй раз обращалась в подвальное пространство с жалобным сообщением « я писить хочу». — А то у тебя одни расстройства. И сам не пьёшь, и толпа пьяненькая беспокойство причиняет, и в карты продулся. Должна же в жизни быть какая-то справедливость… Покажи девушке — где тут у тебя дамская комната…
— Вот вы говорите: справедливость, справедливость, — пробубнил пьяненький Калистратов, сидя в позе мыслителя. — Какая к хренам справедливость. Кто отвечает за справедливость, а? Справедливостью заведуют судебные органы… А это такие органы сам… самрег-лирущие… которые работают чуть-чуть в свою пользу, а в основном — как инструмент власти всякой… Чтобы власти разрешали им самим сам-рег-лироваться. Вот…
Поддерживая Лину за плечи, Виталий повёл её куда-то в подвальную даль, за высокие, под потолок штабеля ящиков. Виновник торжества и его начальник что-то упорно доказывали друг другу. Володя — оправдываясь, а его начальник – упрекающе.
— Володька, Володька, ты — дурак, болван… Ты думаешь, я тебе указания даю от своего имени? Нет, дурачок, это вон, — Максим показал пальцем на питисоваттную лампочку на высоком подвальном потолке. — Мы — инструмент большого дела, которого мы с тобой не понимаем. Мы — исполнители.
— Максим, я не дурак и всё понимаю. Это когда я только начинал работать… Какие у меня были тогда дурацкие идеалы…
— Ну, вот!.. Тебе сказали – дурень, а ты опять споришь… Ты обнаглел, вымогаешь взятки уже у обвиняемых. Куда ни шло — у подозреваемых… Но наглеешь, Володька, наглеешь… Своим самоуправством большой политике вредишь, — и Альбертыч ещё
раз ткнул пальцем в потолок.
— Парни! — громким, но уже по-пьяному скисшим голосом воскликнул Дима. — Парни!..
— Ну, чего тебе? — будто щёлкнув кнутом дрессировщика, спросил Диму Максим Альбертович. — Парень?
— Мне п-пора домой, — совсем тихо промямлил Дима. — Жена ждёт. Вы меня извините, пожалуйста…
— Топай, — разрешил Максим. Потом посмотрел на другого своего подчинённого, окликнул: — Николай! Ты тоже пойдёшь или останешься?
Николай поправил очки на носу и только после этого повернул голову на окрик. Ровным голосом радиодиктора сказал:
— Как прикажешь, шеф. Могу хоть до утра.
— Вот, молодец. За что и ценю. Всегда молчит и на всё согласен.
— Как наёмный убийца, — хихикнул Стас. — Давай ещё, что ли, насыпай коньяк в стакан, виновник торжества.
Володька покорно полез в свой пузатый портфель, а Максим сказал с многозначительной улыбкой:
— Хе, подбирать подчинённых — это большая мудрость. Не того взял, ошибся в характере — так погореть можешь. Или какой-нибудь шустряк попадётся, сам тебя на повороте обойдёт, вперёд выскочит, и ты у него в подчинённых станешь… Тоже нежелательно.
— Лучшие подчинённые — это болванчики покорные, — согласно поддакнул Стас, кидая в рот ломтики яблок. — На их фоне сам себе умным кажешься.
— Совсем болваны — это плохо. Хлопотно с ними, ну их, — замотал головой Максим Альбертович. — В характерах нужно разбираться и держать вокруг себя такие кадры, устремления которых не противоречат твоим, но и имеют те же средства достижения. Тогда получается сплочённый коллектив…
— Это правильно. Это точно, — по-слоновьи закивал головой директор универсама. — Мудрые, ей-богу, слова. И вообще, я люблю честных, открытых людей.
Максим и Стас одинаково удивлённо посмотрели на директора. Тут из полумрака с дальней стороны подвала послышался непонятный шум и перед компанией возник уже минут пять назад ушедший домой Дима.
Дима испуганно хлопал глазами на сильно пьяном лице.
— Там… эта девушка, — он показал пальцем себе за спину. — Ей плохо, наверное… Она лежит… и совсем почти голая. Что делать?
Стас, Максим и Володя разом засмеялись.
— Ничего не надо делать. – Виновник торжества поднялся со своего ящика, похлопал Диму по плечу. — Ничего не надо делать, иди, Димочка к заждавшейся супруге. Иди, иди, продолжай свою брачную ночь — подталкивая молодого коллегу, Володька ушёл вместе с ним, прихватив с собой стакан с остатками коньяка.
Андрей Петрович, несколько встревоженный, поинтересовался у Максима:
— Может, что-нибудь серьёзное?
— Всё в норме, — отмахнулся Максим. — Ребята без этого не могут. Так небольшое шоу.
— Совсем ма-аленькое шоу, — серьёзно покивал Стас. — Можете присоединиться, если желаете.
— У него такого добра — каждый день на работе, — Максим добродушно усмехнулся. — Наверно, шалите с молодыми продавщицами? А?
— Ах, вы об этом? — не сразу понял Андрей Петрович. — Ну, что, что вы… Жена – хлеще всякого цэрэу. К тому же, надо думать и об авторитете. Сотни глаз, сами понимаете. Ничего не скроешь.
— Вот-вот, — мрачно вздохнул Максим Альбертович. — Надо думать об авторитете, а какой, к чёрту, авторитет с такими шалопаями. Володька, то есть небезызвестный вам Владимир Сергеевич, живёт так, будто с цепи сорвался. Без оглядки как-то, даже страшно за него… Девчонки молоденькие, что только в нашу контору
устроились, о-ой, к его кабинету дорожку протоптали, как в бухгалтерию за зарплатой. Такой копоти даёт — дым коромыслом. Что вытворяет… Порой с потолка в его кабинете сперма аж капает…
— Что вы говорите — что вы говорите! — Андрей Петрович ошалело покачал головой.
— Любимчик нашего главного, что тут сказать, — почмокал губами Максим. – А порой и сам задумаешься: стоит ли разрываться между авторитетом и прелестями жизни.
— Не вижу проблемы, — Андрей Петрович придвинул свой ящик поближе к собеседнику. — Будет солидный авторитет — будет карьера. А чем выше ступенька, тем шире ассортимент прелестей жизни. Дефицит и широта возможностей — привилегия избранных, я так понимаю…
— Ну, споём, что ли! — хулиганским голосом вдруг вскричал Калистратов, точно петух, поспавший восход солнца. — Чего сидим, скучаем?.. Шлея попала мне под хвост — и я пою, как певчий дрозд. Но мне сказал один приятель, что я пою, как певчий… дятел. — Сделав стихотворное вступление, адвокат затянул свою любимую:- Вот и встр-е-е-тились два!.. ади-и-ночества-а!..
Андрей Петрович демонстративно зажал пальцами уши и поморщился.
— Не обращайте внимания, — равнодушно сказал Максим Альбертович. — Он такой озорной гуляка. Башковитый был следак, у нас работал. Но, — Максим щёлкнул ногтём по своему кадыку, — какие-то свои мнения всё продвигать любил, начальство
не слушал. Теперь вот совсем опустился.
— Моё мнение, извините, был бы башковитый — не опустился бы.
— Тоже верно. Чтобы трезво оценивать окружающую обстановку, видеть, так сказать, второе дно жизни, мало просто природного ума и образования. Нужна жизненная мудрость… Вот!.. Вот, в этом смысле, мой главный… — Максим не стал называть конкретную должность и фамилию-имя-отчество «главного», просто показал указательным пальцем на лампочку под потолком. – Большой мудрец. Как обустроился, ка-ак укрепился! Поражаюсь!.. И сверху, и снизу. Не то, что пальцем не сковырнёшь — кувалдой из кресла не вышибешь.
— Таких — только динамитом. Как рыбу, — вмешался в чужой разговор Стас.
Максим глянул исподлобья и нейтральным голосом спросил:
— Ты знаешь о ком я?.. Ну, если знаешь, так молчи! — крикнул он в спину поднявшемуся с места Стасу. — Ты куда направился-то?
— Я по нужде, — откликнулся Стас и тут же столкнулся с входящим в подвал Виталием. — А тебя где черти носили? Что это от тебя бензином тащит?
— С мотоциклом своим возился, — буркнул хозяин пункта приёма стеклотары, — Совсем он у меня барахлить стал и надо постоянно зажигание регулировать… Продавать, наверное, буду.
— Вот! Давай на кон его поставим. На весь твой сегодняшний проигрыш. А? — предложил весело Стас.
Виталий усмехнулся и ничего не ответил.
— А что это за молодой человек, такой нахальный? — поинтересовался Андрей Петрович у Максима Альбертовича.
— Стас? Это один матёрый в своём деле опер из угрозыска. С Володькой… С Владимиром Сергеевичем, то есть, одно дело сейчас ведут серьёзное…
— Так Владимир Сергеевич, вроде же, моим делом занимается? — как бы обиженно, спросил директор универсама.
— И вашим тоже. Вы что думаете — у нас работы мало?
Серые глаза Максима от коньяка становились всё прозрачнее и всё больше напоминали бутылочные стёклышки. Прямой пробор на прическе растрепался. Лицевые складки застыли, точно на гипсовом слепке. И только указательный палец сохранял подвижность и, будто автомобильный «дворник» мелькал перед носом Андрея Петровича. Директор универсама, чем-то очень довольный, со всем соглашался, кивал и часто повторял:
— Ну, что вы… Ну, что вы…
— Я только хочу тебя предупредить. — Максим уже перешёл с директором на «ты», — не пытайся обстряпать это дело в обход меня. Мимо меня оно никак не проскочит… Я — подписываю обвинительное заключение… Ты понял?
Калистратов, пропев раза три один и тот же куплет, закончил своё пение на завывающей ноте и, медленно кренясь, ткнулся физиономией в свёртки с остатками закуски.
— Ну вот, — развёл руками Стас, — испортил нам весь натюрморт. А я голодный, как собака… Эх ты, наш Плевако, защитничек ты наш горемычный.
Стас перетащил адвоката к стене и уложил его на груду смятых картонных ящиков. На обратном пути к общему столу подобрал с пола куриную ножку, ранее оброненную девушкой Линой, осмотрел её со всех сторон, слегка почистил перочинным ножичком и стал уплетать с аппетитом весь день не евшего человека.
— Володька! — рыкнул Максим, жестом отстраняясь от Андрея Петровича, как от ненужного предмета. — Есть что-нибудь ещё у нас?.. Или я домой пойду!
— Эка вас всех одновременно повело, — подивился Стас, обсасывая куриную косточку. — Вот, Николай — ему хоть бы что, молодец. Сидит, молчит, со всем согласен. Песен не поёт. Ни с кем не спорит… Молодец, Коля!
— Володька!
— Ну, чего вопить? — опять сказал Максиму Стас. — Вон портфель, наливай сам да пей, сколько хочешь… если уже тормоза отключились… Зачем человеку мешать? Володька, каким бы подхалимом он не был — тоже человек. Надо ему снять стресс- надо! И надо прощать подчинённым их маленькие слабости.
— Маленькие слабости… — Максим посмотрел мёртвыми глазами на Стаса. – Если бы не я, он бы этого внеочередного чина сто лет не дождался. Я их маленькие слабости знаю-ю… — и указательный палец замелькал, точно подключенный к электромоторчику.
— Ну, ну, — усмехнулся Стас. — Не твоя нужда — ты бы и не почесался… Или я тебя не знаю?
— Меня ты не знаешь, — твёрдо и шипяще сказал Максим.
— Или ты меня не знаешь? — тоже твёрдо переспросил Стас.
В стеклоподобных зрачках Максима сверкнул огонёк и он, пожевав губу губой, ничего не ответил.
— А вот и я! — подошёл Володька с неизменным выражением виноватой улыбки на лице, и застёгивая на джинсах тугую «молнию». — Сейчас всё будет, сейчас. Где-то наш портфельчик? Где же наш единственный стаканчик?.. Последняя бутылочка, — предупредил он, вздыхая со скорбным сожалением. — Неужели вот так и наша жизнь… когда-нибудь. Кажется, что ещё всё впереди — и вдруг уже конец, так неожиданно, что… — Володька, опять запутавшись в словах, выразился коротко: — Эх!.. Прекрасное далёко, не будь для нас жестоко, — размахивая наполненным стаканом, Володька обрызгал Стаса коньяком. — Прозит!
— Брось кривляться! — прикрикнул Стас. — Всё прекрасно… Всё хреново! И ещё хреновей будет!
— И что вы все на меня ругаетесь? Ругаетесь и ругаетесь. — Володька непонимающе пожал плечами и беззащитно как-то улыбнулся. — Я уже так привык к ругани, что прямо не могу без неё, как токсикоман какой-то. Даже не обижаюсь.
— Нет, а ты попробуй обидеться, попробуй. Не получится у тебя, потому что ты — трус. Трус — с бабьим воспитанием, чтоб утречком тебе на завтрак бутербродик с сыром и яичко в смяточку… Вот и прикидываешься таким добрячком. А добренькие — все трусы! Справедливым нужно быть! Справедливость — это главное
для людей, везде и всегда, при любых режимах. Даже в воровском мире…
— Ну, это мы докатились! С кем себя сравнивать! — возмущённо запыхтел Андрей Петрович. — Я понимаю, конечно, товарищ хочет пофилософствовать. Но зачем же скатываться до таких сравнений. Воры… Надо же! Коробит, ей-богу, прямо коробит.
— А-а, не ввязывайся, — Максим дёрнул директора универсама за рукав. — Это такой хмырина, его только заведи, и конца не будет… Начнётся сейчас сеанс душевного стриптиза. Ладно бы себя, а то и других, хм… Посторонних хоть бы постеснялся, псих. Сколько раз Володьку предупреждал, чтобы в той компании, где я, его не было. Обязательно скандал случится.
— Ладно, мужики, гуляйте на свободе… — Стас захихикал над какими-то своими мыслями. — Все мы прекрасные люди, Вовик прав. Даже те, от кого попахивает бензином-керосином, — он хлопнул ладонью по мощной спине сидевшего рядом Виталия, а другой рукой обнял обтянутые кожей круглые плечи директора универсама. – А от вас пахнет чёрной икрой и финскими сосисками, — громко шепнул Стас в ухо Андрею Петровичу.
Андрей Петрович поёжился и, немного поразмыслив, пока остальные смеялись, предложил:
— Если желаете, я могу вам… свой телефончик?
— Не надо, — Стас вздёрнул подбородок, как оскорблённый гусар. — Ваш телефон есть в записной книжке моего друга Вовы…
— Ой… Ой! Ой! — вдруг истошно завопил Андрей Петрович. — Пожар!.. Горим!
Все вздрогнули от этого крика, потом мигом обернулись в ту сторону, куда были направлены выпученные от испуга директорские глаза.
У дальней стены подвала подпрыгивали к самому потолку красно-чёрные острые языки пламени. Дым, не находя выхода и чадя копотью, свёртывался в густой, быстро разрастающийся клубок.
— Ай-яй-яй, что наделали! — завопил Виталий и схватился за голову, как от горя, которое невозможно пережить.
— Где огнетушители! — закричал кто-то. — Воды давайте! Где вода?!
— Бежим! Сгорим к чёрту!
— Пожарку вызывай, Виталька!
— Выход отрежет! Быстрей, быстрей, балбесы!..
К охваченному огнём штабелю деревянных ящиков для стеклотары страшно было подойти. Сухие ящики быстро, как спички, вспыхивали в одно мгновение и в два мгновения превращались в пепел. Из огненной пирамиды летели по сторонам осколки, гвозди, хлопья копоти. Володька издалека нацелился из огнетушителя, но тонкая пшикающая струйка даже не долетала до очага. Схватился огнём ещё один штабель, потом второй, третий — и пламя окружала кольцом — и изъеденные огнём штабеля рушились со стеклянным звоном, как хрустальные замки.
В дымном мраке, освещаемом только огненными языками, невозможно было ни дышать, ни что-либо разглядеть.
Первым закричал: «Бежим! Сгорим!» — Николай и он бросился вверх по каменным ступеням к выходу из подвала. Кто-то кашлял, захлёбываясь рвотой, кто-то стонал и ругался, чей-то тонкий голос визжал в писке живототного ужаса…
Толкаясь, спотыкаясь и падая на крутых ступенях лестницы, пробкой вылетели наружу, открытыми ртами жадно хватали холодный воздух. Последним выскочил Стас, с прожжённым рукавом куртки, со слезящимся глазом, в который попала искорка. Бузудержно матерясь, Стас хватался то за дырку на рукаве, то за раненый глаз. Подвальные полукружья окон уже лизало пламя и из распахнутых дверей пульсирующе выбивало густые клубки чёрного дыма.
Максим с кейсом в руках, перебегал от одного к другому, ругался и толкал в спину..
— Чего встали… Быстро, быстро отсюда… Вы что, не понимаете?! Увидят если нас тут… Быстро отсюда!..
Переулок был безлюден, лишь редкие окна домов белели светом. На тротуаре шуршала под ветром собранная в кучу листва. Однако бегущим казалось, что топот их ног слышат в каждой квартире и за ними, точно за финиширующими на стадионе спринтерами, следят сотни заинтересованных глаз.
Мимо с оглушительным тарахтением, как ведьма на помеле, промчался на своём мотоцикле Виталий. Фалды его синего рабочего халата развевались сзади, будто космы волос страшилища-ведьмы.
Не пробежав и с полквартала, директор остановился и, придушенно дыша, облапил тополиный ствол. Язык у него вывалился, пухлые щёки дрябло поникли, точно сдувшиеся шарики.
— О-о, о-о… — еле выговаривал он. — Что ж это такое… Куда я попал, мамочка моя… С ума сойти…
— Что встал? — злобно зашипел на директора Максим и в уголках его губ запузырилась слюна. — Что встал, кошачья жопа! — Андрей Петрович, всё цепляясь за дерево, бессильно мотал головой. — Николай, — негромко крикнул Максим, — хватай его, оттащим подальше, а там пусть хоть подыхает… Ещё засветимся из-за
этого болвана.
Директор покорно поднял локти и отдался на волю Максима с Николаем. Бежавший впереди Володька, вдруг остановился, как споткнулся на ровном месте. Стоя, ошалело, он прокричал пробежавшим мимо:
— Эй! Эй! — А Калистратов? Мужики, а Калистратов!…
Развернувшись в обратную сторону, Володька опять побежал быстро — но пьяными зигзагами. Максим бросил директора и кинулся вслед за Володькой.
— Стой, дурень! Ты понимаешь, куда бежишь?.. Уже всё, уже поздно, — Максим схватил Володьку за полу пиджака. — Не поможешь, только навредишь и себе, и… и всем нам. Представляешь, если узнают, что мы там были — какая компра… Твой внеочередной чин будет последним в твоей карьере… А Калистратову уже не поможешь. Такой огонь… Да-а. — Максим, морщась, потёр кулаком испачканный сажей лоб. — А он и сам виноват. Закономерный итог его безалаберной жизни…
Подошедший Стас тоже тоже принялся уговаривать Володьку, что все попытки спасения уже бесполезны, сами еле-еле из такого огня ноги унесли. И Володька перестал рваться, стоял с понурой головой, тяжело дышал и смотрел в асфальт.
— И эта ещё… Лина. Тоже там, — спокойным голосом диктора сказал Николай, зловеще блестя очками под светом уличного фонаря.
— Да-а, — протянул Стас, — вот повеселились. До смерти не забудешь такого веселья… Девчонка-то эта — чёрт с ней, туда ей, шалаве, и дорога… А вот Калистратыча жалко от всей души… Кто бы мог подумать про такой расклад…
Опять развернулись — и тихо побрели переулком. Андрей Петрович шёл уже своим ходом позади всех.
На перекрёстке, с пересечением с трамвайными путями увидели Виталия, понуро сидевшего на асфальте рядом с валявшимся на боку мотоциклом.
— Я же говорил! — почему-то пискляво вскрикнул Виталий, обернувшись к подошедшим к нему. — Говорил или нет, чтобы окурки не бросали куда ни попадя?!
— Заткнись, морда, — глядя в одну точку, злобно сказал Стас.
— Тише, тише вы, — прикрикнул командно Максим. — Что произошло, не изменишь. Теперь главное — самим не погореть из-за этого. Разбегаемся — и молчок… А тебе лично, — Максим ткнул пальцем на Виталия, — в особенности, когда начнутся разборки с твоим этим пожаром…
— С нашим… пожаром, — Виталий, лязгая от холода зубами, хотел что-то ещё добавить, но Стас так взглянул на него тяжёлым взглядом, что хозяин подвала быстро-быстро, согласно закивал головой.
— Ты постой, — Стас придержал Виталия, потащившего было свой мотоцикл к тротуару. — Будет разговор.
— Какой разговор!.. Не видишь, задубел весь.
— Задубел, говоришь? Так иди погрейся в свой погребок… Пожар — твоих рук дело?
— Ты что! — Виталий, уронив мотоцикл, отскочил от Стаса.
— А то! Недостачу решил скрыть? Керосинчиком побрызгал, чтобы лучше горели твои баночки-бутылочки?.. Или — бензинчиком? Учти, нюх у меня собачий, профессиональный. Я ещё там заметил, что бензином от тебя попахивает… Не дёргайся, не дёргайся… Ну, куда ты убежишь? — Стас держал Виталия за рукав халата и Виталий, несмотря на в два раза большую массу и рост, выглядел
растерянным, перепуганным мальчишкой.
— Не докажешь! — истерично выкрикнул Виталий.- Не докажешь!..
— Я-я не докажу?.. Я докажу, что ты на луне родился, если надо будет. Нет проблем… И не ори, не буди свидетелей своего преступления. Ты, гад, моего дружка погубил. Я этого тебе в жизнь не прощу. Ты у меня до-олго в должниках ходить будешь… Справедливость должна торжествовать.
Виталий понуро вытащил двумя пальцами из заднего кармана брюк свёрнутую рулончиком пачку денег.
— На. Больше нет… Вымогатель.
— Это пока. Пока, — со значением повторил Стас, накрывая ладонью деньги и незаметно пряча их, как в карточном фокусе.
Он повернулся и рысцой побежал к трамвайной остановке.
Громко бренькая в отдающейся эхом ночной тишине, подкатил почти пустой трамвай. Володька бессильно шлёпнулся на сиденье. Рядом сел Николай.Максим, Стас и Андрей Петрович встали за их спинами. Затем Андрей Петрович сходил к кассе и оторвал пять билетов. Все молчали.
— А на душе-то как муторно. Так противно — аж до блевотины, — поморщившись сказал Стас. — Может, купим у таксистов? А? Помянем Калистратыча?
— Надо бы, — кивнул Максим, — чтобы стресс снять… От таких впечатлений психика совсем расшаталась… Ты как, Володь?
Вместо Володьки, понуро молчащего, подал голос Андрей Петрович:
— Я пас, товарищи. Домой, понимаете, надо… и всё такое.
— Да-да, конечно, — кивнул Максим. — Вас и никто не держит. У нас своя компания.
— Я, только вот, хотел… — замялся Андрей Петрович, — для успокоения, так сказать, решить окончательно и поставить точки… С моим делом, как?
— Чего? — по-недоброму усмехнулся Максим. — С вашим делом?.. Чего вы лезете со своими шкурными делами… в такой момент. У нас — горе, неужели непонятно? Могу уверить, что с вашим делом всё будет в рамках законности.
Андрей Петрович вспыхнул румянцем и вдруг, преображаясь на глазах, вздёрнул подбородок, гордо повёл обтянутыми хромовой кожей плечами.
— Так, так, значит, в рамках законности… И попрошу не оскорблять меня! – громко заявил он, что даже обернулись два пассажира с передних сидений. — Вы просто издеваетесь! Я не позволю, я найду управу!.. Не последняя инстанция… Найду, найду, — повторял директор, пятясь к дверям. — Ещё пожалеете… Знаем, знаем,
теперь…
Трамвай остановился и Андрей Петрович, не докончив фразы, шустро спрыгнул со ступенек.
— Мразь какая, — огорчённо проговорил Максим. — Ещё возьмёт и телегу накатает…
— Такой типчик накатает, — равнодушно поддакнул Стас.
— Это всё вот — Володька. Якшается вечно со всякой мразью… А мне неприятности потом на мою голову… Вот, чёрт возьми.
Погрузившись в свои мысли, Максим замолчал. На следующей остановке он кликнул за собой Николая и вышел, не попрощавшись.
Стас сел рядом с Володькой, заглянул снизу воспалённым багровым глазом в лицо приятеля, бодрячески хлопнул его по колену.
— Ладно, Вовик, мы-то живём. И, как ты любишь говорить, хорошо живём. Наплюём на все печали… — Володька не отвечал. Он сидел, опустив ресницы, не шевелясь и как будто не дыша, был похож на тусклую, наполненную дымом только что перегоревшую лампочку. — … Вот придёшь домой, ляжешь под бочок жене. Выспишься — и на утро мир станет прекрасным, а жизнь бесконечной.
— Ты знаешь, — через силу, словно выдавливая из себя слова, проговорил Володька, — я боюсь, что наступит утро… Я почему-то боюсь утра. И когда… когда наступит утро, мне кажется, я не выдержу…
Заглушая Володькины слова, мимо трамвая пронеслись две пожарные машины, сверкая маячками и истошно воя сиренами, как от невыносимой зубной боли.
============= ** ===============
«Когда наступит утро»
Море бушевало. Волны – зеленые, мутные от поднявшегося песка, с яростью набрасывались друг на друга, пенились, разбиваясь о деревянные подпоры пирса. Солёные, холодные брызги оседали на лице, одежде, оставались в волосах, заставляя пряди виться и тяжелеть от влаги. Шальной весенний ветер почти сшибал с ног, пронизывая насквозь. Беспечный бриз носился, пробуя свою силу, словно и сам не знал, где ее пределы. Небо – хмурое, нависшее прямо над головой, затянуло горизонт обманчиво пушистыми тучами. Только у кромки, что разделяла небосвод и морскую гладь, была видна тонкая алая полоска догорающего заката.
Хэл стояла, обхватив плечи руками, зябко кутаясь в шерстяную кофту. Ноги в кедах замерзли – да так, что почти не чувствовались пальцы. Хорошо, что к холоду ей не нужно было привыкать. Мысли в голове ворочались тяжелые, безрадостные. Волнение, скрутившее узлом живот, растекалось по телу, мешало трезво мыслить.
Хэл закрыла глаза, постаравшись успокоиться, но попытка не удалась. Что делать, как теперь по-новому жить – было непонятно. Она отвыкла принимать решения – слишком долго за нее это делал кто-то другой. Та самостоятельная, деловая карьеристка Хэл, которой она когда-то была, осталась существовать только в воспоминаниях.
Море волновалось, раздраженно качало оранжевые буи, словно пытаясь их поглотить. Чайки беспокойно кружили над головой, кричали, и ветер умножал эхом тонкие голоса. Уходить не хотелось. Сколько она не видела теплого, растаявшего ото льдов моря? Долго. А свободы – полной, пьянящей, больше, с десяток лет.
— Мама! – ветер принес клич, сохранив все оттенки эмоций в голосе: взволнованность, нетерпение.
Хэл обернулась, пытаясь стереть с лица грусть. Махнула рукой, крикнула в ответ:
— Уже иду, Ани!
Дочка кивнула и осталась ждать на берегу, скрестив на груди руки. Ее волосы трепал ветер – играл, запутывая пряди, взметал их порывами ввысь. Волны, набегая на берег, пытались добраться до ног. Ани отступала, не давая морю шанса попробовать ее на вкус. Холодно было для купаний, да и погода – опасная, к забавам не располагала.
Хэл вздохнула, улыбнулась, наблюдая за дочкой. Когда только ее детка успела так повзрослеть? Казалось, только вчера ползала по ковру, агукала, загребала пухлыми ладошками полные пригоршни песка и все норовила сунуть их в рот. Бегала по улице с детворой, часто разбивая коленки, а потом просила подуть на ранку, когда Хэл смазывала ссадины заживляющим бальзамом. Шагала, гордая, с пышными белыми лентами в косах – на свой первый урок, а в пятом классе прятала дневник с замечаниями, чтобы беспрепятственно пойти с друзьями на улицу, или это было в седьмом? Как быстро время летит! Так, гляди, проснешься одним утром, а детка замуж собралась…
Хэл сморгнула соринку в глазу, поспешила навстречу дочери.
— У тебя губы синие, — сказала Ани, недовольно покачав головой, — целый час на ветру проторчала.
— Ничего, — улыбнулась Хэл. – Сейчас домой придем, горячего чаю выпьем.
— Ага, только коробки сперва распаковать надо. Чашки, чайник – всё там, — вздохнула девочка, медленно бредя: пыталась не набрать песка в кроссовки.
Припомнился город, откуда уехали, школа, друзья. Придется теперь начинать всё заново: знакомиться, доказывать учителям, что оценки заслуженные, а не проставленные «с потолка», сдавать экзамены в этом году – промежуточные, но все же.
— Распакуем, — сказала Хэл и взяла дочку под руку. – Не грусти, глянь лучше, как нам повезло: у нас есть это бездонное синее море!
***
Слышится скрежет ключа в замке и сердце замирает, а потом проваливается куда-то вниз, должно быть, прямиком в пятки. В животе что-то скручивается в тугой жгут – вдохнуть становится невозможно. Ладони потеют, приходится вытереть их о штанины. Противно. Сегодня он рано. Раньше обычного.
— Ты дома? – слышится из прихожей.
Следом раздается лязг брошенных на комод ключей.
Выхожу навстречу. Нельзя, чтобы он заметил мою нервозность.
— Привет.
— Как-то ты не очень рада? Нет? – Кай снимает пальто, вешает на плечики, затем прячет одежду в шкаф.
Оборачивается.
— Я рада, — подхожу, целую холодную, колючую щеку.
— В губы, милая. Я соскучился, — говорит Кай и стискивает спину ледяными ладонями.
Его губы твердые и горькие на вкус. С привкусом вулканического пепла.
— Ты одна? – спрашивает Кай, когда я отхожу на безопасное расстояние.
Это расстояние много больше вытянутой руки.
— Да, — киваю. – Ани ночует у Нат. Допоздна засиделись над докладом по истории искусств.
— Нат, это та девочка, что приходила на ее день рождения? – Кай проходит в комнату, по пути заглядывая едва ли не в каждый угол.
Делает это каждый раз, словно я могу спрятать любовника за дверью спальни.
— Да, они учатся в одном классе, — отвечаю, глядя на белоснежный ковер посреди зала.
— Хорошо, — Кай лениво потягивается, словно большой кот, решивший размяться перед охотой.
— Расскажи, как прошел твой день, — прошу, пока накладываю в тарелку ужин.
Нужно отвлечь его. Нельзя спровоцировать на ненужные мысли.
— Все как всегда, — Кай пожимает плечами и тянется за вилкой, ненароком задевая меня рукой.
Вздрагиваю. Нервы на пределе, и это катастрофа. Он замечает рефлекторную реакцию.
— В чем дело? Почему ты трясешься? – губы вытягиваются в тонкую, блеклую нитку. – Я что, вдруг резко тебе опротивел? – Кай злится, между бровей появляется вертикальная складка.
Вижу, что за окном повалил густой снег. В одно мгновение округа стала иссиня-белой.
— Не говори ерунды! – отвечаю и беспечно улыбаюсь, насколько хватает сил.
Внутри чувствую неимоверное напряжение: кажется, что вот-вот разорвусь, как перетянутая гитарная струна.
— Не понимаю, отчего ты вечно вздрагиваешь, — уже более спокойно отвечает Кай и садится за стол. – Я ведь ни разу тебя и пальцем не тронул.
Я отхожу к плите, чтобы поставить чайник. Мельком отмечаю, что снег не такой уж и частый: редкие хлопья опускаются на землю, остальные на подлете тают. «Наверное, оттого, что боюсь тебя?» — хочется едко ответить Каю, а потом сбежать – подальше, прочь. Хорошо, что Кай не может читать мысли. И плохо, что бежать мне – некуда. Да и язвить я умею только мысленно.
После ужина Кай устраивается на диване и, похлопывая по обивке рукой, подзывает ближе. Чувствую себя нашкодившим псом, которого зовут, чтобы пнуть в наказание.
— Садись-садись, — подбадривает Кай и улыбается. Глаза при этом остаются холодными, злыми.
Вытираю руки о кухонное полотенце и присаживаюсь на край дивана. Мужская ладонь опускается на колено и ползет вверх.
— Надеюсь, ты соскучилась так же сильно, как и я, — говорит Кай шепотом на ухо. – Ночь будет долгой, и будет жаркой.
Вздыхаю, думая, что никакой жар не сможет согреть замерзшее сердце Кая. Разве что чудом появится та, что сможет его отогреть.
***
— Мама! – сквозь шум в ушах послышался голос дочери.
— Что такое? – спросила Хэл, пересохшими, непослушными губами.
Ощутила, что Ани трясет ее за плечи, а лицо мокрое – то ли от выплеснутой дочерью воды, то ли от слез.
— Ты снова кричала. Опять кошмары? – сонное лицо Ани выражало крайнюю степень встревоженности.
— Ничего, все хорошо, — улыбнулась Хэл, — ложись спать.
— Если это снова повторится, пойдешь к психотерапевту, ты поняла? – Ани встала с постели и, выключив лампу, вышла из спальни.
Хэл откинулась на подушку, закрыла глаза и решила записаться на прием к специалисту уже завтра.
Утро принесло головную боль. Зажмурившись, чтобы свет не раскололся в голове на тысячу острых осколков, Хэл опустила жалюзи и задернула шторы. Как назло, весна решила-таки явиться: солнце светило ярко, на чистом небе не нашлось ни облачка. Птицы пели, распускалась молодая трава.
Рассказ «Когда наступило утро»
Часто мы слышим о трудном военном времени. А как жили люди, что они чувствовали, как сопротивлялись врагам? Я, человек 21 века, попыталась представить, как это могло быть. Представляю вам маленький эпизод большой войны. Действие могло происходить и здесь, на Кубани…
***
Вдалеке искрится голубая водная гладь, в которой плещется крупная рыба. Очень похоже на сазана. Странно наблюдать за этим буйством из окопной ямы, где мы по шею увязли в илистой грязи и слышим гул двигателей от пролетающих в небе самолётов. Невольно начинаешь тосковать по тем временам, когда эта картина на воде была так же обыденна, как запах пирогов в раскалённой печи и разговоры рыбаков на берегу, смачно палящих свои самокрутки.
От воспоминаний о еде и куреве к горлу подступает едкий комок желчи. Мы не ели уже трое суток, безустанно рыская по плавням. Многие на пределе, из последних сил они тащат свои тряпичные мешки с гранатами и патронами.
Неделю назад нашу станицу оккупировали, забрали женщин и детей, расстреляли многих мужчин. Единицы смогли убежать. И теперь мы, горсточка спасшихся, ползём в тине, сопровождаемые жабьим кваканьем и гулом «стальных птиц».С нами женщина и восьмилетняя девочка, её дочь, которая плачет по ночам, уткнувшись в материнский подол, один старик, ещё молодцеватый, но уже сломленный тяготам такой жизни, если это прозябание вообще можно назвать жизнью. Ещё трое мужиков, включая меня, самые бодрые из этой горсточки. Вот и всё, что осталась от станицы.
Наша цель – город, вот только с каждым днём она кажется нам всё призрачнее. Вера уходит из наших истощённых тел. Я чувствую, что немцы усиливают окопную линию. Думаю, скоро тут будет бой. Нам нужно как можно быстрее выбраться, иначе под градом пулемётных очередей никто не станет разбираться кто свой, а кто чужой. Смерть дышит нам в затылок, побрякивая до блеска наточенной косой.
Смеркается. Первые звёзды зажигаются на небосклоне. Они похожи на мелкие крупинки ржи или медовые соты, разбитые на чёрной ткани. С наступлением темноты начинают мучить мысли, приобретающие куда большую силу, нежели днём, когда мы заняты камышовыми дебрями и тиной, стремясь к узкой железнодорожной колее.
Снова плачет девочка, тихо, как свист кулика между осокой, и от этого становится тяжко на душе. Мужики срезают ножами камыш, вымащивая всем койки, а старик ложится прямо на землю, часто дыша. Он меня беспокоит больше всех, кажется, силы покидают его, как бы к утру из него совсем не вышел дух.
***
Утро приносит новые беды. Старик умер. Мать старается утешить свою дочку, истерически рыдающую из-за смерти «дедушки», который неизведанно где отыскивал в этих заболоченных плавнях голубые цветочки для её грязной льняной головы. Теперь его лицо выглядит умиротворённо, не озабоченное земными тяготами. Постепенно кровь отходит от скул и щёк, оно обретает оттенок выбеленной саманной избы. Я замечаю, как сильно он сдал. Тело высохло, глаза впали, борода поредела, ногти стёсаны. Все смотрят на его труп сочувственно, ведь мы не сможем похоронить тело умершего, лишь только девочка льёт свои горячие слёзы. Словно раскалённое железо, падают они на наши сердца.
Солнце беспощадно палит. Нам душно и голодно. Почему-то меня знобит. Тяжко дышать. Эта постоянная сырость сведёт нас в могилу. Я замечаю, что девочка надсадно кашляет.
***
Я слышал звук проезжающих неподалёку грузовиков . Может, это всего лишь порождение моего воспалённого мозга, но это заставляет нас ползти обратно, разыскивая другой путь. Неужели мы сгинем в этих непролазных топях? Голод прошёл, теперь по телу растекается усталость и пробегает мелкая дрожь, чем-то напоминающая судороги. Недавно мы с мужиками совещались о еде. Пришли к тому, что можно попробовать найти птичьи яйца и съесть их сырыми. Женщина сказала, что девочке нужны лекарства, видимо, у ней горячка. В наших мешках были лишь бинты и патроны с гранатами. Материнские глаза потускнели от отчаянья и боли. Я никогда не видел таких ужасных глаз. Мужики лишь покачали головами. Вокруг нас много плавневой рыбы, и мы без труда можем поймать её голыми руками. Однако дым от кострища может увидеть немецкий батальон.
Ползти почти невозможно. Пальцы на руках онемели, я их совсем не чувствую, лишь прикусываю кончик языка, чтобы ненароком не застонать. Камыш, осока, тина. Подступает тошнота и начинает болеть голова, словно кузнец колотит по ней своим тяжёлым молотом. Когда же покажется поле?
***
Я пытаюсь проморгаться, но мои глаза так не привыкли к другим цветам, кроме грязно-коричневых листьев камыша, что я уже и не верю в увиденное. Перед нами ровная полевая гладь с редкими вкраплениями цветов. Сейчас весна, хоть и конец, и всё же, эта картина заставляет слёзы срываться с глаз.
***
Вчера ночью мы впервые поели сырых яиц. Нашли их между зарослями полыни. Не знаю, чьи они, но пусть Бог благословит эту дикую тварь. Теперь мы ползём только по ночам, а ближе к рассвету ищем себе укрытие от немецких аэропланов.
Только что девочку вырвало жёлтой жижей, видимо, яйца не усвоились в её травмированном организме. Она сильно исхудала, и лицо её посерело. Мать впервые заплакала. Эта сильная женщина впервые заплакала. Мужики хмурят густые брови. Железной дороги всё не видать.
***
Чувствую, как в голове моей путаются мысли. Я ползу автоматически, повторяя привычные движения руками и ногами. Мне хочется упасть в траву и горько зарыдать. Утром скончалась девочка. Её глухие хрипы до сих пор стучат у меня в висках. Она ужасно мучилась и просила маму помочь ей. Женщина плакала, держа её тонкое запястье.
Теперь только я с мужиками ползу дальше. Мать не покинула своё дитя. Между нами стоит гробовое молчание. Старик и девочка оставили этот страшный мир.
***
Один из мужиков днём слышал говор немцев рядом с укрытием, они смеялись и курили папиросы. Кажется, мы подобрались к их базе. Это заставляем холодный пот струиться по спине. В наших мешках лишь патроны с гранатами. И ружей у нас нет. За базой раскинулась железная дорога. Теперь только мысль о городе поддерживает наш угасающий дух.
Этой ночью мы постараемся пересечь лагерь.
***
Страх сковывает душу и тело, не позволяя пошевелить кончиком пальца. Я бесцельно стараюсь успокоиться и ползти дальше, но это пустые потуги. Я напуган, напуган так сильно, что в ночи стучат мои зубы. Мужики уползли вперёд, а я так и остался между кустом полыни и кучей скошенного репейника.
Я слышу крик и выстрел автоматной очереди. Глаза наполняются слезами, и я затыкаю рот ладонью. Тело трясётся в ужасной дрожи. Немцы убили моих товарищей. Я остался один. Один. Один в окружении этих нацистов. Как же мне страшно!
Чувствую, как начинаю снова ползти, но я поворачиваю назад. Слишком страшно. Слишком.
***
Лёгкая дымка утреннего тумана сгущается, укрывая поле мягким покрывалом, словно гусиные перья ложатся мне под голову. Душа ноет от пережитого. Только сейчас я понимаю, как тяжко человеческое одиночество. Я вспоминаю старика с его благородной сединой и маленькую девочку с её голубыми глазами, да они были голубыми, прямо как небо над нашими головами, а ведь я и не замечал его. Мужики были мне братьями, не по крови ,конечно, но по общей беде. Она сближала нас, как не сближают родственные узы. И женщина. Мать. Да, именно мать, ради своего дитя готовая на любые лишения. На ней была красная ситцевая юбка, вымазанная в грязи,серая кофточка. Роскошная каштановая коса…
Солнце всходит в слое густого тумана, не давая полю загореться сочной зеленью. Природа как бы и не замечает тягот войны, смертей и выстрелов.
Я ползу к лагерю немцев. Я чувствую, что смерть близка ко мне. Её дыхание не было столь сильно даже в плавневых топях и полевых ночах, но теперь, на рассвете, она улыбается своей жуткой улыбкой, натачивая остриё косы.
Вот показались фургоны, за ними бараки и штаб. Где-то за ними железнодорожная колея делает крутую дугу, уходя в город. Осталось лишь проползти эти несколько десятков метров.
Я уже минул фургоны, притаившись от сонных часовых, пару секунд назад прошагавших мимо меня. Туман играет мне на руку, главное, чтобы он не столкнул меня с ними лицом к лицу. Дальше нужно миновать бараки. Там ,видимо, все ещё спят, так что шанс есть, но всё выше поднимающееся солнце угрожает мне своими жёлтыми стрелами.
Бараки оказались не такими тихими, как я думал. Тут уже стучат каблуки немецких сапог и слышен этот жуткий нерусский говор, заставляющий меня закусывать ладонь, чтобы не выдать присутствие чужого. Я ползу над стенкой, не смея встать на ноги, лишь иногда позволяя присесть на корточки, оглядывая тёмные углы. Туман постепенно рассеивается.
Возле штаба стоят часовые. Их трое и мимо них не прошмыгнёт ни одна мышь, тем более человек. Они на стрёме, ведь вчера мои товарищи уже пытались проскочить пост. У меня есть лишь гранаты, но они поднимут шум, и живым мне отсюда не выбраться. Надежда испаряется из моего тела. Наступает отчаянье, безысходность. Мои недавние надежды кажутся пустой бравадой перед лицом конца.
Туман почти рассеялся ,и мою фигуру ничего не скрывает. Кажется, меня заметили, ну или просто немцам показался подозрительный скрюченный комок тряпья у стены барака. Их шаги подбираются ко мне. Видимо, это всё.
Автоматная очередь разрезает утреннюю тишину. Мои глаза широко раскрываются, рука самовольно тянется к заплечному мешку. Всё происходит, как в замедленной съёмке. Я достаю гранату, отрываю чеку и бросаю в обескураженных часовых. Гремит взрыв и крик: «Вперёд!» Русский крик. Я наконец могу спокойно разрыдаться.
Автор Гузенко Виктория Владимировна, ученица 11 «А» МБОУ СОШ №1 г.Приморско-Ахтарска
Когда же наступит утро…
Инесса Калиновская
Осень пришла также внезапно, как ночную мглу сменяет рассвет, совсем юный и очень нежный. Листья на деревьях вмиг окрасились невообразимыми сочными красками и деревья, теперь казалось, надели самые праздничные наряды. В то утро она проснулась счастливая от своих светлых мыслей. Быстро приготовив завтрак на троих, выпила чашку горячего кофе, собрала детей в школу. В это утро она надела одежду такую же яркую и праздничную, как осенние листья, что, конечно же, смутило её саму, ведь по обыкновению она носила одежду только в тёмных тонах. Но сегодня, она чувствовала себя особенной, самой красивой, самой смелой, самой умной, и в душе очень надеялась, что этот солнечный тёплый денёк бабьего лета принесёт только радостные ощущения. Вместе с ребятишками вышла на улицу и радовалась, как ребёнок погожему деньку. На работе дела шли споро, ей удалось переделать кучу дел, найти подход к угрюмым и не очень вежливым посетителям и сделать всё возможное, чтобы и для них этот день стал хоть на несколько мгновений более светлым и радостным. Весь день она напевала слова известной песни «И улыбка, без сомненья, вдруг коснётся ваших глаз, и хорошее настроение не покинет больше вас» и от этого её собственное настроение поднималось ещё на несколько ступенек вверх. Вот и всё, день рабочий окончен, сейчас прибегу домой и приготовлю праздничный ужин в честь славного осеннего дня, — думала она и неслась на всех парусах в свою квартиру. Открыв входную дверь, она поняла, что дома никого нет, и обрадовалась ещё больше тому, что успеет приготовить ужин до прихода детей и мужа. Всё получалось как нельзя лучше.Меню она продумала по дороге с работы, поэтому успела без особого труда всё приготовить в срок. Зазвонил звонок и она отправилась открывать дверь очень довольная собой, ведь стол был накрыт белоснежной скатертью и на ней красовался новенький сервиз, и конечно же, сам стол ломился от её кулинарных изысков. Открыв дверь она впустила в дом своих детей, велела им надеть самые красивые платья, и мыть руки, чтобы сесть за праздничный стол. Осталось только дождаться мужа и можно было начинать пир! День подходил к концу, приближался вечер и её муж с минуту на минуту должен был вернуться с работы, но не через десять, ни через пятнадцать минут он не пришёл. В сердце затаился страх — это не предвещало ничего хорошего. Она не заставила своих детей ждать, пригласила за стол и предложила начать праздник осеннего дня. Детвора с радостью принялась поглощать еду, она же не могла проглотить ни кусочка. В желудке пробегал холодок и её начинало трясти только от одной мысли того, как будет проходить вечер или что ещё хуже вся ночь. С детьми они ещё немного поболтали, убрали всё со стола и каждый занялся своим делом. Дети, к счастью, не заметили её тревоги, а отсутствие отца в такой поздний час ни у кого не вызвал удивления, так происходило довольно часто. Он практически раза два в неделю приходил домой тогда, когда они спали. Вечер прошёл быстрее обычного, она уложила детей спать, а сама отправилась на кухню. Она сидела погружённая в свои мысли, всё казалось ей сейчас нереальным, ненастоящим. Так прошло четыре часа. Она уже успела забыть утренние ощущения счастья, потому что знала, что произойдёт этой ночью. И вот, от поворота ключа щёлкнул дверной замок, да так громко, что она вздрогнула. Пришёл он, её муж, отец её детей, её мучитель. Нетрезвой походкой он прошёл на кухню и плотно закрыл дверь. Не ждала?- спросил он еле ворочающимся от избытка спиртного языком. — Ждала. Есть будешь?
— Нет, меня покормили, а ты уже ела? Нет, мне не хотелось. — А может ты не ела, потому что бросила отраву в еду, чтобы избавиться от меня? — Нет, ответила она, еда съедобная, перестань нести чушь, я слишком гуманная, я никому не причиню вреда. Она собралась выйти из кухни, но не тут-то было. Он схватил её за волосы и с силой прижал к стене.
— Где ты была весь день, чем занималась, пока меня не было, кто тебе звонил, с кем ты сегодня встречалась? Только не вздумай мне врать, я же вижу, что ты сегодня другая, вырядилась в это платье, для кого? Она пыталась отвечать мягко, но чётко, чтобы не заставлять его переспрашивать и нервничать. Пулей пронеслась мысль о том, что она, предвидя финал сегодняшнего дня, так и осталась в своём праздничном ярком платье, предусмотрительно не сменив его на одежду чёрного цвета. Ответить на все вопросы она не успела, он с размаху ударил её в солнечное сплетение, она на мгновенье задохнулась от неожиданности и непроизвольно от сильной боли стала сползать по стене, но он крепко держал её за волосы и, ни согнуться, чтобы ослабить боль, ни вырваться из его рук не представлялось возможным.
Ну, — продолжал он, что не нравится быть униженной и оскорблённой? Что ты молчишь? Она не в силах была что-либо говорить, боль от удара сковала всё тело, даже вдохнуть или выдохнуть она не могла. Её муж, такой порядочный, аккуратный и приветливый на людях, вёл себя с ней совсем по-другому. Каждый раз, приходя домой подшофе, он ждал минуты, когда дети укладывались спать и устраивал ей судилище с побоями. Он имел ещё одно важное умение – он бил её всегда в те участки тела, где практически не оставалось следов, так, что обвинить его в избиении никто не мог. А если она иногда заговаривала со своими подругами о том, что он её бьёт – ей никогда никто не верил, отсмеивались и укоряли за то, что она пытается очернить собственного мужа в глазах людей. Так продолжалось девять лет её жизни с ним. И в эту ночь ничего не изменилось, он наносил удар за ударом, пинал ногами, задавал вопросы, и не получив ответ, снова нещадно бил. Она никогда не кричала, боясь разбудить детей или получить осуждение от соседей, ведь в народе крепко укоренилась мысль о том, что если муж бьёт жену – значит, любит, или жена обязательно в чём-то провинилась. Родителям своим она тоже ничего не говорила, боялась, что и мать её и отец будут очень переживать. А он, пользуясь тем, что она никогда не сопротивлялась и не предавала огласке всех его садистских наклонностей, упивался своей властью над ней, и бил так, как ему хотелось. В такие минуты лицо его страшно искажала злоба, глаза наливались кровью, и от этого её душа уходила в пятки, а сердце поминутно замирало. И только тогда, когда он, сам уставал от своих вопросов и принимался курить, у неё появлялась возможность перевести дух и незаметно бросить взгляд на часы, чтобы знать, сколько же времени ещё продлится экзекуция. В такие минуты она была полна решимости, она намеревалась завтра же пойти в милицию, к нему на работу, в администрацию, к самому господу Богу или, если придётся, к чёрту, чтобы наконец-то избавиться от этих мучений и оградить себя и своих детей от нелепого сосуществования. А он, после выкуренной сигареты, продолжал над ней издеваться и, насладившись своим всемогуществом, уходил в спальню и умиротворённо засыпал. Она, пережив весь этот ужас ночи, не могла сомкнуть глаз до самого утра. И сотрясаясь от страха, что он проснётся, пыталась ответить на вопрос — за что? И никак не могла понять, почему это с ней происходит. Потом наступало утро, он трезвел, просил прощения и она, свято верила ему и… прощала, и также как и сегодня ждала, когда же наступит утро…
Очень эмоциональная история! Настолько, что за комментарий я сразу взяться не смогла, хотелось все мысленно разложить по полочкам. Еще и отзывов начиталась, на которые ответить захотелось :d
Возможны спойлеры!
Я, конечно, не психолог, но поведение героини мне показалось вполне понятным. Мазохистка? С чего вдруг? Никакой болезненной любви с ее стороны я не увидела, скорее, отголоски прошедшей любви. И не вспоминала она о нем, оно само вспоминало и снилось — такие отношения не проходят даром для любой нервной системы. Думаю, сначала герой был нормальным, а все г… из него потом полезло, как раз таки связанное с его больной первой любовью.
Сначала возник интерес, а затем уже и любовь. Сначала она была обычная.
И остался один страх. Страх, который перебивает все другие чувства. Не уходила она от мужа скорее всего именно по этой причине. Такие больные люди, как Кай, обычно жуткие собственники (о чем в рассказе упоминается). Он бы ее не отпустил просто так
— Давай разойдемся, — сказала Хэл, посмотрев мужу в глаза. – Разведемся, чтобы не мучить друг друга. Ты попытаешь счастья с Гердой, а я… просто буду жить.
Кай моргнул, словно смысл сказанного дошел до него не сразу, а потом вскочил и в одно мгновение оказался рядом. Схватил за горло – на грани боли, прижал спиной к двери и зашептал на ухо, нависая, давя превосходством, силой:
— Я тебе никогда не дам развода.
Она хотела уйти, но сделать этого не могла. Если бы она ушла, убежала, попыталась спрятаться, все рано нашел бы (мужское самолюбие, чувство собственности)… И вот тогда грань между психологическим и физическим насилием была бы стерта. И думаю, быстро и ооочень жестоко.
По поводу сцены с деньгами. По моему, это не по-детски, а очень жестоко со стороны героя. Ударить побольнее, сильнее унизить. Ведь это не какая-то … эм.. девушка легкого поведения, а жена и мать его ребенка.
Смерть мужа стала для нее избавлением. Хотя, на мой взгляд, он слишком легко отделался. Отдельное спасибо автору за Богов. Я люблю скандинавскую мифологию, а здесь эти герои вплелись в историю очень гармонично.
Прекрасный грамотный язык, яркие диалоги, атмосфера затягивает сразу же. А сюжет заставляет задуматься о том, сколько таких реальных историй происходит в жизни, и как часто они заканчиваются настолько же благополучно для женщин.
Поймала себя на мысли, что с удовольствие почитала бы продолжение. Как Хэл смогла бы научиться вновь доверять мужчине, и может, даже полюбить.
Никого не хочу обидеть, но на мой полупрофессиональный и очень придирчивый взгляд — этот рассказ однозначно самый сильный в конкурсе.
Автору браво
Вторая книга серии романов рассказывает о дальнейшей судьбе молодой женщины, которая пережила личную трагедию и была вынуждена покинуть общину амишей старой веры, где она выросла. Ханне не хватает образования и приходится скрывать, кто она такая, но она учится, работает и упорно пытается приспособиться к новой жизни.
Синди Вудсмолл — Когда наступает утро
Сестры по лоскутному одеялу, книга вторая
«БИБЛИЯ ДЛЯ ВСЕХ» Санкт-Петербург 2012
ББК 86.376 УДК 242 В88
Originally published in English under the title: When the Morning Comes by Cindy Woodsmall Copyright © 2007 by Cindy Woodsmall Published by Multnomah Books, an imprint of The Crown Publishing Group a division of Random House, Inc. 12265 Oracle Boulevard, Suite 200 Colorado Springs, Colorado 80921 USA All non-English language rights are contracted through: Gospel Literature International P.O. Box 4060, Ontario, California 91761-1003 USA This translation published by arrangement with Multnomah Books an imprint of The Crown Publishing Group a division of Random House, Inc.
Russian edition © 2009 Bible for Everyone Christian Society Russia, 195009, St. Petersburg, Lebedeva street, 31, 9H
Издание 2-е
Переводчик P. Б. Шемпель
Отзывы о книге «Когда наступает утро»
«Синди Вудсмолл пишет о реальности — реальных людях, реальных конфликтах и реальных чувствах. Когда открываешь ее книгу, то входишь в ее мир и живешь вместе с ее персонажами. Книга «Когда наступает утро» описывает путь обретения веры и преодоления страданий и невзгод. Это путь, который учит зависимости от Божьей помощи и поддержки. с нетерпением жду появления третьей части серии «Сестер по лоскутному одеялу»!»
КИМ вогел сойер, автор книг «Все, что осталось в прошлом» и «Там, где растут ивы»
«Изготовление конской упряжи и молитвенные чепчики Kapp в романе Синди Вудсмолл встретились с сотовыми телефонами и фотографией, смешивая старый мир с новым. При помощи персонажей из меннонитов и амишей, не принимающих современный мир, Синди выткала рисунок, представляющий разные общины веры, которые надеются правильно со-отнестись с окружающим их миром и друг с другом, не теряя, в то же время, достоинств своих прародителей. «Когда наступает утро» — прекрасное повествование о борьбе и радости, которое остается в памяти еще долго после того, как прочитана последняя страница».
Джейн Киркпатрик, автор нашумевшей серии романов «Растите в любви», включающей книгу «Доброта вопреки бурям»
Отзывы о книге «Когда сердце плачет»
«Свободно льющаяся проза дебютирующего автора Синди Вудсмолл не оставит вас равнодушными, пока вы будете следить за тем, как развиваются взаимоотношения внутри общины амишей, которые живут в соответствии с давними уважаемыми ими традициями».
«Christian Retailing »
«Борьба и страдания Ханны, ставшей чужой в собственном доме, не оставят равнодушными тех, кто уже знаком с жизнью амишей по историям Биверли Льюис. Стиль Вудсмолл вызывает сильные эмоциональные переживания».
«Library Journal»
«История Ханны и трогательна, и трагична, но с каждой новой страницей надежда сияет все ярче. Волнующий и значительный первый роман».
лиз кэртис хиггс, автор бестселлера «Благодать в твоих глазах»
«»Когда сердце плачет» — неотразимое и волнующее начало того, что обещает быть превосходной новой серией романов».
Дебора Рейни, автор книг «Клятва нежной любви» и «Помни, чтобы забыть»
Моему дорогому другу и прекрасному партнеру и критику Марси Берк
Синди Вудсмолл — Когда наступает утро — Глава 1
Поезд заскрипел и застонал, пытаясь остановиться, и Ханна судорожно вцепилась в поручни. Все ее тело ныло от отсутствия жизни, которая наполняла его всего несколько дней назад. Проводник открыл дверь вагона, и дыхание Ханны перехватило от порыва холодного ветра. Проводник вынес из вагона сумку Ханны и протянул руку, помогая молодой женщине выйти.
— Сегодня плохая погода. — Он взглянул на пустую парковку, затем передал Ханне дорожную сумку. Сумка была легкой, несмотря на то, что там были все пожитки Ханны, все, с чего она собиралась начать новую жизнь.
— Вас кто-нибудь встречает, юная леди?
Сожалея, что у нее нет ответа на этот вопрос, Ханна молча огляделась. Старый вокзал выглядел мрачным и пустым. Нигде не было видно признаков жизни, кроме поезда, который вот-вот отправится. Ханна бросила взгляд вправо, потом влево — с поезда никто больше не сошел.
На лице проводника отразилось беспокойство.
— Здание вокзала закрыто. Он больше не действует, но мы иногда все же высаживаем здесь людей. Когда люди выходят в Эллиенсе, они, как правило, имеют конкретные планы.
В нескольких шагах справа Ханна увидела небольшой синий указатель, на котором был изображен белый телефон.
— У меня есть план, — прошептала она, надеясь, что проводник не станет больше задавать вопросов.
Проводник кивнул, взял радиотелефон, висевший у него на бедре, и что-то сказал в него. Конечно, он больше ни о чем не спросит. У него есть дела — ему нужно вернуться на поезд.
Проводник зашел в вагон, поезд медленно отъехал. Его гудок показался Ханне слишком длинным и громким. На всем пути из Оулз Перч, штат Пенсильвания, в Эллиенс, штат Огайо, гудок поезда вселял в Ханну надежду на лучшее будущее. Но когда ее временное прибежище исчезло за поворотом, ее охватило чувство глубокого одиночества.
Ханна повернулась к знаку с телефоном. Она сомневалась, что имеющихся у нее сведений хватит, чтобы получить в справочном бюро номер телефона своей тети, и только теперь осознала, как было глупо с ее стороны не навести нужные справки на вокзале в Питтсбурге. Тогда она так боялась пропустить свой поезд, что не сходила с места.
Плотнее завернувшись в шерстяную шаль, Ханна направилась к телефону. Но, приблизившись к указателю, увидела, что за ним ничего нет. Она обошла столб, пытаясь отыскать телефон. Потом неуверенно двинулась дальше, кружа по пустынному месту и непрестанно оглядываясь. Указатель был ложным.
— Боже, что я наделала!
До утра она здесь просто замерзнет.
Ханна еще раз обошла все здание, пытаясь найти укрытие от ветра. Не найдя ничего подходящего, она пересекла покрытую гравием парковку и дошла до конца мощеной дороги. Слева от нее возвышался крутой холм, и было непонятно, что лежит за ним. Справа примерно в полумиле темноту перемежал свет уличных фонарей.
Дрожа от холода, Ханна направилась к огням, надеясь, что они приведут ее к какому-нибудь укрытию. При каждом шаге низ живота сжимался от боли.
В своей попытке сохранить Пола она потеряла все.
Всё.