Кому сказал пушкин теперь этот род сочинений можно мне и оставить

Сказка «Конек Горбунок» напечатан в 1834 году (Ершову было всего 19 лет): сначала в журнале «Библиотека для чтения» в виде небольшого отрывка, а чуть позже отдельным изданием.

Сказка про конька горбунка очень понравилась Пушкину. «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить», – сказал поэт, прочитав «Конька-горбунка» ещё в рукописи. Произведение быстро принесло Ершову известность, однако вскоре печатать его запретили на долгие тринадцать лет. И всё-таки ещё при жизни автора сказка издавалась семь раз. Готовя каждое новое издание, Ершов много работал над текстом, порой заменяя целые строки.

Это интересно: Бессмертный русский поэтАлександр Сергеевич Пушкин оставил великой России огромное литературное наследие. Каждая строчка, написанная гениальным писателем, ценной жемчужиной легла в сокровищницу драматической прозы и романтической поэзии, в том числе произведения “Сказка О Золотом Петушке”.

Пётр Павлович Ершов – сказка «Конек-Горбунок» читать

Часть первая

Начинается сказка сказываться…

За горами, за лесами,
За широкими морями,
Против неба — на земле
Жил старик в одном селе.
У старинушки три сына:
Старший умный был детина,
Средний был и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.

Братья сеяли пшеницу
Да возили в град-столицу:
Знать, столица та была
Недалече от села.
Там пшеницу продавали,
Деньги счетом принимали
И с набитою сумой
Возвращалися домой.

В долгом времени аль вскоре
Приключилося им горе:
Кто-то в поле стал ходить
И пшеницу шевелить.
Мужички такой печали
Отродяся не видали;
Стали думать да гадать —
Как бы вора соглядать;
Наконец они смекнули,
Чтоб стоять на карауле,
Хлеб ночами поберечь,
Злого вора подстеречь.

Вот, как стало лишь смеркаться,
Начал старший брат сбираться:
Вынул вилы и топор
И отправился в дозор.

Ночь ненастная настала,
На него боязнь напала,
И со страхов наш мужик
Закопался под сенник.

Ночь проходит, день приходит;
С сенника дозорный сходит
И, облив себя водой,
Стал стучаться под избой:
“Эй вы, сонные тетери!
Отворяйте брату двери,
Под дождем я весь промок
С головы до самых ног”.
Братья двери отворили,
Караульщика впустили,
Стали спрашивать его:
Не видал ли он чего?
Караульщик помолился,
Вправо, влево поклонился
И, прокашлявшись, сказал:
“Я всю ноченьку не спал;
На мое ж притом несчастье,
Было страшное ненастье:

Дождь вот так ливмя и лил,
Рубашонку всю смочил.
Уж куда как было скучно!..
Впрочем, все благополучно”.
Похвалил его отец:
“Ты, Данило, молодец!
Ты вот, так сказать, примерно,
Сослужил мне службу верно,
То есть, будучи при всем,
Не ударил в грязь лицом”.

Стало сызнова смеркаться;
Средний брат пошел сбираться:
Взял и вилы и топор
И отправился в дозор.
Ночь холодная настала,
Дрожь на малого напала,
Зубы начали плясать;
Он ударился бежать —
И всю ночь ходил дозором
У соседки под забором.
Жутко было молодцу!
Но вот утро. Он к крыльцу:
“Эй вы, сони! Что вы спите!
Брату двери отворите;
Ночью страшный был мороз,-
До животиков промерз”.
Братья двери отворили,
Караульщика впустили,
Стали спрашивать его:
Не видал ли он чего?
Караульщик помолился,
Вправо, влево поклонился
И сквозь зубы отвечал:
“Всю я ноченьку не спал,
Да, к моей судьбе несчастной,
Ночью холод был ужасный,
До сердцов меня пробрал;
Всю я ночку проскакал;
Слишком было несподручно…
Впрочем, все благополучно”.
И сказал ему отец:
“Ты, Гаврило, молодец!”

Стало в третий раз смеркаться,
Надо младшему сбираться;
Он и усом не ведет,
На печи в углу поет
Изо всей дурацкой мочи:
“Распрекрасные вы очи!”

Братья ну ему пенять,
Стали в поле погонять,
Но сколь долго ни кричали,
Только голос потеряли:
Он ни с места. Наконец
Подошел к нему отец,
Говорит ему: “Послушай,
Побегай в дозор, Ванюша.
Я куплю тебе лубков,
Дам гороху и бобов”.
Тут Иван с печи слезает,
Малахай свой надевает,

Хлеб за пазуху кладет,
Караул держать идет.
Поле все Иван обходит,
Озираючись кругом,
И садится под кустом;
Звезды на небе считает
Да краюшку уплетает.

Вдруг о полночь конь заржал…
Караульщик наш привстал,
Посмотрел под рукавицу
И увидел кобылицу.
Кобылица та была
Вся, как зимний снег, бела,
Грива в землю, золотая,
В мелки кольца завитая.
“Эхе-хе! так вот какой
Наш воришко!.. Но, постой,
Я шутить ведь, не умею,
Разом сяду те на шею.
Вишь, какая саранча!”
И, минуту улуча,
К кобылице подбегает,
За волнистый хвост хватает
И прыгнул к ней на хребет —
Только задом наперед.
Кобылица молодая,
Очью бешено сверкая,
Змеем голову свила
И пустилась, как стрела.
Вьется кругом над полями,
Виснет пластью надо рвами,
Мчится скоком по горам,
Ходит дыбом по лесам,
Хочет силой аль обманом,
Лишь бы справиться с Иваном.
Но Иван и сам не прост —
Крепко держится за хвост.

Наконец она устала.
“Ну, Иван, — ему сказала,-
Коль умел ты усидеть,
Так тебе мной и владеть.
Дай мне место для покою
Да ухаживай за мною
Сколько смыслишь. Да смотри:
По три утренни зари
Выпущай меня на волю
Погулять по чисту полю.
По исходе же трех дней
Двух рожу тебе коней —
Да таких, каких поныне
Не бывало и в помине;
Да еще рожу конька
Ростом только в три вершка,
На спине с двумя горбами
Да с аршинными ушами.
Двух коней, коль хошь, продай,
Но конька не отдавай
Ни за пояс, ни за шапку,
Ни за черную, слышь, бабку.
На земле и под землей
Он товарищ будет твой:
Он зимой тебя согреет,
Летом холодом обвеет,
В голод хлебом угостит,
В жажду медом напоит.
Я же снова выйду в поле
Силы пробовать на воле”.

“Ладно”, — думает Иван
И в пастуший балаган
Кобылицу загоняет,
Дверь рогожей закрывает
И, лишь только рассвело,
Отправляется в село,
Напевая громко песню:
“Ходил молодец на Пресню”.

Вот он всходит на крыльцо,
Вот хватает за кольцо,
Что есть силы в дверь стучится,
Чуть что кровля не валится,
И кричит на весь базар,
Словно сделался пожар.
Братья с лавок поскакали,
Заикаяся вскричали:
“Кто стучится сильно так?” —
“Это я, Иван-дурак!”
Братья двери отворили,
Дурака в избу впустили
И давай его ругать, —
Как он смел их так пугать!
А Иван наш, не снимая
Ни лаптей, ни малахая,
Отправляется на печь
И ведет оттуда речь
Про ночное похожденье,
Всем ушам на удивленье:

“Всю я ноченьку не спал,
Звезды на небе считал;
Месяц, ровно, тоже светил, —
Я порядком не приметил.
Вдруг приходит дьявол сам,
С бородою и с усам;
Рожа словно как у кошки,
А глаза-то-что те плошки!
Вот и стал тот черт скакать
И зерно хвостом сбивать.
Я шутить ведь не умею —
И вскочи ему на шею.

Уж таскал же он, таскал,
Чуть башки мне не сломал,
Но и я ведь сам не промах,
Слышь, держал его как в жомах.
Бился, бился мой хитрец
И взмолился наконец:
“Не губи меня со света!
Целый год тебе за это
Обещаюсь смирно жить,
Православных не мутить”.
Я, слышь, слов-то не померил,
Да чертенку и поверил”.
Тут рассказчик замолчал,
Позевнул и задремал.
Братья, сколько ни серчали,
Не смогли — захохотали,
Ухватившись под бока,
Над рассказом дурака.
Сам старик не мог сдержаться,
Чтоб до слез не посмеяться,
Хоть смеяться — так оно
Старикам уж и грешно.

Много ль времени аль мало
С этой ночи пробежало,-
Я про это ничего
Не слыхал ни от кого.
Ну, да что нам в том за дело,
Год ли, два ли пролетело, —

Ведь за ними не бежать…
Станем сказку продолжать.

Ну‑с, так вот что! Раз Данило
(В праздник, помнится, то было),
Натянувшись зельно пьян,
Затащился в балаган.
Что ж он видит? — Прекрасивых
Двух коней золотогривых
Да игрушечку-конька
Ростом только в три вершка,
На спине с двумя горбами
Да с аршинными ушами.
“Хм! Теперь-то я узнал,
Для чего здесь дурень спал!” —
Говорит себе Данило…
Чудо разом хмель посбило;
Вот Данило в дом бежит
И Гавриле говорит:
“Посмотри, каких красивых
Двух коней золотогривых
Наш дурак себе достал:
Ты и слыхом не слыхал”.
И Данило да Гаврило,
Что в ногах их мочи было,
По крапиве прямиком
Так и дуют босиком.

Спотыкнувшися три раза,
Починивши оба глаза,
Потирая здесь и там,
Входят братья к двум коням.
Кони ржали и храпели,
Очи яхонтом горели;
В мелки кольца завитой,
Хвост струился золотой,
И алмазные копыты
Крупным жемчугом обиты.
Любо-дорого смотреть!
Лишь царю б на них сидеть!
Братья так на них смотрели,
Что чуть-чуть не окривели.
“Где он это их достал? —
Старший среднему сказал. —
Но давно уж речь ведется,
Что лишь дурням клад дается,
Ты ж хоть лоб себе разбей,
Так не выбьешь двух рублей.
Ну, Гаврило, в ту седмицу
Отведем-ка их в столицу;
Там боярам продадим,
Деньги ровно поделим.
А с деньжонками, сам знаешь,
И попьешь и погуляешь,
Только хлопни по мешку.
А благому дураку
Недостанет ведь догадки,
Где гостят его лошадки;
Пусть их ищет там и сям.
Ну, приятель, по рукам!”
Братья разом согласились,
Обнялись, перекрестились

И вернулися домой,
Говоря промеж собой
Про коней и про пирушку
И про чудную зверушку.

Время катит чередом,
Час за часом, день за днем.
И на первую седмицу
Братья едут в град-столицу,
Чтоб товар свой там продать
И на пристани узнать,
Не пришли ли с кораблями
Немцы в город за холстами
И нейдет ли царь Салтан
Басурманить христиан.
Вот иконам помолились,
У отца благословились,
Взяли двух коней тайком
И отправились тишком.

Вечер к ночи пробирался;
На ночлег Иван собрался;
Вдоль по улице идет,
Ест краюшку да поет.
Вот он поля достигает,
Руки в боки подпирает

И с прискочкой, словно пан,
Боком входит в балаган.

Все по-прежнему стояло,
Но коней как не бывало;
Лишь игрушка-горбунок
У его вертелся ног,
Хлопал с радости ушами
Да приплясывал ногами.
Как завоет тут Иван,
Опершись о балаган:
“Ой вы, кони буры-сивы,
Добры кони златогривы!
Я ль вас, други, не ласкал,
Да какой вас черт украл?
Чтоб пропасть ему, собаке!
Чтоб издохнуть в буераке!
Чтоб ему на том свету
Провалиться на мосту!
Ой вы, кони буры-сивы,
Добры кони златогривы!”

Тут конек ему заржал.
“Не тужи, Иван, — сказал, —
Велика беда, не спорю,
Но могу помочь я горю.

Ты на черта не клепли:
Братья коников свели.
Ну, да что болтать пустое,
Будь, Иванушка, в покое.
На меня скорей садись,
Только знай себе держись;
Я хоть росту небольшого,
Да сменю коня другого:
Как пущусь да побегу,
Так и беса настигу”.

Тут конек пред ним ложится;
На конька Иван садится,
Уши в загреби берет,
Что есть мочушки ревет.
Горбунок-конек встряхнулся,
Встал на лапки, встрепенулся,
Хлопнул гривкой, захрапел
И стрелою полетел;
Только пыльными клубами
Вихорь вился под ногами.
И в два мига, коль не в миг,
Наш Иван воров настиг.

Братья, то есть, испугались,
Зачесались и замялись.

А Иван им стал кричать:
“Стыдно, братья, воровать!
Хоть Ивана вы умнее,
Да Иван-то вас честнее:
Он у вас коней не крал”.
Старший, корчась, тут сказал:
“Дорогой наш брат Иваша,
Что переться — дело наше!
Но возьми же ты в расчет
Некорыстный наш живот.

Сколь пшеницы мы ни сеем,
Чуть насущный хлеб имеем.
А коли неурожай,
Так хоть в петлю полезай!
Вот в такой большой печали
Мы с Гаврилой толковали
Всю намеднишнюю ночь —
Чем бы горюшку помочь?
Так и этак мы вершили,
Наконец вот так решили:
Чтоб продать твоих коньков
Хоть за тысячу рублев.
А в спасибо, молвить к слову,
Привезти тебе обнову —
Красну шапку с позвонком
Да сапожки с каблучком.
Да к тому ж старик неможет,
Работать уже не может;
А ведь надо ж мыкать век, —
Сам ты умный человек!” —
“Ну, коль этак, так ступайте, —
Говорит Иван, — продайте
Златогривых два коня,
Да возьмите ж и меня”.
Братья больно покосились,
Да нельзя же! согласились.

Стало на небе темнеть;
Воздух начал холодеть;
Вот, чтоб им не заблудиться,
Решено остановиться.

Под навесами ветвей
Привязали всех коней,
Принесли с естным лукошко,
Опохмелились немножко
И пошли, что боже даст,
Кто во что из них горазд.

Вот Данило вдруг приметил,
Что огонь вдали засветил.
На Гаврилу он взглянул,
Левым глазом подмигнул
И прикашлянул легонько,
Указав огонь тихонько;
Тут в затылке почесал,
“Эх, как темно! — он сказал. —
Хоть бы месяц этак в шутку
К нам проглянул на минутку,
Все бы легче. А теперь,
Право, хуже мы тетерь…
Да постой-ка… мне сдается,
Что дымок там светлый вьется…
Видишь, эвон!.. Так и есть!..
Вот бы курево развесть!
Чудо было б!.. А послушай,
Побегай-ка, брат Ванюша!
А, признаться, у меня
Ни огнива, ни кремня”.
Сам же думает Данило:
“Чтоб тебя там задавило!”
А Гаврило говорит:
“Кто-петь знает, что горит!

Коль станичники пристали
Поминай его, как звали!”

Все пустяк для дурака.
Он садится на конька,
Бьет в круты бока ногами,
Теребит его руками,
Изо всех горланит сил…
Конь взвился, и след простыл.
“Буди с нами крестна сила! —
Закричал тогда Гаврило,
Оградясь крестом святым. —
Что за бес такой под ним!”

Огонек горит светлее,
Горбунок бежит скорее.
Вот уж он перед огнем.
Светит поле словно днем;
Чудный свет кругом струится,
Но не греет, не дымится.
Диву дался тут Иван.
“Что, — сказал он, — за шайтан!
Шапок с пять найдется свету,
А тепла и дыму нету;
Эко чудо-огонек!”

Говорит ему конек:
“Вот уж есть чему дивиться!
Тут лежит перо Жар-птицы,
Но для счастья своего
Не бери себе его.
Много, много непокою
Принесет оно с собою”. —
“Говори ты! Как не так!” —
Про себя ворчит дурак;
И, подняв перо Жар-птицы,
Завернул его в тряпицы,
Тряпки в шапку положил
И конька поворотил.
Вот он к братьям приезжает
И на спрос их отвечает:
“Как туда я доскакал,
Пень горелый увидал;
Уж над ним я бился, бился,
Так что чуть не надсадился;
Раздувал его я с час —
Нет ведь, черт возьми, угас!”
Братья целу ночь не спали,
Над Иваном хохотали;
А Иван под воз присел,
Вплоть до утра прохрапел.

Тут коней они впрягали
И в столицу приезжали,
Становились в конный ряд,
Супротив больших палат.

В той столице был обычай:
Коль не скажет городничий —
Ничего не покупать,
Ничего не продавать.
Вот обедня наступает;
Городничий выезжает
В туфлях, в шапке меховой,
С сотней стражи городской.
Рядом едет с ним глашатый,
Длинноусый, бородатый;
Он в злату трубу трубит,
Громким голосом кричит:
“Гости! Лавки отпирайте,
Покупайте, продавайте.
А надсмотрщикам сидеть
Подле лавок и смотреть,
Чтобы не было содому,
Ни давежа, ни погрому,
И чтобы никой урод
Не обманывал народ!”
Гости лавки отпирают,
Люд крещеный закликают:
“Эй, честные господа,
К нам пожалуйте сюда!
Как у нас ли тары-бары,
Всяки разные товары!”
Покупальщики идут,
У гостей товар берут;

Гости денежки считают
Да надсмотрщикам мигают.

Между тем градской отряд
Приезжает в конный ряд;
Смотрит — давка от народу.
Нет ни выходу ни входу;
Так кишмя вот и кишат,
И смеются, и кричат.
Городничий удивился,
Что народ развеселился,
И приказ отряду дал,
Чтоб дорогу прочищал.

“Эй! вы, черти босоноги!
Прочь с дороги! прочь с дороги!”
Закричали усачи
И ударили в бичи.
Тут народ зашевелился,
Шапки снял и расступился.

Пред глазами конный ряд;
Два коня в ряду стоят,
Молодые, вороные,
Вьются гривы золотые,
В мелки кольца завитой,
Хвост струится золотой…

Наш старик, сколь ни был пылок,
Долго тер себе затылок.
“Чуден, — молвил, — божий свет,
Уж каких чудес в нем нет!”
Весь отряд тут поклонился,
Мудрой речи подивился.
Городничий между тем
Наказал престрого всем,
Чтоб коней не покупали,
Не зевали, не кричали;
Что он едет ко двору
Доложить о всем царю.
И, оставив часть отряда,
Он поехал для доклада.

Приезжает во дворец.
“Ты помилуй, царь-отец!-
Городничий восклицает
И всем телом упадает. —
Не вели меня казнить,
Прикажи мне говорить!”
Царь изволил молвить: “Ладно,
Говори, да только складно”. —
“Как умею, расскажу:
Городничим я служу;
Верой-правдой исправляю
Эту должность…” — “Знаю, знаю!” —
“Вот сегодня, взяв отряд,
Я поехал в конный ряд.
Приезжаю — тьма народу!
Ну, ни выходу ни входу.

Что тут делать?.. Приказал
Гнать народ, чтоб не мешал.
Так и сталось, царь-надежа!
И поехал я — и что же?
Предо мною конный ряд;
Два коня в ряду стоят,
Молодые, вороные,
Вьются гривы золотые,
В мелки кольца завитой,
Хвост струится золотой,
И алмазные копыты
Крупным жемчугом обиты”.

Царь не мог тут усидеть.
“Надо коней поглядеть, —
Говорит он, — да не худо
И завесть такое чудо.
Гей, повозку мне!” И вот
Уж повозка у ворот.
Царь умылся, нарядился
И на рынок покатился;
За царем стрельцов отряд.

Вот он въехал в конный ряд.
На колени все тут пали
И “ура” царю кричали.
Царь раскланялся и вмиг

Молодцом с повозки прыг…
Глаз своих с коней не сводит,
Справа, слева к ним заходит,
Словом ласковым зовет,
По спине их тихо бьет,
Треплет шею их крутую,
Гладит гриву золотую,
И, довольно засмотрясь,
Он спросил, оборотясь
К окружавшим: “Эй, ребята!
Чьи такие жеребята?
Кто хозяин?” Тут Иван,
Руки в боки, словно пан,
Из-за братьев выступает
И, надувшись, отвечает:
“Эта пара, царь, моя,
И хозяин — тоже я”. —
“Ну, я пару покупаю!
Продаешь ты?” — “Нет, меняю”. —
“Что в промен берешь добра?” —
“Два-пять шапок серебра”. —
“То есть, это будет десять”.
Царь тотчас велел отвесить
И, по милости своей,
Дал в прибавок пять рублей.
Царь-то был великодушный!

Повели коней в конюшни
Десять конюхов седых,
Все в нашивках золотых,

Все с цветными кушаками
И с сафьянными бичами.
Но дорогой, как на смех,
Кони с ног их сбили всех,
Все уздечки разорвали
И к Ивану прибежали.

Царь отправился назад,
Говорит ему: “Ну, брат,
Пара нашим не дается;
Делать нечего, придется
Во дворце тебе служить.
Будешь в золоте ходить,
В красно платье наряжаться,
Словно в масле сыр кататься,
Всю конюшенну мою
Я в приказ тебе даю,
Царско слово в том порука.
Что, согласен?” — “Эка штука!
Во дворце я буду жить,
Буду в золоте ходить,
В красно платье наряжаться,
Словно в масле сыр кататься,
Весь конюшенный завод
Царь в приказ мне отдает;
То есть, я из огорода
Стану царский воевода.
Чудно дело! Так и быть,
Стану, царь, тебе служить.

Только, чур, со мной не драться
И давать мне высыпаться,
А не то я был таков!”

Тут он кликнул скакунов
И пошел вдоль по столице,
Сам махая рукавицей,
И под песню дурака
Кони пляшут трепака;
А конек его — горбатко —
Так и ломится вприсядку,
К удивленью людям всем.

Два же брата между тем
Деньги царски получили,
В опояски их зашили,
Постучали ендовой
И отправились домой.
Дома дружно поделились,
Оба враз они женились,
Стали жить да поживать
Да Ивана поминать.

Но теперь мы их оставим,
Снова сказкой позабавим
Православных христиан,
Что наделал наш Иван,

Находясь во службе царской,
При конюшне государской;
Как в суседки он попал,
Как перо свое проспал,
Как хитро поймал Жар-птицу,
Как похитил Царь-девицу,
Как он ездил за кольцом,
Как был на небе послом,
Как он в солнцевом селенье
Киту выпросил прощенье;
Как, к числу других затей,
Спас он тридцать кораблей;
Как в котлах он не сварился,
Как красавцем учинился;
Словом: наша речь о том,
Как он сделался царем.

Конек-горбунок сказка читать Часть вторая

Скоро сказка сказывается, а не скоро дело делается.

Зачинается рассказ
От Ивановых проказ,
И от сивка, и от бурка,
И от вещего коурка.
Козы на море ушли;
Горы лесом поросли;

Конь с златой узды срывался,
Прямо к солнцу поднимался;
Лес стоячий под ногой,
Сбоку облак громовой;
Ходит облак и сверкает,
Гром по небу рассыпает.
Это присказка: пожди,
Сказка будет впереди.
Как на море-окияне
И на острове Буяне
Новый гроб в лесу стоит,
В гробе девица лежит;
Соловей над гробом свищет;
Черный зверь в дубраве рыщет,
Это присказка, а вот —
Сказка чередом пойдет.

Ну, так видите ль, миряне,
Православны христиане,
Наш удалый молодец
Затесался во дворец;
При конюшне царской служит
И нисколько не потужит
Он о братьях, об отце
В государевом дворце.
Да и что ему до братьев?
У Ивана красных платьев,
Красных шапок, сапогов
Чуть не десять коробов;

Ест он сладко, спит он столько,
Что раздолье, да и только!

Вот неделей через пять
Начал спальник примечать…
Надо молвить, этот спальник
До Ивана был начальник
Над конюшней надо всей,
Из боярских слыл детей;
Так не диво, что он злился
На Ивана и божился,
Хоть пропасть, а пришлеца
Потурить вон из дворца.
Но, лукавство сокрывая,
Он для всякого случая
Притворился, плут, глухим,
Близоруким и немым;
Сам же думает: “Постой-ка,
Я те двину, неумойка!”

Так неделей через пять
Спальник начал примечать,
Что Иван коней не холит,
И не чистит, и не школит;
Но при всем том два коня
Словно лишь из-под гребня:
Чисто-начисто обмыты,
Гривы в косы перевиты,

Челки собраны в пучок,
Шерсть — ну, лоснится, как шелк;
В стойлах — свежая пшеница,
Словно тут же и родится,
И в чанах больших сыта
Будто только налита.
“Что за притча тут такая? —
Спальник думает вздыхая. —
Уж не ходит ли, постой,
К нам проказник-домовой?
Дай-ка я подкараулю,
А нешто, так я и пулю,
Не смигнув, умею слить,-
Лишь бы дурня уходить.
Донесу я в думе царской,
Что конюший государской —
Басурманин, ворожей,
Чернокнижник и злодей;
Что он с бесом хлеб-соль водит,
В церковь божию не ходит,
Католицкий держит крест
И постами мясо ест”.

В тот же вечер этот спальник,
Прежний конюших начальник,
В стойлы спрятался тайком
И обсыпался овсом.

Вот и полночь наступила.
У него в груди заныло:
Он ни жив ни мертв лежит,
Сам молитвы все творит.
Ждет суседки… Чу! в сам-деле,
Двери глухо заскрыпели,
Кони топнули, и вот
Входит старый коновод.
Дверь задвижкой запирает,
Шапку бережно скидает,
На окно ее кладет
И из шапки той берет
В три завернутый тряпицы
Царский клад — перо Жар-птицы.

Свет такой тут заблистал,
Что чуть спальник не вскричал,
И от страху так забился,
Что овес с него свалился.
Но суседке невдомек!
Он кладет перо в сусек,
Чистить коней начинает,
Умывает, убирает,
Гривы длинные плетет,
Разны песенки поет.
А меж тем, свернувшись клубом,
Поколачивая зубом,
Смотрит спальник, чуть живой,
Что тут деет домовой.
Что за бес! Нешто нарочно
Прирядился плут полночный:
Нет рогов, ни бороды,
Ражий парень, хоть куды!
Волос гладкий, сбоку ленты,
На рубашке прозументы,
Сапоги как ал сафьян, —
Ну, точнехонько Иван.
Что за диво? Смотрит снова
Наш глазей на домового…
“Э! так вот что! — наконец
Проворчал себе хитрец, —
Ладно, завтра ж царь узнает,
Что твой глупый ум скрывает.
Подожди лишь только дня,
Будешь помнить ты меня!”
А Иван, совсем не зная,
Что ему беда такая
Угрожает, все плетет
Гривы в косы да поет.

А убрав их, в оба чана
Нацедил сыты медвяной
И насыпал дополна
Белоярова пшена.
Тут, зевнув, перо Жар-птицы
Завернул опять в тряпицы,
Шапку под ухо — и лег
У коней близ задних ног.

Только начало зориться,
Спальник начал шевелиться,
И, услыша, что Иван
Так храпит, как Еруслан,
Он тихонько вниз слезает
И к Ивану подползает,
Пальцы в шапку запустил,
Хвать перо — и след простыл.

Царь лишь только пробудился,
Спальник наш к нему явился,
Стукнул крепко об пол лбом
И запел царю потом:
“Я с повинной головою,
Царь, явился пред тобою,

Не вели меня казнить,
Прикажи мне говорить”. —
“Говори, не прибавляя, —
Царь сказал ему зевая.
Если ж ты да будешь врать,
То кнута не миновать”.
Спальник наш, собравшись с силой,
Говорит царю: “Помилуй!
Вот те истинный Христос,
Справедлив мой, царь, донос.
Наш Иван, то всякий знает,
От тебя, отец скрывает,
Но не злато, не сребро —
Жароптицево перо…” —
“Жароптицево?.. Проклятый!
И он смел такой богатый…
Погоди же ты, злодей!
Не минуешь ты плетей!..” —
“Да и то ль еще он знает! —
Спальник тихо продолжает
Изогнувшися. — Добро!
Пусть имел бы он перо;
Да и самую Жар-птицу
Во твою, отец, светлицу,
Коль приказ изволишь дать,
Похваляется достать”.
И доносчик с этим словом,
Скрючась обручем таловым,
Ко кровати подошел,
Подал клад — и снова в пол.

Царь смотрел и дивовался,
Гладил бороду, смеялся
И скусил пера конец.
Тут, уклав его в ларец,
Закричал (от нетерпенья),
Подтвердив свое веленье
Быстрым взмахом кулака:
“Гей! позвать мне дурака!”

И посыльные дворяна
Побежали по Ивана,
Но, столкнувшись все в углу,
Растянулись на полу.
Царь тем много любовался
И до колотья смеялся.
А дворяна, усмотря,
Что смешно то для царя,
Меж собой перемигнулись
И вдругоредь растянулись.
Царь тем так доволен был,
Что их шапкой наградил.
Тут посыльные дворяна
Вновь пустились звать Ивана
И на этот уже раз
Обошлися без проказ.

Вот к конюшне прибегают,
Двери настежь отворяют
И ногами дурака
Ну толкать во все бока.
С полчаса над ним возились,
Но его не добудились.
Наконец уж рядовой
Разбудил его метлой.

“Что за челядь тут такая? —
Говорит Иван вставая. —
Как хвачу я вас бичом,
Так не станете потом
Без пути будить Ивана”.
Говорят ему дворяна:
“Царь изволил приказать
Нам тебя к нему позвать”. —
“Царь?.. Ну ладно! Вот сряжуся
И тотчас к нему явлюся”, —
Говорит послам Иван.

Тут надел он свой кафтан,
Опояской подвязался,
Приумылся, причесался,
Кнут свой сбоку прицепил,
Словно утица поплыл.

Вот Иван к царю явился,
Поклонился, подбодрился,
Крякнул дважды и спросил:
“А пошто меня будил?”
Царь, прищурясь глазом левым,
Закричал к нему со гневом,
Приподнявшися: “Молчать!
Ты мне должен отвечать:
В силу коего указа
Скрыл от нашего ты глаза
Наше царское добро —
Жароптицево перо?
Что я — царь али боярин?
Отвечай сейчас, татарин!”
Тут Иван, махнув рукой,
Говорит царю: “Постой!
Я те шапки ровно не дал,
Как же ты о том проведал?
Что ты — ажно ты пророк?
Ну, да что, сади в острог,
Прикажи сейчас хоть в палки —
Нет пера, да и шабалки!..” —
“Отвечай же! запорю!..” —
“Я те толком говорю:

Нет пера! Да, слышь, откуда
Мне достать такое чудо?”
Царь с кровати тут вскочил
И ларец с пером открыл.
“Что? Ты смел еще переться?
Да уж нет, не отвертеться!
Это что? А?” Тут Иван
Задрожал, как лист в буран,
Шапку выронил с испуга.
“Что, приятель, видно, туго? —
Молвил царь. — Постой-ка, брат!..” —
“Ох, помилуй, виноват!
Отпусти вину Ивану,
Я вперед уж врать не стану”.
И, закутавшись в полу,
Растянулся на полу.
“Ну, для первого случаю
Я вину тебе прощаю, —
Царь Ивану говорит. —
Я, помилуй бог, сердит!
И с сердцов иной порою
Чуб сниму и с головою.
Так вот, видишь, я каков!
Но, сказать без дальних слов,
Я узнал, что ты Жар-птицу
В нашу царскую светлицу,
Если б вздумал приказать,
Похваляешься достать.
Ну, смотри ж, не отпирайся
И достать ее старайся”.
Тут Иван волчком вскочил.
“Я того не говорил! —
Закричал он утираясь. —
О пере не запираюсь,

Но о птице, как ты хошь,
Ты напраслину ведешь”.
Царь, затрясши бородою:
“Что? Рядиться мне с тобою! —
Закричал он. — Но смотри,
Если ты недели в три
Не достанешь мне Жар-птицу
В нашу царскую светлицу,
То, клянуся бородой,
Ты поплатишься со мной:
На правеж — в решетку — на кол!
Вон, холоп!” Иван заплакал
И пошел на сеновал,
Где конек его лежал.

Горбунок, его почуя,
Дрягнул было плясовую;
Но, как слезы увидал,
Сам чуть-чуть не зарыдал.
“Что, Иванушка, невесел?
Что головушку повесил? —
Говорит ему конек,
У его вертяся ног. —
Не утайся предо мною,
Все скажи, что за душою.
Я помочь тебе готов.
Аль, мой милый, нездоров?
Аль попался к лиходею?”
Пал Иван к коньку на шею,
Обнимал и целовал.

“Ох, беда, конек! — сказал. —
Царь велит достать Жар-птицу
В государскую светлицу.
Что мне делать, горбунок?”
Говорит ему конек:
“Велика беда, не спорю;
Но могу помочь я горю.
Оттого беда твоя,
Что не слушался меня:
Помнишь, ехав в град-столицу,
Ты нашел перо Жар-птицы;
Я сказал тебе тогда:
Не бери, Иван, — беда!
Много, много непокою
Принесет оно с собою.
Вот теперя ты узнал,
Правду ль я тебе сказал.
Но, сказать тебе по дружбе,
Это — службишка, не служба;
Служба все, брат, впереди.
Ты к царю теперь поди
И скажи ему открыто:
“Надо, царь, мне два корыта
Белоярова пшена
Да заморского вина.
Да вели поторопиться:
Завтра, только зазорится,
Мы отправимся, в поход”.
Вот Иван к царю идет,
Говорит ему открыто:
“Надо, царь, мне два корыта
Белоярова пшена
Да заморского вина.
Да вели поторопиться:
Завтра, только зазорится,
Мы отправимся в поход”.
Царь тотчас приказ дает,
Чтоб посыльные дворяна
Все сыскали для Ивана,
Молодцом его назвал
И “счастливый путь!” сказал.

На другой день, утром рано,
Разбудил конек Ивана:
“Гей! Хозяин! Полно спать!
Время дело исправлять!”
Вот Иванушка поднялся,
В путь-дорожку собирался,
Взял корыта, и пшено,
И заморское вино;
Потеплее приоделся,
На коньке своем уселся,
Вынул хлеба ломоток
И поехал на восток —
Доставать тое Жар-птицу.

Едут целую седмицу,
Напоследок, в день осьмой,
Приезжают в лес густой.
Тут сказал конек Ивану:
“Ты увидишь здесь поляну;
На поляне той гора
Вся из чистого сребра;
Вот сюда то до зарницы
Прилетают жары-птицы
Из ручья воды испить;
Тут и будем их ловить”.
И, окончив речь к Ивану,
Выбегает на поляну.
Что за поле! Зелень тут
Словно камень-изумруд;
Ветерок над нею веет,
Так вот искорки и сеет;
А по зелени цветы
Несказанной красоты.
А на той ли на поляне,
Словно вал на океане,
Возвышается гора
Вся из чистого сребра.
Солнце летними лучами
Красит всю ее зарями,
В сгибах золотом бежит,
На верхах свечой горит.

Вот конек по косогору
Поднялся на эту гору,
Версту, другу пробежал,
Устоялся и сказал:

“Скоро ночь, Иван, начнется,
И тебе стеречь придется.
Ну, в корыто лей вино
И с вином мешай пшено.
А чтоб быть тебе закрыту,
Ты под то подлезь корыто,
Втихомолку примечай,
Да, смотри же, не зевай.
До восхода, слышь, зарницы
Прилетят сюда жар-птицы
И начнут пшено клевать
Да по-своему кричать.

Ты, которая поближе,
И схвати ее, смотри же!
А поймаешь птицу-жар,
И кричи на весь базар;
Я тотчас к тебе явлюся”.-
“Ну, а если обожгуся?-
Говорит коньку Иван,
Расстилая свой кафтан. —
Рукавички взять придется:
Чай, плутовка больно жгется”.
Тут конек из глаз исчез,
А Иван, кряхтя, подлез
Под дубовое корыто
И лежит там как убитый.

Вот полночною порой
Свет разлился над горой, —
Будто полдни наступают:
Жары-птицы налетают;
Стали бегать и кричать
И пшено с вином клевать.
Наш Иван, от них закрытый,
Смотрит птиц из-под корыта
И толкует сам с собой,
Разводя вот так рукой:
“Тьфу ты, дьявольская сила!
Эк их, дряней, привалило!

Чай, их тут десятков с пять.
Кабы всех переимать, —
То-то было бы поживы!
Неча молвить, страх красивы!
Ножки красные у всех;
А хвосты-то — сущий смех!
Чай, таких у куриц нету.
А уж сколько, парень, свету,
Словно батюшкина печь!”
И, скончав такую речь,
Сам с собою под лазейкой,
Наш Иван ужом да змейкой

Ко пшену с вином подполз, —
Хвать одну из птиц за хвост.
“Ой, Конечек-горбуночек!
Прибегай скорей, дружочек!
Я ведь птицу-то поймал”, —
Так Иван-дурак кричал.
Горбунок тотчас явился.
“Ай, хозяин, отличился! —
Говорит ему конек. —
Ну, скорей ее в мешок!
Да завязывай тужее;
А мешок привесь на шею.
Надо нам в обратный путь”. —
“Нет, дай птиц-то мне пугнуть!
Говорит Иван. — Смотри-ка,
Вишь, надселися от крика!”
И, схвативши свой мешок,
Хлещет вдоль и поперек.
Ярким пламенем сверкая,
Встрепенулася вся стая,
Кругом огненным свилась
И за тучи понеслась.
А Иван наш вслед за ними
Рукавицами своими
Так и машет и кричит,
Словно щелоком облит.
Птицы в тучах потерялись;
Наши путники собрались,
Уложили царский клад
И вернулися назад.

Вот приехали в столицу.
“Что, достал ли ты Жар-птицу?” —
Царь Ивану говорит,
Сам на спальника глядит.
А уж тот, нешто от скуки,
Искусал себе все руки.
“Разумеется, достал”, —
Наш Иван царю сказал.
“Где ж она?” — “Постой немножко,
Прикажи сперва окошко
В почивальне затворить,
Знашь, чтоб темень сотворить”.

Тут дворяна побежали
И окошко затворяли.
Вот Иван мешок на стол:
“Ну-ка, бабушка, пошел!”
Свет такой тут вдруг разлился,
Что весь двор рукой закрылся.
Царь кричит на весь базар:
“Ахти, батюшки, пожар!
Эй, решеточных сзывайте!
Заливайте! Заливайте!” —
“Это, слышь ты, не пожар,
Это свет от птицы-жар, —
Молвил ловчий, сам со смеху
Надрываяся. — Потеху
Я привез те, осударь!”
Говорит Ивану царь:
“Вот люблю дружка Ванюшу!
Взвеселил мою ты душу,

И на радости такой —
Будь же царский стремянной!”

Это видя, хитрый спальник,
Прежний конюших начальник,
Говорит себе под нос:
“Нет, постой, молокосос!
Не всегда тебе случится
Так канальски отличиться.
Я те снова подведу,
Мой дружочек, под беду!”

Через три потом недели
Вечерком одним сидели
В царской кухне повара
И служители двора;
Попивали мед из жбана
Да читали Еруслана.
“Эх! — один слуга сказал, —
Как севодни я достал
От соседа чудо-книжку!
В ней страниц не так чтоб слишком,
Да и сказок только пять,
А уж сказки — вам сказать,
Так не можно надивиться;
Надо ж этак умудриться!”

Тут все в голос: “Удружи!
Расскажи, брат, расскажи!” —
“Ну, какую ж вы хотите?
Пять ведь сказок; вот смотрите:
Перва сказка о бобре,
А вторая о царе;
Третья… дай бог память… точно!
О боярыне восточной;
Вот в четвертой: князь Бобыл;
В пятой… в пятой… эх, забыл!
В пятой сказке говорится…
Так в уме вот и вертится…” —

“Ну, да брось ее!” — “Постой!” —
“О красотке, что ль, какой?” —
“Точно! В пятой говорится
О прекрасной Царь-девице.
Ну, которую ж, друзья,
Расскажу севодни я?” —
“Царь-девицу! — все кричали. —
О царях мы уж слыхали,
Нам красоток-то скорей!
Их и слушать веселей”.
И слуга, усевшись важно,
Стал рассказывать протяжно:

“У далеких немских стран
Есть, ребята, окиян.
По тому ли окияну
Ездят только басурманы;
С православной же земли
Не бывали николи
Ни дворяне, ни миряне
На поганом окияне.
От гостей же слух идет,
Что девица там живет;
Но девица не простая,
Дочь, вишь, месяцу родная,
Да и солнышко ей брат.
Та девица, говорят,
Ездит в красном полушубке,
В золотой, ребята, шлюпке

И серебряным веслом
Самолично правит в нем;
Разны песни попевает
И на гусельцах играет…”

Спальник тут с полатей скок —
И со всех обеих ног
Во дворец к царю пустился
И как раз к нему явился;
Стукнул крепко об пол лбом
И запел царю потом:
“Я с повинной головою,
Царь, явился пред тобою,
Не вели меня казнить,
Прикажи мне говорить!” —
“Говори, да правду только,
И не ври, смотри, нисколько!” —
Царь с кровати закричал.
Хитрый спальник отвечал:
“Мы севодни в кухне были,
За твое здоровье пили,
А один из дворских слуг
Нас забавил сказкой вслух;
В этой сказке говорится
О прекрасной Царь-девице.
Вот твой царский стремянной
Поклялся твоей брадой,
Что он знает эту птицу, —
Так он назвал Царь-девицу, —

И ее, изволишь знать,
Похваляется достать”.
Спальник стукнул об пол снова.
“Гей, позвать мне стремяннова!” —
Царь посыльным закричал.
Спальник тут за печку стал.
А посыльные дворяна
Побежали по Ивана;
В крепком сне его нашли
И в рубашке привели.

Царь так начал речь: “Послушай,
На тебя донос, Ванюша.
Говорят, что вот сейчас
Похвалялся ты для нас
Отыскать другую птицу,
Сиречь молвить, Царь-девицу…” —
“Что ты, что ты, бог с тобой! —
Начал царский стремянной. —
Чай, с просонков я, толкую,
Штуку выкинул такую.
Да хитри себе как хошь,
А меня не проведешь”.
Царь, затрясши бородою:
“Что? Рядиться мне с тобою? —
Закричал он. — Но смотри,
Если ты недели в три
Не достанешь Царь-девицу
В нашу царскую светлицу,

То, клянуся бородой!
Ты поплатишься со мной!
На правеж — в решетку — на кол!
Вон, холоп!” Иван заплакал
И пошел на сеновал,
Где конек его лежал.

“Что, Иванушка, невесел?
Что головушку повесил? —
Говорит ему конек. —
Аль, мой милый, занемог?
Аль попался к лиходею?”
Пал Иван к коньку на шею,
Обнимал и целовал.
“Ох, беда, конек! — сказал. —
Царь велит в свою светлицу
Мне достать, слышь, Царь-девицу.
Что мне делать, горбунок?”
Говорит ему конек:
“Велика беда, не спорю;
Но могу помочь я горю.
Оттого беда твоя,
Что не слушался меня.
Но, сказать тебе по дружбе,
Это — службишка, не служба;
Служба все, брат, впереди!
Ты к царю теперь поди
И скажи: “Ведь для поимки
Надо, царь, мне две ширинки,

Шитый золотом шатер
Да обеденный прибор —
Весь заморского варенья —
И сластей для прохлажденья”,

Вот Иван к царю идет
И такую речь ведет:
“Для царевниной поимки
Надо, царь, мне две ширинки,
Шитый золотом шатер
Да обеденный прибор —
Весь заморского варенья —
И сластей для прохлажденья”. —

“Вот давно бы так, чем нет”, —
Царь с кровати дал ответ
И велел, чтобы дворяна
Все сыскали для Ивана,
Молодцом его назвал
И “счастливый путь!” сказал.

На другой день, утром рано,
Разбудил конек Ивана:
“Гей! Хозяин! Полно спать!
Время дело исправлять!”
Вот Иванушка поднялся,
В путь-дорожку собирался,
Взял ширинки и шатер
Да обеденный прибор —
Весь заморского варенья —
И сластей для прохлажденья;
Все в мешок дорожный склал
И веревкой завязал,
Потеплее приоделся,
На коньке своем уселся;
Вынул хлеба ломоток
И поехал на восток
По тое ли Царь-девицу.

Едут целую седмицу,
Напоследок, в день осьмой,
Приезжают в лес густой.

Тут сказал конек Ивану:
“Вот дорога к окияну,
И на нем-то круглый год
Та красавица живет;
Два раза она лишь сходит
С окияна и приводит
Долгий день на землю к нам.
Вот увидишь завтра сам”.
И; окончив речь к Ивану,
Выбегает к окияну,
На котором белый вал
Одинешенек гулял.
Тут Иван с конька слезает,
А конек ему вещает:
“Ну, раскидывай шатер,
На ширинку ставь прибор

Из заморского варенья
И сластей для прохлажденья.
Сам ложися за шатром
Да смекай себе умом.
Видишь, шлюпка вон мелькает..
То царевна подплывает.
Пусть в шатер она войдет,
Пусть покушает, попьет;
Вот, как в гусли заиграет, —
Знай, уж время наступает.
Ты тотчас в шатер вбегай,
Ту царевну сохватай
И держи ее сильнее
Да зови меня скорее.
Я на первый твой приказ
Прибегу к тебе как раз;
И поедем… Да, смотри же,
Ты гляди за ней поближе;

Если ж ты ее проспишь,
Так беды не избежишь”.
Тут конек из глаз сокрылся,
За шатер Иван забился
И давай диру вертеть,
Чтоб царевну подсмотреть.

Ясный полдень наступает;
Царь-девица подплывает,
Входит с гуслями в шатер
И садится за прибор.
“Хм! Так вот та Царь-девица!
Как же в сказках говорится, —
Рассуждает стремянной, —
Что куда красна собой
Царь-девица, так что диво!
Эта вовсе не красива:
И бледна-то, и тонка,
Чай, в обхват-то три вершка;
А ножонка-то, ножонка!
Тьфу ты! словно у цыпленка!
Пусть полюбится кому,
Я и даром не возьму”.
Тут царевна заиграла
И столь сладко припевала,
Что Иван, не зная как,
Прикорнулся на кулак
И под голос тихий, стройный
Засыпает преспокойно.

Запад тихо догорал.
Вдруг конек над ним заржал
И, толкнув его копытом,
Крикнул голосом сердитым:
“Спи, любезный, до звезды!
Высыпай себе беды,
Не меня ведь вздернут на кол!”
Тут Иванушка заплакал
И, рыдаючи, просил,
Чтоб конек его простил:
“Отпусти вину Ивану,
Я вперед уж спать не стану”. —
“Ну, уж бог тебя простит! —
Горбунок ему кричит. —
Все поправим, может статься,
Только, чур, не засыпаться;
Завтра, рано поутру,
К златошвейному шатру
Приплывет опять девица
Меду сладкого напиться.
Если ж снова ты заснешь,
Головы уж не снесешь”.
Тут конек опять сокрылся;
А Иван сбирать пустился
Острых камней и гвоздей
От разбитых кораблей
Для того, чтоб уколоться,
Если вновь ему вздремнется.

На другой день, поутру,
К златошвейному шатру
Царь-девица подплывает,
Шлюпку на берег бросает,
Входит с гуслями в шатер
И садится за прибор…
Вот царевна заиграла
И столь сладко припевала,
Что Иванушке опять
Захотелося поспать.
“Нет, постой же ты, дрянная! —
Говорит Иван вставая. —
Ты в другоредь не уйдешь
И меня не проведешь”.
Тут в шатер Иван вбегает,
Косу длинную хватает…
“Ой, беги, конек, беги!
Горбунок мой, помоги!”
Вмиг конек к нему явился.
“Ай, хозяин, отличился!
Ну, садись же поскорей
Да держи ее плотней!”

Вот столицы достигает.
Царь к царевне выбегает,
За белы руки берет,
Во дворец ее ведет
И садит за стол дубовый
И под занавес шелковый,

В глазки с нежностью глядит,
Сладки речи говорит:
“Бесподобная девица,
Согласися быть царица!
Я тебя едва узрел —
Сильной страстью воскипел.
Соколины твои очи
Не дадут мне спать средь ночи
И во время бела дня —
Ох! измучают меня.
Молви ласковое слово!
Все для свадьбы уж готово;

Завтра ж утром, светик мой,
Обвенчаемся с тобой
И начнем жить припевая”.

А царевна молодая,
Ничего не говоря,
Отвернулась от царя.
Царь нисколько не сердился,
Но сильней еще влюбился;
На колен пред нею стал,
Ручки нежно пожимал
И балясы начал снова:
“Молви ласковое слово!
Чем тебя я огорчил?
Али тем, что полюбил?
“О, судьба моя плачевна!”
Говорит ему царевна:
“Если хочешь взять меня,
То доставь ты мне в три дня
Перстень мой из окияна”. —
“Гей! Позвать ко мне Ивана!” —
Царь поспешно закричал
И чуть сам не побежал.

Вот Иван к царю явился,
Царь к нему оборотился
И сказал ему: “Иван!
Поезжай на окиян;

В окияне том хранится
Перстень, слышь ты, Царь-девицы.
Коль достанешь мне его,
Задарю тебя всего”.-
“Я и с первой-то дороги
Волочу насилу ноги;
Ты опять на окиян!” —
Говорит царю Иван.
“Как же, плут, не торопиться:
Видишь, я хочу жениться! —
Царь со гневом закричал
И ногами застучал. —
У меня не отпирайся,
А скорее отправляйся!”
Тут Иван хотел идти.
“Эй, послушай! По пути, —
Говорит ему царица,-
Заезжай ты поклониться
В изумрудный терем мой
Да скажи моей родной:
Дочь ее узнать желает,
Для чего она скрывает
По три ночи, по три дня
Лик свой ясный от меня?
И зачем мой братец красный
Завернулся в мрак ненастный
И в туманной вышине
Не пошлет луча ко мне?
Не забудь же!” — “Помнить буду,
Если только не забуду;
Да ведь надо же узнать,
Кто те братец, кто те мать,
Чтоб в родне-то нам не сбиться”.
Говорит ему царица:

“Месяц — мать мне, солнце — брат” —
“Да, смотри, в три дня назад!” —
Царь-жених к тому прибавил.
Тут Иван царя оставил
И пошел на сеновал,
Где конек его лежал.

“Что, Иванушка, невесел?
Что головушку повесил?” —
Говорит ему конек.
“Помоги мне, горбунок!
Видишь, вздумал царь жениться,
Знашь, на тоненькой царице,
Так и шлет на окиян, —
Говорит коньку Иван. —
Дал мне сроку три дня только;
Тут попробовать изволь-ка
Перстень дьявольский достать!
Да велела заезжать
Эта тонкая царица
Где-то в терем поклониться
Солнцу, Месяцу, притом
И спрошать кое об чем…”
Тут конек: “Сказать по дружбе,
Это — службишка, не служба;
Служба все, брат, впереди!
Ты теперя спать поди;
А назавтра, утром рано,
Мы поедем к окияну”.

На другой день наш Иван,
Взяв три луковки в карман,
Потеплее приоделся,
На коньке своем уселся
И поехал в дальний путь…
Дайте, братцы, отдохнуть!

Читать сказка Конек-горбунок Часть третья

Доселева Макар огороды копал, а нынче Макар в воеводы попал.

Та-ра-рали, та-ра-ра!
Вышли кони со двора;
Вот крестьяне их поймали
Да покрепче привязали.
Сидит ворон на дубу,
Он играет во трубу;

Как во трубушку играет,
Православных потешает:
“Эй, послушай, люд честной!
Жили-были муж с женой;
Муж-то примется за шутки,
А жена за прибаутки,
И пойдет у них тут пир,
Что на весь крещеный мир!”
Это присказка ведется,
Сказка послее начнется.
Как у наших у ворот
Муха песенку поет:
“Что дадите мне за вестку?
Бьет свекровь свою невестку:
Посадила на шесток,
Привязала за шнурок,
Ручки к ножкам притянула,
Ножку правую разула:
“Не ходи ты по зарям!
Не кажися молодцам!”
Это присказка велася,
Вот и сказка началася.

Ну‑с, так едет наш Иван
За кольцом на окиян.
Горбунок летит, как ветер,
И в почин на первый вечер
Верст сто тысяч отмахал
И нигде не отдыхал.

Подъезжая к окияну,
Говорит конек Ивану:
“Ну, Иванушка, смотри,
Вот минутки через три
Мы приедем на поляну —
Прямо к морю-окияну;
Поперек его лежит
Чудо-юдо рыба-кит;
Десять лет уж он страдает,
А доселева не знает,
Чем прощенье получить;
Он учнет тебя просить,
Чтоб ты в солнцевом селенье
Попросил ему прощенье;
Ты исполнить обещай,
Да, смотри ж, не забывай!”
Вот въезжают на поляну
Прямо к морю-окияну;
Поперек его лежит
Чудо-юдо рыба-кит.
Все бока его изрыты,
Частоколы в ребра вбиты,
На хвосте сыр-бор шумит,
На спине село стоит;
Мужички на губе пашут,
Между глаз мальчишки пляшут,
А в дубраве, меж усов,
Ищут девушки грибов.
Вот конек бежит по киту,
По костям стучит копытом.
Чудо-юдо рыба-кит
Так проезжим говорит,
Рот широкий отворяя,
Тяжко, горько воздыхая:
“Путь-дорога, господа!
Вы откуда, и куда?” —
“Мы послы от Царь-девицы,
Едем оба из столицы, —
Говорит киту конек, —
К солнцу прямо на восток,
Во хоромы золотые”. —
“Так нельзя ль, отцы родные,
Вам у солнышка спросить:
Долго ль мне в опале быть,
И за кои прегрешенья
Я терплю беды-мученья?” —
“Ладно, ладно, рыба-кит!” —
Наш Иван ему кричит.
“Будь отец мне милосердный!
Вишь, как мучуся я, бедный!
Десять лет уж тут лежу…
Я и сам те услужу!..” —
Кит Ивана умоляет,
Сам же горько воздыхает.
“Ладно-ладно, рыба-кит!” —
Наш Иван ему кричит.
Тут конек под ним забился,
Прыг на берег — и пустился,
Только видно, как песок
Вьется вихорем у ног.

Едут близко ли, далеко,
Едут низко ли, высоко
И увидели ль кого —
Я не знаю ничего.
Скоро сказка говорится,
Дело мешкотно творится.
Только, братцы, я узнал,
Что конек туда вбежал,
Где (я слышал стороною)
Небо сходится с землею,
Где крестьянки лен прядут,
Прялки на небо кладут.

Тут Иван с землей простился
И на небе очутился
И поехал, будто князь,
Шапка набок, подбодрясь.
“Эко диво! эко диво!
Наше царство хоть красиво, —
Говорит коньку Иван.
Средь лазоревых полян, —
А как с небом-то сравнится,
Так под стельку не годится.
Что земля-то!.. ведь она
И черна-то и грязна;
Здесь земля-то голубая,
А уж светлая какая!..
Посмотри-ка, горбунок,
Видишь, вон где, на восток,

Словно светится зарница…
Чай, небесная светлица…
Что-то больно высока!” —
Так спросил Иван конька.
“Это терем Царь-девицы,
Нашей будущей царицы, —
Горбунок ему кричит, —
По ночам здесь солнце спит,
А полуденной порою
Месяц входит для покою”.

Подъезжают; у ворот
Из столбов хрустальный свод;
Все столбы те завитые
Хитро в змейки золотые;
На верхушках три звезды,
Вокруг терема сады;
На серебряных там ветках
В раззолоченных во клетках
Птицы райские живут,
Песни царские поют.
А ведь терем с теремами
Будто город с деревнями;
А на тереме из звезд —
Православный русский крест.

Вот конек во двор въезжает;
Наш Иван с него слезает,
В терем к Месяцу идет
И такую речь ведет:
“Здравствуй, Месяц Месяцович!
Я — Иванушка Петрович,
Из далеких я сторон
И привез тебе поклон”. —
“Сядь, Иванушка Петрович, —
Молвил Месяц Месяцович, —
И поведай мне вину
В нашу светлую страну
Твоего с земли прихода;
Из какого ты народа,
Как попал ты в этот край, —
Все скажи мне, не утаи”, —
“Я с земли пришел Землянской,
Из страны ведь христианской, —
Говорит, садясь, Иван, —
Переехал окиян
С порученьем от царицы —
В светлый терем поклониться
И сказать вот так, постой:
“Ты скажи моей родной:
Дочь ее узнать желает,
Для чего она скрывает
По три ночи, по три дня
Лик какой-то от меня;
И зачем мой братец красный
Завернулся в мрак ненастный
И в туманной вышине
Не пошлет луча ко мне?”
Так, кажися? — Мастерица
Говорить красно царица;

Не припомнишь все сполна,
Что сказала мне она”. —
“А какая то царица?” —
“Это, знаешь, Царь-девица”. —
“Царь-девица?.. Так она,
Что ль, тобой увезена?” —
Вскрикнул Месяц Месяцович.
А Иванушка Петрович
Говорит: “Известно, мной!
Вишь, я царский стремянной;
Ну, так царь меня отправил,
Чтобы я ее доставил
В три недели во дворец;
А не то меня, отец,
Посадить грозился на кол”.
Месяц с радости заплакал,
Ну Ивана обнимать,
Целовать и миловать.
“Ах, Иванушка Петрович! —
Молвил Месяц Месяцович. —
Ты принес такую весть,
Что не знаю, чем и счесть!
А уж мы как горевали,
Что царевну потеряли!..
Оттого-то, видишь, я
По три ночи, по три дня
В темном облаке ходила,
Все грустила да грустила,
Трое суток не спала.
Крошки хлеба не брала,
Оттого-то сын мой красный
Завернулся в мрак ненастный,
Луч свой жаркий погасил,
Миру божью не светил:

Все грустил, вишь, по сестрице,
Той ли красной Царь-девице.
Что, здорова ли она?
Не грустна ли, не больна?” —
“Всем бы, кажется, красотка,
Да у ней, кажись, сухотка:
Ну, как спичка, слышь, тонка,
Чай, в обхват-то три вершка;
Вот как замуж-то поспеет,
Так небось и потолстеет:
Царь, слышь, женится на ней”.
Месяц вскрикнул: “Ах, злодей!

Вздумал в семьдесят жениться
На молоденькой девице!
Да стою я крепко в том —
Просидит он женихом!
Вишь, что старый хрен затеял:
Хочет жать там, где не сеял!
Полно, лаком больно стал!”
Тут Иван опять сказал:
“Есть еще к тебе прошенье,
То о китовом прощенье…
Есть, вишь, море; чудо-кит
Поперек его лежит:
Все бока его изрыты,
Частоколы в ребра вбиты…
Он, бедняк, меня прошал,
Чтобы я тебя спрошал:
Скоро ль кончится мученье?
Чем сыскать ему прощенье?
И на что он тут лежит?”
Месяц ясный говорит:
“Он за то несет мученье,
Что без божия веленья
Проглотил среди морей
Три десятка кораблей.
Если даст он им свободу,
Снимет бог с него невзгоду,
Вмиг все раны заживит,
Долгим веком наградит”.

Тут Иванушка поднялся,
С светлым месяцем прощался,
Крепко шею обнимал,
Трижды в щеки целовал.
“Ну, Иванушка Петрович! —
Молвил Месяц Месяцович. —
Благодарствую тебя
За сынка и за себя.
Отнеси благословенье
Нашей дочке в утешенье
И скажи моей родной:
“Мать твоя всегда с тобой;
Полно плакать и крушиться:
Скоро грусть твоя решится, —
И не старый, с бородой,
А красавец молодой
Поведет тебя к налою”.
Ну, прощай же! Бог с тобою!”
Поклонившись, как умел,
На конька Иван тут сел,
Свистнул, будто витязь знатный,
И пустился в путь обратный.

На другой день наш Иван
Вновь пришел на окиян.
Вот конек бежит по киту,
По костям стучит копытом.
Чудо-юдо рыба-кит
Так, вздохнувши, говорит:

“Что, отцы, мое прошенье?
Получу ль когда прощенье?” —
“Погоди ты, рыба-кит!” —
Тут конек ему кричит.

Вот в село он прибегает,
Мужиков к себе сзывает,
Черной гривкою трясет
И такую речь ведет:
“Эй, послушайте, миряне,
Православны христиане!
Коль не хочет кто из вас
К водяному сесть в приказ,
Убирайся вмиг отсюда.
Здесь тотчас случится чудо:
Море сильно закипит,
Повернется рыба-кит…”
Тут крестьяне и миряне,
Православны христиане,
Закричали: “Быть бедам!”
И пустились по домам.
Все телеги собирали;
В них, не мешкая, поклали
Все, что было живота,
И оставили кита.
Утро с полднем повстречалось,
А в селе уж не осталось
Ни одной души живой,
Словно шел Мамай войной!

Тут конек на хвост вбегает,
К перьям близко прилегает
И что мочи есть кричит:
“Чудо-юдо рыба-кит!
Оттого твои мученья,
Что без божия веленья
Проглотил ты средь морей
Три десятка кораблей.
Если дашь ты им свободу,
Снимет бог с тебя невзгоду,
Вмиг все раны заживит,
Долгим веком наградит”.

И, окончив речь такую,
Закусил узду стальную,
Понатужился — и вмиг
На далекий берег прыг.

Чудо-кит зашевелился,
Словно холм поворотился,
Начал море волновать
И из челюстей бросать
Корабли за кораблями
С парусами и гребцами.

Тут поднялся шум такой,
Что проснулся царь морской:
В пушки медные палили,
В трубы кованы трубили;
Белый парус поднялся,
Флаг на мачте развился;
Поп с причетом всем служебным
Пел на палубе молебны;

А гребцов веселый ряд
Грянул песню наподхват:
“Как по моречку, по морю,
По широкому раздолью,
Что по самый край земли,
Выбегают корабли…”

Волны моря заклубились,
Корабли из глаз сокрылись.
Чудо-юдо рыба-кит
Громким голосом кричит,
Рот широкий отворяя,
Плесом волны разбивая:
“Чем вам, други, услужить?
Чем за службу наградить?
Надо ль раковин цветистых?
Надо ль рыбок золотистых?
Надо ль крупных жемчугов?
Все достать для вас готов!” —
“Нет, кит-рыба, нам в награду
Ничего того не надо, —
Говорит ему Иван, —
Лучше перстень нам достань —
Перстень, знаешь, Царь-девицы,
Нашей будущей царицы”. —
“Ладно, ладно! Для дружка
И сережку из ушка!
Отыщу я до зарницы
Перстень красной Царь-девицы”,-

Кит Ивану отвечал
И, как ключ, на дно упал.

Вот он плесом ударяет,
Громким голосом сзывает
Осетриный весь народ
И такую речь ведет:
“Вы достаньте до зарницы
Перстень красной Царь-девицы,
Скрытый в ящичке на дне.
Кто его доставит мне,
Награжу того я чином:
Будет думным дворянином.
Если ж умный мой приказ
Не исполните… я вас!”
Осетры тут поклонились
И в порядке удалились.

Через несколько часов
Двое белых осетров
К киту медленно подплыли
И смиренно говорили:
“Царь великий! не гневись!
Мы все море уж, кажись,
Исходили и изрыли,
Но и знаку не открыли.

Только ерш один из нас
Совершил бы твой приказ:
Он по всем морям гуляет,
Так уж, верно, перстень знает;
Но его, как бы назло,
Уж куда-то унесло”.-
“Отыскать его в минуту
И послать в мою каюту!” —
Кит сердито закричал
И усами закачал.

Осетры тут поклонились,
В земский суд бежать пустились
И велели в тот же час
От кита писать указ,
Чтоб гонцов скорей послали
И ерша того поймали.
Лещ, услыша сей приказ,
Именной писал указ;
Сом (советником он звался)
Под указом подписался;
Черный рак указ сложил
И печати приложил.
Двух дельфинов тут призвали
И, отдав указ, сказали,
Чтоб, от имени царя,
Обежали все моря
И того ерша-гуляку,
Крикуна и забияку,
Где бы ни было нашли,
К государю привели.

Тут дельфины поклонились
И ерша искать пустились.

Ищут час они в морях,
Ищут час они в реках,
Все озера исходили,
Все проливы переплыли,

Не могли ерша сыскать
И вернулися назад,
Чуть не плача от печали…

Вдруг дельфины услыхали
Где-то в маленьком пруде
Крик неслыханный в воде.
В пруд дельфины завернули
И на дно его нырнули, —
Глядь: в пруде, под камышом,
Ерш дерется с карасем.
“Смирно! черти б вас побрали!
Вишь, содом какой подняли,
Словно важные бойцы!” —
Закричали им гонцы.
“Ну, а вам какое дело? —
Ёрш кричит дельфинам смело. —
Я шутить ведь не люблю,
Разом всех переколю!” —
“Ох ты, вечная гуляка
И крикун и забияка!
Все бы, дрянь, тебе гулять,
Все бы драться да кричать.
Дома — нет ведь, не сидится!..
Ну да что с тобой рядиться, —
Вот тебе царев указ,
Чтоб ты плыл к нему тотчас”.

Тут проказника дельфины
Подхватили за щетины
И отправились назад.
Ерш ну рваться и кричать:
“Будьте милостивы, братцы!
Дайте чуточку подраться.
Распроклятый тот карась
Поносил меня вчерась
При честном при всем собранье
Неподобной разной бранью…”
Долго ерш еще кричал,
Наконец и замолчал;
А проказника дельфины
Все тащили за щетины,
Ничего не говоря,
И явились пред царя.

“Что ты долго не являлся?
Где ты, вражий сын, шатался?”
Кит со гневом закричал.
На колени ерш упал,
И, признавшись в преступленье,
Он молился о прощенье.
“Ну, уж бог тебя простит! —
Кит державный говорит. —
Но за то твое прощенье
Ты исполни повеленье”. —

“Рад стараться, чудо-кит!” —
На коленях ерш пищит.
“Ты по всем морям гуляешь,
Так уж, верно, перстень знаешь
Царь-девицы?” — “Как не знать!
Можем разом отыскать”. —
“Так ступай же поскорее
Да сыщи его живее!”

Тут, отдав царю поклон,
Ерш пошел, согнувшись, вон.
С царской дворней побранился,
За плотвой поволочился

И салакушкам шести
Нос разбил он на пути.
Совершив такое дело,
В омут кинулся он смело
И в подводной глубине
Вырыл ящичек на дне —
Пуд по крайней мере во сто.
“О, здесь дело-то не просто!”
И давай из всех морей
Ерш скликать к себе сельдей.

Сельди духом собралися,
Сундучок тащить взялися,
Только слышно и всего —
“У‑у-у!” да “о‑о-о!”
Но сколь сильно ни кричали,
Животы лишь надорвали,
А проклятый сундучок
Не дался и на вершок.
“Настоящие селедки!
Вам кнута бы вместо водки!” —
Крикнул ерш со всех сердцов
И нырнул по осетров.

Осетры тут приплывают
И без крика подымают
Крепко ввязнувший в песок
С перстнем красный сундучок.

“Ну, ребятушки, смотрите,
Вы к царю теперь плывите,
Я ж пойду теперь ко дну
Да немножко отдохну:
Что-то сон одолевает,
Так глаза вот и смыкает…”
Осетры к царю плывут,
Ерш-гуляка прямо в пруд
(Из которого дельфины
Утащили за щетины),
Чай, додраться с карасем, —
Я не ведаю о том.
Но теперь мы с ним простимся
И к Ивану возвратимся.

Тихо море-окиян.
На песке сидит Иван,
Ждет кита из синя моря
И мурлыкает от горя;
Повалившись на песок,
Дремлет верный горбунок.
Время к вечеру клонилось;
Вот уж солнышко спустилось;
Тихим пламенем горя,
Развернулася заря.
А кита не тут-то было.
“Чтоб те, вора, задавило!
Вишь, какой морской шайтан! —
Говорит себе Иван. —
Обещался до зарницы
Вынесть перстень Царь-девицы,
А доселе не сыскал,
Окаянный зубоскал!
А уж солнышко-то село,
И…” Тут море закипело:
Появился чудо-кит
И к Ивану говорит:
“За твое благодеянье
Я исполнил обещанье”.
С этим словом сундучок
Брякнул плотно на песок,
Только берег закачался.
“Ну, теперь я расквитался.
Если ж вновь принужусь я,
Позови опять меня;
Твоего благодеянья
Не забыть мне… До свиданья!”
Тут кит-чудо замолчал
И, всплеснув, на дно упал.

Горбунок-конек проснулся,
Встал на лапки, отряхнулся,
На Иванушку взглянул
И четырежды прыгнул.
“Ай да Кит Китович! Славно!
Долг свой выплатил исправно!
Ну, спасибо, рыба-кит! —
Горбунок конек кричит. —
Что ж, хозяин, одевайся,
В путь-дорожку отправляйся;
Три денька ведь уж прошло:
Завтра срочное число.
Чай, старик уж умирает”.
Тут Ванюша отвечает:
“Рад бы радостью поднять,
Да ведь силы не занять!
Сундучишко больно плотен,
Чай, чертей в него пять сотен
Кит проклятый насажал.
Я уж трижды подымал;
Тяжесть страшная такая!”
Тут конек, не отвечая,
Поднял ящичек ногой,
Будто камушек какой,
И взмахнул к себе на шею.
“Ну, Иван, садись скорее!
Помни, завтра минет срок,
А обратный путь далек”.

Стал четвертый день зориться.
Наш Иван уже в столице.
Царь с крыльца к нему бежит.
“Что кольцо мое?” — кричит.
Тут Иван с конька слезает
И преважно отвечает:
“Вот тебе и сундучок!
Да вели-ка скликать полк:
Сундучишко мал хоть на вид,
Да и дьявола задавит”.
Царь тотчас стрельцов позвал
И немедля приказал
Сундучок отнесть в светлицу,
Сам пошел по Царь-девицу.
“Перстень твой, душа, найден, —
Сладкогласно молвил он, —
И теперь, примолвить снова,
Нет препятства никакого
Завтра утром, светик мой,
Обвенчаться мне с тобой.
Но не хочешь ли, дружочек,
Свой увидеть перстенечек?
Он в дворце моем лежит”.
Царь-девица говорит:
“Знаю, знаю! Но, признаться,
Нам нельзя еще венчаться”. —
“Отчего же, светик мой?
Я люблю тебя душой;
Мне, прости ты мою смелость,
Страх жениться захотелось.
Если ж ты… то я умру
Завтра ж с горя поутру.
Сжалься, матушка царица!”
Говорит ему девица:

“Но взгляни-ка, ты ведь сед;
Мне пятнадцать только лет:
Как же можно нам венчаться?
Все цари начнут смеяться,
Дед-то, скажут, внуку взял!”
Царь со гневом закричал:
“Пусть-ка только засмеются —
У меня как раз свернутся:
Все их царства полоню!
Весь их род искореню!”
“Пусть не станут и смеяться,
Все не можно нам венчаться, —
Не растут зимой цветы:
Я красавица, а ты?..
Чем ты можешь похвалиться?” —
Говорит ему девица.
“Я хоть стар, да я удал! —
Царь царице отвечал. —
Как немножко приберуся,
Хоть кому так покажуся
Разудалым молодцом.
Ну, да что нам нужды в том?
Лишь бы только нам жениться”.
Говорит ему девица:
“А такая в том нужда,
Что не выйду никогда
За дурного, за седого,
За беззубого такого!”
Царь в затылке почесал
И, нахмуряся, сказал:
“Что ж мне делать-то, царица?
Страх как хочется жениться;
Ты же, ровно на беду:
Не пойду да не пойду!” —

“Не пойду я за седова, —
Царь-девица молвит снова. —
Стань, как прежде, молодец,
Я тотчас же под венец”. —
“Вспомни, матушка царица,
Ведь нельзя переродиться;
Чудо бог один творит”.
Царь-девица говорит:
“Коль себя не пожалеешь,
Ты опять помолодеешь.
Слушай: завтра на заре
На широком на дворе
Должен челядь ты заставить
Три котла больших поставить
И костры под них сложить.
Первый надобно налить
До краев водой студеной,
А второй — водой вареной,
А последний — молоком,
Вскипятя его ключом.
Вот, коль хочешь ты жениться
И красавцем учиниться, —
Ты без платья, налегке,
Искупайся в молоке;
Тут побудь в воде вареной,
А потом еще в студеной,
И скажу тебе, отец,
Будешь знатный молодец!”

Царь не вымолвил ни слова,
Кликнул тотчас стремяннова.

“Что, опять на окиян? —
Говорит царю Иван. —
Нет уж, дудки, ваша милость!
Уж и то во мне все сбилось.
Не поеду ни за что!” —
“Нет, Иванушка, не то.
Завтра я хочу заставить
На дворе котлы поставить
И костры под них сложить.
Первый думаю налить
До краев водой студеной,
А второй — водой вареной,

А последний — молоком,
Вскипятя его ключом.
Ты же должен постараться
Пробы ради искупаться
В этих трех больших котлах,
В молоке и в двух водах”. —
“Вишь, откуда подъезжает! —
Речь Иван тут начинает.
Шпарят только поросят,
Да индюшек, да цыплят;
Я ведь, глянь, не поросенок,
Не индюшка, не цыпленок.
Вот в холодной, так оно
Искупаться бы можно,
А подваривать как станешь,
Так меня и не заманишь.
Полно, царь, хитрить, мудрить
Да Ивана проводить!”
Царь, затрясши бородою:
“Что? рядиться мне с тобою! —
Закричал он. — Но смотри!
Если ты в рассвет зари
Не исполнишь повеленье, —
Я отдам тебя в мученье,
Прикажу тебя пытать,
По кусочкам разрывать.
Вон отсюда, болесть злая!”
Тут Иванушка, рыдая,
Поплелся на сеновал,
Где конек его лежал.

“Что, Иванушка, невесел?
Что головушку повесил? —
Говорит ему конек. —
Чай, наш старый женишок
Снова выкинул затею?”
Пал Иван к коньку на шею,
Обнимал и целовал.
“Ох, беда, конек! — сказал. —
Царь вконец меня сбывает;
Сам подумай, заставляет
Искупаться мне в котлах,
В молоке и в двух водах:
Как в одной воде студеной,
А в другой воде вареной,
Молоко, слышь, кипяток”.
Говорит ему конек:
“Вот уж служба так уж служба!
Тут нужна моя вся дружба.
Как же к слову не сказать:
Лучше б нам пера не брать;
От него-то, от злодея,
Столько бед тебе на шею…
Ну, не плачь же, бог с тобой!
Сладим как-нибудь с бедой.
И скорее сам я сгину,
Чем тебя, Иван, покину.
Слушай: завтра на заре,
В те поры, как на дворе
Ты разденешься, как должно,
Ты скажи царю: “Не можно ль,
Ваша милость, приказать
Горбунка ко мне послать,
Чтоб впоследни с ним проститься”.
Царь на это согласится.

Вот как я хвостом махну,
В те котлы мордой макну,
На тебя два раза прысну,
Громким посвистом присвистну,
Ты, смотри же, не зевай:
В молоко сперва ныряй,
Тут в котел с водой вареной,
А оттудова в студеной.
А теперича молись
Да спокойно спать ложись”.

На другой день, утром рано,
Разбудил конек Ивана:
“Эй, хозяин, полно спать!
Время службу исполнять”.
Тут Ванюша почесался,
Потянулся и поднялся,
Помолился на забор
И пошел к царю во двор.

Там котлы уже кипели;
Подле них рядком сидели
Кучера и повара
И служители двора;

Дров усердно прибавляли,
Об Иване толковали
Втихомолку меж собой
И смеялися порой.

Вот и двери растворились;
Царь с царицей появились
И готовились с крыльца
Посмотреть на удальца.
“Ну, Ванюша, раздевайся
И в котлах, брат, покупайся!” —
Царь Ивану закричал.
Тут Иван одежду снял,
Ничего не отвечая.
А царица молодая,
Чтоб не видеть наготу,
Завернулася в фату.
Вот Иван к котлам поднялся,
Глянул в них — и зачесался.
“Что же ты, Ванюша, стал? —
Царь опять ему вскричал. —
Исполняй-ка, брат, что должно!”
Говорит Иван: “Не можно ль,
Ваша милость, приказать
Горбунка ко мне послать.
Я впоследни б с ним простился”.
Царь, подумав, согласился
И изволил приказать
Горбунка к нему послать.
Тут слуга конька приводит
И к сторонке сам отходит.

Вот конек хвостом махнул,
В те котлы мордой макнул,
На Ивана дважды прыснул,
Громким посвистом присвистнул.
На конька Иван взглянул
И в котел тотчас нырнул,
Тут в другой, там в третий тоже,
И такой он стал пригожий,
Что ни в сказке не сказать,
Ни пером не написать!
Вот он в платье нарядился,
Царь-девице поклонился,
Осмотрелся, подбодрясь,
С важным видом, будто князь.

“Эко диво! — все кричали. —
Мы и слыхом не слыхали,
Чтобы льзя похорошеть!”

Царь велел себя раздеть,
Два раза перекрестился,
Бух в котел — и там сварился!

Царь-девица тут встает,
Знак к молчанью подает,
Покрывало поднимает
И к прислужникам вещает:
“Царь велел вам долго жить!
Я хочу царицей быть.
Люба ль я вам? Отвечайте!
Если люба, то признайте
Володетелем всего
И супруга моего!”
Тут царица замолчала,
На Ивана показала.

“Люба, люба! — все кричат. —
За тебя хоть в самый ад!
Твоего ради талана
Признаем царя Ивана!”
Царь царицу тут берет,
В церковь божию ведет,
И с невестой молодою
Он обходит вкруг налою.

Пушки с крепости палят;
В трубы кованы трубят;
Все подвалы отворяют,
Бочки с фряжским выставляют,
И, напившися, народ
Что есть мочушки дерет:
“Здравствуй, царь наш со царицей!
С распрекрасной Царь-девицей!”

Во дворце же пир горой:
Вина льются там рекой;
За дубовыми столами
Пьют бояре со князьями.
Сердцу любо! Я там был,
Мед, вино и пиво пил;
По усам хоть и бежало,
В рот ни капли не попало.

Читайте также: Сказку «Конёк-горбунок» Ершов написал в 1834 году. В основу произведения легли славянские и скандинавские сказки, сказки народов побережья Балтийского моря, фольклор. На нашем сайте можно прочитать краткое содержание «Конек-горбунок» по частям. Произведение написано четырехстопным хореем и является одним из ярчайших примеров русской детской литературы. Предлагаемый пересказ подойдет для читательского дневника, подготовки к уроку литературы.

Однажды в 1834 году профессор русской словесности и ректор Императорского Санкт-Петербургского университета Пётр Александрович Плетнёв вместо лекции прочитал своим студентам сказку. Это была первая глава «Конька-Горбунка», которая только-только вышла в свет. Закончив читать, профессор объявил слушателям, что автор стихов находится среди них в аудитории, и это не кто иной, как студент Пётр Ершов. Это был настоящий триумф молодого поэта!

Первое, что бросается в глаза и вызывает некоторые сомнения – это юный возраст автора талантливого произведения – Ершову тогда исполнилось всего 19 лет. И до этого он ничего не сочинял. Писать шедевры типа «Конька-Горбунка» в столь младые лета способны только гении. К примеру, Александр Пушкин приступил к поэме «Руслан и Людмила» когда ему было 18 лет. Михаил Лермонтов в юнкерской школе написал стихотворную повесть «Хаджи Абрек» в 19 лет. Но они ведь реально были гениальными литераторами. А был ли гением Пётр Ершов? Нет, к сожалению, не был.

Да, он имел неплохой дар к сложению слов в красивые строчки и предложения, но за всю свою жизнь он больше не создал ничего подобного «Коньку-Горбунку».

По сравнению с Пушкиным, Лермонтовым и Грибоедовым Ершов прожил долго – 54 года, и у него определённо было время для новых образчиков высокой или хотя бы юмористической поэзии, подобной сказке про Ивана-дурака, его верного друга-конька, жар-птицу и Царь-девицу. В творческом багаже Ершова имеются десятки стихотворений и рассказов, баллада «Сибирский казак», цикл повестей «Осенние вечера» и несколько театральных пьес. Но ни одно из этих произведений не сравнится по яркости слога, народному юмору и удачным образам с блистательным «Коньком-Горбунком».

После публикации всех глав стихотворной сказки отдельным изданием на Ершова обрушилась слава. Он вращался в столичных литературных салонах, принимал поздравления поклонников, но при этом упорно отказывался от автографов на экземплярах своей книги. Отчего такая скромность? Ведь его расхваливал сам Пушкин, говоря в превосходных тонах о новой звезде на литературном небосводе.

Александр Сергеевич даже как-то обмолвился, что после ершовского «Конька» он больше не в праве писать сказки. Пушкин наградил Ершова следующим комплиментом: «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить». Дескать, ему нечем затмить новую звезду русской поэзии. И ведь действительно, после 1834 года Александр Пушкин больше не писал сказки в стихах. «Сказка о золотом петушке» стала последней из написанных им произведений такого рода.

А новая звезда русской поэзии взяла и покинула Петербург. После окончания университета в силу разных причин Пётр Ершов вернулся на родину и стал работать учителем Тобольской гимназии.

Следующий факт, который вызывает вопросы – это применение автором-сибиряком специфических слов и выражений, которые были присущи крестьянам Псковской губернии. Персонажи сказки иногда говорят на «скобарском» наречии. К примеру, «трожды» вместо «трижды», или «камешок» вместо «камешек».

Или вот такой небольшой фрагмент: 
Эко диво! — все кричали. — 
Мы и слыхом не слыхали, 
Чтобы льзя похорошеть!

Редчайшее устаревшее слово льзя – это полная противоположность слову нельзя, и тут оно означает можно. Это словечко льзя было в ходу у жителей центральных регионов России, в том числе и у псковичей. Не проще ли было человеку, родившемуся и выросшему в Сибири, вложить в уста героев сказки говор своих родных мест, с детства ему знакомый? Зато на псковском диалекте разговаривала пушкинская няня Арина Родионовна. Понимаете, о чём речь?…

А вот ещё один интересный отрывок из сказки. Это момент повествования, когда Иван-дурак прискакал на своём волшебном коньке к берегу моря-окияна и объяснил несчастному киту причины его страданий:

Чудо-юдо рыба-кит! 
Оттого твои мученья, 
Что без божия веленья 
Проглотил ты средь морей 
Три десятка кораблей.

Если дашь ты им свободу, 
Снимет бог с тебя невзгоду, 
Вмиг все раны заживит, 
Долгим веком наградит.

Вот, казалось бы, совершенно безобидный эпизод, не так ли? Однако при всей своей внешней забавности именно в нём царская цензура обнаружила крамолу и едкую сатиру на самодержавие.

«Проглотил ты средь морей три десятка кораблей» – это же ведь тонкий намёк на царя Николая I и его расправу над декабристами.

А фраза «Если дашь ты им свободу, снимет бог с тебя невзгоду» – так вообще наглый призыв помиловать осуждённых заговорщиков, сосланных в Сибирь.

И это только один пример скрытного литературного бунтарства в потешной сказке (бунтарства – с точки зрения чрезмерно бдительных цензоров). Были периоды, когда при очередных публикациях из сказки изымались все двусмысленные намёки на царя и церковь. А в 1843 году «Горбунка» вообще запретили к печати на 13 лет.  

К чему все эти изыскания о царской цензуре? А к тому, что вряд ли молодой студент Ершов, по складу характера человек мягкий и законопослушный, замахнулся бы на императора. Даже в тонких полунамёках. А вот друг декабристов, острослов и задира Александр Пушкин – запросто!

Ещё одна интересная версия сторонников пушкинского авторства – это скрытые в поэме намёки на притязания царя Николая I на молодую жену Пушкина (жар-птицу Наталью Гончарову), поэтому от своего имени Александр Сергеевич не смог бы издать произведение, бросающее тень на российского императора.

Если у вас есть время и желание, то перечитайте на досуге пушкинские стихотворные сказки. Хоть одну из них. О попе и работнике его Балде, о царе Салтане и сыне его Гвидоне, о рыбаке и Золотой Рыбке, о мёртвой царевне и семи богатырях, ну или сказку о Золотом Петушке.

А потом освежите в памяти «Конька-Горбунка». И вы обнаружите поразительное сходство стиля, стихотворного размера и музыкальности языка. Слог ведь один и тот же – лёгкий, яркий, сочный, весь такой народный и юморной, имеющий множество метких, чисто пушкинских, выражений. Многое в «Горбунке» указывает на то, что написан он талантливой пушкинской рукой.

Возможно, вы скажете, что молодой Ершов просто попал под влияние гения Пушкина, стал вольно или невольно подражать его стилю. Вполне возможно. Иногда пародия бывает лучше оригинала. А ещё можно предположить, что сюжет сказки Ершову был подарен Пушкиным.

Ведь подарил же Александр Сергеевич провинциалу Николаю Гоголю идеи для «Ревизора» и «Мёртвых душ». Причём совершенно безвозмездно подарил. От широты своей души. А тут ещё один начинающий талант из глубинки – отчего же ему не помочь, не подсказать, не написать ему для старта, разгона и темпа первые строчки? Отредактировать, в конце концов. Чисто по доброте душевной.

В архивах издателя Александра Смирдина, который публиковал «Конька» в своём журнале «Библиотека для чтения», был найден рукописный листок со вступлением к сказке, начертанный пушкинской рукой. Те самые строчки – «За горами, за лесами, за широкими морями…» да про трёх сыновей, младший из которых вовсе был дурак. А вот рукописей сказки с почерком Петра Ершова не нашлось. Их нет. Нигде нет. Ни в одном архиве. Черновиков тоже нет нигде. Ершов зачем-то уничтожил оригинальную рукопись «с пушкинскими пометками» и свой дневник тех лет.

Если предположить, что Пушкин «подарил» Ершову столь замечательное произведение, если он добровольно отказался от своего шедевра, то у этого странного поступка должны быть очень веские причины и мотивы. И они таки есть.

Очень важная причина – это огромные карточные долги Александра Сергеевича. Он ведь был весьма азартным картёжником. К тому же невезучим. А может, просто неумелым или слишком горячим? По словам князя Павла Вяземского поэт «проигрывал даже таким людям, которых, кроме него самого, обыгрывали все».

В 1820 году Пушкин «полупродал, полупроиграл» рукописный сборник своих стихотворений основателю литературного общества «Зелёная лампа» Никите Всеволожскому. За ломберным столиком со штабс-капитаном Великопольским чуть было «не съехала на тузе» вторая глава «Евгения Онегина». А опытному картёжнику-профессионалу Василию Огонь-Догановскому поэт задолжал 24 800 рублей – гигантские по тем временам деньги. Львиная доля пушкинских доходов шла на уплату «священных карточных долгов».

Однажды император Николай I посоветовал Пушкину бросить карточную игру, сказав при этом: – Она тебя портит!

Поэт возразил: – Напротив, Ваше Величество, карты меня спасают от хандры.

Николай Павлович спросил: – Но что ж после этого твоя поэзия?

На что Пушкин заявил: – Поэзия служит мне средством к уплате моих карточных долгов, Ваше Величество.

И действительно, когда Александра Сергеевича отягощали карточные долги, он садился за рабочий стол и в одну ночь отрабатывал их с излишком. Таким образом, например, у него создан «Граф Нулин» – блестящий и остроумный анекдот в стихах, ироничная и шуточная поэма, написанная всего за два утра.

Из всего этого напрашивается вопрос: неужели Пушкин проиграл Ершову в карты своего «Конька-Горбунка»? Нет. Всё гораздо интереснее и замысловатее.

Ко времени выхода в свет сказки про Иванушку-дурачка Пушкин был отцом двоих детей, жена ждала третьего. Встал вопрос о неучтённых в семейном бюджете, так сказать, «левых деньгах», чтобы расплатиться с карточными долгами тайно от супруги. Наталья Николаевна и так была чересчур раздражена транжирством своего безалаберного мужа, и легко представить, как бы она отреагировала на очередные огромные траты.

Добрые приятельские отношения с издателем и книготорговцем Александром Смирдиным позволяли Пушкину публиковаться под чужим именем и тем самым «замести следы». Так на литературном небосклоне и воссияла новая звезда по имени Пётр Ершов. Безденежный студент получил от книгоиздателя по одному рублю за строчку. Неплохие деньги, как вы думаете?

А вот настоящий автор – предположительно Пушкин – (вы уж простите за современный жаргон) взял «чёрным налом» по 25 рублей за одну строку. Надо отметить, что Александр Смирдин платил очень даже приличный авторский гонорар для знаменитых писателей – до 1000 рублей за один лист. Но полученных денег Пушкину всё равно не хватило. Он так и не расплатился со своими долгами до самой смерти…

И последний интересный факт. В домашней библиотеке Пушкина была специальная книжная полка, предназначенная для различных литературных мистификаций и анонимных изданий. Так вот, «Конёк-Горбунок» хранился именно на этой полке.

Ещё раз повторю – все высказанные сомнения в авторстве Ершова являются всего лишь предположением, так как 100%-ных доказательств не существует.

Но уменьшить очарование сказки никакие подозрения не в силах. Как не могут они и помешать нам восторгаться её неповторимой прелестью. Долго ещё папы-мамы и дедушки-бабушки будут с выражением читать своим любимым чадам историю о приключениях ловкого Ивашки и его верного ушастого друга.

В завершение заметки предлагаю вашему вниманию концовку сказки. В ней есть строки, которые были написаны Пушкиным в его «Сказке о царе Салтане» за три года до появления «Конька-Горбунка» – это те самые, хорошо всем известные слова про то, как пушки с крепости палят, да про мёд-пиво, которое по усам текло да в рот не попало. Читаешь их, и понимаешь, всем сердцем чувствуешь: их автор – это 100%-но любитель весёлой жизни, гуляка и бражник Александр Сергеевич Пушкин, а не строгий директор тобольской гимназии и образцовый семьянин Пётр Павлович Ершов.

Пушки с крепости палят; 
В трубы кованы трубят; 
Все подвалы отворяют, 
Бочки с фряжским выставляют, 
И, напившися, народ 
Что есть мочушки дерёт: 
«Здравствуй, царь наш со царицей! 
С распрекрасной Царь-девицей!»

Во дворце же пир горой: 
Вина льются там рекой; 
За дубовыми столами 
Пьют бояре со князьями. 
Сердцу любо! Я там был, 
Мёд, вино и пиво пил; 
По усам хоть и бежало, 
В рот ни капли не попало.

Примечание. В этой заметке использованы материалы статьи «Уздечка для Конька-Горбунка» (автор Людмила Макарова) из журнала «Загадки истории».

ПОЧЕМУ ПУШКИН НАПИСАЛ «КОНЬКА-ГОРБУНКА»

Литературная мистификация – это содержание читателей в длительном
заблуждении относительно авторства и/или содержания художественного произведения.

Этот год в жизни Пушкина стал переломным, и ломалась его жизнь далеко не в лучшую сторону – хотя внешне все выглядело как заслуженное признание властью и успех. После встречи Николая I и императрицы с четой Пушкина на прогулке в Царском Селе царь осыпает Пушкина милостями: восстанавливает его в прежней должности и назначает оклад, в семь раз больше причитающегося по званию – без обязанности бывать на службе; ему дано разрешение писать Историю Петра, он допущен к секретным архивам. Пушкин рад и одновременно в тревоге: ему ли, знающему все тайны двора, все скрытые мотивы поведения в свете как царствующих особ, так и придворных, – ему ли не понимать, что милостями осыпается не он сам, а его жена, первая красавица Петербурга, Наталья Николаевна Пушкина, а ему дают понять, что ее муж должен быть благодарен императору именно за проявленное к ней «внимание».

Пушкин сам говорил Нащокину, что царь, «как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у неё всегда шторы опущены». Как раз на 1833 год и приходится пик усилий императора по «приручению» поэта и его жены, которые в конце декабря завершились производством Пушкина в камер-юнкеры. 1 января 1834 года Пушкин с горечью записывает в дневник: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору (“читай: государю” – комментировал один из наших самых проницательных пушкинистов П.Е.Щеголев – В.К.) хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничковом. (А следующая же фраза свидетельствует, что именно Пушкин подразумевал под “танцами”. – В.К.) Так я же сделаюсь русским Dangeau».

Нравы двора Пушкину были слишком хорошо известны; не случайно в дневнике вслед за раздражённо-тревожной записью о его камер-юнкерстве идёт скандальная история графа Безобразова, поднявшего руку на свою жену, Любу Хилкову, с которой, как он узнал, Николай использовал «право первой ночи»: «Государь очень сердит. Безобразов под арестом. Он, кажется, сошёл с ума». Последняя фраза – явная ирония Пушкина по поводу того, что граф объявлен сумасшедшим.

«Маркиз де Данжо, адъютант Людовика XIV, вел дневник и заносил туда все подробности и интимности частной жизни короля изо дня в день. Но отместка, которую собирался сделать Пушкин, лишь в малой степени могла удовлетворить оскорбленную честь – в текущих обстоятельствах, – справедливо отмечал Щёголев. – Несомненно, Пушкин с крайней напряженностью следил за перипетиями ухаживания царя и не мог не задать себе вопроса, а что произойдет, если самодержавный монарх от сентиментальных поездок перед окнами перейдет к активным действиям».

Полагаю, именно в этот момент Пушкин вполне осознал свою роковую ошибку. Беда была не в том, что он женился на юной девушке, которая его не любила и, как он сам признавался в письме к теще, полюбить не могла. Беда была и не в том, что он вообще женился. Беда была в том, что он женился на выдающейся красавице.

«…Пушкина и ей подобные красавицы-фрейлины и молодые дамы двора – не только ласкали высочайшие взоры, – писал Щеголев в той же статье “Анонимный пасквиль и враги Пушкина”, – но и будили высочайшие вожделения. Для придворных красавиц было величайшим счастьем понравиться монарху и ответить на его любовный пыл. Фаворитизм крепко привился в закрытом заведении, каким был русский двор. Наш известный критик Н.А.Добролюбов написал целую статейку о “Разврате Николая Павловича и его приближенных любимцев”. “Можно сказать, – пишет он, – что нет и не было при дворе ни одной фрейлины, которая была бы взята ко двору без покушений на ее любовь со стороны или самого государя или кого-нибудь из его августейшего семейства. Едва ли осталась хоть одна из них, которая бы сохранила свою чистоту до замужества. Обыкновенно порядок был такой: брали девушку знатной фамилии во фрейлины, употребляли ее для услуг благочестивейшего, самодержавнейшего государя нашего, и затем императрица Александра начинала сватать обесчещенную девушку за кого-нибудь из придворных женихов”».

«Конечно, такая характеристика грешит преувеличением, – пишет далее Щеголев, – но в основу положено правильное наблюдение… Хорошо рисует влюбленного самодержца А.О.Смирнова, отлично знавшая любовный быт русского двора при Николае и, кажется, сама испытавшая высочайшую любовь: “…Всю эту зиму он (Николай I – В.К.) ужинал между Крюденер и Мери Пашковой, которой эта роль вовсе не нравилась. Обыкновенно в длинной зале, где гора, ставили стол на четыре прибора; Орлов и Адлерберг садились с ними. После покойный Бенкендорф заступил место Адлерберга, а потом и место государя при Крюденерше. Государь  нынешнюю зиму мне сказал: «Я уступил после своё место другому”. (Речь идет о 1838 годе, когда Наталья Николаевна еще не вернулась в Петербург из Полотняного Завода. – В.К.) Картина царского кокетствования, – продолжает пушкинист, – изображена очень тонко, и ярко передана любовная атмосфера, царившая на маленьких балах в Аничковом дворце». И далее, комментируя рассказ Александры Осиповны, Щеголев подводит к остроумной шутке: «Ревность диктовала огорченной соперничеством Крюденер заявление (дамы, кокетничая, сражались за внимание императора – В.К.), что Николай придает странное значение верности и в своих романах не доходит до конца. Конечно, доходил до конца».

Над двусмысленностью последней фразы Щеголева вполне мог бы расхохотаться и сам Пушкин, когда бы не понимал, куда клонится дело. Вот почему, в начале октября 1833 года очутившись в Болдине и получив сразу два письма от жены, которая рассказывала о своих успехах на балах, Пушкин, увидевший в том, как ведет себя Наталья Николаевна, грозную опасность, начинает из письма в письмо, да не по одному разу, требовать, чтобы жена не кокетничала с царем, вплоть до откровенной грубости:

8 октября: «Не стращай меня, жёнка, не говори, что ты искокетничалась…»

11 октября: «…Не кокетничай с царём…»

30 октября: «Ты, кажется, не путём искокетничалась… Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе задницу; есть чему радоваться!»

Там же: «…не кормите селёдкой, если не хотите пить давать…»

Там же: «Гуляй, жёнка: только не загуливайся…»

Там же: «Да, ангел мой, пожалуйста не кокетничай…»

6 ноября: «Повторю тебе.., что кокетство ни к чему доброму не ведёт…»

Там же: «Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etс. etc».

 Не это ли поведение императора и Натальи Николаевны подтолкнуло Пушкина к написанию «Конька-горбунка» (где он, я уверен, не случайно подобрал подлому царскому прислужнику, который «из боярских был детей», двусмысленное имя – Спальник) и «Сказки о золотом петушке», главное содержание которой то же: царь хочет жениться на молоденькой – и тоже за это наказан? Обе сказки были пушкинскими «предупредительными выстрелами» в адрес царя, а «Горбунок» – еще и скрытой эпиграммой на Бенкендорфа.

Были ли услышаны пушкинские «выстрелы»? Думаю, да – хотя и не сразу. Пушкин, понимая, что «Горбунок» за подписью Ершова пока остался вне поля зрения и царя, и Бенкендорфа, осенью 1834 года пишет «Сказку о золотом петушке», с политической точки зрения нейтральную, и передаёт ее царю. Николай I прочёл сказку внимательно. Оказавшись в двусмысленном положении, он делает вид, что не понял намека на его отношения с Натальей Николаевной, и, не приняв всерьез пушкинское предупреждение, подчеркнуто демонстративно заставляет исправить только одно место: «Но с царями плохо вздорить». Смысл пушкинского предупреждения обнаружился после смерти Пушкина, который «дипломом рогоносца» навечно «приклепал» Николая к истории своей дуэли и смерти, в которой и царь, и  Бенкендорф заняли свое законное место убийц поэта. Когда же до них обоих докатился и второй «выстрел», «Конёк-горбунок» был запрещен – но к тому времени эта эпиграмма уже в течение 13 лет гуляла на свободе.

2

И всё же вышеприведённых рассуждений о том, что Ершов не мог быть автором сказки и что у Пушкина были основания скрыться под псевдонимом, при всей их логичности и убедительности, формально недостаточно для того, чтобы решить вопрос авторства сказки в пользу Пушкина. А не оставил ли нам Пушкин чего-нибудь наподобие документа, чего-нибудь, что хотя бы намекало на его авторство? Рассмотрим все известные нам задокументированные факты какой бы то ни было связи Пушкина с Ершовым и со сказкой: не станут ли они подтверждением гипотезы Лациса? А нам известны: 1) запись в составленной посмертной Опекой Описи пушкинской библиотеки, где «Конек-Горбунок» числится под №741; 2) три бесспорных фразы из разговоров Пушкина, имеющих отношение к Ершову и «Коньку-Горбунку»; 3) пушкинские автоцитаты в тексте «Конька-Горбунка»; 4) элементы пушкинского словаря в тексте сказки; 5) рисунок Пушкина на листе с черновиком стихотворения «Андрей Шенье»; 6) запись П.В.Анненкова о том, что Пушкину принадлежат первые четыре строки сказки и что он всю сказку «пересмотрел»; 7) запись в бумагах Смирдина: «Пушкин… Заглавие и посвящение сказки “Конёк-Горбунок”».

В подходе к месту сказки в пушкинской библиотеке Лацис опирался на тот факт, что «в апреле 1834 года Соболевский совместно с поэтом разбирал и упорядочивал домашнюю пушкинскую библиотеку». Другими словами – помогал ее систематизировать. А поскольку Соболевский был не только библиофилом, но и знатоком псевдонимных и анонимных изданий – это именно он объяснил Пушкину, что тот, переводя из «Гузлы» («Песни западных славян»), принял за подлинник мистификацию Проспера Мериме, – Лацис, видимо, и решил проверить, не стояла ли сказка на полке по соседству с такого рода мистификационными изданиями. Выяснилось, что некоторый порядок в Описи пушкинской библиотеки, которая составлялась посмертной Опекой, все-таки сохранился, что перед укладкой в ящики для отправки их в Михайловское книги, как правило, брались с полок подряд и переписывались, хотя и не оговаривалось с каких именно полок и из какого ряда.

«Горбунок» находился среди книг, зафиксированных в описи в кажущемся «беспорядке, – писал Лацис. – Вперемешку соседствуют шуточные стихи, повесть, очерки, деловая проза». При проверке Лацис обнаружил, что большинство из них имеет то или иное отношение к анонимности или псевдонимности; другими словами, скрыт истинный автор книги. Именно это хотел сказать Лацис, говоря, что «…в данном отрезке опекунской описи перечислены различные маскировочные издания». И вот как это выглядит.

№739 – «Описание моста на Висле». Лацис отмечает: «За кратким заглавием скрывается не обозначенный автор – В.И.Даль».
№740 – Сцены из петербургской жизни. Лацис отмечает: «Укрытый тремя буквами “В.В.В.” – В.М.Строев».
№741 – П.П.Ершов, «Конёк-горбунок».
№743 – Краткое описание дел Петра Великого. Автор не обозначен, и Лацис доказывает, что Пушкин знал: автор – П.Н.Крекшин.
№744 – Шахматный анализ Филидора. Лацис: «А кто это? Опять-таки псевдоним. Его фамилия – Монтиньи – указана в каталоге Антуана Барбиера!» («Словарь произведений анонимных и псевдонимных, сочинённых, переведённых, или напечатанных на французском или латыни».)
№746 – Андрей Безыменный, повесть. Неизвестный автор – А.О.Корнилович.
№747 – Анонимные «Топографические примечания на знатнейшие места путешествия…» – документ, отражающий поездку Екатерины II в Белоруссию. Именно про этот документ, видимо, и заметил Лацис: «деловая проза».
№748 – Собрание стихотворений. Автор – И.П.Мятлев – не назван.
№749. Стихотворения крестьянина Егора Алипанова. В роли анонима выступает издатель Б.Ф. – Борька Фёдоров; кроме того, он включил в книгу стишки своего сынишки – «Николая Борисовича Фёдорова».

Список более чем убедительный: такая подборка просто не может быть случайной, и попытка Тарховой объяснить этот список тем, что рядом стояли книги приятелей Пушкина, авторство которых ему было известно, не выдерживает критики.

Ну, а если какой-нибудь дотошный наблюдатель или некто, у кого сам по себе «Конек-горбунок» вызывает нежелательные ассоциации и подозрения, захочет проверить, какое отношение имеет поднадзорный поэт к этой книжке? Если бы сказка была запрещена при жизни Пушкина, подозрения вполне могли пасть на него: текст «Конька-горбунка» вполне мог навести на размышления об истинном авторе, и у него были причины быть предельно осторожным. Ну, что ж, в таких случаях – и это для Пушкина характерно – делается что-нибудь и для отвода глаз. Например, какое-нибудь псевдонимное или анонимное издание ставится на случайную для него полку (скажем, изданная под псевдонимом книга В.И.Даля «Русские сказки Казака Луганского», записанная под №581, или изданная анонимно книга «Ижорский. Мистерия» В.К.Кюхельбекера, записанная под №187), а на эту полку анонимов и псевдонимов – пару книг «нормальных» авторов:

№742 – «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» – произведение популярного в 1-й половине XIX в. английского романтика Чарльза Роберта Мэтьюрина, создателя широко известного тогда в России романа «Мельмот Скиталец» («Евгений Онегин»: «Или Мельмот, бродяга мрачный», «Кем ныне явится – Мельмотом…»). Тем не менее первые три романа этого писателя вышли под псевдонимом «Деннис Джаспер Мерфи», так что к этой полке и к соседству с «Коньком-горбунком» Мэтьюрин отношение имел, пусть и не «по всей форме»; повторяю, Пушкин был осторожен.

№745 – «Книга Наума о великом Божием мире» – первое издание книги для народного чтения популяризатора научных знаний М.А.Максимовича. Единственная книга в перечне с №739 по №749, к псевдонимности или анонимности отношения не имеющая.

Таким образом, когда Пушкин летом 1834 года ставил только что вышедшую сказку «Конек-горбунок» на эту полку, среди анонимных и псевдонимных изданий, он знал, что автор книги – не Ершов. Правда, это хотя и еще один аргумент в подтверждение того, что Ершов не был автором сказки, все-таки формально он не может служить доказательством, что ее автором был Пушкин.

3

Три пушкинских фразы. Обращает на себя внимание, что все три фразы – двусмысленные. Ну, что ж, Пушкин был остроумцем, то есть мастером двусмысленностей. Следовательно, в каждой фразе надо рассматривать все возможные варианты ее прочтения.

1/ Первую фразу (в ответ на слова Ершова, что тот «предпочитает свою родину», Пушкин сказал: «Да вам и нельзя не любить Сибири, – во-первых, – это ваша родина, во-вторых, – это страна умных людей») объяснил сам Ершов: «Мне показалось, что он смеется. Потом уж понял, что он о декабристах напоминает». Пушкин действительно, с одной стороны, подшучивал над недалеким студентом и, с другой, действительно имел в виду декабристов.

И этот факт свидетельствует лишь о том, что Ершов не был автором сказки. Но эта фраза несёт в себе еще один смысл, который нам пока не очевиден из-за отдаленности исторического контекста и который прояснится при рассмотрении третьей фразы

2/ Я задавал вопрос: как объяснить, что Пушкин, после чтения Ершовым сказки (летом 1834 года, в присутствии барона Розена) говорит: «теперь этот род сочинений можно мне и оставить» (вторая фраза), а осенью того же года пишет «Сказку о золотом петушке». Мало того, что сказки написаны одним размером и что главное содержание обеих сказок – одержимость  царя жениться на  молоденькой, так ведь и без того эту фразу Пушкина можно понять надвое.

Первое – общепринятое на сегодня – понимание таково: сказка Ершова так хороша, что теперь, после неё, Пушкину, подтверждающему этими словами авторство Ершова, в этом жанре и делать нечего. Именно так эту фразу и трактуют ершоведы и пушкинисты, обходя вопрос о «Золотом петушке».

Второе понимание: Пушкин, подтверждая своё авторство для потомков, заявляет, что теперь, написав такую замечательную сказку, он может этот род сочинений и оставить. В самом деле, ведь и среди пушкинских сказок «Конек-горбунок» – несомненно лучшая, и после написания такой сказки он и впрямь мог считать свою задачу в жанре выполненной. Что же до «Золотого петушка», то решение о целесообразности её написания остается нам на рассмотрение после решения вопроса об авторской принадлежности «Горбунка».

Пушкин-мистификатор попусту фразы не разбрасывал; в любом случае отмахиваться от возможного скрытого смысла этой фразы нельзя. Но какой смысл нам выбрать? Учитывая, что из процитированных стихов и поправок Ершова уже можно сделать вывод, что Ершов написать сказку не мог, мы имеем полное право выбрать второй смысл – но не будем торопиться и давать повод для формальных придирок. Посмотрим, что даёт нам третья пушкинская фраза.

3/ В «Русском архиве» есть запись: «Молодой лейб-гусар граф А.В.Васильев, в Царском Селе, очень ранним утром, ехал на ученье мимо дома Китаевой, где жил Пушкин. Знавший его, как и многих других офицеров, Пушкин увидал его в окно и позвал к себе. Перед тем появился в печати “Конёк-Горбунок”. Этот Ершов, сказал Пушкин графу Васильеву (который тоже писал стихи) владеет Русским стихом точно своим крепостным мужиком».

В этой записи, кроме двух непроставленных запятых, есть ещё одна неточность: в доме у Китаевой Пушкин жил в 1831 и в 1832 гг., а первая часть сказки «появилась в печати» в мае 1834 года, и раньше этой даты упомянутый разговор состояться не мог. С другой стороны, в 1834 году летом Наталья Николаевна жила в Полотняном Заводе, и Пушкины дачу вообще не снимали; остаётся одно объяснение: поскольку граф Васильев жил в Царском, а Пушкин мог быть в тот момент в гостях у кого-то на даче, встреча и состоялась летом 1834 года в Царском Селе.

Я не ставил перед собой цели найти временную и пространственную точку, где пересеклись Пушкин и граф Васильев, – это задача для составителей «Летописи жизни и творчества Пушкина», тем более что данный случай в «Летописи» вообще не отражён, пропущен. Важно лишь, что встреча имела место и что фраза содержит характерную для Пушкина двусмысленность.

Из первой фразы нам известно: Пушкин знал, что Ершов сибиряк. Но Пушкин знал и то, что в Сибири крепостного права по существу не было, – он просто не мог этого не знать. В любых разговорах об отмене крепостного права в России этот аргумент был решающим, и Пушкин, даже если сам его не использовал, то слышал его многократно. (Не тот ли второй смысл и подразумевается в этой фразе: «это страна умных людей»?) Он знал это так же хорошо, как и то, что Ершов вырос в Сибири и что никаких крепостных мужиков у него никогда не было и быть не могло.

Но в таком случае фразой «Этот Ершов владеет Русским стихом, точно своим крепостным мужиком» Пушкин метафорически заявлял: «Этот Ершов никогда не владел и не владеет русским стихом». Иначе ее понять невозможно – если только не считать, что Пушкин бросил эти слова не подумавши, не сообразив, что в них заключен двойной смысл. Именно так и считают наши пушкинисты и ершоведы, отбрасывая неудобное для них прочтение и придавая этой пушкинской фразе смысл: «Этот Ершов свободно владеет русским стихом».

Фраза была не случайна, продуманна и сказана в расчете на запоминание и запись; граф Васильев ее и записал. Однако же в самом построении этой фразы есть элемент, как ни странно, ускользнувший от всех, кому доводилось ее цитировать (хотя еще в 2009 году я озвучивал эту ее особенность в интервью С.Кучеру на канале ТВ «Совершенно секретно»), – элемент, усиливающий пушкинскую мысль и делающий ее понимание неизбежным. Ее первое, казалось бы, незаметное слово «этот» и придает пушкинской двусмысленности особый оттенок, по которому видно, как тонко и продуманно Пушкин работал со словом. В таком написании фраза интонационно становится максималистской, и трактовать ее можно только как «Этот Ершов блестяще владеет русским стихом» (как и трактуют ее ершоведы и пушкинисты) – либо как «Этот Ершов абсолютно не владеет русским стихом».

После ознакомления со стихами Ершова невозможно предположить, что Пушкин, несомненно имевший о них представление (если, конечно, не считать, что он мог дать какую бы то ни было общую оценку стихам Ершова, даже не заглянув в них), имел в виду второе понимание фразы, и, с учетом аргумента с «крепостным мужиком», смысл пушкинского высказывания неоспорим: «Этот Ершов абсолютно не владеет русским стихом и никогда им не владел».

Но как только мы принимаем пушкинскую оценку стихов Ершова, мы автоматически выбираем и вполне определенный смысл из предыдущей пушкинской двусмысленности, которая становится прямым пушкинским подтверждением его авторства сказки:

«Теперь этот род сочинений можно мне и оставить».

Продолжение следует.

Казалось бы, неужели можно сказать про «наше всё» что-то новое, или малоизвестное, или удивительное? Однако, провожая год Пушкина, «АН» решили сделать ставку именно на удивительное и дать слово Владимиру КОЗАРОВЕЦКОМУ – писателю, критику, исследователю литературных мистификаций, автору книг «А был ли Пушкин…», «Пушкинские тайны», «Мистификатор» и многих других.

Чей конёк?

– Владимир Абович, вы известны, в частности, тем, что приписываете Пушкину сказку «Конёк-горбунок».

– О пушкинском авторстве сказки впервые заявил пушкинист Александр Лацис в 1993 году, я лишь продолжил его изыскания. 18-летний Ершов до публикации сказки ничего не писал, а уровень его произведений, опубликованных впоследствии, ясно указывает: он не мог создать «Конька-горбунка». Пушкин же, в свою очередь, не мог опубликовать сказку под своим именем, не мог даже показать её своему личному цензору – Николаю I.

В этом произведении Пушкин не только подсмеивался над царём, но и пошёл, как никто до него, далеко: открыто заявил, что государство обречено, пока декабристы не прощены и не отпущены на волю. «Кит державный» у Пушкина «за то несёт мученье,/ Что без Божия веленья/ Проглотил он средь морей/ Три десятка кораблей./ Если даст он им свободу, снимет Бог с него невзгоду». Сказка даже под именем Ершова продержалась всего тринадцать лет и была запрещена под предлогом «несоответствия современным понятиям и образованности». Запрет с неё сняли при Александре II – уже после освобождения декабристов.

Но имели место и другие причины, по которым сказку невозможно было подписать Пушкину.

– Какие же?

– Во-первых, сказка была предупредительным выстрелом в адрес Николая I, который как раз в это время стал усиленно обхаживать жену поэта. А во-вторых, Пушкину ни при каких условиях не сошло бы с рук изображение царского прислужника – «хитрого Спальника».

Если царь в сказке – самодур, любит подхалимаж и хочет жениться на молоденькой, так то автору не в упрёк: царь-то влюбился. А вот царский прислужник Спальник – явный подлец, на котором пробы негде ставить (и имя-то какое двусмысленное!). В кого метила эта пушкинская эпиграмма на «наперсника разврата»? Ответ очевиден – в шефа жандармов Бенкендорфа, участие которого в «аничковых» забавах царя было общеизвестным.

– Если автор «Конька-горбунка» всё-таки Ершов, то приписать сказку Пушкину – значит проявить неуважение к памяти Петра Павловича. Тогда как Александра Сергеевича мы, приписывая сказку Ершову, ничем не обижаем: ведь первый добровольно отдал «Конька-горбунка» второму, так?

– Пушкин сказку никому не отдавал: он только попросил Ершова об услуге – чтобы тот поставил своё имя на произведении. Причём не бесплатно: Ершову за это участие в мистификации заплатили 500 рублей, по тем временам сумма немалая. В то же время Пушкин сделал всё возможное, чтобы мы когда-нибудь догадались об истинном авторе и восстановили его имя на сказке. Например, он целенаправленно «разбрасывал» двусмысленные фразы в расчёте на запись и передачу нам, потомкам. До нас дошли, как минимум, три такие фразы – и если ни одну из них в отдельности нельзя считать прямым подтверждением этой мистификации, то все вместе они однозначно указывают на пушкинское авторство сказки.

Первая фраза – из рассказа Ершова о встрече с Пушкиным. «…Я был страшно обидчив, – вспоминал Ершов. – …Раз я сказал, что предпочитаю свою родину. Он и говорит: «Да вам и нельзя не любить Сибири – во-первых, это ваша родина, во-вторых – это страна умных людей». Мне показалось, что он смеётся. Потом уж понял, что он о декабристах напоминает». Сам факт, что Ершов поначалу не понял намёка на декабристов, свидетельствует, что он не понимал «собственной» сказки. Но у этой пушкинской фразы есть и второй смысл, которого не уловил Ершов: Сибирь – страна умных людей, потому что там не было крепостного права.

Вторая фраза – сказанная Пушкиным графу А. Васильеву: «Этот Ершов владеет русским стихом, точно своим крепостным мужиком». Ершов – сибиряк, в Сибири крепостничества не было – значит, слова остаётся понимать так: Ершов не владеет русским стихом и никогда им не владел.

И как только мы принимаем этот смысл второй фразы, становится понятным истинный смысл и третьей. После чтения вслух Ершовым первой части «Конька-горбунка» в присутствии барона Розена Пушкин сказал: «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить». Слова трактуются как пушкинская похвала Ершову, но в соответствии со сказанным выше Александр Сергеевич не мог адресовать похвалу Петру Павловичу, значит, он адресовал её самому себе.

 Плохо написанный роман

– Удивите ли вы нас чем-нибудь насчёт главного произведения Пушкина – «Евгения Онегина»?

– Это ваше любимое сочинение ­поэта?

– Пожалуй. Боюсь спросить: его написал не Пушкин?

– Пушкин. И тем не менее я должен предупредить: после этого разговора ваше отношение к роману едва ли останется прежним.

– Что ж, рискнём.

– Думаю, для вас не новость, что повествователь в романе – не Пушкин.

– Да, этому в школе учат.

– Однако в школе не учат, кто является повествователем. Между тем в романе есть прямое указание на это. «Письмо Татьяны предо мною,/ Его я свято берегу, Читаю с тайною тоскою/ И начитаться не могу», – говорит повествователь (без кавычек, от первого лица). А в другом месте сказано, что письмо хранится у Онегина. Как одно сочетается с другим?

– Повествователь – сам Онегин?..

– Совершенно верно. Онегин, выдающий себя за Пушкина и рассказывающий эту историю про себя самого в третьем лице. Александр Сергеевич оставил и другие подсказки: например, с обложек отдельных изданий всех глав и двух прижизненных изданий романа своё имя он снял везде, оставив только: ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН. Друг Пушкина П.В. Нащокин писал ему: «…приезжий из провинции… сказывал, что твои стихи не в моде, – а читают нового поэта, и кого бы ты думал… его зовут – Евгений Онегин».

Тайну романа разгадал в 1998 году киевский исследователь литературных мистификаций Альфред Барков. Мало того что рассказчик Онегин является циником и лгуном, так он ещё и посредственный литератор. Его речь пестрит архаизмами, от которых Пушкин к тому времени избавился («власы», «чело», «ланиты», «перси» и др.), и галлицизмами, то есть кальками с французских выражений. Рассказчик злоупотребляет непомерно длинными отступлениями то про косметические аксессуары, то про женские ножки, не может создать художественно законченные характеры и выстроить убедительную композицию. Он не в состоянии даже дописать свой роман.

– Я не ослышался? Вы сейчас сказали, что в романе неубедительная композиция и плохо прописанные характеры?

– До меня пушкинистами это говорилось многократно. А вот как отнеслись к роману друзья Пушкина. А. Бестужев, прочитав первую главу, писал Пушкину: «Дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов?» (А в 1828 г., уже из ссылки, прочитав и 2-ю главу романа, пишет сестре: «Первые 2 главы Онегина… это какой-то ненатуральный отвар 18-го века с байроновщиной».) В. Кюхельбекер: «Неужели это поэзия?» Н. Раевский: «Я раскритиковал его» (то есть роман). Е. Баратынский: «Характеры его бедны. Онегин развит неглубоко. Татьяна не имеет особенности, Ленский ничтожен». П. Вяземский: «В качестве художественного произведения слабо». Впоследствии Пушкин, по-видимому, разъяснил друзьям замысел романа – этим объясняется их дружное молчание по поводу «Евгения Онегина» в дальнейшем. А известный критик Д. Писарев разгромил роман в печати, думая, что громит Пушкина, но в действительности – следуя замыслу Александра Сергеевича, который сделал всё, чтобы посредственный поэт Евгений Онегин и был разгромлен.

– Очевидно, у рассказчика Онегина был прототип?

– Он известен – это поэт и драматург Павел Катенин. В романе немало указаний на него. Наиболее явное – в пушкинском примечании к цитате из Данте: «Скромный автор наш перевёл только половину славного стиха». В то время Данте в России переводил только Катенин.

Катенин был одним из главных деятелей в «Беседе любителей русского слова», с которой боролся «Арзамас», и Пушкин зацепил литератора в паре эпиграмм, а в поэму «Руслан и Людмила» вставил эпизод (впоследствии изъятый), где Черномор пытается овладеть Людмилой – и не может из-за возрастной импотенции. Это была эпиграмма в адрес поэтов-архаистов, неспособных овладеть жанром романтической баллады. Катенин сделал вид, что принял пушкинскую эпиграмму на свой физиологический счёт, и «в отместку» в 1820 году распустил сплетню, будто Александра Сергеевича вызвали в жандармское отделение и высекли розгами. Мало того, вдогон Катенин распустил ещё один слух – о том, что первую сплетню распространял Фёдор Толстой-Американец. Тот был дуэлянтом, убил на дуэлях 11 человек, и расчёт был на то, что Пушкин сгоряча вызовет Американца на дуэль, а тот Пушкина убьёт. Хороший приятель?

– «Врагов имеет в мире всяк,/ Но от друзей спаси нас, Боже».

-В том-то и дело, что это говорит Онегин, а не Пушкин. Катенин был завистлив и мстителен. Ещё один его выпад против Пушкина – пьеса «Сплетни», с 1820 года шедшая в Петербурге с аншлагом. Катенин, называя Пушкина в письме «милым» и «любезным», спрашивал, не задел ли его главный герой, сплетник Зельский, – это ведь даже не намёк, а «подсказка»!

– А узнал ли Катенин себя в Онегине?

– Узнал. Сразу. После публикации первой главы романа он – после долгого перерыва в переписке – написал Пушкину письмо, где, похваливая главу, как бы между прочим спрашивает, какое у Онегина отчество. Пушкин сделал вид, что вопроса не заметил. Кстати, отсутствие отчества в данном случае – важная деталь: Онегин – бастард.

– ИЗ ВАШИХ слов выходит, что дуэль Онегина и Ленского обретает совсем другое значение: поэт убивает поэта.

– Именно так. А если уж обобщённо, посредственность – убийца таланта.Роман именно об этом. Он публиковался в течение нескольких лет главами и, таким образом, стал многолетней поркой посредственного поэта Катенина на глазах пусть и не широкой публики (широкая этого не поняла).

«Страшную, непрестанную борьбу ведёт посредственность с теми, кто её превосходит», – писал Бальзак. Гениальность Пушкина проявилась и в том, что он увидел важность этой проблемы именно для русской жизни. Зависть, являющаяся первопричиной ненависти, которую испытывает посредственность к таланту (вспомним библейское: «Каин, за что ты убил брата Авеля? – Из зависти, Господи…»), на русской почве расцвела, как мы знаем, пышным цветом. А образ рассказчика Онегина – завистливо-мстительного писателя, в своей беспредельной ненависти идущего на убийство друга, – стал в ряд лучших созданий мировой литературы.

«Как за сучкой»

– Стало быть, по-вашему, «Евгений Онегин» – умышленно плохо написанный роман. Думаю, после этого вам уже ничем нас не удивить.

– А вы в курсе, кто написал «диплом рогоносца»? Я имею в виду анонимные письма, полученные Пушкиным и его друзьями, где говорилось, что Пушкин принимается в ряды «Светлейшего Ордена Всех Рогоносцев» на должность историографа «Ордена» и помощника при «Великом Магистре Ордена» Д. Нарышкине, придворном Александра I. (После получения этого письма Пушкин вызвал Дантеса на дуэль. – Прим. «АН».)

– Вроде бы никому не известно, кто написал письма. Расследование было прекращено.

– Да, прекращено личным распоряжением Николая, когда он узнал об этом деле. Есть догадки, почему царь его прекратил?

– Видимо, из-за своих ухаживаний за Натальей Николаевной?

– Ухаживаний? Пушкинист Павел Елисеевич Щёголев писал: «Николай Павлович был царь крепких мужских качеств. Кроме жены у него была ещё и официально признанная фаворитка – фрейлина В.А. Нелидова, жившая во дворце, но и двоежёнство не успокаивало царской похоти. Дальше шли васильковые дурачества, короткие связи с фрейлинами, минутные увлечения молодыми дамами, даже на общедоступных маскарадах». Иными словами, весь светский женский Петербург был гаремом Николая. Нравы российского двора мало отличались от нравов французского двора или немецкого, но всё же важное отличие было: нашему царю женщина отказать не могла.

После знакомства с женой Пушкина Николай начинает одаривать его милостями. Восстановил его в должности и назначил оклад в семь раз больше причитающегося по званию, да ещё и без обязанности являться на службу. А также допустил поэта к секретным архивам, разрешил ему писать историю Петра. Пушкин понимал, что милостями осыпается не он сам, а его жена – первая красавица Петербурга. Поэт видит, ситуация становится опасной: царь не скрывает своего интереса к Наталье Николаевне, и этот интерес становится предметом обсуждения двора. Под угрозой честь семьи. Жена, не понимая пушкинского беспокойства о чести, на волне успеха вовсю флиртует с царём.

Осенью 1833 года по дороге из Оренбурга Пушкин приезжает в Болдино (он пробыл там полтора месяца и написал не меньше, чем в знаменитую Болдинскую осень 1830 года, в том числе и «Конька-горбунка»). Сразу по приезде Пушкин получает два письма от Натальи Николаевны, в которых она рассказывает о своих успехах на балах. Поэт, увидев в поведении жены грозную опасность, начинает из письма в письмо требовать, чтобы она прекратила флирт: «Не кокетничай с царём!»; «Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе задницу!»; «Не кормите селёдкой, если не хотите пить давать»…

– Какой высокий слог!

-Он пытался образумить жену. Своему ближайшему другу П.В. Нащокину Пушкин рассказывал, что Николай, «как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по несколько раз проезжает мимо её окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у неё всегда шторы опущены».

К 1834 году ситуация накаляется. Пушкин старается избегать появлений на балах. Однажды жена министра иностранных дел графиня Нессельроде заезжает к Пушкиным, когда поэта не было дома, и увозит его жену на бал в Аничков дворец. Пушкин устраивает скандал и заявляет в оскорбительной для графини форме, что он не желает, чтобы жена бывала там, где его нет. Графиня жалуется императору, тот реагирует мгновенно: Пушкина делают камер-юнкером, и теперь он обязан появляться вместе с женой на придворных балах.

Резкое недовольство, высказываемое поэтом в личных разговорах, стало царю известно и было воспринято им как неадекватное поведение: обычно мужья гордились «вниманием» Николая к их жёнам. Видя «неадекватность» Пушкина, царь переносит свои отношения с Натальей Николаевной из Аничкова дворца на квартиру Идалии Полетики. А императрица, помогая мужу перевести стрелки на Дантеса, поощряет кавалергарда, чтобы тот открыто ухаживал за Натальей Николаевной.

«Последний выстрел А.С. Пушкина», Адриан Волков, 1869 г.

Смертельный риск (не дуэль)

— Значит ли это, что интереса к жене Пушкина у Дантеса не было?

– Зная сексуальную ориентацию Дантеса, о его интересе к женщинам говорить сложно. Одно несомненно: он понимал, что прикрывает Николая. Пытаясь сохранить лицо, он ухаживал за Натальей Николаевной шаржированно, как бы делая вид, и это, разумеется, приводило Пушкина в бешенство. Поэт презирал Дантеса за участие в позорных играх вокруг жены. И, поскольку вызвать монарха на дуэль было невозможно, Пушкин вызвал Дантеса. Спусковым крючком этой дуэльной истории и стал так называемый «диплом рогоносца», который 4 ноября 1836 года получили Пушкин и его друзья. Автор «диплома» так и не был найден до самого последнего времени. Уже в наши дни разгадал эту загадку академик Николай Петраков, математик и экономист, который убедительно показал, что автором «диплома» был…

– Ну же, не томите!

– …сам Пушкин. Содержание «диплома» прозрачно. Великим магистром «Ордена Рогоносцев» назван Д. Нарышкин, жена которого была наложницей Александра I. Помощником-коадъютором и историографом ордена объявлялся Пушкин. Следовательно, по аналогии, виновником пушкинских рогов означался Николай I. Расчёт поэта был в том, что такая пощёчина династии Романовых («диплом» наносил оскорбление двум императорам и двум императрицам) заставит Николая оставить в покое его жену. Это был шаг на грани смертельного риска, ведь сыщики могли и докопаться, кто разослал это письмо. Но Николай, ознакомившись с «дипломом», быстро сообразил: поиски автора приведут к тому, что его содержание станет широко известным, и расследование прекратил.

– Получается, Пушкин рискнул жизнью ещё до того, как решился на дуэль…

-Да. Разоблачённого автора анонимок убрали бы. А поскольку автором был Пушкин, то убрали бы Пушкина. Но куда ни кинь – всюду клин: положение было безвыходным. Во-первых, он фактически ничего не мог противопоставить действиям царя в отношении жены. Женитьба на Наталье Гончаровой оказалась роковой. И беда не в том, что он женился на юной девушке, не в том, что она его не любила, и не в том, что оказалась неумна, – беда в том, что он женился на красавице. Во-вторых, у Пушкина прогрессировала болезнь Паркинсона (на определяющий симптом этой болезни, микрографию, обратил внимание Александр Лацис: в последних пушкинских рукописях почерк от верха листа к низу уменьшается раз в десять). В-третьих, поэт к этому времени понял, что не может написать историю Петра, поскольку Николай не позволил бы озвучить неоднозначное отношение к своему предку. И в‑четвёртых, огромные долги, львиная доля которых была связана с необходимостью проживания в столице.

– С какими словами на устах умирал поэт?

– Всем всё простил и принял случившееся как благо, ведь никого не убил.

– Да-а, красивый сюжет. Правда, современники вспоминали, что Пушкин и сам не ограничивался женой, посещал публичный дом…

– В 30-е годы прошлого века на публикации о поэте была введена цензура. Всё вылилось в такую схему: Пушкин – примерный семьянин и борец с самодержавием, Наталья Николаевна – святая, няня – в венчике из роз и так далее. Дело не только в том, что из поэта решили сделать икону, но и в том, что были табуированы царские адюльтеры – незачем, мол, говорить в таком ключе о правителях.

– Вы утверждаете, что литературные мистификации по определению не имеют документальных подтверждений, так?

– Да, иначе бы они слишком легко и быстро разгадывались. Писатели-мистификаторы оставляют потомкам лишь «ключи», «косвенные улики».

– Значит, мистификация не может быть предметом научного изучения?

– Официальная пушкинистика считает, что не может. А я считаю иначе.